КЪ СТОЛТНЕЙ ПАМЯТИ ЛОМОНОСОВА.
КЪ СТОЛТНЕЙ ПАМЯТИ ЛОМОНОСОВА.
Н. БУЛИЧА.
Н. БУЛИЧА.
КАЗАНЬ.
ВЪ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ТИПОГРАФІИ.
1863.
I.
——
II.
——
III.
К столетней памяти Ломоносова, Булич Николай Никитич, Год: 1863
Время на прочтение: 126 минут(ы)
(*) Статья эта предназначалась для прочтенія на предполагавшемся торжественномъ акт Казанскаго Университета въ память Ломоносова, а потомъ (въ ма мсяц) вошла въ содержаніе публичныхъ чтеній въ пользу Ломоносовскихъ стипендій въ Петербург.
Въ апрл настоящаго года, по разнымъ городамъ нашего отечества, отъ Вятки до Риги, отъ Петербурга до Кіева, въ образованномъ сло общества, поминалась столтняя память Ломоносова, поминалась торжественно и единодушно, на сколько можно судить по газетнымъ извстіямъ, собирая вокругъ себя и людей разныхъ сословій и людей разныхъ поколній. Общая струя этого увлеченія, по разнымъ причинамъ, о которыхъ мн нтъ надобности распространяться здсь, миновала однакожъ нашъ городъ. Казань запоздала своимъ сочувствіемъ къ памяти Ломоносова, осталась глухою на общій призывъ и не думала о праздник въ честь перваго по времени нашего ученаго и поэта. Это тмъ боле грустно, что въ исторической жизни Россіи юбилей въ память писателя есть явленіе новое, не встрчавшееся прежде и конечно въ высшей степени радостное, потому что оно свидтельствуетъ о рост общественнаго сознанія.
Очень возможно, что въ юбиле этомъ принимали не малое участіе и увлеченіе, и подражаніе, и совершенно понятное желаніе не отстать отъ другихъ, самолюбивое желаніе заявить и о своемъ сотрудничеств въ всероссійскомъ торжеств, но фактъ юбилея существуетъ. Мы читали рчи, желавшія опредлить значеніе Ломоносова и въ русской жизни и въ русскомъ образованіи, читали стихи, которые произносились на пиршествахъ и актахъ въ честь Ломоносова, стихи, гд обычная реторика довольно часто мшалась однакожъ съ неподдльнымъ увлеченіемъ именемъ, которое вдругъ по чему-то сдлалось почти народнымъ. Впродолженіе нсколькихъ недль имя Ломоносова было на устахъ у каждаго, столбцы газетъ наполнялись статьями, написанными по поводу юбилея или корреспонденціями о ход Ломоносовскихъ торжествъ то въ томъ, то въ другомъ углу нашего обширнаго отечества. Имя Ломоносова, названія его трудовъ доходили до ушей лицъ, которые о Ломоносов не слыхали съ того времени, какъ сошли съ школьной скамейки. Вновь ожили воспоминанія о бдномъ рыбачьемъ сын, поднявшемся изъ народа силою науки, томившемся жаждою знанія. Люди, которые вдумывались въ смыслъ этого внезапнаго увлеченія Ломоносовымъ, желали знать что же такое Ломоносовъ, вызывающій теперь пиршественные клики, громкіе тосты и громкія римы, гд его дло, за что онъ дорогъ обществу, такъ дружно почтившему его память? Но справившись съ воспоминаніями школы и свдніями, вынесенными изъ нея о Ломоносов, оказалось, что свднія о немъ состоятъ вс изъ пустыхъ фразъ, что отношеніе нашихъ современниковъ къ Ломоносову и смутно и неопредленно, что роль, которую играетъ Ломоносовъ въ нашей умственной жизни затемнна до невроятности восторгомъ, что предъ нами не дло Ломоносова, связь съ которымъ не дается непосредственно, а надобно искать ее путемъ обдумыванія и труда, а только слова о немъ. Къ счастію, этотъ недавній юбилей былъ причиною появленія въ свтъ нсколькихъ сочиненій, богатыхъ матеріалами для опредленія дятельности Ломоносова и для уясненія его жизненныхъ отношеній. Нсколько подробне съ помощію этихъ матеріаловъ узнается теперь Ломоносовъ, нсколько опредленне выступаетъ передъ нами эта личность, до сихъ поръ походившая на миъ, опредляемый двумя — тремя крупными чертами, которыя отъ продолжительнаго и неумреннаго употребленія, сдлались похожими на общее мсто.
Мы не имемъ права отнимать у Ломоносовскаго юбилея его великаго историческаго значенія, мы радостію привтствуемъ этотъ юбилей, какъ первое торжество литературнаго имени на Руси, хотя нельзя не замтить, что между Ломоносовымъ и современнымъ обществомъ, такъ сочувственно откликнувшимся на его столтнюю память, нтъ никакихъ непосредственныхъ связей, что Ломоносовъ иметъ только историческое значеніе, не всмъ и не каждому ясное, что посл современнаго увлеченія, вызваннаго юбилеемъ, имя это опять должно скрыться въ прежній полумракъ. Такова судьба большинства русскихъ дятелей въ мысли и слов, безпрестанно смняемыхъ новыми именами, столь же недолговчными…. Въ нашей русской жизни мы конечно должны радоваться такому рдкому явленію, какъ юбилей писателя, чмъ бы и какъ бы ни вызывался этотъ юбилей. Дло въ томъ, что онъ соединяетъ въ одно людей мыслію, что онъ заставляетъ ихъ передумывать прожитое и отдавать отчетъ въ духовной дятельности, вообще рдкой и мало цнимой въ нашемъ обществ.
Чмъ дале общество уходитъ впередъ въ историческомъ развитіи своемъ, тмъ опредленне въ душ его, отъ всего содержанія жизни, отдляются духовные представители народа, выразители его мысли, его судьбы, надеждъ и стремленій, выразители его воли. Это выдленіе людей мысли и духовнаго дла, сознаніе ими произведеннаго, составляетъ тотъ процессъ, называемый духовной исторіей народа, по которому народъ заслуживаетъ названіе историческаго народа. Это самая высокая и лучшая сторона его исторіи. Не вдругъ эта жизнь мысли появляется въ народной исторіи. Часто проходятъ вка, пока изъ общаго, безмолвнаго лона народной жизни, выдлится личность говорящая, дйствующая словомъ и мыслію. Не вдругъ также сама она получаетъ значеніе въ обществ. Отношеніе къ ней окружающей среды, участіе къ ней, — растетъ по мр роста духовнаго самаго общества. Все дйствительно великое, все народное въ этой личности получаетъ оправданіе, вырастаетъ въ значеніи: отпадаетъ и умираетъ только то, что не имло жизни, что не заключало въ себ зерна. Это непреложный законъ исторіи, хотя довольно плохо сознаваемый. Этотъ законъ развитія примиряетъ т часто жаркіе споры, которые повторяются въ общественномъ развитіи каждое десятилтіе между старымъ и новымъ поколніемъ, когда они спорятъ о достоинств духовныхъ представителей народа, когда старое поколніе обвиняетъ молодое въ презрніи къ прошедшему, въ неуваженіи къ отцовской святын, когда молодое поколніе, стремясь къ новымъ идеаламъ, смется надъ врованіями стариковъ.
Это знакомое намъ явленіе антагонизма служитъ великому длу исторіи. Горевать о немъ, — значитъ высказывать свою близорукость и недостатокъ думы. Конечно, тяжелъ этотъ споръ поколній, потому что въ немъ много сердечныхъ началъ, потому что говоритъ въ немъ вообще личное и живое чувство, котораго не знаетъ исторія. Оскорбленіе насмшкою сильне, если она идетъ отъ людей близкихъ и дорогихъ. Это семейная ссора, а въ ней-то и высказываются самые язвительные упреки. Но эта ссора, это недовріе къ прошлому и борьба за него — есть поврка жизни, движеніе исторіи. Вражда эта уничтожаетъ все то, что было несправедливаго, ложнаго въ увлеченіи, все то, въ чемъ не отдавалось отчета. И Ломоносовъ, это имя, которое въ недавній юбилей его сдлалось дорогимъ русскимъ именемъ, когда-то тоже было именемъ, вызывавшимъ противоположныя мннія? вокругъ него тоже кипла когда-то вражда поколній. Правда, содержаніе было ея не глубоко: вопросъ шелъ о достоинств поэзіи Ломоносова, споръ касался эстетики, но и самое содержаніе жизни тогда не было глубоко. Теперь вражда эта забыта, кажется и пустою и смшною. Прошли года духовнаго развитія русскаго народа, враждующія поколнія исчезли и имя Ломоносова чисто отъ обвиненій всякаго рода. Его историческое значеніе признано, время отшлифовало его, какъ алмазъ, дорого цнимый всми.
Чмъ больше въ народной исторіи представителей духовной дятельности, чмъ сознательне къ нимъ чувство уваженія, чмъ опредленне ихъ образъ представляется живымъ поколніямъ, не раздляя ихъ споромъ о достоинств, а соединяя ихъ въ общей любви [къ людямъ мысли и слова, тмъ боле для мыслящаго человка увренности, что окружающее его настоящее иметъ смыслъ и значеніе, что не вялые и дряблые люди, утонувшіе въ мелкихъ интересахъ пустой жизни, а люди-граждане окружаютъ его.
Но это сознательное отношеніе общества къ духовнымъ представителямъ своимъ, доказательство, что оно ставитъ силу духа выше силы грубой — является не вдругъ. Намъ нужно было пережить многое, чтобъ дожить даже до Ломоносовскаго праздника въ настоящемъ году. Чтобы ни примшивалось къ этому празднику, во всякомъ случа онъ составляетъ замчательное явленіе въ нашей жизни. Ломоносовъ одинъ, изъ нашего скуднаго духовнаго запаса личностей понятенъ почти каждому. Его типическая жизнь и ея обстоятельства усвоиваются нами съ дтства. Онъ одинъ опредленно выступаетъ изъ того тумана, которымъ покрыты имена русскихъ духовныхъ дятелей. Вс они неясны, вс они вызываютъ противорчіе, достоинство ихъ оспаривается. Печальный фактъ этотъ оправдывается ходомъ русской исторіи, въ которой было много грубой и черной работы, вызываемой и природой и обстоятельствами. Мы не можемъ похвалиться давностію нашей духовной аристократіи. Съ грубымъ порывомъ измученнаго работника, не въ мысли ищемъ мы отдыха и наслажденія. Часто доходятъ до насъ извстія съ Запада о празднуемыхъ тамъ юбилеяхъ въ честь поэтовъ, мыслителей, художниковъ, бросившихъ въ наслдство своимъ соотечественникамъ богатство ума, фантазіи и образовъ. Въ самое это время, далеко отъ насъ, на Юг Европы, память о глубоко-народномъ имени поэта, мыслителя и патріота собираетъ вокругъ себя цлую страну. Въ долгой и многострадальной исторіи Италіи, она только въ великомъ имени Данте, въ его стихахъ — видла и утшеніе и надежду и призывъ къ патріотической дятельности. Такого всенароднаго имени, подымающагося впереди націи какъ хоругвь, за которою вс идутъ,— нтъ у насъ въ области нашей духовной исторіи.
Тмъ не мене, однакожъ, русская жизнь выросла до того, что имя Ломоносова, черезъ сто лтъ посл его смерти, не даромъ звучитъ между нами. Оно уже извстно каждому грамотному русскому, оно дорого намъ, какъ народное достояніе, оно собираетъ русскихъ людей. Значитъ въ жизни общества явилась пора сознанія, когда оно цнитъ трудъ своей мысли когда выдляетъ съ гордостію отъ темной массы,— представителей духовной жизни и окружаетъ ихъ поклоненіемъ. Мы приблизительно только знаемъ годъ рожденія Ломоносова, мсяцъ и число этого рожденія — неизвстны. Матеріальныя заботы жизни помшали намъ сохранить эти свднія о жизни типическаго человка русской земли. Его дйствительный юбилей, столтній день рожденія — не былъ помянутъ, да и трудно было вспомнить о немъ посреди тяжелыхъ испытаній двнадцатаго года. Прошло полстолтія еще, мы жили не даромъ. Недавнія событія, и внутреннія и вншнія, подняли уровень народнаго сознанія, возбудили народное чувство. Теперь только стало возможно и понятно, теперь иметъ смыслъ празднованіе памяти Ломоносова. Не смотря на то, что до сихъ поръ, къ стыду нашему, мы не имемъ сколько нибудь сносной біографіи Ломоносова, не смотря на то, что сочиненія его изданы самымъ жалкимъ образомъ, кой-какъ, что неизвстна вполн его научная и служебная дятельность, что только теперь она выходитъ наружу изъ подспуда,— имя Ломоносова не есть звукъ пустой. Каждый грамотный русскій привыкъ къ этому имени и дорожитъ имъ. Оно не вызываетъ спора о достоинств, отдаленное отъ насъ столтіемъ. Не одни люди, которымъ дороги мысль и слово по призванію, а люди всхъ сословій общества повторяли имя Ломоносова, не въ однихъ стнахъ университетовъ оно поминалось. Чмъ шире и торжественне было это воспоминаніе, чмъ большее число русскихъ принимало въ немъ участіе, тмъ больше чести для страны, тмъ, значитъ, сознательне ея жизнь, тмъ сильне въ ней вра въ народное значеніе. Юбилейные восторги видятъ въ Ломоносов типическаго представителя русской земли, въ сил и энергіи его борьбы видятъ силу народа, изъ котораго онъ вышелъ. Теперь нсколько охладлъ этотъ восторгъ, вызванный праздничнымъ настроеніемъ духа, теперь, кажется можно боле хладнокровно взглянуть и на личность и на дятельность Ломоносова. Въ этомъ отношеніи много помогутъ изданные недавно къ юбилею матеріалы для его біографіи. къ сожалнію эти матеріалы относятся къ боле позднйшей пор жизни Ломоносова, именно, когда возвратившись изъ за-границы и сдлавшись членомъ Академіи Наукъ въ Петербург, онъ разомъ кинулся въ самую разнообразную и пеструю дятельность, вызываемую тогдашнимъ состояніемъ русскаго образованія. Объ эпох боле молодой, о юношескихъ стремленіяхъ Ломоносова, о томъ времени, когда пробудилась въ немъ томительная жажда науки, выдвинувшая его впередъ въ исторіи русскаго образованія, вновь изданные матеріалы не говорятъ ничего и къ крайнему прискорбію изслдователь, говоря о развитіи Ломоносова, долженъ невольно повторять то, что давно и слишкомъ хорошо извстно всмъ. Не весело повторять то, что повторялось столько разъ съ тхъ поръ, какъ Ломоносова причислили къ русскимъ знаменитостямъ, что твердилось на разные лады и на недавнихъ юбилеяхъ Ломоносова. Немногія и бдныя свднія о первыхъ годахъ жизни обыкновенно распространяются и разукрашиваются тми, кому приходится писать о немъ.
При всей однакожъ бдности свдніи о жизни Ломоносова, мы можемъ представить себ довольно ясно его молодость, исполненную лишеніи, борьбы всякаго рода и неудержимыхъ, тревожныхъ стремленій, цли которыхъ Ломоносовъ самъ не сознавалъ опредленно. Элементы этой жизни вполн народны и собственно эта жизнь и ея отношенія длаютъ Ломоносова народнымъ типомъ. Далекая родина Ломоносова — Архангельской губерніи, недалеко отъ Холмогоръ, на остров Сверной Двины, деревня Болото или Денисовка, съ своею бдною природою, заключала однакожъ въ себ условія для того, чтобъ подйствовать на перваго представителя духовныхъ стремленій новой Россіи. Ломоносовъ былъ потомкомъ старинныхъ новгородскихъ колонистовъ, заселившихъ этотъ пустынный край. Семья, гд онъ выросъ, занималась рыбными промыслами по Блому морю и Сверному океану. Отецъ Ломоносова былъ человкъ достаточный, вслдствіе своей предпріимчивости, въ трудныхъ плаваніяхъ, онъ встрчался часто съ разными опасностями и разсказы его и бывалыхъ людей объ ужасахъ Ледовитаго океана, о страшныхъ зимахъ, проведенныхъ на островахъ Колгуев, Новой Земл, Шпицберген, были первыми впечатлніями, поразившими дтское воображеніе Ломоносова. Мальчикомъ онъ участвовалъ въ промыслахъ отца, который бралъ его съ собою. Они ходили далеко въ Блое море и даже въ Сверный океанъ. Первыя впечатлнія свои о виднномъ, о печальной и вмст величавой природ этихъ отдаленныхъ мстностей, онъ сохранилъ потомъ въ зрломъ возраст, чтобъ поврить ихъ наукою. Безжизненныя пространства, песчаные бугры и каменныя луды, покрытыя раковинами, часто вспоминались ему въ Германіи, гд онъ учился естественнымъ наукамъ. Величественное явленіе полярныхъ странъ, сверное сіяніе, дающее какую-то особую жизнь безконечной ночи подъ широтою полюса, возбудившее потомъ его научныя объясненія, осталось навсегда законченнымъ образомъ его поэзіи. Такія явленія родной сверной природы и невольно подымавшіеся въ душ вопросы, вызываемые ими, требовавшіе объясненія, наполняя его душу мыслію о величіи творца природы, рано возбуждали его любопытство, развивали его сознаніе, ставили его, какъ даровитаго мальчика, высоко надъ сверстниками.
Первыя впечатлнія Ломоносова на его далекой родин имли глубокое нравственное вліяніе на него. Природа свера, съ своими величавыми явленіями, далекія и трудныя плаванія близкихъ ему людей и его самого — должны были рано образовать душу Ломоносова и дать ему ту силу воли, которая спасла его въ жизни и выдвинула его впередъ. Въ родной семь встртилъ онъ однако отрицательныя условія для развитія. Она не давала ему ничего отъ себя. Подобно множеству русскихъ людей, Ломоносовъ росъ посреди домашней борьбы, придающей иногда силу молодой душ, приготовляющей ее для жизни, ‘имючи отца, хотя по натур добраго человка, говоритъ Ломоносовъ, однако въ крайнемъ невжеств воспитаннаго, и злую завистливую мачиху, которая всячески старалась произвести гнвъ въ отц моемъ, представляя, что я всегда сижу но пустому за книгами. Для того многократно принужденъ былъ читать и учиться, чему возможно было, въ уединенныхъ и пустыхъ мстахъ, и терпть стужу и голодъ, пока не ушолъ въ Спасскія школы’. {Письмо къ Шувалову. Матеріалы для біограaіи Ломоносова. Собраны Акад. Билярскимъ. Спб. 1865. стр. 210.} Такъ передаетъ Ломоносовъ тяжелое начало своего знакомства съ наукою въ начал жизни, обставленной враждою. Его мать, дьяконская дочь изъ сосдней волости, умерла. Онъ не помнитъ ее. Когда началось ученье Ломоносова грамот, — положительно сказать нельзя, но началось оно не рано, тогда уже, когда Ломоносовъ познакомился съ моремъ, и началось обыкновеннымъ для русскихъ, вковымъ путемъ — чтеніемъ и изученіемъ богослужебныхъ книгъ. Первымъ учителемъ Ломоносова былъ грамотный крестьянинъ ихъ же волости — Иванъ Шубной, принимавшій значительное участіе въ судьб Ломоносова и чуть ли не внушившій ему мысли — бжать въ Москву {Или Шубинъ. См. Извстія, собранныя академикомъ Лепехинымъ, у Перевлсскаго, Избр. Соч. Лом-ва, стр. LXXXVI. Впрочемъ тотъ, кто помогалъ бгству Ломоносова, называется здсь сосдомъ омою Шубинымъ.}. Черезъ два года ученья, Ломоносовъ былъ уже отличнымъ чтецомъ въ церкви. Первыя мысли и свднія, первые поэтическіе образы достались ему на язык церкви и были усвоены имъ въ первоначальной aорм своей. Формы церковно-славянскаго языка, чуждыя всего обыденно-житейскаго, отршенныя отъ жизни и потому какъ бы на вки окрпшія съ своимъ всеобщимъ содержаніемъ, держали складъ ума его постоянно въ возвышенной сфер. Христіанская поэзія каноновъ и церковныхъ гимновъ, псни Давида и слова пророковъ, — заучивались Ломоносовымъ и образовали въ душ его выраженіе того положительнаго и твердаго религіознаго чувства, которое составляетъ какъ бы существенное свойство русской натуры, чувства, чуждаго и мечтательности и вялаго піэтизма. Вра Ломоносова, часто спасавшая его въ жизни, выросла подъ впечатлніями дтства. Это была крпкая вра моряка, у котораго, посреди грозящихъ отвсюду опасностей, ничего не остается, кром этой вры. Горячая молитва и въ слдъ за нею увренность въ близкую помощь Божію, эти народныя свойства и ры, составляли и религіозное чувство Ломоносова. ‘Я полагаюсь на помощь Всевышняго, говоритъ онъ, который былъ мн въ жизни защитникомъ и никогда не оставилъ, когда я пролилъ предъ нимъ слезы въ своей справедливости’. Свера’ Руси, обширныя пространства, составляющія теперешнія губерніи Олонецкую и Архангельскую, тундры по теченію Сверной Двины, Печоры и Мезени, съ конца XVII вка были полны религіознымъ движеніемъ раскола, занесеннаго сюда московскими выходцами. Оно было въ полной сил во время дтства Ломоносова. Расколъ развивался тмъ могущественне, чмъ жесточе были преслдованія, чмъ сурове развертывалась кругомъ печальная обстановка трудной жизни и бдной природы. Душа уходила отъ вншняго міра и въ глубин своей искала вознагражденія за лишенія, которыя давались жизнію. Молодой Ломоносовъ, по собственному признанію, былъ окруженъ этою религіозною жизнію, близкіе люди увлекали его въ расколъ. Но фактъ этотъ остался безъ вліянія на него. Его вра была чужда всякаго фанатизма. Его благочестіе имло реальный характеръ.
За то историческая дйствительность русской жизни, новая жизнь, въ которую вступала страна съ реформою Петра, очень рано и могущественно поразила Ломоносова. Царь, добиваясь моря и пути въ Европу, нсколько разъ посщалъ далекую родину Ломоносова въ послднихъ годахъ XVII вка, окруженный всею военною помпою, кораблями, войскомъ, пушками. Онъ строилъ верьфи, закладывалъ корабли, ласкалъ моряковъ-промышленниковъ. Ломоносовъ не могъ видть самъ Петра, но онъ видлъ свжіе слды его пребыванія въ Архангельск, на Двин, на Соловецкомъ остров, онъ видлъ собственноручно сдланные царемъ громадные кресты изъ лиственницы, поставленные имъ, по обычаю прибрежныхъ жителей Благо моря на утесахъ и въ глухихъ тундрахъ, гд проходилъ царь, онъ слышалъ кругомъ себя одушевленныя воспоминанія о цар и величавый, строгій образъ Петра, остался въ его ум навсегда, подобно образу миическаго Геркулеса въ борьб съ первобытными силами природы. Въ этомъ отношеніи, Ломоносовъ раздлялъ убжденія всхъ сколько нибудь образованныхъ современниковъ своихъ въ царствованіе Елисаветы. Не видавъ никогда царя, онъ сердечно жаллъ о томъ. ‘Блаженны т очи, говоритъ онъ, которыя божественнаго сего мужа на земл видли! Блаженны и треблаженны т, которые потъ и кровь свою съ нимъ и за него проливали и которыхъ онъ за врную службу въ главу и въ очи цловалъ помазанными своими устами’! Петръ, по убжденію Ломоносова, уничтожилъ въ Россіи ‘ночь варварства’, онъ поставилъ се ‘на пути яснаго познанія’. Петръ неотразимо властвовалъ надъ душею Ломоносова. Онъ слился для него въ одно съ народомъ и везд онъ видлъ царя. ‘Я въ пол межъ огнемъ, говоритъ онъ, я въ судныхъ засданіяхъ межъ трудными разсужденіями, я въ разныхъ художествахъ между многоразличными махинами, я при строеніи городовъ, пристаней, каналовъ, между безчисленнымъ народа множествомъ, я межъ стенаніемъ валовъ Благо, Чернаго, Балтійскаго, Каспійскаго моря и самого Океана духомъ обращаюсь, везд Петра Великаго вижу въ пот, въ пыли, въ дыму, въ пламени, и не могу самъ себя уврить, что одинъ везд Петръ, но многіе, и не краткая жизнь, но лтъ тысяча’. Нтъ ни одной рчи Ломоносова, въ которой бы съ восторгомъ не упоминалось о Петр и о томъ, что онъ сдлалъ для Россіи. Вся исторія Россіи возводится къ нему и всею душею Ломоносовъ сдлался сыномъ реформы, проводя въ жизнь ея идеи. Онъ никогда не видлъ черныхъ сторонъ преобразованія.
Нельзя назвать бдною впечатлніями молодою жизнь на родин Ломоносова. Море, сверная природа, вра, достаточная жизнь въ сред народа и исполинскій образъ царя, въ которомъ олицетворялась для Ломоносова вся Россія, были могущественными стихіями его духовнаго развитія. Немногимъ на долю изъ его современниковъ выпало столько благопріятныхъ условій. Оли спасли его посреди искусственной, мишурной жизни Петербурга, дали ему средства сохранить здсь цльность и оригинальность своей натуры. Сюда надобно присоединить и первое чтеніе, первыя книги, по которымъ образовался Ломоносовъ, посл знакомства съ церковною службою и канонами. Образованіе заходило и на пустынную родину Ломоносова. Въ дом односельца своего, Христофора Дудина, онъ узналъ о существованіи книгъ не церковныхъ и посл долгихъ усилій, добыла, ихъ себ {Такъ передаетъ первый біографъ Ломоносова, епископъ Дамаскинъ Рудневъ, писавшій по разсказамъ и запискамъ Штелина, свднія котораго потомъ только распространялись. См. Полное собраніе сочиненій Ломоносова. 3 Изд. Соб. 4. 1803 г. Ч. 1. стр. IV. Извстіе это тмъ боле вроятно, что фамилія Дудиныхъ встрчается и въ позднйшей, академической жизни Ломоносова. Такъ, безъ сомннія, сынъ старика Дудина — Осипъ Христофоровъ, вроятно не безъ вдома Ломоносова, въ 1757 году, представляетъ въ Академію мамонтовую кость, вывезенную имъ изъ Пустозерска, а сынъ Осипа учится въ академической гимназіи. См. Матеріалы, стр. 349 и 372.}. Изъ трехъ знаменитыхъ тогда книгъ, изучаемыхъ Ломоносовымъ ‘въ уединенныхъ и пустыхъ мстахъ’ — грамматики Смотрицкаго, псалтыри, переложенной въ силлабическіе стихи С. Полоцкимъ и ариметики Магницкаго, двумъ послднимъ особенно, многимъ была, обязанъ Ломоносова’. Первая учила его духовной поэзіи, вторая, энциклопедія своего рода, давала ему множество разнообразныхъ свдній, интересовавшихъ его: по естественнымъ наукамъ, физик, математик. Не этимъ книгамъ, конечно, а внутренней сил души и воли, внутреннему голосу, жажд знанія и образованія, томившей его, обязанъ былъ Ломоносовъ ршеніемъ, которое увлекло его изъ родины въ Москву и сдлало знаменитымъ человкомъ русской земли. Какъ человкъ, сильный волею, уже окрпшею въ нерадостной жизни, онъ въ этомъ ршеніи, конечно обязанъ былъ боле всего самому себ. Самъ онъ говоритъ только о своемъ твердомъ упованіи на Бога. О постороннемъ вліяніи, о чужихъ совтахъ въ столь важномъ ршеніи, измнившемъ участь Ломоносова, мы не имемъ никакихъ свдній и тмъ лучше. Личность Ломоносова оттого боле выигрываетъ и становится выше.
Жизнь Ломоносова не романъ съ придуманными препятствіями, а правда и, слава Богу, не рдкая въ стран нашей дйствительность. Многимъ приводится также пробиваться сквозь толстую кору невжества, семейнаго гнета, бдности и поруганій, но конечно слишкомъ немногимъ выпадаетъ значеніе Ломоносова. Онъ былъ уже зрлымъ юношей, лтъ 18 или 19, когда ушелъ въ Москву. Отецъ позаботился уже пріискать ему въ Кол невсту, разсчитывая на помощь взрослаго и здороваго сына въ рыболовномъ промысл. Ломоносовъ бжалъ тайно изъ отцовскаго дома. Прежній учитель, Шубной или Шубинъ, далъ ему на дорогу китайчатое полукафтанье да три рубля денегъ {Свднія эти записалъ Академикъ Лепехинъ въ 1788 году, со словъ односельца и пріятеля Ломоносова — Кочнева. См. Перевлсскій, Избр. Соч. Лом-ва, стр. LXXXIV.}. По дорог онъ прожилъ нсколько времени въ Сійскомъ монастыр, гд читалъ и плъ на крылос. Можетъ быть бывалые монахи этого монастыря помогли Ломоносову совтомъ и матеріальными средствами. Отсюда, пшкомъ, съ обозомъ рыбы, Ломоносовъ добрался до Москвы. Первую ночь въ незнакомомъ город онъ провелъ въ рыбномъ ряду, въ саняхъ, и первое московское впечатлніе былъ звонъ колоколенъ, главы и кресты церквей, на которые онъ усердно молился, чувствуя свое одиночество въ шум новой жизни. Онъ молился, какъ самъ говоритъ, ‘чтобы Богъ его призрлъ и помиловалъ’. Случайно встрченный имъ, землякъ по Фамиліи Пятухинъ, бывшій чьимъ-то прикащикомъ, пріютилъ его къ себ и далъ ему уголъ между слугами того дома, гд самъ служилъ. Онъ помогалъ ему и деньгами и онъ же доставилъ ему потомъ знакомство между монахами Заиконоспасскаго монастыря. Сначала Ломоносовъ добился позволенія учиться на Сухаревой башн, въ первой навигаціонной школ, заведенной Петромъ. Школа эта, съ своимъ первоначальнымъ ученіемъ, не могла удовлетворить уже взрослаго Ломоносова. Въ Москв было тогда одно высшее училище: Славяно-греко-латинская или Заиконоспасская академія, но бглому крестьянскому сыну трудно было попасть въ него. Чтобъ поступить въ это училище, Ломоносовъ, по однимъ извстіямъ, выдалъ себя за дворянскаго, по другимъ за поповскаго сына. Сохранилось преданіе, что знаменитый сподвижникъ Петра В., еофанъ Прокоповичъ помогъ ему, когда онъ боялся послдствій своего самозванства. ‘Не бойся ничего, говорилъ онъ Ломоносову, хотя бы со звономъ въ большой колоколъ стали тебя публиковать самозванцемъ, — я твой защитникъ’. {Собр. Сочиненій, ч. I. стр. VI.}
Московская академія, гд Ломоносову пришлось знакомиться съ началами науки, сдлала много для его духовнаго развитія. Знакомство съ наукою происходило однако въ той неизбжной схоластической форм, которая составляла сущность тогдашняго ученія. Схоластическая рутина эта, о которой привыкли говорить съ презрніемъ, имла свои хорошія стороны. Она давала образованіе, основанное на языкахъ классическихъ, то, которое извстію Европ и такимъ образомъ невольно вводила ученика въ кругъ обще-человческихъ представленій. Въ академическомъ ученіи были историческія преданія и извстныя формы, въ которыя укладывался умъ. Человкъ получалъ здсь опредленный характеръ, который не дастъ образованіе, не имющее твердымъ началъ. Для пылкаго, установившагося, неразвитаго ума Ломоносова необходима была такая строгая школа. Въ академіи онъ познакомился съ языкомъ латинскимъ, тогда общимъ языкомъ европейской науки, познакомился съ латинской литературой, имвшей потомъ вліяніе на складъ поэтическихъ и прозаическихъ его произведеній и самъ выучился писать латинскіе стихи. Въ академіи онъ читалъ русскія лтописи, подробно узналъ Св. писаніе, отцевъ церкви и въ особенности современныя теоріи риторическія, въ рамки которыхъ должна была уложиться его поэзія.
Тяжелы были для Ломоносова эти первые годы знакомства его съ наукой. ‘Обучаясь въ Спасскихъ школахъ, пишетъ онъ къ И. И. Шувалову, имлъ я со всхъ сторонъ отвращающія отъ наукъ пресильныя стремленія, которыя въ тогдашнія лта почти непреодоленную силу имли. Съ одной стороны отецъ никогда кром меня дтей не имя, говорилъ, что я, будучи одинъ, его оставилъ, оставилъ все довольство (по тамошнему состоянію), которое онъ для меня кровавымъ потомъ нажилъ, и которое посл его смерти чужія расхитятъ. Съ другой стороны несказанная, бдность: имя одинъ алтынъ въ день жалованья, нельзя было имть пропитанія въ день больше, какъ за денежку хлба и на денежку квасу, протчее на бумагу, на обувь и другія нужды. Такимъ образомъ жилъ я пять лтъ и наукъ не оставилъ. Съ одной стороны пишутъ, что зная отца моего достатки, хорошіе тамошніе люди дочерей своихъ за меня выдадутъ, которые и въ мою тамъ бытность предлагали, съ другой стороны школьники малые ребяты кричатъ и перстами указываютъ: смотрите какой болванъ лтъ въ двадцать пришелъ латыни учиться’! {Матеріалы, стр. 204,} Эта горькая нужда и тяжелая дйствительность образовали характеръ Ломоносова, дали ему гордость, стоическое терпніе и силу ‘бороться съ гонителями наукъ’, дали ему ‘благородную упрямку и смлость къ преодолнію всхъ препятствій къ распространенію наукъ въ отечеств, что мн всего въ жизни моей дороже’. Онъ могъ выдержать ‘борьбу до гроба’, не измнивъ себ и своимъ началамъ. Жизнь Ломоносова вырастаетъ передъ нами, какъ подвигъ, какъ борьба.
Посреди этихъ тяжелыхъ лишеній и упорнаго труда, требовавшаго сильной воли и физически-крпкой натуры, посл годовой, по собственному желанію, отлучки въ Кіевъ, гд Ломоносовъ разсчитывалъ поучиться въ тамошней, боле славной, чмъ московская, академіи, онъ попадаетъ въ Петербургъ и съ этого времени судьба его, на долго, до самой смерти, соединяется съ судьбою Академіи Наукъ. Послдняя, чтобъ сколько нибудь доказать свою связь съ страною, пріютившею иностранныхъ академиковъ и дававшею имъ жалованье и чины, желала учить русскихъ людей въ соединенной съ нею гимназіи. Съ этою цлію она не разъ требовали отъ московской духовной академіи знающихъ по латыни студентовъ (что было необходимо, такъ какъ сами члены академіи не знали по русски), для обученія ихъ физик и математик. Первая подобная посылка студентовъ изъ Москвы была въ 1732 или 1733 году. Половина присланныхъ (ихъ было 12) взята была въ отправлявшуюся тогда академіей камчатскую экспедицію и изъ нихъ, по свидтельству Ломоносова, удался одинъ только Крашенинниковъ, извстный авторъ ‘Описанія Камчатки’, прочіе же ‘отъ худова присмотра вс испортились’, а т, которые оставались въ Петербург, безъ призрнія и ученія, пошли въ подъячіе или ремесленники {Матеріалы, стр. 052.}. Новая посылка, также двнадцати студентовъ изъ Москвы, послдовала въ конц 1735 года {Очень можетъ быть, что Л-въ былъ выбралъ для посылки въ академію будущимъ его соперникомъ въ поэзіи и сослуживцемъ — Тредіаковскимъ. Послдній въ своемъ ‘доношеніи’ Разумовскому, говоритъ между прочимъ, что онъ былъ посыланъ въ Новгородъ и Москву для выбиранія студентовъ. См. Москвит. 1842 г. II, стр. 124.}. Въ ихъ числ былъ и Ломоносовъ, какъ достаточно знающій латинскій языкъ. Въ Петербургъ онъ прибылъ 1 января 1736 года. Время, проведенное Ломоносовымъ въ академической гимназіи, было слишкомъ коротко, ему, уже двадцатой етырех лтнему молодому человку, нечему было въ ней учиться, притомъ и содержаніе и ученіе въ гимназіи были жалки. Шумахеръ, заправлявшій тогда академіей, видлъ въ ученикахъ гимназіи доходную статью. Очень понятно, что ‘ученики терпли крайнюю нужду и въ наукахъ не имли наставленія’, что заставило ихъ потерять всякое терпніе и даже жаловаться Сенату на Шумахера. Ломоносовъ, бывшій въ это время уже въ Германіи, говоритъ о своихъ товарищахъ, что ‘многіе изъ нихъ, безъ призрнія и добраго смотрнія, будучи въ уничиженіи, отъ унынія и отчаянія, пустились въ подлость и тмъ потеряны’. Не смотря на все это, Ломоносовъ обязанъ Академіи Наукъ возможностію получить средства для того, чтобъ принести дйствительную пользу русскому образованію. Академія отправила его за границу.
Государство нуждалось въ сильной степени въ практически знающихъ людяхъ почти на каждомъ шагу. Необходимость имть ‘опытнаго въ горномъ дл химика’ была причиною отправки за границу Ломоносова. Съ этою цлію баронъ Корфъ, сдланный въ 1734 году Анною Ивановною или лучше Бирономъ, изъ лифляндскихъ камеръ-юнкеровъ президентомъ Академіи Наукъ, писалъ въ конц 1735 года къ Генкелю, бергъ-рату въ Фрейберг, тогдашней знаменитости въ горномъ дл, прося его рекомендовать такого человка. Въ распоряженіи Генкеля не нашлось опытнаго химика и онъ совтовалъ Корфу послать одного или двухъ русскихъ молодыхъ людей для изученія горнаго дла, указывая на Фрейбергъ, какъ на такое мсто, гд удобне всего изучать горныя науки, металлургію и пріобрсти также предварительныя свднія. Генкель предлагалъ свои собственныя услуги {Сборникъ матеріаловъ для исторіи Академіи Наукъ въ XVIII вк. Издалъ А. Кунинъ. Часть 1, стр. 91.} и писалъ, что для ученія достаточно употребить полтора года. Едва только получено было это письмо Генкеля съ совтомъ и предложеніемъ, какъ Норфъ, 5 марта 1730 года, уже докладывалъ въ кабинет Ея Величества объ отправленіи въ Фрейбергъ для изученія металлургіи трехъ молодыхъ людей: Ульриха Христофора Райзера, сына горнаго совтника въ Москв, Димитрія Виноградова, сына суздальскаго священника и Михаила Ломоносова, крестьянскаго сына Архангельской губерніи, 22 лтъ {Если это показаніе врно, то Ломоносовъ долженъ былъ родиться въ 1714 году.}. Отправить ихъ предполагалось лтомъ, а время до отъзда, Виноградовъ и Ломоносовъ должны были посвятить изученію нмецкаго языка, съ которымъ вовсе не были знакомы. Каждому назначалось въ годъ содержанія по 400 рублей и такъ какъ въ Фрейберг жизнь стоила дешево, то на экономію предполагалось еще окончательное путешествіе въ Голландію, Англію и Францію. Отправляемымъ общано было, въ случа доказанныхъ аттестатами и представленными трудами, успховъ въ изучаемыхъ ими паукахъ, что по возвращеніи Въ отечество, ихъ сдлаютъ экстраординарными профессорами, съ жалованьемъ по 460 р. въ года, Общались также и чины. Докладъ Корфа былъ одобренъ. Райзеру, горному совтнику, отцу отправляемаго молодого человка, поручено было составить проэктъ заграничныхъ занятій и изъ перечисленія наукъ, необходимыхъ для горнаго химика, оказалось, что полтора года пребыванія въ Фрейберг слишкомъ недостаточно, что необходимо еще предварительное изученіе многаго другаго. По счету же Генкеля, присланному въ письм къ Корфу, выходило, что ученіе и пребываніе студентовъ въ Фрейберг будетъ стоить дороже, чмъ предполагалось, прежняя сумма 400 р. на каждаго возростала до 520 р. Все это измнило первоначальный планъ и ршено было отправить молодыхъ людей на два года для предварительнаго приготовленія въ Марбургскій университетъ, подъ руководство Вольфа, а потомъ уже въ Фрейбергъ, Голландію, Англію и Францію,— собственно для изученія горнаго дла.
Выборъ Марбургскаго университета былъ очень понятенъ, потому что славу этого университета составлялъ тогда Вольфъ, а онъ давно уже находился въ очень близкихъ сношеніяхъ съ русской академіей {Briefe von Christian Wolff aus d. Jahren 1719—1753. St. Petersb. 1860. См. еще мою статью въ Моск. Вд. 1860 г. NoNo 253 и 256.}. Еще въ 1715 году, самъ Петръ звалъ его въ Петербургъ. Съ 1719 года и почти по самую смерть Вольфа, шла довольно дятельная переписка между нимъ и академіей. Предметомъ писемъ къ нему Блументроста и Шумахера было приглашеніе его въ качеств вице-президента академіи. Желаніе видть у себя Вольфа было особенно сильно во время катастрофы, постигшей философа въ Галле въ 1723 году. Впрочемъ, денежныя условія, предлагаемыя Вольфомъ, показались въ Петербург, не смотря на все уваженіе къ слав ученаго, неумренными, а когда преслдованія прусскаго короля и галльскихъ піэтистовъ сдлали Вольфа представителемъ свободнаго движенія мысли въ Германіи, когда множество слушателей стало окружать его прославленную каедру въ Марбург, когда самъ Вольфъ съ гордымъ сознаніемъ понялъ свое нмецкое призваніе,— онъ уже не думалъ о Россіи. Тмъ не мене, однакожъ, Вольфъ не прерывалъ дятельныхъ сношеній съ петербургской академіей, къ чему обязывалъ его и ежегодный пенсіонъ въ 300 талеровъ, получаемый имъ изъ Россіи, впрочемъ очень неаккуратно. Корфъ, сдлавшись президентомъ академіи, и желая возобновить прерванныя сношенія съ Вольфомъ, долженъ былъ выслать этотъ пенсіонъ разомъ за нсколько лтъ. Вольфъ, находясь такимъ образомъ почти на русскомъ жалованьи, очень часто рекомендовалъ изъ Германіи новыхъ членовъ въ академію, а потомъ считалъ своей обязанностію сообщать ей разные любопытные и новые факты въ наукахъ. Отправка въ Марбургъ на его попеченіе Ломоносова и его товарищей была слдовательно совершенію естественна.
Каждому изъ отправляемыхъ дана была краткая инструкція, въ которой прежде всею требовалось приличное поведеніе, ‘съ тою цлію, говоритъ отецъ Райзера, чтобы тамошніе жители могли видть, что дикіе нравы давно уже вышли изъ употребленія въ Россіи’ {Сборникъ Куника, стр. 97.}. Изъ этой инструкціи видно, что молодые люди отправлялись преимущественно для изученія химіи и металлургіи, а приготовленіемъ къ этимъ главнымъ занятіямъ должно было служить изученіе естественной исторіи и физики, а изъ математики — геометріи, тригонометріи, механики, гидравлики и гидротехники. За этимъ уже должно слдовать практическое изученіе горнаго дла, различныхъ свойствъ горныхъ породъ и рудъ, горныхъ работъ и приспособленныхъ къ нимъ машинъ и построекъ, и наконецъ занятія въ лабораторіяхъ. Сверхъ того, отправляемымъ рекомендовались упражненія въ языкахъ русскомъ, латинскомъ, нмецкомъ и французскомъ, до такой степени, чтобы они могли свободно говорить и писать на нихъ, требовались также упражненія въ рисованіи. Студенты должны были давать о себ знать въ академію каждые полгода, представляя отчетъ о своихъ занятіяхъ и какой либо обращикъ (specimen) трудовъ. Эта инструкція, знакомящая насъ съ содержаніемъ будущихъ занятій Ломоносова, была подписана президентомъ академіи 17 Августа 1736 года.
Ломоносовъ, въ своей ‘краткой исторіи о поведеніи академической канцеляріи’ {Матеріалы, стр. 053.}, жалуется на медленность отправки, вслдствіе того, что канцелярія, получивъ изъ Статсъ-Коиторы деньги, опредленныя на путешествіе и содержаніе за границею студентовъ, употребила ихъ на Другія академическія нужды. Нтъ возможности поврить это показаніе, но изъ обнародованныхъ къ юбилею документовъ видно, что медленность происходила оттого, что первоначальный планъ путешествія былъ измненъ, что надобно было вести переписку и съ Генкелемъ и съ Вольфомъ, и, наконецъ, Виноградовъ и Ломоносовъ должны были учиться по нмецки.
Снабженные рекомендательнымъ письмомъ президента къ Вольфу, студенты отправились въ Германію моремъ, 8 сентября 1736 года. Плаваніе было неудачно и сильная буря заставила корабль воротиться назадъ въ Кронштадтъ 19 сентября, откуда онъ отправился вторично чрезъ четыре дня. Почти цлый мсяцъ, въ глухую осень, провели путешественники на мор и только 16 октября удалось имъ высадиться въ Гравемюнде {Письмо студ. Райзера къ Корфу изъ Любека, отъ 20 окт. Сборн. Куника, стр. 108.}. Въ Марбургъ явились они 3 ноября и Вольфъ тогда же взялъ на себя наблюденіе и за ихъ жизнію и за ихъ ученіемъ, о чемъ особенно просилъ его Корфъ {Тамъ же, стр. 110.}. Черезъ дв недли посл прізда, 17 ноября, вс трое были внесены въ университетскую книгу и принялись за занятія. Имъ приходилось, повидимому, учиться сначала, изъ чего ясно видно какъ плохо они были приготовлены для заграничнаго ученія, схоластическія же свднія, пріобртенныя Ломоносовымъ въ московской академіи, пригодились ему разв впослдствіе. Черезъ полгода пребыванія ихъ въ Марбург, какъ видно изъ письма Вольфя къ барону Корфу, они успли только въ началахъ ариметики и геометріи и едва стали понимать по нмецки. Обращиковъ или specimena ихъ занятій и успховъ въ наукахъ, которые требовались академіей въ Петербург, послать не представлялось возможности. Изъ собственнаго рапорта студентовъ видно только, что они слушали лекціи химіи у профессоровъ Конради и Дуизинга, а съ половины слдующаго 1737 года занялись французскимъ языкомъ и рисованіемъ {Тамъ же, стр. 112.}. Въ 1738 году Ломоносовъ сверхъ того слушалъ у Вольфа догматическую физику и логику. При объясненіи русскимъ студентамъ механики, пишетъ Вольфъ, онъ обращаетъ ихъ вниманіе не столько на теорію, сколько на практическое знакомство съ машинами, полезное для главной цли ихъ занятій — изученія горнаго дла {Это все, что можно сказать положительнаго объ ученіи Ломоносова въ Марбургскомъ университет. Предположенія, высказанныя г. Сухомлиновымъ въ стать его ‘Ломоносовъ студентъ Марбургскаго университета’ (Русск. Встн. 1861 г. Т. XXXI, стр. 151—157), о томъ, какія и чьи лекціи въ Марбург могли произвести впечатлніе на Ломоносова, остаются только предположеніями.}.
Что касается до петербургской академіи, то надобно ей отдать полную справедливость въ томъ отношеніи, что за образомъ жизни и за научными успхами отправленныхъ ею студентовъ, она слдила очень усердно. Часто требуя отъ Вольфа обращиковъ студенческихъ занятій, которые въ теченіе почти трехлтняго пребыванія ихъ въ Марбург, очень рдко ей высылались, она, сверхъ того, поручила своимъ членамъ, Крафту и Амману, составить для студентовъ подробную инструкцію или программу занятій минералогіей и вообще естественными науками, на сколько он касаются горнаго дла. Такая инструкція послана была въ Марбургъ. Въ ней указывались даже т книги, которыя должны бі*іть прочитаю, т. Отъ студентовъ требовалось подробное означеніе пройденнаго ими въ той или другой наук, требовались даже списки купленныхъ ими книгъ.
Образъ жизни студентовь въ Марбург въ особенности вызывалъ заботы академіи. Она желала знать на что тратятся ими деньги, тмъ боле, что Вольфъ постоянно сообщалъ президенту о безпорядочной жизни студентовъ и о долгахъ ихъ, увеличившихся до того, что объемъ ихъ путалъ умренную натуру нмецкаго ученаго. Содержаніе студентамъ высылалось на имя Вольфа, который выдавалъ его но мр надобности и Корфъ, въ письмахъ своихъ къ студентамъ, не разъ требовалъ отъ нихъ аккуратности и подробныхъ отчетовъ въ томъ, куда идутъ деньги. Но незначительнаго содержанія, изъ котораго академія еще экономизировала для будущаго путешествія студентовъ, далеко недоставало имъ. Молодые люди принесли съ собою въ Марбургъ вс жалкія условія вковой безформенности русской жизни. Ихъ разгульнымъ привычкамъ, съ другой стороны, давали обильную пищу и старинныя условія нмецкой студенческой жизни. Пьянство, развратъ и буйство составляли общую характеристику университетской молодежи въ XVIII вк, когда ни одна живая политическая идея не западала въ голову нмецкаго студента и весь запасъ молодыхъ силъ тратился на безсмысленные порывы физической природы. При такомъ характер студенческой жизни въ Марбург, гд было большое стеченіе молодежи, привлеченной славою Вольфа, гд, слдовательно обыкновеннымъ привычкамъ студенческой жизни былъ полный просторъ, развилось ростовщичество, вызывавшее нсколько разъ строгіе указы ландграфа гессенскаго, къ владніямъ котораго принадлежалъ Марбургъ {См. статью г. Сухомлинова, стр. 158—161.}. Очень естественно было, что русскіе студеи ты, непривыкшіе и на родин къ нравственной сдержк, а въ Германіи, тотчасъ же по прізд, посмшившіе обзавестить шпагами, увлеклись окружавшею ихъ свободною студенческою жизнію и надлали долговъ, подрывая ими вс разсчеты пославшей ихъ академіи. Аккуратности въ денежномъ отношеніи, рекомендуемой Корфомъ, недоставало студентамъ и долги ихъ ставили Вольфа въ положеніе очень непріятное, а иногда даже нсколько комическое. Не разъ просилъ онъ помощи отъ академіи, когда видлъ, что долги эти возрастаютъ, а студенты требуютъ отъ него денегъ. Напрасно академія посылала съ своей стороны замчанія, приказы и даже формальные выговоры {Сборникъ Куника, стр. 128. No 38.} студентамъ, напрасно сокращала ихъ издержки, прекращая занятія танцами и фехтованьемъ, пугала, что не заплатитъ за вс лишнія траты и подвергаетъ ихъ заслуженному наказанію,— все это оказывало очень слабую помощь. Вольфъ увдомлялъ академію, что студенты вообще очень неохотно признаются ему въ долгахъ, хотя посл выговора, присланнаго изъ Петербурга, онъ и высказывалъ надежду, что долговъ этихъ будетъ меньше. Въ дйствительности, однакожъ, долги возрастали съ каждымъ днемъ и Вольфъ, напуганный ихъ объемомъ, уже совтуетъ академіи отозвать обратно студентовъ ‘такъ какъ они не умютъ пользоваться академическою свободою и кром того, выполнили все, за чмъ были присланы въ Марбургъ’ {Тамъ же, стр. 134.}. Академія, соглашаясь съ Вольфомъ, торопила выздъ студентовъ въ Фрейбергъ, къ Генкелю, гд они должны были закончить свое образованіе изученіемъ металлургіи и горнаго дла. Она передавала Вольфу, для сообщенія студентамъ, новыя свои распоряженія. Въ новомъ мст своего ученія, въ наказаніе за прежнюю расточительность, имъ назначалось только по 150 рублей въ годъ и притомъ, деньги эти будутъ выдаваться вс на руки Генкелю, чтобы онъ самъ расплачивался за квартиру, пищу, дрова и другія самыя необходимыя издержки. У студентовъ отнималась всякая возможность распоряжаться своею жизнію. Предупреждая Генкеля о поведеніи студентовъ въ Марбург, академія просила его взять ихъ въ руки и объявить въ город, чтобъ имъ никто не врилъ въ долгъ.
Не столько, повидимому, успхи студентовъ въ Марбургскомъ университет, сколько ихъ безпорядочная жизнь и постоянное возрастаніе итога долговъ, которые приводили въ ужасъ Вольфа, было причиною общаго желанія выпроводить ихъ поскоре въ Фрейбергъ. Марбургъ, по свидтельству Вольфа, представляетъ гораздо боле удобства для расточительности, дальнйшее пребываніе въ этомъ город и опасно для студентовъ, и убыточно для академіи. Вольфъ въ сообщеніяхъ своихъ въ Петербургъ считалъ общее количество долговъ, весьма аккуратно раскладывая ихъ на каждаго студента. Въ начал мая 1739 года, но его врному счету, долговъ этихъ было 1619 тал., 29 крейц., а въ іюл счетъ доходилъ уже до 1936 т. 49 кр., 3 гелл. {Тамъ же, стр. 154.} Вольфъ называетъ долги эти лабиринтомъ и недоумваетъ, какъ выберутся изъ него студенты. Причиною долговъ, по словамъ его, студенты выставляютъ свою неопытность и необдуманность. Онъ не понималъ, какимъ образомъ могли явиться эти долги и дйствительная причина ихъ только посл ихъ отъзда, стала ему ясною. ‘Они слишкомъ предавались сладострастію, пишетъ онъ, и связались съ разными женщинами. При нихъ всякій боялся говорить о томъ, потому что они всхъ держали въ страх’. Понятно, что отъздъ студентовъ изъ Марбурга, долженъ былъ очень обрадовать Вольфа {Ich bin durch ihre Abreise vieler Sorgen befreyet, пишетъ онъ. Тамъ же, стр. 155.}. Отъздъ этотъ послдовалъ 9/20 іюля 1739 года. Каждому изъ студентовъ, по распоряженію академіи’ выдано было только 20 тал. на дорогу и деньги эти вручены имъ были Вольфомъ не прежде, какъ вс они, въ дорожномъ экипаж, захали проститься къ нему. Ломоносовъ, отъ слезъ и отъ горя, подъ вліяніемъ упрековъ и наставленій Вольфа, не могъ, по словамъ его, даже говорить во время этого прощанія. Ломоносовъ любилъ и уважалъ своего наставника.
Чмъ онъ былъ обязанъ въ научномъ отношеніи Вольфу, какія идеи изъ преподаванія Вольфа запали въ его воспріимчивый и пылкій умъ,— на это могутъ служить отвтами только послдующіе ученые труды Ломоносова и общій взглядъ его на природу и ея изученіе, взглядъ, во многомъ напоминающій систему Вольфа. Ломоносовъ уважалъ Вольфа, какъ человка и какъ знаменитаго ученаго. Онъ называетъ его своимъ ‘учителемъ и благодтелемъ’ {Матер., стр. 055.}. Онъ переводитъ впослдствіе его экспериментальную физику и даже переписывается съ нимъ {Сохранился отрывокъ письма Вольфа къ Л-ву (1753). См. Собраніе сочиненій Ломоносова. СПБ. 1803 (въ тип. Шнора), 8, Ч. 1, стр. XIV.}. Но особенно значеніе Вольфа въ Марбургскомъ университет и вообще въ Германіи, слава и уваженіе, которыми онъ былъ окруженъ, почести и матеріальное благосостояніе, доставшіяся ему посл вступленія на прусскій престолъ Фридриха II, все это значеніе ученаго въ родной его стран, немыслимое въ сред, окружавшей Ломоносова, — сдлались его идеаломъ. Ломоносовъ, добиваясь власти въ академіи и уваженія между покровительствовавшими ему меценатами, не разъ ставилъ въ примръ своего учителя, его баронство, его пятсотъ тысячъ, нажитыя лекціями и подарками государей, его чинъ тайнаго совтника.
Вольфъ, этотъ даровитый и популярный ученикъ Лейбница, образовалъ, какъ извстно, въ Германіи обширную школу послдователей и его философія, отличавшаяся формализмомъ и строгою логическою послдовательностію, а вмст съ тмъ и общедоступностію, господствовала довольно долго въ Германіи, до тхъ поръ пока не нанесъ ей смертельныхъ ударовъ Кантъ своею критикою. Не представляя изъ себя самобытнаго мыслителя, Вольфъ оказалъ однакожъ много услугъ вообще нмецкому образованію. Онъ сдлалъ науку общедоступною, не смотря на ея сухую форму у него. Въ его понятные и точные параграфы укладывались слишкомъ геніальныя мысли Декарта, Спинозы, Лейбница, теряя отчасти свое достоинство, по за то длаясь удобными для усвоенія. Кром того Вольфъ, вмсто латинскаго, сталъ преподавать на родномъ нмецкомъ язык, а это было новостью въ то время. Говорить однакожъ о прямомъ и непосредственномъ вліяніи идей Вольфи на Ломоносова, видть въ первомъ нашемъ ученомъ Вольфіанца,— не представляется возможности. Ломоносовъ явился въ Марбургъ для изученія наукъ эмпирическихъ. Его занятія, его жизнь, его натура наконецъ, устраняли возможность вліянія на него философскихъ идей Вольфа, подчиненія имъ. При томъ онъ былъ слишкомъ мало приготовленъ. Все высказанное въ этомъ отношеніи не иметъ фактическихъ основаній {См. напр. въ упомянутой уже стать г. Сухомлинова, стр. 141—152.}. Но безспорно, для страстной натуры Ломоносова, добивавшейся всякаго знанія, требовавшей отъ науки, какъ это всегда бываетъ съ натурами геніальными, разршенія самыхъ спорныхъ и затруднительныхъ вопросовъ, три года, проведенные въ строгой и сухой школ Вольфовой логики, въ которой разработывадось все достояніе современной мысли, были въ высшей степени полезны. Здсь, согласію господствовавшему направленію науки о природ въ XVIII вк, онъ могъ получить общій взглядъ на вселенную, по которому она представляется не случайнымъ соединеніемъ разнообразныхъ силъ, а общей гармоніей, сводится къ одной иде, все направляющей. Здсь, въ школ Вольфа и въ томъ служебномъ значеніи для общества, какое давалъ наук Вольфъ, могли окрпнуть идеи Ломоносова о необходимомъ практическомъ примненіи науки къ жизни, ея жизненныхъ свойствахъ, вызываемыхъ впрочемъ съ другой стороны и самыми потребностями окружавшаго его русскаго общества. Просвтительное значеніе науки и ея борьба съ предразсудками могли ясне возникнуть въ ум Ломоносова подъ вліяніемъ уроковъ его учителя, принадлежавшаго къ той Фаланг людей, которые во всхъ образованныхъ странахъ Европы вели въ XVIII вк ожесточенную и сильную вліяніемъ борьбу съ предразсудками и остатками средневковаго развитія. Здсь, наконецъ, въ школ Вольфа, Ломоносовъ могъ познакомиться съ распространеннымъ тогда въ наук оптимизмомъ Лейбница, по которому всякое явленіе природы иметъ опредленную цль, служащую общей великой цли, по которому природа есть откровеніе величія божественнаго. Германіи и ея наук, въ томъ вид какъ онъ узналъ ее въ Марбург, Ломоносовъ обязанъ былъ всмъ запасомъ научныхъ свдній, которыя потомъ излагалъ въ Академіи Наукъ, въ своихъ рчахъ, урокахъ и книгахъ.
Что касается Вольфа и его отношеній къ русскимъ студентамъ и Ломоносову, то изъ переписки его трудно вывести какое либо заключеніе объ умственномъ развитіи Ломоносова въ Марбург. Вольфъ слдилъ больше за жизнію студентовъ, а о ход ученія сообщалъ только поверхностныя и чисто вншнія свднія. Онъ былъ занятъ преимущественно долгами и нравственностію студентовъ. Изъ коротенькихъ аттестатовъ его и профессора химіи Дуизинга, выданныхъ по просьб Ломоносова, передъ самымъ отъздомъ его въ Фрейбергъ и написанныхъ условною профессорскою латынью {Сборникъ Куника, стр. 153.}, нельзя составить никакого понятія о занятіяхъ и объ успхахъ Ломоносова въ теченіе трехъ лтъ его марбургской жизни. Но изъ писемъ Вольфа въ петербургскую акадвхмію видно, однакожъ, что и въ умственномъ и нравственномъ отношеніи, между тремя присланными къ нему изъ Россіи субъектами, онъ отдаетъ предпочтеніе Ломоносову, котораго называетъ боле свтлою головою, чмъ прочіе {Тамъ же. стр. 126: ‘Herr Lomanossoff scheinet den aufgewecktesten Kopf unter ihnen zu haben’.}, видитъ въ немъ большія способности, которымъ недостаетъ только достаточнаго прилежанія и старанія. Онъ свидтельствуетъ и объ его успхахъ въ ученіи и о томъ, что онъ ‘привыкаетъ къ боле кроткимъ правамъ’, что видно и изъ его раскаянія, въ искренности котораго Вольфъ не сомнвается. Вообще Вольфъ обращаетъ боле вниманія на Ломоносова, съ которымъ ему по словамъ его, чаще приходилось говорить.
Безъ сомннія Ломоносовъ въ Марбург работалъ много надъ тми науками и свдніями, для изученія которыхъ былъ посланъ. Работы его засвидтельствованы, наконецъ, и латинскимъ разсужденіемъ по физик, посланнымъ въ Петербургъ въ конц 1738 года. Изъ списка купленныхъ имъ’ книгъ, представленнаго въ академію, видно что главныя пріобртенія сдланы по отдлу химіи {Тамъ же, стр. 130—132.}, кром разумется сочиненіи Вольфа, которыя были и многотомны и обнимали вс части философіи. Но рядомъ’ съ химіей шла и поэзія. И жизнь Ломоносова съ ея необыкновенною обстановкою, и волновавшая душу его жажда знанія, и самый складъ его молодого, пытливаго ума,— все казалось настроивало его къ поэзіи. Къ сожалнію время и его условія мало благопріятствовали поэзіи, она не могла въ XVIII вк развиться до свободнаго выраженія человческаго духа и должна была замкнуться въ тяжелыя рамки современныхъ реторическихъ теорій, въ которыхъ исчезалъ личный характеръ поэта. Въ поэзіи господствовало подражаніе древнимъ и тотъ ложно-классическій, напыщенный и вмст съ тмъ раболпный восторгъ, которымъ полны были современныя оды, бывшія для поэтовъ средствами къ жизни и орудіемъ лести. Такой характеръ поэзіи представлялся тогда всюду. Даже въ Марбургскомъ университет, со стороны гессенъ-кассельскаго правительства, назначена была премія въ двнадцать талеровь за оды и панегирики ‘высоко-поставленнымъ особамъ’ {Статьи г. Сухомлинова, стр. 157.}. Не мудрено было Ломоносову послдовать господствовавшему вкусу. Между его книгами въ Марбург, встрчаются и современная піитика Гюбнера и стихотворенія нмецкаго поэта Гюнтера, имвшаго на него признанное вліяніе и наконецъ классическіе образцы: Овидій, Виргилій, Цицеронъ, Сенека, Плиній и даже дв такія противоположныя, хотя и равно извстныя книги современности, какъ ‘Приключенія Телемака’ и ‘Путешествія Гулливера’. Автору первой изъ этихъ книгъ, Фенелону, знаменитому воспитателю герцога бургундскаго въ царствованіе Людовика XIV, Ломоносовъ былъ обязанъ своимъ первымъ поэтическимъ вдохновеніемъ. Переводъ его оды ‘на уединеніе’, сдланный Ломоносовымъ четырехстопными хореями, былъ посланъ имъ въ академію 15 октября 1738 года изъ Марбурга, вмст съ латинскимъ разсужденіемъ по физик, какъ образецъ знакомства съ языкомъ Французскимъ и упражненія въ русскомъ, согласно инструкціи {См. статью г. Куника: ‘Нсколько словъ о Фенелон и его од 1601 года, переведенной Ломоносовымъ’. Уч. Зап. Академіи Наукъ по I и III. отд. т. III. стр. 256—264.— Галахова, Истор. Христ., T. I, стр. 173 и 215—216.}. Ода эта, съ своими тяжелыми оборотами и необработаннымъ языкомъ, хотя въ правописаніи и сохраняющимъ живой народный выговоръ словъ, иметъ только историческое значеніе. Она нисколько не лучше современныхъ виршей Тредіаковскаго, но любопытна въ томъ отношеніи, что показываетъ, какъ далеко шагнулъ въ поэзіи Ломоносовъ черезъ годъ. Ломоносову суждено было сдлаться извстнымъ своимъ соотечественникамъ одами.
Въ горномъ саксонскомъ город Фрейберг, куда, по назначенію русскіе студенты прибыли изъ Марбурга черезъ пять дней, 28 іюля 1739 года, безъ гроша въ карман. Ломоносова окружили иные люди и новая обстановка. Вмсто уважаемаго и славнаго учителя, судьба соединяетъ его теперь съ мелкою, грубою и вообще очень мало симпатичною личностію саксонскаго бергъ-физика Генкеля, у котораго студенты, согласно заключенному съ нимъ академіей условію, должны были за 1000 рублей два года учиться металлургіи, находясь въ полной отъ него зависимости. Корфъ предупреждалъ Генкеля, что молодые люди очень различныхъ качествъ и но способностямъ, и по прилежанію, но въ расточительности не уступятъ другъ другу. Ихъ ожидала трудная жизнь въ Фрейберг, который, не представлялъ съ другой стороны той боле широкой умственной и научной атмосферы, какую всегда можно найти во всякомъ небольшомъ университетскомъ город Германіи. Матеріальныя средства для жизни были чрезвычайно скудны. Вмсто получаемыхъ прежде 300 р. въ годъ, Ломоносовъ и его товарищи должны были довольствоваться половиною и академія, напуганная ихъ расточительностію и долгами въ Марбург, въ своихъ письмахъ къ Генкелю и въ приказаніяхъ къ студентамъ, старалась еще ограничить ихъ ежедневныя издержки, требовала напр. самаго дешеваго стола и не позволяла имть новаго платья {Сборникъ Куника, стр. 158.}. О прежнемъ широкомъ кредит нечего было и думать. Генкеля просили давать въ полное распоряженіе студентовъ, на ихъ мелочные расходы, только по талеру въ мсяцъ. Эта бдная жизнь и полная зависимость отъ Генкеля, думавшаго боле о своихъ барышахъ, чмъ объ урокахъ студентамъ, были источникомъ всхъ дальнйшихъ непріятностей Ломоносова въ Фрейберг и его бгства изъ этого города.
Но въ начал его пребыванія въ Фрейберг, отношенія къ Генкелю были самыя мирныя. Тотчасъ по прізд студентовъ, Генкедь началъ съ ними свои operationes и lectioncs metallurgicas. Онъ былъ очень доволенъ студентами, называя ихъ liebes Jugend {Тамъ же, стр. 102.} и отзываясь о нихъ съ самой лучшей стороны. Онъ вритъ въ искренность ихъ раскаянія въ безпорядочной марбургской жизни, онъ не сомнвается ни въ способностяхъ, ни въ прилежаніи студентовъ, ни въ уваженіи ихъ къ нему, какъ къ наставнику. Генкель такъ хорошо настроенъ, такъ расположенъ къ студентамъ, что является даже ходатаемъ за нихъ передъ академіей. Онъ почти укоряетъ послднюю въ жестокомъ обращеніи съ студентами, пишетъ, что назначеннаго имъ содержанія весьма недостаточно, пишетъ, что имъ необходимо новое платье и указываетъ на другіе неизбжные расходы, которые прежде не предвидлись, какъ напр. преподаваніе его товарища по служб Керна, учившаго студентовъ рисованію машинъ и разныхъ зданій, приспособленныхъ къ горному длу. Генкель просилъ академію назначить Керну 100 рейхсъ-талеровъ въ годъ, а студентамъ прибавить по 50 на каждаго.
Свидтелемъ этихъ первыхъ мирныхъ отношеній Генкеля къ студентамъ и успховъ ихъ въ занятіяхъ горными науками въ Фрейберг былъ членъ Академіи Наукъ Юнкеръ, прикомандированный ею къ фельдмаршалу Миниху ‘для веденія журнала’. Минихъ, командуя русской арміей противъ Турціи и имя въ своемъ распоряженіи весь югъ Россіи, употребилъ Юнкера въ дло для устройства соляной части украинскихъ городовъ Бахмута и Тора и съ этою цлію послалъ его въ Германію для изученія солянаго дла. Въ Фрейберг Юнкеръ встртился съ Ломоносовымъ и нашелъ въ немъ помощника. Послдній, припоминая свои юношескія поздки съ отцемъ къ бломорскимъ соловарнямъ для закупки соли, по порученію Юнкера, переводилъ для него съ нмецкаго рапорты въ академію и разные экстракты о соляномъ дл {Матеріалы, стр. 5.}. Юнкеръ счелъ своею обязанностію писать къ барону Корфу о своей встрч съ русскими студентами {Сборникъ Куника, стр. 163—164.}. Въ этомъ письм онъ хвалитъ и поведеніе и успхи студентовъ. Принимая участіе въ ихъ занятіяхъ, онъ высказываетъ свои предположенія о тхъ спеціальныхъ занятіяхъ въ области горнаго дла, которыя согласны были бы съ способностями самихъ студентовъ. По его наблюденію, Ломоносову слдовало бы въ особенности заняться изученіемъ рудокопнаго дла и машинъ. Вообще, кажется, Юнкеръ близко сошелся съ Ломоносовымъ и чаще видлся съ нимъ, чмъ съ прочими. Есть даже большое основаніе думать, что Юнкеръ, составитель походнаго журнала Миниха и безъ всякаго сомннія поклонникъ военныхъ подвиговъ фельдмаршала, кром того самъ поэтъ, развившійся подъ вліяніемъ единственнаго замчательнаго нмецкаго поэта того времени — Гюнтера, составитель придворныхъ и похвальныхъ одъ въ Петербург, которыя доставляли ему протекцію сильныхъ людей и переводчикъ извстной оды Тредіаковскаго ‘На взятіе Данцига’ {См. о немъ въ Сборник Куника, стр. XXVI—XXVII.}, находившійся въ близкихъ отношеніяхъ къ Ломоносову въ Фрейберг въ теченіе четырехъ мсяцевъ,— далъ первый поводъ къ сочиненію оды ‘на взятіе Хотина’ и безъ всякаго сомннія онъ же и отвезъ эту оду въ Петербургъ {Тамъ же, стр. XXXVIII.}.
Знаменитая ода эта, которою началась русская поэзія и въ которой заговорила она языкомъ и звуками, до тхъ поръ неслыханными, обязана, какъ извстно, споимъ происхожденіемъ побд Миниха при Ставучинахъ (18 Августа 1739 года) и вслдъ за нею взятію Хотина. Ломоносовъ, отправляя свое поэтическое произведеніе въ Петербургъ, въ то отдленіе Академіи Наукъ, которое образовалось въ ней въ начал 1735 года, подъ именемъ ‘Россійскаго Собранія’ и гд самымъ усерднымъ членомъ былъ Тредіаковскій, писалъ, что ода эта ‘ни что иное есть, какъ только превеликія оныя радости плодъ, которую Непобдимйшія Нашея Монархини преславная надъ непріятелями побда, въ врномъ моемъ сердц возбудила’, а въ конц оды онъ говоритъ о ней, что его ‘некрасной стихъ’ есть ‘знакъ подданства’. Мы и не можемъ ожидать отъ Ломоносова глубокаго патріотическаго чувства, какъ вдохновенія. Между этимъ чувствомъ и громкими, совершенно вншними одами, вызываемыми громомъ современныхъ викторій и всею ослпительною вншностію XVIII вка, — не было ничего общаго. Ломоносову уже извстно было, изъ примровъ Юнкера и Тредіаковскаго, что Оффиціальные стихи похвальныхъ одъ ведутъ въ Петербург къ почестямъ и наградамъ поэтовъ, съ другой стороны, академія требовала отъ него обращиковъ занятій и упражненія въ русскомъ язык, притомъ, посылая оду, въ приложенномъ къ ней письм, онъ заговорилъ о правилахъ русской версификаціи и такимъ образомъ придалъ своему произведенію характеръ научный, на что академія должна была обратить вниманіе. Онъ просилъ у академиковъ мннія на счетъ нововведенія, сдланнаго имъ въ русскомъ стихосложеніи. ‘Я не могу довольно о томъ нарадоваться, пишетъ онъ, что Россійскій нашъ языкъ не только бодростію и героическимъ звономъ Греческому, Латинскому и Нмецкому не уступаетъ, но и подобную онымъ, а себ купно природную и свойственную Версификацію имть можетъ’ {Сочиненія, изд. Смирдина, T. I, стр. 542.}. ‘Россійское Собраніе’ впрочемъ не удостоило Фрейбергскаго студента своимъ отвтомъ, только одинъ Тредіаковскій, видвшій въ письм Ломоносова, не безъ основанія, полемику противъ его ‘Способа къ сложенію Россійскихъ стиховъ’, изданнаго въ 1735 году, написалъ ему отвтъ въ Фрейбергъ отъ 11 февраля 1740 года ‘для защищенія правилъ’ своихъ, но письмо это академіей не было отправлено, чтобъ ‘на платежъ за почту денегъ напрасно не терять’, такъ какъ оно было наполнено исключительно полемикой Тредіаковскаго, а о немъ уже и тогда академія составила опредленное представленіе {Сборникъ Куника, стр. XXXIX—XLI.}. Съ этихъ поръ начинается постоянный антагонизмъ между нимъ и Ломоносовымъ.
Самая ода Ломоносова не произвела въ Петербург никакого дйствія. Академики-нмцы естественно не могли обратить на нее вниманіе, а Тредіаковскій тмъ боле долженъ былъ помшать ея распространенію, что видлъ въ ней наглядное доказательство ложности своихъ теорій, а въ Ломоносов — опаснаго соперника. Безъ всякаго сомннія она осталась въ архив академическомъ и была пришита къ длу объ отправк трехъ студентовъ за границу. Академія не могла же печатать ихъ ученическіе specimina, а понять историческое значеніе оды было некому. Разсказы о печатаніи оды, о торжественномъ поднесеніи ея императриц, о восторг придворныхъ особъ, пораженныхъ неслыханными звуками, разсказы, основанные на старческихъ воспоминаніяхъ академика Штелина, — принадлежатъ къ области чистаго вымысла {Тамъ же, стр. XXIX—XXXI.}, хотя источникъ ихъ иметъ похвальныя свойства. Они выросли въ голов тхъ, которые желали найти связь первыхъ звуковъ русской поэзіи ея’ міромъ чуждымъ, даже враждебнымъ ей. А между тмъ сколько громкихъ фразъ внушилъ этотъ вымыслъ прежнимъ біографамъ Ломоносова. Ода напечатана была въ первый разъ только въ 1751 году.
Содержаніе первой оды Ломоносова, имвшей такое сильное вліяніе на всю нашу лирическую поэзію въ XVIII вк, есть придуманный восторгъ, который обыкновенно сочиняли себ поэты того времени. Трудно было ожидать отъ Ломоносова, какъ и отъ всякаго другаго русскаго современнаго поэта, неподдльнаго восторга и дйствительнаго вдохновенія, при извстіи о побд русскаго войска. Стоитъ только вспомнить, что значила война того времени, почти всегда чуждая интересамъ народа, веденная или по прихоти или по таинственнымъ, никому неизвстнымъ разсчетамъ дипломаціи, война, въ которой притомъ вовсе не щадилась жизнь человческая. Прочитавъ случайно въ нмецкой газет о побд Миниха, Ломоносовъ вспомнилъ о тогдашнихъ условіяхъ поэзіи и заслъ за торжественную оду, разсчитывая выиграть ею расположеніе академіи, а можетъ быть и нсколько выше. ‘Росская побда’ выставляется въ рамк забытаго греческаго пснопнія и представленія античной фантазіи, когда-то живыя и свжія, а теперь отъ долгаго употребленія у новыхъ народовъ Европы, съ эпохи Возрожденія, совершенно опошленныя, тяжелымъ аппаратомъ’ вошли въ языкъ русской поэзіи. Съ легкой руки Ломоносова он усвоились нашими поэтами, вводившими къ намъ образцы ложно-классической литературы. Если есть сколько нибудь жизни въ этой од Ломоносова, то слдовъ ея надобно искать разв въ явленіи Петра В. ‘съ горящимъ лицомъ’ и съ ‘мечемъ, умытымъ кровію’, этого идеала Ломоносова, передъ русскимъ войскомъ. Все остальное въ’ од, и описаніе сраженія, и угрозы Порт, и блаженство Россіи:
Россія, какъ прекрасный кринъ
Цвтетъ подъ АННИНОЙ державой.
Въ Китайскихъ чтутъ ее стнахъ,
И свтъ во всхъ своихъ концахъ
Исполненъ храбрыхъ Россовъ славой —
выраженія сочиненнаго восторга и раболпной лести, составлявшихъ общій характеръ поэзіи XVIII вка. Этотъ вкъ, полный въ наук и вообще въ проз идеями великой просвтительной борьбы, въ поэзіи не ушелъ далеко.
Очень много говорятъ со временъ академика Штелина, первоначальнаго собирателя біографическихъ’ свдній о Ломоносов, да и теперь еще упоминаютъ о вліяніи на его первое поэтическое произведеніе нмецкаго поэта Гюнтера (1695—1723), но вліяніе это должно ограничиться очень немногимъ. Молодой германскій поэтъ, проведшій очень бурно свою короткую жизнь, былъ любимымъ поэтомъ современнаго студенчества, отразившагося въ его полныхъ правды и поэзіи стихахъ. Безъ сомннія Ломоносовъ изучалъ и любилъ его. По Гюнтеръ былъ очень развитою личностію и въ нмецкой поэзіи начала XVIII вка, онъ первый заговорилъ о глубокомъ личномъ чувств, умя выражать его съ особенною силою {См. Julian Schmidt, Gesch. d. geist. Lebens in Deutschland von Leibnitz bis auf Lessing’s Tod. 1-er B. Leipz. 1862. S. 424—434 и Gewinns, Gesch. d. `deutschen Dichtung, vierte Ausg. Leipz. 1853. 3-er B. S. 493—500.} Искренность этого чувства замчательна для того времени и въ этомъ отношеніи онъ стоитъ несравненно выше Ломоносова. Послдній былъ созданіемъ другой общественной среды, которая и не давала простора личному чувству, и не цнила его. Если о Ломоносов судить только по стихамъ его, то онъ представится намъ холодною, оффиціальною натурою, съ значительною примсью бюрократическихъ свойствъ. Напрасно искать въ стихахъ его чувства, какъ выраженія личности. Источникомъ одъ и вообще его стихотворныхъ произведеній были вншнія побужденія. Он походили на лекціи, панегирики, разсужденія въ конференціи академіи, он не имли связи съ душой поэта. Правда, то былъ вкъ похвальныхъ одъ и Гюнтеру он доставляли средства къ жизни, иначе ему пришлось бы умереть съ голоду, но сквозь вынужденную обстоятельствами лесть знатнымъ, въ немъ замтно дйствительное сатирическое чувство, готовое осмять то, передъ чмъ онъ только что склонялся съ такимъ подобострастіемъ. Ничего подобнаго мы не найдемъ у Ломоносова и все отношеніе къ нему нмецкаго поэта состоитъ только въ томъ, что Ломоносовъ находился отчасти подъ вліяніемъ большой оды Гюнтера, написанной въ прославленіе Принца Евгенія посл мира, заключеннаго въ Пассаровиц въ 1718 году между Австріей и Турціей. Но и здсь, исполненныя замчательнаго реализма картины сраженій, стоятъ гораздо выше блдныхъ очерковъ русскаго поэта, гд правда смняется миологіей и риторикой. Образцовъ Ломоносова надобно искать въ одахъ Буало. Этотъ холодный и напыщенный поэтъ Людовика XIV ближе всего подходилъ къ лирическому таланту Ломоносова.
Занятія металлургіей и поэзіей въ Фрейберг были прерваны непріятными отношеніями къ Генкелю, вскор напряженность между учителемъ и ученикомъ дошла до такой степени, что Ломоносовъ былъ принужденъ самовольно оставить Фрейбергъ и искать средствъ для возвращенія на родину. Существенною причиною непріятностей были денежныя отношенія и неаккуратная высылка академіей платы, назначенной Генкелю за ученіе студентовъ, въ чемъ, по словамъ Ломоносова, былъ виноватъ всемогущій тогда въ академической канцеляріи Шумахеръ: ‘Почему Генкель присылаемыя студентамъ на содержаніе деньги сталъ удерживать за собою, чево они не могли больше вытерпть и стали просить своего пропитанія, требуя справедливости. Но онъ съ великою запальчивостію въ деньгахъ отказалъ, а ихъ вонъ отъ себя выслалъ’ {Матеріалы, стр. 055.}. Между Ломоносовымъ и Геккелемъ начались самыя непріятныя сцены, не длающія чести обоимъ, слдствіемъ которыхъ были взаимныя обвиненія передъ петербургской академіей. Генкель, въ длинной реляціи своей въ академію отъ 20 іюня 1740 года {Сборникъ Куника, стр. 170—173.}, отзываясь впрочемъ съ очень хорошей стороны о талантахъ и ум Ломоносова, не хвалитъ его нравственность и говоритъ, что онъ преданъ вину. Его раскаяніе, по словамъ Генкеля, есть только притворство, а въ просьбахъ о прощеніи, когда онъ являлся къ нему съ повинной головой, Генкель видитъ только преднамренную злость (vorselzliche Bossheil). Онъ самъ сознается, что Ломоносовъ потерялъ къ нему всякое уваженіе. Столкновеніе произошло въ лабораторіи Генкеля. Ломоносовъ отказался отъ предложенной ему работы и съ гнвомъ ушелъ въ свою комнату, которая была рядомъ съ кабинетомъ Генкеля, такъ что послдній слышалъ его бшеные удары въ стну и грубыя ругательства. Въ своей жалоб академіи, Генкель сообщаетъ, что Ломоносовъ, въ пьяномъ вид, бродитъ по Фрейбергу, громко ругая его, даже возстановляя противъ него друзей, оскорбляя на улиц его семейство, заводя драки въ трактир и въ собственномъ жилищ и, что вроятно въ особенности оскорбляло Генкеля, раздирая въ клочки его сочиненія, онъ сообщаетъ даже то обстоятельство, что Ломосовъ велъ подозрительную переписку съ какою-то женщиною въ Марбург. Посл всего этого, въ такихъ непріятныхъ отношеніяхъ къ Генкелю, Ломоносову разумется нельзя было оставаться въ Фрейберг и онъ отправился въ Лейпцигъ искать защиты и помощи у русскаго посланника при саксонскомъ двор графа Кайзерлинга. Изъ Лейпцига онъ писалъ Райзеру, прося сдать его квартиру и когда комнату его отперли, то Генкель нашелъ, что Ломоносовъ унесъ съ собою его пробирныя вски съ привсомъ, оцненныя имъ въ 10 талеровъ. Сообщая обо всемъ этомъ въ академію, не скрывая, по видимому, ни одного дурнаго поступка Ломоносова, Генкель не преминулъ однакожъ увдомить ее, что курсъ металлургіи былъ весь, за исключеніемъ двухъ-трехъ опытовъ, пройденъ еще до отъзда Ломоносова, вроятно для того, чтобъ академія не лишила его платы за возмутившагося ученика. Получивъ извщеніе такого рода, академія тотчасъ же поспшила написать Кайзерлингу просьбу о немедленной высылк Ломоносова въ Россію.
Ломоносовъ выхалъ изъ Фрейберга въ половин мая 1740 года, 6 іюня была его свадьба въ Марбург, который онъ оставилъ тотчасъ же посл свадьбы и не имя средствъ для жизни, отправился искать возможности возвратиться на родину. Въ конц октября того же года, посл попытки вернуться въ Россію, онъ былъ опять въ Марбург, откуда написалъ большое и замчательное письмо къ Шумахеру {Отъ 5/16 ноября, 17-40. См. тамъ же, стр. 179—183.}, въ которомъ съ своей стороны объясняетъ вс свои поступки, съ ихъ побудительными причинами, свои отношенія къ Генкелю и бгство изъ Фрейберга, Письмо это отличается самостоятельностію и искренностію.
Ломоносову необходимо было оправдаться передъ петербургской академіей, онъ зналъ, что ‘преслдователь его Генкель, выставилъ его передъ нею въ очень невыгодномъ свт. Съ этою цлію, вскор посл вызда изъ Фрейберга, онъ послалъ 21 мая жалобу на Генкеля къ Шумахеру, по письмо это, какъ ему уже извстно, не дошло по назначенію {Ср. тамъ же, стр, VII.}. ‘Если бы Вы, пишетъ онъ къ Шумахеру, узнали о зависти, преслдованіи и презрительномъ обращеніи со мною г. бергъ-рата Генкеля, о несчастій и нужд моей, какъ слдствіяхъ такихъ отношеній, то конечно Вы считали бы меня достойнымъ боле сожалнія, чмъ наказанія’. Чистосердечно сознается онъ въ проступкахъ своей марбургской жизни, по оправдываетъ ихъ обстоятельствами, дурнымъ обществомъ, въ которое попалъ случайно и задержкою назначенной ему стипендіи. Онъ проситъ Шумахера, какъ судью, выслушать спокойно его донесеніе и жалобу.
Передавая подробно свои отношенія къ Генкелю, Ломоносовъ говоритъ, что съ самаго начала его Фрейбергской жизни онъ уважалъ и слушался Генкеля, въ чемъ, какъ равно и въ его стараніи для изученія горнаго дла и химіи, свидтелемъ можетъ быть не только г. камеръ-ратъ Юнкеръ, но и самъ Генкель. ‘Я старался, говоритъ онъ, всми способами угождать Генкелю, но ничто не могло помочь и вскор раскрылись его злость, корыстолюбіе, Фальшивость и завистливый духъ’. Тотчасъ по отъзд Юнкера, Генкель сталъ удерживать у студентовъ стипендію. ‘Мы должны были по десяти разъ приходить къ нему, пока удавалось что либо выпросить…. Онъ говорилъ, что денегъ нтъ у него, что академія давно уже общала выслать ему назначенные за ученіе студентовъ 500 рублей и не сдержала своего слова’. Между тмъ студенты были въ крайности, а въ город, вслдствіе распоряженій самой академіи и объявленія Генкеля, имъ никто не врилъ въ долгъ. Съ другой стороны Ломоносовъ жалуется на медленность преподаванія Генкеля, на его неумнье длать опыты. Половина уроковъ проходила въ пустой болтовн и упрекахъ. Ломоносовъ говоритъ съ неуваженіемъ о научныхъ взглядахъ Генкеля, о его презрніи всякой разумной философіи (вроятно Вольфовыхъ основаній), о его перипатетическихъ взглядахъ, но боле всего возмущается жадностію Генкеля къ русскимъ деньгамъ. Съ слушающихъ уроки его нмцевъ, онъ бралъ гораздо дешевле и когда слова Ломоносова оба’ атомъ обстоятельств дошли до слуха Генкеля, послдній говорила’, что ‘царица богата,— можетъ и дороже платить’. На вс просьбы о выдач денегъ, онъ отвчалъ постояннымъ отказомъ и при томъ грубость въ обращеніи съ студентами доводилъ до крайней степени. Онъ позволялъ себ употреблять самую оскорбительную брань, выгонялъ Ломоносова изъ комнаты съ поднятыми кулаками, грозилъ полиціей. Жизнь Ломоносова, не имвшаго средствъ для пропитанія, сдлалась невыносимою и ему ничего не оставалось, кром бгства
Ломоносовъ ршился отправиться къ нашему посланнику при саксонскомъ двор графу Кайзерлингу, который въ это время былъ въ Лейпциг на ярмарк, но не засталъ его здсь: посланникъ ухалъ въ Кассель для присутствовали на какой-то придворной свадьб. Добрые марбургскіе знакомые, встрченные имъ въ Лейпциг, предложили Ломоносову довезти его до Касселя. Возвращаться назадъ въ Фрейбергъ Ломоносовъ не хотлъ. Тамъ, по словамъ его, и сть нечего и учиться почему. Пробирное искусство Ломоносовъ уже узналъ, химію закончилъ, а инспекторъ Кернъ не начиналъ своихъ уроковъ съ студентами, потому что Генкель и изъ его вознагражденія, назначеннаго академіей, хотлъ много выдлить въ свою пользу. Въ Кассел, къ крайнему сожалнію своему, онъ снова не нашелъ Кайзерлинга. Въ полномъ отчаяніи, Ломоносовъ ршился отправиться въ Голландію и оттуда, какъ нибудь, если не найдетъ помощи у русскаго посланника въ этой стран, графа Головкина,— въ Петербургъ. Въ Марбургъ захалъ онъ для того, чтобъ у старыхъ друзей своихъ пріобрсти какія либо средства для предстоящаго странствованія. Эти старые друзья Ломоносова могли быть родственниками его молодой жены, если только они были зажиточны {См. упомянутую статью г. Сухомлинова, собравшаго въ церковь пыхъ архивахъ свдніи о женидьб Ломоносова, стр. 163.}. Обратиться къ Вольфу за помощью онъ не ршился, замтивъ, что послдній не желалъ вмшиваться въ это дло. Денежные счеты его съ петербургской академіей были кончены.
Странствованіе Ломоносова началось съ Франкфурта. Отсюда водою отправился онъ въ Роттердамъ и Гагу. Русскій посланникъ, представитель придворныхъ интересовъ, какъ и слдовало ожидать, отказалъ въ помощи Ломоносову и объявилъ на отрзъ, что онъ не желаетъ вмшиваться въ это дло. Изъ Гаги Ломоносовъ отправился въ Амстердамъ. Здсь, встрченные имъ знакомые архангельскіе купцы, положительно не совтовали ему возвращаться безъ разршенія въ Петербургъ и Ломоносовъ ршился повернуть обратно въ Германію. ‘Сколько опасностей и сколько нужды вытерплъ я дорогою, говоритъ Ломоносовъ,— мн самому страшно вспомнить’. Онъ не хочетъ говорить о своихъ страданіяхъ въ письм, желая быть короткимъ.
Сообщая о томъ, что онъ воротился въ Марбургъ и живетъ у друзей инкогнито, Ломоносовъ пишетъ, что не теряетъ даромъ времени, а занимается алгеброй, съ цлію примненія ея къ химіи и физик. Путешествіе также принесло ему пользу и Ломоносовъ утшаетъ себя тмъ, что видлъ знаменитые города, имлъ въ нихъ случай говорить съ нкоторыми опытными химиками, постилъ ихъ лабораторіи и точно обозрлъ горныя работы въ Гессен и Зиген. Въ письм выражается замчательная самостоятелыюсть, образованная трудомъ, лишеніями и несчастіями. Постепенно выростаетъ въ дух Ломоносова гордое сознаніе своихъ достоинствъ, и своей умственной силы, которое не покидало его никогда. ‘Я увренъ, пишетъ онъ къ Шумахеру, что Вы, по естественной доброт своей не отвергнете меня, несчастнаго, и не погубите во мн человка, который уже въ состояніи служить Ея Величеству и быть полезнымъ отечеству’. Онъ ставитъ себя гораздо выше недавняго своего учителя Генкеля, котораго могутъ считать глубокимъ ученымъ только незнающіе его близко. ‘Я не желаю, говоритъ онъ, мое незначительное, но основательное знаніе промнять на его науку’. Онъ, по словамъ его, длаетъ тайну изъ самыхъ обыкновенныхъ химическихъ процессовъ, которые можно найти въ любомъ учебник, а строеніе горъ можно гораздо лучше узнать отъ простаго штейгера, который всю жизнь проводитъ въ минахъ, чмъ отъ него. ‘Естественную исторію, продолжаетъ Ломоносовь, надобно изучать не въ комнат Генкеля, изъ его ящичковъ и коробочекъ, но нужно самому постить различные горные заводы и рудники, самому изучать на мст положеніе и свойства горъ и земли и отношенія другъ къ другу находящихся въ нихъ минераловъ’. Съ этою цлію онъ просилъ Шумахера освободить его отъ тиранской власти его преслдователя и, продолжая еще нсколько времени высылку стипендіи, позволить ему еще пробыть въ Гарц, или въ другомъ мст, гд бы онъ могъ усовершенствовать свое знакомство съ горнымъ дломъ. Если онъ даромъ истратитъ деньги и на этотъ разъ не оправдаетъ доврія академіи, Ломоносовъ ршался подвергнуться всякому наказанію и въ самое короткое время общалъ доставить надлежащія свидтельства въ своихъ познаніяхъ и труды свои.
Шумахеръ, письмомъ отъ 28 Февраля 1741 года къ Вольфу, переселившемуся въ это время, по вступленіи на прусскій престолъ Фридриха II, въ Галле, прилагая вексель въ 100 р., требовалъ немедленнаго отправленія Ломоносова въ Петербургъ {Тамъ же, стр. 185.}. Того же числа писалъ онъ Ломоносову, чтобъ по полученіи денегъ, онъ халъ въ Любекъ и оттуда отправлялся въ Петербургъ, какъ только вскроется море. Вольфъ въ отвтъ на это, отъ 25 апрля, увдомлялъ академію, что письмо и вексель онъ переслалъ въ Марбургъ къ одному изъ своихъ друзей для передачи Ломоносову съ подтвержденіемъ торопиться въ Россію. Онъ поручился даже въ долгахъ Ломоносова, около ста талеровъ. Черезъ два мсяца посл этой переписки, 8 іюня 1741 года, Ломоносовъ былъ уже въ Петербург.
Здсь оканчиваются положительныя, подтвержденныя недавно изданными матеріалами свднія о заграничной жизни Ломоносова. Но въ запискахъ Штелина, близкаго къ нему академика, присутствовавшаго при смерти Ломоносова, запискахъ, послужившихъ основаніемъ для всхъ нашихъ скудныхъ свдній о біографіи Ломоносова, сохранилось еще нсколько данныхъ, которыя, къ сожалнію, теперь уже нельзя проврить критически {Черты и анекдоты для біографіи Ломоносова, взятые съ его собственныхъ словъ Штелинымъ. Они напечатаны (въ перевод . Б. Миллера), съ собственноручной тетради Штелина, принадлежавшей г. Погодину въ Москвит. 1830 г., No I, отд. III, стр. 1 и сл.}. Нкоторыя изъ этихъ данныхъ очевидно романическаго свойства, другія, хотя и не подтвержденныя документами, имютъ положительный характеръ.
Мы знаемъ, что Ломоносовъ, осенью 1740 года, просился у академіи въ Гарцъ для посщенія извстныхъ въ этихъ горахъ рудниковъ. Изъ обнародованной переписки академіи мы не знаемъ ничего объ этой поздк, но въ запискахъ Штелина, который въ этомъ случа ссылается на протоколы академической канцеляріи, говорится положительно, что академія дала ему просимое позволеніе, что онъ посщалъ рудники въ Гарц и познакомился съ извстнымъ тогда въ Германіи ученымъ по металлургіи и химіи, камеръ-ратомъ брауншвейгской службы Крамеромъ {Johann Andreas Cramer (1710—1777) былъ замчательнымъ ученымъ того времени по тмъ спеціальностямъ, которыя Л-въ изучалъ за гриницсю. Очень можетъ быть, что его сочиненіе ‘Anfagsgrnde der Metallurgie’, если не было вполн переведено, то послужило основаніемъ для сочиненія Л-ва: ‘Первыя основанія металлургіи или рудныхъ длъ’ СПБ. 1763. 8. Г. Тихонравовъ, въ стать своей о Смирдинскомъ изданіи сочиненій Л-ва (Моск. Вд. 1832 г., No. 46), прямо называетъ сочиненіе Л-ва переводомъ, основываясь на Санктпетербургскихъ Ученыхъ Вдомостяхъ 1777 г., No. 21. Показаніе послднихъ неврно и самъ Л-въ и академія никогда не называли этого сочиненія переводомъ. Ср. Матеріалы Вилярскаго, стр. 50$ и 625.}. Съ нимъ прожилъ онъ нсколько времени {Хронологія Штелина вообще недостоврна. Поздку въ Гарцъ онъ относитъ къ 1740 году, но Л-въ упомянулъ бы о ней въ приведенномъ нами письм. Она могла быть только въ 1741 году.}. Академія назначила ему отправиться черезъ Любекъ, но по свидтельству Штелина, Ломоносовъ, угрожаемый за долги тюрьмою, бросилъ семейство свое, тайно бжалъ изъ Марбурга, по знакомой уже ему дорог въ Белгію и Голландію, по Рейну, надясь изъ послдней страны отправиться на родину. Въ окрестностяхъ Дюссельдорфа произошло извстное приключеніе съ прусскими вербовщиками. Здсь онъ сдлался королевско-прусскимъ рейтаромъ и въ качеств новобранца попалъ въ прусскую крпость Безель. Бгство его изъ этой крпости давало каждому біографу Ломоносова по красивой страниц. Перебжавъ чрезъ прусскую границу въ Вестфалію, которая тогда находилась еще подъ верховною властію епископа, Ломоносовъ, въ качеств саксонскаго студента, черезъ Аригеймъ и Утрехтъ, прибылъ въ Амстердамъ. Отсюда русскій повренный въ длахъ Ольдекопь отправилъ его на шлюбк въ Гагу, къ нашему послу Головкину. Па этотъ разъ Головкинъ далъ ему средства воротиться въ Россію изъ Амстердама. Во время этого возвратнаго пути Ломоносовъ видлъ вщій сонъ, который можно найти въ любой его біографіи. Вроятно онъ передавалъ его Штелину.
Столь же неясно, какъ этотъ возвратъ на родину, представляется женитьба и отношенія Ломоносова къ жен. Будущая жена его вроятію была его студенческою страстію. О личности ея мы имемъ самыя противорчащія свднія. Штелинъ называетъ се дочерью портнаго, хозяина квартиры гд жилъ Ломоносовъ. Шлецеръ {А. L. Schlzer’s Oeffentliche u. Privatleben von ihm selbst beschrieben. Gtting.1802. S. 218.}, собравшій о Ломоносов также біографическія свднія, по разсказамъ въ томъ обществ гд онъ жилъ, называетъ жену его прачкою. Безъ сомннія могло быть и то и другое. Звали ее Елисавета Христина Цильхъ {Статья г. Сухомлинова, стр. 163.} и въ церковной книг реформатской церкви, гд происходила свадьба (6 іюня 1740), она называется дочерью умершаго члена городской думы и церковнаго старосты. По всей вроятности жена Ломоносова была бдною двушкою. Въ противномъ случа едва ли бы и состоялась свадьба, да и Ломоносову не зачмъ было бы бросать ее въ Марбург и одному бжать въ Россію. Изъ Голландіи онъ писалъ жен, чтобъ она была спокойна и ждала отъ него извстій. По прізд однакожъ въ Петербургъ, окруженный новою жизнію, которая требовала усиленной дятельности, онъ не вспоминалъ объ оставленной имъ на чужбин женщин, тмъ боле, что едва ли считалъ ее женою, такъ какъ былъ внчанъ съ нею по реформатскому обряду. Между тмъ въ Марбург 1 января 1742 года у него родился сынъ, который умеръ черезъ мсяцъ и только черезъ годъ посл этого событія, бдная женщина, напрасно ждавшая извстій отъ мужа, ршилась обратиться къ нашему посланнику графу Головкину съ вопросомъ о муж, написавъ и къ нему письмо. Оно было переслано въ Петербургъ къ канцлеру графу Бестужеву, который и потребовалъ отъ Ломоносова отвта. О брак этомъ никто не зналъ въ Петербург и уличенный въ немъ, Ломоносовъ долженъ былъ послать жен своей письмо и сто рублей денегъ на дорогу. Лтомъ того же года, изъ Любека, жена явилась къ Ломоносову съ своимъ братомъ и съ дочерью {Г. Сухомлиновъ, отыскавшій въ церковномъ архив Марбурга, сына Ломоносова, ничего не говоритъ о дочери. Если показаніе Штелина справедливо, то эта дочь или не была записана, или г. Сухомлиновъ пропустилъ ее, или она была рождена до брака. Послднее вроятное предположеніе разрушаетъ наивную вру его собесдника пастора въ возможность такого случая.}. Обстоятельство это скоро сдлалось извстнымъ въ Петербург и даже дошло до свднія Императрицы. Цломудренная Елисавета Петровна не допускала между своими подданными незаконнаго сожительства и Ломоносовъ былъ обвнчанъ русскимъ обрядомъ. Жена академика, не смотря на свое темное происхожденіе, вела себя достойнымъ образомъ {‘Sic zeigte sich als Stats Rtin allgemein, als еще sehr wrdige Frau’. Schlzer, ibid.}.
Наконецъ Ломоносовъ на родин, въ Петербург. Собираніе силъ кончилось. Начинается его дйствительное служеніе отечеству, служеніе наук, для которой онъ готовился, примненіе къ окружающей его дйствительности запаса силъ нравственныхъ и умственныхъ, запаса воли и талантовъ, запаса свдній, вынесенныхъ имъ изъ европейской школы. Успхъ служенія Ломоносова во многомъ завислъ отъ того общества, въ которомъ онъ жилъ йотъ ближайшей среды, гд!’ онъ дйствовалъ. Двадцать четыре года длится эта жизнь, порывающаяся безостановочно во вс стороны, жизнь полная лихорадочной тревоги и самой неутомимой, порывистой дятельности. Въ этой жизни сгорлъ Ломоносовъ и представляя себ эту жизнь, исполненную борьбы и тревоги, вслдствіе тхъ обстоятельствъ, въ которыя она была поставлена, позднему біографу Ломоносова остается только напряженно искать: гд же результаты этой борьбы, гд же плодъ этой тревожной жизни? Послдующая жизнь Ломоносова выставляется передъ нами тяжелымъ подвигомъ и безостановочною борьбою, на которую потрачено много силъ и душевныхъ и тлесныхъ. Типъ Ломоносова, поднявшійся передъ нами посреди юбилейныхъ воскуреній, представляется какъ бы олицетвореніемъ ума и духа цлой страны, воплощеніемъ въ одномъ человк всхъ ея духовныхъ стремленій. Образъ любимаго Ломоносовымъ царя-реформатора, кажется невольно носился въ воображеніи его: такъ много было между ними общаго. Академическій періода, жизни Ломоносова, уясненный теперь, благодаря матеріаламъ, изданнымъ къ юбилею, изображаетъ намъ всего Ломоносова и все его дло.
Человку, который подобно Ломоносову возвратился домой посл долгаго пребыванія въ чужой земл, гд посреди устроенной жизни онъ готовился къ умственному труду, весьма было бы трудно найтись въ кругу родной жизни. Германія и Россія въ XVIII вк, въ умственномъ отношеніи представляются странами, крайне противоположными. Въ первой давно уже видна наука, постепенно развивающаяся, постепенно проникающая государство, близкая къ жизни и помогающая ей въ ней создалась уже литература, богатая мыслію и вншними формами, далекая, правда, еще отъ того, чтобъ быть выразительницею общественнаго мннія, но и послднее еще робко и неясно. Еще не создалось то богатое духовное единство страны, замнившее единство политическое, уничтожившее разрозненность и какъ бы восполнившее печальныя послдствія Вестфальскаго договора. Но уже и теперь, въ ту пору, какъ нашъ великій человкъ сидлъ на скамейк Марбургскаго университета, предвидлось будущее духовное значеніе Германіи. Ломоносовъ, приглядываясь и прислушиваясь къ окружающей его жизни, которой многимъ былъ обязанъ, могъ понимать значеніе мысли и знанія, какъ силы двигающей, могъ сознать въ себ самомъ силу таланта и достоинство духа. Его сильный характеръ желалъ примненія пріобртеннаго имъ духовнаго запаса къ дйствительности и стремился къ дятельности. Происходя изъ простаго народа, онъ безъ сомннія любилъ этотъ народъ, желалъ ему добра и готовился принести на пользу ему и свои таланты и свои пріобртенія въ чужой земл. Къ сожалнію, встрченное имъ на родин имло такія свойства, которыя должны были скоре помшать его духовной дятельности, чмъ вызвать ее, или по крайней мр направить ее по ложной дорог, условливаемой общимъ характеромъ русской исторіи XVIII вка. Прикосновеніе родной земли, казалось, должно было не придать ему силу, какъ баснословному Антею, а парализировать ее.
Взволнованная на поверхности революціоннымъ движеніемъ реформы и страдательно спокойная въ глубин, Россія представляла во время Ломоносова зрлище страны, въ которой хладнокровный наблюдатель нашелъ бы много печальныхъ сторонъ. Вся жизнь ея была чмъ то искусственнымъ, потому что насильно стягивалась въ одну сторону, къ одному, незначительному по числу петербургскому обществу. Въ этомъ обществ, желзною волею Петра В. собравшемся посреди ингерманландскихъ болотъ, долго и могущественно господствовали западные пришельцы, которымъ покровительствовалъ дворъ. Не имя органическихъ связей съ страною, они думали только о себ и добиваясь придворной власти и значенія, а въ этомъ только и понималась тогда служба, они старались выжимать побольше изъ народа. Эгоизмъ, гордость, презрніе къ народу и низкопоклонство въ дворц, безумная роскошь и жестокое насиліе для добыванія средствъ этой роскоши,— вотъ общая характеристика иноземныхъ властителей Россіи. Но и русскіе, выигравшіе преобладаніе посл государственнаго переворота, возведшаго на престолъ дочь Петра В., не могли похвалиться лучшими свойствами. Борьба ихъ съ нмцами не была сознательно патріотическою борьбою изъ за народныхъ началъ. Мотивъ ея былъ только власть, придворное значеніе, а слдовательно и деньги. Большая часть людей, участвовавшихъ въ переворот или заснули въ роскоши, посреди свалившихся съ неба богатствъ, или употребляли всю свою энергію на ихъ пріобртеніе притсненіемъ и монополіями. Если и выдавались въ этомъ печальномъ царств отдльныя личности, боле свтлыя, боле чистыя и нсколько безкорыстныя, то явленіе ихъ было случайно. Ихъ жизни, какъ жизни И. И. Шувалова, знаменитаго покровителя Ломоносову придавалъ еще нкоторыя хорошія стороны тотъ лоскъ, который они случайно пріобртали, вращаясь въ европейскихъ салонахъ и прислушиваясь къ эстетико-литературнымъ вопросамъ, выдвинувшимся впереди тогда въ европейскомъ обществ. Но такіе люди были рдкими исключеніями. И они, подобно всмъ прочимъ, связаны были съ родиною только придворнымъ значеніемъ и большимъ или меньшимъ количествомъ крпостныхъ душъ, дававшихъ имъ средства для роскошной жизни.
При такомъ эгоистическомъ отношеніи въ государств лицъ, имвшихъ въ рукахъ власть, напоминающемъ отношенія завоевателей въ стран покоренной, естественно было, что развитіе Россіи не имло опредленнаго характера и послдовательной исторіи. Это была страна, въ которой очень легко было длать всевозможныя административныя попытки и опыты, являясь случайно, они смнялись но прихоти и ложились не глубоко въ народной жизни. Народная масса, неподвижная и страдательная, насильственно вышедшая изъ кочеваго быта въ бытъ земледльческій, — оставалась не тронутою. Она участвовала только матеріальнымъ образомъ, натурою, тяжелыми жертвами въ тхъ продолжительныхъ и дорогихъ войнахъ, которыя приходилось вести Россіи, вслдствіе географическихъ отношеній или придворныхъ интересовъ. Происходя на чужой земл, за отдаленными предлами Россіи, войны эти и побды изъ далека принимали баснословные размры. Генералы и адъютанты часто скакали по безграничнымъ пространствамъ въ Петербургъ съ радостной встью о побд или о мир и придворныя пиршества во славу военныхъ событій смнялись иллюминаціями, народными гуляньями, громомъ музыки и похвальными одами, этою неизбжною обстановкою мишурной и вншней жизни.
Напрасно искать въ подобной жизни умственной дятельности, для которой готовился Ломоносовъ за границею. Наука дйствительно составляла насущную потребность нашего отечества, оно давно нуждалось въ ней, чтобъ надл принадлежать къ европейскимъ государствамъ, въ жизнь которыхъ вошло довольно насильственнымъ образомъ. Но наука эта должна была получить совершенно практическій характеръ, условленный реформою Петра В. Россія не знала средствъ, зарытыхъ въ ея громадныхъ и почти дикихъ пространствахъ, а между тмъ средства эти требовались на каждомъ шагу. Ни дорогъ, ни капиталовъ, ни торговли, ни промышленности и только одно земледліе, въ своемъ первобытномъ, патріархальномъ вид, едва дававшее крестьянину возможность не умереть съ голоду. Надъ этимъ бднымъ міромъ царила позолоченная, блестящая вншность. Вмсто науки мы видимъ риторику, оды, фразы или пустую и безплодную ученость. Рзкимъ доказательствомъ крайностей, существовавшихъ въ то время въ русскомъ обществ можетъ служить то обстоятельство, что даже такой положительный умъ, какимъ былъ Ломоносовъ, хорошо понимавшій нужды Россіи, заводитъ въ стран, гд 9/10 народонаселенія ходитъ безъ сапогъ,— бисерную фабрику и думаетъ ею принести общественную пользу. Многое нужно было Россіи въ ту пору, Задача подымалась за задачею. Россія нуждалась въ людяхъ, въ ихъ умственной дятельности, а между тмъ, изучая общество, окружавшее Ломоносова, мы видимъ, что онъ одинъ только выходитъ впередъ посреди множества блдныхъ, своекорыстныхъ, личностей, что только одинъ онъ является борцомъ за русскую мысль и за русскую науку, которыя любитъ больше всего. Повидимому вся тяжесть работы и громадность задачъ падаетъ только на одни его выносливыя плечи. Онъ ни отъ чего не отказывается и за все берется и дятельность его, не сосредоточенная ни на чемъ долго, невольно раздробляется. Намъ, позднимъ потомкамъ, собиравшимся на юбиле поминать ее, она представляется почти неуловимою. Ломоносовъ становится въ положеніе работника, которому данъ заказъ извн и назначенъ срокъ исполненія. въ этой дятельности мы почти вовсе не видимъ свободнаго участія воли. Съ другой стороны ничтожность всего его окружавшаго и богатыя геніальныя способности, которыми онъ былъ одаренъ, невольно возбуждали его гордость, давали ему высокое о себ мнніе и заставляли его браться за ршеніе самыхъ разнообразныхъ задачъ, что не давало ему возможности успха. Такое невыгодное положеніе Ломоносова понимали уже и современники его {Seine Eitelkeit artete in Barbaren Stolz aus, der allen Menschen, sonderlich seinen Subalternen, unausstehlich wurde. Und eben diese hohe Einbildung von sich, verleitete ihn sich mit einer Menge der heterogensten Dinge abzugeben. War er bei seinen par Fchern geblieben, so war er wahrscheinlich gross darin geworden: nun blieb er selbst in diesen mittelmssig und dnkte sich doch in allen bergross. Schlzer, S. 219.}.
Дятельная жизнь Ломоносова проходила въ кругу Академіи Наукъ и касалась на столько современнаго общества, Іла сколько сама академія приносила пользы Россіи. Участіе же [‘академіи въ русскомъ развитіи было однакожъ весьма незначительно. Основанная по мысли великаго преобразователя, желавшаго имть въ ней подъ рукою людей практической науки, которые бы помогали ему въ его преобразовательномъ дл, эта де-Сьянсъ академія, какъ называли ее тогда въ высшемъ свт и оффиціальныхъ бумагахъ, мало по малу обратилась въ замкнутое общество, чуждое стран и преслдующее отвлеченныя цли науки. Призванная двигать впередъ науку и учить русскихъ людей, эта академія, сколокъ большинства тогдашнихъ академій европейскихъ, заводимыхъ современною модою государей ‘ad plausum exterorum’, но выраженію Вольфа, не удовлетворяла вполн ни первому ни второму своему назначенію. Для того, чтобъ наука двигалась впередъ, необходимо, чтобъ она имла органическую связь съ страною, а такое отношеніе ея къ Россіи въ ту нору было немыслимо, учить же русскій народъ академики были не въ состояніи и потому, что не знали, какъ иностранцы, Россіи и ея потребностей, были незнакомы съ языкомъ народа, и потому, что наука ихъ, чуждая по большей части окружающей жизни, была безплодна. Это вдвойн невыгодное отношеніе академіи къ Россіи было ясно сознано Ломоносовымъ и послужило источникомъ долгой, почти безполезной и не принесшей результатовъ его академической борьбы, въ которую входила также и значительная доля стремленія къ господству и власти въ академіи. На эту борьбу Ломоносовъ къ сожалнію растратилъ много умственныхъ силъ, много времени, которое при его талантахъ могло быть употреблено въ другомъ дл съ большею пользою. Но борьба эта была необходима и неизбжна. Ему, какъ человку мыслящему, поставленному въ непосредственныя сношенія съ академіей, отказаться отъ нея было невозможно. Притомъ, она длаетъ честь ему.
Имена только нкоторыхъ нмецкихъ ученыхъ русской академіи, посреди которыхъ жилъ и дйствовалъ Ломоносовъ, съ которыми онъ ссорился часто, пользуются извстностію у насъ, потому что они принимали значительное участіе въ образованіи нашего отечества и доставили о немъ научныя свднія. На эту нмецкую академію однакожъ, нмецкую, потому что нельзя было образовать ее тогда изъ русскихъ членовъ, въ теченіе боле чмъ столтіе, возводилось очень много обвиненіи, русское общественное мнніе, не смотря на всю свою незначительность, высказывалось о ней очень враждебнымъ образомъ, даже до послдняго времени. Обыкновенный упрекъ ея существованію состоитъ въ томъ, что академія возникла у насъ въ такую пору, когда Россіи нужны были элементарныя школы, когда не наука въ ея послдней, учено-самостоятельной форм была для насъ необходима, а простое умнье читать, простая грамота. Упрекъ этотъ разрушается самъ собою при общемъ представленіи о государственномъ смысл реформы. Петру и его преемникамъ необходимы были люди свдущіе и ученые, которые могли бы разработать еще неизвстныя государству силы Россіи. Очень понятно, что такихъ людей въ то время могла намъ дать только одна сосдняя Германія, уже богатая наукою и признанная наша учительница. Ученая нмецкая колонія на Васильевскомъ Острову, состоящая часто изъ людей, соединенныхъ между собою родственными связями, представляла въ своемъ удаленіи отъ страны довольно темныхъ сторонъ. Пришельцы изъ страны образованной въ страну дикую, гордые сознаніемъ духовнаго развитія своей родины, они должны были съ высока смотрть на русскихъ, обиженныхъ своей исторіей. Составляя отдльную корпорацію, далекую отъ окружающей жизни, нмецкіе академики увлекались часто духомъ своекорыстія, выдвигали впередъ близкихъ людей изъ интересовъ личныхъ, ставили деньги выше знанія, выше благородныхъ цлей науки. Но упрекъ въ своекорыстіи тоже довольно общій упрекъ. Нмцы академики были приглашаемы въ страну чужую, какъ наемники, за деньги, они и смотрли на себя, какъ на наемниковъ. Цль ихъ заключалась въ томъ, чтобъ сдлать наемное дло честнымъ образомъ, получить за него побольше денегъ и потомъ ухать домой на отдыхъ, на безбдное существованіе пенсіей. Въ чужой стран было имъ все чуждо, кром ихъ дла и мы, русскіе, должны благодарить нкоторыхъ изъ нихъ, что они честно служили этому длу, имвшему прямое отношеніе къ намъ, хотя въ честномъ исполненіи обязанностей для нихъ не было высоко-гражданскаго подвига, а личный интересъ. Наука въ каждой стран получаетъ тогда только значеніе, когда служеніе ей, со стороны лицъ, посвятившихъ себя наук, есть и порывъ духа и высокое гражданское чувство. Тогда имена ея представителей не умрутъ въ памяти потомковъ. Наука по найму, наука за хорошее жалованье мало по малу должна обратиться въ ремесло, а ея представители и жрецы — въ чиновниковъ, боле или мене усердію исполняющихъ свое дло. Всякая корпорація, состоящая изъ подобныхъ личностей, пусть не будетъ въ ней ни одного нмца, пусть вся она состоитъ изъ коренныхъ русскихъ, невольно увлечется своекорыстными стремленіями и въ среду свою приметъ только тхъ, кто будетъ ей вторить. Имена ея членовъ забудутся потомствомъ.
Чуждая стран и ея жизненнымъ потребностямъ, академія находилась однакожъ въ близкихъ отношеніяхъ съ дворомъ и со всмъ, что имло власть при двор. Она походила нсколько на театральную контору и очень часто составляла прожекты и церемоніалы придворныхъ увеселеній: иллюминацій, фейерверковъ, аллегорическихъ картинъ и т. п. Торжественныя собранія ея происходили всегда въ дни тезоименитствъ и рожденія, или въ дни празднованія восшествія на престолъ и коронацій императрицъ. На этихъ собраніяхъ академики должны были говорить панегирики. Нужна ли была ода на случай или аллегорическая картина для украшенія какого либо придворнаго празднества или театральная пьеса и т. п., — Статсъ-контора тотчасъ же длала заказъ академіи и торопила ее. Академики должны были издавать вдомости и календарь, къ нимъ, какъ въ справочное мсто, обращались за самыми разнородными свдніями и понятно, при такомъ значеніи де-Сьянсъ академіи въ Петербург, тотъ изъ членовъ ея, который больше другихъ, по выраженію современника, отличался своими ‘galante Studien’, больше другихъ и выигрывалъ. Такихъ лицъ въ академіи, въ ея положеніи, было тогда довольно. Академики вращались въ темномъ мір придворныхъ интригъ, наперерывъ другъ передъ другомъ низкопоклонничали и льстили знатнымъ, старались угождать имъ всми способами и, разумется, нмецкіе члены академіи выигрывали гораздо больше. За ними была давность привычки, имъ принадлежало умнье жить и вншнія приличія, ихъ лесть была тоньше, а ихъ знанія ‘галантне’. Придворная знать, не отличавшаяся уваженіемъ къ родному, была на ихъ сторон, а потому всякая борьба съ ними была тяжела и не общала въ будущемъ результатовъ. Ломоносовъ съ своею борьбою въ академіи, увлекавшею его иногда до несправедливости, трудился напрасно: его дло не выиграло.
Тотчасъ по прізд Ломоносова въ Петербургъ, академія, вроятно для испытанія пріобртенныхъ имъ знаній, поручила ему привести въ порядокъ и составить каталогъ принадлежащаго ей минералогическаго кабинета {Матеріалы Билярскаго, стр. 9.}. Академикъ Амманъ, разсматривавшій эту работу, остался ею доволенъ. Еще прежде, въ август, онъ представилъ въ академію, вмст съ своими товарищами, воротившимися вроятно въ одно время съ нимъ изъ за границы, два латинскихъ разсужденія по физик и химіи, какъ обращики своихъ трудовъ, прося конференцію разсмотрть ихъ и сказать о нихъ свое мнніе {Свдніе это, сохраненное Новиковымъ въ его ‘Опыт словаря’, подтверждается документами. См. Сборникъ Куника, стр. 194.}. Но адъюнктомъ физическаго класса сдланъ онъ былъ не вдругъ (8 января 1742 года) и то только посл прошенія на Высочайшее имя, написаннаго но пунктамъ, въ которомъ онъ долженъ былъ прописать вс свои достоинства, что онъ ‘вс указанныя ему за границею науки принялъ, въ физик, химіи и натуральной гисторіи горныхъ длъ такъ произошолъ, что онымъ другихъ учить и къ тому принадлежащія ползныя книги съ новыми инвенціями писать можетъ’. Ломоносовъ говоритъ, что онъ неоднократно просилъ академію объ опредленіи, но она ‘никакого ршенія не учинила’ и онъ ‘принужденъ быть въ печали и огорченіи’. Въ заключеніе Ломоносовъ общается быть полезнымъ отечеству {Тамъ же, стр. 7. Мы не знаемъ былъ ли это тогдашній обычай въ академіи, но каждое повышеніе Л-ва происходило только вслдствіе подобныхъ прошеній по пунктамъ.}.
Печаль и огорченіе, въ которыхъ находился Ломоносовъ, не имя средствъ для жизни въ Петербург, не помшали ему однакожъ продолжать начатые имъ за границею поэтическіе опыты. Разомъ вступилъ онъ въ міръ напыщенной придворной поэзіи, въ которомъ принимала такое участіе петербургская академія. Петербургъ былъ полонъ тогда риторическимъ восторгомъ но случаю недавняго вступленія на престолъ Іоанна III, этого несчастнаго царевича, печальной жертвы дворцовыхъ переворотовъ прошлаго вка, убитаго впослдствіе въ тюрьм въ состояніи идіотизма. Академія, въ иллуминаціи и фейерверк, ею сочиненныхъ, изображала его то восходящимъ солнцемъ въ образ Аполлона, то молодымъ лавровымъ деревомъ, которое обнимаетъ колнопреклоненная Россія {См. Описаніе фейерверка, сочиненное по нмецки профессоромъ аллегоріи Штелинымъ и переведенное вроятно Л-мъ въ ‘примчаніяхъ къ Вдомостямъ’ 1741 года. Уч. Зап. Академіи Наукъ по І и III Отд. 1855. T. III, стр. 267—270.}. И Ломоносовъ, можетъ быть самостоятельно, а можетъ и но заказу академіи, восплъ праздникъ рожденія ребенка-императора (12 Авг.), отъ имени ‘веселящейся Россіи’ {Въ царствованіе Елисаветы и Екатерины II считалось государственнымъ преступленіемъ упоминать самое имя Іоанна III и все, что напоминало его, истреблялось самымъ усерднымъ образомъ. По этой причин дв оды Л-ва, написанныя въ честь ему (Уч. Зап. А. Н. Т. III, стр. 271 — 284) не вошли въ собраніе его сочиненіи и были имъ самимъ забыты.}. Онъ поетъ о любви своей къ нему:
Породы Царской Втвь прекрасна,
Моя Надежда, Радость, Свтъ,
Щастливыхъ дней Аврора ясна,
Монархъ, Младенецъ райской цвтъ,
Позволь твоей раб нижайшей
Въ твой новой годъ пть стихъ тишайшей
Чмъ больше я росой кроплюсь
Съ Парнасскихъ что верьховъ стекаетъ,
Жарча тмъ любовь пылаетъ
Къ теб сильняе тмъ палюсь.
Сравнивая младенца Іоанна съ маленькимъ Алкидомъ, сломившимъ головы змй, подъ которыми Ломоносовъ подразумеваетъ Пирона и его партію,
Проклята гордость, злоба, дерзость,
Въ чюдовище одно срослись,
Высоко имя скрыло мерзость,
Слпой талантъ пустилъ взнестись!
видитъ въ император потомка двухъ колнъ: русскаго, славнаго своею храбростію и германскаго, съ которымъ Римъ едва дерзалъ начинать войну и пророчитъ ему и народную любовь и побды ‘отъ устья быстрыхъ струй Дунайскихъ До самыхъ ускихъ мстъ Ахайскихъ’, до китайской стны, до Индіи:
Лишь только перстикъ Вашъ погнется,
Народъ бесчисленъ вдругъ зберется,
Готовъ итти куда велитъ.
Черезъ нсколько дней другая ода ‘на побду при Вильманстранд’. Марсъ и Беллона, Венера, Діана и Геркулесъ переселяются поэтомъ на финскія скалы и принимаютъ участіе въ войн Россіи съ Швеціей. Миологическія существа враждебны Россіи, ихъ влечетъ, къ себ эта страна, ‘въ которой медъ съ млекомъ течетъ’. Но союзъ, ихъ съ шведами разрушенъ, русской храбростію: ‘вдается въ бгъ побитый Шведъ’. Ода оканчивается восхваленіемъ правительницы Анны Леопольдовны и мужа ея Антона Ульриха, котораго Ломоносовъ называетъ ‘Отца отечества отецъ’, поэтъ увряетъ, что для его славы русскій солдатъ’ готовъ стократно перенести смерть. Но восхваленіе брауншвейгскаго дома было непродолжительно, вся эта шумиха словъ была растрачена даромъ. Черезъ три мсяца Елисавета Петровна взошла на русскій престолъ. Академія поспшила уже 18 декабря всеподданнйше поздравить се съ днемъ рожденія нмецкою одою, сочиненною Штелинымъ’ и Ломоносовъ переводитъ ее стихами {Тамъ же, стр. 288—290.}. Піитическій восторгъ разомъ получилъ другое направленіе, оставаясь равно неискреннимъ. Прежніе идолы были забыты для новыхъ.
Съ сентября 1742 года Ломоносовъ, сдланный адъюнктомъ, Физическаго класса, преподавалъ въ академической гимназіи Физическую географію по нмецкому учебнику Крафта, давалъ’ наставленіе въ химіи и исторіи натуральной и, наконецъ’, обучалъ ‘стихотворству и штилю россійскаго языка’. Но едва только началось это преподаваніе, какъ пылкій и несдержанный характеръ Ломоносова, его бурныя студенческія привычки вовлекли его въ бду и слдствіе. Въ полицію поступило объявленіе {Матеріалы Билярскаго, стр. 9 и сл.}, что Ломоносовъ въ нетрезвомъ вид, у академическаго садовника Штурма, гд были гости, сталъ говорить непотребныя рчи и потомъ ‘схватя болванъ, на чемъ парики вшаютъ’, сталъ имъ драться и слуг своему тоже приказывалъ. Беременная жена Штурма выскочила въ окошко ‘отъ бою’ Ломоносова. Служанку Штурма билъ онъ но щекамъ и каблуками, подбилъ ей глазъ, изодралъ ей рубашку и серьгу серебряную выбилъ. Полиція распорядилась взять Ломоносова на съзжую. Въ тоже самое время, по жалоб Нартова, академика Делиля, нсколькихъ другихъ лицъ и студентовъ, учреждена была по именному повелнію большая коммисія надъ Академіей Наукъ или надъ Шумахеромъ. Ломоносовъ, сблизившійся по прізд изъ за границы съ главнымъ доносителемъ, простымъ и малограмотнымъ токаремъ, академикомъ Нартовымъ, отвезшимъ жалобу въ Москву въ начал 1742 года, гд тогда былъ дворъ, принималъ по всему видимому живое участіе въ этомъ дл и можетъ быть сочинялъ жалобу {Энциклопедическій Словарь, Т. 11, СПБ. 1801. стр. 279.}. Будучи на сторон Нартова, въ борьб двухъ враждующихъ академическихъ партій, онъ съ самаго начала академической службы своей, стоитъ противъ нмецкихъ членовъ академіи {Матеріалы Билярскаго, стр. 19—25, 25—34.}, и въ борьб этой поступаетъ какъ школьникъ. Дерзкія выходки Ломоносова вызвали жалобу конференціи на него въ слдственную коммисію 6 мая 1743 года. Въ ней говорилось, что Ломоносовъ, въ конференціи ‘ругаясь профессору Винсгейму, остановился и весьма неприличнымъ образомъ безчестной и крайн поносной знакъ самымъ подлымъ и безстыднымъ образомъ руками сдлалъ, называлъ профессоровъ плутами и другими словами, чего и писать стыдно’, грозилъ профессору Винсгейму, ‘что де онъ ему зубы поправитъ’ и пр. {Тамъ же, стр. 34—35.}. Академики были сильно раздражены противъ Ломоносова, они просили ‘знатной сатисфакціи’, говорили, что несчастіе ихъ крайнее, что они обезчещены предъ цлымъ свтомъ, прибавляли къ тому, что въ академіи нтъ ни президента, ни настоящаго директора и они не получали даже жалованья за весь 1742 годъ. Ломоносовъ, и прежде раздражившій коммисію, какъ свидтель въ дл Нартова, быль посаженъ ею подъ караулъ. Когда коммисія потребовала его къ допросу, онъ не хотлъ признать ея власти надъ собою, говорилъ, что безъ вдома академіи онъ въ допросъ не пойдетъ, ‘предъ присудствіемъ кричалъ неучтиво и смялся’. Коммисія навела справки о прежнемъ его поведеніи за границею, ей извстна была драка его въ квартир садовника и разсматривая новые проступки Ломоносова, она присуждала его къ наказанію ‘по сил государственныхъ правъ’, по разнымъ регламентамъ {Тамъ же, стр. 48.}, чуть ли не къ лишенію живота и заключеніе свое представила на Высочайшее утвержденіе. по просьб Ломоносова академія однако ходатайствовала объ его освобожденіи изъ подъ ареста, но коммисія не согласилась на то до Высочайшаго разршенія. Ломоносовъ сидлъ боле полугода подъ арестомъ. Только 18 января 1744 года послдовалъ Высочайшій указъ изъ Сената въ Академію Наукъ, гд между прочимъ сказано: ‘Ломоносова для его довольнаго обученія отъ наказанія свободить, а въ объявленныхъ, учиненныхъ имъ, продерзостяхъ у профессоровъ просить ему прощеніе’. Наказаніе состояло только въ томъ, что Ломоносовъ долженъ былъ получать половинное жалованье, но черезъ полгода и оно было возвращено. Едва освобожденный изъ подъ ареста, Ломоносовъ опять является буяномъ. Пришедъ къ академическому переводчику Голубцову, онъ, ударилъ его шандаломъ въ лицо и нанесъ рану. Академія не вступалась въ это дло и предоставила обиженному вдаться судомъ. Какія послдствія имла эта вспышка — неизвстно, но кажется она была послдняя. Такъ бурлилъ Ломоносовъ, прощаясь съ своими молодыми студенческими годами.
Ученыя занятія Ломоносова въ академіи по его наук не имли опредленнаго характера. То читалъ онъ въ конференціи латинскія диссертаціи по химіи и физик, то академія поручала ему разсмотрніе разныхъ обращиковъ солей, рудъ, минераловъ и т. п., присылаемыхъ изъ, кабинета Ея Величества и изъ разныхъ вдомствъ. Замчательно, что у профессора химіи долго не было лабораторіи. Въ 1745 году онъ жалуется академіи что ‘принужденъ только однимъ чтеніемъ химическихъ книгъ и теоріей довольствоваться, а практику почти вовсе оставить {Тамъ же, стр. 58.}’. Три раза просилъ онъ академію объ устройств лабораторіи, для которой предлагалъ проэктъ и планъ. Тогда же бьетъ онъ челомъ объ опредленіи его профессоромъ. Въ прошеніи онъ прописывалъ вс свои труды и переводы. Гмелинъ, узжающій за границу на родину, уступилъ ему свою профессуру и Ломоносовъ былъ утвержденъ профессоромъ химіи 7 августа 17І5 года. Званіе профессора дало ему силу и значеніе въ конференціи академической, дало ему возможность дйствовать. Его таланты и энергія и въ особенности связи съ людьми пользующимися властью при двор, сдлали вскор его лицемъ всесильнымъ въ академіи.
Раздробленная въ своей дятельности первоначальнымъ регламентомъ Петра В., различными вліяніями и требованіями другихъ высшихъ учрежденій имперіи, въ особенности своими отношеніями ко двору, въ которомъ сосредоточивалась тогда вся интеллектуальная жизнь Россіи и наконецъ враждующими внутри самой академіи національными партіями, руководствовавшимися по большей части своекорыстіемъ и стремленіемъ къ власти, академія представляла изъ себя чрезвычайно нестройное учрежденіе. Эта пестрая обстановка и нестройная жизнь академіи должны были отразиться на дятельности Ломоносова, вполн посвятившаго себя ей. Опредленно представить эту дятельность почти невозможно, не смотря на много изданныхъ уже матеріаловъ: такъ неуловима она и разнообразна, видоизмняясь согласно требованіямъ времени и страстнымъ порывамъ души Ломоносова. Еще не скоро дождемся мы обстоятельной и полной біографіи его, гд бы предстали предъ нами дйствительные и объясненные факты вмсто обыкновенныхъ фразъ. Одно свойство Ломоносова впрочемъ выдвигается впередъ изъ всей его дятельности,— условливалось ли оно состояніемъ окружавшаго его молодаго общества, историческимъ развитіемъ цлой страны, которая привыкла жить не самостоятельною жизнію, а регламентаціей, или оно было выраженіемъ самовластной натуры Ломоносова, — это стремленіе къ администраціи, къ составленію проэктовъ и регламентовъ, которыми такъ богата вообще дятельность Ломоносова. Воспитанный въ школ и въ идеяхъ Петра В., онъ врилъ, что уставы имютъ могущество, что ими можно двинуть неподвижную жизнь.
Какъ молодой профессоръ, Ломоносовъ началъ свою академическую дятельность въ соединенныхъ съ академіей гимназіи и университет, преподаваніемъ физики, химіи и стихотворства. Предметы эти мало измнялись и только впослдствіе, когда дятельность Ломоносова дробилась боле и боле, преподаваніе слабло, рже встрчается о немъ упоминаніе, за то выдвигаются впередъ заботы объ образовательныхъ отдлахъ академіи, въ устройств которыхъ Ломоносовъ, принимаетъ, самое живое участіе, особенно съ тхъ поръ, съ, 1758 года, какъ онъ сдлался членомъ академической канцеляріи и полновластнымъ въ ней лицемъ. Заботы эти выразились и регламентами и множествомъ личныхъ приказаній его. Близкія отношенія его къ И. И. Шувалову и непосредственное участіе, какое принималъ онъ въ основаніи Московскаго университета придаютъ особенное значеніе этой сторон его дятельности. Самъ онъ считаетъ ее очень полезною, ставитъ ее очень высоко, говоритъ, что модъ его управленіемъ учебная часть академіи пошла лучшимъ порядкомъ, не смотря на недостатокъ денегъ и разнообразныя препятствія, встрченныя имъ {Исторія академической канцеляріи 44—52. См. Матеріалы, стр. 077—085.}.
Мы не знаемъ, въ чемъ состояло преподаваніе Ломоносова и какой характеръ имло оно. Изъ учениковъ Ломоносова самыми извстными были двое: Поповскій, переводчикъ, ‘Опыта о человк’ Попе, профессоръ Московскаго университета, любимый Ломоносовымъ и Румовскій, астрономъ-наблюдатель, потомъ первый попечитель Казанскаго университета. Они не оставили воспоминаній объ учител. При тогдашнемъ неопредленномъ устройств академіи, даже сенатъ вмшивался въ преподаваніе. Лекціи физики Ломоносовъ читалъ, или показывалъ, напр. по указу сената {Матеріалы, стр. 72, 85.}. Лекціи эти имли почти публичный характеръ. Теорію поэзіи онъ диктовалъ. Много времени уходило на экзамены всякаго рода. Разныя вдомства присылали тогда въ академію для экзамена подчиненныхъ лицъ и домашніе учителя являлись также на экзаменъ академіи по указу 1757 года.
Въ преподавательской дятельности Ломоносова видное мсто занимаютъ заботы его объ устройств учебной части академіи, которая была въ весьма плохомъ состояніи. Учебную часть академіи Ломоносовъ ставилъ очень высоко и ожидалъ отъ вся значительной пользы. Два учебные департамента (университетъ и гимназія) по его убжденію ‘суть наинужнйшія къ приращенію наукъ въ отечеств, откуда не токмо сама Академія должна производить природныхъ своихъ членовъ, по и во все государство своихъ юриспрудентовъ, медиковъ, аптекарей, металлурговъ, механиковъ, астрономовъ, коихъ всхъ принуждена и но нын Россія заимствовать изъ другихъ земель, не безъ нареканія нашему народу’. {Тамъ же, стр. 678—679.} Еще въ 1718 году, когда Ломоносовъ не имлъ власти въ конференціи, поднятъ былъ вопросъ объ устройств академическаго университета, составлялся регламентъ ему и Ломоносовъ желалъ тогда уже дйствительнаго университета, съ раздленіемъ на три факультета (‘богословскій оставляю синодальнымъ училищамъ’) и требовалъ для него особливыхъ правъ, по примру заграничныхъ университетовъ {Стр. 115, 119.}, которыхъ учрежденія, узаконенія, обряды я обыкновенія по словамъ его ‘ясно и живо какъ на картин представляются въ ум его’ {Письмо къ Шувалову. Тамъ же, стр. 269.}. Извстно, какое дятельное участіе принималъ Ломоносовъ, вызванный къ тому Шуваловымъ, въ учрежденіи Московскаго университета, какъ послдній былъ дорогъ ему. Права или ‘вольности’ заграничныхъ университетовъ, которыя Шуваловъ считалъ несовмстными, онъ отстаивалъ горячо передъ нимъ {Записки Тимковскаго, Москвит. 1852. No 20, стр. 59.}. Онъ не желалъ скуднаго и узкаго плана и потому въ трехъ факультетахъ назначилъ 12 профессоровъ, что было много потогдашнему состоянію факультетскаго преподаванія и Шуваловъ сократилъ число ихъ до 9. По его же совту была учреждена и гимназія при Московскомъ университет. ‘Безъ нея, писалъ онъ, университетъ какъ пашня безъ смянъ’ {Матеріалы, стр. 270.}. Правила для московскихъ гимназій составлялъ онъ же.
Сдлавшись въ 1757 году членомъ канцеляріи, т. е. получивъ участіе въ управленіи академическими длами и въ особенности, съ того времени, когда ему поручены были президентомъ Разумовскимъ учебныя учрежденія въ особливое смотрніе, вмст съ другими частями академіи, Ломоносовъ сталъ усердно хлопотать объ учебной части. Онъ распорядился записывать пропускаемые безъ законной причины уроки учителей, хлопоталъ о порядк въ классахъ {Тамъ же, стр. 320.}, самъ здилъ осматривать помщеніе академическихъ студентовъ, стараясь уничтожить въ нихъ крайнюю нечистоту, заботился о лучшемъ, содержаніи учениковъ, о довольной пищ, о снабженіи книгами, выпрашивая у академіи на то деньги, наконецъ онъ выхлопоталъ большой Строгановскій домъ для отдльнаго отъ академіи помщенія гимназіи и университета {Стр. 373, 374. 457, 511, 521—523, 078—680.}. По его представленію число гимназистовъ было увеличено втрое (въ устав, а не въ дйствительности) и президентъ чрезъ вдомости вызывалъ всхъ недостаточныхъ родителей къ помщенію дтей ихъ на казенное содержаніе въ академическую гимназію {Стр. 429.}.
Заботясь о вншнемъ устройств гимназіи и университета, Ломоносовъ составлялъ самъ строгія дисциплинарныя правила для гимназистовъ {Стр. 378—379.} и не могъ оставить безъ вниманіи предметы ученія. До него академики считали преподаваніе постороннимъ и скучнымъ дломъ. Ломоносовъ, напротивъ, желала, чтобъ гимназія и университетъ были на дл, а не на словахъ. Съ этою цлію онъ сдлалъ много нововведеній. Онъ требовалъ полноты и опредленности отъ экзаменовъ, печатнаго каталога лекцій, преслдовалъ лнивыхъ учителей, а профессора Модераха, котораго онъ самъ прежде самовластно возвелъ ордеромъ канцеляріи въ это званіе, бывшаго инспекторомъ гимназіи и университета, самъ же и отршилъ, находя, что онъ не иметъ больше охоты ‘заботиться въ смотрніи надъ ученіемъ и поступками молодыхъ людей’. На его мсто Ломоносовъ опредлилъ Котельникова, руководствуясь тою мыслію, что онъ ‘природной россіянинъ’ и будетъ имть о учащихся ‘усердное попеченіе, какъ о своихъ свойственникахъ или дтяхъ’, Когда Модерахъ замедлилъ сдачею длъ, то по приказу Ломоносова къ нему былъ посланъ экзекуторъ, чтобъ выставить рамы и заставить его выхать изъ казенной квартиры {Стр. 366, 385, 507—510.}.
Главная мысль, которая руководила Ломоносовымъ во всей его академической дятельности, имла патріотическія свойства. Онъ горячо желалъ, чтобъ академія состояла изъ ‘россійскихъ сыновъ’, ‘природныхъ профессоровъ’. Для этой главной цли онъ старался объ устройств гимназіи и университета и кончившихъ курсъ въ университет студентовъ, въ которыхъ онъ замчалъ ‘добрую надежду плода’, представлялъ къ отправленію за границу и требовалъ, чтобъ академія постоянно содержала за границею десять молодыхъ людей, готовящихся къ академическому поприщу, и въ случа недостатка собственныхъ студентовъ, совтовалъ брать ихъ изъ Московскаго университета или синодальныхъ семинарій. Онъ самъ представилъ семь человкъ, которые по его мннію были достойны отправленія за границу и президентъ распорядился отложить выписку изъ за моря для академіи иностранныхъ профессоровъ, а представленныхъ экзаменовать въ общемъ собраніи. Больной уже предсмертною болзнію, Ломоносовъ не присутствовалъ въ канцеляріи и просилъ отсрочить это дло до его выздоровленія. Смерть помшала его исполненію {Стр. 640—644, 680—689.}.
Таже самая несчастная судьба помшала проэкту преобразованія всей учебной части, регламенту гимназіи и университета и привиллегіи послдняго, на которыя Ломоносовъ положилъ такъ много труда и о которыхъ такъ долго заботился, думая ими дать прочное устройство учебнымъ частямъ академіи. Онъ приготовилъ ихъ для Высочайшаго утвержденія, но до насъ дошли только неопредленные ихъ отрывки и извлеченія, изъ которыхъ видно, однакожъ, что университетъ долженъ быль получить самостоятельную жизнь и быть совершенно полнымъ учрежденіемъ (по времени), какимъ былъ тогда университетъ Московскій. Ломоносовъ даже желалъ оградить науку отъ вншнихъ вліяній, которыя были тогда значительны: ‘духовенству, говоритъ онъ, къ ученіямъ правду физическую дли пользы и просвщенія показующимъ, не привязываться, а особливо не ругать въ проповдяхъ’ {Стр. 392, 394, 402—421, 426—430.}. Проэкты эти были составлены Ломоносовымъ въ 1759 году и разсмотрны академиками въ начал слдующаго года, при чемъ Ломоносова’ хлопоталъ о торжественной инавгураціи университета. Въ этой инавгураціи, въ этомъ освященіи Высочайшею властію было все для Ломоносова, онъ думалъ, что съ нею университетъ уже самъ собою пойдетъ впередъ. Мннія академиковъ были очень различны, немногіе, какъ Миллеръ, очень благоразумно отрицали торжественное открытіе университета, при недостатк профессоровъ, большинство впрочемъ толковало о рангахъ, жалованьи и пенсіяхъ профессоровъ’, и почти вс согласились на инавгурацію.
Ломоносовъ употреблялъ вс средства для того, чтобъ утверждена была университетская привиллегія. Онъ обращался къ своимъ милостивцамъ и въ особенности къ Шувалову для ходатайства предъ Императрицею. ‘Мое единственное желаніе состоитъ въ томъ, писалъ онъ, чтобы привести въ вожделнное теченіе гимназію и университетъ, откуда могутъ произойти многочисленные Ломоносовы’. По это было не единственное желаніе Ломоносова. Съ привиллегіей университета, имъ задуманнаго и проектированнаго, онъ мечталъ и о себ и объ, увеличеніи своей власти, и безъ того уже значительной въ академіи, онъ хотлъ бытъ вицепрезидентомъ ея. ‘При представленіи нижайше прошу напомнить, писалъ онъ къ Шувалову, 1) что служу девять лтъ въ одномъ чин и остался отъ многихъ, 2) что въ академіи больше мн надобно авторитету, чтобъ иностранные перевсу не имли, 3) что графъ К. Г. (Разумовскій) ‘прежде сего представлялъ о вице-президент, 4) что всми силами стараюсь о ученыхъ Россіянахъ, сочинилъ регламенты, привелъ въ порядокъ гимназію, 5) и прежде совты давалъ’ о Московскомъ университет, 6) что вице-президентской чинъ не великой, а въ графскихъ отсутствіяхъ надобенъ {Стр. 432—433.}. Въ благодарность за хлопоты Шувалова, Ломоносовъ общается въ одинъ годъ сочинить Петріаду и почтить покровителя благодарственнымъ словомъ на инавгураціи. Привиллегія, за подписью президента, была представлена къ двору и цлый годъ не получала утвержденія. Ломоносовъ съ новою просьбою объ утвержденіи обратился къ графу М. Л. Воронцову, онъ писалъ даже просительные стихи Императриц, гд увряетъ ее:
твой университетъ,
О имени твоемъ подъ солнцемъ процвтетъ!
Тобою данными красуясь вчно правы,
Для истинной красы Россійскія державы (1).
(1) Сочиненія, изд. Смирд. T. II. стр. 280.
Болзнь Императрицы, а потомъ ея кончина, перемна правительства и появленіе новыхъ людей съ властію помшали исполненію желаній Ломоносова. Восшествіе на престолъ Екатерины II снова оживило надежды Ломоносова и не прошло еще мсяца посл государственнаго переворота, какъ онъ пишетъ уже просительное письмо къ сильному тогда графу Г. Г. Орлову (27 іюля 1762 года), называя его истиннымъ сыномъ отечества. Но, не смотря на преувеличенную стихотворную лесть новому случайному человку, гд Орловъ выставляется умющимъ ‘и Марсу слдовать и угождать Паллад’, героемъ, обновителемъ златого вка наукъ на свер, не смотря на его униженныя просьбы представить проэктъ регламента на Высочайшее утвержденіе въ послдніе мсяцы жизни Ломоносова, онъ не достигъ желаемаго. Его вице-президентству противился безъ сомннія Разумовскій или имвшій сильное вліяніе на него, враждебный Ломоносову Тепловъ, а регламентъ университета не утверждался самою Императрицею. Послдняя очень хорошо понимала, какъ мало тогда Россія нуждалась ія, другомъ университет, посл Московскаго, гд не было почти студентовъ и съ трудомъ набирались иностранные профессоръ!. Закрывъ номинально существующій академическій университетъ въ Петербург, на другой годъ посл смерти Ломоносова, она стала хлопотать о народныхъ училищахъ, что было гораздо существенне. Начинанія Ломоносова, какъ и во многихъ случаяхъ, не получили дальнйшаго хода, а состояніе учебной части въ академіи, не смотря на его заботы, ордеры, регламенты и самовосхваленіе вскор посл его смерти было въ самомъ печальномъ положеніи {Стр. 746.}. Каждый ученикъ стоилъ значительныхъ суммъ государству, а сколько нибудь дльныхъ людей между ними не было.
Еще ближе, чмъ учебная часть академіи была къ сердцу Ломоносова часть ученая, назначеніе которой были успхи науки. Изъ многочисленныхъ мстъ въ его одахъ, и стихахъ, въ переписк съ Шуваловымъ и другими, близкими ему знатными, въ рчахъ и самыхъ разнообразныхъ, запискахъ, изучающій Ломоносова можетъ легко убдиться въ томъ, что онъ искренно любилъ науку, заставившую его въ молодости бросить далекую родину, что онъ понималъ ея пользу для Россіи. Единственное мсто, гд тогда разработывалась у насъ наука, была академія. Ломоносовъ видлъ довольно ясно недостатки академическаго устройства, мшавшіе движенію науки впередъ и въ особенности ея практическому примненію къ насущнымъ нуждамъ Россіи, а потому заботы о лучшемъ устройств академіи должны были занимать его въ высшей степени. Имъ посвятилъ онъ значительную часть своей академической дятельности, они стоили ему большаго труда и большихъ огорченій, потому что вопросъ о реформ академіи, которая должна была исправить ея долговременное несчастіе, незамтно переходилъ въ вопросъ личный и Ломоносову приходилось считаться со многими изъ своихъ товарищей. Главная причина этого академическаго несчастія, по мннію Ломоносова, заключалась въ преобладаніи иностранцевъ и Ломоносовъ долженъ былъ бороться съ нмецкою партіею, увлекаясь борьбою до несправедливости и часто внося въ нее свои личные интересы и стремленіе къ преобладанію. Мы разскажемъ въ чемъ состояла эта борьба.
Еще въ 1745 году, слдовательно тогда, какъ онъ только что сдлался профессоромъ и членомъ конференціи, Ломоносовъ уже читаетъ въ засданіи академіи свои мысли о состояніи академіи {Матеріалы, стр. 72.}. Вроятно и тогда еще онъ былъ недоволенъ ея устройствомъ и преобладаніемъ въ ней чужеземнаго элемента. Эта мысль преслдовала его неотступно до конца жизни, она была его задушевною мыслію. Академія не пользовалась уже и тогда хорошею славою въ русскомъ обществ, слухъ о ея неустройствахъ подъ командою Шумахера дошелъ до двора и президентъ Разумовскій, узнавъ о невыгодныхъ отзывахъ при двор на счетъ управляемаго имъ заведенія, образовалъ коммисію ‘для отршенія излишествъ отъ академіи’. Въ числ членовъ этой коммисіи былъ и Ломоносовъ. Но, образованная подъ вліяніемъ придворныхъ рчей, коммисія эта была вскор забыта и рапортъ ея оставленъ безъ вниманія {Стр. 070—071.}. Шумахеръ, любимый русскими вельможами и прежде удачно вывернувшійся изъ бды во время доноса Нартова, спасся и теперь.
Гораздо боле дятельное участіе въ вопрос о преобразованіи академіи Ломоносовъ сталъ принимать съ 1755 года, когда сама академія должна была взяться за этотъ вопросъ, будучи вызвана на то указомъ Сената 24 августа 1754 года, требовавшимъ проэктовъ уставовъ отъ всхъ учрежденій имперіи. Пересмотръ академическаго регламента порученъ былъ академику Тауберту и предположенія послдняго нсколько времени разсматривались дятельно въ засданіяхъ академіи. Плодомъ личнаго участія Ломоносова въ этомъ дл, близкомъ его сердцу, было ‘Всенижайшее мнніе о исправленіи Санктпетербургской Императорской Академіи Наукъ’, поданное имъ въ конференцію {Очерки Россіи В. Пассека, Кн. II. М. 1840, стр. 48—65.}. Состояніе академіи называетъ онъ испорченнымъ, поведеніе ея-мало полезнымъ. Высказывая прямо недостатки академіи и ея жалкое состояніе, Ломоносовъ убжденъ однакожъ, что печальному длу легко помочь устанами: ‘Сіи недостатки никогдабъ небыли столь велики, говоритъ онъ, и никакимъ бы партикулярнымъ пристрастіемъ или интересомъ желанное приращеніе наукъ не моглобъ прескаться и приходить въ непорядокъ, когда бы въ академическомъ регламент узаконенія были на вс случаи довольны, и утверждены толь неподвижно, чтобы ихъ никто не могъ перемнить или толковать по своему произволенію’.
Существенный недостатокъ академіи, по мннію Ломоносова, заключается въ томъ, что прежній регламентъ ея ‘препятствуетъ произведенію и размноженію ученыхъ людей въ Россіи’. Поэтому необходимо увеличить часть учебную, для чего надобно допустить въ академическій университетъ даже лицъ податнаго состоянія и не принимать только дтей холопскихъ, дать высшіе ранги профессорамъ (‘капитанскіе чины профессорамъ малы а адъюнктамъ и никакихъ нтъ’), учредить для академиковъ награды и штрафы и пр. Ломоносовъ былъ вообще поклонникомъ чиновъ, познакомившись съ ними въ чинолюбивой Германіи и видя ихъ значеніе въ петербургскомъ обществ. Онъ ожидаетъ отъ нихъ разнообразной пользы: ‘Между равными, а особливо между вышними чинами была бы всегда дружба и согласіе. Отъ нижнихъ къ вышнимъ пристойное почтеніе, отъ подчиненныхъ къ начальникамъ законное послушаніе. Все сіе къ безпрепятственному приращенію наукъ и къ пріобртенію отъ народа къ нимъ почтенія и любленія необходимо нужно’. Такимъ вншнимъ причинамъ приписывалъ Ломоносовъ успхи наукъ въ нашемъ отечеств. Самымъ справедливымъ замчаніемъ его было то, что регламентъ 1747 года, написанный Тепловымъ, былъ составленъ по личнымъ соображеніямъ, въ угоду тогдашнему составу академіи. ‘Диво, что въ академіи нтъ музыки, замчаетъ онъ иронически, ба! да Шумахеръ танцовать не уметъ’.
Въ каждое мнніе свое, при желаніи провести его въ академической конференціи, Ломоносовъ вносилъ такъ много личной страсти, что долженъ былъ безпрестанно ссориться и дло отъ того не выигрывало. И въ этомъ дл, въ самомъ’ начал разсужденій академиковъ о проэкт новаго устава, желаніямъ Ломоносова помшала его ссора съ Тепловымъ, который стоялъ за прежній регламентъ и не хотлъ допустить его разсмотрнія. Ломоносова осудили въ конференціи, по ордеру президента, ему запрещено было присутствовать въ академическихъ собраніяхъ, онъ долженъ былъ выслушать письменный выговоръ и ему пришлось жаловаться Шувалову и просить его покровительства и защиты {Матеріалы, стр. 289—294.}. Вроятно и тогда Ломоносова’, если не прямо заговорилъ, то намекнулъ о должности вице-президента, которая казалась ему необходимою, такъ какъ президентъ Разумовскій, гетманъ Малороссіи, очень мало занимался академіей. Тепловъ, управлявшій академіей по вліянію своему на Разумовскаго, долженъ былъ возстать противъ такого предложенія, которое подрывало его значеніе и вооружить противъ него Разумовскаго. Но гнвъ послдняго продолжался не долго, онъ уступилъ, можетъ быть ходатайству Шувалова и Ломоносову возвращено было очень скоро право присутствовать въ засданіяхъ. Тмъ не мене стремленія его къ реформ не имли успха.
Но, черезъ три года посл этой неудачной попытки, сдлавшись членомъ академической канцеляріи, Ломоносовъ снова берется за преобразованіе академіи. Въ представленіи Разумовскому, поданномъ въ январ 1758 года, онъ говоритъ объ излишеств, недостатк и замшательств академіи {Стр. 359—362.}. Излишество онъ видитъ въ томъ, что канцелярія, вмсто научныхъ вопросовъ, занимается мелочами, что академія беретъ на себя производство нкоторыхъ рсмеслъ, торгуетъ заграничными книгами и т. п. Недостатки заключаются въ томъ, что департаменты академіи разъединены между собою, что въ ней нтъ ‘Россійскаго собранія’, что академія и университетъ въ весьма плохомъ состояніи, а главное: недостаетъ регламентовъ, инструкціи и штатовъ. Недостатокъ ихъ и составляетъ причину академическихъ замшательствъ. Содержаніе послднихъ, впрочемъ, почти все состоитъ въ жалобахъ на постояннаго врага Ломоносова — Миллера. Высказывая то, что надобно сдлать для лучшаго устройства академіи, устраняя лишнее и прибавляя недостающее, Ломоносовъ приходитъ въ заключеніи своей записки опять къ необходимости вице-президента, ‘который бы зная науки и состояніе академическое, могъ совтомъ и дломъ прекращать внутреннія неудовольствія, вс недостатки исправлять и приводить науки въ цвтущее состояніе подъ повелніемъ и покровительствомъ Вашего Сіятельства, облегчая труды Ваши’. Если Ломоносовъ и не сдланъ былъ прямо вице-президентомъ, то вскор посл его представленія послдовавшее порученіе ему учебной и ученой части совершенно равнялось этой должности. Онъ длался какъ бы помощникомъ президента и самовластнымъ лицемъ въ академіи. Теперь ему было удобне осуществлять свои планы преобразованія.
Дйствительно, не покидая мечты о вице-президентств и употребляя, какъ мы видли, разныя усилія для ея осуществленія, Ломоносовъ дятельно хлопочетъ о реформ академіи, считая неразрывными съ нею и для нея необходимыми академическіе гимназію и университетъ. Къ 1760 году относится большая статья его о необходимости преобразованіи академіи {Стр. 435—455.}, которая вся однакожъ сводится къ тому, что необходимъ вице-президентъ и въ немъ Ломоносовъ указываетъ на себя. Вкоренившееся и застарлое несчастіе академіи мшаетъ исправленію ея, согласно требованіямъ Высочайшаго указа 24 августа 1754 года, но не смотря на вс препятствія и огорченія, Ломоносовъ говоритъ, что онъ ‘предпріялъ отдать отечеству послднюю должность. Ибо ежели симъ ничего не успю, твердо увренъ буду, что нтъ Божія благоволенія, дабы по мр желанія и щедролюбія Великія нашея Государыни ученые люди размножились и науки распространялись и процвтали въ отечеств’. Записка Ломоносова состоитъ изъ трехъ частей: въ первой авторъ говоритъ о печальномъ состояніи академіи, во второй излагаетъ причины ея паденія и въ третьей, наконецъ, предлагаетъ способы къ исправленію и къ приведенію ея въ цвтущее состояніе. Первая часть есть краткая исторія академіи, почти повторенная Ломоносовымъ въ другой, нсколько позднйшей записк его, ‘краткая исторія о поведеніи академической канцеляріи’, такъ какъ въ канцеляріи сосредоточивалось все управленіе академіей. Положеніе академіи въ высшей степени прискорбію. По словамъ Ломоносова она представляется ‘безъ вншняго вида и украшенія, безъ внутренняго удовольствія и жизненнаго движенія’, она похожа на ‘уродливое тло’, въ сравненіи съ нею состояніе кадетскаго корпуса самое блестящее. Дв причины этого жалкаго положенія академіи: съ одной стороны — управленіе академіей людьми совершенно неучеными, съ другой ‘недоброхотство къ учащимся Россіянамъ въ наставленіи, содержаніи и произведеніи’. Главною пружиною первой и второй причины является Шумахеръ и Ломоносовъ довольно подробно излагаетъ его продлки въ академіи, его ловкое управленіе профессорами, его хитрую лесть знатнымъ и сознательное нежеланіе дать ходъ русскимъ студентамъ и профессорамъ. Помочь бдственному положенъ) академіи можетъ только новый регламентъ и новый штатъ. Существенный недостатокъ прежняго устава состоитъ въ томъ, ‘что Санктпетербургская Академія Наукъ нын и впредъ должна состоять по большей части изъ иностранныхъ: то есть, что природные Россіяне къ тому неспособны’ и что этимъ уставомъ ‘отнята пся надежда къ произведенію въ вышшія чины профессоровъ’ Повторяя боле подробно свои прежнія основанія, высказанныя шесть лтъ тому назадъ, Ломоносовъ утверждаетъ, что ‘еслибы ранги были расположены, то дворяне возымли бы охоту не мене къ наукамъ, какъ къ военному искуству и чрезъ то бы изъ Академіи въ статскихъ чинахъ ученые дворяне размножились и честь наукъ возвысили’. Поэтому для исправленія академіи, необходимо отнять въ ней власть надъ науками у людей мало ученыхъ и способствовать всми средствами успху ученыхъ россіянъ. Въ штат, составленномъ Ломоносовымъ и приложенномъ къ этой записк, является вице-президентъ и онъ не забылъ здсь своихъ личныхъ отношеній, отнимая должности у враговъ своихъ, Миллера и Тауберта.
Проэктъ этотъ отданъ былъ Ломоносовымъ Шувалову съ просьбою представить Императриц, но его постигла таже участь, какъ и проэктъ преобразованія учебной части, съ которымъ онъ составлялъ одно цлое. Только за годъ до смерти Ломоносова, Разумовскій поручилъ ему наконецъ Оффиціально, вмст съ Таубертомъ, въ І 704 году, составить новый проэктъ для преобразованія академіи {Стр. 037.}. Ломоносовъ долженъ былъ обрадоваться этому порученію, которымъ осуществлялись его лучшія надежды и намренія, его продолжительное и упорное стремленіе. Онъ очень усердно, съ привычнымъ пыломъ своимъ, принялся за исполненіе этого порученія и уже 10 сентября представилъ президенту проэктъ новаго регламента Академіи Наукъ {Стр. 052—060.}. Въ этомъ проэкт Ломоносовъ проводитъ наконецъ свои любимыя идеи. Президентъ академіи долженъ быть ‘природной Россіянинъ’. Вице-президентъ ея — ‘изъ ординарныхъ академиковъ, служившихъ въ здшней Академіи не малое время и показавшихъ свое въ наукахъ отмнное знаніе изданными въ свт сочиненіями’. Академики постепенно должны набираться изъ русскихъ. ‘Честь россійскаго народа, говоритъ Ломоносовъ, требуетъ, чтобъ показать способность и остроту его въ наукахъ и что наше отечество можетъ пользоваться собственными своими сынами, не токмо въ военной храбрости и въ другихъ важныхъ длахъ, но и въ разсужденіи высокихъ знаній’. Поэтому, покуда, за неимніемъ своихъ, иностранные академики должны выбираться съ особою осмотрительностію, адъюнкты же вс должны быть русскіе. Отъ академиковъ требуется изданіе книгъ по своей профессіи на язык русскомъ. Въ требованіяхъ новаго устава отъ исторіографа заключается прямой намекъ на Миллера, занимавшаго тогда это мсто въ академіи. Надобно смотрть прилежно, чтобъ исторіографъ: ‘1) былъ человкъ надежный и врный и для того нарочно присягнувшій, чтобы никогда и никому не объявлять и не сообщать извстій, надлежащихъ до политическихъ длъ критическаго состоянія, 2) природной россіянинъ, 3) чтобъ не былъ склоненъ въ своихъ историческихъ сочиненіяхъ ко шпынству и посмнно’. Новый проэктъ этотъ, въ которомъ приводились въ исполненіе вс задушевныя мысли Ломоносова касательно преобразованія академіи, отдлялись вс ея излишества, департаментъ художествъ, типографія, книжная лавка и уничтожалась столь ненавистная ему канцелярія, которой поведеніе онъ тогда же изложилъ въ особой исторической записк, состоящей изъ 71 параграфа, былъ одобренъ академиками и президентомъ и представленъ графу Орлову для поднесенія на утвержденіе Императрицы. Въ немъ, писали вс члены академіи словами Ломоносова къ Орлову, ‘отвращены вс прежнія неудобности, бывшія въ тягость паукамъ. Но сему штату, регламенту и привиллегіи здшняя Императорская Академія Наукъ достигнетъ въ краткое время до самаго цвтущаго состоянія къ польз отечества и къ безсмертной слав ея Императорскаго Величества’ {Стр. 670.}. Приготовленъ былъ Высочайшій указъ, сочиненный Ломоносовымъ, для опубликованія этого регламента. Ломоносовъ былъ вполн увренъ въ скоромъ утвержденіи его. ‘Ежели жъ онаго не воспослдуетъ, говоритъ онъ, то врить должно, что нтъ Божескаго благоволенія, чтобы науки возрасли и распространились въ Россіи’ {Стр. 0101.}. Не смотря на эту высказанную имъ съ горечью дилемму и вс старанія и хлопоты Ломоносова, находившагося въ то время въ очень непріятныхъ отношеніяхъ по поводу Шлецеровскаго дла, проэктъ этотъ не былъ утвержденъ и умирая, Ломоносовъ уносилъ съ собою въ могилу печальное убжденіе, что ‘благія намренія его исчезнутъ вмст съ нимъ’.
Рядомъ съ этимъ стремленіемъ къ регламентаціи, въ всемогущество которой для успховъ науки врилъ Ломоносовъ, выступаетъ передъ нами та академическая борьба, вызванная ‘извданнымъ слезными опытами академическимъ несчастіемъ’ съ ‘недоброхотами россійскаго рода’, съ ‘гонителями наукъ’, въ которую онъ вносилъ весь пылъ своего неуступчиваго характера и гордое самомнніе. Борьба эта выставляется обыкновенно, какъ величайшая заслуга нашего великаго человка, потому что источникомъ ея было глубокое патріотическое чувство и сознаніе долга и обязанностей. ‘Я бы охотно молчалъ и жилъ въ поко, пишетъ онъ къ Теплову, да боюсь наказанія отъ правосудія и всемогущаго промысла, который не лишилъ меня дарованія и прилжанія въ ученіи и нын дозволилъ случай, далъ терпніе и благородную упрямку и смлость къ преодоленію всхъ препятствій къ распространенію наукъ въ отечеств, что мн всего въ жизни моей дороже’ {Стр. 500, 502—503.}. ‘Чтожъ до меня надлежитъ, заключаетъ онъ, то къ сему себя посвятилъ, чтобы до гроба моего съ непріятелями наукъ россійскихъ бороться, какъ уже борюсь двадцать лтъ, стоялъ за нихъ съ молода, на старость не покину’. Въ увлеченіи этою борьбою, Ломоносовъ часто преувеличивалъ свое положеніе, многое видлъ въ ложномъ свт и любилъ жаловаться на притсненія и обиды со стороны враговъ своихъ, подозрвая въ нихъ часто то, чего на самомъ дл не было. Его самолюбіе раздражалось иногда до крайности. Примромъ можетъ служить его обидчивость по поводу очень скромной и незначительной статьи Тредіаковскаго о мозаик, помщенной въ журнал Сумарокова ‘Трудолюбивая пчела’, 1759 года. Въ простой замтк онъ видитъ цлый злостный комплотъ противъ себя. {Стр. 389.} Раздражаясь ею, онъ жалуется Шувалову на посмяніе, ругательства, ожидаетъ раззоренія и униженія. И въ другихъ своихъ длахъ и намреніяхъ’, онъ также видитъ везд козни и препятствія, зависть и остановки, упрекаетъ нмецкихъ академиковъ, что они бгаютъ по знатнымъ домамъ и ихъ ложныя представленія доходятъ даже въ ‘домъ государской’. Подобные происки онъ постоянно объясняетъ враждою нмецкихъ ученыхъ къ русскимъ, желаніемъ не дать хода послднимъ. ‘Какое же можетъ быть усердіе у Россіянъ, учащихся въ Академіи, говоритъ онъ нескромно о себ, когда видятъ, что самой первой изъ нихъ, уже черезъ науки въ отечеств и Европ знатность заслужившій и самимъ высочайшимъ особамъ не безызвстной, принужденъ безпрестанно обороняться отъ недоброжелательныхъ происковъ и претерпвать нападенія почти даже до самаго конечнаго опроверженія и истребленія?’ {Стр. 099.}.
Безспорно у Ломоносова съ его заносчивымъ, самолюбивымъ и тщеславнымъ характеромъ было довольно враговъ въ академіи между нмецкими членами. Конечно они употребляли вс средства, находившіяся въ ихъ распоряженіи, чтобъ представить самаго Ломоносова и большую часть его начинаній въ невыгодномъ свт въ глазахъ вельможъ и двора, гд сосредоточивалось тогда общественное мнніе, нмцы доходили даже до шутливой псенки въ сатирическомъ род, въ которой выставлялись на позоръ дурныя стороны его характера и особенно его несчастная страсть къ вину {Русскій Архивъ П. И. Бартенева 1860 года, No 4-й, стр. 77—90. Нмецкое уваженіе къ историческимъ преданіямъ науки въ особенности оскорблялось аутодидактическою заносчивостію Ломоносова:
‘Er schimpft auf jedes Stcke,
Was er nicht selber ausgedacht
Und jemand schon vor ihm gemacht.
Das fordert ihm sein Glcke’.
Замтить надобно, что русскія сатирическія выходки тогдашнихъ писателей на Ломоносова были гораздо грязне.}, мшали его производству въ чины и вообще не отказывались при случа повредить ему. Но все это были мелочи. Мы не имемъ положительныхъ документовъ для доказательства серьезнаго вреда, нанесеннаго ему лично нмецкой партіей. Пресловутый Шумахеръ, въ начал академической службы Ломоносова, даже покровительствуетъ ему, а потому положительно можно утверждать, что на основаніи безпрестанныхъ жалобъ Ломоносова вовсе не слдуетъ изображать его жертвою враждебной силы. Онъ принадлежалъ къ тмъ характерамъ, которые не дадутъ безнаказанно наступить себ на ногу и, окруженный еще при жизни извстностію и славою, о которой онъ самъ привыкъ повторять очень неумренно и на которую не скупились его литературные современники, въ особенности, когда дло шло о его поэтическихъ дарованіяхъ и произведеніяхъ, (для научныхъ заслугъ Лохмоносова долго не было судей въ русскомъ обществ), онъ имлъ много средствъ и для борьбы съ своими врагами и для успха своихъ начинаній. Величайшимъ врагомъ Ломоносова къ сожалнію былъ самъ онъ. Его гордость и тщеславная похвальба своими заслугами, его презрніе къ людямъ ниже его стоящимъ и къ равнымъ| его стремленіе къ самовластію, должны были невольно производить ему личныхъ враговъ и все то, что Ломоносовъ приписывалъ національной вражд, легко можетъ быть объяснено и личнымъ къ нему нерасположеніемъ. Къ этому надобно присоединить еще неумнье владть собою, неумнье сдерживать свои страсти, особенно, когда он разгарались подъ вліяніемъ вина. ‘Тогда его природная грубость переходила въ бшенство, все трепетало передъ разъяреннымъ и никто не смлъ указать на дверь пьяному Ломоносову’ {Schlzer, S. 220.}. Такими минутами умли разумется пользоваться его враги и он портили все начатое.
Самолюбивый въ высшей степени, Ломоносовъ доходилъ иногда до ребячества. Еще не имя дйствительнаго первенства въ академіи, онъ поднимаетъ исторію изъ того, что имя его, въ порядк списка членовъ на протоколахъ засданій, не стоитъ первымъ и когда другіе члены были написаны выше его, то онъ замарывалъ свое имя и ставилъ его выше другихъ {Матеріалы, стр. 232.}. Не разъ раздиралъ онъ протоколы засданій по самымъ ничтожнымъ поводамъ. Въ этомъ спор о старшинств принималъ участіе и Тредіаковскій, который доказывалъ, что онъ старе Ломоносова по служб и первый изъ россійскихъ подданныхъ пожалованъ профессоромъ. ‘Господинъ Совтникъ явно отнялъ у меня старшинство, пишетъ въ своемъ доношеніи Тредіаковскій, утверждаясь безъ всякаго на то указа, что онъ отличную иметъ науку, толкуя сіе слово отличный неправо, а именно такъ, что будто его наука предъ нами всми лучшая, вмсто того что долженъ онъ разумть такъ, что его наука предъ нашею видняе, какъ то и праведно, для того, что ему только одному приказано было отъ вышшихъ сочинять оды, панегірікъ и прочее, хотя все сіе и не его дло, чмъ наука его и сдлалась видною, но ежелибъ Всемилостивйшая Государыня восхотла его науку признать лучшею предъ нашею, тобъ несомннно изволила то объявить словомъ отмнныя науки, а не отличныя… Какъ можетъ его наука быть отличною предъ нашею для того, что премножество въ его наук погршностей, лжи и самаго грубаго незнанія, что, ежели потребуется, толь легко есть доказать, коль сіе самое выговорить’ {Стр. 429.}.
Въ литературномъ мір того времени людей не связывала общая и благородная цль преуспянія страны своей, ихъ не соединяли идеи, Литература не была выраженіемъ общественнаго мннія, какъ это было въ странахъ западно-европейскаго развитія. Она не имла никакой дйствительной силы и самое существованіе ея было случайно, а потому писатели соединены были съ своимъ дломъ совершенно вншними поводами. Въ поэзіи, которая представляла единственное литературное стремленіе эпохи, господствовали только вншнія Формы и пустая риторика, содержаніе ея было до крайности пусто и она имла только декоративный характеръ. Этотъ декоративный характеръ поэзіи приходился по плечу знатному обществу того времени, которое искало въ ней не думы, не чувства, а забавы. Поэты, не имя ничего общаго съ народомъ, оторванные отъ него, даже враждебные ему, обращались между знатными, здсь, въ полу-французскихъ, долу-татарскихъ салонахъ русскихъ вельможъ XVIII вка, они замнили собою старинныхъ шутовъ и забавляли милостивцевъ очень часто тми же продлками. Это явленіе схоластическаго времени надолго уронило поэта въ мнніи русскаго общества и было причиною неблагопріятнаго взгляда вообще на поэзію, такъ долго существовавшаго въ немъ, кром разв тхъ случаевъ, когда поэзія касалась высокихъ моментовъ государственной исторіи. Конечно гордая натура Ломоносова не подходитъ подъ общій уровень: ‘не токмо у стола знатныхъ господъ или у какихъ земныхъ владтелей дуракомъ быть но хочу, пишетъ онъ къ своему меценату, но ниже у самаго Господа Бога, который мн далъ смыслъ, пока разв отниметъ’. Но и онъ платилъ дань вку, и онъ слдовалъ за чужимъ примромъ, расточая униженную лесть и добиваясь личныхъ выгодъ при помощи знатныхъ. Довольно можно найти этой лести въ его отношеніяхъ къ покровителямъ, въ письмахъ къ нимъ. Обращеніе въ кругу знатнаго общества, которое съ своей точки зрнія смотрло на литературу и вообще на поэтовъ, было очень невыгодно для нравственнаго достоинства послднихъ. Добиваясь милости у вельможъ, они ревниво завидовали другъ другу, старались выставить другъ друга въ невыгодномъ свт, клеветали другъ на друга. Каждый успхъ одного раздражалъ другаго и вотъ причина той ожесточенной, раздражительной, но въ сущности мелкой и довольно грязной вражды между литературными представителями того времени, памятники которой сохранились въ нсколькихъ сатирическихъ стихотвореніяхъ, написанныхъ тогдашними представителями другъ на друга {См. извстную въ исторіи русской литературы рукопись нашего университета и статью о ней и вообще о литературной полемик прошлаго вка А. Н. Аанасьева въ Библіографическихъ Запискахъ 1859 г., стр. 449—476 и 513—528.}. Взаимная вражда Ломоносова, Сумарокова и Тредіаковскаго очень извстна въ литературныхъ преданіяхъ. Шуваловъ любилъ стравливать первыхъ двухъ и потшался надъ ихъ выходками, извстно также энергическое сравненіе Ломоносова дружбы съ Сумароковымъ, высказанное имъ въ письм къ Шувалову {Матеріалы, стр. 487.}. Но и Сумароковъ не оставался въ долгу. Жалуясь тому же покровителю на свою бдность и на то, что Ломоносовъ, какъ членъ академической канцеляріи, требовалъ вычета изъ театральнаго жалованья Сумарокова денегъ за печатаніе академіей его изданій, онъ выражается такъ о своемъ соперник: ‘Ему, деревни, домъ и хорошіе доходы имющему, жить легко, а мн совсмъ моимъ домомъ лишаему быть на цлую треть моего пропитанія, трудновато. Когда Ломоносовъ пьетъ и во пьянств подписываетъ промеморіи, долженъ ли я въ чужомъ пиру имть похмлье? Онъ опивается, а я чувствую похмлье’ {Письма Ломоносова и Сумарокова къ П. И. Шувалову. Изд. Я. К. Гротомъ. СПБ. 1862. стр. 36.}.
Безпрестанныя жалобы Ломоносова на своихъ недоброхотовъ, ненавистниковъ, зоиловъ, на то, что на каждомъ шагу онъ встрчаетъ помхи и препятствія задуманнымъ имъ предпріятіямъ, желаніе выставить себя жертвою — вообще довольно подозрительны. Имъ какъ то трудно врится и Ломоносовъ былъ не такимъ человкомъ, который дался бы въ обиду: и нападать и мстить и доносить онъ также умлъ, какъ и прочіе. При томъ, на сколько возможна была въ его время, при тогдашнемъ состояніи русскаго общества и при тхъ отношеніяхъ, въ которыхъ онъ находился, слава для русскаго поэта и для русскаго ученаго, власть и значеніе въ кругу его дятельности, — онъ пользовался ими въ достаточной степени. Чины и награды идутъ своимъ чередомъ для Ломоносова, у него есть и своя деревня съ крпостными мужиками и домъ въ Петербург, фабрика дастъ ему доходы, жалованьемъ въ академіи онъ не обиженъ. Власть его въ ней, для которой онъ желалъ только названія вицепрезидента, была весьма значительныхъ размровъ. Въ 1758 году президентъ академіи ордеромъ своимъ давалъ ей знать, ‘Коллежскому Совтнику Господину Ломоносову имть особливое прилежное стараніе и смотрніе, дабы въ академическомъ, историческомъ и географическомъ собраніяхъ, такожъ въ университет и въ гимназіи все происходило порядочно, и каждой бы должность свою въ силу регламента и данныхъ особливыхъ инструкцій отправлялъ со всякимъ усердіемъ’ {Матеріалы, стр. 368.}. Это значило отдать всю ученую часть академіи въ полное распоряженіе Ломоносова (directio rerum academicarum ad scicntias pertmentium). Черезъ два года гимназія и университетъ отданы были также въ полное и единовластное распоряженіе Ломоносова и будучи сильнымъ лицемъ въ канцеляріи, онъ очень скоро сталъ самовластію распоряжаться въ академіи, его ордеры уважались наравн съ президентскими и Ломоносовъ ршался даже протестовать противъ распоряженій главнаго начальника {Стр. 530.}.
Пользуясь властію и значеніемъ въ академіи, пріязнію и уваженіемъ самыхъ знатныхъ и самыхъ сильныхъ’ людей въ государств: Шувалова, графовъ Воронцова и Орлова, Ломоносовъ могъ не бояться обидъ. Его слава была признана. Еще въ 1757 году, по распоряженію И. И. Шувалова, въ типографіи Московскаго университета были напечатаны сочиненія его съ гравированнымъ портретомъ, подъ которымъ стояла слдующая риторическая надпись ученика его Поповскаго:
Московскій здсь Парнассъ изобразилъ витію,
Что чистый слогъ стиховъ и прозы ввелъ въ Россію.
Что въ Рим Цицеронъ и что Виргилій былъ,
То онъ одинъ въ своемъ понятіи вмстилъ.
Открылъ натуры храмъ богатымъ словомъ Россовъ,
Примръ ихъ остроты въ наукахъ Ломоносовъ.
Льстивыя и неумренныя выраженія этой надписи на долги, чуть ли не на цлое столтіе сдлались содержаніемъ критической оцнки Ломоносова въ нашей литератур. Правда Ломоносовъ писалъ Шувалову: ‘стыжусь, что я нагрыдырованъ’, но самъ онъ никогда не пропускалъ случая похвалиться своимъ геніемъ, своими изобртеніями, своими литературными талантами и своими трудами на пользу просвщеніи родной страны. Вообще не въ его нравахъ была скромность, не въ его обыча — скрывать свои достоинства.
Ученая и литературная слава Ломоносова окружала его при жизни. Знаменитый Эйлеръ, правда уклончиво и въ довольно общихъ выраженіяхъ, признавалъ его научныя заслуги. {Toutes ces piè,ces (диссертаціи Л—ва) sont non seulement bonnes, mais trè,s excellentes, car elles traitent les matiè,res de la physique et de la chimie les plus intressantes et qui sont tout fait inconnues et inexplicables aux plus grands gnies, avec tant de solidit, que je suis tout fait convaincu de la justesse de ses explications.} О немъ писали за границу къ Вольтеру, какъ о представител русской науки и русскаго генія. Его избирали въ члены, какъ знаменитость, разныя академіи. Русская академія художествъ въ 1763 году избрала его въ почетные члены, торжественно заявляя, что онъ ‘знаніемъ и заслугами извстный въ ученомъ’ свт, не токмо простираясь въ наукахъ славное пріобрлъ имя, по и по склонности къ художествамъ открылъ къ слав Россіи толь рдкое еще въ свт мозаичное искусство’. {Стр. 619.} Его знатные покровители, можетъ быть дйствительно гордясь славою своего соотечественника, хлопотали и о распространеніи ея за границею. По желанію графа Воронцова Ломоносовъ былъ избранъ въ члены болонской академіи наукъ, о чемъ тогда же напечатано было въ ‘Ежемсячныхъ сочиненіяхъ’. Довольный этимъ избраніемъ и сообщая о немъ Шувалову, ухавшему за границу, Ломоносовъ проситъ его ходатайства объ избраніи еще въ члены парижской академіи наукъ. ‘Въ Парижской Академіи Наукъ, пишетъ онъ, есть порожнее мсто иностраннаго почетнаго члена. А какъ не сомнваюсь, что Ваше Высокопревосходительство у тамошняго двора знатныхъ пріятелей имете, для того униженно прошу рекомендовать меня на оное мсто. Тамошняя академія о моихъ ученыхъ длахъ довольно извстна. Ей же весьма пристойно и надобно имть въ здшней академіи члена, особливо природнаго Россіянина. Сіе избраніе послужить можетъ не только къ моей похвал, но и къ подлинной слав нашего отечества’ {Стр. 644.}. За годъ до смерти Ломоносова, Екатерина, изъ уваженія къ слав и заслугамъ русскаго ученаго, постила его въ лабораторіи и едва только умеръ Ломоносовъ, какъ французская муза племянника его мецената, графа А. П. Шувалова, провозглашала на всю Европу:
‘Отъ предловъ сарматскихъ до странъ Авроры, гд каждый день возрождается обожаемое свтило, отъ скалъ Кавказа до границъ Свера,-все исполнено его славою, все чтитъ его память и оплакиваетъ его смерть.
‘Въ нашихъ льдистыхъ пустыняхъ, въ нашихъ сырыхъ пещерахъ, безъ всякой помощи, безъ образцевъ и безъ руководителей, онъ первый дерзнулъ заняться изящными науками и изъ глубины Греціи, заставилъ течь пермесскія струи въ наши счастливые предлы.
‘Рдкимъ даромъ соединяя въ себ пальмы Архимеда съ лаврами Пиндара, перо Тацита съ цвтами Цицерона, его голосъ бодро проповдывалъ разумъ въ дикой стран’ и пр. {Сборникъ Куника, отр. 206. Сочинитель оды говоритъ объ отношеніяхъ къ Л—ву Императрицы: ‘elle l’admit meme dans cette familiarit, dont on ne voit les traces que dans le siè,cle d’Auguste: familiarit qui ne tourna jamais l’amertume du savant’. Это была обычная фраза того вка.}
Ломоносовъ не принадлежалъ къ числу непонятыхъ и преслдуемыхъ современниками геніевъ. Русская жизнь, по особеннымъ историческимъ условіямъ своимъ, еще не представляла таковыхъ, да едва ли и представитъ ихъ когда нибудь. Слава дается легко у насъ, ее слишкомъ’ скоро достигаютъ, но за то она и бываетъ такъ скоропреходяща, какъ направленія нашей общественной жизни. Ломоносовъ отстаивалъ эту славу, подозрительно боялся малйшаго ущерба ея и нападалъ на другихъ, если они шли по одной съ нимъ дорог. Это называлъ онъ борьбою съ недоброхотами русскаго имени. Любопытнымъ памятникомъ такой борьбы могутъ служитъ его отношенія къ Миллеру и Шлецеру.
Изъ нмецкихъ членовъ русской академіи въ XVIII вк, Герардъ Фридрихъ Миллеръ больше всхъ принесъ пользы русскому образованію своими основательными и многочисленными трудами по русской исторіи и своею журнальною дятельностію, первою учено-литературною попыткою въ этомъ род къ нашемъ отечеств {Подробныя свднія о жизни Миллера, въ особенности о его дтств, находятся въ сочиненіи извстнаго біографа XVIII вка и друга Миллера — Бюшинга: ‘Beytrage zu der Lebengeschichte denkwrdiger Personen’. Halle. 1785. Th. III. S. 1—160. Он послужили основаніемъ для краткой біографіи Миллера въ ‘Словар свтскихъ писателей’ митрополита Евгенія. М. 1845. T. II, стр. 54—89, гд можно найти довольно полный перечень сочиненій и изданіи трудолюбиваго ученаго.— Объ историческихъ заслугахъ его см. статью С. М. Соловьева: ‘Герардъ Фридрихъ Миллеръ’ въ Современник 1854 г., т. XLVII, отд. II, стр. 115—150, а о журнальной дятельности — статьи В. Милютина: ‘Ежемсячныя Сочиненія, журналъ 1755—1764 годовъ’, также въ Современник, 1851 г., T. XXV, отд. II, стр. 1—52 и T. XXVI, стр. 1—48.}. Изслдователь нашей исторіи и нашей литературы съ глубокою благодарностію поминаетъ почтенное имя этого человка, отдавшаго всю жизнь свою стран ему чуждой, куда увлекла его слава Петра В. и еще неоткрытыя европейской наукой темныя пространства древней сверной исторіи. Онъ явился въ Россію однимъ изъ первыхъ членовъ ея академіи, только что основанной въ 1725 году, двадцатилтнимъ юношей, и дятельно и усердно служилъ ей въ теченіе 58 лтъ. Императрица Екатерина II особенно любила Миллера и покровительствовала ему, признаніе заслугъ своихъ, награды и отличія онъ получилъ уже въ ея царствованіе. Но при Елисавет жизни Миллера въ академіи была полна невзгодъ и огорченій, господствовавшая тогда русская партія надлала ему множество непріятностей и въ числ лицъ, боле всего враждебныхъ къ Миллеру, къ крайнему сожалнію, намъ приводится говорить о Ломоносов, увлеченномъ ложно понятымъ патріотическимъ чувствомъ, если не чмъ либо другимъ, гораздо боле худшимъ. Изъ замтокъ, выходокъ, оффиціальныхъ бумагъ и разныхъ донесеній Ломоносова въ академію, Миллеръ является въ очень неблагопріятномъ свт, Вря Ломоносову, мы должны видть въ Миллер сознательнаго врага Россіи.
Воспитанный въ строгой школ германской науки, сначала въ гимназіи своего роднаго вестфальскаго городка Герфорда, гд отецъ его былъ ректоромъ, а потомъ въ Лейпцигскомъ университет, подъ вліяніемъ Готшеда и Менке, Миллеръ принесъ съ собою въ Россію обширныя знанія, неутомимую любовь къ труду и широкую любознательность. Уже въ первые годы пребыванія своего въ Петербург, онъ могъ приносить пользу нашему отечеству, узнавъ довольно основательно русскій языкъ. Вскор промнялъ онъ безплодную обязанность преподавателя латинскаго языка, исторіи и географіи въ академической гимназіи на званіе вице-секретаря академіи (настоящимъ секретаремъ былъ Гольдбахъ, выхавшій въ Москву вмст съ дворомъ въ 1727 году). Въ теченіе трехъ лтъ онъ издалъ первые два тома записокъ или ‘Комментарій’ нашей академіи на язык латинскомъ и ‘Сокращеніе комментаріевъ’ на язык русскомъ, первую попытку познакомить русское общество съ трудами петербургскихъ академиковъ. Тогда же издавалъ онъ (1728—1730) ‘С. Петербургскія Вдомости’ и наконецъ (1728—1742) ‘Примчанія на Вдомости’ — опытъ популярнаго изложенія разныхъ вопросовъ науки и вообще научныхъ свдній, которыя должны были интересовать тогдашнихъ русскихъ читателей и дйствительно интересовали такъ какъ изданіе охотно раскупалось.
Въ эту пору онъ сблизился съ Шумахеромъ. Послдній сдлалъ Миллера даже членомъ канцеляріи. Ломоносовъ раскрываетъ закулисныя тайны этой дружбы. По его словамъ ‘молодой студентъ и не далекой въ наукахъ надежды’ {Матеріалы, стр. 080.} пріобрлъ тмъ расположеніе сильнаго Шумахера, что передавалъ ему сплетни о профессорахъ, разсказывалъ о ссорахъ ихъ между собою и Шумахеръ пользовался этими разсказами, чтобъ выставлять въ смшномъ вид враговъ своихъ у президента.
Въ 1730 году содйствіемъ Шумахера и противъ желанія другихъ членовъ, (по свидтельству Ломоносова), Миллеръ сдлался профессоромъ исторіи и ординарнымъ академикомъ. Ему было тогда 25 лтъ. Съ этого времени, но необъясненнымъ причинамъ, Миллеръ становится въ враждебныя отношенія къ прежнему своему покровителю, хотя и хлопочетъ за него во время слдственной коммисіи и послдній, чтобъ сбыть его съ шеи, предлагаетъ ему путешествіе, ‘якобы для нуждъ библіотечныхъ и книгопродажныхъ’. Миллеръ пользовался въ это время такимъ уваженіемъ, что ему поручено было даже приглашать академиковъ въ Петербургъ. Ломоносовъ обвиняетъ его въ томъ, что онъ здилъ безъ позволенія въ Англію, а въ Пруссіи принималъ участіе въ карусели и истратилъ казенныя деньги, которыя Шумахеръ, не хотлъ потомъ заплатить, что и было главною причиною ихъ вражды {Стр. 052 и 443.}. Спасаясь отъ преслдованіи Шумахера и отъ разныхъ непріятностей въ академіи, Миллеръ отправляется въ извстную сибирскую экспедицію, задуманную еще Петромъ В. для опредленія точныхъ границъ Азіи и Америки и снаряженную въ 1733 году академіей, въ качеств историка. Еще прежде этого путешествія, онъ полюбилъ русскую исторію изъ 1732 году, съ цлію познакомить съ нею своихъ соотечественниковъ, сталъ издавать на нмецкомъ язык сборникъ матеріаловъ но русской исторіи, подъ названіемъ Sammlung russischer Geschichte’. Десятилтнее странствованіе его но пустынямъ Сибири, вмст съ Емелинымъ и Делилемъ, до Якутска и китайской границы, въ высшей степени важно для нашего знакомства съ этою страною, а по отношенію къ Миллеру свидтельствуетъ о его изумительномъ трудолюбіи. Онъ познакомился съ содержаніемъ всхъ архивовъ сибирскихъ городовъ Многочисленныя выписки изъ этихъ архивовъ, сдланныя подъ руководствомъ Миллера прикомандированными къ экспедиціи студентами, составили сборникъ боле чмъ въ 40 фоліантовъ. Миллеръ выписывалъ, снималъ изображенія со всего любопытнаго, встрчаемаго имъ на пути, чертилъ планы и карты, исправлялъ должность секретаря экспедиціи и помогалъ даже своимъ товарищамъ въ собираніи любопытныхъ произведеній природы. Собственныя свднія Миллера увеличились громаднымъ матеріаломъ, до тхъ поръ никому неизвстнымъ. Съ исторіей и географіей Сибири и съ отношеніями послдней къ Китаю онъ познакомился подробно, но тяжелые труды путешествія и климатъ Сибири не прошли ему даромъ. Въ Якутск онъ сильно захворалъ и слды этой тяжкой болзни долго отзывались потомъ въ Петербург. Плодомъ этого странствованія было ‘Описаніе Сибирскаго царства и всхъ произведшихъ въ немъ длъ’, писанное имъ по нмецки еще съ 1743 года, а по русски изданное въ 1750 году (только первый томъ, заключающій пять главъ, остальные не вышли) и нсколько отдльныхъ статей по географіи, статистик и исторіи Сибири, помщенныхъ имъ потомъ въ издаваемыхъ имъ ‘Ежемсячныхъ сочиненіяхъ’. Когда ‘Сибирская исторія’ была готова къ печати въ 1747 году, академія поручила Ломоносову разсмотрть ее, а потомъ и другимъ академикамъ. Разсмотрнію посвящено было нсколько засданій и въ нихъ мы видимъ первую встрчу Ломоносова съ историческими трудами его соперника, которые и тогда возбудили ст, его стороны мелочныя нападенія, раздляемыя и другими членами академіи, напр. касательно того, можно ли называть Ермака разбойникомъ, какимъ онъ былъ до покоренія имъ Сибирскаго царства {Стр. 105. См. еще Библіогр. Зап. 1861 г. стр. 515—518.}. Лично для Миллера это плодотворное для знакомства съ обширною областію Россіи странствованіе и тяжелые труды его не доставили никакой матеріальной выгоды. По возвращеніи въ Петербургъ, въ академіи онъ окруженъ былъ завистью и враждою. Ему не дали никакой награды, не возвратили даже истраченныхъ имъ денегъ, но вс эти неудачи не ослабили его любви къ труду.
Мы не знаемъ прямыхъ причинъ вражды Ломоносова къ Миллеру, но справедливость трсбуетъ замтить, что везд, гд только первому случалось упоминать о второмъ, въ словахъ его замтно сильное нерасположеніе, очевидная вражда. Всю полезную, честную и трудолюбивую дятельность Миллера, которая иметъ полное право на признательность Россіи, Ломоносовъ старается опозорить и выставить въ самомъ непривлекательномъ свт. Трудно думать, чтобъ въ этомъ случа онъ руководился одними высоко-патріотическими убжденіями. Случается, что Ломоносовъ собираетъ даже простыя сплетни съ цлію очернить Миллера, ссылается, напр. на слова покойнаго Крашенинникова’ что будто бы Миллеръ, во время сибирской экспедиціи, запрещалъ товарищу своему Гмелину давать лекціи отправленнымъ съ ними русскимъ студентамъ {Стр. 060—061. Тогда же, вроятно, была пущена сплетня о томъ, что Миллеръ продавалъ за границу русскія историческія рукописи. См. ‘Опытъ повствованія о Россіи, оберъ-гофмейстера Елагина, М. 1803, стр. 101.}.
Въ 174-7 году Миллеръ едва не оставилъ Россіи. Контрактъ, заключенный съ нимъ академіею кончился, а въ новомъ устав ея, составленномъ тогда Тепловымъ, безъ сомннія изъ вражды къ Миллеру, мсто академика по исторіи бы по упразднено. Но въ судьб Миллера, но словамъ митрополита Евгенія, принялъ участіе самъ президента, Разумовскій и онъ остался въ академіи профессоромъ исторіи, ректоромъ академическаго университета и получилъ кром того званіе россійскаго исторіографа. Съ этихъ поръ онъ сталъ съ большимъ рвеніемъ заниматься любимымъ предметомъ своимъ — русской исторіей, къ чему вызывала его и Оффиціальная обязанность.
Эти занятія русской исторіей навлекли Миллеру вскор множество непріятностей. Ломоносовъ говоритъ, что онъ ‘вмсто общаго государственнаго историческаго дла больше упражнялся въ сочиненіи родословныхъ таблицъ, въ угожденіе приватнымъ знатнымъ особамъ’. Дйствительно Миллеръ, для уясненія темныхъ періодовъ русской исторіи, много работалъ надъ родословными таблицами великихъ и удльныхъ князей и царей московскихъ, очень можетъ быть, что онъ доводилъ свои изслдованія до современниковъ, но трудъ его былъ необходимъ для русской исторіи и въ немъ онъ нажилъ себ врага, извстнаго составителя записокъ о Петр Великомъ, коммисара 9 класса Крекшина. Вопросъ шелъ о Фамиліи Романовыхъ, генеалогическую таблицу которой составилъ Крекшинъ и представилъ Сенату. Послдній отдалъ все дло на разсмотрніе академіи и она, посл довольно продолжительныхъ споровъ, признала истину за Миллеромъ. Крекшинъ тогда уже, получивъ случайно въ свои руки разныя выписки изъ иностранныхъ писателей, сдланныя Миллеромъ, видлъ въ нихъ ‘поносительныя, ложныя и укорительныя дла’. По его доносу эта рукопись была отобрана отъ Миллера и запечатана. Крекшинъ не забылъ своего пораженія въ спор съ Миллеромъ. Съ этихъ поръ начинаются самыя сильныя непріятности для ученаго. Было около того же времени перехвачено письмо Делиля къ Миллеру о состояніи академіи, въ немъ нашли ‘презрительныя рчи’ для академіи, по именному указу наряжена была слдственная коммисія въ академической канцеляріи, бумаги Миллера были опечатаны и самъ онъ содержался подъ арестомъ. Дло это однако не получило дальнйшаго хода.
За то знаменитое дло по поводу рчи Миллера ‘О происхожденіи народа и имени Руссовъ’ имло ршительное вліяніе на судьбу Миллера и, благодаря усиліямъ русской партіи въ академіи, получило печальный исходъ. Рчь эта была приготовлена Миллеромъ къ дню торжественнаго собранія Академіи Наукъ, назначеннаго въ день тезоименитства Императрицы Елисаветы Петровны, 5 сентября 1749 года, на которомъ вмст съ Миллеромъ долженъ былъ читать также и Ломоносовъ. Она была написана и уже напечатана по латыни, Миллеръ сдлалъ ея русскій переводъ для того, чтобъ выпустить въ публику. Содержаніе ея было извстное мнніе перваго русскаго академика Байера о происхожденіи варяго-руссовъ отъ скандинавовъ, развитое боле подробнымъ образомъ. Написанная рчь эта была послана въ Москву, гд вмст съ дворомъ, находился тогда президентъ академіи Разумовскій и секретарь его Тепловъ. Они одобрили рчь въ латинскомъ подлинник и отправили ее для предварительнаго прочтенія въ общемъ собраніи академиковъ. И здсь въ ней не нашли ничего предосудительнаго, въ русскомъ перевод, посл нсколькихъ небольшихъ замчаній, она отдана была въ типографію. Между тмъ почему-то торжественное собраніе академіи было отложено до дня восшествія на престолъ (25 ноября) и въ этотъ промежутокъ времени Крекшинъ распустилъ по городу слухи, что, въ рчи Миллера ‘находится многое, служащее къ уменьшенію чести русскаго народа {Собственныя слова Миллера. См. упомянутую статью г. Соловьева, стр. 436. Этимъ снимается съ Л—ва обвиненіе въ донос, высказанное Шлецеромъ въ его Нестор (I. 92).}. Тогда Шумахеръ составилъ коммисію изъ профессоровъ Фишера, Штруба, Тредіаковскаго, Ломоносова и адъюнктовъ Крашенинникова и Попова для освидтельствованія рчи, ‘не отыщется ли въ оной чего для Россіи предосудительнаго’ {Матеріалы, стр. 132.}.
Главныя мннія о диссертаціи Миллера принадлежатъ Тредіаковскому и Ломоносову (прочіе или выражались очень уклончиво, или шли за Ломоносовымъ, преувеличивая его мнніе) и нельзя не отдать полной справедливости мннію нашего перваго ученаго труженика, высказанному скромно, съ полнымъ уваженіемъ къ наук и съ научными пріемами. Тредіаковскій нашелъ, ‘что сочинитель по своей систем съ нарочитою вроятностію доказываетъ свое мнніе’. ‘Когда я говорю, продолжаетъ онъ, что сочинитель сея рчи съ нарочитою вроятностію доказываетъ свое мнніе, то разумю, что авторъ доказываетъ токмо вроятно, а не достоврно. Мн его вроятность кажется нарочита, по которой онъ имя Россіи и Россіянъ, прежде бывшихъ Славянъ, производитъ отъ Варягъ, но сія его вроятность по та у меня будетъ нарочита, пока кто другой большія и достоврнйшія не подастъ врассужденіи сего. Сверхъ всего того нтъ, почитай ни единаго въ свт народа, котораго первоначаліе не было бъ темно и баснословно. Слдовательно, я не вижу, чтобъ во всемъ Авторовомъ доказательств было какое предосужденіе Россіи: разв токмо сіе одно можешь быть, какъ мн кажется предосудительно, что въ Россіи, о Россіи, по Россійски, предъ Россіянами говорить будетъ чужестранный и научитъ ихъ такъ, какъ будто они ничего того по нын не знали: но о семъ разсуждать не мое дло’ {Стр. 757.}. Мнніе же Ломоносова совершенно противоположно. Онъ доказываетъ, что рчь Миллера ‘весьма недостойна, а росскимъ слушателямъ и смшна и досадительна’. Воспитанный въ школ кіевскаго Синопсиса и хроники Стрыйковскаго, Ломоносовъ долженъ былъ враждебно смотрть на иностранца, ‘носившаго въ область русской исторіи первые, еще робкіе пріемы ученой европейской критики. Онъ нападаетъ на Миллера, за чмъ онъ ничего не упоминаетъ о предкахъ славянъ и теряетъ тмъ случай къ похвал славянскаго народа. ‘Ибо, какъ извстно, что Скифы Дарія персидскаго царя, Филиппа и Александра, царей македонскихъ, и самихъ римлянъ не устрашались, но великія имъ отпоры чинили, и побды надъ ними одерживали, по сему легко заключить можно, что народъ славянской былъ весьма храбрый, который преодоллъ мужественныхъ скифовъ’ и пр. У Миллера же на всякой страниц русскихъ бьютъ, скандинавы являются побдителями. Стоя за честь Россіи, Ломоносовъ оспариваетъ, что Аскольдъ, Диръ и Ольга — имена скандинавскія. Аскольдъ значитъ обоюдный топоръ или ‘оскордъ’, Диръ происходитъ отъ слова деру, ‘якобы драчъ’, Ольга названа ‘отъ облегченія матери своея рожденіемъ’. Ломоносовъ возмущается словами Миллера: ошибки Несторъ, по его мннію ‘весьма продерзостно и хулительно’ выражаться такъ о святомъ. Онъ нападаетъ и на слогъ Миллера и на недостатокъ въ немъ риторизма. Все мнніе Ломоносова сводится къ тому, что Миллеръ сознательно и преднамренно оскорбилъ русскій народъ своею рчью.
Мнніе Ломоносова, Попова и Крашенинникова, которые шли еще дальше его, восторжествовало. Рчь Миллера была осуждена и запечатана, но дло этимъ не кончилось. По жалоб Миллера на пристрастіе его критиковъ, выбранныхъ изъ людей лично къ нему нерасположенныхъ, президентъ распорядился вновь разсмотрть его рчь въ общемъ собраніи членовъ академіи. Начался цлый длинный и Формальный судъ, диспутъ между Миллеромъ и его врагами, длившійся боле года. Нмецкіе академики были освобождены отъ участія въ засданіяхъ, частію потому, что они не знали Россіи, частію потому, что дло это не касалось ихъ профессіи и Миллеръ остался лицомъ къ лицу съ возбужденной противъ него русской партіей. ‘Какихъ же не было шумовъ, браней и почти дракъ?’ говоритъ Ломоносовъ {Стр. 069.}. Миллеръ однако не уступалъ ему въ горячности и выходилъ изъ себя при слдствіи и это конечно еще боле повредило ему. Бумаги по этому длу составили очень большой Фоліантъ. Ломоносовъ, Тредіаковскій и другіе должны были вновь писать мннія, боле доказательныя, боле обширныя. Мнніе Тредіаковскаго, написанное, какъ онъ самъ говоритъ, безъ соперничества (намекъ на Ломоносова), снова выигрываетъ своимъ тономъ, скромными учеными пріемами и уваженіемъ къ наук. Онъ согласенъ съ Миллеромъ, допускаетъ рчь его къ печати, съ нкоторыми исправленіями для того ‘дабы нкоторымъ строптиваго характера людямъ (опять намекъ) не подать ни малыя причины къ осужденію и порицанію автора’. Ломоносовъ же прямо выставляетъ ‘не мало опасныя разсужденія’ рчи, видитъ соблазнъ для православія, въ томъ, что по доказательствамъ Миллера славяне въ Новгород поселились посл временъ апостольскихъ, тогда какъ церковь русская ежегодно вспоминаетъ о приход Св. апостола Андрея Первозваннаго въ Новгородъ къ славянамъ (‘изъ сего мннія, прибавляетъ онъ, не воспослдовала бы нкоторая критика на премудрое учрежденіе Петра Великаго о кавалерскомъ орден Св. Апостола Андрея’) и пр. въ томъ же род {Стр. 770. Полное мнніе Л—ва о рчи Миллера до сихъ воръ не напечатано.}.
Враги Миллера побдили и за эту несчастную рчь онъ былъ ‘штрафованъ пониженіемъ чина въ адъюнкты’ и лишенъ ректорскаго званія въ университет. Прежнія права и возможность участвовать въ засданіяхъ конференціи возвращены ему были не ране 1754 года {Стр. 009.}. Конечно главную роль обвинителя во всемъ этомъ слдствіи игралъ Ломоносовъ, не пропускавшій съ тхъ поръ ни одного случая, чтобъ повредить Миллеру. Враждебныя отношенія ихъ не прерывались и не измнялись къ лучшему до самой смерти Ломоносова, видно, что они были сильны, потому что Ломоносовъ жаловался даже С. Петербургской губернской канцеляріи на безчестье, нанесенное ему Миллеромъ. Такъ, передъ печатаніемъ ‘Сибирской исторіи’ въ 1751 году, онъ снова въ ней нашелъ ‘много вещей печати недостойныхъ’. По поводу разсмотрнія 2-го тома этой ‘Сибирской исторіи’, Ломоносовъ ‘жалуясь, что онъ много терплъ отъ Миллера ругательствъ и обидъ, просилъ уволить его отъ историческаго собранія и академія позволила ему заниматься разборомъ на дому. Въ прощеніи Миллера и возвращеніи ему прежнихъ обязанностей ректора университета и секретаря конференціи, въ порученіи ему географическаго департамента и въ увеличеніи жалованья,— Ломоносовъ видитъ только желаніе Шумахера возвысить личнаго врага его и укрпить его противъ Ломоносова. Въ 1757 году въ журнал Миллера ‘Ежемсячныя сочиненія’ печаталось сочиненіе академическаго переводчика Полетики ‘о начал, возобновленіи и распространеніи ученія и училищъ въ Россіи’. Миллеръ просилъ отдльныхъ оттисковъ для автора и канцелярія распорядилась по этому случаю разсмотрть статью Полетики. Ломоносовъ нашелъ, что ее печатать непристойно, потому что въ ней не упоминается ни о какихъ школахъ въ Россіи съ X по XVII вкъ, притомъ говорится только о школахъ кіевскихъ, а о московскихъ ни слова. Критика Ломоносова была въ этомъ случа, по справедливому замчанію самаго автора, Полетики — напрасною и Миллеръ въ донесеніи своемъ въ канцелярію, отдавалъ полную справедливость стать, вызываясь съ своей стороны, отвчать за каждое ея слово и доказывая, что канцелярія не должна вмшиваться въ ученыя дла {Стр. 324—325.}. Очевидно нападеніе на статью была придирка со стороны Ломоносова, желавшаго помшать успху Миллерова журнала, въ которомъ онъ не помстилъ въ теченіе десяти лтъ ни одной статьи и на который всегда смотрлъ враждебно. Ломоносовъ былъ уже тогда членомъ академической канцеляріи. По его настоянію, безъ сомннія, Миллеру былъ сдланъ выговоръ за то, что онъ отрицалъ власть канцеляріи въ разбор сочиненій и признавалъ вредъ для изданія, при ея вмшательств въ дла журнала. Объ этой продерзости было донесено президенту, съ просьбою положить предлы его самовольству, а печатаніе продолженія статьи Полетики запрещено. Напрасно протестовалъ Миллеръ, говоря, что нападеніе идетъ отъ одного Ломоносова, стараго врага его, что Шумахеръ и Таубертъ даже вовсе не читали статьи Полетики, напрасно жаловался онъ, что въ такихъ обстоятельствахъ не можетъ издавать своего полезнаго журнала,— академическая канцелярія сдлала постановленіе, которымъ обвиняла Миллера во ‘всякихъ ябедническихъ проискахъ’ и опредляла, что онъ показалъ ‘древнюю вкорененную зависть, злобу и необузданное властолюбіе и презрніе людей честныхъ, которые объ общемъ добр радютъ и прескаютъ его коварные проступки, которые всегда показывали, что онъ приводя академическій корпусъ въ замшательство чрезъ вредное и безчестное униженіе другихъ себя ищетъ возвысить’. Эта записка Ломоносова, представленная президенту, была почти формальнымъ доносомъ на Миллера {Стр. 331.}. Изъ очень обыкновеннаго дла вышелъ цлый процессъ: его раздула личная вражда, которой было такъ много между академиками прошлаго столтія и Ломоносовъ вообще не пропускаетъ случая задть Миллера, повредить ему.
Сдлавшись въ 1754 году конференцъ-секретаремъ академіи, Миллеръ велъ обширную переписку съ заграничными и русскими учеными въ теченіе одиннадцати лтъ, сочинялъ протоколы засданій, издалъ семь томовъ ‘комментарій’ и въ теченіе десяти лтъ издавалъ, съ нмецкимъ постоянствомъ и трудолюбіемъ, свой въ высшей степени полезный журналъ, состоящій изъ оригинальныхъ и переводныхъ статей, происхожденіе которыхъ большею частію обязано ему одному. Кром того, онъ трудился надъ составленіемъ карты Россіи. Къ 1757 году дана была особая инструкція географическому департаменту академіи, гд Миллеръ былъ членомъ, и Ломоносовъ, которому порученъ былъ этотъ департамента, потребовала, въ 1759 году отчета, что сдлано въ немъ въ два года. Найдя остановки за, сочиненіи атласа, и узнавъ, изъ донесеній адъюнктовъ Трускота и Шмидта, что Миллеръ, отвлекаемый другими длами, мало занимается географіей, Ломоносовъ тотчасъ же представилъ президенту, что Миллера можно уволить отъ географическаго департамента, что ‘для исправнаго наименованія урочищъ долженъ быть природной россіянинъ’ {Стр. 397.}. Представленіе Ломоносова не было однакожъ уважено и Миллеру, оправдывавшемуся тмъ, что показанія адъюнктовъ ложны, подтверждено только ходить въ засданія географическаго департамента и заниматься составленіемъ атласа. Черезъ нсколько лтъ оказалось, что и подъ главнымъ смотрніемъ Ломоносова, географическій департаментъ ничего не длалъ, карты и атласъ не составлялись и не издавались и Разумовскій вмсто Ломоносова назначилъ туда главнымъ членомъ Миллера въ 1703 году. Ломоносова’ же, въ своихъ объясненіяхъ всю вину слагаетъ на Миллера {Стр. 575—585.}.
Но высшая степень вражды Ломоносова къ Миллеру раскрывается въ зломъ донос, поданномъ имъ президенту въ январ 1701 года {Стр. 488—496.}. Здсь опозорена вся полезная, многотрудная дятельность Миллера и самъ онъ выставляется врагомъ Россіи. ‘Господинъ Миллеръ не только пишетъ, но и печатаетъ ложь и общество обманываетъ’. Онъ обвиняется въ томъ, что ведетъ непозволенную переписку съ заграничными учеными (Ломоносовъ подозрвалъ, что по его проискамъ напечатаны о немъ невыгодные отзывы въ лейпцигскомъ ученомъ журнал), не исполняетъ указовъ канцеляріи, длаетъ ‘подкопы и подрывы’ академическимъ начинаніямъ, что онъ въ теченіе тридцати лтъ службы не читалъ ни одной лекціи и порочитъ въ город проэкты уставовъ гимназіи и университета, составленные Ломоносовымъ, что онъ ‘ни единаго не выпустилъ въ свтъ сочиненія, гд бы не было великаго множества пустоши и нердко досадительной и для Россіи предосудительной‘. Это самое главное обвиненіе, на которое съ особенною силою налегаетъ Ломоносовъ. По его словамъ, въ ‘Ежемсячныхъ Сочиненіяхъ’ много важныхъ политическихъ ошибокъ, и въ нихъ и въ другихъ своихъ изданіяхъ, Миллеръ ‘всваетъ занозливыя рчи’, напр. отдаетъ предпочтеніе чувашамъ въ чистоплотности передъ русскими, на нмецкомъ язык печатаетъ исторію смутнаго времени и Бориса Годунова, ‘самую мрачную часть россійской исторіи, изъ чего иностранные народы худыя будутъ выводить слдствія о нашей слав. Или нтъ другихъ извстій и длъ россійскихъ, гд бы по послдней мр и добро съ худомъ въ равновсіи видть можно было?’ Однимъ словомъ, по мннію Ломоносова, Миллеръ ‘высматриваетъ пятна на одежд россійскаго тла, проходя многія истинныя ея украшенія. Это цль Миллера, а не наука, онъ политическій преступникъ, онъ сознательно желаетъ вреда Россіи. Миллеръ просилъ защиты у Теплова отъ злобы Ломоносова, котораго онъ называетъ enrag. ‘Croyez moi, Monsieur, пишетъ онъ, Lomonosoff est un furieux, arm d’un couteau la main. Il ruinera toute l’Acadmie’. Въ особенности онъ жалуется на его невыносимый деспотизмъ {Чтенія въ Общ. Ист. и Др. 1865 г., No 1. отд. V. стр. 141.}.
Русская историческая критика давно уже высказала свое сужденіе о Миллер, объ этомъ ‘знаменитомъ трудолюбц» котораго разнообразныя, добросовстныя и критическія, на сколько возможна была тогда историческая критика, изслдованія, чрезвычайно полезны для русскаго историка. Она съ уваженіемъ отзывается также и о благородной, честной личности нмецкаго ученаго, поставленнаго судьбою и любовію къ наук въ негостепріимную, дикую и грубую среду, гд мало было людей, которые могли бы оцнить его заслуги и защитить его самаго {‘Никто не принималъ близкаго участія въ судьб Миллера, говоритъ г. Соловьевъ, никто не заботился о его выгодахъ, и врагамъ его давалась полная возможность притснять его. Отчего же это происходило? оттого, что Миллеръ не былъ искателемъ, не умлъ напоминать о себ, лишній разъ побывать здсь и тамъ, лишній разъ поклониться, привыкши къ занятіямъ кабинетнымъ, къ жизни семейной, онъ былъ робокъ, застнчивъ, онъ думалъ, что исполняя честно свои обязанности, работая безъ устали день и ночь, можетъ этимъ ограничиться, не долженъ думать ни о чемъ другомъ, и видлъ какъ люди, думавшіе всего мене объ исполненіи своихъ обязанностей, о честномъ труд, опережали его, и ставши наверху, ненавидли его какъ живой, хотя и молчаливый укоръ. Современникъ, T. XLVII Отд. II, стр. 139.}. Время сгладило обвиненія, такъ изобильно сыпавшіяся на него при жизни, оно отняло значеніе у тхъ нападеній, которыя часто повторялись его врагами, увлекавшимися борьбою. Странное дло, въ то самое время, когда Ломоносовъ и его сторонники обвиняли Миллера въ нелюбви къ Россіи, въ желаніи нанести ей вредъ и опорочить ея исторію передъ народами европейскими, за границею ходили о немъ слухи, что онъ особенно преданъ выгодамъ Россіи {Тамъ же, стр. 138.}. Шлецеръ говоритъ о немъ, какъ о поклонник русской чести, какъ о человк чрезвычайно сдержанныхъ мнній, которыя въ тогдашнихъ обстоятельствахъ Россіи легко могли быть очень рзкими {S. 29: ‘Fr Russlands Ehre, das ihn doch bis dahin sehr vernachlssigt hatte, war er ein warmer Patriot, und ber die Gebrechen der damaligen Regierung, die niemand besser kannte, als er, war er usserst zurckhaltend’.}. Главный недостатокъ Миллерова характера заключался въ излишней пылкости, и раздражительности, разумется еще увеличивавшихся отъ тхъ мелкихъ притсненій, которыя окружали его по возвращеніи изъ Сибири. Современники положительно также говорятъ о его самовластіи, деспотизм и нетерпимости, которыя порождали ему множество враговъ. Но недостатокъ этотъ извинителенъ. Шлецеръ сравниваетъ его съ другимъ знаменитымъ нмцемъ въ русской служб, имвшимъ одинакія свойства характера, съ Минихомъ. Эти рзкія черты ихъ характера возбуждала и еще усиливала окружавшая ихъ тупая и извращенная среда. Ломоносовъ, имвшій такіе же недостатки характера, разъ столкнувшись съ Миллеромъ, долженъ былъ необходимо сдлаться врагомъ его. Частію ложно понятое патріотическое чувство, но боле всего другая, личная причина должна была послужить поводомъ къ этой вражд. Ломоносовъ столкнулся съ нимъ на одномъ поприщ, въ разработк русской исторіи, въ чемъ они пошли совершенно по разнымъ дорогамъ.
Русской исторіей Ломоносовъ сталъ заниматься случайно, не по призванію и безъ всякой подготовки, а по вызову Шувалова, смотрвшаго на него какъ на литературный геній, который можетъ писать обо всемъ и во всякомъ род. Вроятно Шуваловъ докладывалъ о немъ императриц и она сама въ 1753 году объявила Ломоносову на придворномъ куртаг, въ Москв, куда онъ здилъ хлопотать о фабрик, что ‘охотно желала бы видть Россійскую исторію, написанную его штилемъ’ {Матеріалы, стр. 067 и 780.}. Главное дло въ этой исторіи былъ слдовательно штиль, или образъ выраженія, тотъ условно-риторическій тонъ изложенія, которымъ отличались историки XVIII вка и которому не чуждъ и Карамзинъ. Изъ отчетовъ Ломоносова о своихъ занятіяхъ, подаваемыхъ имъ въ академію, видно, что онъ читалъ источники по русской исторіи: Нестора, Русскую Правду, Кромера, византійскихъ лтописцевъ и сверныхъ латинскихъ хронистовъ {Стр. 463 и 187.}, стараясь но возможности скоро осуществить желаніе императрицы и Шувалова. Къ концу 1758 года была написана имъ первая часть ‘Древней Россійской исторіи’, до смерти Ярослава или до 1054 года, но въ печати ‘сія желаемая въ обществ’, по словамъ его книга, явилась уже посл смерти Ломоносова, въ 1766 году. При жизни своей онъ усплъ однако издать въ 1760 году небольшое руководство, названное имъ ‘Краткій Россійскій Лтописецъ’ {Сочиненія Л—ва, изданіе Смирдина, T. III. стр. 76.} и посвященное имъ будущему наслднику престола Павлу Петровичу, для того, чтобъ царевичъ могъ познакомиться съ ‘геройскими подвигами праотцевъ своихъ’. Въ этихъ двухъ небольшихъ сочиненіяхъ заключались труды Ломоносова по русской исторіи, но изъ нихъ, при всей ихъ незначительности, можно составить понятіе и о взгляд его на русскую исторію и о способ пониманія ея событій и объ изложеніи ихъ.
Исторія Ломоносова есть грудъ ритора, панегирикъ прошедшему, возможный только въ эпоху похвальныхъ рчей и хвалебныхъ одъ. Торжественный тонъ ея, въ которомъ самъ историкъ и современные ему читатели видли главное достоинство историческаго изложенія, былъ необходимъ. Исходя изъ той мысли, что народъ россійскій уже ‘на высочайшій степень величества, могущества и славы достигнулъ’, что герои темной русской старины въ величіи доблестей своихъ нисколько не уступаютъ героямъ древней Греціи и древняго Рима, Ломоносова, увренъ, что о подвигахъ ихъ не знаютъ потому, что въ нашемъ отечеств ‘есть недостатокъ въ искусств, каковымъ греческіе и латинскіе писатели своихъ героевъ въ полной слав предали вчности’. Это искусство, блестящіе образцы котораго встрчаются между древними историками, гд скульптурные образы героевъ были выраженіемъ соотвтствующей имъ жизни и дйствительности, а не риторскимъ украшеніемъ, составляло идеалъ Ломоносова. Имъ онъ думалъ замнить дйствительное, критическое изученіе исторіи. Исторія съ этой точки зрнія получаетъ художественный и наставительный характеръ, къ звуку трубы этой вщей Кліи должно прислушиваться человчество. ‘Велико есть дло смертными и преходящими трудами, говоритъ Ломоносовъ, дать безсмертіе множеству народа, соблюсти похвальныхъ длъ должную славу, и пренося минувшія дянія въ потомство и въ глубокую вчность, соединить тхъ, которыхъ натура долготою времени раздлила’. Произведенія такого историческаго искусства тверже и долговчне металла и мрамора, они ‘стихіи строгость и грызете древности презираютъ’. Оттого исторія даетъ вчные уроки людямъ и на рубеж русской исторіи встрчается подобный урокъ. Ломоносовъ видитъ большое сходство ея съ римской исторіей и длая сравненіе это, находитъ только одно несходство, ‘что римское государство гражданскимъ владніемъ возвысилось, само державствомъ пришло въ упадокъ. Напротивъ того разномысленною вольностію Россія едва не дошла до крайняго разрушенія, самодержавствомъ же, какъ съ начала усилилась, такъ и посл несчастливыхъ временъ умножилась, укрпилась, прославилась’.
Въ изложеніи русской исторіи Ломоносовъ не ищетъ исторической правды, формъ быта или условій, изъ которыхъ слагалась минувшая жизнь, условій, знаніе которыхъ всегда будетъ поучительно. Живыхъ вопросовъ, которые роднили бы прожитое съ современнымъ — напрасно искать въ его изложеніи. Цль его только славныя дла нашихъ предковъ, желаніе доказать, что въ Россіи ‘толь великой тьмы невжества не было, какую представляютъ многіе вншніе писатели’. Задавшись этою цлію, конечно длающею честь его патріотическому чувству, но нарушающею безпристрастіе историка, Ломоносовъ является очень легковрнымъ, онъ многому вритъ на слово, не повряя источниковъ, ему достаточно, если событіе или преданіе служитъ къ слав русскаго народа. Конечно, его талантливая натура сказалась и здсь, въ дл случайно попавшемъ ему въ руки. Нкоторые выводы и заключенія его, основанные не на критическомъ изученіи, а на ясномъ пониманіи его геніальнаго ума повторяются почти слово въ слово современною наукою {См. статью С. М. Соловьева объ историческихъ трудахъ Л—ва въ Архив Калачова, Кн. 11. 1., Отд. III, стр. 41.}, но вообще, историческая попытка Ломоносова есть только переложеніе лтописи въ современную риторическую форму.
Понятно, что историку съ такими взглядами и достоинствами, далеко не была по сердцу критическая, сухая и недоврчивая манера соперника его Миллера въ дл изученія русской исторіи. Онъ былъ незнакомъ съ нею, не понималъ и не цнилъ ея. Отрицаніе напр. происхожденія названія Москвы отъ Мосоха — должно было ему казаться отыскиваніемъ пятенъ на блестящей одежд россійскаго тла. Здсь, въ этомъ, правда современномъ, но неправильномъ взгляд на задачу исторіи, надобно, по нашему мннію, искать причинъ вражды Ломоносова къ Миллеру, постоянныхъ желчныхъ нападеній и тяжелыхъ обвиненій, взводимыхъ на Миллера. Точно въ такіе же отношенія Ломоносовъ долженъ былъ вступить и къ молодому ученику Миллера въ русской исторіи, отцу критическаго изученія нашихъ лтописей — извстному Шлецеру. Эти отношенія, тяжелыя и непріятныя для Ломоносова, набросили тнь на послдніе годы его жизни.
Гттингенскій студентъ Августъ Людвигъ Шлецеръ, долго мечтавшій о путешествіи на Востокъ, а потому изучившій основательно восточные языки, жившій потомъ нсколько лтъ въ качеств домашняго учителя въ Швеціи, гд онъ познакомился съ исторіей скандинавскаго свера, человкъ вообще разнообразныхъ свдній, которыя считалъ онъ необходимыми для своего будущаго путешествія и извстный уже въ ученой литератур Германіи нсколькими историческими сочиненіями, былъ приглашенъ въ Петербургъ Миллеромъ чрезъ посредство Бюшинга. Миллеръ, чувствуя уже старость, но не желая бросать своихъ многолтнихъ и любимыхъ занятій русской исторіей, искалъ себ помощника, онъ выписалъ Шлецера въ Петербургъ на свой счетъ, далъ помщеніе въ своемъ дом, познакомилъ его съ иностраннымъ обществомъ русской столицы, гд Шлецеръ пріобрлъ вскор сильныя связи и довольный знаніями и способностями Шлецера, рекомендовалъ его въ ма 1762 года Разумовскому въ адъюнкты по исторіи, называя такое опредленіе ‘единственнымъ способомъ къ совершенному сочиненію исторіи для славы Имперіи и для пользы всенародной’ {Матеріалы, стр. 696.}. Разумовскій только на основаніи этого доклада Миллера, не спросясь конференціи, тогда же назначилъ Шлецера адъюнктомъ въ академію. Шлецеръ былъ человкъ въ высшей степени способный и дятельный. Изъ его автобіографіи, заключающей въ себ описаніе первыхъ (1701—1765) лтъ его пребыванія въ Россіи, можно составить понятіе о томъ, какъ постепенно знакомился онъ съ Россісю и ея исторіею, изучая сначала русскій языкъ, потомъ церковно-славянскій, лтописи, которыя онъ особенно полюбилъ, собранія Миллеровыхъ матеріаловъ и наконецъ византійцевъ. Нсколько мсяцевъ Шлецеръ находился въ очень критическомъ положеніи, онъ былъ готовъ воротиться въ Германію, но мсто адъюнкта въ академіи, знакомство съ вліятельнымъ и имвшимъ доступъ въ знатные дома Петербурга Таубортомъ и наконецъ мсто домашняго учителя, доставленное ему послднимъ въ дом самаго президента академіи и гетмана Малороссіи Разумовскаго — очень поправили его положеніе. Изъ записокъ Шлецера {Schlzer, S. 119—145.} о жизни его въ дом Разумовскаго, гд было устроено нчто въ род воспитательнаго заведенія для нсколькихъ дтей самаго гетмана и для нкоторыхъ сыновей другихъ знатныхъ русскихъ: Олсуфьева, Теплова, Козлова, можно видть какъ былъ доволенъ Шлецеръ своимъ мстомъ и какъ разнообразныя знакомства его въ этомъ дом впослдствіи были ему полезны.
Шлецеръ, какъ адъюнктъ, не могъ принимать участія въ засданіяхъ академической конференціи, въ чемъ положительно состояли работы, поручаемыя ему академіей, намъ неизвстно, почему Шлецеръ разошелся съ прежнимъ своимъ покровителемъ Миллеромъ — мы также не знаемъ. Единственный трудъ его, который долженъ былъ получить извстность, была его русская грамматика, писанная на язык нмецкомъ, которой одиннадцать листовъ были уже напечатаны въ академической типографіи, когда послдовало столкновеніе съ Ломоносовымъ. Но и этотъ трудъ, по всему видимому, возникъ безъ участія академіи. Онъ былъ условленъ между Таубертомъ и Шлецеромъ. ‘Съ моимъ начальникомъ (по педагогическому институту Разумовскаго, гд Таубертъ былъ главнымъ), говоритъ Шлецеръ, я много разъ’ разсуждалъ о русскомъ язык. Не только при перевод указовъ, но и при пользованіи передаваемыми мн рукописями, встрчались мста, которыя не могли мн объяснить никакая грамматика и никакой лексиконъ. Таубертъ зналъ языкъ, но безъ всякихъ философскихъ свдній, часто длалъ ему я такіе вопросы и возраженія, которые приводили его въ затрудненіе. Естественно заходила рчь между нами о существовавшихъ тогда русскихъ грамматикахъ и чаще всего разумется о Ломоносовской, считаемой образцовою. Съ помощію моей общей грамматики, я указалъ Тауберту на множество неестественныхъ правилъ у Ломоносова, на ненужныя подробности, съ такою ясностію, что ему сдлалось досадно почему онъ самъ того не замтилъ’. Слдствіемъ всего этого было то, что Таубертъ поручилъ Шлецеру въ начал 1763 года написать русскую грамматику, общаясь напечатать ее на счетъ академіи {Тамъ же, стр. 167—168.}. Печатаніе это было пріостановлено нападками Ломоносова.
Если врить собственнымъ разсказамъ Шлецера, то въ матеріальномъ отношеніи онъ былъ довольно обезпеченъ сначала, но иною представлялась ему петербургская жизнь для научныхъ цлей. Не покидая задуманнаго имъ давно желанія хать на Востокъ, онъ смотрлъ на мсто адъюнкта при академіи только какъ на средство къ тому, но не нашелъ сочувствія къ своему плану ни въ Миллер, ни въ Тауберт — двухъ близкихъ къ нему академикахъ. Они не понимали его и предлагали путешествіе по Россіи, но Шлецеръ, мечтавшій объ Аравіи и Палестин, не могъ равнодушно слышать о курильцахъ и якутахъ {Тамъ же, стр. 193.}. Больше всего въ научныхъ петербургскихъ занятіяхъ интересовало Шлецера изученіе русскихъ лтописей и вроятно, уже сознавая въ этомъ отношеніи успхи его, нкоторые академики общали ему въ будущемъ мсто Миллера и званіе россійскаго исторіографа съ 1200 рублями жалованья, но Миллеръ былъ крпкій старикъ и не думалъ покидать свое мсто. Адъюнктскимъ жалованьемъ и положеніемъ Шлецеръ не могъ быть доволенъ, отъ разныхъ предлагаемыхъ ему учительскихъ мстъ въ кадетскихъ корпусахъ онъ отказался и наконецъ пришелъ къ тому убжденію’ что и литературныя цли его и экономическіе разсчеты заставляютъ выхать изъ Россіи. Въ перспектив было давно уже общанное ему мсто профессора въ Гттингенскомъ университет, гд онъ учился.
Подъ вліяніемъ этихъ соображеній, въ начал мая 1764 года, онъ подалъ въ канцелярію академіи доношеніе, прося у ней во первыхъ трехмсячный отпускъ въ Германію для излченія болзни и во вторыхъ, представляя по латыни обращикъ своихъ занятій русской исторіей ‘опытъ россійской древности, собранной изъ греческихъ авторовъ’ {Матеріалы, стр. 698.}, просилъ академію высказать до отъзда его мнніе о его трудахъ и можетъ ли онъ въ будущемъ разсчитывать на мсто ординарнаго академика. Канцелярія, въ которой главнымъ членомъ былъ Ломоносовъ, не находя съ своей стороны препятствій къ отпуску Шлецера, перенесла вопросъ о заслугахъ его въ общее академическое собраніе. Шлецеръ говоритъ, что онъ вовсе не былъ знакомъ съ Ломоносовымъ и даже боялся его {Автобіографія, стр. 204.}, но сверхъ его ожиданія, послдній не противоречилъ его отпуску. Собраніе потребовало отъ Шлецера плана его будущихъ занятій.
Исполняя это требованіе, Шлецеръ представилъ очень скоро два плана. Одинъ ‘Мысли о способ разработки древней русской исторіи’ былъ обширный планъ ученаго и критическаго изученія памятниковъ русской исторіи, о какомъ и не слыхивали современные русскіе историки. Какъ пробу своей способности быть русскимъ историкомъ, Шлецеръ предлагалъ написать исторію только по собраніямъ и сочиненіямъ Ломоносова и Татищева. Другой планъ состоялъ въ изданіи популярныхъ русскихъ руководствъ или книгъ для общаго знакомства съ наукою. Главною дятельницею въ этомъ труд должна была быть богатая русская академія. ‘Ея призваніе, говоритъ Шлецеръ не состоитъ только въ томъ, чтобъ длать открытія для всего міра и науки вообще, русскій міръ ближе къ ней’. На себя Шлецеръ бралъ составленіе руководствъ по исторіи, географіи и статистик и надялся вполн на успхъ, разсчитывая на любовь русскихъ къ чтенію. ‘Я мечталъ, говоритъ онъ, какъ космополитъ и патріотъ’.
Планы Шлецера получили сначала одобреніе со стороны большинства академиковъ, но противниками явились Миллеръ и Ломоносовъ, всегда расходившіеся въ своихъ мнніяхъ и только на этотъ разъ согласные. Едва только услышалъ Ломоносовъ, что рчь идетъ о русской исторіи и о занятіяхъ ею Шлецера, какъ тотчасъ же сдлалъ докладъ президенту, что Шлецеръ не иметъ свдній въ русской исторіи, что мста ему нтъ въ академіи, такъ какъ оно занято Миллеромъ и Фишеромъ, притомъ онъ самъ пишетъ русскую исторію {Матеріалы, стр. 700.}. Тоже самое, но боле подробно и рзко высказалъ онъ и въ конференціи. Онъ сожалетъ о Шлецеровомъ ‘безразсудномъ предпріятіи’ заниматься русской исторіей и извиняетъ его только тмъ, что онъ взялся за это дло не по своей вол, а по совту другихъ. Отрицая знаніе Шлецера русскаго языка, и защищая свою монополію въ русской исторіи, онъ обвиняетъ его въ ‘безмрномъ хвастовств и безпременныхъ требованіяхъ’ и выставляетъ себя и свои Филологическія познанія, какъ недосягаемый образецъ для Шлецера. ‘Онъ же, говоритъ о себ Ломоносовъ, и предъ прочими своими согражданами пріобрлъ въ отечеств своемъ особливую похвалу во всемъ, что до языка и древностей россійскихъ принадлежитъ, но сему не можно ли почесть за неразсуднаго и наглаго, ежели онъ (г. е. Шлецеръ) похочетъ сравниться съ вышеупомянутымъ’ {Стр. 704.}. Сравняться съ Ломоносовымъ, о чемъ конечно и не думалъ Шлецеръ, идя но совершенно противоположной дорог,— безстыдство и наглость съ его стороны. Мнніе Миллера не было высказано въ такихъ рзкихъ выраженіяхъ, но и оно было не въ пользу Шлецера, оно было даже гораздо опасне, по собственному замчанію Шлецера, который считаетъ даже обязанностію подробно опровергнуть его въ своей автобіографіи {Стр. 225—230.}. Миллеру не хотлось чтобъ Шлецеръ и остался при академіи и занимался русской исторіей, особенно по русскимъ источникамъ, имъ самимъ издаваемымъ и онъ внесъ, между прочимъ, въ свое мнніе темную фразу: ‘не должно совтовать, чтобъ иностранцу, ищущему своего счастія не въ Россіи, давать въ руки такія извстія, которыя онъ можетъ впредь употребить не по здшнему намренію’.
‘Едва только я усплъ проснуться, 3 іюля 1764 года, разсказываетъ Шлецеръ, какъ услышалъ съ шумомъ вдыхавшій на нашъ дворъ экипажъ. Таубертъ быстро вбжалъ въ мою комнату и встревоженнымъ голосомъ просилъ, чтобъ я какъ можно скоре собралъ все рукописное, что взято мною у него. Рукописи Вольтера лежали въ порядк, разбросанное я собралъ немедленно, но особенно настоятельно Таубертъ требовалъ рукописныхъ фоліантовъ о козакахъ. Вс эти груды бумагъ слуга отнесъ въ экипажъ Тауберта и онъ тотчасъ ухалъ’ {Автобіографія, стр. 233.}.
Тревога эта и испугъ Тауберта произошли оттого, что Сенатъ, на основаніи ‘доношенія’ Ломоносова, указывавшаго въ немъ на выздъ Шлецера за море, и на то что у него есть русскія рукописи, изданіе которыхъ за границею предосудительно для Россіи, далъ въ тотъ день указъ Канцеляріи объ отобраніи ихъ отъ Шлецера и немедленномъ представленіи въ Сенатъ. Доносъ Ломоносова, какъ онъ самъ сознавался потомъ, основывался на заявленіи Миллера. Началось Формальное слдствіе о рукописяхъ. Оказалось, что у Шлецера были списаны только торговый уставъ царя Алекся Михайловича и новгородскій лтописецъ. Шлецеру дали вопросные пункты и Таубертъ, другъ Шлецера, желая по.мочь ему, сталъ распространять но Петербургу смлые отвты Шлецера на запросы академіи. Разумовскій, возвратившійся въ Петербургъ изъ Лифляндіи, узнавъ о городскихъ толкахъ, тотчасъ же взялъ къ себ вс бумаги по этому длу, а отъ Ломоносова потребовалъ отвта, для чего онъ мимо его ‘яко главнаго командира академіи’ утруждалъ сенатъ. Въ отвт Ломоносовъ говоритъ, что онъ имлъ ‘довольныя причины’ для такого рода дйствія и доказываетъ, что Шлецеръ человкъ вредный для Россіи. Онъ былъ и рекомендованъ Миллеромъ, человкомъ, ‘которой въ двухъ коммиссіяхъ подозрительнымъ признанъ публично въ рассужденіи непозволенныхъ переписокъ и занозливыхъ мнній о Россіи’, въ самой грамматик Шлецера ‘внесены досадительныя Россіянамъ мннія’, въ ней показалъ онъ себя только способнымъ издавать о Россіи ругательныя извстія {Матеріалы, стр. 713—716.}. Грамматика эта сильно раздражала Ломоносова. Онъ возмущался, что Шлецеръ, ‘зная свою слабость и вдая искуство, труды и успхи въ словесныхъ наукахъ природныхъ Россіянъ, необинулся приступить къ оному (русскому языку) и какъ бы нкоторый пигмей поднялъ Альпійскія горы’. Нападая на сравнительный методъ Шлецера, онъ обвиняетъ его и въ оскорбленіи религіознаго чувства народа (въ производств слова два) и въ оскорбленіи россійскаго дворянства, котораго высочайшій степень (Князь) онъ производитъ отъ слова Knecht, что по нмецки холопъ. ‘Изъ сего, оканчиваетъ Ломоносовъ свое мнніе, заключить должно, какихъ гнусныхъ пакостей не наколобродитъ въ Росскихъ древностяхъ такая допущенная въ нихъ скотина‘ {Сочиненія Л—ва, т. I, стр. 762—763.}. Послднимъ обстоятельствомъ Ломоносовъ особенно думалъ повредить Шлецеру въ обществ своихъ знатныхъ покровителей. Слова его дйствительно произвели впечатлніе и о Шлецер везд заговорили {Автобіографія, стр. 254. За мнимое оскорбленіе дворянства русскаго, Шлецеру отмстилъ извстный Эминъ. Въ своей ‘Россійской исторіи’ (СПБ. 1767, стр. 36) онъ, par reprsailles, доказывалъ, что нмецкое названіе Knig (konung) сходно съ русскимъ словомъ конюхъ.}.
Между тмъ время шло. Шлецеру не давали ни ршительнаго отвта, ни паспорта въ Германію. Снова подаетъ онъ дв просьбы въ академію, но и он остаются безъ дйствія. Положеніе его было самое неопредленное, оно длилось уже полгода, желаніе разстаться съ Россіей и академіей возростало въ немъ все сильне и сильне, по мр препятствій, подымающихся со всхъ сторонъ и по мр дйствій противъ него Миллера и Ломоносова, ‘Я не требую ничего, кром абшита и паспорта, пишетъ онъ въ просьб и чтобъ получить ихъ готовъ на вс требованія академіи согласиться’. Снова президентъ поручаетъ разсмотрть дло Шлецера канцеляріи, состоящей изъ Тауберта и Ломоносова,— друга и врага его {Матеріалы, стр. 726.}. Ломоносовъ, отзываясь презрительно о Шлецер, называя труды его по русской исторіи ненадобными и иронически подсмиваясь надъ его восточнымъ путешествіемъ, заявилъ однакожъ, что онъ желаетъ дать ему полную волю на вс четыре стороны, только чтобъ онъ не имлъ боле никакихъ отношеній къ академіи {Стр. 729.}. Мнніе Тауберта, друга, было другаго рода. Онъ предлагалъ: 1) оставить за Шлецеромъ и званіе адъюнкта, и жалованье, давши ему на неопредленное время отпускъ въ Германію, 2) прикомандировать къ нему двухъ или трехъ отправляемыхъ за границу учиться студентовъ, съ тмъ, чтобъ они подъ его руководствомъ упражнялись въ языкахъ восточныхъ и знакомились съ сверною исторіею, что все необходимо для русской, 3) не отбирать отъ него никакихъ рукописей и только взять съ него слово, что онъ не будетъ печатать ничего безъ вдома и одобренія академіи и проч. Понятно какими глазами долженъ былъ смотрть Ломоносовъ на эти условія, составленныя Таубертомъ, по всей вроятности по соглашенію съ самимъ Шлецеромъ. Явилось его мнніе на мнніе. Онъ сильно возставалъ противъ каждаго предложенія Тауберта и желалъ только развязаться окончательно съ Шлецеромъ, хлопоталъ о томъ, чтобъ академія не заключала съ нимъ никакихъ кондицій. ‘Чтожъ до паспорта изъ иностранной коллегіи надлежитъ, говоритъ онъ, то исходатайствованіе онаго въ правительствующемъ сенат я принимаю на себя, и неукоснительно общаніе свое исполню, какъ только упомянутой Шлецеръ увритъ, что онъ больше отъ академіи ничего не требуетъ, какъ своего отпуску {Стр. 733.}.
Самъ Шлецеръ не терялъ бодрости и сознанія своего достоинства. Чрезъ посредство Тауберта и другихъ, онъ нашелъ легко сильныхъ покровителей. Для нихъ составилъ онъ подробное изложеніе своей жизни въ Петербург и своихъ отношеній къ академіи. Эта записка, переведенная по русски и по французски была распространена въ город, при двор, представлена даже англійскому посланнику, герцогу Бокинэму, общавшему свою помощь. Ему предлагали мсто учителя исторіи и географіи при цесаревич, но ‘такая жизнь, говоритъ онъ, была не по мн. Для человческаго счастія и для жизненнаго наслажденія у меня былъ другой маштабъ {Автобіографія, стр. 263.}’. Бецкой давалъ ему мсто секретаря при академіи художествъ или секретаря при только что основанной медицинской академіи, но Шлецеръ желалъ добиться того, что онъ задумалъ, что представлялъ академіи наукъ. Какими путями удалось ему представить записку о себ и о своихъ желаніяхъ Императриц и заинтересовать ее въ свою пользу — объ этомъ можно найти любопытныя подробности въ его автобіографіи. По приказанію Екатерины II, которая на первыхъ порахъ своего царствованія старалась быть покровительницею ума и талантовъ, вс акты Шлецеровскаго дла были переданы на разсмотрніе статсъ-секретарю ея Теплову. Императрица спросила только чрезъ него у Шлецера объ условіяхъ его будущей службы и 3 января 1765 года подписала указъ Академіи Наукъ, которымъ Шлецеръ опредлялся ординарнымъ профессоромъ исторіи на условіяхъ, составленныхъ имъ самимъ и подписанныхъ Тепловымъ {Матеріалы, стр. 733—734.}. Ему открывался полный доступъ ко всякимъ рукописямъ, ему давалось право писать все, только съ одного вдома Императрицы.
Тяжелый ударъ нанесенъ былъ этимъ указомъ Ломоносову, за три мсяца до его смерти, тмъ боле, что онъ, надясь на своего новаго покровителя Орлова, не ожидалъ ничего подобнаго. Давно ли онъ привтствовалъ стихами молодую Императрицу, называя ее ‘россійскою отрадою’, давно ли онъ уврялъ себя и другихъ, что она
‘Златой наукамъ вкъ возставитъ,
И отъ презрнія избавитъ
Возлюбленный Россійскій родъ’ —
и вотъ ея указомъ нмецкій проныра и наглецъ, какъ смотрлъ на Шлецера Ломоносовъ, становится рядомъ съ нимъ, заслуженнымъ ученымъ, первымъ изъ русскихъ прославившихъ трудами свое отечество, становится выше его, потому что для Шлецера нарушается академическій уставъ, его сочиненія не разсматриваются академіей, онъ отнимаетъ у него любимое дло, исторію дорогой ему родины, дло, для котораго онъ забылъ давно уже химію. Еще разъ пытался Ломоносовъ выразить свое неудовольствіе на опредленіе Шлецера, которымъ разомъ подрывалось все значеніе его долгой и упорной борьбы за преобладаніе русскаго элемента въ академіи. Онъ доказываетъ, что опредленіе Шлецера есть ‘обида старшимъ, нареканіе природнымъ Россіянамъ, утвержденіе старыхъ академическихъ непорядковъ’, съ которыми онъ такъ напряженно ратовалъ {Тамъ же, стр. 733—736.}. Но его голоса никто не слушаетъ, его сторонники, если только они оставались у одинокаго въ петербургскомъ обществ, больнаго старика, молчали передъ Высочайшимъ указомъ, его враги торжествовали. ‘Гонящій въ гробъ недугъ’ и горькое сознаніе безплодности своихъ стремленій и борьбы — должны были наполнить послдніе, тяжелые мсяцы жизни Ломоносова. Мы не знаемъ съ кмъ длился Ломоносовъ своею скорбью, да и длился ли еще? Русская жизнь и теперь не успла развить внутренней стороны человка, возможности дружбы, сердечно-сознательнаго чувства, которое необходимо ищетъ сочувствія другихъ, а тогда, въ XVIІІ вк, она была еще жестче, еще грубе. И Ломоносовъ прибгалъ къ вину….
Академическая борьба, казалось, составляла всю жизнь Ломоносова, придавала ему энергію и силу. И вдругъ кругомъ его стало пусто. Tot за мсяцъ до смерти его, старинный врагъ его и соперникъ Миллеръ ухалъ въ Москву начальникомъ основаннаго Екатериной II воспитательнаго дома. На эту должность онъ долженъ былъ промнять свою многолтнюю академическую дятельность и любимыя имъ занятія русской исторіей. Назначеніе Шлецера должно было особенно сильно подйствовать на Ломоносова, его жизнь подорвана была разомъ, въ ней не было уже мста поддерживающей его борьб и онъ очень скоро умеръ, 54 лтъ отъ роду, какъ Петръ В., замчаетъ Шлецеръ. Умирая онъ уносилъ съ собою въ гробъ и неосуществленныя надежды на преобразованіе академіи, и горькое убжденіе, что его борьба съ нмецкой партіей была безплодна, что посл смерти его все пойдетъ по старому. Академія тотчасъ же по смерти его задумала почтить память покойнаго торжественнымъ поминаніемъ его заслугъ, она поручила Штелину написать ему похвальное слово, но въ дйствительности это былъ только обычный decorum и нмецкая партія вроятно глубоко радовалась въ душ, что избавилась отъ назойливаго, рзкаго Ломоносова, который не пропускалъ ни одного случая насолить ей. Посл смерти его она явилась господствующею. ‘Замстить его въ канцеляріи медлили, говоритъ, Шлецеръ, Таубертъ остался одинъ директоромъ ея, т. е. дйствительнымъ правителемъ всей академіи и мн, его тайному совтнику, было недурно при этомъ новомъ порядк вещей’ {Автобіографія, стр. 302.}.
Эта безплодность борьбы Ломоносова, которую выставляли юбилейные восторги, какъ примръ и образецъ современникамъ — наводитъ на грустныя размышленія. Цлая жизнь тревоги — и никакихъ результатовъ, и все осталось по прежнему, какъ было до тхъ поръ. А между тмъ, у вождя этой борьбы были, кажется, вс задатки для успха, умъ чрезвычайно разнообразный и энергическій, неутомимое трудолюбіе и подвижность въ дятельности и наконецъ матеріальная сила. Правда въ характер Ломоносова было довольно недостатковъ чисто національныхъ, сложившихся подъ вліяніемъ продолжительной и оригинальной исторіи родины, подъ вліяніемъ общества и обстановки, правда, и другіе люди, выходившіе за нимъ на ту же дорогу, бравшіеся за то же дло, представляютъ подобные же общіе недостатки, но были еще другія причины, независящія отъ личной воли, которыя ставили неодолимыя преграды стремленіямъ, и длали ихъ напрасными. Самое значеніе науки въ нашемъ отечеств совершенно иное, чмъ тамъ, гд она создалась вковыми усиліями и выросла вмст съ ростомъ общества, развиваемаго ею. Лозюносовъ, въ борьб своей, будучи первымъ представителемъ у насъ науки, первымъ человкомъ, громко заговорившимъ о своемъ значеніи на основаніи умственнаго труда, не могъ вполн опираться на науку, подобно врагамъ своимъ, боле счастливитъ давностію знакомства съ нею. Историческія условія дали наук нашей иной характеръ и въ отношеніяхъ Ломоносова къ ней раскрывается его значеніе въ исторіи умственнаго нашего развитія, раскрывается смыслъ его жизни, смыслъ его труда. Большинство юбилейныхъ рчей, какъ и слдовало ожидать, обратило преимущественное вниманіе на эту сторону значенія Ломоносова. Надобно было показать связь, соединяющую Ломоносова съ нашею современностію, надобно было показать смыслъ его дятельности, показать за что цнимъ и уважаемъ мы Ломоносова кром безплодной борьбы его иначе юбилей потерялъ бы свое значеніе и восторженныя рчи оказались бы пустыми словами.
Посмотримъ, съ нашей точки зрнія, въ чемъ заключается достоинство умственнаго труда Ломоносова и какія нити соединяютъ настоящее съ этимъ главнымъ и существеннымъ содержаніемъ жизни великаго русскаго человка.
Очень долго, со времени еще жизни Ломоносова и почти до настоящихъ дней, на него смотрли исключительно, какъ на поэта, творца новаго періода русской литературы, соотвтствующей идеямъ реформы Петра В. ‘Онъ нашихъ странъ Малгербъ, онъ Пиндару подобенъ’!— слова похвальной надписи, сочиненной литературнымъ врагомъ его Сумароковымъ, — составляли главное и существенное опредленіе дятельности Ломоносова, выражали воззрніе на него всего XVIII столтія и частію нашего. Только въ тридцатыхъ годахъ начинается поворотъ въ другую сторону въ отношеніяхъ къ великому начинателю русской научной дятельности. Опредленіе смысла заслугъ Ломоносова и содержанія его трудовъ по тмъ наукамъ, которыя онъ представлялъ въ свое время въ академіи, — лежало на совсти нашихъ ученыхъ. ‘Не могу не сдлать замчанія, говорилъ въ 1831 году одинъ изъ представителей русской науки, о несправедливомъ равнодушіи русскихъ ученыхъ къ трудамъ знаменитаго соотечественника: разсуждая о тепл, всегда умалчиваютъ они о Ломоносов, предупредившемъ Румфорда цлымъ полстолтіемъ. Для чего не слдуютъ похвальному примру иноземныхъ ученыхъ, которые всякое новое замчаніе своихъ собратій сохраняютъ тщательно и даже весьма часто о самыхъ мелочныхъ опытахъ пишутъ и говорятъ, какъ объ открытіяхъ, расширяющихъ предлы науки? Напротивъ мы рдко оцниваемъ труды своихъ согражданъ, хладнокровно уступаемъ иностранцамъ славу изобртеній {Рчь профессора Московскаго университета Д. М. Перевощикова. ‘Разсмотрніе Ломоносова разсужденія: о явленіяхъ воздушныхъ, отъ электричества происходящихъ’. М. 1831. 4.}. Упрекъ этотъ теперь, сколько намъ кажется, можетъ быть снятъ съ русскихъ ученыхъ, которые идутъ по одной дорог съ Ломоносовымъ. Въ юбилейныхъ сочиненіяхъ, изданныхъ университетами Московскимъ и Харьковскимъ, читатель найдетъ характеристику Ломоносова въ его разнообразной научной дятельности. Представители русской науки на университетскихъ каедрахъ, старались изобразить Ломоносова какъ грамматика, физика, химика, минералога, старались раскрыть содержаніе и смыслъ его сочиненій по этимъ наукамъ, показать отношеніе его и къ наук европейской, ему современной и къ нашему времени. Эти поздніе поминки посл долгаго и равнодушнаго молчанія весьма замчательны во многихъ отношеніяхъ. Они свидтельствуютъ и о рост самой науки въ нашемъ отечеств, которая пытается связать себя съ роднымъ преданіемъ и о желаніи дать оцнку трудамъ Ломоносова въ самомъ существенномъ содержаніи ихъ. Значеніе Ломоносова, какъ сына поморскаго рыбака, какъ поэта и оратора, повторялось у насъ безчисленное множество разъ. Бдные великими людьми въ области духа, мы эту почти единственную народную славу свою, опошлили дешевыми восторгами и до настоящаго времени вообще мало сдлали для ея опредленія, для доказательства ея научнаго значенія. Наши физики и химики долго молчали о трудахъ Ломоносова и только въ виду всероссійскаго торжественнаго поминанія его заслугъ, они стали изучать его сочиненія въ тхъ отдлахъ, которые близко касаются ихъ профессіи, какъ бы устыдясь своего равнодушія. Но мы не станемъ обвинять ихъ за прошлое неуваженіе къ научному имени Ломоносова, за то, что они не хотятъ признать его своимъ родоначальникомъ. Возмездіе за забвеніе, кажется намъ, найдется въ ихъ судьб: ихъ ждетъ та же участь въ будущемъ ход русскаго духовнаго образованія. Можетъ быть имена ихъ и уйдутъ отъ забвенія, но смыслъ ихъ дла, значеніе трудовъ ихъ будетъ неясно потомству. Оно, занятое своимъ дломъ, пройдетъ равнодушно мимо ихъ, какъ сами они долго проходили мимо Ломоносова, не изучая его теорій и имя о немъ только школьныя представленія. Такое печальное явленіе зависитъ отъ историческаго положенія нашей русской науки и въ немъ приходится также искать смыслъ научной дятельности и значеніе Ломоносова въ наук.
Время, посреди котораго жидъ и дйствовалъ Ломоносовъ, въ умственномъ отношеніи было то время, когда въ государств и обществ разработывались начала, указанныя Петромъ В. и самодержавно вводимыя имъ самимъ въ русскую жизнь. Начала эти заключались въ признаніи несостоятельности старыхъ формъ жизни, сложившихся прежнею, почти тысячелтнею исторіею народа, въ отрицаніи ихъ и въ ускоренной погон за чужимъ, за плодами чужаго развитія, за формами Европы. Все, что въ тогдашнемъ обществ было лучшаго, свжаго и развитаго, все, что смотрло впередъ,— было на сторон Петровой реформы, особенно потому что она отвчала дйствительнымъ нуждамъ нашего отечества и давала то, чего недоставало намъ. Отсюда уваженіе въ тогдашнемъ обществ всего иностраннаго, высокое значеніе иностранцевъ, явившихся учителями, легкая для нихъ возможность сдлать быструю и блестящую карьеру въ жизни. Отсюда также и та глубокая и искренняя вра въ примнимость европейскихъ началъ и формъ къ русской жизни, которая не покидала представителей того времени. Въ ихъ дятельности и убжденіяхъ не могло быть болзненнаго разлада, составившаго умственное содержаніе цлой школы, намъ современной. Ломоносовъ искренію врилъ въ свое дло и въ современность его окружавшую. Безусловно признавая совершившійся историческій фактъ реформы, онъ не задумывался надъ своимъ призваніемъ, бодро смотрлъ впередъ, опираясь на силу духа, на знаніе, которое тревожно, какъ бы не надясь на долгую жизнь, хотлъ примнить къ дйствительности, къ длу успха горячо любимой имъ родины. Онъ врилъ, что посянное имъ взойдетъ богатою жатвою, что ему найдутся прямые наслдники и не могло ему придти въ голову, что русскіе только чрезъ сто лтъ станутъ уяснять себ смыслъ его труда, примутся изучать его. Онъ не зналъ, что заимствованное насильственнымъ образомъ, не иметъ корней въ жизни и приводя слова Петра, что ‘въ пространномъ семъ государств высокія науки изберутъ себ жилище и въ россійскомъ народ получатъ къ себ любовь и усердіе’, Ломоносовъ утверждала’, что это предсказаніе царя — преобразователя уже въ его время начинаетъ приходить въ исполненіе. ‘Збытіе премудраго его предсказанія, говоритъ онъ, пріемлетъ уже свое начало не токмо въ тхъ, которыхъ должность есть въ наукахъ упражняться, но и въ оныхъ явно себя показываетъ, которые отягощены бременемъ важнйшихъ государственныхъ длъ. Уже знатныхъ военныхъ, статскихъ и придворныхъ особъ, бесды рдко проходятъ, чтобы притомъ о наукахъ разсужденія съ похвалою не было {Вольфіанская экспериментальная физика. Спб. 1746. Посвященіе Л-ва графу М. Л. Воронцову.}’. Завидная вра въ окружающую дйствительность, которую мы даже не можемъ имть, если только она не была со стороны Ломоносова условною лестью.
Разсматривая общій характеръ дятельности Ломоносова, мы убждаемся, что выше всего въ этой дятельности стояла для него наука, вызвавшая его изъ отдаленной родины и выдвинувшая его впередъ. Наука была новымъ явленіемъ въ русской жизни, она была плодомъ реформы и поколніе, слдовавшее за временемъ переворота, въ людяхъ мысли и умственнаго труда, не могло не благодарить Петра за это благодяніе. Воспитанникъ европейской науки, Ломоносовъ понималъ ея значеніе для своей родины, призванной къ покой жизни, онъ говорилъ, что наука со временемъ должна раскрыть тайныя и пока еще никому незнакомыя богатства Россіи, онъ понималъ, что обширная страна нуждается въ дятеляхъ, ученыхъ и образованныхъ, онъ врилъ,
‘Что можетъ собственныхъ Платоновъ
И быстрыхъ разумомъ Невтоновъ
Россійская земля раждать’.
Онъ утверждалъ, что ‘нтъ ни единаго мста въ просвщенной Петромъ Россіи, гд бы плодовъ своихъ не могли принесть науки’. Такое убжденіе, развившееся въ Ломоносов историческимъ характеромъ новой Россіи и знакомствомъ его съ западною наукою, было дломъ всей его жизни и всю эту жизнь онъ принесъ наук и постоянному труду. Первый изъ русскихъ, подъ вліяніемъ преобразованія, съ энергіей и увлеченіемъ, онъ взялся за науку и не испугался того громаднаго развитія, которое она представляла въ Европ уже и въ его время и,— за что въ особенности поздніе потомки должны поминать его съ благодарностію, — онъ смотрлъ на науку съ точки зрнія пользы, какую она можетъ принести его отечеству. Онъ ждалъ отъ нея непосредственныхъ результатовъ и прямаго блага и желалъ поэтому, чтобъ она имла у насъ своихъ, національныхъ представителей, лучше понимающихъ Россію, чмъ иностранные наемники. Но дйствительность не соотвтствовала ни его вр, ни его желаніямъ и этимъ можно объяснить его безполезную академическую борьбу съ нмцами, на которую онъ растратилъ очень много времени и силъ. Что бы ни примшивалось къ этой борьб изъ времени и изъ обстановки Ломоносова, все таки она, какъ національный порывъ, должна быть дорога намъ и одно желаніе Ломоносова: ‘я видть россійскую академію изъ сыновъ россійскихъ желаю’ — оправдываетъ Ломоносова.
Но, перенесенная изъ чужбины не путемъ свободнаго странствованія, какъ обыкновенно переходятъ науки изъ одной страны въ другую, а волею царя-преобразователя, насильно двинувшаго свой народъ, наука должна была получить у насъ своеобразный характеръ и форму, не совсмъ выгодную для дальнйшаго, прочнаго и полезнаго существованія. Жизнь Ломоносова, съ его жаждою знанія и съ любовію къ наук, человка, полнаго силы духовной и воли, представляетъ намъ поучительное зрлище. Точно стоитъ онъ въ дремучемъ лсу, гд ему приходится одному, безъ помощи и сочувствія, напряженно прокладывать дорогу къ свту. Жизнь требуетъ отъ него самой усиленной и разнообразной дятельности, требуетъ борьбы съ ея волненіями и ему некогда успокоиться, некогда отдаться по свободному выбору одному какому либо труду, которому бы онъ могъ посвятить себя всецло, не развлекаясь ни чмъ другимъ. Ломоносовъ вноситъ въ науку свой страстный характеръ, смло берясь разомъ за многое, неудовлетворяясь ничмъ и вчно порываясь впередъ, по мр того, какъ въ душ его подымались вопросы за вопросами. Любопытно послушать въ этомъ отношеніи собственныя его признанія. ‘По разнымъ наукамъ, говоритъ онъ, у меня столько дла, что я отказался отъ всхъ компаній’… Въ другомъ мст онъ такъ опредляетъ свою дятельность: ‘Ежели кто по своей профессіи и должности читаетъ лекціи, длаетъ опыты новые, говоритъ публично рчи и диссертаціи и вн оной сочиняетъ разные стихи и проэкты къ торжественнымъ изъявленіямъ радости, составляетъ правила къ краснорчію на своемъ язык и исторію своего отечества, и долженъ еще на срокъ поставить, отъ того я ничего больше требовать не имю’…. ‘Голова моя много зачинаетъ, да руки одн’ — жаловался онъ. Иногда, увлеченный однимъ дломъ боле прочаго, онъ какъ бы забываетъ прежнюю работу и смотритъ на нее, какъ на что-то второстепенное. Занятый особенно сочиненіемъ русской исторіи, на опасеніе покровителя своего Шувалова, чтобы она не отвлекла его отъ главнаго дла, Ломоносовъ отвчаетъ ему слдующимъ образомъ: ‘Чтожъ до другихъ моихъ въ физик и химіи упражненіи касается, чтобы ихъ вовсе покинуть, то нтъ въ томъ ни нужды ниже возможности. Всякъ человкъ требуетъ себ отъ трудовъ успокоенія: для того оставивъ настоящее дло, ищетъ себ съ гостами или домашними препровожденія времени, картами, шашками и другими забавами, а иные и табачнымъ дымомъ, отъ чего я уже давно отказался, за тмъ, что не нашелъ въ нихъ ничего, кром скуки. И такъ уповаю, что и мн на успокоеніе отъ трудовъ, которые я на собраніе и на сочиненіе Россійской исторіи и на украшеніе Россійскаго слова полагаю, позволено будетъ въ день нсколько часовъ времяни, чтобы ихъ вмсто бильярду употребить на физическіе и химическіе опыты, которые мн не токмо отмною матеріи вмсто забавы, но и движеніемъ вмсто лкарства служить имютъ и сверхъ сего пользу и честь отечеству конечно принести могутъ, едва ли меньше первой’ {Сочиненія Л—ва, изданіе Смирдина, T. III. стр. 661—662.}.
Трудъ по заказу, а не по свободному выбору составляетъ другую невыгодную сторону научной дятельности Ломоносова и по вншней вол онъ переходитъ отъ одного дла къ другому. За границею готовится онъ быть горнымъ практикомъ и металлургомъ, по возвращеніи на родину, онъ получаетъ въ академіи каедру химіи. Онъ химикъ, заваленный работою въ лабораторіи, кром упражненій для лекцій, по поводу присылокъ изъ разныхъ вдомствъ, обращиковъ то рудъ, то минераловъ, а между тмъ Штатсъ-Контора только ему одному считаетъ возможнымъ заказывать постоянно стихи на иллюминаціи, которыя любилъ тогда дворъ. Ломоносовъ обязана’, согласно господствовавшему тогда обычаю въ академіи, доставить къ каждому высокоторжественному дню оду и онъ ставитъ ихъ тремъ императрицамъ и двумъ императорамъ. Въ тже празднества, онъ одинъ является ораторомъ въ академіи. Меценаты, которымъ онъ кланяется, рвутъ на части Ломоносова. Воронцовъ требуетъ отъ него мозаическихъ картинъ, Разумовскій — эмпирическихъ опытовъ и публичныхъ лекцій по физик, Шуваловъ — русской исторіи и проэкта Московскаго университета. Въ то время какъ у него множество работы въ академіи, онъ получаетъ Высочайшее повелніе поставить въ срокъ для императорскаго театра дв трагедіи. Ломоносовъ печатаетъ грамматику и металлургію, реторику и физику, переводитъ Анакреона и пишетъ глубокія замчанія о нравственномъ и физическомъ состояніи народа, бытъ котораго ему вполн извстенъ. Трудно представить, чтобъ посреди этихъ странныхъ контрастовъ, изъ которыхъ сложилась дятельность Ломоносова, онъ могъ создать что либо долговчное, спокойно задуманное и спокойно выполненное. Честь и слава ему, если, несмотря на перекрестныя требованія, онъ сохранилъ въ трудахъ своихъ и умъ и геніальныя способности.
Самая форма научныхъ произведеній Ломоносова была такова, что указывала на спшную работу. Это — или академическія рчи, написанныя къ срочному дню, или простыя, короткія записки, приготовленныя частію для помщенія въ мемуарахъ академіи, частію для подачи разнымъ знатнымъ покровителямъ, которыхъ Ломоносовъ хотлъ заинтересовать въ пользу науки, или наконецъ учебники по разнымъ наукамъ, составленные и изданные въ виду настоятельной потребности русскаго общества, которой Ломоносовъ торопился удовлетворить. Изъ этихъ разнообразныхъ трудовъ, раскрывающихъ разностороннія способности Ломоносова, трудно составить изслдователю цльное и ясное понятіе объ общемъ научномъ ихъ содержаніи. Ломоносовъ не представлялъ собою ученаго, который постоянно и спокойно работаетъ въ одной избранной имъ области научной, когда рядомъ съ нимъ работаютъ также и другіе, посвящая силы отдльному труду и сознавая, что послдній иметъ связь съ цлымъ, что общими усиліями создается наука и цивилизація цлой страны. Ломоносовъ былъ къ сожалнію одинъ: вокругъ него были или враги или бездарные завистники или своекорыстные и равнодушные покровители. Въ стран не было ничего приготовлено для свободной научной дятельности и Ломоносовъ самъ долженъ былъ взяться за черную работу, въ то время, когда мысль его работала надъ общими представленіями, бралась за разршеніе самыхъ спорныхъ вопросовъ науки, надъ которыми давно ломали голову европейскіе ученые и создавала смлыя теоріи. Можно было успть въ чемъ нибудь одномъ, но разомъ браться за оба дла, за трудъ синтеза въ наук и за аналитическую разработку подробностей — едвали можно было съ успхомъ. А между тмъ, Ломоносовъ былъ поставленъ въ это невыгодное, двойное отношеніе къ научной дятельности и на его трудахъ должны были отразиться слдствія его невыгоднаго положенія.
Какъ бы ни были разнообразны ученые труды Ломоносова, все же главная его дятельность относилась къ наук о природ и здсь, согласно общему направленію этой науки въ XVIII вк (а Ломоносовъ учился у вождя этого направленія), передъ русскимъ ученымъ носился стройный образъ цлаго, общей гармоніи. Онъ, подобно своимъ современникамъ, смотрлъ на природу, какъ на цлую гармонію, вытекающую изъ одной зиждительной мысли и потому онъ приступалъ къ Натур, входилъ въ лабораторію ея таинственныхъ силъ съ священнымъ трепетомъ. Передъ естествоиспытателемъ природа являлась, ‘какъ нкоторая художница, упражняющаяся безъ закрытія въ своемъ искусств’. Изученіе ея ‘трудно, однако пріятно, полезно, свято. Чмъ больше таинства ея разумъ постигаетъ, тмъ вящшее увеселеніе чувствуетъ сердце’. Въ природ и Ломоносовъ и наука его времени видли всемогущество, величіе и премудрость Строителя, она была теодицеей, раскрытіемъ его свойствъ. Съ этой цлью преимущественно изучали ее, такой взглядъ былъ какъ бы прикрытіемъ науки посл того, какъ церковь обвинила науку возрожденія въ атеистическихъ тенденціяхъ, это была реакція Лейбница противъ пантеизма его предшественника — Спинозы. Видимый міръ былъ книгою, которую Богъ открылъ человческому роду, а потому знаніе натуры вело прямо къ Богу. ‘Кто притомъ, говоритъ Ломоносовъ, представляетъ еще всесильнаго строителя и начальника натуры, взираетъ просвщеннымъ и проницающимъ окомъ въ сокровенныя внутренности многообразныхъ тварей, видитъ взаимнымъ союзомъ соединенныя и стройнымъ чиномъ расположенныя ихъ части, таинства инымъ несвдомыя, въ которыхъ непостижимая Зиждителева премудрость тмъ великолпне является, чмъ тончае есть оныхъ строеніе, тотъ не только легкими крылами благоговнія къ небу восхищается, по и самъ яко бы въ нкое обожаніе приходитъ’. Наука о природ хотла разомъ уловить и усвоить эту гармонію, это цлое, вывести все изъ одного начала и, какъ въ начал науки, въ Греціи, передъ нею и теперь раскрывался цлый міръ въ образ живаго организма, въ которомъ каждая часть иметъ смыслъ, служащій цлому.
Но въ то время, какъ передъ Ломоносовымъ носился этотъ цльный образъ науки, возможный только посл продолжительной черной работы и мелочныхъ, подробныхъ изслдованій, въ Россіи того времени вовсе не было этой необходимой подготовки. Ученые не имли матеріаловъ, а общество не было приготовлено къ научнымъ изслдованіямъ и не понимало ихъ. Ломоносовъ, какъ и многіе другіе ученые русскіе, вывезъ изъ Европы только результаты ея науки, но онъ не зналъ, какимъ длиннымъ путемъ и какими тяжелыми усиліями достаются они человчеству. Когда ему пришлось работать, то онъ увидлъ, что для науки въ его отечеств не было сдлано ничего, что ему самому приходится и собирать матеріалы и длать изъ нихъ общіе выводы. Естественно, что такая необходимость имла много невыгодныхъ сторонъ и мшала спокойной работ, сосредоточенію. Наука безъ своей предварительной исторіи являлась, какъ цвтокъ, выросшій въ чужой земл, случайно пересаженный въ нашу и не имющій въ ней корней. На каждомъ шагу Ломоносовъ долженъ былъ встрчаться съ необходимостію матеріальной подготовки и сознаніе ея выразилось у него въ значительномъ количеств проэктовъ, представленныхъ имъ академіи.
Часть проэктовъ этихъ касалась физики и химіи и конечно должна быть обсуждена спеціалистами. То были инструменты и машины, имъ самимъ придуманные дли наблюденіи. Таковы: анемометръ, измряющій скорость воздуха и перемны въ его направленіи {Матеріалы, стр. 117—118.}, машина, для наблюденія надъ преломленіемъ лучей, проходящихъ сквозь жидкія матеріи {Стр. 166.}, одобренная тогдашними академиками, machina arodromica — для изслдованія метеорологическаго состоянія верхнихъ слоевъ атмосферы {Стр. 271.}, воздушный горизонтальный термометръ для измренія высшихъ градусовъ искусственной стужи {Стр. 425.}, гусли, особаго рода, для наблюденія надъ движеніемъ эира {Стр. 347.} и нкоторые другіе. Какая судьба постигла эти изобртенія Ломоносова, какое значеніе имли они въ тогдашней наук,— объ этомъ ученые изслдователи трудовъ его не говорятъ ничего. Одно изобртеніе Ломоносова, ночезрительная труба, было причиною ожесточеннаго спора съ нимъ академика Эпинуса, который доказывалъ всю невозможность этого инструмента и предлагалъ отправить дло на обсужденіе Парижской Академіи Наукъ {Стр. 391—302.}. Другіе проэкты касались собиранія свдній о Россіи. Въ ней мало еще было сдлано для знакомства съ обширными областями, се составлявшими, между тмъ въ свдніяхъ нуждались тогда на каждомъ шагу и Ломоносовъ, занятый въ академіи по разнымъ отдламъ ея, встрчающій безпрерывно надобность въ предварительныхъ матеріалахъ и свдніяхъ, необходимо долженъ былъ хлопотать о нихъ и представлять разные проэкты для ихъ полученія. Составляя атласъ Россіи, онъ убдился, что большинство главныхъ мстъ не было опредлено географически и вотъ самъ собою возникаетъ проэктъ географическихъ экспедиціи по Россіи {Стр. 397.}, проэктъ, задуманный имъ въ 1759 году. Для приведенія въ исполненіе этого проэкта, Ломоносову приходится говорить даже о польз географіи. Онъ предполагаетъ послать три экспедиціи въ разныя части Россіи, подъ начальствомъ академическихъ адъюнктовъ. Вс академики, за исключеніемъ Миллера, видвшаго затрудненія въ недостатк людей и инструментовъ и въ дурномъ состояніи дорогъ внутри имперіи, одобрили этотъ проэктъ {Стр. 461—462.}. Тогда же было представлено отъ академіи въ Сенатъ доношеніе о приведеніи его въ исполненіе {Стр. 465—468.}, доказывающее, что ‘оное дло для государства весьма потребно и полезно’. Хотя Сенатъ издалъ въ скоромъ времени указъ начальствамъ губерній, уздовъ и городокъ о приведеніи въ исполненіе географическихъ экспедицій и объ оказаніи имъ всякаго рода содйствія, но еще прежде его, ордеромъ президента академіи, географическія экспедиціи откладывались, такъ какъ надобно было снарядить другія, въ помощь французскому аббату Шапу, отправленному изъ Парижа въ Сибирь для наблюденія прохожденія Венеры около солнца, которое должно было послдовать въ ма 1761 года. Такимъ образомъ это предположеніе Ломоносова было ‘приведено въ укоснніе’ и черезъ четыре года, не задолго до своей смерти, онъ опять длалъ о томъ представленіе президенту {Стр. 674—678.}, но проэктъ экспедицій, встртившій сильное противодйствіе въ ученик Ломоносова — Румовскомъ,— все таки не былъ приведенъ въ исполненіе {Стр. 689—692.}. Точно такой же участи подвергся другой проэктъ Ломоносова о собираніи минераловъ, что было необходимо для знакомства ‘съ внутренностію россійской подземной натуры’, ‘для приращенія государственнаго богатства, могущества и славы’. Имя въ виду, что въ Россіи того времени нтъ достаточнаго количества знающихъ минералоговъ и что отправка ихъ стоитъ дорого и можетъ встртить значительныя затрудненія, Ломоносовъ, по словамъ его, ‘сыскалъ легкой и краткой способъ’ для полнаго ознакомленія съ минеральными богатствами Россіи. ‘Въ нашемъ отечеств, говоритъ онъ, имемъ мы сильныхъ и многочисленныхъ рудокоповъ и многія тысячи рудоискателей и рудокопателей, каждой сильне тысячи саксонцевъ’. Слова эти надобно понимать метафорически и за такое употребленіе ихъ извиняется самъ Ломоносовъ: рудокопы — русскія рки, а рудоискатели — крестьянскіе дти. Указомъ Сената должны быть собраны разные пески, камни, глины, такъ чтобъ изъ каждаго города всъ посылки не превышалъ пяти пудовъ, собирать по деревнямъ должны старосты или соцкіе посредствомъ ребятъ и выбравъ лучшіе сорты, отвозить въ мста, гд они подсудны, а оттуда по выбору въ губернскія канцеляріи или прямо въ Петербургъ. Ломоносова’ разсчитывалъ, что въ теченіе двухъ лтъ, для перевозки минераловъ потребуется только около двухъ сотъ подводъ и что собраніе ихъ произойдетъ безъ всякаго отягощенія для народа. Онъ надялся такимъ способомъ найти гд либо въ присылаемыхъ пескахъ золотоносное содержаніе, обломки дорогихъ камней, которые укажутъ на ихъ природное мсто, лучшія глины для фарфора, руды и пр., что могло бы послужить также для сочиненія россійской минералогіи. Предоставляемъ судить знатокамъ дла былъ ли выполнимъ этотъ планъ Ломоносова въ дйствительности {Стр. 532—539. Г. Деваковскій (профессоръ геологіи въ Харьковскомъ у—т) называетъ проэктъ Л—ва замчательнымъ и. ставитъ ему въ достоинство, что Л—въ вызывалъ къ осуществленію его земство. См. Памяти Ломоносова. Харьковъ, 1865. стр. 82—83.} и такимъ ли путемъ собираются геогностичсскія свднія о стран, но онъ не былъ приведенъ въ исполненіе, какъ и многіе другіе проэкты его и въ послдствіи Ломоносовъ замнилъ его воззваніемъ къ заводчикамъ присылать ему образчики своихъ рудъ въ Петербургъ. Замтить слдуетъ однако, что тогда не одинъ Ломоносовъ увлекался научными проэктами всякаго рода и часто невыполнимыми. Примромъ можетъ служить указъ Императрицы Екатерины II о картахъ россійскихъ продуктовъ, къ которому очень дльныя замчанія написалъ Ломоносовъ {Стр. 604—608.}. Почти такого же рода былъ проэктъ Ломоносова о россійской иконографіи {Стр. 463—465.}. Онъ предлагалъ послать отъ академіи художника въ столицы и древніе русскіе города для снятія въ копіи имющихся въ церквахъ изображеній великихъ князей, царей и ихъ женъ, для того, чтобъ ‘отъ сндающаго времени отнять лики и память нашихъ владтелей и сохранить для позднйшихъ потомковъ и чтобъ показать въ другихъ государствахъ россійскія древности и тщаніе предковъ нашихъ’. Академія назначила для выполненія этого проэкта живописца, ранга порутческаго Андрея Грекова, Синодъ съ своей стороны разослалъ указы но епархіямъ, но что вышло изъ всего этого — неизвстно.
Надобно впрочемъ отдать полную справедливость Ломоносову, что составляя проэкты для собиранія сырыхъ матеріаловъ науки, у насъ еще неизвстной, но образъ которой жилъ въ голов его, онъ думалъ не объ отвлеченномъ отъ жизни знаніи., а о практическомъ знакомств съ родною страною, о раскрытіи невдомыхъ никому ея богатствъ. Таковъ проэктъ Ломоносова объ ‘экономическомъ лексикон’, въ которомъ должны быть указаны вс экономическія богатства Россіи, какъ естественныя, такъ и произведенныя промышленностію народа, какъ предметы домашняго потребленія, такъ и предметы торговли. Академія, съ своимъ нмецкимъ характеромъ науки, выражавшаяся на язык латинскомъ, непонятномъ обществу, должна была, по его плану, издавать ‘Ученыя вдомости’ на язык русскомъ, которыя бы знакомили общество и съ трудами русскихъ академиковъ, и съ тмъ, что длалось по наук въ Европ {Стр. 370—371.}. Проэктъ этотъ переданъ былъ канцеляріей академіи ея собранію, но что тамъ было сдлано для него — ‘о томъ не репортовано’. Еще боле значенія долженъ представить другой проэктъ его ‘Внутреннихъ россійскихъ вдомостей’ {Стр. 392—393.}, въ которыхъ сообщались бы ‘знанія о внутреннемъ состояніи государства’, на основаніи извстій изъ городовъ и губерній. Не смотря на то, что это предложеніе было ‘апробовано’ президентомъ, но и по немъ ‘дальняго ничего не происходило’. Ломоносовъ изъ множества неудачъ, могъ бы убдиться, какъ мало онъ сдлала’ проэктлми, исполненіе которыхъ задерживалось съ одной стороны печальнымъ недовріемъ, власти къ попыткамъ русскаго человка, ненавидящаго иностранныхъ учителей, съ другой тупымъ равнодушіемъ самаго общества, для котораго долго еще не могла начаться сознательная жизнь. По онъ не бросалъ энергіи и до конца жизни не терялъ надежды достичь осуществленія того или другаго проэкта. Онъ врилъ въ силу регламентаціи, которая бы могла расшевелить инерцію, влить жизнь въ мертвое общество, его окружавшее, двинуть науку и науку русскую, о какой онъ мечталъ. Надобно удивляться этой энергіи и сил убжденій, незнакомой уже людямъ послдующихъ поколній, подорваннымъ напрасными усиліями, невозможной для нихъ, у которыхъ историческіе опыты замнили энергію — холоднымъ отрицаніемъ и безплоднымъ невріемъ. Посреди этой дятельной жизни, Ломоносовъ совершенно врно говорилъ о себ,
‘Мой покоя духъ не знаетъ’.
Но, поминая съ глубокимъ уваженіемъ и энергію и дятельность Ломоносова въ наук, изслдователь невольно спрашиваетъ’ себя о томъ, какіе плоды остались для его соотечественниковъ, отъ всей этой дятельности, какое содержаніе и какой смыслъ и для исторіи науки и для современности имютъ научные труды Ломоносова? Отвтъ на эти вопросы должны разумется дать представители тхъ наукъ, которыя разработывалъ въ нашемъ отечеств первый Ломоносовъ. Они его прямые наслдники, результаты научныхъ изслдованій его должны быть ясны для нихъ въ исторіи ихъ науки. Что же говорятъ, они? Вс они сознаютъ одинъ. Фактъ, что дятельность Ломоносова въ наук прошла какъ то незамтно, что она забыта теперь, вс они вспоминаютъ эту дятельность не потому чтобъ были соединены съ нею историческою связью, а по долгу, вызванные значеніемъ имени Ломоносова и характеромъ всероссійскаго торжества въ честь его {Одинъ изъ нихъ (московскій профессоръ химіи Лясковскій) даже откровенно сознается, что имлъ подъ рукою скудные источники для опредленія значенія химическихъ трудовъ Л—ва. Другой (харьковскій профессоръ Бекетовъ) жалуется, что въ его распоряженіи было мало времени для боле глубокаго изученія сочиненій Л—ва. См. Памяти Л—ва, стр. 59. Можетъ ли такъ говорить ученый о трудахъ своего предшественника, если они имютъ историческое значеніе въ его наук?}, но вмст съ тмъ они вс высоко ставятъ научныя заслуги Ломоносова. Не говоря о томъ, что отзывы ихъ большею частію согласны съ отзывомъ Эйлера, свидтельствовавшаго еще въ XVIII столтіи о необыкновенныхъ, геніальныхъ способностяхъ Ломоносова, которыя давали ему возможность ‘открывать связь между отдльными и отрывочными фактами и приходитъ такимъ образомъ къ блестящимъ обобщеніямъ, которыя мы привыкли считать плодомъ современной науки’ {Тамъ же, стр. 58.}, даже въ спеціальныхъ вопросахъ науки, они отдаютъ полную справедливость трудамъ Ломоносова. Въ физик, напр. взглядъ Ломоносова на явленія теплоты составляетъ принадлежность современной науки. ‘Ломоносовъ, говоритъ современный профессоръ физики какъ бы отвчая на вызовъ Перевощикова, сдланный тому назадъ тридцать четыре года, опередилъ цлымъ столтіемъ своихъ современниковъ въ пониманіи физическихъ явленій, и долго посл него господствовало въ полной сил ученіе о теплород, да и еще многіе ученые держатся этого воззрнія, которое Ломоносовъ, еще въ 1747 году призналъ несостоятельнымъ’ {Г. Бекетовъ, тамъ же, стр. 62.}. Въ теоріи свта, Ломоносовъ опровергаетъ мнніе знаменитаго Ньютона и ‘доказываетъ необходимость держаться теоріи волненій, принятой въ настоящее время почти всми физиками’ {Тамъ же, стр. 63.}. Въ минералогіи тоже самое. На нсколькихъ страничкахъ Ломоносова ‘вмщается много ясныхъ, здравыхъ, знаменательныхъ идей, которыхъ не признавала вполн современная литература запада, и которыя только въ послдствіи, въ наше уже время, разрослися обработкою въ важныя ученія съ характеромъ доказанныхъ истинъ’ {Г. Борисовъ, тамъ же, стр. 72.}. Въ наук минералогіи Ломоносовъ ‘имлъ воззрнія, которыя только посл него получили полное господство въ наук’ {Тамъ же.}. Въ металлургіи, по поводу ученія объ образованіи золотоносныхъ розсыпей, идея перваго русскаго писателя о разрушеніи коренныхъ мсторожденій, только по прошествіи 85 лтъ ‘была блистательно подтверждена многочисленными фактами и наблюденіями’ {Тамъ же, стр. 75.}. ‘Многія идеи Ломоносова не только не устарли, но являются въ полномъ блеск новизны и знаменательности’. Въ геологіи у Ломоносова также ‘много свдніи и взглядовъ, которые служатъ основаніемъ современной геологіи’ {Г. Леваковскій, тамъ же. стр. 81.}. Описаніе рудоносныхъ жилъ сдлано Ломоносовымъ такъ врно, что ‘даже въ настоящее время можетъ быть помщено въ любое сочиненіе по горной части’ {Профессоръ Щуровскій. См. Празднованіе столтней годовщины Л—ва въ Московскомъ университет, стр. 25.}. Мысль о происхожденіи каменнаго угла изъ торфянниковъ, обыкновенно приписываемая настоящему времени, принадлежитъ собственно Ломоносову, такимъ образомъ онъ предупредилъ ныншнюю теорію, какъ и относительно нефти, горной смолы и янтаря, гд Ломоносовъ совпалъ съ ныншними понятіями объ этомъ предмет {Тамъ же, стр. 38—39.}. ‘Доказательства Ломоносова, касающіяся образованія горъ, до того одинаковы съ ныншними, говоритъ представитель русской науки о геологіи, что перечитывая ихъ, невольно забываешься и воображаешь, что читаешь какое либо изъ лучшихъ произведеній ныншняго времени’ {Тамъ же, стр. 44.}. Теорія земныхъ переворотовъ Ломоносова также ближе къ намъ, чмъ другія теоріи, образовавшіяся въ наук уже посл смерти его {Тамъ же, стр. 52.} и пр.
Таковъ общій голосъ русскихъ спеціалистовъ о научныхъ достоинствахъ Ломоносова и о современномъ значеніи трудовъ его. Вс они видятъ въ Ломоносов геніальнаго ученаго, ставятъ его рядомъ съ Гумбольдтомъ и другими европейскими учеными, пріобртшими себ знаменитое имя. Мы не имемъ никакихъ основаній не доврять этому общему голосу, заподозрить въ немъ понятное увлеченіе славою великаго русскаго человка и видть въ словахъ этихъ, какъ это часто случалось, одн условныя фразы, которыя забываются по минованіи надобности. Самое достоинство науки требовало здсь голоса правды и убжденія и мы ничего другаго не видимъ въ словахъ ихъ. Русская жизнь, если юбилей Ломоносова не есть минутное и праздное увлеченіе общества, пріобртаетъ въ немъ такимъ образомъ великаго ученаго, которымъ мы имемъ полное право гордиться, какъ нашею народною славою, ученаго, опередившаго свой вкъ и Европу, самостоятельнаго творца въ наук. Если, по общему историческому закону, его не поняли современники, то намъ потомкамъ, приходится воздать ему по заслугамъ.
Нельзя однакожъ не задуматься надъ этою странною судьбою научныхъ сочиненій Ломоносова, которыя прошли незамченными современниками его, не принесли никакой пользы нашему научному развитію, не легли въ него плодотворными сменами и только чрезъ сто лтъ посл его смерти, какъ бы по заказу являются передъ нами. Гд имъ мсто? Принадлежитъ ли имъ историческое значеніе въ общемъ ход умственнаго развитія человчества? Почему современная европейская наука не воспользовалась его геніальными открытіями, опередившими ее нсколькими десятилтіями и шла своимъ, привычнымъ путемъ развитія, гд не было скачковъ, медленно, но терпливо успвая въ своемъ дл? Почему русскіе ученые, шедшіе но одной дорог съ Ломоносовымъ, не обратили вниманія на труды его, изученіе которыхъ разомъ дало бы имъ здравыя понятія въ наук и избавило бы отъ тяжелой и ненужной необходимости изучать плохіе зады Европы? Вопросы эти невольно приходили въ голову тмъ ученымъ, которымъ привелось на юбилейныхъ собраніяхъ излагать передъ своими слушателями значеніе Ломоносова и отвчая на нихъ, они обвиняли русскихъ ученыхъ, что послдніе не понимали его завтовъ водворить въ паук нашей самостоятельность, изгнать недобросовстное заимствованіе и вредное подчиненіе. Дйствительно вс эти недостатки досел составляли главное свойство нашей науки, но виноваты ли поди въ этихъ недостаткахъ, не сложились ли они помимо ихъ воли и ихъ желаній? Не вкоренилось ли въ русскомъ обществ печальное убжденіе, что дюжинный иностранный ученый гораздо боле иметъ значенія и правъ на уваженіе, чмъ геніальный русскій ученый, подобно тому, какъ иностранные подданные въ нашемъ отечеств имютъ больше нравъ и льготъ, чмъ мы.
Историческій смыслъ труда Ломоносова надобно искать въ историческомъ положеніи нашей науки. Русское просвщеніе и русская наука имютъ чрезвычайно оригинальную судьбу, впрочемъ, они составляетъ свойство почти всхъ народностей, поздно вступившихъ въ связь съ народами историческими, поздно ставшихъ принимать участіе въ интересахъ общечеловческихъ. О какомъ бы другомъ европейскомъ просвщеніи ни заговорили мы — историческій и постепенный ходъ этого просвщенія ясенъ всякому. Французъ или нмецъ, англичанинъ или итальянецъ, очень опредленно сознаютъ весь ходъ своего духовнаго развитія, имена представителей его — ему и дороги и понятны, они доходятъ до него длинною цпью преданія. въ нашемъ просвщеніи нтъ историческихъ преданій, одно поколніе, смняя другое, разбиваетъ старое зданіе до почвы, не довряя даже и фундаменту и выводитъ свое, столь же недолговчное, какъ и предшествовавшее, а потому ни въ одномъ народ нтъ такихъ недоразуменіи между смняющимися поколніями, какъ у насъ, ни въ одномъ нтъ такой вражды между ними, такого грубаго непониманія другъ друга. Наша наука, наши образованныя понятія развивались подъ чужими вліяніями и развивались, къ сожалнію, чрезвычайно случайно, а потому они не дороги у насъ никому. По большей части образованіе условливалось у насъ не дйствительною внутреннею потребностію общества, а вншнею регламентаціею, которая сама и ставила формы, сама и наполняла ихъ. Одинъ фактъ рдко вытекалъ изъ другаго и все зависло отъ того, съ какой стороны дуетъ втеръ, изъ какой европейской земли идетъ вліяніе, какое направленіе господствуетъ въ высшихъ правительственныхъ сферахъ. При такихъ условіяхъ понятно, что въ нашемъ образованіи не было ничего прочнаго. Какъ волны на глубокомъ озер, смнялись одно другимъ вліянія чужихъ теорій, занесенныхъ случайнымъ втромъ, а глубина по прежнему оставалась невозмутимою и спокойною. Масса народа никогда не участвовала въ нашемъ образованіи, которое началось подчиненіемъ чужимъ формамъ Европы. Она не воспользовалась ничмъ отъ этихъ вывозныхъ плодовъ, кром разв случайно заброшенныхъ въ бдную жизнь яркихъ, но безполезныхъ игрушекъ.
Историческій фатализмъ привелъ и Ломоносова къ тому же ученію въ европейскихъ школахъ, которое сдлалось неизбжнымъ для всхъ русскихъ, но онъ, какъ мы говорили уже, безъ раздумья подчинился своему призванію, указанному ему реформой. Онъ врилъ и въ науку и въ свои силы и особенное отношеніе его къ наук заключается въ томъ, что онъ искалъ ея непосредственнаго примненіи къ жизни, обходилъ науку безполезную и брался за ту, которая можетъ принести пользу его народу. Но, согласно общему характеру нашей науки, и его труды были случайны, условливались всегда вншними обстоятельствами и не оставили прочныхъ слдовъ въ нашей дальнйшей научной дятельности. Пусть будетъ правда, что Ломоносовъ въ Физик, химіи и минералогіи опередилъ европейскія теоріи нсколькими десятилтіями, но эти открытія остались безъ вліянія и безъ значенія. Ими не воспользовались ни европейскіе ученые, которымъ не было надобности отрываться отъ дла, чтобъ изучать смлыя предположенія ученаго, принадлежащаго къ народу, никогда не принимавшему участія въ умственной жизни Европы, они не послушались даже голоса Эйлера, они врили въ себя и въ свою науку и дйствительно дошли очень скоро до тхъ же результатовъ, которые предполагалъ и Ломоносовъ, даже опередили его. Русскимъ ученымъ и профессорамъ химіи, физики и минералогіи также некогда было изучать Ломоносова, у нихъ было свое дло — догонять европейскую науку, шедшую не случайно, не скачками, а неизбжнымъ историческимъ ходомъ развитія, медленно, но врно, имъ нужно было учиться въ Европ, а не у Ломоносова. Это былъ единственно-возможный способъ пріобртенія свдній и при томъ — необходимый. Случайному обстоятельству недавняго юбилея мы обязаны позднимъ признаніемъ научныхъ заслугъ Ломоносова, но справедливость и обстоятельства дла приводятъ насъ къ тому въ высшей степени печальному и крайне-обидному заключенію, что научные труды Ломоносова не имли и не могли имть никакого историческаго значенія. Его геніальные выводы были блестящею страницею въ наук, но страницею вырванною изъ цлаго сочиненія и ни при его жизни, ни черезъ сто лтъ посл его смерти — никто не можетъ указать гд надлежащее мсто этой блестящей страницы.
Въ этомъ факт, по нашему мннію, заключается грустная судьба нашей науки, о которой нельзя говорить безъ тяжелаго и скорбнаго чувства. Заимствованная изъ Европы со временъ Петра В., она не иметъ прямыхъ связей съ нашею историческою жизнію, она никогда не была у насъ національнымъ дломъ, какъ это часто случалось въ Европ, гд цлыя страны и цлыя эпохи увлечены были умственнымъ движеніемъ. До сихъ поръ, кругомъ насъ мы видимъ въ ней мало потребности и сознанія ея пользы, до сихъ поръ нашему обществу понятна только одна ея сторона — утилитарная. Идеи науки не разработываются у насъ національнымъ образомъ. Мы твердимъ зады Европы, идемъ за хвостомъ ея. А она, эта европейская наука, не иметъ надобности ждать нашихъ трудовъ, ей нтъ дла до нашихъ ученыхъ и ихъ сочиненій, если они разработываютъ одинаковое съ нею содержаніе и не берутся за какую либо область, еще неизвстную ей, или боле доступную русскимъ, по ихъ географическимъ и историческимъ отношеніямъ. Вковыми усиліями, трудомъ поколній и безчисленныхъ личностей, самыми разнообразными развтвленіями въ духовной жизни народа и безконечными примненіями на практик, эта европейская наука сдлалась національнымъ дломъ въ своей родин и все общество принимаетъ въ ней участіе. Неудержимымъ ходомъ идетъ она впередъ и намъ, конечно, не догнать ее. Усиленные труды наши въ погон за нею невольно напоминаютъ т миическія личности, которыя религіозная фантазія древнихъ заставляла длать въ загробномъ мір — безплодное, но тяжелое дло. И дйствительно, на долю русскаго ученаго въ этой постоянной погон за европейскою наукою падаетъ слишкомъ много, не говоря уже о томъ грустномъ сознаніи, что трудъ его будетъ въ очень рдкихъ случаяхъ оригиналенъ. Типомъ русскаго ученаго въ свое время былъ и Ломоносовъ. Онъ долженъ былъ браться за многое, а труды его проходятъ незамченными и долго не удостоиваются оцнки. Его судьбу въ этомъ отношеніи, кажется намъ, раздлятъ и т представители наукъ, въ разработк которыхъ Европа такъ далеко ушла впередъ. Русскимъ потомствомъ они забудутся, если только въ жизни но останется практическихъ примненій ихъ дла, потому что и этому потомству придется догонять Европу, забывая тхъ, которые шли по той же дорог. Оно вспомнитъ своихъ поэтовъ, историковъ, ученыхъ, которые разработывали родное содержаніе и забудетъ своихъ физиковъ, химиковъ, математиковъ, какъ сами они забыли русскаго ученаго Ломоносова.
Въ виду такого отношенія нашей науки къ европейской и къ нашему обществу, часто встрчаются голоса о возможности своей, національной науки, русской пауки, голоса, у которыхъ нельзя отнять патріотическаго значенія. Говорятъ о русскомъ воззрніи, о русской мысли, требуютъ оригинальности трудовъ. Требованія понятныя, по едва ли выполнимыя. Вс аутодидактическія попытки въ этомъ род, которыхъ не мало можетъ представить русская литература, вызываютъ только невольную улыбку сожалнія и въ своемъ дальнйшемъ развитіи доходятъ до смшнаго, напоминая собою знаменитаго Гоголевскаго мыслителя Кифу Мокіевича. Обширная страна наша, въ разныхъ слояхъ общества, представляетъ не мало такихъ оригинальныхъ, аутодидактическихъ личностей, часто имющихъ даже притязаніе на ршительный приговоръ. Между ними нтъ ничего общаго, всякій изъ нихъ идетъ своимъ путемъ и до всего доходитъ собственнымъ умомъ своимъ, а потому понятію, какая существуетъ между ними разноголосица. Явленіе такихъ оригинальныхъ мыслителей объясняется очень просто: слабостію нашего школьнаго образованія и неимніемъ никакихъ историческихъ преданій въ нашей школ, за исключеніемъ школъ духовныхъ прежняго времени, которыя оставляли продолжительный слдъ въ жизни. До сихъ поръ мы такъ мало связаны съ нашею школою, что выходя въ жизнь, не уносимъ изъ нея никакихъ живыхъ и благодарныхъ воспоминаній, потому что русская жизнь заявляетъ требованія противоположныя школ. Но кто виноватъ въ этомъ разлад?
При неизбжномъ подчиненіи нашей науки — наук европейской, вслдствіе историческаго переворота, произведеннаго Петромъ В., все существенное значеніе ея, по нашему мннію, сказывается только въ непосредственномъ примненіи ея къ родной жизни. Практическое направленіе науки завщано было и самимъ преобразователемъ. У насъ нтъ тхъ благопріятныхъ отношеніи, въ которыя поставлена духовная жизнь на запад, гд и отвлеченная отъ жизни, кабинетная наука приноситъ пользу жизни. У насъ, чмъ отвлеченне наука отъ жизни, тмъ она безплодне и долго придется намъ ждать своихъ Платоновъ и Невтоновъ, которыхъ съ патріотическимъ чувствомъ вызывалъ въ стихахъ своихъ Ломоносовъ, Для этой роскоши цивилизаціи нтъ мста въ стран, гд нужны простые работники. Ломоносовъ, и по своему характеру, и по своему положенію въ стран, не былъ, да и не могъ быть отвлеченнымъ ученымъ. Вся наука его клонилась ‘къ приращенію общей пользы’, къ ‘дйствительному поправленію россійскаго свта’. Къ сожалнію, согласію общему неизбжному свойству его научной дятельности, и въ этомъ стремленіи его не было ничего однообразнаго и цльнаго, высказаны только отрывочныя мысли, новъ нихъ очень много содержанія. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Шувалову, Ломоносовъ перечисляетъ слдующія записки, совершенно практическаго содержанія, написанныя имъ ‘къ дйствительному поправленію россійскаго свта’: 1) о размноженіи и поправленіи россійскаго народа, 2) о истребленіи праздности, 3) о исправленіи нравовъ и о большемъ народа просвщеніи, 4) о исправленіи и размноженіи ремесленныхъ длъ и художествъ, 5) о лучшихъ пользахъ купечества, 6) о лучшей государственной экономіи, 7) о сохраненіи военнаго искусства во время долговременнаго міра.
Изъ одного перечисленія заглавій записокъ Ломоносова, видно, какъ обширно должно было быть ихъ содержаніе, захватывавшее почти вс стороны и государственнаго и народнаго быта, послдній особенно хорошо былъ извстенъ Ломоносову, самому вышедшему изъ народа. Вопросы, поставленные имъ и теперь имютъ свое значеніе, и теперь требуютъ настоятельно разршенія. Для этого разршенія, для развитія нравственнаго и экономическаго быта народа, Ломоносовъ хотлъ употребить свою науку и примнить идеи, вынесенныя имъ изъ наблюденія того, что онъ видлъ въ чужихъ странахъ, особенно въ Германіи, нравственный и экономическій бытъ которой онъ ставилъ очень высоко. Къ сожалнію, изъ восьми перечисленныхъ самимъ Ломоносовымъ записокъ этихъ, съ обширнымъ практический?’ содержаніемъ, мы знакомы съ одною только первою запискою: ‘о размноженіи и сохраненіи россійскаго народа’ {Сочиненія Л—ва, изд. Смирдина. T. I, стр. 631—664.}, но изъ нея уже видно, что Ломоносовъ стоялъ съ своею наукою на дйствительной почв, что онъ искренно любилъ спой народъ и желалъ ему счастія, понимая въ чемъ оно состоитъ.
Ломоносовъ понималъ существенный недостатокъ своего отечества, онъ видлъ, что эта обширная пространствомъ страна — пуста и безлюдна, онъ убжденъ, что въ числ народа ‘состоитъ величество, могущество и богатство всего государства, а не въ обширности тщетной — безъ обитателей’, а потому правительство должно заботиться всми мрами объ увеличеніи народонаселенія. Много причинъ русскаго безлюдства, мшающихъ плодиться народу, уменьшающихъ жизнь. ‘Много есть человкоубивства и еще самоубійства, народъ умаляющаго, коего непосредственно указами, безъ исправленія или совершеннаго истребленія нкоторыхъ обычаевъ и узаконеній истребить невозможно’. Въ темныхъ народныхъ обычаяхъ, въ требованіяхъ закона, несоразмренныхъ съ сверною природою, Ломоносовъ видитъ причины безлюдства Россіи. Неравные по лтамъ браки между крестьянскими парами (что было отмнено потомъ правительствомъ), постриженіе вдовыхъ молодыхъ священниковъ, жалкое состояніе повивальнаго искусства въ деревняхъ, пренебреженіе и несмотрніе за дтьми, когда отцы и матери въ пол, крещеніе дтей въ холодной вод и въ особенности образъ народной жизни — составляютъ главныя причины большой смертности въ Россіи. Обычаи народа хорошо были извстны Ломоносову. ‘Вопервыхъ невоздержаніе и неосторожность съ установленными обыкновеніями, особливо у насъ въ Россіи вкоренившимися и имющими видъ нкоторой святости’. Въ особенности масляница и Св. Недля пожираютъ у насъ много народа. ‘Легко разсудить можно, что готовясь къ воздержанію великаго поста, во всей Россіи много людей такъ загавливаются, что и говть времени не остается. Мертвые по кабакамъ, по улицамъ и по дорогамъ и частые похороны доказываютъ то ясно. Разговнье томужъ подобно. Да и дивиться не для чего’. Ломоносовъ съ желчью и съ любовію къ народу нападаетъ на широкіе праздничные обычаи русскаго народа, на попойки, гд неумренность бываетъ причиною смертности, на дурную и гнилую растительную пишу во время великаго поста, на овощи, которыя сохраняются съ осени. Онъ доказываетъ, что великій постъ въ Россіи приходится ВТ’ самое нездоровое время года, что христіанство, начавшееся въ южныхъ странахъ, могло постановить тамъ великій постъ въ эту пору года, при великолпной и богатой плодами весн юга и что у насъ въ это время не можетъ быть свжей растительной пищи, годной для употребленія. Здсь не принята въ соображеніе жестокая природа свера. Ломоносовъ первыхъ учредителей постовъ заставляетъ выражаться слдующими словами, ‘А про ваши полуночныя страны мы разсуждали, что не токмо тамъ нтъ и не будетъ христіанскаго закона, но ниже единаго словеснаго обитателя, ради великой стужи. Не жалуйтесь на насъ! Какъ бы мы вамъ предписали сть финики и смоквы и пить добраго винограднаго вина по красоул, чего у васъ не родится? Расположите, какъ разумные люди, по вашему климату, употребите на постъ другое способнйшее время или въ дурное время пользуйтесь умренно здоровыми пищами. Есть у васъ духовенство, равную намъ отъ Христа власть имющее вязати и ршити. Для толико важнаго дла можно въ Россіи все я ейскій соборъ составить, сохраненіе жизни толь великаго множества народа того стоитъ’. На духовенство возлагаетъ онъ заботы объяснить народу настоящее значеніе поста, доказать еіну, что ‘обманщикъ, грабитель, неправосудный, мздоимецъ, воръ и другими образы ближняго повредитель, прощенія не сыщетъ, хотя бы онъ вмсто обыкновенной постной пищи Въ семь недль лъ щепы, кирпичъ, мочало, глину и уголье и большую бы часть того времени простоялъ на голов вмсто земныхъ поклоновъ’. Записка Ломоносова обращаетъ вниманіе на жалкое состояніе врачебнаго искусства въ Россіи, отъ чего смертность увеличивается, на другія причины, мшающія увеличенію народонаселенія: на частые и великіе русскіе пожары, на драки въ народ, на разбои, на пьянство, на притсненіе раскольниковъ и рекрутчину, отъ которыхъ русскіе люди бгутъ за границу и везд указываетъ на способы предотвратить зло, давая умные, практическіе совты. Жалть надобно, что не вс написанныя или только проектированныя имъ записки дошли до насъ. Изъ этой одной видно, какъ хорошо онъ зналъ русскую жизнь, въ какихъ ясныхъ образахъ подымается она передъ нами въ его словахъ.
За одно это живое отношеніе науки Ломоносова къ народной жизни, за эту сознательную любовь къ народу — онъ стоитъ юбилеевъ и празднованіе его памяти должно возбуждать въ участвующихъ сознаніе единственно-возможнаго у насъ пока значенія науки — практическаго. Безъ своего отношенія къ жизни, наука Ломоносова, какъ наука, не иметъ абсолютнаго и историческаго значенія. Ей нтъ мста въ общихъ усиліяхъ человческаго ума. И здсь, въ народномъ содержаніи науки, Ломоносовъ является первымъ начинателемъ, какъ явился онъ первымъ русскимъ поэтомъ. Значеніе Ломоносова въ русской поэзіи, которая началась имъ — дйствительно историческое и слава поэта должна остаться за нимъ, какъ бы ни колебалось въ мнніяхъ русскаго общества значеніе поэзіи вообще. Ломоносовъ создалъ формальную сторону нашей поэзіи, какъ создалъ онъ формальную сторону языка, въ первый разъ въ своей грамматик, отдливъ русскій языкъ отъ церковно-славянскаго. Для того, чтобъ сдлаться поэтомъ, ему прежде всего нужно было создать версификацію, форму стиха и вдохновеннымъ образомъ, онъ угадалъ свойственный языку нашему размръ, который навсегда усвоился нашей поэзіей. За это открытіе онъ стоитъ благодарнаго воспоминанія. Совершенно справедливо, что сочиняя свою первую оду, Ломоносовъ шелъ по ложной дорог, что онъ открывалъ ею широкій путь заимствованному псевдоклассицизму, господствовавшему тогда въ Европ, который нахлынулъ на свжую страну и навсегда погубилъ въ ней народную поэзію, но этотъ путь подражанія и заимствованія былъ неизбжнымъ путемъ нашимъ, условливаемымъ исторіей. Съ одами Ломоносова пришелъ къ намъ весь поддльный и напыщенный восторгъ, которымъ въ особенности была богата литература французская, перешла вся тяжелая обстановка ложно-классической поэзіи, съ ея безжизненными копіями древняго Олимпа, героевъ и музъ. Долго наша поэзія играла этою шумихою словъ, наряжалась въ чужую одежду и слогомъ Пиндара, Малерба и Буало воспвала россійскихъ императрицъ, россійскихъ героевъ и доблести русскаго народа. То была темная сторона дла Ломоносова въ русской поэзіи. Чтобъ напустить на себя этотъ заимствованный восторгъ, надобно было совершенно забыть о народ и естественныхъ условіяхъ поэзіи и стихи Ломоносова, сформированные въ чужой школ, не имютъ никакого отношенія къ народу. Случайно только, между холодными образами его поэзіи, читателя поражаютъ и дйствительно поэтическіе, случайно пробьется неподдльное чувство и прозвучитъ отъ сердца идущій стихъ. Но Ломоносовъ никогда не думалъ о художественной отдлк своихъ стиховъ, онъ не высоко ставилъ свою поэзію и писалъ оды, по заведенному обычаю — въ высокоторжественные дни. Торжественность повода невольно отрывала его отъ дйствительности и невольно придавала поэзіи напыщенное выраженіе. За стихи свои получалъ онъ награды и милости и это обстоятельство служило немаловажнымъ побужденіемъ писать оды. Но справедливость требуетъ замтить, что и въ эту заказную, холодную поэзію своихъ одъ Ломоносовъ влилъ живую струю своей дятельной жизни: любовь и уваженіе къ наук. Почти въ каждой од его встрчаются слды занятія наукою и даже теоріи о природ укладываются въ рамки стиха. Такое содержаніе можетъ спасти оды Ломоносова отъ забвенія: въ нихъ видна лучшая часть его.
Тоже самое слдуетъ сказать и объ ораторскихъ рчахъ Ломоносова, достоинство которыхъ очень высоко ставилось въ XVIII вк. Явившись случайно поэтомъ, Ломоносовъ случайно выступаетъ передъ русскимъ обществомъ и ораторомъ. Ни форма государственной жизни, ни форма суда, эти два главные источника вдохновенія европейскихъ ораторовъ, не требовали тогда у насъ этого искусства. Похвальныя слова и рчи Ломоносова вызывались не жизнію, а академическимъ, также заимствованнымъ обычаемъ. Въ рчахъ своихъ Ломоносовъ подчинялся также условнымъ, ложно-классическимъ образцамъ, вліяніе латинскихъ панегириковъ замтно на нихъ, торжественно-напыщенный тонъ ихъ — далекъ отъ жизни, но тмъ не мене, въ исторіи нашего слога Ломоносовскіе панегирики имютъ свое огносительное значеніе. При томъ нельзя не замтить, что и въ декламаторскомъ тон рчей Ломоносова звучитъ, какъ и въ одахъ его, по временамъ, живая струна: Ломоносовъ не вполн чуждъ своему предмету и часть содержанія рчей его не заказана. Изъ двухъ похвальныхъ словъ его: Петру Великому и дочери его Елисавет Петровн, одно проникнуто неподдльнымъ восторгомъ, который всегда внушалъ Ломоносову царь-преобразователь, другое — полно любовію къ паук и увренностію, что новое царствованіе, начавшееся вслдъ за долгимъ и тяжелымъ для русскихъ гнетомъ нмецкаго владычества, будетъ благодтельно для нашего отечества и не допуститъ погибнуть ‘начинаніямъ’ Петра. Въ то время ожила русская партія, къ которой принадлежалъ Ломоносовъ. На нее стали смотрть благосклонне. Панегирики Ломоносова были такимъ образомъ тми же одами его, только переложенными въ прозу. Въ нихъ также одно существенное содержаніе, которое всегда вспомнитъ историкъ русской литературы: похвала наук, опредленіе значенія ея для молодаго русскаго просвщенія и искреннее желаніе, чтобъ эта наука была русскою, т. е. имла примненіе къ потребностямъ Россіи.
Въ этомъ, кажется намъ, заключается главное и существенное значеніе Ломоносова въ исторіи нашего образованія Быть сыномъ поморскаго рыбака о уйти изъ края, обиженнаго природой, къ центру знанія, увлекаясь зовомъ внутренняго голоса, къ счастію страны нашей — не исключительное явленіе. Пусть, въ духовной дятельности Ломоносова все условливалось толчкомъ, даннымъ реформою, пусть его поэзія и даже самая наука была заимствованіемъ съ Запада, но ненадобно забывать, что Ломоносовъ первый показалъ намъ тотъ неизбжный путь заимствованія, но которому пошла наша литература. Время ложно-классическихъ теорій, которымъ подчинялся Ломоносова’, прошло вмст съ существованіемъ общества XVIII вка и тмъ же путемъ шли къ намъ образы и идеи, боле глубокіе, боле содержащіе въ себ, безъ которыхъ не можетъ обойтись наша жизнь.
Начинателемъ этого неизбжнаго пути, въ духовномъ отношеніи, былъ Ломоносовъ. Его жизнію и дятельностію умственною реформа Петра получаетъ въ первый разъ настоящій смыслъ.