Н. А. Бердяев
К СПОРАМ О ГЕРМАНСКОЙ ФИЛОСОФИИ
КОММЕНТАРИИ
К спорам о германской философии, Бердяев Николай Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Практическая манифестация германизма в нынешнюю войну остро поставила вопрос о духовных истоках германской культуры. А так как философия занимает центральное место в германской культуре, то возгорелись споры о германской философии. Возгорелась борьба в московском религиозно-философском обществе, и сосредоточилась она вокруг выставленного В. Эрном тезиса, что агрессивный германский милитаризм есть детище германского философского феноменализма1 . Для Эрна крайним феноменализмом является не только философия Канта, но и философия Фихте, Шеллинга и Гегеля. Сторонники германской философии очень решительно возражали. В этих спорах чувствовались обычная склонность к схематизму и упрощению и недостаточное внимание к индивидуальности духовной действительности. Всего более поражает, что враги философии Канта обнаруживают в его толковании рабскую зависимость от неокантианцев. Для них Кант — совершенно то же самое, что Коген. Но Кант несоизмеримо более сложен и богат. Неверно характеризовать философию Канта, как феноменализм. Для Канта ‘Критика практического разума’ не менее существенна, чем ‘Критика чистого разума’ и внутренне определяет последнюю. Настоящим, последовательным и крайним феноменалистом был Юм, и феноменализм характерен для английской, а не для германской философии. В германской философии всегда была своя онтология и метафизика. Германский дух—существенно метафизический, и даже сама германская гносеология, к которой все более сводится философия последнего времени — метафизика, сколько бы ни отрицали это сами гносеологи. И сам феноменализм в германской философии есть лишь разновидность исконной германской метафизики. Для германской философии существен и характерен волюнтаризм. Волюнтаризм же есть особая онтология. Волевой порыв сознавался германским духом, как основа бытия. Волюнтаризм играет определяющую роль в философии Канта, в его учении о практическом разуме, об автономии личности, о царстве свободы. Тот же волюнтаризм есть и у Фихте, у Шеллинга, у Шопенгауэра, у Гартмана и Древса, Вундта и Паульсена, Виндельбанда и Риккерта и мн. др. Волюнтаристические мотивы были уж даны в старой германской мистике. Раскрытие истины о волюнтаризме было миссией германской мысли, и она выполнила ее с односторонностью и крайностью. Германский дух почуял темный волевой источник бытия, начало иррациональное, Ungrund2. Немецкая философия по-разному, вплоть до Риккерта и Ласка, раскрывала иррациональное, и в этом она продолжала дело германской мистики, открывшей бездну в природе самого Божества (Яков Бёме). Гносеологический рационализм был лишь обратной стороной волюнтаристического иррационализма. И новейшая германская философия, все более мельчавшая, бессильна была выйти из тисков основного противоречия иррационального и рационального. Но сама постановка, не решение, а постановка проблемы иррационального, — заслуга германской мысли. Этим путем имманентно и до конца изживалась трагедия познания.
Неисследимый и вечно убегающий от нашего познания остаток иррационального, безосновного, темного, убиение всякой индивидуальной жизни в рациональном познании — трагедия познания, которую германский дух силен был раскрыть, но бессилен преодолеть. Это — внутреннее расщепление в познании, разрыв субъекта и объекта, переживание смерти в познании. Мистики учат о прохождении через момент духовной смерти. Это прохождение через духовную смерть есть и в путях познания человека. Первоначально целостное священное знание должно быть разрушено. Расщепление и дифференциация неизбежны. Невозможно остаться в первоначальном познавательном благополучии и благодушии, утверждать изначально здоровое тождество субъекта и объекта. Философия Канта и есть гносеологическое выражение имманентной {Термины ‘имманентный’ и ‘трансцендентный’ я употребляю в динамическом, а не в статическом смысле. Статически философия Канта — трансцендентная, но динамически она есть прохождение через имманентную трагедию познания.} трагедии познания, прохождение через смерть в познании, как момент развития. В этом я вижу основной смысл кантианства. И от кантовской трагедии познания можно идти только вперед, нет хода назад, к благополучию до-кантовского рационализма, до-кантовского соответствия познающего субъекта с познаваемым объектом. Мы не видим истины в кантовской философии, для нас неприемлем Кант. Но Декарт еще менее приемлем, чем Кант, но Фома Аквинский и Аристотель еще менее приемлемы, чем Декарт. Есть неотвратимый процесс развития, свершение судеб философии в пути от Фомы Аквинского через Декарта и Канта к нашему времени. Это — процесс секуляризации познания, параллельный процессу секуляризации всех сфер культуры. Со знания снимается трансцендентная санкция, которая давала гарантии философии Фомы Аквинского и делала ее священной. Знание вступает на имманентный, внешне не гарантированный путь. Так утверждается автономность познающего субъекта, которая оказывается для него трагической. Познающий как бы выпал из недр бытия, и начались его блуждания. Но эти испытания познания были необходимы. Славянофильская философия не хотела считаться с трагедией познания. Она хотела остаться при первоначальной цельности и сохранить за философией трансцендентно-религиозную санкцию. Она утверждалась в познавательном благополучии и в расщеплении видела лишь отпадение и грех. Но грехопадение лежит в самих истоках свободного имманентного познания. В познании есть люциферианское начало. Философия Канта и была выражением грехопадения в познании, отпадения от первоначальной цельности. Это не делает ее истинной и не побуждает нас за ней следовать, но сообщает глубокий смысл философии Канта в мировых путях познания. Философия Канта должна быть преодолена. Должен быть найден выход из тех тисков, в которые попала германская философская мысль. Но нельзя удерживать мысль в первоначальной цельности, предшествующей трагедии познания. Из философии Канта и из тисков иррационального и рационального должен быть найден имманентный выход. Германский волюнтаризм, заключающий в себе частичную истину, сам по себе не находит выхода. В нем заложено семя насильничества. Германский иррационализм всегда остается несоизмеримым с германским рационализмом. Лишь признав имманентность познающего бытия и бытийность самого познания, философия может выйти на новый путь.
Следует избегать слишком упрощенных схем о германском духе и германской философии. Германская культура очень сложна, и в ней есть несколько линий. А начал уже вырабатываться неославянофильский трафарет о германской философии. Имманентизм и феноменализм, отрицание Софии, оторванность от женственного начала, от земли, от природы — вот что считают существенным для германского духа и для германской философии. Об этом постоянно говорят Булгаков, Эрн и др. Старые славянофилы видели рационализм и дробление духа в западной философии. Новейшие славянофилы выставляют более специфизированные тезисы о германской философии. Грех имманентизма заложен еще в старой германской мистике. Вся история германского духа—мистика, протестантизм, классический философский идеализм и новейшая философия — есть сплошное отпадение от Истины, от церкви, от земли, от природы. Великие творческие силы пропали даром, пошли на служение неправде. Становится почти жутко. В неославянофильских тезисах о германизме есть что-то верное, схвачены некоторые черты германской мысли. И, несмотря на это, есть какая-то большая неправда в оценке германского духа, неправда убивающего, истребляющего, ненавистнического схематизма. Нужно совершенно забыть о Якове Бёме, об Ангелусе Силезиусе, о Фр. Баадере, о романтиках, о Гете, Гофмане и Новалисе, чтобы утверждать, что в германском духе не было встреч с Софией. Великие откровения о Софии были в германской мистике, и учение Якова Бёме о Софии — высочайшая вершина в познании Софии. А великого безумца Гофмана образ Софии, вечно-двоящийся, манил так страстно, как никого и никогда. И можно ли сказать, что нет природы у Парацельса, у Бёме, у Шеллинга? Германия не только протестантская, но и католическая страна. Нельзя характеризовать германский дух по одному Канту, и даже не Канту, а неокантианству. Неокантианство — небольшое явление, и не следует быть так завороженным им. Неокантианство есть эпигонство и упадок. Величие германского духа и его миссию в мире нужно искать в германской мистике, явлении, исключительном по своей силе. Великая германская философия — детище мистики, как и великие явления германского искусства. Германский дух односторонен, в нем есть своя ограниченность. В славянском духе скрыты большие богатства. Но в германском духе были свои подлинные откровения. Германский имманентизм — явление сложное и глубокое. Это — плод мистической зрелости, религиозной автономности человека. И следует подчеркнуть, что именно кантианство всего менее можно назвать имманентизмом {Если брать его в статическом разрезе.}. Кантовская философия и кантовская религия — трансцендентны, а не имманентны. Это — крайнее утверждение дистанции между человеком и Богом и божественной действительностью. Довольно бедная религия Канта была традиционным трансцендентным теизмом. Учение о вещи в себе, о непознаваемости ноуменов3, разрыв субъекта и объекта — все это трансцендентизм, а не имманентизм. Имманентизм упирается в глубину мистики, трансцендентизм — в поверхность позитивизма. Нельзя видеть в Канте тип чисто имманентной мысли. Именно в Канте было много трансцендентного.
Можно установить связь новой германской философии со старой мистикой. Так, например, в ‘бессознательном’ Гартмана чувствуется Ungrund Бёме, Gottheit Экхарта4, которая глубже Бога. Все иррациональное и волюнтаристическое в германской философии восходит к древней мистике, открывшей темные истоки бытия. Германизм бесконечно сложнее и индивидуальнее, чем это кажется создателям упрощенных схем, изобличающих его отпадение от древней истины. Познавать можно только через любовь. Ненавистью можно увидеть лишь искаженные лики. И нельзя праведно решить вопроса о германской мистике, о протестантизме, о германской философии, о Лютере и Бёме, о Канте и Гегеле под гул пушек, в пылу национальных и политических страстей, на улицах и площади. Тут нужно интимное углубление. Вполне допустимо и плодотворно устанавливать расовые типы мышления. Культура глубоко национальна и через национальный свой характер достигает общечеловеческого. Германская раса мыслит своеобразно и совсем по-иному, чем мыслит раса латинская или славянская. Мышление латинское — догматично или скептично и всегда ясно, всегда пронизано лучами южного солнца. Мышление германское — критично и несет на себе печать метафизического севера, оно добывает свет во тьме, погружаясь в глубину духа. Мышление славянское — существенно нравственное, практически-религиозное, оно ищет истину, спасающую мир и людей, истину, неотделимую от правды. Достижение истины возможно через расовое мышление, всегда разнообразное и односторонне ограниченное. Разным народам предназначено раскрывать разные стороны истины. Но всякое достижение истины, по существу, сверхнациональное и сверхрасовое. Нельзя истину оценивать и обсуждать с точки зрения расы, ее особенностей и ее действий в истории. Психология расы очень интересна, но психология расы не может быть оценщиком истины. Скрыта очень большая опасность в установлении типов расового мышления и расовой культуры. Истина легко может стать игралищем национально-расовых страстей. Все достижения германской мысли могут быть объявлены ложью только потому, что они германские. Так, воля к борьбе и победе над расой может обернуться равнодушием к истине и праве. У нас недавно еще немецкую философию считали хорошей и истинной потому уже, что она — немецкая {Тут я имею в виду не отдельных русских мыслителей, которые и раньше относились отрицательно к германской философии, а свойства русского характера.}. Теперь ее считают плохой и ложной тоже потому, что она — немецкая. Наши славянофильствующие философы устанавливают тип германской философии, германской религии, германской мистики, который признают греховным и ложным потому уже, что он — германский. Против этого нужно решительно возражать. Нельзя истину так подчинять национальному принципу. Это уже совсем недопустимый психологизм, который должен привести к полному упразднению философии. Так, например, пробуют утверждать, что германская мысль всегда есть имманентизм (в философии, религии, мистике), а всякий имманентизм есть непременно германизм. Имманентизм оказывается греховной особенностью германской расы. Таким методом вопрос об истинности или неистинности имманентизма, по существу не связанный с национальностью и возникавший тогда уже, когда не народилась еще германская культура, растворяется в борьбе национально-расовых страстей. Я думаю, что можно и должно воевать с германской расой, но невозможно и недопустимо объявлять войну достижениям истины в германской мысли. А ведь трудно предположить, что в германской мысли нет достижений истины. Не может быть отверженной, Богом проклятой расы, в которой все было бы греховным и ложным. Неверно и то, что германская мысль всегда есть имманентизм. Я уже указывал, что самая характерная для германизма философия Канта — не имманентна. В германской мысли достаточно было и трансцендентизма. И само лютеранство не может быть названо имманентным типом религиозности. Но остается еще вопрос, в какой мере имманентизм есть истина, как и всякая истина, независимая от расы и национальности? Нельзя отмахнуться от вопроса об истинности имманентизма тем, что выругать его германизмом. Проблема имманентизма, как и всякая проблема, должна быть совершенно освобождена от проблемы расовой.
Наше мышление не должно быть нарочито и надуманно русским, искусственно избегающим всего германского. Это была бы большая несвобода, недостаток непосредственной творческой национальной силы. Германцы совсем не думали о том, чтобы быть непременно имманентистами, феноменалистами и волюнтаристами, они свободно мыслили из своей глубины. И я думаю, что наша русская мысль существенно и глубоко отличается от германской. Перед ней стоят иные задачи, иной дух ее вдохновляет. Наши достижения истины и правды так же общечеловечны и всемирны, как и в расе германской и латинской. И мы наиболее национальны, наиболее русские, когда ищем из своей глубины правды и истины, а не тогда, когда только русское провозглашаем истинным и праведным, а германское — ложным и греховным. Настоящая ложь и греховность германизма — это попытка монополизировать и национализировать истину и правду, объявить истину германской, а правду — выражением германской силы. Это есть у Чемберлена, Древса и других идеологов германизма. На этой почве развивается безумное самомнение. Тут германский волюнтаризм вырождается в голое, ничем не ограниченное ‘хочу’. Не дай Бог нам походить на германцев в этом их национально-волевом уклоне. Германцы, сознавшие себя единственно избранной, высшей и чистой расой, обладающей полнотой истины, совершенно непереносимы, в них нужно стрелять из пушек. Расовое самолюбие и самовлюбленность отвратительны. Германцы духовно пали на этой почве, и они должны пройти через нравственное и материальное унижение. Не будем им подражать. И будем свободны в своих оценках германской философии, свободны от рабской зависимости и ученической подавленности и свободны от ненависти и погромного отрицания. Такая положительная или отрицательная зависимость всегда есть бессилие. Сила же дается страстной устремленностью к истине и бесстрашием в переживании трагедии познания, согласием на познавательное неблагополучие.
Русская мысль. 1915, No 5, май, с. 115-121.
1 Имеется в виду ‘тезис’, который В.Ф. Эрн избрал в качестве заглавия для своего нашумевшего доклада ‘От Канта к Круппу’, прочитанного на заседании Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева 6 октября 1914 г. В том же году доклад был опубликован в 12-м номере журнала ‘Русская мысль’, позднее вошел в состав сборника статей В.Ф. Эрна ‘Меч и крест’ (М., 1915). См.: Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991, с. 308-318. О восприятии выступления Эрна и о других выступавших на заседании 6 октября см. письма В.Ф. Эрна к жене (Взыскующие града. Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках. М., 1997, с. 593-602).
2 Бездна, безосновность, безначальность (нем.) — символ-понятие, которое Я. Бёме применял к Богу.
3 В философии И. Канта ‘ноумен’ — недостижимая для человеческого опыта объективная реальность, синоним понятия ‘вещь в себе’, ‘феномен’ — объект чувственного созерцания. См.: Кант И. Критика чистого разума. М., 1994, с. 185-196 (‘Об основании различения всех предметов вообще на phaenomena и noumena’).
4 Божество (нем.). ‘Основной идеей теологии Экхарта,— писал С.Н. Булгаков, — придающей ей нехристиански-неоплатонический характер, является его противопоставление Gott и Gottheit, которые ‘различны как небо и земля’. Бог есть нечто производное от Gottheit и совершенно соотносительное твари… Поэтому ему столь же присущ характер относительности и преходящести, как и твари’ (Булгаков С.Н. Свет Невечерний. Созерцания и умозрения. М., 1994, с. 142).