Я уехал из Москвы, где провел всю свою молодость, в июне 1922 года — меня выпустили за границу для лечения, после сыпного тифа. Уехал, собственно, не из-за болезни, а потому, что в России писать и печататься стало для меня невозможно.
И вот тридцать лет живу в Париже, как другие сотоварищи мои по литературе. Сказать, что жизнь эмигрантская легка, было бы неверно. Однако, за тридцать лет ни разу я не пожалел, что выехал. Это было необходимо и в судьбе свободного писателя неизбежно. Во сне я и до сих пор иногда вижу флигель в Тульской губернии, вижу мою мать — мне не удалось вывезти ее с собою за границу и она скончалась без меня в России.
Разлюбить Россию я не могу, так же, как не мог бы разлюбить и мать. Да оба эти образа для меня и сливаются, оба во мне и уйти не могут.
Живя вне родины, я могу вольно писать о том, что люблю в ней, о своеобразном складе русской жизни, о русских людях, русских святых, монастырях. О замечательных писателях России. Никто мне не мешает здесь любить то, что люблю, и не любить то, что ненавижу.
Помню, в Германии осенью 22 года мы гуляли раз с давним моим приятелем Алексеем Толстым у моря — он собирался возвращаться в Россию, подбивал и меня, но безуспешно. Сам же вскоре вернулся, добился денег, вилл, собственных автомобилей. Виллы мне не нужны. Бог с ними и с автомобилями! А свой угол есть, есть семья, милостью Божьею пропитание, и я счастлив, что за тридцать лет не пришлось никому кланяться, удалось жить и писать в вольной стране, что и как хочу.
Эмиграция, разумеется, драма: отрыв. Но убиение живой души, насилие над ней есть нечто бесконечно худшее. Так что не только я не завидую тем из собратьев моих в России, кто, живя много шире, богаче меня, вынужден приспособляться, писать по заказу и гнуть спину перед ничтожествами, но искренне сожалею о судьбе их. Надеюсь, вполне надеюсь, что не всегда так будет.
А пока что шлю вам, собратья по перу, ведомые мне и неведомые, привет — и дай вам Бог лучшей доли!