К одному концу, Лачинова Прасковья Александровна, Год: 1882

Повесть
Время на прочтение: 100 минут(ы)
Скачать в PDF

КЪ ОДНОМУ КОНЦУ.

Повсть въ двухъ частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

…Узкая темная комната, оклеенная дешевыми обоями, столъ у единственнаго окна, два стула и кровать въ углу, посредин еще не разобранный чемоданъ, сброшенная шуба, дорожный пледъ и фигура женщины, задумчиво опершейся на столъ и спрятавшей голову въ ладони, — двусмысленная поза печали, раздумья или утомленія. Было и то и другое. Она пріхала съ утреннимъ поздомъ въ Москву и остановилась въ первой гостинниц, куда привезъ ее извощикъ.
На двор стоялъ октябрь съ своими морозами, гололедицей, свинцовымъ небомъ и падающей изморозью. Кругомъ была тишина, шумъ и суматоха позда, крикливые свистки паровоза, суета пассажировъ, все осталось позади, и въ тихомъ уединенномъ номер, запертомъ на ключъ, была тишина могилы. Въ коридорахъ слышались шаги, безучастные, чужіе шаги, никто не постучится къ ней, никто не придетъ заглянуть въ ея глаза, не помшаетъ исполненію ршенія неизбжнаго, неотвратимаго… Для этого она и пріхала сюда, въ большой городъ, чужой и незнакомый, гд слдъ ея пропадетъ также быстро, какъ слдъ камня, брошеннаго въ воду. Ничего за собой,— ничего впереди себя,— пустота, неизвстность, исчезновеніе.
Это должно свершиться сегодня къ ночи. Она не спрашивала самовара, не звала прислугу, прошлась по номеру и внимательно осмотрла его.
Мебель незатйливая, тусклая, покрытая слоемъ пыли, кровать безъ блья, съ жосткимъ, обнаженнымъ тюфякомъ, кривое зеркало въ простнк и ниша, маскирующая дверь въ другой номеръ, заклеенная обоями и практически обращенная въ гардеробный шкапъ. Въ углу столъ съ дешевымъ тазомъ и умывальникомъ. Во всей комнат стоитъ какой-то затхлый, нежилой воздухъ долго запертаго покоя, слабо освщеннаго сумракомъ единственнаго окна съ двойною рамой. Изъ этого окна виднется высокая, глухая стна сосдняго дома, сырая, темная, поросшая плсенью. Втеръ свиститъ и завываетъ въ труб, дождь, пополамъ со снгомъ, уныло бьетъ о срое, пыльное стекло окна. Разненастилось, какъ видно, надолго.
Все къ лучшему, въ непогоду зретъ и укрпляется ршимость:— лейся дождь, меркни и луна, и солнце,— не жаль, не жаль ничего.
Упасть на жосткую кровать, въ дорожную подушку, холодной и одинокой, съ сознаніемъ ршенной, близь стоящей смерти, встать въ сумеркахъ, въ темнот, съ изломанными членами, подойти еще разъ къ окну, упиться уныніемъ и тоской — и приступить… Не представлять себ ничего заране, не пугаться, не думать… Лечь съ закрытыми глазами и, если можно, заснуть…
Заснуть! Единственная привилегія жизни, желанная, врная, не обманывающая.
Но и во сн нервно и судорожно подергиваются ея губы и на лиц отражается острая печаль: сонъ не даетъ забвенія, онъ переноситъ ее въ прошлое, онъ держитъ ее въ тискахъ воспоминаній и старыхъ ранъ. Вся накипь, весь горькій осадокъ глупо растраченной жизни души и чувства просится на языкъ, душитъ отвращеніемъ…
‘Любовь’,— бродятъ въ ней безсвязные отрывки засыпающей мысли: — ‘великій лозунгъ человчества, синонимъ добра, пользы, истины. Все вздоръ! утопія и бредни идеалистовъ… Любовь — погибель и вредъ, синонимъ зла и страданія на земл. Человкъ — животное неблагодарное по своей природ. Онъ не терпитъ любви, онъ мститъ за любовь. Нтъ, нтъ! Къ чему оправданія? къ чему подъискиванья? Виновата сама: сама одна во всемъ виновата’!
И она мечется по кровати съ однимъ настойчивымъ желаніемъ усыпить мысль и память, и въ унылой тоск привести къ концу ршенное. ‘Вдь пробовала уже, откладывала, жила, надялась, какъ и вс… Надобно же, наконецъ, понять, что еслибъ годъ, два тому назадъ исполнить сегодня задуманное, было бы лучше,— два мсяца, даже день — все же лучше, лучше… Нтъ, нужно было еще ударовъ, еще страданій! Вотъ и дождалась! Идти некуда, приперта къ самой стн’!

II.

Въ дверь ея номера постучались. Женщина подняла голову, прислушалась, вскочила и долго возилась съ ключемъ, который долго не слушался ея дрожащей, съ просонья и испуга, руки. Гд-то на колокольн отчетливо и громко пробило четыре часа. Въ комнат царствовали полнйшія сумерки. Неясныя очертанія предметовъ выступали изъ сыраго мрака какъ-то еще враждебне и непривтне, чмъ днемъ.
Въ отворенную дверь вошелъ коридорный.
— Хозяинъ спрашиваетъ видъ,— видъ вашъ позвольте-съ, началъ онъ, отъискивая глазами исчезнувшую во мрак фигуру.
— Хорошо, отчетливо произнесъ женскій голосъ:— скажи хозяину, что завтра утромъ въ девять часовъ, паспортъ у меня въ багаж на товарной станціи.
Коридорный исчезъ и снова вернулся.
— Имя, отчество и фамилію приказали узнать, объявилъ онъ, широко раскрывъ дверь, чтобъ впустить хоть немного свта изъ освщеннаго коридора.
— Для чего это?
— А какъ-же-съ? На доск у насъ выставляютъ, а то случается номеръ занятъ, а не записанъ, приходятъ смотрть,— безпокойство.
— Запишите — Иванова, прервала его рчь прізжая.
Коридорный медлилъ: его сндало любопытство.
— Самоварчикъ прикажете? спросилъ онъ заискивающимъ тономъ.
Но комната въ эту минуту вдругъ освтилась: въ рукахъ у прізжей очутился подсвчникъ со свчею, которую она зажгла и поставила на столъ.
Любопытный коридорный увидалъ въ трехъ шагахъ отъ себя женщину довольно высокаго роста, въ черномъ плать, худую, блдную, съ рзко очерченными бровями и плотно сжатыми губами. На видъ ей казалось лтъ тридцать или боле: растрепанныя космы волосъ падали ей на лобъ и лицо, и придавали странный видъ больной или сумашедшей. Черезъ плечо висла у нея дорожная сумка, которую она забыла снять или не хотла разстаться съ нею.
Она отперла ее, достала портмоне и, приблизившись къ свч, порылась въ немъ.
Коридорный медлилъ, предчувствуя, что его услуги понадобятся.
— Вотъ, сказала она, подавая ему ассигнацію: — сходите въ магазинъ винъ и возьмите бутылку шампанскаго Редереръ, раскупорьте ее и подайте.
— Слушаю-съ, бокалы или стаканы прикажете?
— Что?.. Да… Женщина задумалась.— Подайте два стакана, ршила она.
— Это надо у Елисеева. 7 р. бутылка, но только лучше его нтъ.
— Сдлайте, какъ я вамъ говорила, и сдачу получите на чай.
Коридорный поклонился съ сіяющимъ лицомъ и бросился было бжать по данному порученію, но снова вернулся.
— А самоварчикъ прикажете?
— Самоваръ? Посл! неопредленно замтила прізжая.
Дверь затворилась и ключъ щелкнулъ.
— Чудная, право! говорилъ между тмъ коридорный, придя въ буфетъ и разсматривая полученную на покупку шампанскаго красненькую:— тутъ на чай рубля три придется. Гуляй, едотъ Иванычъ!
— Экій этотъ едотъ счастливый, завистливо отозвалась горничная, перетиравшая посуду: — у меня этотъ номеръ все пустой стоялъ, какъ попалъ къ нему на руки, такъ и заняли, и на чай этакій кушъ отвалили…
— Это что? Куда посылаютъ? Кто? любопытно освдомился истопникъ, остановившись передъ едотомъ съ вязанкой дровъ за плечами.
— 25-я тутъ, за шампанскимъ посылаетъ.
— Ой-ли? Кутить хочетъ, должно быть. Одна или съ кмъ?
— Одна покуда. Да что-й-то чудно! Растрепа такая, да невеселая, номеръ не прибранъ и вещей съ ней никакихъ нтъ, а за шампанскимъ посылаетъ.
— А тутъ ничего нтъ чуднаго, пояснила горничная:— должно быть, такая же, какъ 36-я — он днемъ-то кое-какъ, зато къ ночи и расфуфырятся, вотъ погоди еще, поднимется дымъ коромысломъ,— не обрадуешься и на чай.
— Ну, намъ такихъ давай Богъ. Отъ нихъ только и наживемся! весело возразилъ едотъ, нахлобучивая шапку и собираясь летть по коридору.
— Вотъ втрогонъ-то! завистливо ворчала горничная,— Ну, не я буду, если съ него пары пива не сдеру… Ей Богу сдеру!
— 24-й не приходилъ? вдругъ освдомился кто-то, появляясь на порог у буфета.
— Нтъ еще, Албертъ Карловичъ,— вотъ и ключъ отъ 24-го.
— Скажи мн, когда онъ придетъ. Срокъ ему завтра. И конторщикъ меблированныхъ комнатъ юркнулъ въ свое помщеніе.
Въ эту минуту дверь 25-го номера тихо скрипнула, въ нее осторожно высунулась голова, потомъ рука, и наконецъ вся фигура женщины, оглядываясь но сторонамъ, показалась въ тускло освщенномъ коридор и неслышно прошлась вдоль стны, мимо затворенныхъ дверей, обозначенныхъ номерами.
У 26-го номера она остановилась, прислушалась: дверь неслышно подалась подъ ея рукой и она осторожно заглянула въ номеръ. Онъ былъ пустъ.
‘Съ этой стороны нтъ препятствій’, подумала она и пошла назадъ, по другую сторону своего номера.
Сдлавъ нсколько шаговъ, она наткнулась на выходную дверь чернаго хода. У стны лежала вязанка дровъ, стояли вёдра и щетки. Откуда-то несло холодомъ. Налво отъ наружной двери, въ полутьм она ощупала еще дверь. ‘Чуланъ какой нибудь’, подумала она, не замтивъ цифры 24 на этой двери.
Противъ ея номера былъ номеръ 36-й, раскрытый настежъ, и оттуда виднлся край постели съ розовымъ одяломъ, кисейныя наволочки подушекъ, филейныя салфетки на столахъ, вся убогая роскошь зазывающаго порока. Чей-то безцеремонный, крикливый голосъ явственно слышался оттуда, объясняясь съ подругой ломанымъ русскимъ языкомъ: — ‘Я ему закричалъ: свинья! Зваль, зваль къ себ — и вдругъ бутыльки пива не поставилъ! Такой жадный, просто страсть!’ — ‘Уродъ!’ отозвался другой голосъ съ чисто русскою краткостью.
— Теперь кушать хочу: Борисъ придетъ, ей Богу ужинать съ нимъ уду…
Прізжая скользнула въ свою комнату. Она узнала все, что ей нужно было знать: сама судьба уравнивала передъ ней дорогу, путь къ смерти былъ чистъ: на немъ не было ни тни препятствія. Забыться, безсмысленно упиться, потерять память, умъ, мысль,— и тупо, ощупью, приступить…
Шесть часовъ вечера. Шаги по коридору: вотъ и коридорный съ шампанскимъ.

III.

Дождь на улиц моросилъ все сильне и сильне. Тусклая линія фонарей едва мерцала въ полумрак, задуваемая порывами втра. Прохожіе кутались въ воротники своихъ пальто, защищались дождевыми зонтами, спшили домой, въ теплыя комнаты.
Извощики, хлябая по грязи и снгу, подхлестывали своихъ усталыхъ клячъ и завистливымъ окомъ смотрли на ярко освщенныя окна трактировъ и полпивныхъ.
Къ подъзду описываемой нами гостинницы подошелъ молодой человкъ. Быстро отворилъ онъ дверь подъзда, перевелъ дыханье и медленно, наслаждаясь охватившимъ его тепломъ, началъ подниматься вверхъ по лстниц. Съ волосъ и шапки его падали капли дождя, калоши хлябали. Не останавливаясь, знакомой дорогой завернулъ онъ въ коридоръ, снялъ ключъ съ гвоздя въ буфет и, понуривъ голову, пошелъ дальше и дальше въ самую глубину коридора. Тамъ онъ остановился у чулана, носившаго названіе 24 No. Ключъ въ замк щелкнулъ и онъ вошелъ. Въ каморк было темно и сыро, какъ въ погреб. Зажженная свчка освтила кровать у стны, хромоногій столъ, два стула и окно, прорубленное какъ то сбоку, въ углу. Очевидно, это былъ прежде чуланъ для какихъ нибудь хозяйственныхъ принадлежностей, но практическій хозяинъ заблагоразсудилъ превратить его въ номеръ и брать съ него низкую плату, рублей пять или шесть въ мсяцъ. Замчательно, что онъ никогда не оставался пустымъ. Крошечная желзная печка чернлась въ углу, и между ею и кроватью оставался только узкій проходъ.
Вошедшій снялъ мокрую одежду и, дрожа отъ холода, пошелъ въ коридоръ за дровами. Вскор желзная печка затрещала, запылала, и въ каморк стало вдругъ душно и жарко, какъ въ бан. Онъ слъ на кровать противъ печки и, снявъ пальто, съ наслажденіемъ сталъ грться. Это былъ молодой человкъ лтъ двадцати двухъ, высокій и стройный, съ смуглымъ оттнкомъ кожи южныхъ странъ. Глубоко сидящіе глаза, подъ черными красивыми бровями, какъ то задумчиво, тупо и покорно устремлялись на пламя, вс черты его были тонки и рзки, очеркъ головы, лица, всей фигуры представлялъ что-то не русское, говорилъ о другой крови, о другомъ племени и рас. Онъ былъ блденъ, ввалившіяся щеки оттнялись едва пробивавшейся черной бородой и такими же усами надъ верхней губой, уныло сжатой и не привыкшей къ улыбк. Апатично онъ сидлъ у огня, не то недугъ, не то какое-то уныніе сковывало и горбило молодые члены, набрасывая на него печать преждевременной дряхлости. Онъ былъ студентъ медицинскаго факультета, уже второй годъ пріхавшій изъ родныхъ степей Бессарабіи въ суровый климатъ блокаменной столицы. Перебиваясь со дня на день стипендіей и кое-какими уроками, онъ зубрилъ ученую премудрость, чтобы получить дипломъ и выбиться изъ бдности, гнетущей его съ самаго дтства. Холодно и аккуратно распредлилъ онъ каждый часъ своего дня, не отклоняясь въ сторону и идя къ извстной цли. Не разсчиталъ онъ только одного: вліянія климата и измненія привычекъ. Онъ самъ не понималъ, почему онъ вянетъ съ каждымъ днемъ, имя уголъ, пищу и одежду, тогда какъ тамъ, на родин, онъ часто спалъ подъ открытымъ небомъ, питался овощами и хлбомъ, утомлялся физически. Во сн ему снились родные виноградники и воды Днстра, въ которыхъ онъ почерпалъ и крпость и силу, но онъ бросилъ ихъ для карьеры и положенія въ свт.
‘Только вопросъ времени’, ршалъ онъ: — ‘пять лтъ промаяться здсь, и тогда мн открыта дорога на вс четыре стороны’. И онъ апатично поддавался недомоганію, зубря и прозябая въ ожиданіи будущихъ благъ. У кровати была полка съ книгами и записками лекцій. Онъ досталъ ихъ и углубился въ чтеніе. Наука доставалась ему тяжело, онъ не былъ къ ней подготовленъ, но упорство и терпніе преодолвали трудности и двигали его все ближе и ближе къ цли. Между тмъ желзная печь погасла и въ комнат снова воцарились сырость и холодъ. ‘Самоваръ можно’, подумалъ онъ, дрожа и снова облекаясь въ пальто и пледъ. Звонка въ его номер не было, онъ всталъ, чтобъ пойти въ буфетъ и велть себ подать самоваръ. Давно его здсь вс знали, и онъ заслужилъ репутацію скромнаго, тихаго жильца, который не дебоширилъ и не пьянствовалъ, какъ другіе.
— едотъ, самоваръ! сказалъ онъ, отъискавъ коридорнаго.
— Сейчасъ, баринъ.
— Ты все сейчасъ, да сейчасъ, а самъ ни съ мста, замтилъ молодой человкъ и въ его выговор слышался чуждый акцентъ.
— Мигомъ, баринъ, согрю. Вы покуда походите по коридору, анъ время-то и пройдетъ незамтно.
— Зачмъ же я буду ходить?
— Такъ, вотъ у васъ сосдка завелась,— ее посмотрите, какъ будетъ выходить.
— Разв занятъ 25-й?
— Занятъ съ утра сегодня. Чудная какая-то пріхала, за шампанскимъ меня послала и три рубля на чай пожаловала.
— У нея, вроятно, и собесдникъ уже есть?
— Будетъ, должно быть. Вамъ слышне, что у нея длается, стнка-то тонкая. Ни чаю, ничего не спросила, а прямо бутылку шампанскаго. Можетъ, выпьетъ да псню затянетъ, али плясать пойдетъ, вотъ вамъ и занятно будетъ.
Молодой человкъ молчалъ, прислонившись къ притолок. Передъ нимъ очутился конторщикъ, который еще прежде освдомлялся о его приход.
— Г. Ральфъ, должокъ за вами, проговорилъ онъ, потирая руки.
— Я приготовилъ, отвтилъ тотъ апатично:— завтра внесу въ контору.
— Похвальная аккуратность. Я бы и не подумалъ вамъ напомнить, но знаете, долгъ службы… Хозяинъ съ меня взыскиваетъ.
— Я понимаю. Сроки я всегда помню.
Въ это время раздалось по коридору бряцанье шпоръ и сабли, и какой то военный скоро прошелъ мимо.
— 36-я дома?
— Дома, дома, пожалуйте! отозвалось изъ 36-го номера, и сама хозяйка въ свтло-голубомъ фланелевомъ халат со шнурами и кистями появилась въ дверяхъ своего номера.
Послышался поцлуй, смхъ, и тутъ же крикливый голосокъ потребовалъ коридорнаго.
— едотъ, пять бутылокъ пива, дв игры картъ и закуску. Кутить будемъ! Да 18-го зови скоре, скажи: Борисъ пришелъ…
— Слушаю-съ. Бгу, лечу…
— Куда же ты?
— Вотъ только самоваръ 24-му.
— Здравствуйте, Herr Ральфъ. Что это, какой невеселый, кислый… Голова болитъ?
Молодой человкъ покраснлъ до ушей и еще боле нахмурилъ свои черныя брови.
— Нтъ, не болитъ, произнесъ онъ мрачно.
— А я думалъ: ни такой кислый, наврно голова болитъ. Надо веселиться, кушать больше…
— Я кушаю, сколько мн надо.
— Эмма! послышалось изъ номера.
Нмочка крикнула: сейчасъ! погрозила пальцемъ Ральфу и исчезла за дверью.

IV.

Ральфъ пошелъ въ свою каморку, куда едотъ уже внесъ кипящій самоваръ.
Эта сценка расшевелила его нсколько застывшіе нервы. Женщинъ онъ избгалъ и боялся, какъ огня. Никто такъ не могъ отвлечь его отъ цли, какъ женщины. Онъ вычеркнулъ ихъ совсмъ изъ своего бюджета. Онъ презиралъ жалкіе образчики женщинъ, попадавшіеся ему на пути, видлъ насквозь ихъ продлки и сторонился отъ нихъ, какъ отъ заразы. Когда онъ пріхалъ совсмъ юношей, два года тому назадъ, онъ попался въ когти одной изъ нихъ, испыталъ все нахальство, попрошайство, обманъ, вырвался съ отвращеніемъ и съ тхъ поръ старался быть неуязвимымъ и недоступнымъ для всхъ заманиваній и подмигиваній, которыми награждали его сосдки по коридору, разставлявшія свои сти гд попало, порою изъ любви къ искусству, порою изъ голода и нужды. Садясь за самоваръ, Ральфъ невольно подумалъ, что у него новая сосдка въ 25-мъ номер. Онъ прислушивался, ему стало какъ-то веселе. Природа говорила свое, и близкое сосдство женщины возбуждало въ немъ невольное любопытство, охлаждаемое впрочемъ презрніемъ. ‘Помойная яма эта Москва!’ ршилъ онъ при мысли, что и тутъ, въ сосдств, шампанское и кутежъ играли первую роль. Ихъ раздляла только дверь съ заложеннымъ крючкомъ, у которой стояла его кровать, и всякій звукъ былъ отчетливо слышенъ. Но въ номер царствовало полнйшее молчаніе и только отдавался глухой гулъ шаговъ. Холодъ начиналъ снова пробирать его, не смотря на горячій чай, и онъ уже подумывалъ о томъ, чтобы опять протопить желзную печку.
Въ сосднемъ номер зазвенлъ задтый бутылкою стаканъ. ‘Одна пьетъ, эдакой еще не бывало… Съ горя, съ радости ли? Наслдство, можетъ быть, получила и не знаетъ, куда деньги двать? Вотъ двигаетъ стуломъ, упала какъ будто. Къ моей стн подошла, шаритъ, ощупываетъ. Какъ близко? У нея тамъ вшалка въ этомъ углу. Должно быть, не дождалась кого ей нужно, хочетъ надть пальто и идти къ нему или за нимъ’…
На башн, въ ночной тишин успокоившагося города, пробило двнадцать.
У 36-й шелъ пиръ. Номеръ былъ растворенъ настежь, и оттуда вились клубы табачнаго дыма, слышались пьяные возгласы, звонъ бутылокъ и стакановъ. Большая компанія веселилась на распашку, кричала, ссорилась, нсколько паръ выбгало въ коридоръ и шепталось, устраивая свиданія. ‘Сосницкая, Мейеръ, Любавская’, узнавалъ всхъ студентъ по голосамъ.
Онъ былъ озлобленъ и одинокъ. Онъ мечталъ о тихой жизни семейнаго дома и, не имя ни матери, ни сестеръ, представлялъ себ тсный, домашній кружокъ идеаломъ всякаго благополучія. Еслибъ хоть разъ въ жизни сбросить съ себя это ежедневное бремя заботъ и мыслей о куск насущнаго хлба, пожить на всемъ готовомъ, за чужими руками… А тутъ вонъ пуговицы отлетли, блье разорвалось и все надобно чинить самому. Да еще кругомъ этотъ гамъ и шумъ…
Онъ затопилъ печку, пришилъ нсколько пуговицъ и легъ въ постель, ршившись непремнно спать. Жаръ комнаты наввалъ на него нездоровую, чуткую дремоту… Задремалъ и проснулся: около его постели, съ другой стороны двери, ему чудилось, что кто-то шарилъ, водилъ руками, возился… ‘Неужели не засну?’ думалъ онъ: — ‘прежде я, бывало, спалъ, какъ убитый, а теперь малйшій шорохъ меня будитъ и тревожитъ… Странно, однако, зачмъ около меня, зачмъ такъ близко?..’
Онъ всталъ, накинулъ пледъ и выглянулъ въ коридоръ. Было ужь поздно, лампа чуть свтила, дымясь, дверь 36-го номера была заперта, и оттуда слышался одинокій гулъ мужскаго баса и слабый, будто замирающій женскій смхъ,— звуки кончавшейся оргіи… Кругомъ была тишина, шаги смолкли и раздавалось только храпніе прислуги.
Ральфъ вошелъ опять къ себ, заперся на ключъ, потушилъ свчу и легъ. Ясне стала замтна полоса свта изъ подъ двери сосдняго номера. Нсколько минутъ царила полнйшая тишина: потомъ вдругъ опять шорохъ быстрый, торопливый, колеблющіеся шаги, шумное дыханіе, потомъ стукъ опрокинутаго стула, сдержанный стонъ и хрипніе, страшное, тяжелое хрипніе совсмъ близко, возл него, надъ его головой…
Молодой человкъ вскочилъ въ ужас, потому что это былъ уже не шорохъ, а толчки, удары, барахтанье чего-то тяжелаго и страшнаго объ его дверь. Онъ зажегъ свчу, отодвинулъ кровать и сталъ на-готов. Хрипніе продолжалось, хрипніе задыхающагося человка, отъ котораго волосы на голов становились дыбомъ… Вн себя, Ральфъ вскочилъ на кровать, отперъ крючокъ и съ размаха навалился всей тяжестью на дверь, обои съ той стороны лопнули, одна половинка подалась, но другую что-то держало, заграждало дорогу. Онъ пролзъ въ отверстіе двери и очутился въ сосднемъ номер. Свчка, стоявшая на стол, освщала пустую бутылку, стаканъ, кусокъ веревки и ножъ. У вшалки, въ ниш двери, какъ то неестественно вытянувшись, стояла женщина. Голова ея закрыта была свсившимся надъ нею пальто и ноги тихо болтались о притолоку двери, не достигая пола. Онъ подбжалъ къ женщин, сорвалъ пальто съ ея головы и остолбенлъ… Натянутая веревка обвивалась вокругъ ея шеи и какъ-то неестественно вздергивала голову къ верху.
Не то свистъ, не то визгъ, тихій и хрипящій, вылеталъ изъ ея горла, безсильно вытянутые члены подергивались послдними предсмертными судорогами.
Ральфъ самъ не помнилъ потомъ, какъ онъ сдлалъ все, что нужно было сдлать, какъ схватилъ ножъ, какъ разрзалъ веревку, какъ освободилъ горло женщины, рухнувшей съ размаху къ его ногамъ. Онъ дйствовалъ сгоряча, безсознательно, подъ вліяніемъ инстинкта, научающаго самаго робкаго и неопытнаго человка, какъ поступать въ минуту опасности. Но сознаніе вдругъ пришло и онъ испугался: онъ одинъ въ чужомъ номер, съ глазу на глазъ съ мертвецомъ, страшнымъ и ужаснымъ въ своей неподвижности и мрлчаніи, съ выкатившимися, налившимися кровью глазами и багрово-синимъ лицомъ… Онъ опрометью кинулся опять къ себ, отворилъ дверь и пустился бжать безъ оглядки по коридору.
— едотъ, Аграфена! будилъ онъ коридорнаго и горничную.— Вставайте, скоре, скоре!
— Что такое? мычалъ со сна коридорный.
— Въ 25-й! Скоре…
— Да что? Пожаръ что-ли?
— Повсилась! Я съ петли снялъ…
— Кого?
— Ее, скоре…
— Охъ, я не пойду! протестовала горничная, крестясь.
— Разбуди конторщика, хозяина… Еще она, можетъ быть, жива?
— Это надо за полиціей, отозвался изъ угла голосъ старика.
— Да что такое? опомнился наконецъ едотъ, натягивая сапоги.
Ральфъ, сбивчиво и весь дрожа, разсказывалъ происшедшее. Между тмъ горничная, опрометью, какъ была въ рубашк, побжала прямо къ помщенію конторщика.
— Альбертъ Карловичъ! вставайте, бда какая приключилась! причитала она, стучась въ его дверь.
Дверь щелкнула, въ ту же минуту нсколько дверей отворилось, и любопытныя, заспанныя лица жильцовъ и жилицъ высунулись изъ своихъ логовищъ.
— Пожаръ! проносилось но коридору.
— Горимъ! подхватилъ кто-то.
Коридоръ вдругъ наполнился. Разбудили хозяина и цлая процессія направилась къ 25-му номеру. Ральфъ слдовалъ сзади всхъ, ни за что не ршаясь войти одинъ въ роковой номеръ. Во глав всхъ шелъ ветеринаръ, бойкій, разбитной малый, въ халат и туфляхъ на босу ногу.
— Струсили! чего тутъ трусить, говорилъ онъ.— Умерла, такъ похоронимъ, а жива — вылчимъ.
Вс попятились передъ страшной картиной, онъ одинъ храбро поднесъ свчу къ ея глазамъ, ощупалъ руки, приложилъ ухо къ сердцу.
— Сердце еще бьется, объявилъ онъ. Спирту надо дать понюхать.
Ральфъ бросился къ себ и принесъ склянку со спиртомъ.
— Эхъ вы, юноша!.. Дло-то начали, а потомъ и на попятный дворъ… Вотъ посмотрите, какъ я буду дйствовать.
— Молодецъ Захаровъ! послышались восклицанія.
Но не смотря на хвастливыя заявленія ветеринара, самоубійца не приходила въ себя. Признаки жизни были сомнительны, и хозяинъ распорядился послать за полиціей.
— Бдная! раздавалось въ толп.— За что себя погубила?
— То-то ужь она и на чай-то мн три рубля дала, сообразилъ едотъ:— на, говоритъ, едотъ, повеселись хоть ты!
— А мы-то тутъ бсились, кричали… Не передъ добромъ!
Прибжала и нмочка изъ 36-го номера. Соблазнительная небрежность ея одежды обратила на нее вниманіе молодежи, и мало-по-малу шутки и смхъ безцеремонно раздались вокругъ бездыханнаго тла чужой, никому неизвстной женщины.
Однако ветеринаръ, съ помощью Ральфа, перенесъ ее на диванъ къ окну и открылъ форточку. Студентъ уже боле не боялся ея, онъ откидывалъ волосы съ ея лба, теръ ей виски спиртомъ и употреблялъ вс усилія, чтобъ добиться движенія. Но спокойно и безстрастно, какъ будто угомонившись отъ всхъ бурь жизни, лежало блдно-восковое лицо на подушкахъ дивана. Синева и напряженность пропала и, казалось, замнилась неподвижностью смерти.
Но Ральфу казалось, что подъ рукою его бьется живое сердце, обязанное ему жизнью,— на горе, на радость ли? Кто знаетъ объ этомъ? Но человкъ привыкъ ужасаться смерти и этой привычки не уничтожатъ никакіе доводы разсудка.
Наконецъ прибыла полиція, а съ нею и врачъ. Онъ долго возился, прикладывалъ разные инструменты къ губамъ, груди, глазамъ и наконецъ объявилъ, что, по его мннію, жизнь не вполн угасла.
— Сильнйшій обморокъ,— неминуемое послдствіе удушенія. Отправьте ее въ клинику.— Тамъ ей произведутъ искусственное дыханіе, усилятъ тоны сердца… Я напишу отношеніе… Есть у нея родные, знакомые?
— Неизвстно, она пріхала только сегодня утромъ.
— Какой непріятный случай, обратился врачъ къ хозяину, уже хлопотавшему о найм извощика и отправк больной.
— Я одинъ не поду, отговаривался едотъ:— ну, какъ дорогой она у меня помретъ.
— Съ тобой городовой подетъ. Берите-ка ее: извощикъ ждетъ.
Въ непогоду, въ бурную ночь, женщину сдали въ больницу, положили на койку подъ No 61, сняли съ нея платье и приготовили для экспериментовъ. Отнын она была субъектъ, принадлежащій или могил, или наук.
Въ газетахъ, начиная съ ‘Полицейскихъ Вдомостей’, появился отчетъ объ одномъ изъ ежедневныхъ происшествій столицы, отчетъ кончавшійся стереотипной фразой: ‘причина самоубійства неизвстна’.
Между тмъ, въ вещахъ прізжей, опечатанныхъ полиціей, нашелся паспортъ на имя жены штабсъ-капитана Блоконова, дворянки Марьи Блоконовой, тридцати двухъ лтъ.

V.

Изъ отчета богоугоднаго заведенія душевно-больныхъ доктора К. въ Москв.

‘Дворянка Марья Блоконова, 32-хъ лтъ, поступила 23-го октября 18…. выписана совершенно здоровою 12-го апрля. Поступила изъ * * * больницы, посл покушенія на самоубійство посредствомъ повшенія. Возвращена къ жизни съ признаками страдательной меланхоліи. Состояніе при поступленіи: больная средняго роста, тлосложенія сухощаваго, но крпкаго, дыханіе поверхностно, отвты медленны, взглядъ нершительный, несмлый и какъ-бы пугливый, глаза опущены. Впослдствіи замчено, что Блоконова ла очень мало, постоянно сидла съ опущенной головой и полузакрытыми глазами, не помнила, откуда она прибыла, сколько ей лтъ, не сознавала ни своего положенія, ни своей обстановки, представленіе и самосознаніе спутаны. Чувствительность кожи была притуплена: глубокіе уколы булавкой вызывали слабую боль, кровь не вытекала изъ уколотыхъ мстъ. Блоконова относилась ко всему окружающему почти безразлично, ни на что не жаловалась, ничего не просила.
‘Аппетитъ и сонъ были хороши: больная принимала лкарство когда ей давали его, также вязала чулокъ, если ей давали его въ руки, и не бросала въ теченіе почти цлаго дня, почти постоянно сидла на одномъ и томъ же мст съ опущенной головой и полузакрытыми глазами, иногда плакала безъ видимой причины.
‘До послднихъ чиселъ марта не произошло видимыхъ перемнъ въ состояніи умственнаго здоровья больной. Начиная же съ этого времени, она стала видимо поправляться: чувствительность кожи постепенно возвращалась, грустное выраженіе лица перестало такъ рзко бросаться въ глаза, больная все больше и больше какъ бы пробуждалась отъ сна, сознаніе, память возвращались исподоволь, но все же относительно скоро, такъ что 10 апрля больная могла связно разсказать слдующее: ‘Родомъ я изъ… губерніи… узда, родителей не имю, близкихъ родственниковъ также, была замужемъ пять лтъ за офицеромъ Блоконовымъ, имла отъ этого брака трехъ дтей, изъ которыхъ послдняя дочь, 10-ти мсяцевъ отъ роду, нечаянно убита въ минуту запальчивости роднымъ отцомъ своимъ, арестованнымъ за убійство, чмъ ршено это дло,— мн неизвстно. Пріхала въ Москву съ твердымъ намреніемъ лишить себя жизни, а что затмъ произошло — не помню’.
‘Болзнь въ этомъ случа произошла, вроятно, отъ рода самоубійства, избраннаго больной: приливъ крови къ мозгу могъ обусловить страданіе оболочекъ самаго мозга и нарушить его отправленія. Разныя же непріятности, которыя больная перенесла дома, только подготовили организмъ къ воспріятію вреднаго дятеля. Выписана окончательно здоровою 12 апрля’.

VI.

За нсколько дней до 12-го апрля, въ маленькомъ садик богоугоднаго заведенія душевно-больныхъ, на скамейк сидли дв женщины. Об были въ срыхъ казенныхъ халатахъ съ блыми платками на головахъ, об ничего не длали и грлись на солнц. Кругомъ желтлъ красный песокъ дорожекъ, и голые сучья деревьевъ начинали наливаться почками. Птицы весело чирикали, все говорило о возрожденіи, о пробужденіи изъ спячки посл долгой зимы.
Не смотря на одинаковую больничную одежду, большая разница замчалась въ этихъ двухъ женщинахъ. Одна была старуха лтъ за пятьдесятъ, съ темнымъ ипохондрическимъ цвтомъ лица и. тоскливымъ взглядомъ. Другая, съ коротко остриженными темными волосами, выбивавшимися изъ подъ платка, казалась совсмъ безъ возраста,— то старуха, то дитя. Порою лицо ея покрывалось морщинами и складками, какъ бы слдами прожитыхъ бурь и страданій, порою же свтло и наивно свтились глаза подъ длинными рсницами, вспыхивалъ тонкій румянецъ, углы и складки сглаживались, и все лицо свтлло, какъ у ребенка. Эти переходы, почти всегда внезапные и неожиданные, составляли особенность ея физіономіи и придавали ей оригинальность и прелесть неуловимую.
— Вотъ вы-то выздоровли, голубушка моя Марья Аркадьевна, говорила старушка какимъ-то жалобно ноющимъ тономъ:— а мн все нтъ перемны, и день и ночь все одна и та же тоска.
Марья Аркадьевна вздохнула въ отвтъ, не зная, что сказать. Вс банальныя утшенія были непримнимы къ этой несчастной, страдавшей періодическимъ, наслдственнымъ сумашествіемъ, противъ котораго вс лкарства были безсильны.
— Какъ я завидовала вамъ, когда васъ сюда привезли! продолжала ныть больная:— вы были все время какъ безъ памяти, какъ во сн, бывало, смотрю на васъ и думаю: вотъ вдь пошлетъ Богъ другимъ и сумашествіе-то хорошее, ни страданій, ни тяжести, ни тоски этой гнетущей, которая давитъ меня здсь и здсь…
И она била себя по груди и голов.
— Господи, думаю: лучше бы мн въ ранахъ и гноищ лежать, лучше бы на четверенькахъ ползать, какъ вонъ та идіотка, чмъ этакъ-то мыкаться на свт живымъ мертвецомъ. Для чего я живу? Для чего небо копчу? На что мн память и умъ, когда я хожу, какъ истуканъ, ничмъ не могу заняться, въ тягость себ и другимъ…
И какіе-то тихіе, ноющіе стоны поминутно срывались съ ея губъ. Блоконова взяла ея руки и крпко ихъ пожала.
— Я буду васъ часто навщать, голубушка, Надежда Ивановна, вы выздоровете, будете опять по прежнему. Вдь бывало же это съ вами, и проходило.
— Нтъ, вы меня навщать не будете: я тоску нагоняю на всхъ. Вы теперь словно къ жизни народились, васъ все будетъ занимать, веселить, здоровье ваше — дорогой даръ!— и день и ночь будетъ съ вами, и вы забудете это печальное мсто, гд столько слезъ и стоновъ, и вздоховъ… А я? Рубашку бы послднюю отдала, лишь бы мн денекъ пожить такъ, какъ вс живутъ.
Слезы состраданія навернулись на глазахъ Блоконовой.
— Вы вотъ плачете, а я и плакать не могу… Нтъ у меня слезъ! А еслибъ слезы то у меня были, я знала бы, что моей болзни конецъ. Бывало, начинаю плакать сладко, умиленно, плачу дни и ночи,— и вдругъ длаюсь опять живая, чувствую себя человкомъ… А теперь сухи глаза мои, нту въ нихъ ни одной слезы…
И она мрно качалась, скрещивая руки и поднимая взоръ къ небу въ безъисходной тоск. Къ нимъ вдругъ подлетла, странно подпрыгивая, черная и худая, какъ скелетъ, женская фигура въ сромъ больничномъ халат, съ блуждающей лукавой улыбкой и какимъ-то острымъ, бездумнымъ, совершенно сумашедшимъ взглядомъ.
— Вы мать Иродіады? скороговоркой накинулась она на Надежду Ивановну:— это вы велли просить голову Іоанна Крестителя на серебряномъ блюд? У Ирода, у царя іудейскаго? А это ваша дочь? Иродіада святая! Плясаша и скакаша!.. Да я лучше спляшу, ей Богу, лучше.
И она вдругъ начала выдлывать разные па и круги на одномъ мст.
— Видли? докончила она съ торжествомъ и задыхаясь отъ радостнаго смха:— а то думали, я не съумю. Я и Ирода, и Иродіаду, и ихъ мать за поясъ заткну. Я — царица Савская,— супруга царя Соломона!
— Счастливица! прошептала Надежда Ивановна: какъ бы я желала бытьна ея мст.
Въ эту минуту, къ нимъ подбжала горничная и начала тащить за собой веселую сумашедшую, одержимую маніей величія.
— Констанція Андревна, пожалуйте! Докторъ не веллъ вамъ сюда ходить. Вонъ ваше мсто.
— Кто не веллъ? Я сама царица!
— Зовутъ васъ… Царь Соломонъ зоветъ.
— Такъ бы и сказала. Мужъ жену спрашиваетъ, должна идти. Все въ шашки играютъ? Старый и малый, Соломонъ съ Давидомъ.
— Кончили, васъ спрашиваютъ.
— Цыцъ!.. Не тащи меня, я Иродіадиной матери допросъ длаю! кричала сумашедшая, топая ногой и возвышая голосъ.
Послышались шаги и голоса, по дорожк, въ сопровожденіи сидлки и ординатора, приближался господинъ среднихъ лтъ, довольно красивой наружности, съ черной бородой, свжимъ цвтомъ лица и разсяннымъ, какъ бы во что-то углубленнымъ взглядомъ красивыхъ, темно-карихъ глазъ.
Шелъ онъ бодро и торопливо, не смотря на начинавшуюся тучность отъ сидячей жизни кабинетнаго человка.
— Безпорядки! замтилъ онъ горничной, изъ всхъ силъ тащившей сумашедшую прочь.— No 31 должна быть теперь уже въ ванн.
— Бушуетъ съ утра! протестовала горничная.
Докторъ К. подошелъ къ сумашедшей и положилъ ей руки на плечи.
— Пожалуйте въ вашу комнату, я вамъ туда послалъ папиросъ, много папиросъ.
— Благодарю васъ, отвтила величественно сумашедшая, принявъ совсмъ другой тонъ и стараясь держать себя прилично, какъ въ гостиной.
— Вамъ надобно много курить. Я приду къ вамъ въ гости и мы будемъ вмст курить.
— Милости просимъ. Я всегда рада гостямъ. Какъ здоровье вашей супруги? Дтки ваши?
Но докторъ церемонно раскланялся, подавая ей руку, она сдлала ему какой-то необыкновенный книксенъ и, оглядывая всхъ торжествующимъ взглядомъ, величественно удалилась.
Об больныя во время этой сцены почтительно встали съ мстъ, раскланявшись съ докторомъ.
— Ну, что, началъ тотъ, сіяя румянцемъ и полнымъ равновсіемъ физическихъ и умственныхъ силъ:— все также, другъ мой?— всмотрлся онъ въ страдальческую физіономію Надежды Ивановны.
— Все также, докторъ, простонала та,— Ни аппетита, ни сна…
— Имйте терпніе, привычно отозвался онъ.— Нельзя такъ скоро. Морфій принимаете?
— Принимаю,— не дйствуетъ, докторъ. Я какая-то отверженная, зачумленная, на меня и лкарства-то не дйствуютъ, совсмъ не человкъ…
Докторъ слушалъ разсянно. Онъ зналъ, что благодаря только морфію, страдалица избавлялась на нсколько часовъ отъ тягости существованія, но она не имла ни аппетита, ни сна, ей казалось, что она навсегда лишена того и другаго. Она любила мнять лкарства, мнять систему лченія. Какъ утопающій хватается за соломенку, хваталась она за каждое еще неиспытанное средство, и докторъ иногда изъ состраданія выдумывалъ для нея какое нибудь замысловатое лченіе, къ которому она приступала, крестясь и возводя глаза къ небу. Такъ и теперь онъ обнадежилъ ее, терпливо и подробно давая ей инструкцію новаго лченія.
Потомъ онъ подошелъ къ Блоконовой, взялъ ея руку и пощупалъ пульсъ. Глаза его, дотол разсянные и углубленные въ себя, вперились въ больную проницательнымъ, всевдущимъ взоромъ. Казалось, ни одинъ сокровенный изгибъ души не могъ бы укрыться отъ подобнаго взгляда. Она нервно опустила глаза и румянецъ волною залилъ ея блдныя щеки.
— Г-жа Блоконова, началъ онъ, выпуская ея руку и снова принимая апатичный и разсянный видъ:— бумаги ваши въ порядк и 11-го или 12-го вы можете выйти отъ насъ. Я васъ попрошу сегодня въ шесть часовъ вечера пожаловать ко мн на квартиру для формальнаго освидтельствованія. Не тревожьтесь,— пустая формальность, необходимая при выход изъ каждаго заведенія. Лкарства принимаете?
— Да, порошки на ночь, послдніе, которые вы прописали.
— Вмсто двухъ, достаточно одного. Пожалуйста, больше моціона, воздуха, разсянія. Я велю вамъ выдать сегодня же ваше блье и платье, и вы можете снять этотъ больничный халатъ. Для васъ я отступаю отъ формы, прибавилъ онъ любезно.— До свиданья, въ шесть часовъ.
И его крпкая, бодрая фигура отчетливо зашагала дале въ глубину сада, откуда раздавались странные, рзкіе звуки: и хохотъ, и визгъ, и рыданія.

VII.

Докторъ только что кончилъ обдъ. Это было самое пріятное время его дня. Онъ имлъ счастливое преимущество оставлять за порогомъ своей квартиры вс заботы и служебныя соображенія и являться домой совсмъ другимъ человкомъ. У него была большая семья на рукахъ и онъ былъ душою этой семьи, принадлежа ей всмъ существомъ своимъ въ свободныя минуты. Во-первыхъ, мать,— добрая, достойная женщина, которая боготворила сына и жила только заботами о немъ,— потомъ дв молоденькія сестры, учившіяся на его счетъ въ гимназіи, братъ студентъ, жившій у него, и наконецъ жена и двое маленькихъ дтей. Онъ умлъ соединять вс эти разнородные элементы въ одно цлое, держалъ балансъ опытной рукою, и съ полнымъ отсутствіемъ нервъ управлялъ сложной машиною домашняго очага, имя критеріемъ свое личное удовольствіе, развлеченіе и покой.
Онъ зналъ всегда, что надобно было длать въ данную минуту, и это не стоило ему ни труда, ни раздумья: — такъ онъ былъ созданъ, и. этотъ элементъ въ его характер подчинялъ ему волю и характеры соединенныхъ съ нимъ людей. Женился онъ лтъ пять назадъ на воспитанниц своей матери, сирот, которой онъ былъ опекуномъ и попечителемъ, зналъ съ дтства, и на которую имлъ неограниченное вліяніе.
Сухой профессоръ, ршительный и хладнокровный докторъ, кабинетный ученый и членъ многихъ обществъ, въ кругу своей семьи былъ просто Костей, Костенькой и Котикомъ, какъ звали его мать, сестры и жена.
Лишь только слышался въ квартир его звонокъ, какъ уже вс бжали къ нему на встрчу снимать съ него пальто, брать зонтикъ, палку, вс его обнимали и цловали, четырехлтій сынъ хваталъ его за ноги, и онъ, веселый и сіяющій, входилъ въ залу.
Начиналась возня по дому, онъ гонялся за сестрами, пробовалъ силу съ братомъ, цловалъ жену, называя ее помпончикомъ и купидончикомъ. Она была толстенькая, свжая блондинка, съ темпераментомъ настоящей породистой насдки, нормальное состояніе которой состояло въ вчной беременности и вчномъ кормленіи. Съ дтства она была влюблена въ Костю, а жизнь подъ одной кровлей съ разцвтшей и влюбленной въ него по уши двушкой не могла пройти безслдно для доктора, и онъ женился на ней. Положеніе ея въ дом не мнялось, по прежнему она звала мамочкой его мать, была для нея почтительной дочерью, старшей сестрою его сестрамъ и брату, только ея двическая комнатка превратилась въ супружескую спальню и началась ея личная жизнь рожденія и высиживанья дтей. Мать доктора охотно приняла этотъ бракъ, не выпускавшій бразды домашняго правленія изъ ея опытныхъ и привычныхъ рукъ, и все въ дом подчинялось вол матери и сына. Они любили и понимали другъ друга, и ихъ характеры согласовались во всемъ.
— Костя, Костенька, Костюша! раздавалось во всхъ углахъ.
— Костикъ, лепеталъ сынъ, припадая къ ногамъ отца.
И Костя въ кругу семьи разглаживался и молодлъ на десять лтъ.
Посл обда, за которымъ предсдательствовала мать, бодрая и довольная собой и другими,— вс подходили цловать ея руку и первый, — хозяинъ дома, Костя. И надобно было видть, съ какой любовью цловала она его темную голову, склонявшуюся къ ея рук.
Потомъ онъ ложился на диванъ съ папироской или книгой, и вся семья любовно обступала его. Очередь держать его голову на колнахъ строго соблюдалась, и сестры перессоривались изъ за этого не на шутку, пока онъ однимъ маніемъ руки не возстановлялъ порядокъ. Болталось и говорилось много шутокъ и вздору, свободно звучалъ молодой смхъ и каждый пользовался обществомъ сына, мужа и брата, дорожа каждой минутой, короткой и рдкой въ теченіе дня. За порогомъ дома, въ стнахъ аудиторіи и своего кабинета, въ палатахъ больныхъ, Костя снова принималъ оффиціальную физіономію, и никто бы не узналъ въ невозмутимомъ профессор того любящаго, любимаго, дтски-шаловливаго и неистощимо-веселаго Костю, который бгалъ взапуски съ молодыми сестренками, таскалъ жену на рукахъ, боролся съ братомъ и запрягался въ лошадки съ сыномъ.

VIII.

За пять минутъ до назначеннаго свиданія съ своей паціенткой, докторъ уже сидлъ въ кабинет у письменнаго стола, перебиралъ и приводилъ въ порядокъ какія то бумаги, разговаривая, между прочимъ, съ двумя ассистентами-врачами, призванными для освидтельствованія выпускаемой изъ заведенія паціентки.
Пробило шесть часовъ, и сидлка ввела Блоконову. Докторъ съ перваго взгляда не узналъ ея. Передъ нимъ стояла стройная женщина въ черномъ шерстяномъ плать и шали на похудвшихъ плечахъ, съ выраженіемъ лица серьезнымъ и яснымъ, и любопытно всматривающимся взглядомъ. Короткіе волосы и тонкая шея, блвшая въ отложныхъ воротничкахъ, придавали ей необыкновенную моложавость, и, вмсто полныхъ 32 лтъ, ей едва можно было дать 25. Нжныя и блыя руки свободно висли подъ шалью.
Докторъ привтливо ее встртилъ, поздравилъ съ выздоровленіемъ и, обратившись къ своимъ коллегамъ, попросилъ приступить къ осмотру.
Долго ее выслушивали, кололи булавками, поднимали вки, подносили свчу къ глазамъ, наконецъ, переговоривъ между собою по латыни, расчеркнули свои подписи на бумаг и поспшили удалиться.
— Г-жа Блоконова, объявилъ докторъ, оставшись съ ней одинъ, вы пользуетесь теперь полнымъ умственнымъ здоровьемъ, и я очень радъ, что могъ содйствовать этому, по мр силъ.
Блоконова, измученная осмотромъ, тяжело дышала и въ горячихъ взволнованныхъ выраженіяхъ поблагодарила доктора.
— Во время вашей болзни, продолжалъ тотъ, я имлъ разныя свднія о вашей личности. Въ вещахъ вашихъ найденъ былъ паспортъ и, по его указанію, полиція обратилась за справками въ мсто вашего жительства. Оттуда получено было удостовреніе вашей личности, и бумаги эти препровождены ко мн, такъ какъ вы находились тогда въ моемъ заведеніи. Я въ свою очередь наводилъ разныя справки, и въ теченіе этого времени выяснилось слдующее: мужъ вашъ, содержавшійся въ тюрьм по длу, извстному вамъ, былъ преданъ суду съ присяжными засдателями. Судъ въ свое время состоялся, убійство нашли неумышленнымъ и его приговорили на шесть мсяцевъ церковнаго покаянія въ одномъ изъ монастырей.
Блоконова сдлала радостное движеніе.
— Помилованъ? воскликнула она, и слезы градомъ зачастили по ея щекамъ.
Казалось, вся болзнь и вся горечь минувшей печали выливались въ этихъ теплыхъ, облегчающихъ слезахъ.
— Такъ вы его любите? невольно вырвалось у доктора.
Она не отвтила сначала, закрывъ лицо платкомъ.
— Любите?.. повторила она: — въ настоящемъ времени я не имю ничего, — но въ прошедшемъ, въ прошедшемъ… все было въ прошедшемъ. Я его любила и отравила его жизнь, я натолкнула его на преступленіе,— я, я одна во всемъ виновата. Я его любила, зачмъ, почему? Я не знаю… Но эта любовь сгубила насъ обоихъ, искалчила нашу жизнь. Злйшій врагъ не могъ бы сдлать ему больше вреда, чмъ я — моей любовью! Вотъ почему я хотла наказать себя за него, лишить себя преступной, никому не нужной жизни…
Она волновалась, старыя раны раскрылись, заставляли страдать.
— Успокойтесь, перебилъ докторъ:— не тревожьте прошлаго, оно отошло, пропало. Поговоримъ лучше о будущемъ. Я имю сообщить вамъ нсколько важныхъ для васъ извстій.
— Какихъ? встрепенулась Блоконова.
— Была у васъ старая бабушка?
— Да, была, я у нея жила и воспитывалась въ двушкахъ.
— Ея имя Марья Павловна Брянцева?
— Да, да!
— Въ теченіе этихъ пяти мсяцевъ, много случилось для васъ перемнъ. Два мсяца тому назадъ, по адресу моему, извстному вашимъ мстнымъ властямъ, на ваше имя пришло извщеніе о ея кончин и, вмст съ тмъ, копія съ ея духовнаго завщанія, по которому она оставляетъ вамъ небольшую сумму въ дв тысячи рублей. Здоровье ваше представляло тогда уже вс признаки улучшенія, и я счелъ своимъ долгомъ заняться этимъ дломъ вмсто васъ. Вслдствіе переписки и различныхъ справокъ, я выхлопоталъ, чтобы эти деньги перевели сюда, и копія со всхъ этихъ документовъ хранится у меня. Вамъ остается исполнить формальности, выждать извстныхъ сроковъ и — деньги ваши. Дв тысячи, сравнительно, сумма небольшая, но вы можете устроиться на первое время, а тамъ — вы молоды, можете учиться, работать. Мало-ли что жизнь еще можетъ вамъ дать,— докончилъ онъ, смотря на нее какимъ-то обдумывающимъ, проницательнымъ взглядомъ.
Блоконова слушала его, какъ въ туман: неожиданныя извстія, которыя онъ ей сообщилъ, будили воспоминанія о прошломъ, вызывали знакомые образы близкихъ, имющихъ до нея дло, лицъ.
— А тетка моя Брянцева? спросила она.
— Людмила Павловна Брянцева? переспросилъ докторъ. Могу сообщить вамъ и о ней: узнавъ о вашей болзни, она писала мн съ настойчивымъ желаніемъ видть васъ и взять къ себ,— но я, слдуя моей метод лченія, положительно воспрещающей свиданія съ родными, объяснилъ ей это въ письм, общая увдомлять о перемнахъ въ вашемъ здоровь, и переписка наша продолжалась аккуратно. Въ послднемъ же письм г-жа Брянцева извстила меня, что посл смерти матери, а вашей бабушки, она продала имніе и детъ за границу для поправленія своего здоровья. Видите ли, какъ судьба расчищаетъ вамъ путь для новой жизни, для новыхъ впечатлній… Встряхнитесь и смло идите впередъ.
Слова доктора, его покой и равновсіе дйствовали на нее, какъ озонъ или кислородъ.
— Вамъ жить было нехорошо, продолжалъ онъ, — и результатомъ явилось самоубійство. Но неужели вы можете сказать, что все уже испытано, все извдано вами въ жизни? Обстоятельства теперь измнились: вы можете порвать съ прошлымъ, сжечь за собой корабли и смло идти къ другому, неизвстному. Разв жизнь не иметъ своихъ благъ?— Жизнь — уже счастье. И онъ замолкъ, какъ бы боясь выказать всю роскошь блага, которымъ владлъ.— Теперь, другъ мой, вдь вы не желаете умереть? вдругъ кончилъ онъ, взявъ ее за руку.
— Нтъ, вырвалось у Блоконовой, и она вдругъ, оживленно смотря въ пространство, стала говорить:— Мн было у васъ хорошо, все другое, новое, такъ непохожее на прежнее, будто волшебныя воды Леты меня покрыли. Я просыпалась существомъ безпамятнымъ, тупымъ, ничего не сознающимъ, не имющимъ своей воли, своихъ желаній, эта растительная, идіотская жизнь меня лчила, словно кору накладывала на мои раны… Я никогда не забуду, докторъ, этой болзни и вашего заведенія, гд моя личность забылась, стерлась для меня самой, и изъ Блоконовой я превратилась въ No 61, по звонку шла завтракать и гулять, по звонку садилась въ ванну, по звонку думала и засыпала. Моей судьбой распоряжались, я не имла злаго дара свободы, выбора своихъ дйствій… Лучше этого никогда ничего не можетъ быть: это единственное счастье, доступное человчеству…
Докторъ слушалъ, недоврчиво улыбаясь. Его счастливой, уравновшенной организаціи были чужды патологическія ощущенія субъектовъ, какъ бы отмченныхъ съ дтства печатью разложенія.
— Мало ли что бываетъ лучше? промолвилъ онъ,— Во всякомъ случа вы выиграли, что избжали смерти. Что такое смерть? Пустота, уничтоженіе… А жизнь, это вчно мняющійся калейдоскопъ свта и тни, страданій и наслажденій… Живите, боритесь съ судьбой, завоевывайте себ счастье. У васъ есть опытъ,— примните его къ случаю, старайтесь не повторять прежнихъ ошибокъ, ломайте себя и перевоспитывайте,— и, можетъ быть, вы еще дадите счастье кому нибудь, искупите свои вины, если он существовали… Что вы думаете теперь длать, какъ намрены устроиться?
— Единственное мое желаніе — это полная безвстность, отвтила Блоконова.— Чтобъ ни одинъ отголосокъ прошедшаго не раздавался въ моемъ настоящемъ,— иначе все погибло, и я опять не могу жить.
— У васъ на то полнйшіе шансы. Вы въ большомъ город, одн, съ обезпеченіемъ на случай нужды, съ выборомъ какой угодно дятельности. Я могу вамъ помочь устроиться. Наймите маленькую квартиру съ прислугой или помститесь въ меблированныхъ комнатахъ. Вы занимались чмъ нибудь, что вы умете длать?
— Я умю играть на рояли и сочинять стихи. Могу и переводить съ двухъ иностранныхъ языковъ, но эта отрасль труда слишкомъ ничтожна и почти недоступна, за излишкомъ на нее конкуррентовъ.
— Почему же? Я могу вамъ дать переводъ съ одного нмецкаго медицинскаго сочиненія, подъ моей редакціей вы можете сдлать это удовлетворительно.
— Но у васъ, вроятно, уже есть переводчикъ?
— Да, есть, студентъ Ральфъ, съ которымъ я познакомился во время вашей болзни.
— Это тотъ, который… Блоконова вспыхнула, не зная, какъ докончить.
— Да, сосдъ вашъ по номеру, которому вы обязаны жизнью. Онъ навщалъ васъ здсь нсколько разъ.
— Я его не помню, никогда не видала.
— Трудящійся молодой человкъ, чехъ или молдаванинъ, кажется. Настойчивый, несообщительный, но дльный малый, съ характеромъ и выносливостью. Онъ мн понравился, я далъ ему работу.
— Ну, такъ вотъ видите, зачмъ же у него отнимать?
— Лучше всего… знаете что! Вы не имете ничего противъ этого молодаго человка?
— Ничего, а что?
— Вы бы могли ему помочь, потому что онъ переводитъ убійственно. Отказать совстно, а все почти приходится перечеркивать и писать самому. Я бы радъ былъ, еслибъ вы взялись за этотъ трудъ и избавили бы меня отъ него. Такъ прислать вамъ этого юношу, какъ устроитесь? Самъ онъ не пойдетъ,— дикарь ужасный.
— Да, отвтила Блоконова. Я свободно читаю и перевожу по нмецки, и очень рада вамъ служить.
Докторъ посмотрлъ на часы.
— Какъ я заболтался съ вами. Послднюю ночь вы здсь ночуете, Марья Аркадьевна.
— Да, послднюю, съ глубокимъ вздохомъ отвтила Блоконова.
— Завтра я пошлю человка нанять вамъ номерокъ въ какой нибудь чистенькой гостинниц и навщу васъ на новосель.
— Изъ этихъ двухъ тысячъ, перебила Блоконова, запинаясь: — я вамъ должна за пять мсяцевъ моего пребыванія у васъ.
— Это заведеніе богоугодное, и вы поступили въ него на казенный счетъ.
— Но за счастье и уходъ, которыми я въ этихъ стнахъ пользовалась…
— Подождите, не торопитесь, поберегите деньги для бдняковъ, нуждающихся боле насъ.
Онъ весело подалъ ей руку и позвонилъ. Вошла сидлка.
— Проводите г-жу Блоконову въ голубую комнату, она завтра выходитъ изъ заведенія.
Сидлка вышла. Блоконова тоже собиралась выйти, но медлила съ опущенной головой, какъ бы собираясь что то сказать.
— Что? спросилъ докторъ.
— Еслибъ вы знали, что теперь у меня на сердц!.. Я совсмъ не засну эту ночь. Жизнь долго медлила — и вотъ она пришла! Пришла нмая, съ закрытымъ лицомъ, и неумолимо ведетъ впередъ… А куда? Гд дорога, гд цль? Что ждетъ впереди?
Докторъ заглянулъ въ ея взволнованное лицо, покрытое румянцемъ, и вдругъ спросилъ, положивъ ей руки на плечи со свойственнымъ ему, привычнымъ жестомъ:
— А что, мой другъ, умирать страшно?
Странная, таинственная улыбка промелькнула по выразительному лицу Блоконовой.
— Узнаете сами когда нибудь, отвтила она.

IX.

Уже недлю, какъ Блоконова жила тихой и покойной жизнью выздоравливающей въ одной изъ меблированныхъ гостинницъ, неподалеку отъ богоугоднаго заведенія доктора К. Она устраивалась. Докторъ далъ ей денегъ въ долгъ на первыя нужды, и она ходила и покупала по цлымъ днямъ, потому что у нея не было ничего, кром единственнаго платья, бывшаго на ней. Докторъ заботился и принималъ въ ней участіе не на словахъ, а на дл. Онъ рекомендовалъ ее своей матери и жен, и на первыхъ порахъ предложилъ ей у себя обдъ за умренную плату. День начинался хлопотами. Марья Аркадьевна, напившись чаю, тотчасъ же выходила со двора, каждый день надобно было что нибудь купить, прибавить къ блью, туалету, обуви. Обновки не могли не радовать ее: она была женщина прежде всего. Ее занимали и втягивали ежедневныя мелочи новой, еще незнакомой ей жизни. Больше всего она старалась забывать прошедшее, и когда, въ часы одиночества, ее начинали мутить воспоминанія, она быстро схватывала шляпу, накидывала бурнусъ и шла на улицу, чтобъ потеряться въ толп. Былъ мягкій, теплый апрльскій воздухъ, солнце грло такъ привтно, панорама золотыхъ главъ церквей, бульваровъ, мостовъ раскидывалась передъ ней во всей своей праздничной пестрот а незнакомая, вчно мняющаяся и снующая передъ ней толпа производила на нееуспокоительное дйствіе.
Она жила растительной жизнью ящерицъ и наскомыхъ, грясь на солнц, на скамейкахъ бульваровъ, входя въ растворенные соборы, стоя на мостахъ, внизу которыхъ струились мутныя, вчно журчащія воды. Никому не было дла до нея, никто отъ нея ничего не требовалъ, не звалъ никуда. Потокъ жизни мчался мимо, оставляя ее въ неизвстности, хаос, забытьи…
Обдъ въ докторскомъ дом,— этотъ часъ, проводимый ею въ чужой семь,— наполнялъ ее впечатлніями на цлый день. Введенная въ интимный кругъ семьи, она старалась сдлаться молчаливой и незамтной, заставить забыть свое присутствіе, чтобъ не спугнуть того очарованія, которое открывалось для нея въ обстановк этой семьи и отношеніяхъ ея между собою. Она любовалась, удивлялась, и грустно-умиленное чувство западало ей въ душу при невольныхъ сравненіяхъ. Вотъ жена доктора,— блая, какъ снгъ, тломъ и душою, веселая, добрая, ловящая каждый взглядъ своего Кости, умющая хохотать безпрестанно такимъ веселымъ, беззаботнымъ смхомъ! Гд же ревность? гд недовольные, капризные взгляды жонъ, гд требованіе исключительныхъ ласкъ, захватъ всхъ правъ въ свои руки? И собственный образъ Блоконовой, характерной жены въ полномъ значеніи этого слова, мрачно и назойливо рисовался въ ея памяти… Зачмъ, о, зачмъ у нея не было этого добраго, апатичнаго взгляда, этого покоя всего организма, полнаго смха, мягкости, доброты и простыхъ, обыкновенныхъ чувствъ супруги и матери? Разв можно не любить и не цловать эту ‘толстушку Лидку’, какъ ее звали вс домашніе, когда ея поцлуй напоминалъ ароматъ цвтка, вкусъ сплой вишни и зрющаго плода? А сестренки его? Дв молоденькихъ стройныхъ брюнетки 14 и 16 лтъ, живыя, какъ огонь, не знающія, чмъ утолить бшеную потребность веселья, шалостей и шутокъ,— и братъ-студентъ, пвецъ и артистъ въ душ,— и надо всмъ этимъ величавая и спокойная фигура матери, управляющая своимъ маленькимъ міркомъ съ мудростью зми и незлобивостью голубя.
Къ Марь Аркадьевн скоро привыкли, и каждый разъ посл обда молодежь тащила ее къ рояли, умоляя поиграть имъ что нибудь для танцевъ, и вокругъ неубраннаго еще стола начинался отчаянный плясъ. Сама толстушка, передавъ ребенка въ руки Костиной матери, пускалась въ танцы и останавливалась только тогда, когда мужъ схватывалъ ее, всю румяную и запыхавшуюся, за платье и сажалъ возл себя, какъ бы ревнуя и завидуя ея веселью и смху, относящемуся не исключительно къ нему одному.
Но срокъ отдыха и бснованія проходилъ: докторъ брался за шапку, вс спшили: кто на лекціи, кто на уроки, — и гнздо разлеталось. Марья Аркадьевна спшила тоже къ себ и вечера проводила неизмнно дома въ полнйшемъ одиночеств, углубляясь въ самоё себя, сторонясь отъ всхъ вншнихъ впечатлній, стараясь застраховать себя отъ всякихъ волненій и желаній, отъ ненависти и любви, отъ всего, что могло бы исторгнуть ее изъ прозябанія и втянуть опять въ водоворотъ мукъ и пережитыхъ печалей.

X.

Разъ вечеромъ, сидя за самоваромъ и перечитывая Шекспира, взятаго изъ сосдней библіотеки, она услыхала голоса у дверей своего номера. Коридорный говорилъ кому-то, что 54 No дома, и вслдъ затмъ послдовалъ легкій стукъ въ ея дверь. Она быстро вскочила, испугавшись неожиданнаго визита, боясь вторженія прошлаго въ ея новую, едва начавшуюся жизнь.
— Кто это? спросила она замирающимъ голосомъ, полуотворивъ свою дверь.
— Отъ доктора К., послышался незнакомый голосъ.
У нея отлегло отъ сердца, и она отворила дверь и впустила вошедшаго. Передъ ней стоялъ молодой человкъ довольно высокаго роста, закутанный, не смотря на теплую погоду, до самаго горла въ пледъ. Онъ былъ до невроятности сконфуженъ, не зналъ, куда двать глаза, и, сжимая въ рук свертокъ тетрадей, готовъ былъ, видимо, провалиться сквозь землю. Блоконова успла сообразить, что это былъ студентъ Ральфъ, о которомъ ей говорилъ докторъ, и, подавивъ волненіе, пригласила его садиться.
Ральфъ слъ и вдругъ, пристально взглянувъ ей въ глаза, улыбнулся какъ-то свжо и молодо, будто Блоконова была его давнишней знакомой, съ которой излишни, конечно, вс рекомендаціи.
— Я очень радъ, что вы окончательно поправились, сказалъ онъ, — и давно желалъ убдиться въ этомъ собственными глазами. Это вступленіе сразу уничтожило всякую неловкость между ними, и Блоконова съ грустнымъ и страннымъ чувствомъ смотрла на этого юношу, ставшаго вдругъ такъ неожиданно между смертью и ею. Но Ральфъ не длалъ боле никакихъ намековъ и, снявъ пледъ, расположился на диван, опершись на его спинку съ изнеможеніемъ уставшаго человка. Онъ былъ очень худъ, глаза рзко ввалились, и вся его фигура имла выраженіе унынія, печали и недомоганія.
— На двор дождь, вы устали, замтила Блоконова и, усвшись напротивъ къ самовару, поспшила налить и подать ему стаканъ горячаго чая.
— Да, я дйствительно усталъ, проговорилъ Ральфъ, поднимая свои темныя брови:— но съ чего бы, кажется? тутъ недалеко…
— Вы живете все тамъ же, въ 24-мъ No? спросила Блоконова.
— Нтъ, тамъ жить было невозможно, я тамъ простудился, схватилъ воспаленіе легкихъ и съ тхъ поръ все хвораю.
— Вы лчитесь?
— Да, полчился немного, когда еще деньги были, отвтилъ онъ съ откровенною улыбкой.
— Гд же вы теперь?
— У товарищей покуда: то у того, то у другаго. Но я собираюсь пріискать себ постоянное жилье, потому что кочевать такъ становится неудобнымъ, при моемъ здоровь.
Слово за слово — они разговорились, какъ давнишніе знакомые. Обращеніе Ральфа поражало какой-то нерусской оригинальнестью. Въ немъ было что-то дико-патріархальное, оттнокъ другихъ нравовъ и другихъ обычаевъ. Онъ задавалъ Блоконовой такіе вопросы, которые могли бы показаться странными при первомъ знакомств, но въ устахъ его дышали всей наивностью дикаря.
— Сколько вамъ лтъ? двица вы или замужняя? На какія средства вы живете? Какъ жили съ мужемъ?
Она не могла не отвчать откровенно и, не ожидая сама того, сообщила ему много интимныхъ свдній.
— Такъ вы любили? вы испытали, значитъ, это пресловутое чувство. Вамъ все это знакомо. А мн 21 годъ, и я никого никогда не любилъ, — не знаю, что это такое — и испытать боюсь, потому что, говорятъ, это очень страшно.
— Никогда, ни одну женщину не любили?
— Никогда, ни одну. Впрочемъ не я одинъ такой, и товарищи мои, Озеровъ и Магницкій, тоже никогда не любили и не сближались ни съ одной женщиной.
— Неужели? замтила Блоконова, посмотрвъ на него нсколько удивленно.
— О нтъ, нтъ, не въ такомъ смысл, вспыхнулъ онъ вдругъ:— но никогда никто еще мн не нравился изъ женщинъ или двушекъ, я не имлъ случая полюбить, т. е. такъ полюбить, какъ описывается въ романахъ.— Тамъ у насъ, въ Бессарабіи, нтъ ни клубовъ, ни собраній, женщины заперты, какъ на восток, и выходятъ замужъ прямо изъ дтской, по вол родителей.
— А здсь вы сколько времени?
— Два года и четыре мсяца.
— И ни одной встрчи, ни одного случая?
— Здсь? переспросилъ онъ, широко раскрывъ глаза и смотря на нее какимъ-то ршительнымъ взглядомъ:— Здсь, въ той сред и обстановк, въ которой я живу, нтъ женщинъ, а есть только продажныя твари, къ которымъ я чувствую отвращеніе.
— Но ихъ считаютъ же женщинами… Посмотрите, сколько вокругъ нихъ мужчинъ, какъ они проводятъ съ ними дни и ночи,— есть же, значитъ, въ нихъ что нибудь привлекательное…
— Да, прервалъ онъ: — для этого надобно пить, кутить и безобразничать. Это своего рода водка и пьянство, русскіе жить безъ этого не могутъ. А я терпть не могу водки, не былъ пьянъ никогда. Что же такая женщина можетъ мн дать въ нормальномъ состояніи? Гадкое чувство опьяненія, отвлеченіе отъ цли, которой я хочу достигнуть.
— Какой цли? любопытно спросила она.
— Карьеры и положенія въ свт, объяснилъ онъ наивно.— Для этого я и пріхалъ изъ Бессарабіи, готовился цлый годъ, чтобы сдать университетскій экзаменъ,— и теперь студентъ, а дале кончу медикомъ, получу мсто и буду имть практику и положеніе въ свт.
— На какія средства вы живете?.. Извините, я спрашиваю это изъ участія.
— Средствъ почти никакихъ, но я не унываю. У меня есть выносливость и терпніе. Я ршился. Я два года обдумывалъ этотъ планъ тамъ, и ршился уйти изъ дома противъ воли отца, который хотлъ меня сдлать виннымъ торговцемъ, но я задумалъ другое, и исполнилъ.
Блоконова посмотрла на тщедушное существо, сидвшее передъ нею. Онъ какъ будто угадалъ ея мысли и произнесъ:
— Одно, что можетъ мн помшать, — это здоровье. И лицо его осунулось, сдлалось мрачнымъ.
— Я дома никогда не былъ боленъ, хоть лъ не роскошне здшняго, но здсь мн постоянно холодно, постоянно не достаетъ чего-то.
— Вы родились на юг, здсь совсмъ другой климатъ, суровый, непривтный.
— Да, тамъ я купался въ октябр и лъ виноградъ.
Ральфъ увлекся воспоминаніями и заговорилъ о родной Бессарабіи. Лихорадочный румянецъ согрлъ его впалыя щеки, онъ разсказывалъ о цвтущихъ степяхъ своей родины, о темныхъ и теплыхъ ночахъ, о всей роскоши благодатнаго климата, изъ котораго изгнало его честолюбіе, желаніе стать выше своей среды.
— У васъ есть тутъ знакомые?
— Есть земляки. Мы помогаемъ другъ другу. Народъ бдный, они меня считаютъ богачомъ, потому что я заработываю кое-что и имю студентскій обдъ, а они питаются только сухарями и чаемъ.
— И они надются также пробиться?
— Только вдь четыре года. Они молодцы, люди вполн здоровые, и я бы не унывалъ, еслибъ былъ здоровъ, какъ они.
— Ну, а если работы не будетъ, если нечмъ будетъ жить?
— Я обращусь къ общественной благотворительности. Не можетъ быть, чтобы не помогли,— я не ворую, я попрошу только временной помощи, которую возвращу съ лихвой.
Наивность его воззрній поражала Блоконову. Передъ этой бдностью и ршимостью бороться съ ней, ее кольнула совсть: она жила, ничего не длая, накупая себ обновокъ и украшая свою квартиру, когда вокругъ было столько бдности, нужды, борьбы за существованіе.
— Докторъ К. мн говорилъ, что вы нуждаетесь въ практик нмецкаго языка, сказала она:— я готова вамъ служить. Оставьте вашъ переводъ, я просмотрю его и исправлю.
Наступали полные сумерки длиннаго, майскаго дня. Самоваръ давно погасъ: стнные часы на комод показывали половину десятаго. Кисейныя занавски на окнахъ пропускали слабый лучъ свта, въ тихомъ и запертомъ номер была привтная тишина.
— Я самъ хотлъ было сегодня заняться, сказалъ Ральфъ, подавая ей свертокъ, но нездоровится,— ей Богу, не отъ лни, но я слабъ такъ, что едва сижу. Прощайте, выговорилъ онъ, вставая и закутываясь въ пледъ: зайду завтра, если буду въ силахъ.
Она всю ночь просидла надъ его переводомъ, исправляя и переписывая его набло.

XI.

Кто бы могъ узнать въ этой кроткой и тихой женщин ту раздражительную, ревнивую и безпокойную жену, какою была она въ брак съ своимъ Блоконовымъ? Судьба свела ее съ нимъ на обоюдное несчастіе ихъ обоихъ. Но пора сказать нсколько словъ о прошедшемъ моей героини.
Марья Аркадьевна не помнила своей матери. Дтство и юность провела она у своей бабушки, помщицы Брянцевой, безвыздно жившей въ своемъ имніи, слабой и больной старухи, не выходившей за порогъ своей комнаты. Въ дом и имніи распоряжалась полновластной хозяйкой родная дочь старухи, Людмила Павловна Брянцева. Она была на двнадцать лтъ старше своей племянницы Маши и одна руководила ея ученіемъ и воспитаніемъ. Эта особа была характера сильнаго и самовластнаго, привыкла везд играть главную роль и совершенно подчинила своему вліянію мечтательную и сосредоточенную двочку, жившую всегда подъ ферулой своей тетки и вполн привыкшую стираться передъ ея яркой личностью. Людмила Павловна была красива, имла въ своей жизни много романовъ, не окончившихся однако ничмъ положительнымъ, и до сорокалтняго возраста сохранила жажду жизни, побдъ и наслажденій, которая обратилась для нея въ привычку и потребность. О ней шла молва, какъ объ отъявленной кокетк и женщин легкаго поведенія, но на дл это было несовсмъ такъ: она была слишкомъ порядочнаго круга, чтобъ ронять себя простой, прозаической интригой, традиціи ея времени и воспитанія развили въ ней лишь потребность игры нервъ и крови, потребность побдъ, однимъ словомъ, какого-то диллетантизма въ любви, а не самой любви. Вроятно, впрочемъ, что были и увлеченія боле положительнаго свойства, которыя Людмила Павловна, благодаря той же порядочности и благовоспитанности, умла прескать во-время или глубоко прятать концы.
Когда племянниц исполнилось 17 лтъ, тетка на зиму перехала въ губернскій городъ, чтобы вывозить въ свтъ молодую двушку, и тутъ торжество Людмилы Павловны было еще полне. Вс бросились, какъ на новинку, на остроумную, бойкую и красивую женщину, въ полномъ разцвт силъ, и ея гостинная вскор наполнилась поклонниками. Блдная и серьезная двушка, съ угловатыми манерами и безстрастнымъ выраженіемъ лица, совершенно стиралась возл яркой личности тетки и, по привычк или характеру, добровольно оставалась на заднемъ план, повидимому, не имя и надежды выдвинуться когда нибудь впередъ. Но блдная дйствительность не мшала ей мечтать ярко и широко, создавать идеалы счастья, заходить мечтою въ недоступную для нея сферу первенства и любовныхъ побдъ, свидтельницей которыхъ она была съ самыхъ дтскихъ лтъ въ лиц своей тетки,— идеалы, какъ видно, бдные и не превышавшіе круга понятій, среди которыхъ она взросла, по степени же опыта и ощущеній, она была совершенное дитя, и даже,— была-ли то любовь, привычка, или слабость характера, — но Маша не могла себ представить жизни безъ тетки, безъ руководства ея въ каждомъ шаг и движеніи.
Такъ прошли цлыя десять лтъ. Марь Аркадьевн наступилъ уже двадцать седьмой годъ, она сдлалась еще блдне и худе, и начинала сильно приглядываться на балахъ все въ одномъ и томъ же обществ и положеніи, а у Людмилы Павловны, къ горю и отчаянію, появилось уже нсколько сдыхъ волосъ и прежняя живость движеній смнилась полнотою зрлаго возраста. Это не мшало однако завзятой кокетк затягиваться въ корсетъ и бороться со слдами неумолимаго времени, ибо иной жизни, кром той, которою она привыкла жить, она не понимала и не хотла понимать. Вербуя поклонниковъ изъ молодыхъ, неоперившихся юношей, она все еще была на виду, и самолюбіе ея продолжало удовлетворяться хоть по наружности. Въ эту пору, зимой, въ узд и губерніи стоялъ полкъ, и балы оживлялись множествомъ офицеровъ. Матери и невсты повеселли, къ концу зимы устроилось нсколько свадьбъ. Людмила Павловна боле обыкновеннаго царила въ своей роли умной и бойкой женщины между военною молодежью, Марья Аркадьевна продолжала блднымъ призракомъ прозябать возл нея. На масляниц, при конц сезона, былъ устроенъ, какъ водится, folle journe съ загороднымъ пикникомъ на тройкахъ, которыми щеголяли губернскіе тузы и офицеры, не желавшіе отъ нихъ отстать. Общество послднихъ увеличилось прибытіемъ въ полкъ новаго лица, именно поручика Блоконова, высланнаго за какой-то скандалъ изъ гвардейскаго полка въ армейскій. Новинка всегда дйствуетъ увлекательно, и дамы разрывали Блоконова на расхватъ, тмъ боле, что онъ былъ блестящій гвардеецъ, молодой и красивый танцоръ, и отличался изяществомъ костюма и манеръ отъ прочей армейщины.
Загородный пикникъ удался какъ нельзя боле: обдали, пили много вина, и посл обда, въ ожиданіи отъзда, обратно въ городъ, затялись танцы. Блоконову совершенно случайно пришлось танцовать съ Марьей Аркадьевной, которую онъ видлъ въ первый разъ. Дирижеромъ былъ неутомимый танцоръ, длившій всегда кадрили до безконечности. Послднюю фигуру ему вздумалось кончить бшенымъ галопомъ кругомъ всего дома, и пары понеслись по освщенной амфилад комнатъ. Въ коридор, при выход, нсколько паръ замшалось, столкнулось — и дама Блоконова запуталась своей затйливой, бальной прической о блестящія пуговицы его мундира. Онъ ловко остановился и осторожно принялся распутывать изъ засады волосы своей дамы, какъ бы прикованной къ его груди. Жаркій-ли трепетъ сердца, бившагося отъ него такъ близко, горячій-ли взглядъ полу-опущенныхъ, млющихъ глазъ, въ которые онъ смотрлъ въ упоръ, дйствіе-ли выпитаго шампанскаго — заставили закружиться голову Блоконова, только онъ коснулся незамтнымъ поцлуемъ волосъ своей дамы. Когда онъ посадилъ ее на мсто, Марья Аркадьевна была блдна, какъ восковая лилія, и тревожно схватилась за сердце.
— Скажите, пожалуйста, кто эта интересная двица, съ которой я танцовалъ! спрашивалъ Блоконовъ у своихъ товарищей.
— Въ бломъ,— съ ландышами? Это Брянцева. Засидвшаяся невста, тупая и безгласная недотрога. Вотъ тетушка ея огонь! Ты не говорилъ съ нею?
— Профаны! выговорилъ Блоконовъ,— вы ничего не понимаете, эта двушка прелесть что такое!
— Ха, ха, ха! кажется, ужь влюбился!
Съ пикника возвращались снова на балъ и ужинъ въ собранье. хать надобно было ночью, въ саняхъ, верстъ пятнадцать. Людмила Павловна съ племянницей сидла въ лучшихъ саняхъ, съ избраннымъ обществомъ, куда попалъ и Блоконовъ. Онъ услся напротивъ Марьи Аркадьевны и подъ шумокъ веселыхъ разговоровъ, остротъ и каламбуровъ, подъ прикрытіемъ темной ночи, отъискалъ горячую ручку сосдки и крпко пожалъ.
Марья Аркадьевна была особенно интересна въ этотъ вечеръ, блдныя щеки ея то вспыхивали, то погасали, что-то новое творилось съ ея трепетно бившимся сердцемъ: у нея былъ поклонникъ! Блоконовъ не отходилъ отъ ея тетки, которая открыла передъ нимъ всю батарею своей игривости и ума, польщенная вниманіемъ перваго кавалера, возл нея сидла но обыкновенію племянница, безгласная и неподвижная, но эта племянница чувствовала на себ его взглядъ, украдкой на нее устремлявшійся, и ей было и тепло, и жутко, и руки ея то холодли, то горли, какъ тогда, въ саняхъ, когда возл нея сидлъ Блоконовъ.
Насталъ великій постъ. Брянцевы ухали въ деревню, и все, казалось, пропало, какъ сладкій сонъ, но Блоконовъ не терялъ времени съ своей стороны. Его кажущійся блескъ и богатство были только фальшивою вывской, и давно онъ искалъ поправить женитьбою плохое состояніе своихъ длъ. Надобно было ковать желзо, пока горячо, и непремнно жениться въ этомъ город, гд никто не знаетъ его испорченной репутаціи, страсти къ картамъ, скандаламъ и кутежу. Марья Аркадьевна ему понравилась, а освдомившись о ея состояніи, о существованіи старой бабушки, деревни и прочихъ благъ, Блоконовъ ршилъ, что это партія для него подходящая во всхъ отношеніяхъ, и боялся только, какъ бы кто не перебилъ ему дорогу въ этомъ дл.
Къ Брянцевымъ въ деревню здили офицеры, привлекаемые гостепріимствомъ и любезностью Людмилы Павловны, умвшей всегда составлять около себя кружокъ обожателей и поклонниковъ, и Блоконовъ не замедлилъ примкнуть къ этому кружку. Вскор онъ сдлался у Брянцевыхъ домашнимъ человкомъ, каталъ бабушку въ кресл, плъ романсы, здилъ съ Людмилой Павловной по полямъ и не позволялъ себ съ Марьей Аркадьевной никакого открытаго ухаживанья. Но въ рдкія минуты, оставаясь съ ней наедин, онъ притягивалъ ее къ себ влюбленнымъ взглядомъ, и почти безъ рчей давалъ понять, что онъ одержимъ глубокою и пламенною къ ней любовью. Инодга ихъ руки встрчались, и тогда какъ бы электрическій токъ потрясалъ ихъ обоихъ. Романической голов Марьи Аркадьевны чрезвычайно нравилась подобная тактика, она берегла и леляла ихъ общую тайну, какъ скупой бережетъ свое сокровище: внутренній міръ ея обогатился новыми ощущеніями, давая обильную пищу мечтамъ. О замужств она не думала: съ нея довольно было торжества этой любовной тайны, о которой не догадывался никто. Между тмъ онъ началъ замчать, что положеніе его становилось двусмысленнымъ: Людмила Павловна принимала его визиты на свой счетъ и была такъ нжна, любезна, игрива, такъ нетерпливо ждала привычнаго признанія, такъ подталкивала на него, что выходъ изъ этого положенія становился затруднительнымъ. Въ одинъ день, узжая поздно изъ ихъ деревни, посл туманной двухчасовой бесды съ теткой о чувствахъ и поцлуя, сорваннаго украдкой съ влюбленныхъ устъ племянницы, Блоконовъ разомъ ршился разрубить гордіевъ узелъ и на завтра же сдлать предложеніе. Помимо ея приданаго, онъ имлъ къ Марь Аркадьевн сильное физическое влеченіе, которое желалъ удовлетворить, и потому бракъ съ нею улыбался ему во всхъ отношеніяхъ. Холостыя интриги ему наскучили, онъ хотлъ остепениться, поправить свое состояніе и зажить жизнью порядочнаго человка съ преданною и врною женой.
На другой день, въ обычный часъ его визита, Людмила Павловна ходила большими шагами по своей гостиной въ самомъ радужномъ настроеніи духа. Вчера Блоконовъ, прощаясь, былъ такъ взволнованъ, опытный глазъ ея не могъ не замтить этого, и вотъ предстоитъ новое торжество ея самолюбію: она увидитъ знакомый блескъ глазъ, услышитъ знакомый трепетъ голоса, знакомый жаръ рчей… Опять начнется эта вчно-новая, вчно-сладкая игра въ любовь, которая была ей необходима, какъ пьяниц необходима водка, и отъ которой ее бралъ привычный хмль волненія. Знакомый топотъ лошади раздался у подъзда. Она не выйдетъ къ нему навстрчу, заставитъ себя подождать, потомиться немного,— наука очарованія извстна ей вполн. И Людмила Павловна улыбается, заране предвкушая успхъ своей тактики, и ей не скучно ждать, не скучно придумывать рчи, которыми можно сводить съ ума человка.
Вдругъ, посреди этихъ думъ и соображеній, дверь террасы стремительно отворяется и вбгаетъ Марья Аркадьевна съ закрытымъ руками лицомъ, пылающая и дрожащая, какъ осиновый листъ.
— Тетя! Тетя, Людмила Павловна!.. можетъ она только выговорить и, не въ силахъ стоять, опускается на диванъ.
— Что съ тобой, Маша? съ безпокойствомъ спрашиваетъ тетка.
— Онъ, онъ… Блоконовъ! Сейчасъ… предложеніе мн… Не помню, что я отвтила… Я съ ума схожу!
Ударъ грома среди яснаго неба не могъ бы боле ошеломить Людмилу Павловну, какъ эти внезапныя, неожиданныя слова.
— Не можетъ быть! вырвалось у нея.
Но въ эту минуту самъ Блоконовъ вошелъ въ комнату со смущенной и улыбающейся физіономіей жениха. Онъ поцловалъ ручку Людмилы Павловны, объявилъ, что получилъ согласіе невсты и проситъ съ своей стороны согласія и благословенія тетки на этотъ бракъ.
Надобно отдать справедливость Брянцевой: она съумла отлично выдержать себя въ эту критическую минуту, свтскій навыкъ помогъ ей безукоризненно сыграть роль достойной женщины и любящей тетки. Но съ этой минуты она возненавидла Блоконова полно и всецло, выбросила его изъ своихъ мыслей, какъ будто онъ никогда для нея не существовалъ, и съ полнымъ равнодушіемъ отдала его другой женщин.
Въ комнат у бабушки происходила между тмъ умилительная сцена: старуха, обожавшая внучку, прослезилась, перецловала и ее, и жениха, и тотчасъ же заговорила о приданомъ. Маша была совершеннолтняя: капиталъ ея матери, съ наросшими на него процентами, принадлежалъ ей безпрепятственно, а бабушка съ своей стороны сдлаетъ приданое на свой счетъ, кром того…
Но женихъ и невста ее не слушали, съ глупо-счастливыми лицами сидли они другъ противъ друга, въ блаженств и смущеніи отъ своей близости, еще наканун скрываемой и тайной, какъ преступленіе, сегодня же допущенной, законной, на глазахъ у всхъ!
Въ послдующіе за тмъ дни, Марья Аркадьевна будто переродилась: похорошла, такъ что ее нельзя было узнать, забыла свою робость, сдлалась смла въ своей страсти и разсуждала о любви съ такою увренностью, какъ будто всю жизнь занималась только ею.
Тетк было не по себ отъ этого перерожденія, какъ будто кто-то несправедливо отнялъ у нея ея право, осмливался переживать-то, что она считала исключительнымъ достояніемъ своей натуры, осмливался внушать любовь, быть любимой при ней, въ ея присутствіи!.. Холодными и отрезвляющими рчами дйствовала она на пылъ племянницы, доказывала, что любовь всегда оканчивается охлажденіемъ, что на свт все обманъ и разсчетъ, что глупо врить любви такого человка, какъ Блоконовъ, пустаго, бездушнаго, готоваго повторять всмъ женщинамъ одн и т же рчи,— просила одуматься, повременить.
Но Марья Аркадьевна ничему не внимала, и вотъ романическая, ничего не испытавшая двушка вдругъ стала женой… Что она перечувствовала и пережила, когда ея влюбленный молодой мужъ въ первые дни медоваго мсяца не спускалъ ее съ колнъ и носилъ на рукахъ, какъ маленькаго ребенка,— мы не беремся описывать. Это былъ ненормальный восторгъ, натянутыя до невозможности струны счастья и страсти. Он грубо порвались, он должны были порваться теченіемъ времени и прозой супружеской жизни, но душа Марьи Аркадьевны уже разъ познала ихъ, и это познаніе изломало всю ея жизнь. Она требовала ихъ возврата, жаждала и томилась по нимъ. Блоконовъ былъ простой и веселый малый, нехитро и безсознательно шелъ онъ по одной дорог — своего личнаго удовольствія и блага. Онъ не принималъ въ соображеніе никакихъ тонкостей и рубилъ все съ плеча. Онъ любилъ веселье, комфортъ, довольныя и счастливыя лица, любовь простую, такъ же, какъ и простую злобу, и простую семейную ссору, безъ всякихъ осложненій. Онъ требовалъ отъ жены обда, комфорта, удобствъ, — она давала ему только обожаніе и стремилась унести его на седьмое небо любви. Мужская страсть его погасла и смнилась равнодушнымъ сожительствомъ съ женой. Марья Аркадьевна не съумла примириться съ прозой супружеской жизни, не съумла брать, что безпрекословно брали вс жоны — и разладъ начался. Домашній очагъ Блоконовыхъ черезъ годъ супружества представлялъ видъ печальный и безотрадный: приданое было потрачено на уплату долговъ мужа, на устройство гнзда, неумренно роскошнаго по ихъ средствамъ, а ни у мужа, ни у жены не было умнья примняться къ обстоятельствамъ. Онъ, не задумываясь, бжалъ изъ дому, отъ его неудобствъ и безпорядка, отъ раздраженной, заплаканной женщины, вчно мучащей его упреками, обвиняющей въ холодности, въ недостатк любви, — въ клуб за картами было такъ хорошо, женщины такъ привтно его встрчали, его снова тянуло къ легкимъ интрижкамъ, къ волокитству. Людмила Павловна играла большую роль въ драм ихъ жизни. Она еще боле возненавидла Блоконова за то, что онъ не обратился къ ней за утшеніемъ въ своихъ семейныхъ невзгодахъ и какъ бы дразнилъ ее своимъ полнйшимъ равнодушіемъ, и обрушила на него свой гнвъ и мщеніе. Соболзнуя и помогая жен, она раскрывала передъ ней вс слабости, недостатки и пороки мужа, постоянно открывая ей глаза, не щадя разныхъ, добываемыхъ о немъ, свдній. Она возбуждала ея ревность до послднихъ предловъ, долбила ея мозгъ, какъ капля воды долбитъ камень, и порождала между ними чудовищныя сцены ревности, упрековъ, слезъ и взаимныхъ истязаній. Марья Аркадьевна сдлалась вся живая рана — и горечь этихъ страданій отразилась на всемъ склад жизни, брызгала на всхъ теплою кровью своихъ ранъ… Она не замчала, какъ длалась матерью, какъ жили ея дти, брошенныя и забытыя ею: ежедневная ея драма съ мужемъ поглощала всю ея жизнь, вс способности ея сердца и ума. Блоконовъ хотлъ освободиться, бжать,— но об женщины держали его крпко, законъ и право были на ихъ сторон. Разлука для Марьи Аркадьевны была то же, что смерть: жить съ мужемъ, каковъ бы онъ ни былъ,— нелюбящій, злобный, ругающійся надъ нею,— но не отдавать его никому,— была единственная ея цль и потребность, и она готова была достигать этой цли цною глубокаго униженія, глубокаго паденія женщины. Ревнива она была до помраченія разсудка, до галлюцинацій…
Блоконовъ, преслдуемый ненавистью и любовью двухъ женщинъ,— сталъ пить и играть. Пьяный и буйный возвращался онъ въ свой холодный очагъ, за ножи хватался, голову готовъ былъ себ о стну разбить. Наконецъ наступила и катастрофа… Людмила Павловна, съ ловкостью ищейки, прослдила его послднюю интрижку съ какою-то интересною вдовушкой, открыла глаза жен, указала мсто ихъ свиданій, и та, въ припадк ревности, ночью, съ ребенкомъ на рукахъ, единственной дочерью, оставшейся въ живыхъ изъ всхъ дтей, прибжала на мсто преступленія и, какъ карающая Немезида, обрушила на своего супруга и его любовницу вс громы своего гнва. Скандалъ вышелъ страшный: женщина обидлась и кричала, ребенокъ кричалъ, а Блоконовъ, разсвирпвшій и потерявшій разсудокъ отъ гнва, схватилъ тяжелый подсвчникъ и пустилъ имъ въ жену. Но орудіе смерти не попало по назначенію, ударившись въ високъ малютки, оно покончило ее тутъ же на мст: ребенокъ вскрикнулъ, захриплъ и вывалился изъ рукъ матери въ предсмертныхъ судорогахъ. На крикъ въ квартир прибжалъ дворникъ и нсколько сосдей, перепуганная женщина разсказала, какъ происходило дло: Блоконовъ былъ связанъ и отправленъ въ тюрьму.
Марья Аркадьевна два дня, какъ помшанная, сидла надъ трупомъ своего ребенка, силясь понять происшедшее, понять смыслъ этой неожиданной смерти. И смыслъ раскрылся: она одна была виновата во всемъ, она разбила свою и чужую жизнь, лишила себя ребенка, а любимаго, ни въ чемъ невиновнаго человка довела до каторги.
Посл такихъ итоговъ, ей показалось невозможнымъ жить и она бжала… Бжала, чтобъ избавиться отъ ужаса сознаннаго преступленія и невозможности его исправить, передлать, измнить.

Часть вторая.

I.

Великій врачъ — время — длало свое незамтное дло. Прошло нсколько мсяцевъ, и новые побги любви къ жизни пустили свои корни въ зажившемъ сердц Блоконовой. Не безслдно пришли для нея эти мсяцы свободы и уединенія: она много думала, читала и размышляла. Вся прошедшая жизнь съ ея явленіями и ихъ причинами проносилась передъ ней, освщенная новымъ свтомъ анализа и критическаго разбора своей собственной личности и ея побужденій. Этотъ свтъ указывалъ ей путь, которымъ она должна идти, чтобы избжать повторенія прежнихъ ошибокъ и не доразумній. Прежде всего — удалить изъ своей жизни любовь, единичную привязанность къ чему и кому бы то ни было, какъ источникъ вреда и страданій, неосуществимыхъ иллюзій и разочарованій. Потомъ,— избгать семейной жизни и брака. Она не могла, не умла быть женою, опытъ прошлаго доказалъ ей это наглядно и краснорчиво. И прежде, въ двичеств, и въ тяжкія времена своего замужства, Блоконова любила витать въ заоблачной сфер мысли и воображенія. Эта склонность и была, можетъ быть, источникомъ ея несчастія, она не давала ей входить въ спасительную прозу жизни, единственное условіе счастья домашняго очага. Марья Аркадьевна, вмсто того, чтобы идти на рынокъ или штопать блье мужу и дтямъ, садилась за рояль и въ глубокопрочувствованныхъ звукахъ изливала скорби своей души и писала или переводила стихи, отвлекавшіе ее отъ грустнаго настоящаго,— въ результат получался ненужный балластъ артистичности и умственнаго развитія, когда нужны были только практичность и кропотливое занятіе мелочами… Ошибка была на ошибк, она видла это ясно теперь.
Но что же длать? Чмъ же наполнить пустоту и прозябаніе жизни? Заняться наукой, слушать курсы, поступить въ воспитательный домъ, выйти акушеркой? Конечно, это необходимо для существованія, наслдство бабушки не можетъ же продолжаться вчно… Но врядъ-ли все это можетъ придать значеніе жизни, украсить ее и измнить ея основныя черты:— страданіе и разочарованіе. Человкъ, по ея мннію, былъ выпущенъ на свтъ для того, чтобы стоять надъ глубокой бездной, черезъ которую перекинута тоненькая жердь, ведущая на вс четыре стороны,— но на одной сторон разбойники, на другой дикіе зври, на третьей наводненіе, на четвертой пламя пожара. Куда-жъ идти? Не лучше ли зажмурить глаза и прямо въ бездну. Мудрость житейская — выбирать меньшее изъ золъ: Конечно, самое меньшее — не жить. Но и живя, можно уподобить жизнь сну, прозябанію, пустот. Зачмъ же тогда двигаться съ мста, искать, волноваться, къ чему-то стремиться? Пожить, пока есть возможность, сть, спать, одваться, пользоваться матеріальнымъ комфортомъ, а тамъ — выйти на улицу и… и… исчезнуть. Таковы были разсужденія Блоконовой, оправдывавшей свою лнь и сибаритство вкривь и вкось понятыми истинами философскихъ системъ. Она не сознавала и не видла, что процессъ жизни втягивалъ ее въ себя сильне, чмъ когда нибудь, и что отсутствіе нужды, свобода и матеріальное благосостояніе,— блага, чувствительныя для нея, какъ и для всякаго другаго.
Потомъ у нея было дло, долгъ, — скучный, но необходимый. Какъ она ни сторонилась отъ жизни, но жизнь ее задла и впрягла въ свое ярмо.
Студентъ Ральфъ въ ма расхворался такъ сильно, что принужденъ былъ слечь въ клинику. Не смотря на свою выносливость и ровность характера, онъ впалъ отъ этой болзни въ самое подавленное состояніе духа. Его земляки и знакомые разъхалась, онъ оставался одинъ на жертву нужд и самыхъ мрачныхъ предчувствій,— его нельзя было оставить и бросить на произволъ судьбы, безъ поддержки и посильной помощи. Блоконова не перехала на дачу, куда ее приглашалъ докторъ К., и осталась въ город. Она навщала Ральфа каждое воскресенье въ клиник. Докторъ, его лчившій, сказалъ, что онъ заболлъ вслдствіе дурныхъ гигіеническихъ условій, что у него развился катарръ желудка и малокровіе, и ему, чтобы поправиться, необходимо имть лучшую пищу, сухую комнату съ хорошей вентиляціей и прочія условія, присущія богатому и недоступныя бдняку.
Она заставала его почти всегда на скамейк больничнаго сада, гд онъ, блдный и худой, грлся на солнц въ ожиданіи ея прихода. Ея посщенія были для него сущимъ праздникомъ, и изможденное лицо его озарялось молодой улыбкой, при вид ея стройной фигуры, появлявшейся каждое воскресенье у входной аллеи сада. Она приносила ему винограду, апельсиновъ, грушъ, онъ принималъ все съ дтской поспшностью, забывая благодарить, не говоря ни одной условной фразы, какія говорятся въ подобныхъ случаяхъ. Тихо и кротко смотрлъ онъ на нее съ терпливымъ видомъ больнаго, любовался фруктами, лъ ихъ, откладывалъ до другаго дня,— и эта дтская, незатйливая радость была для нея лучше всякой громкой благодарности и вычурныхъ фразъ. Бесда ихъ была тиха и однообразна: онъ говорилъ ей о своихъ заботахъ и препятствіяхъ на пути къ задуманной цли, о потерянномъ времени и труд. Потомъ рчь переходила въ университетъ, на лекціи, на книги, которыя онъ усплъ прочесть, кругозоръ его былъ узокъ, онъ былъ совсмъ не развитъ умственно, неопытность его во всхъ вопросахъ жизни такъ и бросалась въ глаза, но эта-то неопытность и первобытность произвела освжающее впечатлніе на Марью Аркадьевну. Она видла въ немъ неиспорченную душу ребенка, мужественно пустившагося въ тяжелый путь жизни безъ всякаго предохранительнаго балласта, въ вид опыта, разочарованій, недоврія къ собственнымъ силамъ. ‘Онъ не желалъ ничего дурнаго’, какъ бы говорила вся его личность: — ‘онъ желалъ только честно пробиться въ жизнь своимъ трудомъ, и неужели люди или судьба не помогутъ ему въ этомъ?’
Марья Аркадьевна приносила ему книги, переписывала его переводы и деньги, получаемыя за эту работу, отдавала ему. Онъ откладывалъ ихъ на хлбъ и платье съ серьезнымъ видомъ бдняка. Никогда не здороваясь, не прощаясь, онъ не подавалъ ей руки, его взглядъ и улыбка, которыми онъ встрчалъ и провожалъ ее, были такъ не похожи на взглядъ и улыбку мужчины, что она стала видть въ немъ не существо, облеченное плотью и кровью, а нчто идейное, отвлеченное, олицетворявшее для нея дло, ремесло, долгъ.
Въ начал сентября онъ вышелъ изъ клиники съ остаткомъ хроническаго катарра, безъ крова и теплой одежды, прямо на улицу. Надобно было выкупить заложенное платье, заплатить за право слушанія лекцій, найти себ кровъ. У него было только двадцать рублей въ карман. Блоконова знала его обстоятельства, знала сумму предстоящихъ ему расходовъ и не могла не предложить ему рублей сто на первое время. Онъ принялъ, какъ онъ принималъ отъ нея все, съ наивностью дикаря, съ непосредственнымъ инстинктомъ самосохраненія. Между тмъ она ршилась сократить расходы. Номеръ, занимаемый ею, оказался для нея слишкомъ дорогъ, и она поручила Ральфу отъискать боле дешевое помщеніе, куда и перебралась въ сентябр.
Дни этихъ поисковъ оставили хорошее воспоминаніе въ памяти Блоконовой. Ральфъ съ такой заботливостью и усердіемъ исполнялъ возложенное на него порученіе, такъ радовался, что могъ угодить ей чмъ нибудь, что сердце ея нсколько смягчилось къ нему. Онъ сталъ для нея боле живымъ и одушевленнымъ существомъ, чмъ былъ до того. Недалеко отъ университета и бульваровъ стояла старая, большая гостинница, на половину пустая, по случаю лтняго времени, въ которой новые жильцы могли выбирать себ помщеніе по вкусу и средствамъ. Хозяинъ, землякъ Ральфа, богатый молдаванскій купецъ, разсыпался передъ ними, общая всевозможныя удобства и завряя, что суше и тепле его номеровъ нтъ во всей Москв. Порядочный видъ и изящное платье Блоконовой сулили ему хорошую жилицу, и онъ на вс прихоти и перемны отвчалъ полнымъ согласіемъ. Обстановка гостинницы была довольно грязная, мебель въ номерахъ была поломана, полы давно не крашены, въ коридорахъ стояли всевозможные запахи, но цна была настолько низка, что Марья Аркадьевна не задумалась переселиться. Выбранный ею номеръ состоялъ изъ двухъ комнатъ, которыя, благодаря перенесенной изъ другихъ номеровъ наилучшей мебели, обставился довольно комфортабельно, а имющаяся въ первой комнат печка могла разъигрывать роль камина въ холодные зимніе вечера. Хозяинъ общалъ не скупиться на дрова и указывалъ выгоды этой печки для утюговъ, разогрванья кушаньевъ и прочихъ удобствъ.
Ральфъ занялъ комнату этажемъ выше, цною за 12 р. въ мсяцъ, и въ сравненіи съ каморкой, которую онъ занималъ до своей болзни, настоящее помщеніе казалось ему просто роскошнымъ. Онъ радовался, какъ дитя, что у него было мягкое кресло, кушетка, кровать и большое зеркало, которое онъ разъискалъ въ пустомъ номер и собственноручно поставилъ на высокомъ комод, на которомъ тщательно разложилъ свои тетради и книги, и когда привелъ Блоконову полюбоваться всмъ этимъ, то казался такъ веселъ и счастливъ, что она не жалла уже о деньгахъ, которыя ему одолжила.
Въ тотъ же день онъ записался снова въ университетъ, заплативъ за первое полугодіе, а вечеромъ, придя пить чай къ Блоконовой, говорилъ о томъ, что цлые дни будетъ заниматься, чтобы наверстать потерянное время, будетъ непремнно искать уроковъ, выхлопочетъ опять стипендію и пріищетъ себ домашній обдъ гд нибудь въ частномъ дом, потому что докторъ положительно запретилъ ему питаться кухмистерскими обдами.
Какое-то облако задумчивости или унынія набгало порою на его блдныя и строгія черты, и онъ смотрлъ въ пространство загадочнымъ взглядомъ, но Марья Аркадьевна приписывала это остатку болзни и не видла въ этомъ ничего особеннаго. Уходя, онъ просилъ ее заняться съ нимъ нмецкимъ языкомъ, который ему плохо давался, и они условились посвящать на это часъ или два въ вечеръ.

II.

Семейство доктора К. возвратилось въ городъ съ дачи, и Марья Аркадьевна возобновила свои обды у нихъ. Члены семьи пріхали съ дачи пополнвшіе и загорвшіе, съ нескончаемыми воспоминаніями и разговорами о лтней жизни. Каждый говорилъ о своемъ: толстушка Лидка разсказывала анекдоты о дтяхъ, которыя, увидавъ въ первый разъ траву, бросились и начали ее сть цлыми горстями, мать — о честности крестьянъ, отпускавшихъ ей хорошую провизію, молодежь — о разныхъ встрчахъ случавшихся съ ними. При этомъ об гимназистки переглядывались между собою и секретничали боле обыкновеннаго, студентъ выучилъ новые романсы и рисовалъ на всхъ клочкахъ профиль женской головки, докторъ, похудвшій отъ моціона и режима, принятаго имъ для себя въ деревн, казался еще сильне и подбористе прежняго, наслаждаясь по прежнему и комфортомъ домашняго очага, и своими учеными трудами, и предстоящими развлеченіями зимняго сезона. Въ дом доктора все какъ-то еще боле оживилось и повеселло, повяло новой атмосферой, какую неизбжно приноситъ съ собой молодежь, въ пору роста и цвта, съ ея потребностью любви, первыми пробами силъ, первыми любовными романами, вызывающими улыбку на уста взрослыхъ своей дтской серьезностью и трагизмомъ. При другихъ условіяхъ жизни, атмосфера эта ослабляется или нуждою, или строгостью семейнаго круга, или горькими приступами дйствительности, здсь же, на привольной почв сытости и довольства, роскошный цвтокъ юности зрлъ, сіяя радужными красками, и наполнялъ домъ ароматомъ первыхъ поэтическихъ волненій, разговоровъ, встрчъ и тревогъ… Вскор Марья Аркадьевна была посвящена во вс тайны этихъ юныхъ душъ, то одинъ, то другой шептался съ нею въ углу, разсказывая, заливаясь безпричиннымъ смхомъ радости существованія, съ краскою на лиц, со внезапными переходами отъ томности къ дтскому веселью и наоборотъ. Съ задумчивой готовностью служила Блоконова складочнымъ мстомъ всхъ этихъ молодыхъ изліяній, требовавшихъ себ свидтеля и собесдника. Ощущеніе — созерцать чужую жизнь было для нея уже не ново: оно переносило ее въ прошедшее, въ дни ея молодости и томленій, но тогда эти томленія и жажда разршились дйствительностью ощущеній и жизни,— теперь они не должны боле разршаться ничмъ: дйствительность разрушила чары, грубо оборвала иллюзіи…
Вотъ почему, когда гимназистки или студентъ забгали по дорог къ ней въ номеръ, сообщая все, что случилось съ ними интереснаго, наполняя ея пустынную келью смхомъ и яркостью своихъ ощущеній, съ эгоизмомъ молодости предоставляя ей единственную роль свидтельницы и слушательницы ихъ счастія,— она впадала въ тяжелую задумчивость и длала сравненія и сопоставленія. Ей было 33 года, она отжила, она должна уступить мсто другому поколнію, другой смн… А жила ли она? Вотъ вопросъ! Угаръ медоваго мсяца,— тридцать дней — и только… А дальше,— разочарованіе, муки, обманъ…
И мысль ея погружалась въ бездны философскихъ разсужденій: ‘Не страдать — уже счастіе. Какъ она можетъ разсчитывать на другое положительное счастіе, когда существуетъ только одно отрицательное: отсутствіе страданій, — альфа и омега, начало и конецъ?.. Но жена доктора положительно счастлива: она моетъ ребенка и счастлива, шьетъ мужу рубашку — и счастлива… Да! вдь у нея мужъ, Костя, который такъ любитъ и такъ горячо цлуетъ’. И картины собственной, прошлой жизни съ мужемъ проносятся въ ея воображеніи: мучительныя раны исчезли, обиды стушевались, всплываетъ наверхъ впервые удовлетворенная жажда любви, память первыхъ ласкъ… ‘Ахъ, зачмъ эти люди проходятъ мимо меня съ своей любовью, счастіемъ, правомъ на жизнь! Я была довольна, не зная ихъ, я упивалась тишиною и одиночествомъ… Какъ бы исчезнуть, уйти отъ жизни и между тмъ жить, существовать?’
Разъ докторъ предложилъ ей вопросъ:
— А что, Марья Аркадьевна, вы не подумали еще о томъ, за какое дло приняться.
Блоконова вспыхнула: ея лнь, сибаритство, непривычка къ труду такъ и кинулись ей въ глаза, и пробудили въ ней какъ бы укоры совсти.
— Я такъ мало знаю, пробормотала она:— мн надобно сначала перевоспитаться…
Онъ взглянулъ на нее своимъ хладнокровнымъ взглядомъ, проникавшимъ во вс тайники души, и отвернулся, какъ будто очевидная негодность субъекта не стоила боле его вниманія.
— Я думаю, начала она, пришпоренная этимъ взглядомъ: — слушать курсъ акушерства…
— Гд? въ воспитательномъ?
— Да.
— Теперь сентябрь, надобно было въ ма подать прошеніе и быть уже принятой въ август. Курсъ начинается въ первыхъ числахъ августа.
Блоконова поникла головой.
— Уроки музыки могу давать, таперомъ могу быть на вечерахъ.
— Что же, и отлично, одобрила мать доктора.— Десять рублей въ вечеръ и независимость притомъ. Если посчастливится,— хорошія деньги можно заработывать.
Блоконова ушла къ себ, чрезвычайно возбужденная этимъ разговоромъ. Ее била лихорадка дятельности и перевоспитанія себя. Она не могла заснуть, составляя проэкты самосовершенствованія, исправленія въ себ коренныхъ недостатковъ: лни, мечтательности, сибаритства. Лежа въ постели, она чувствовала въ себ силу воли, которая, казалось, и горы могла бы сдвинуть съ мста.
Утромъ она помстила объявленіе въ газетахъ: ‘Учительница музыки даетъ уроки и играетъ на вечерахъ за умренную плату’. Потомъ взяла на прокатъ рояль, чтобъ практиковаться. Она играла бгло и съ чувствомъ, но гаммы, разбиранье нотъ были для нея камнемъ преткновенія, и она съ трудомъ выдерживала назначенный себ на это занятіе часъ, сокращая его понемногу день ото дня. Большею частью, она увлекалась фантазіями собственнаго сочиненія, и любимые звуки уносили ее далеко въ поэтическій міръ вдохновенія и заоблачныхъ мечтаній.
Когда Ральфъ услыхалъ ее въ первый разъ, онъ приникъ къ роялю и, не говоря ни похвалы, ни порицанія, слушалъ ее блдный, съ широко открытыми глазами. Музыка производила на него необыкновенное впечатлніе, котораго онъ самъ не сознавалъ, и когда звуки замерли и рояль закрылся, онъ продолжалъ сидть въ какомъ-то забытьи. Блоконова напомнила было ему о нмецкомъ урок, но онъ отговорился нерасположеніемъ и, противъ обыкновенія, ушелъ гулять.
Въ другіе дни она не играла, и тогда они занимались нмецкимъ языкомъ или разговаривали подъ шумокъ самовара, сообщая другъ другу ежедневныя мелочи и приключенія. Темою бесды служили, большею частью, наблюденія надъ сосдями и кое какія столкновенія съ ними. Гостинница съ сентября начала наполняться и представлять обильную пищу наблюденіямъ. Случай сближалъ бокъ-о-бокъ самые разнородные элементы: кокотку низшаго разряда съ патріархальною матерью семейства, трудящагося бдняка съ пьянымъ жуиромъ, близость же бульваровъ и университета доставляла контингентъ студентовъ, актеровъ, музыкантовъ, содержанокъ и кандидатокъ къ нимъ, въ вид швей, переписчицъ, модистокъ и тому подобнаго безшабашнаго пролетаріата, готоваго изъ-за сбереженія лишняго рубля помститься хоть у чорта на куличкахъ. Сохраняя шикарную обстановку въ бель-этаж, гостинница совершенно теряла ее по мр восхожденія на верхъ: коридоры становились уже темне, вся обстановка, и прислуга — грязне и бдне,— на самомъ же верху, въ грязныхъ и низкихъ номерахъ, ютилось населеніе совсмъ безшабашнаго сорта. Народъ большею частью безъ мстъ, жившій по двое и по трое въ одномъ номер, ходившій по коридорамъ по домашнему, въ халатахъ и блузахъ, обладавшій свойствомъ знакомиться съ перваго шага и одолжаться другъ у друга бездлицами, въ род щепотки чаю, папиросы или гривенника. Днемъ населеніе, какъ птицы изъ гнзда, все разлеталось на промыселъ, но вечеромъ неизмнно возвращалось, и далеко за полночь происходили кутежи, пьяныя псни, ссоры и любовныя приключенія, по коридорамъ изъ номера въ номеръ сновали длинные, затасканные шлейфы, сопровождаемые личностями въ измятыхъ пиджакахъ и съ такими же физіономіями.
Женщины, занимающіяся одинаковымъ ремесломъ, вс знали другъ друга, были на ты, и безпрестанно забгали одна къ другой сообщать о своихъ длахъ, ссорились и мирились, и пили, пили, пили безъ конца…
Ральфъ, боле Блоконовой знакомый съ этой средой, съ грубостью и продажностью этихъ женщинъ, высказывалъ къ нимъ свое безпощадное и суровое презрніе. Марья Аркадьевна спорила, говоря, что и въ нихъ могутъ быть хорошія стороны, и не врила тому, что онъ ей говорилъ о нихъ. Рядомъ съ нею жила хорошенькая молодая женщина, такая веселая и привтливая. Она почти постоянно стояла въ дверяхъ своего номера и вела шутливые разговоры съ проходящими мимо сосдями. Всхъ она знала по имени, всми интересовалась и разспрашивала, и съ Блоконовой познакомилась, почти насильно затащивъ ее къ себ. Въ комнат у нея все дышало такой порядочностью и чистотой: пяльцы съ начатою работою мирно стояли у окна, неугасимая лампада теплилась передъ образомъ, цвты на окнахъ, ландшафты на стнахъ свидтельствовали о невинныхъ и изящныхъ вкусахъ хозяйки, сама она въ скромномъ и простомъ туалет порхала по своей комнат, какъ птичка, напвая псню, прибирая и роясь въ своихъ комодахъ и шифоньеркахъ. Нельзя себ представить той задушевной откровенности, которую она позволила себ съ перваго же раза съ Марьей Аркадьевной. Мужъ у нея ревнивый, говорила она: ‘приходитъ вечеромъ со службы и просто рветъ и мечетъ, сколько разъ они ссорились и расходились,— характеръ у него невозможный’, у нея же такой характеръ, что она со всми привтлива и добра, ну, вс и льнутъ къ ней, что же въ томъ за бда посмяться и пошутить съ молодежью:— насчетъ же неврности какой-нибудь — ‘это низость, которой она никогда себ не позволитъ’.
— Онъ ей не мужъ, возражалъ Ральфъ сурово:— просто любовникъ, который ее содержитъ,— а насчетъ ея врности,— это надобно у жильцовъ спросить.
— Не похоже, не похоже, твердила Блоконова.
Ральфъ смялся.
— Русская женщина за рубль готова продать себя кому угодно…
— Какъ вы ихъ презираете!.. Скажите однако, неужели вамъ не встрчалось ни одной порядочной между ними?
— Я такими женщинами брезгаю, мрачно отрзывалъ Ральфъ,— он съ меня немного возьмутъ.
Оставаясь одна, Блоконова наблюдала, прислушивалась.
Разъ вечеромъ она испугалась, за стной у сосдки послышался гулъ голосовъ, топотъ ногъ, шумъ опрокинутой мебели, затмъ крики боли и рыданія, какъ будто кого-то душили или били… Возня все усиливалась: дверь трещала и дрожала, какъ будто въ нее ломились и слышались задушаемые крики: ‘помогите, помогите’…
Блоконова выскочила въ коридоръ: мимо проходили люди, не останавливаясь, не интересуясь, какъ будто все было въ порядк вещей: прислуга пила чай, звонки звенли, самовары приносились и уносились… Вдругъ дверь номера слетла съ петель и оттуда выбжалъ молодой человкъ въ разорванномъ пальто, а Блоконова увидла на постели женщину, которую давилъ обими руками за горло какой-то разсвирпвшій атлетъ, а она визжала и рвалась подъ его руками, какъ подъ ножемъ.
На эту картину наконецъ набжала прислуга: дверь подняли, надли на петли, бойца оттащили силой, прибжалъ управляющій съ угрозами, съ грубою бранью: ‘Что вы дебоширите? Хозяинъ васъ выгонитъ. Не умете жить въ порядочномъ мст’! И снова раздался звонкій голосъ сосдки, но уже безъ тни слезъ и жалобъ, а напротивъ задорный, вызывающій: она требовала полицію, ругалась, какъ извощикъ, и кричала: караулъ! Потомъ все кончилось оргіей, въ которой смшались и обидчики, и обиженные, и усмирители… Горничная отвтила на разспросы Блоконовой, что ‘старый хрычъ приревновалъ къ Офицеру’. Стало быть, Ральфъ былъ правъ.
Что же это за жизнь, за невдомая досел среда? Она прислушивалась… Вмсто недавнихъ рыданій — звонъ бокаловъ и бутылокъ, звуки псенъ… Это сосдка поетъ. Какой богатый, вибрирующій страстью, голосъ! Такъ и видишь ее съ бокаломъ или стаканомъ въ рук, съ безшабашнымъ смхомъ на устахъ, такую смлую, страстную, пылкую… Вотъ эта уметъ пользоваться жизнью, уметъ прожигать ее до конца.
Съ другой стороны, у сосда актера шла тоже пирушка: хоровыя псни, возгласы, ласковыя изліянія, комическія перевиранья ролей… и непремнно женщины,— легкія, уступчивыя, спшившія наслаждаться…
И всю ночь ее, отжившую, полную философскаго разочарованія, преслдовала и окружала разнузданная атмосфера страстей и наслажденій во всхъ родахъ и видахъ, и она металась, выбитая изъ колеи натискомъ всхъ этихъ жизней, существующихъ безъ мысли, безъ анализа, безъ угрызеній совсти, безъ прошедшаго и будущаго,— съ одной животной яркостью ощущеній… А на утро приходилъ Ральфъ, какъ бы замурованный въ своемъ аскетизм, чуждый всего естественнаго и живаго, бжавшій отъ женскаго прикосновенія, какъ отъ огня. Ее онъ терплъ, съ ней онъ приходилъ длить время, потому что она не казалась ему женщиной, потому что онъ не ожидалъ отъ нея никакихъ женскихъ вспышекъ… Она угадывала это, изучая его характеръ, образъ мыслей и обращеніе. Онъ становился все сурове и сурове, и улыбка рже стала появляться на его губахъ. Приходя, онъ раскрывалъ нмецкую книгу и начиналъ читать. Рядомъ съ нимъ, слдя за его чтеніемъ, она смотрла на него, на его губы, старательно выговаривавшія слова, на холодъ и неподвижность его лба, рсницъ и бровей, и чувствовала, что такая же неподвижность и холодъ оковываютъ ея члены и нагоняютъ на лицо морщины скуки, унынія и отчужденія… Иногда онъ сидлъ, опустивши глаза, и о чемъ-то думалъ, не смотря на нее. О чемъ думалъ онъ?
Прощаясь, онъ забиралъ свои книги подъ мышку и уходилъ, никогда не подавая ей руки.

III.

Разъ онъ пришелъ молчаливый и пасмурный, и сообщилъ ей, что онъ недоволенъ своимъ номеромъ и что ему предлагаютъ квартиру со столомъ за урокъ.
— Чтожъ, это отлично для васъ, сказала Блоконова, чувствуя однако, что съ его отсутствіемъ какъ будто распадалось послднее звено цпи, связывавшей ее съ міромъ живыхъ:— вы поправитесь, поздоровете…
— Да, я думаю съхать отсюда, говорилъ онъ, смотря въ окно. Молчаніе затянулось. Блоконова впала въ размышленія. ‘Были все время чужими, чужими, и разстанемся…’ вертлось у нея въ голов:— ‘сама судьба устраиваетъ все къ лучшему… Бжать отъ жизни, бжать отъ ея страстей и невзгодъ’.
— А мн будетъ скучно безъ васъ, сказала она просто, занятая подниманіемъ опущенныхъ петель въ своемъ вязаніи.
— Я буду къ вамъ заходить по прежнему, будемъ учиться, читать вмст.
— Другіе учителя и учительницы найдутся. Я рада за васъ, вы будете жить, Ральфъ, вмсто того, чтобъ прозябать. Молоды вы, вамъ надобно жить…
— А вамъ? вдругъ вырвалось у него.
— Странный вопросъ! Какъ будто вы не знаете, что я не могу боле жать.
— Почему нтъ?
Она посмотрла на него, какъ бы стараясь понять, что же было такого въ его вопрос, что заставило ее испугаться чего-то, стать на сторож
— Я знаю себя, глухо сказала она:— у меня нтъ боле никакихъ иллюзій…
Онъ молчалъ, отвернувшись отъ нея и смотря въ темноту ночи.
— Когда же вы думаете перехать отсюда?
— Срокъ мсяца еще не кончился. Не знаю самъ когда…
— Нтъ, вы не упускайте, пожалуйста, торопливо перебила Блоконова.— Разв можно такой случай терять?
И она начала приводить ему много доводовъ на эту тему. Онъ молчалъ и не противорчилъ.
Съ этихъ поръ какое-то темное облако прошло между ними, словно предвиднное Блоконовой отчужденіе уже заране начинало сбываться. Она какъ бы отршила себя отъ единственнаго, близкаго существа, длившаго съ ней одиночество, и, пріучаясь къ его отсутствію, старалась отдлить его жизнь отъ своей, отлучаясь по вечерамъ и манкируя его уроками. Онъ становился все худе, мрачне, недовольне собою и жизнью…
Объявленіе въ газетахъ возъимло, наконецъ, свое дйствіе: недли черезъ дв Блоконову позвали играть въ купеческій домъ на имянинный вечеръ. Погода была ужасная, снгъ въ перемежку съ дождемъ безотрадно лилъ цлый день, надобно было нанимать извощика, тащиться на край города. Марья Аркадьевна цлый день разучивала кадрили и вальсы, и со страхомъ и трепетомъ, пріодвшись въ лучшее свое платье, собралась хать. Ральфъ зашелъ къ ней въ то время, какъ она застегивала перчатки и надвала шляпу, и отъ волненія и ожиданія совсмъ была непохожа на себя. Глаза и щеки ея горли, и онъ мысленно сравнилъ ея полную жизни физіономію съ той неподвижно-мертвенной маской, которую, годъ тому назадъ, онъ вынулъ изъ петли. И ему показалось, что та была ближе и доступне ему, чмъ эта, нарядная и взволнованная, совсмъ какъ бы забывшая о его существованіи.
— Вы долго тамъ останетесь? мрачно спросилъ онъ.
— Не знаю, какъ могу я это знать! Я ужасно боюсь за себя, Ральфъ. Первый разъ буду играть для незнакомыхъ и собьюсь непремнно… Танцы не моя спеціальность.
— Въ такомъ случа, зачмъ же?
Но она нетерпливо отвернулась и стала надвать шубку.
— На всю ночь теперь, сказала она, совсмъ готовая и подавая ему руку.
Онъ неловко дотронулся рукой до ея перчатки, и они вмст вышли въ коридоръ. Сиротливо побрелъ онъ къ себ наверхъ, она же спустилась внизъ, взяла извощика и похала. Дождь и снгъ лпилъ ей въ лицо сквозь вуаль, заливалъ полы ея шубки. хали долго, наконецъ, гд-то на Таганк остановились. Марья Аркадьевна позвонила, ей отперли, впустили,— Тапёрша, тапёрша! пронеслось по зал, и дамы и двицы, ходившія попарно, оглянулись, уставились на нее. Хозяинъ дома, имянинникъ, сильно на-весел, принялъ ее и повелъ къ роялю.
— Пятьсотъ рублей заплаченъ, хвастливо говорилъ онъ заплетающимся языкомъ, указывая на инструментъ: — у насъ не какъ нибудь, вы, мадамъ, будьте уврены, — вотъ попробуйте, откройте, не бойтесь.
Подошла хозяйка дома, сухая и прямая особа, словно проглотившая аршинъ.
— Мы, мадамъ, съ вами переговоримъ сначала, а потомъ ужь и за дло. О плат вы не безпокойтесь, мы за платой не постоимъ. Только вамъ придется поработать. Надобно сыграть пять кадрилей до ужина и пять посл ужина, не считая легкихъ танцевъ. За все десять рублей. Мы всегда такъ, это какъ калачъ купить.— Блоконова не знала, что отвчать: надобно ли торговаться, просить прибавки, она ршительно не знала пріемовъ и жаргона, употребляемаго въ этихъ случаяхъ.
— Чай, ужинъ, вина всякія не въ счетъ… докончила хозяйка.— У насъ на счетъ этого просто… Коли что и переложите — у насъ можете ночевать остаться. Покоевъ много.
Марь Аркадьевн вдругъ захотлось выбжать изъ этой залы прямо на улицу, на дождь и снгъ, но упорство пересилить себя, перевоспитать инстинкты барства, — удержало ее на мст. Она начала мысленно себя осмивать и издваться надъ собой. Вскор ни залы, ни людей не видла она боле, погрузившись въ себя, въ дальнемъ углу комнаты.
Первая кадриль прошла благополучно, но при второй и третьей, разгулявшіеся кавалеры и самъ хозяинъ начали просить играть повеселе, побойче, чтобы въ пятой фигур ‘барыня’ выходила, а въ шестой ‘стрлочекъ’.
Но напрасно Марья Аркадьевна напрягала всю быстроту своихъ рукъ,— у нея не выходило то, что нужно было гостямъ.
— Михаилъ Борисовичъ! крикнулъ одинъ гость на всю залу, обращаясь къ хозяину:— откуда ты такую тапёршу выудилъ? Она ни уха, ни рыла не смыслитъ, я подъ ея игру не умю, воля твоя,— смни, сдлай милость.
— Загуляли! объяснила хозяйка, часто подходившая къ Марь Аркадьевн: — вы ужь уважьте ихъ, сыграйте позабористе что нибудь.
Передъ ужиномъ пьяная компанія не выдержала: на сцену появились гармонія и гитара, и совершенно заглушили звуки рояля. Начались задорные переборы трепака.
— Вотъ такъ важно, знай нашихъ! кричали восхищенные гости.— А то, что эта дребедень!
Выступило нсколько паръ, и полъ затрещалъ отъ лихаго топота.
— Вы, мадамъ, извините, бормоталъ хозяинъ, подходя къ ней и чуть не наваливаясь на нее ослабвшимъ корпусомъ: — я имянинникъ и люблю по-русски. Охъ, намедни, тапёрша была!.. Такъ камаринскую откалывала, ей Богу!
— Русскую! По улиц мостовой! неистовствовала компанія.
— Что это за невжество! Каждый разъ на это сведутъ, протестовали благовоспитанныя дочки и маменьки долгополыхъ купчиковъ.
Но купчики не только не унимались, но ловили себ въ пары этихъ самыхъ госпожъ.
— Нтъ, я съ тапёршей, объявилъ одинъ.— Позвольте васъ, мадама, просить на русскій танецъ.
Блоконова такъ близко увидла около себя помутившіеся глаза, дрожащія пьяныя руки и лицо, дышащее полнымъ, такъ знакомымъ ей безуміемъ, что ее охватилъ приступъ прежняго страха, прежней захватывающей тоски.
Она быстро встала изъ-за рояля, пятясь къ стн. Его пьяное дыханіе касалось ея волосъ.
— На всю залу отпляшемъ, лихо, ура! кричалъ онъ, спотыкаясь на табуретъ и удерживаясь руками за ея платье.— Проклятая, какъ дерется! бормоталъ онъ несвязно:— вишь ногу подставила… За это и въ кварталъ можно… Драться! Нтъ, погоди…
Но она выдернула платье, оттолкнула пьяницу, который растянулся у рояля и побжала прочь, какъ будто за ней гнались… Дикіе крики оргіи преслдовали ее до самаго выхода въ коридоръ. Тамъ стояла тсная толпа прислуги, заглядывавшая въ залу на расходившихся хозяевъ. Торопливо, украдкой, сунувъ другривенный лакею. Блоконова спросила свои калоши и платье.
Черезъ пять минутъ она была уже на улиц, на извощик, снгъ снова хлесталъ ея разгорвшіяся щеки, по которымъ градомъ катились слезы.

IV.

Она лежала цлый день и не ходила обдать къ доктору. Ральфъ долженъ былъ прійти въ четыре часа посл своего обда.
— Что съ вами? спросилъ онъ, остановившись передъ Марьей Аркадьевной, которая лежала на кушетк возл топившейся печки, вся закутанная въ пледъ.
— Не здоровится, отвтила она, сумрачно приподнимаясь и забиваясь въ уголъ кушетки.
— Простудились, должно быть. Ну что, какъ вчера?
— Ничего, отвтила Блоконова, ршившись скрыть неудачу перваго своего дебюта на поприщ труда.
Какъ могла она разсказать, что было съ нею вчера? Смшное и жалкое путешествіе, съ котораго она воротилась безъ гроша заработанной платы, продрогшая и измокшая, съ попорченной одеждой и потраченными деньгами.
— Спина болитъ, плечи и руки болятъ, говорила она.
— Вы бы полчились, напились бы теплаго чего нибудь.
— Пройдетъ и такъ…
Ральфъ смотрлъ на нее украдкой, и вдругъ воцарилось тяжелое, неловкое молчаніе. Онъ видлъ, что она не въ расположеніи, и, боясь мшать ей своимъ присутствіемъ, хотлъ уйти къ себ, она,— чувствуя себя нравственно изможденнымъ и отжившимъ существомъ,— не въ состояніи была его удерживать, тяготть надъ нимъ своимъ уныніемъ и тоской… Дрова въ печк медленно прогорали, маятникъ монотонно стучалъ, въ комнат стоялъ холодный сумракъ осенняго дня и лампа на стол еще не была зажжена.
— Соскучились? спросила она, видя, какъ онъ забралъ книги и нершительно ходилъ отъ окна къ двери, отъ двери къ окну.
— Я вамъ мшаю… Вы хотите спать, отвтилъ онъ, остановившись передъ ея кушеткой.
Она ничего не сказала, только на глазахъ ея блеснули слезы, которыя она старалась скрыть, отвернувшись украдкой въ уголъ. Вдругъ она вся вздрогнула и замерла. Ральфъ опустился на кушетку рядомъ съ нею и, обнявъ ее, положилъ голову къ ней на грудь.
— Вотъ гд хорошо было бы заснуть… вырвалось у него какимъ-то блаженнымъ вздохомъ.
Книги посыпались на полъ къ ея ногамъ. Она неподвижно сидла, не въ силахъ пошевелиться ни однимъ членомъ. Какое-то необъяснимое чувство неожиданности и истомы захватывало ей духъ. Она не шевелилась, боясь спугнуть очарованіе. Его голова лежала на ея груди… Какъ давно томилось ея сердце по ласк, безсознательно ее ждало и вдругъ, дождавшись, забилось такъ больно, больно… Точно какъ тогда, впервые, съ Блоконовымъ… Но тогда это была радость и торжество удовлетвореннаго самолюбія, теперь тихое чувство умиленія и растроганности…
— Вамъ жаль меня? чуть слышно спросила она, слегка коснувшись рукою его волосъ.
Руки Ральфа тсне обвили ея станъ.
— Нтъ, выговорилъ онъ, какъ бы замирая отъ душившаго его волненія:— это не жалость… это что-то другое, чего я объяснить не могу…
Она отвернулась, забравъ воздуху въ грудь, которой вдругъ стало тсно и трудно дышать.
— Я весь вашъ, давно… Съ перваго взгляда, говорилъ онъ, не отпуская ее отъ себя, и концы его пальцевъ сдлались холодны, какъ ледъ.
— Постойте, вымолвила она.— Уйдите… Я не могу… Я какъ во сн, я ничего не понимаю. Дайте сообразить… Что съ вами сдлалось? Что такое случилось? Говорите.
— Мн васъ надо, заговорилъ онъ такъ энергически-отчетливо, какъ никогда не говорилъ.— Я въ васъ нуждаюсь, я не могу безъ васъ жить. Я давно это чувствую… давно борюсь съ собой, но я зналъ, что рано или поздно должно кончиться тмъ, что я выскажусь вамъ весь… Разв вы не замчали, какъ давно, какъ часто я былъ близокъ къ этой минут?
— Нтъ, отвтила она:— я замчала, я видла противное…
— Помните, мы говорили о женщинахъ, о любви? Я сказалъ, что я брезгаю всми женщинами…
— Помню, помню, шептала Марья Аркадьевна.
— Я брезгалъ ими съ тхъ поръ, какъ сталъ думать о васъ. Я думалъ, что вы поймете мои слова… Я не умю красно выражаться, льстить, говорить фразы,— но говорю, что чувствую. Вы мн необходимы. Я отдаюсь вамъ весь… Зачмъ же вы молчите?.. Отвчайте мн что нибудь.
Онъ приподнялъ къ ней свое блдное, очень блдное лицо, безъ малйшей тни улыбки. Что-то властное было въ энергическомъ взгляд его глазъ, какъ будто натискъ боле сильной воли парализовалъ ея сознаніе и волю. Она наклонилась невольно, и губы ихъ встртились и замерли въ долгомъ поцлу. Онъ упалъ безсильной головой на ея плечо… Все было сказано, все объяснилось, и онъ оживалъ: грудь дышала легко, руки согрлись и улыбка блаженства освтила уста. Но она вдругъ отстранила его руки, торопливо вскочила съ кушетки и приподняла его за плечи.
— Ральфъ, уйдите, уйдите, я васъ прошу… Если вы любите меня хоть немножко, уйдите, оставьте меня одну…
Онъ приподнялся, но сіяніе не сходило съ его лица. Она подавала ему книги, провожала до двери. У двери онъ вдругъ остановился и властно, безъ малйшаго колебанія, притянулъ ее къ себ и медленно, крпко поцловалъ… Она осталась одна посреди комнаты, шатаясь и закрывъ лицо руками… Сердце ея било тревогу, она сбросила съ себя пледъ и начала ходить, ходить по комнат, быстро, скоро, поспшно, не чувствуя ни усталости, ни болзни,— кровь горячо переливалась по ея жиламъ, а мозгъ работалъ, работалъ непрерывно…
Первою сознательною мыслью Марьи Аркадьевны было бжать. Что сулила ей подобная любовь? Опять трату безполезнаго чувства, опять тревоги и волненія страстей, и въ конц концовъ неминуемое охлажденіе, разладъ, разочарованіе… Она знала себя: она была чувствительна до боли къ малйшимъ оттнкамъ чувства, не могла выносить прозы супружескихъ отношеній и связаннаго съ ними охлажденія, сердце ея было молодо и требовательно по прежнему, по прежнему полно энтузіазма, неосущестимыхъ грезъ, высокихъ задачъ и идеаловъ любви, настроено было на слишкомъ мечтательный ладъ… Уже пережитъ, испытанъ ужасъ всего этого, неужели опять начинать сначала т же муки и страданія?!
Они не сходились съ Ральфомъ ни въ чемъ: онъ былъ человкъ мало развитый, съ холоднымъ темпераментомъ, съ прозаическими наклонностями семьянина и филистера. Ему нужна женщина теперь, впослдствіи нужна будетъ жена. Она не уметъ быть женой. Ему 21 годъ, ей 33, онъ мальчишка, она — отжившая женщина, мудреная, странная, съ задатками сумашествія, съ наклонностями къ самоубійству… Нельзя, нельзя, невозможно… Надо бжать. И живо нарисовался въ ея воображеніи планъ побга. Вечеръ такъ длиненъ, она свободна, онъ не придетъ, не помшаетъ въ ея сборахъ. Деньги и паспортъ при ней: стоитъ собрать вещи, взять извощика и ухать на станцію желзной дороги, въ первый городъ, гд и поселиться безвстной, одинокой, невозмутимой.
На утро онъ придетъ, онъ постучится къ ней. сіяющій, молодой, полный надеждъ и предвкушеній счастья — и найдетъ пустой номеръ, и потянется для него безрадостная, сренькая жизнь нужды, лишеній и одиночества.
А вдь это обманъ, фальшь, издванье… За что же, за что? Разв такъ надобно было поступать съ самаго начала? Вдь она сама во всемъ виновата, она сдлала все, чтобы онъ ее полюбилъ, украсила его жизнь, дала ему общество, участіе, помощь, и въ ту минуту, когда усилія ея увнчались успхомъ, когда она достигла признанія,— она хочетъ бжать отъ этого человка, бросить его на произволъ судьбы… Но она должна помнить, что союзъ съ ней — несчастье, что она вредно, негодно создана. Такъ разв нельзя разсчитаться и исчезнуть тогда, посл, всегда?
Посл? А кто знаетъ, что стоитъ за этимъ посл? Господи, какъ бы сдлали другія, какъ поступили бы он на ея мст? Отчего же вс умютъ жить, а она одна не уметъ? И она ломала руки, борясь сама съ собою, не видя выхода изъ своихъ сомнній и колебаній.
‘Беречь жизнь, думала она снова: — обставить ее невозмутимымъ безстрастіемъ и покоемъ… Для кого и чего?.. Для питанія узкаго личнаго эгоизма, способнаго перейти въ животное прозябаніе или сухую, старческую ворчливость… Да, эгоизмъ и себялюбіе,— это ея пороки. Она всегда думала только о себ. У нея за плечами,— загубленная жизнь, доведенная ею до преступленія излишнею требовательностью и неуступчивостью. Пора проснуться совсти, пора подумать объ искупленіи… Остаться, отречься отъ своего я, дать счастье другому, пострадать отъ него, безропотно перенести ужасъ предстоящаго ига, рабства тла и души… Это заслуга, обязанность, долгъ’…
Марья Аркадьевна поймала себя на этихъ мысляхъ и горько, болзненно разсмялась.
‘Высокія слова, высокія чувства! Да когда же, наконецъ, я перестану лгать передъ самой собой… Я не могу ухать! Для себя, для себя!’
За стной у сосдки послышался раскатъ молодаго смха. Блоконова прислушалась по привычк.
— И надолго? слышался мужской голосъ.
— До десяти, вотъ я за тобой и послала.
— Прелесть моя!
Послышались безконечные поцлуи.
— Шампанскаго привезъ?
— Да, запри дверь.
— Погоди, сейчасъ…
Дверь хлопнула, послышались женскіе шаги мимо самой двери Блоконовой. Сосдка давала инструкціи своей сообщниц горничной:
— Смотри же, Афимьюшка, не говори старому, что у меня безъ него гость былъ… Вотъ теб на чай.
— Покорнйше благодарю. Будьте покойны. Къ десяти я вамъ постучу.
Дверь снова хлопнула, ключъ два раза повернулся въ замк. Марья Аркадьевна зажала уши, закрыла глаза, хотла было оградиться отъ жизни, но она вторгалась къ ней своими отголосками, шумными волнами своихъ страстей… Увы! вс умли жить, вс умли распорядиться собой, безъ оглядокъ на прошедшее, безъ унылаго предвиднія будущаго…
Всю ночь ее осаждали жгучія грезы… воображеніе разъигрывалось: возможность потерять предметъ придала ему цну невыразимую, и къ утру Ральфъ былъ любимъ и въ груди ощущалась потребность счастья, потребность удовлетворенія.

V.

Ральфъ, въ простот своей первобытной природы, былъ увренъ, что Блоконова давно намтила и избрала его для любви. Онъ не благодарилъ ее ни за участіе, ни за вниманіе, ни за денежную помощь, потому что зналъ, что цлою жизнью преданности и любви заплатитъ ей за ея жертвы. Онъ давно отдавался ей всей душою и ждалъ перваго шага, перваго призыва съ ея стороны. Начинать самому казалось неделикатнымъ и грубымъ,— она должна была взять его, какъ свою собственность, какъ выигранный призъ. Онъ всегда мечталъ о союз съ женщиной такого пошиба, какъ Марья Аркадьевна, съ женщиной развитой, образованной, выше его во всхъ отношеніяхъ, изъ общества которой онъ могъ бы почерпать для себя запасъ неистощимыхъ прочныхъ наслажденій, не влекущихъ въ сторону отъ его цли, а, напротивъ, направляющихъ къ ней путемъ развитія и добра. Мечты о совмстной жизни съ нею рисовались ему, какъ оазисъ въ пустын его срой и одинокой жизни. Его не тянуло ни къ красот, ни къ молодости, ни къ страстности, патріархальные инстинкты его расы громко говорили въ немъ. Онъ желалъ создать себ домъ, семью, положеніе въ свт, уваженіе людей и общества. Все это могъ ему дать союзъ съ Блоконовой. Онъ зналъ, что мужъ ея живъ и они не могутъ обвнчаться формальнымъ порядкомъ, но въ мір студентовъ и медиковъ гражданскій бракъ былъ въ такомъ же уваженіи, какъ и бракъ законный, да и кто же станетъ справляться, повнчаны они или нтъ, когда они будутъ жить, какъ настоящая чета супруговъ? Но время тянулось, а обращеніе Марьи Аркадьевны не двигалось на желанную точку, не переходило завтной границы, которой онъ такъ жаждалъ. Ему было неловко, не по себ, онъ былъ какъ бы въ неоплатномъ долгу. Она благодтельствовала ему, не требуя ничего взамнъ. Это его удивляло, сердило, приводило въ недоумніе. Онъ говорилъ ей о возможности разлуки, о желаніи своемъ перемнить мсто, въ надежд подвинуть ее на какое нибудь ршеніе,— и отъ неудачной попытки сталъ еще несчастне. Положеніе его становилось все напряженне и напряженне, наконецъ, давъ волю инстинкту, онъ ршилъ дло въ минуту. Блоконова должна была принадлежать ему. Вернувшись къ себ, онъ повалился спать, какъ убитый, спокойнымъ, глубокимъ сномъ счастливаго человка. Ральфъ по природ былъ матеріалистъ, имлъ здравый смыслъ и умъ, не зараженный софизмами и казуистикой философскаго мышленія, его не преслдовали никакіе отвлеченные призраки и идеалы, онъ боялся только болзни, голода, лишеній,— всего, что такъ рано узналъ, и что давало ему опытъ старика. Онъ зналъ жизнь только съ этой стороны, слдовательно,— въ достатк, здоровь, сытости и поко видлъ идеалы положительнаго счастья, не оставлявшіе ничего боле желать. Бдности онъ натерплся довольно…
Въ обычный часъ обда Блоконова была у доктора. Ее спросили, отчего она не приходила вчера. Гимназистки сказали, что он собирались къ ней вечеромъ, да подруга задержала.
— Вы что-то блдны, замтила мать доктора:— врно вамъ нездоровится.
— Нтъ, я совершенно здорова, вчера я простудилась, возвращаясь съ имяниннаго вечера. Меня пригласили играть въ одинъ домъ.
— Такъ вы нашли себ работу! Разсказывайте, это интересно.
Марья Аркадьевна разсказала въ общихъ словахъ, умолчавъ о главномъ, о постыдномъ побг своемъ безъ копйки денегъ.
— Вотъ вы и на дорог, добродушно замтила мать доктора. Я рада за васъ: стоитъ только начать, мало ли еще будетъ случаевъ…
— Здравствуйте, сказала толстушка Лида, входя съ своей двочкой на рукахъ.
— Вотъ вы вчера не были, замтили, подсаживаясь къ гость, гимназистки:— а Костя на насъ всхъ разсердился передъ обдомъ и ушелъ къ себ въ кабинетъ.
— Что же такое? полюбопытствовала Блоконова.
— Дайте я разскажу, заторопилась Лида.— Сидимъ мы вчера вс въ зал, праздникъ былъ, сестры не ходили въ гимназію, вдругъ почтальонъ приноситъ письмо на имя брата еди,— письмо по городской почт, почеркъ женскій, конвертъ атласный, разрисованный… еди не было, а насъ такое любопытство взяло. Отъ кого? Женька сказала: ‘я знаю, это отъ нея. едя мн все равно покажетъ’. Вертли, вертли, Маня нашла отверстіе, взяла и расклеила. И мы прочли…
— Я не читала, протестовала мать доктора.
— Самое простое письмо. Зоветъ его въ театръ. И только. Не успли мы его заклеить, какъ вдругъ звонокъ — и едя. Такъ и засталъ насъ съ поличнымъ. Елибъ вы знали, какъ онъ раскричался на насъ! Сестры въ слезы. Я прошу не говорить Кост. Но едя, знаете, сгоряча, какъ только Костя пришелъ, такъ и нажаловался ему на насъ. Что только было! Никто почти и не обдалъ. Такая сцена была… Костя бранился. ‘Вы, говоритъ, хотите поссорить меня съ братомъ? Кто же станетъ жить въ такомъ дом, гд письма распечатываютъ?’ И все на меня! ‘Ты, ты должна примръ показывать. Замужняя женщина, мать семейства, чему ты научишь своихъ дтей…’ Я вс глаза выплакала, просила, просила прощенья! ед даже стало насъ жаль, Костя такъ и не простилъ, ушелъ къ себ въ кабинетъ.
— Что же, онъ правъ! замтила мать.— Мы не позволяемъ себ распечатывать письма чужихъ людей,— почему же со своими не соблюдать тхъ же правилъ вжливости и уваженія…
— Будетъ, мамочка, зажала ей ротъ поцлуемъ одна изъ гимназистокъ.
— Это такъ, грхъ попуталъ, замтила Лида, — а то я на Костины письма и глядть боюсь, не только ихъ распечатывать.
Марья Аркадьевна вспыхнула. Во время своего замужства, она распечатывала и читала вс письма мужа, и считала это неотъемлемымъ правомъ жены.
— Это вдь длается какъ-то само собой, — сказала она: — сначала мужъ ничего не скрываетъ отъ жены, между ними нтъ никакихъ тайнъ, ну и войдетъ въ привычку…
— Ахъ, вскричала Лида, смясь: — мн мужъ передъ свадьбой пропасть условій предписалъ,— и даже реестръ виситъ у насъ въ спальн,— я вамъ покажу когда нибудь… Костя вдь не то, что другіе мужья: у него на все система.
— Ты же не хочешь этимъ сказать, что его условія тебя стсняютъ, Лида, — сказала мать, ревнивая ко всему, что могло бы набросить тнь на любимаго сына.
— И не думаю стсняться. Есть мн когда думать о правахъ, все это нужно мужчинамъ, а намъ, — мн, по крайней мр,— столько заботъ, мелочей, возни, хоть бы съ этими крошками, что я по цлымъ днямъ не вспоминаю, что я такое,— молода ли, хороша ли, хочется ли мн нравиться, одваться, быть въ обществ,— право! День проходитъ, и я никогда не застаю себя за этими вопросами. Мужъ и дти — для меня весь міръ. И съ первыхъ дней замужства я это почувствовала и чувствую до сихъ поръ. Посмотрите, мамочка, у Любы кривой мизинчикъ на лвой ручк,— ну, точь въ точь, какъ у отца,— и вдь я больше люблю эту ручку, чмъ прямую правую! заключила она, цлуя мелкими поцлуями мизинчикъ, о которомъ шла рчь.
Съ завистью смотрла на нее Блоконова. Бываютъ же такія счастливыя организаціи, которыя отдаются такъ всецло и вполн! Но Костя ее любитъ и удовлетворяется ею одной.
— А что, еслибъ… спросила она: робя за свою смлость: — еслибъ мужъ вамъ измнилъ?
Мать кинула на нее строгій взглядъ.
— Костя не могъ бы этого сдлать никогда.
— Нтъ, постойте, прервала Лида…— Что бы я сдлала тогда?
И она приложила палецъ къ губамъ.
— Костя бы мн измнилъ,— полюбилъ бы другую… Нтъ, не выходитъ! Когда онъ не можетъ… буквально… Самъ говорилъ это сколько разъ… Разв съ ума бы сошелъ, какъ т несчастные, которыхъ онъ лчитъ. Ну, тогда бы я простила, какъ больному, и пошла бы на вс жертвы. Неврность, антипатія ко мн, къ его Лидк… Да это бы просто болзнь была… Благодаря Бога, мой Костя вполн здоровый и нормальный человкъ.
Въ эту минуту послышался знакомый звонокъ, и семья устремилась на встрчу. Костя вошелъ вмст съ братомъ, оба были веселы и въ большой дружб, гимназистки, чувствуя за собой вчерашнюю вину, особенно ухаживали за братьями, и, посл ссоры, отношенія семьи стали какъ-то еще тепле и задушевне.
Докторъ вошелъ въ залу, обнявшись съ братомъ.
— Посмотрите-ка, какую покупку мы сдлали, сказалъ онъ, обращаясь къ своимъ: — ему давно хотлось портъ-сигаръ такой, какъ у меня, ну, показывай, едя!
едя съ довольной физіономіей вынулъ изъ кармана свертокъ. Блеснуло серебро послышались восклицанія восторга, покупка переходила изъ рукъ въ руки.
— А тутъ еще отдленіе, объяснялъ студентъ:— для спичекъ. Этого у Кости нтъ.
— За тебя истратился, шепнулъ Костя жен.— Обидла мальчика вчера.
Но лицо у него было доброе, и Лида, улыбаясь, потянула къ себ его руку и обвила ее вокругъ шеи. Онъ потрепалъ этой рукой ея свжія щеки.
Марья Аркадьевна смотрла на нихъ и невольно примняла къ себ картину этого семейнаго счастья. Что если ей, бездомной и одинокой и пресыщенной несчастіемъ, предстоитъ узнать покой и міръ взаимнаго согласія и любви?.. Она часто задумывалась, сердце ея то билось слишкомъ скоро, то замирало совсмъ, — ей хотлось остаться, остановиться на этомъ ожиданіи и не идти въ дйствительность, не переступать страшнаго порога неизвстнаго…

VI.

— Что же это, какъ у насъ все вкусно сегодня, замтилъ докторъ за обдомъ.— Мамочка, вы насъ не часто балуете такими обдами. По случаю чего этотъ Лукулловъ пиръ?
— Ты давно говорилъ о рыб. Ничего особеннаго, удалось найти. Я и Лида слдили, какъ готовила кухарка.
— Превосходно. Я только дома и мъ такія блюда. Этого не найдешь ни въ одномъ ресторан.
— Представь себ, Костя, начала Лида:— когда принесли живую стерлядь, то Гуля подумалъ, что это игрушка, и кричалъ, чтобъ ему отнесли ее въ дтскую, тогда мама сказала: — ‘это котикова, не трогай!’ И онъ чуть дотрогивался пальчикомъ и шепталъ съ благоговніемъ: ‘Котикъ, котикъ!’ Нтъ, ты не можешь себ представить, какъ онъ былъ смшенъ.
— Ну, чему вы тамъ? спросилъ докторъ, когда взрывъ смха раздался съ другого конца.
— Женя говоритъ, отозвалась Маня, помирая со смха:— что глаза у стерляди, какъ дв капли воды, похожи на глаза нашего учителя геометріи.
Въ эту минуту пробка отъ пива, шипя, выскочила изъ бутылки и упала въ стаканъ. Смхъ раздался еще сильне. Видно было, что для этой зеленой молодежи достаточно было ‘показать палецъ’, чтобы заставить ее надрываться отъ смха.
Обдъ кончился при свчахъ, докторъ пошелъ выкурить сигару на свое обычное мсто, на кушетк въ гостиной. Лида поставила ему на грудь ребенка, и онъ забавлялся, какъ двочка вцплялась ему въ бороду и карабкалась по немъ голыми упругими ножками, которыя такъ и манили къ поцлую.
— Марья Аркадьевна, сыграйте намъ что нибудь, кинулъ докторъ Блоконовой.
Она присла за рояль, и вскор послышались полные, гармоническіе звуки. Никогда игра ея не была такъ блестяща, такъ полна чувства, глубины и поэзіи. Она выбрала ‘Frhlings-lieder’ Мендельсона и потомъ перешла въ фантазію, импровизацію. Студентъ, большой любитель музыки и пвецъ, сидлъ у нея за спиною и слушалъ.
‘Что это, какъ она играетъ сегодня? Это не нашъ рояль,— груди тсно, плакать хочется, и какъ хорошо, хорошо’!
И со дна души его всплывали блаженныя ощущенія молодости, избытка силъ, волшебныхъ очарованій. Предметъ его любви, воспоминанія встрчъ, разговоровъ, выраженій лица — вставали предъ нимъ, сіяя и маня всми иллюзіями жизни и ея наслажденій.
— Марья Аркадьевна, окликнулъ онъ ее доврчивымъ шопотомъ:— слушайте… вы знаете, я получилъ отъ нея письмо вчера.
Блоконова повернула голову, продолжая играть.
— Видлъ ее въ театр… Ахъ, какая она была… прелестная, еслибъ вы знали! Я глазъ не могъ оторвать отъ нея… Въ антракт отецъ ея и братъ ушли, мы остались одни въ лож, она хотла снять перчатки, знаете, длинныя такія о девяти пугоницахъ, я принялся ей помогать и все время втихомолку прикладывался губами къ ручк… Она притворялась, что не замчаетъ, кушала конфекты, смялась и была такъ очаровательно ясна и спокойна, какъ будто я не длалъ ничего необыкновеннаго. А вы помните, какъ она мн сказала еще недавно: ‘если вы до меня дотронетесь,— я не увижусь съ вами никогда’. Марья Аркадьевна, вы не слушаете меня?
Блоконова отняла руки отъ клавишъ и повернула къ нему глаза, застланные какой-то пеленой.
— Что это съ вами такое? всматривался въ нее студентъ. Вы совсмъ, совсмъ другая, чмъ прежде…
Да, она была другая. Прежде она была внимательнымъ орудіемъ выслушиванья, складомъ изліяній чужой жизни, теперь все въ ней испарилось, кром личныхъ ощущеній, кром ждавшаго ее будущаго.
— Домой пора, сказала она, внезапно охваченная лихорадочной дрожью и кутаясь въ шаль, спустившуюся съ ея плечъ во время игры.
— Что вамъ длать дома? За переводъ засядете для вашего больнаго… Какой онъ худой, невзрачный, вашъ Ральфъ.
Она торопилась въ гостинную проститься. Докторъ поднялся съ кушетки и привтливо протянулъ ей руку.
— Вы особенно хорошо играли сегодня, сказалъ онъ, вглядываясь въ нее.— Что это, какая у васъ холодная рука! Вы взволнованы?
— Такъ, просто лихорадка, отвтила она, отвертываясь отъ его пытливаго взгляда.
Лида, прильнувъ къ плечу мужа и раскрывъ румяныя губы, тихо дремала блаженною дремотою счастья.
— Нтъ, вы похудли за послднее время. Смотрите, не забывайте, что я вашъ врачъ душевный и тлесный, и всегда готовъ вамъ служить. Очень прошу васъ объ этомъ помнить.
— Благодарю васъ, съ чувствомъ сказала Блоконова, разстроенная и тронутая до слезъ.
Докторъ сложилъ голову жены съ своего плеча и пошелъ самъ проводить гостью въ переднюю.
— Мн кажется, сказалъ онъ, возвращаясь и садясь возл матери,— что Блоконова скучаетъ по семейномъ очаг: она каждый день видитъ передъ глазами такую семейную обстановку, что это наводитъ на нее грустныя мысли.
— Ахъ, другъ мой, возразила мать: вдь была она замужемъ, сама ли не умла, мужъ ли былъ виноватъ,— несчастны были оба, не можетъ она грустить объ этомъ.
— Какого бы ей надо было мужа? раздумывалъ Костя вслухъ: — для нервныхъ, экзальтированныхъ натуръ нужны совсмъ особыя условія счастья… Вы говорите, что я хорошій мужъ, но я бы для такой женщины совсмъ не годился. Она не съумла бы стать въ то положеніе, которое я требовалъ бы отъ всякой женщины въ роли жены. Вонъ у нея сколько талантовъ: играетъ, пишетъ стихи…
— А главнаго таланта и нтъ: умнья быть женой.
— Съ этимъ талантомъ родятся, его не пріобрсти никакими усиліями ума и воли.
— Нтъ, отчего же? Ты знаешь, какой у тебя былъ отецъ. Несчастный, безпокойный характеръ, нужда, дти… Мучилъ меня, рвался куда-то, тяготился жизнью, какъ никто. И не одинъ день или мсяцъ, цлые годы продолжалось такъ. Я была не рыба, не деревяшка, нервы тоже и у меня были. Иногда приходилось очень солоно. Но я была всегда съ яснымъ лицомъ, всегда на сторож его покоя, на сторож всего, что могло бы украсить, облегчить его жизнь, говорила она, волнуясь при воспоминаніяхъ прошлаго:— и не одно терпніе и выносливость нужны были, а кое-что потоньше, надъ чмъ надо было пораскинуть умомъ.
— Зато, какъ рано состарились и посдли, сказалъ онъ, поднося ея руку къ губамъ.— А вотъ Лидка, улыбнулся онъ жен: — ей нечего себя ломать и насиловать: она родилась женою.
— Съ такимъ мужемъ легко, завистливо возразила мать.
— Нтъ, я серьезно говорю: она была бы счастлива со всякимъ, представьте вы ее женой офицера, артиста, крестьянина, бросьте вы ее въ бдность, нужду, лишенія,— только бы ей быть женой, родить дтей, копошиться въ дтской, — это ея призваніе и норма.
— Еслибъ вы жили въ бдности…
— Я была бы еще счастливе, воскликнула Лида: — я бы сама мужу стряпала, мыла бы ему блье, шила бы на ребятишекъ, мн иногда такъ хочется, такъ хочется… я съ завистью смотрю, какъ уносятъ его блье въ прачешную, право, я иногда изъ наслажденія стираю дтскія рубашечки и пеленки и Костины носовые платки… Мн это нравится, и бдность мн не была бы тяжела, я была бы такая же толстая и веселая, какъ теперь… вдь мн, право, ничего не нужно, кром этого.
— Ну, я не знаю, я бы не могъ, вдругъ вмшался едя, все время прислушивавшійся къ разговору въ нмомъ недоумніи: — женщина должна быть изящна, должна понимать меня во всемъ, это все равно, что кухарку имть! Я не говорю про тебя, Лида, ты на себя клевещешь, но вообще, разв я могу говорить съ кухаркой, длиться съ ней мыслями, пустить ее въ мою гостиную?
— Знаешь, едя, возражалъ ему братъ:— вдь и пресловутыя твои ученыя женщины, синіе-то чулки,— он вдь тоже ничего не знаютъ: верхушки, блестящія фразы и только… Для пополненія этого пробла существуютъ для насъ книги и общество мужчинъ, товарищей — одинаковаго съ нами развитія и образованія….
— А почему ты думаешь, прервала его Женя, подступая къ нимъ съ своимъ яркимъ румянцемъ и блескомъ глазъ:— что женщина не можетъ равняться образованіемъ съ мужчиной? Это уже началось, у насъ есть курсы по разнымъ отраслямъ знанія, есть медицинскіе курсы и, какъ только кончу гимназію, я непремнно пойду туда…
— И найдешь какого нибудь медицинскаго студента и сочетаешься съ нимъ бракомъ.
— Нтъ, нтъ, не такъ! горячилась Женни.— Если я и выйду замужъ, то постараюсь не имть дтей.
Лида засмялась, а докторъ притянулъ къ себ Женю и обнялъ ее.
— Довольно, не завирайся, пожалуйста.
— Или только одного, продолжала расходившаяся Женя:— одинъ ребенокъ ничему не помшаетъ… Да вдь, со временемъ же, все равно запретятъ имть много дтей или же будутъ отдавать ихъ въ общественное мсто.
— Женька! откуда у тебя эти идеи?
— Вс мы такъ думаемъ. Пора освободить женщину отъ роли кухарки и няньки.
— Постой, постой! вскричалъ Костя, доставая свою записную книжку:— я запишу твои мудрыя изреченія, выставлю годъ, мсяцъ и число, и приподнесу ихъ теб, когда ты будешь сидть съ кучею дтей въ дтской, кормить одного, мыть другаго и штопать пеленки третьему…
— Противный Костя! перебила она, вырывая у него книжку. Костя бросился за ней, и шумная возня по дому прервала этотъ разговоръ.

VII.

На улиц шумла мятель, обдавая стекла оконъ колючими брызгами мокраго снга, но въ комнат у Блоконовой было тепло и уютно, и лампа была зажжена на стол, освщая лицо Ральфа, наклонившагося надъ книгой. Онъ весь вздрогнулъ, когда послышался стукъ въ дверь и бросился отворять.
— Какъ вы долго! Сказали, что придете въ пять часовъ, а теперь ужь шесть скоро! встртилъ онъ ее.
— Вы еще не пили чай? оживленно заговорила Блоконова: — давайте спросимъ самоваръ, я ужасно озябла и хочу чаю. Она вышла въ коридоръ, заказала горничной самоваръ и, не входя въ свой номеръ, прошла дале по коридору, обдумывая и собираясь съ духомъ на предстоящія объясненія съ Ральфомъ.
Когда она вошла, онъ лежалъ, уткнувшись въ уголъ кушетки, отвернувшись отъ свта лампы и тихо вздрагивая, какъ въ лихорадк.
— Что съ вами? подошла къ нему Блоконова.
Онъ повернулся къ ней и охватилъ ея талью рукой.
— Скажите, же мн что нибудь… Я не видалъ васъ сегодня цлый день, прошепталъ онъ, наклоняя голову къ ея рукамъ.
Она тихо провела рукою по его волосамъ.
— Да, Ральфъ, мн надобно о многомъ переговорить съ вами, вымолвила она:— выслушайте меня, садитесь сюда, возл меня, дайте мн вашу руку… не прерывайте меня и слушайте.
— Я слушаю каждое слово, отвтилъ онъ, выпрямляясь на кушетк и покорно опустивъ голову.
— Слушайте: это неизбжно… я знаю… заговорила она, блдная и серьезная, судорожно стискивая его руку въ своей: — мы не можемъ этого предотвратить. Я не двочка и знаю жизнь. Мн не отъ чего быть застигнутой врасплохъ. Мы должны пережить и горе и радость сближенія — я знаю это. Но слушайте,— когда остынетъ первый пылъ страсти,— будемъ чужими. Разстанемся, при первыхъ признакахъ охлажденія, разстанемся, не будемъ губить нашу жизнь…
— Какія странныя слова вы говорите… прервалъ Ральфъ съ разстановкой:— какъ будто нашъ союзъ какое-то животное влеченіе другъ къ другу. Я отдаюсь вамъ весь навкъ… какой же тутъ можетъ быть вопросъ объ охлажденіи?
— Оно неизбжно. Вы не знаете, а я это знаю… Я не могу выносить охлажденія. Разстанемся, разстанемся, Ральфъ, — общаемъ другъ другу полную свободу…
— Какой же срокъ существуетъ, по вашему, для счастья?
— Чмъ скоре, тмъ лучше… Счастье,— такой скоротечный цвтокъ,— и благо тому, кто не дождется его увяданія, не почувствуетъ запаха тлнія опавшихъ листьевъ, сгнившихъ корней…
— Вы все думаете, все занимаетесь отвлеченными теоріями… Зачмъ, когда надо жить?..
— Куда же мн двать опытъ? Я знаю мужчину, знаю себя.
— Я хочу, я желаю не разставаться съ вами никогда,— настойчиво перебилъ Ральфъ.— Что вы говорите объ охлажденіи? Охлаждаются къ любовниц, къ жен — никогда. Мн нужна жена, существо мн близкое, съ которой бы я могъ длить и радость и горе, доврять ей вполн, идти въ жизни рука съ рукой. Я не хочу временнаго, животнаго порыва,— не хочу, не хочу!
— Мы не пара, продолжала она.— Я пожилая женщина, вамъ 21 годъ. Вы не жили совсмъ, мало ли какія встрчи предстоятъ вамъ на пути жизни? Законъ природы соединяетъ молодость съ молодостью, красоту съ красотой… Вамъ встртится, вамъ должна встртиться женщина молодая, какъ вы,— и когда я буду поблекшей старухой, а вы еще полны жизни,— вы узнаете прелесть красоты, прелесть взаимнаго влеченія.
— Я ненавижу красоту и красавицъ, вскричалъ Ральфъ энергично:— и всегда буду ихъ ненавидть. Я вамъ объясню себя откровенно. Слушайте и вы теперь. Я человкъ безстрастный и холодный,— вы могли судить объ этомъ сами. Ухаживать и блестть не умю, но я умю привязываться и любить женщину. Я знаю всегда, чего я желаю… Вдь это значитъ же что нибудь, что я до сихъ поръ не обращалъ вниманія ни на одну женщину, а какъ только васъ увидлъ, такъ пожелалъ съ вами жить? Даже тогда — знайте это. Для чего мн вамъ лгать? Я не испорченъ,— какъ ваши ловеласы, которыхъ вы знали,— льстить не умю, еслибъ и хотлъ…
Блоконова была счастлива, слушая эти простыя, короткія, но энергичныя фразы.
— Вы должны мн врить, потому что я не умю лгать. Смотрть на другую женщину, имя жену,— я считаю безнравственностью и испорченностью. Я никогда не былъ влюбленъ — и не знаю, что это такое. Я буду съ вами вполн откровененъ. Два года назадъ, когда я пріхалъ сюда, ко мн пришла женщина изъ 36-го номера, помните? тамъ, на прежней квартир… Пришла сама и ночевала. Я не сказалъ съ ней двухъ словъ. Она опять приходила, говорила, что я ей нравлюсь, старалась меня увлечь. Другой поддался бы, увлекся. Я же понялъ ее съ перваго взгляда. Она имла претензіи на мой карманъ и на мое легкомысліе, я объявилъ ей, что не дамъ ей ни копйки и, при первомъ обман, ее брошу. Разъ она пришла пьяная, я узналъ, что она была въ тотъ вечеръ у моего товарища, который хвастался, что отобьетъ ее у меня. Она стала плакать и просить прощенья. Я позвалъ коридорнаго и веллъ ее вывести. Она упиралась, онъ ее вывелъ насильно. Во все время нашей связи, я ея не любилъ, я не зналъ, что говорить съ нею, и, не смотря на свою смазливую рожицу, она внушала мн отвращеніе… или нтъ, презрніе…
Блоконова слушала съ напряженнымъ любопытствомъ.
— Съ вами же я готовъ проводить цлые часы… Вы разговариваете, я слушаю и научаюсь. Вы образованы и развиты,— я желаю развиваться. Мой характеръ вамъ извстенъ: я не избалованъ, я привыкъ къ труду, я не помню, чтобы когда нибудь сердился, когда нибудь выходилъ изъ себя…
— Да, вы тихи и кротки, какъ ангелъ,— произнесла она, внезапно увлекаясь:— у васъ хорошій характеръ, съ вами возможна дружба, довріе, нравственное сближеніе, но — женщина, какъ женщина, вамъ не нужна…
— Мн вы нужны! сказалъ онъ отчетливо и упорно, и рука его обвилась вокругъ ея тальи.— Я отдаюсь вамъ навкъ…
Дверь стукнула, руки ихъ распались, наступила минута напряженнаго молчанія, въ которую слышалось біеніе ихъ сердецъ, колотившихся въ груди… Входилъ коридорный съ чайнымъ приборомъ.

VIII.

Ральфу было непривычно его новое положеніе, и онъ былъ счастливъ, какъ самъ того не ожидалъ. Впервые онъ узналъ утонченныя сладости любви. Марья Аркадьевна соединяла въ себ всю преданность матери, дружбу сестры и страстную нжность любовницы. Онъ ожилъ и разцвлъ: все для него было ново, волшебно, полно привлекательности.
Жизнь ихъ по наружности почти не измнилась: по прежнему она ходила обдать къ доктору и видлась съ Ральфомъ только по вечерамъ. Они ужинали, она приготовляла ему ужинъ въ топившейся по вечерамъ печк: чашку бульона, яйца въ смятку, соусъ какой нибудь. Ральфъ приходилъ веселый, молодой, голодный, какъ школьникъ.
— Давай мн сть, Маріула, говорилъ онъ, трепля ее по плечу.
Не называя ее никакъ прежде, онъ сталъ называть ее теперь Маріулой, какъ тамъ на родин звали Марью, или просто: ‘Жена’. Жена! давай чаю, давай сть…
Она по прежнему звала его по фамиліи Ральфомъ, хотя его имя было Германъ, въ уменьшительномъ: Манъ, какъ его звали дома. Нмецкое значеніе этого слова особенно нравилось ему въ ея устахъ.
Утоливъ голодъ, онъ ложился на диванъ, къ ней на колни, въ блаженномъ бездйствіи.
— Какъ мн хорошо! говорилъ онъ, вздыхая полной грудью и прижимая ея руки къ губамъ:— сегодня приходитъ товарищъ, я сижу одинъ въ номер, дрожу отъ холода, безъ чая и сахара, на двор слякоть и снгъ, а я ему говорю: ‘какъ мн хорошо сегодня’. Меня даже вс спрашиваютъ: отчего я вдругъ такъ поправился и повеселлъ…
— Значитъ, я напрасно боялась, выговорила Блоконова, замирая отъ радости:— теб лучше стало теперь, чмъ прежде… тогда?
— Еще бы! Мн такъ ловко теперь съ тобой… я думаю вслухъ. Говорю, что вздумается. Вотъ такъ лучше всего…
И отдыхая на ея колняхъ, онъ предавался мечтамъ.
— Мы должны жить вмст. Найми небольшую квартирку и возьми меня въ жильцы. Я буду приходить къ теб прямо съ лекцій. У меня будутъ уроки, я буду отдавать теб свои деньги, потомъ кончу курсъ, возьму мсто и ты будешь женой доктора Ральфа. Покуда пробьемся какъ нибудь. Ты можешь тоже слушать курсъ акушерства въ воспитательномъ дом, получишь дипломъ, будешь акушеркой, мы можемъ жить безбдно, у насъ будетъ небольшой кружокъ знакомства, полезная дятельность, семья, дти,— и я буду любить тебя всегда… А ты, Маріула?..
— Какъ ты можешь спрашивать? говорила она.— Понимаешь ли, что ты сдлалъ со мной?.. Я существо несчастное, искалченное жизнью, испившее до дна всю чашу поруганнаго чувства, изврившееся въ правду, — я начинаю врить въ тебя, врить въ счастіе? Знаешь ли, что съ тхъ поръ, какъ ты ко мн припалъ тогда, головой къ моей груди,— у меня словно выросли крылья, я иду по улицамъ и не вижу ни домовъ, ни зданій, ни людей, я въ какомъ-то пареніи, въ головокруженіи счастія, и думаю: ‘Не я, не я — онъ самъ меня нашелъ, самъ меня полюбилъ!’
— Я тоже страдалъ, Маріула, — и судьба вознаградила меня тобой… Ты для меня все, — мать, любовница, жена, другъ…Все!
И онъ разсказывалъ ей свою жизнь, короткую, но богатую лишеніями и страданіями всякаго рода, повдалъ ей вс свои тайные помыслы, вкусы, мечты.
Разъ онъ просилъ ее разсказать все о себ, свое замужство, любовь и катастрофу, и она невольно поддалась воспоминаніямъ и исповдалась передъ нимъ. Она кончила блдная, съ нервной дрожью во всемъ тл, со слезами и рыданіями. Рой призраковъ обступилъ ее, и она старалась спастись отъ нихъ въ его объятіяхъ. Ральфъ слушалъ ее въ большомъ волненіи… Неужели эта страстная, требовательная, искаженная ревностью женщина,— его кроткая, преданная Маріула?
— Я должна искупить, должна,— говорила она, плача на его груди:— даю слово, что не погублю боле другой жизни. Ревновать никогда не буду, упрекать въ холодности — тоже. Буду женой хорошей, буду кухаркой, нянькой, сидлкой. Постараюсь сдлать тебя счастливымъ. Замчу признаки охлажденія,— не покажу вида… Какъ бы ни было тяжело у меня на сердц, какъ бы я ни страдала, всегда буду встрчать тебя съ яснымъ лицомъ, отстранять отъ тебя вс заботы и невзгоды, украшать твою жизнь. Только твое счастье можетъ снять бремя преступленія съ моей души. Судьба свела меня съ тобой для святаго дла искупленія…
Ральфъ сжималъ ее въ объятіяхъ, и она начинала врить въ счастье.

IX.

Дв недли пронеслись въ какомъ-то чаду. Марья Аркадьевна часто стала манкировать обдами у доктора, отговариваясь уроками и недосугомъ, и здила обдать съ Ральфомъ въ какой нибудь ресторанъ. Ей хотлось вознаградить его за долгіе годы лишеній и суровой бдности всмъ, что можетъ дать роскошь большаго города и его общественныя удовольствія. По вечерамъ они здили въ театръ, въ оперу. Сидя около него въ креслахъ, при яркомъ освщеніи газа, въ обстановк роскоши и довольства, она наслаждалась за него новыми, неиспытанными впечатлніями. Онъ былъ въ какомъ-то чаду, какомъ-то волшебномъ туман, какъ тотъ ремесленникъ въ сказк, который на часъ превратился въ калифа. Музыка и пніе его опьяняли: онъ готовъ былъ упасть… Она смотрла на его юношеское лицо съ загаромъ юга, съ нерусскимъ характеромъ выраженія, и гордилась имъ: въ немъ была какая-то дикая грація, что-то естественное и первобытное. Вс окружающіе мужчины, съ ихъ заученными манерами, усталымъ взглядомъ и поношенными лицами, казались ей физическими и нравственными уродами въ сравненіи съ нимъ. И онъ былъ ея собственностью, онъ принадлежалъ ей. Въ этой огромной зал, въ которой было столько красивыхъ женщинъ, для нею существовала только одна женщина, — она. И въ благодарность за эти ощущенія, она не задумывалась ни надъ какими жертвами нравственными и матеріальными: деньги таяли въ ея рукахъ, время уходило на заботы о немъ, на его радости и удовольствія, на то, чтобы дать ему вкусить благъ жизни полной и щедрой рукой…
Онъ бралъ все просто и не задумываясь, высказывая свои нужды и желанія, какъ любимый ребенокъ, привыкшій во всемъ прибгать къ любящей матери. Желанія его были исполняемы, кошелекъ Марьи Аркадьевны быстро опустошался, и она старалась наверстать потерю, экономизируя боле обыкновеннаго свои личные расходы, но это была капля въ мор… она чувствовала, что разорялась. Онъ не замчалъ ничего, будто черпалъ милліоны. Къ нему приходили товарищи, осаждая его просьбами о помощи. И онъ прибгалъ къ Блоконовой второпяхъ, просилъ одолжить для добраго дла.
— Ты будешь меня бранить, говорилъ онъ:— но это нельзя иначе, невозможно, для кредита надо,— я объясню теб… И она не бранила, улыбалась ему и не отказывала въ просьб, но ужасное жало сомннія начинало закрадываться въ ея грудь. ‘Почему онъ, такой холодный и безстрастный, ршился первый на шагъ сближенія съ нею’?
И она задумывалась, задумывалась такъ глубоко, что не видла ничего вокругъ себя… Въ т минуты, Ральфъ, чуткій къ малйшимъ перемнамъ въ расположеніи ея духа, ловилъ ея взгляды, замчалъ грустно-задумчивую позу и спрашивалъ, заглядывая ей въ глаза: — ‘Куда улетла моя Маріула’?.. Она раздумывала о немъ, о его характер, неясномъ для нея, полномъ неожиданностей и противорчій. Почему онъ такъ мало думалъ о ней, о ея собственныхъ удобствахъ и потребностяхъ? И въ самой дальней глубин своихъ мыслей, она находила его эгоистомъ, неделикатнымъ, неблагодарнымъ въ дл любви…
Но вдругъ, какъ бы въ отвтъ на незримыя обвиненія, онъ говорилъ:
— Не думай, Маріула, чтобы я считалъ за должное то, что ты длаешь для меня. Я чувствую все, чувствую до куска сахара, до шепотки чаю, которые беру у тебя… Меня душитъ, мн воздуху не хватаетъ… при сознаніи всего, чмъ я теб обязанъ. И это-то укрпляетъ меня въ ршимости посвятить теб всю мою жизнь. Пострадай за меня… дай мн пробиться, чтобъ мы могли въ жизни идти рука съ рукой.
И онъ сталъ разсказывать, какъ измнились къ нему вс окружающіе, съ тхъ поръ, какъ съ него спала гнетущая оболочка бдняка. Профессора, товарищи, слуги вдругъ увидли въ немъ человка, онъ сталъ находчиве, смле, умне, съ тхъ поръ, какъ не думаетъ о дырахъ на сапогахъ, о прорванномъ локт своего сюртука, ему открылся доступъ въ такіе дома, куда прежде входъ былъ для него немыслимъ.
— Положись на меня и врь мн безусловно.— Я иду къ цли, къ общей цли нашего благосостоянія, и ты должна мн помочь.
Ральфъ говорилъ совершенно искренно. Онъ не былъ затемненъ тонкостями цивилизаціи, ложною деликатностью чувства. Коммерческіе инстинкты его расы говорили въ немъ. Онъ желалъ возвыситься и пользовался для этого каждою ступенью, въ Блоконовой онъ видлъ жену, свое второе я, неотъемлемое отъ его разсчетовъ и интересовъ, и бралъ на свой страхъ временную растрату капиталовъ, чтобы создать на этомъ съ лихвою будущее зданіе ихъ домашняго очага. Но онъ забылъ одно: искушенія праздности, роскоши, отвычку отъ труда, который для восточнаго человка тягостне, чмъ для всякаго другаго. Онъ незамтно сошелъ съ тсной и тяжелой тропинки труда, и вступилъ на большую дорогу лни, сладкаго far niente, удовольствій жизни, съ неврнымъ разсчетомъ, что всякая дорога ведетъ въ Римъ.

X.

— Отчего ты не ходишь на лекціи? съ нжнымъ упрекомъ говорила въ одно утро Блоконова, занятая приготовленіемъ ему завтрака.
— Самъ не знаю, наивно отвчалъ Ральфъ, набивая ротъ сухарями и прихлебывая кофе изъ стакана.— У меня совсмъ нтъ времени. Ложусь поздно, встану, только соберусь въ университетъ, непремнно что нибудь задержитъ. Или товарищи придутъ, голодные, просятъ дать имъ чаю… Не прогнать же ихъ. Потомъ къ теб хочется пойти. А вечеромъ я, право, не могу заниматься. Меня тянетъ куда нибудь изъ номера, изъ этихъ противныхъ коридоровъ, изъ этихъ сырыхъ, темныхъ стнъ. Вотъ вчера, напримръ, я былъ въ одномъ купеческомъ дом изъ нашихъ: товарищъ мой женился на дочери хозяина дома, я былъ на половин у молодыхъ, мать приходила, радушные такіе, привтливые вс… Заставляли меня разсказывать обо всхъ диковинкахъ, которые я видлъ въ театр и въ опер… Вдь мы сегодня опять будемъ въ ‘Пророк’? Да, да, Маріула? У тебя есть билеты?
— Ральфъ, послушай… Сядь около меня и поговоримъ.
Блоконова сидла на кушетк и жестомъ приглашала его на обычное мсто возл себя. Такъ много можно сказать, лаская, положа руку на любимую голову.
— Я отлично слышу отсюда, сказалъ Ральфъ, сидя у окна и закуривая папиросу посл стакана кофе.
Она встала и подошла къ нему, обвивъ около своей тальи его свободную руку.
— Послушай, Ральфъ, намъ надобно перемнить жизнь.
Онъ принялъ руку, отстранилъ ее немного отъ себя.
— Я тебя сожгу, не стой такъ близко…
Она отошла, сла на кушетку и задумалась такъ глубоко, что потеряла сознаніе его присутствія, сознаніе времени и пространства. Блдная и неподвижная, она глядла во что-то неосязаемое, неуловимое, роковыми шагами приближавшееся къ ней.
— Маріула, окликнулъ ее Ральфъ.
Она молчала.
— Я знаю все, что ты хочешь сказать. Ну да, я увлекся, я самъ не ожидалъ, что способенъ такъ увлекаться, наслаждаться жизнью. Я самъ говорю себ сто разъ на дню, что пора перестать праздновать. Вотъ погоди… привыкну… вдь все прідается, все теряетъ свою прелесть отъ употребленія. Праздники кончатся, наступятъ и будни…
Марья Аркадьевна какъ будто пробудилась отъ сна.
— Они уже кончились, выговорила она:— будни наступили.
Да, будни его любви, начало охлажденія къ ней… Какъ скоро! Дв недли… пятнадцать дней! Бжать, рубить скоре гордіевъ узелъ. Но она связана долгомъ, клятвою искупить свою вину, все выносить безропотно, покорно, съ яснымъ и безмятежнымъ лицомъ… вывести его на дорогу, дать ему счастье, хотя бы пришлось пасть подъ непосильнымъ бременемъ… Но гд же счастье? Гд оно?
— Мы будемъ сегодня въ театр, сказала она, вставая:— но завтра, Ральфъ, ты долженъ быть на лекціяхъ, долженъ быть въ университет. Иначе я сочту, что я виною твоей небрежности, твоей отвычки отъ труда. Этой мысли я не могу перенести и готова на разлуку, чтобъ отстранить вредное вліяніе мое на тебя…
— Какая ты! съ плохо скрытой досадой перебилъ Ральфъ.— Ты все думаешь, все философствуешь… А жизнь, между тмъ, такъ проста. Не будетъ сладкаго,— буду сть и черствый хлбъ.
— Не будетъ женщины, обойдешься и безъ женщины, досказала Блоконова.
— Безъ женщины, но не безъ жены. Жена и семья — это насущный хлбъ для человка. Послушай, Маріула, не спорь со много. Я знаю все, что ты можешь сказать. Я тебя не обманывалъ, не обманываю и теперь. Не знаю, что я для тебя, но ты для меня жена въ полномъ и святомъ смысл этого слова. Пойми: я самъ себ не говорю льстивыхъ фразъ, не ухаживаю за собой, не стараюсь себ понравиться, но я себя люблю, кормлю, доставляю удовольствіе, не могу представить жизни вн себя. Ты одно со мною, ты — мое второе я.
Болзненно сжалось сердце Блоконовой,— но она принудила себя улыбнуться, степенно обняла его и проговорила:
— Ты разсялъ мои сомннія… Я твоя жена и довольна быть ею.
Вечеромъ она одвалась, чтобы хать въ театръ, и ждала Ральфа, который всегда заходилъ за нею. За дверями, въ коридор она услыхала его голосъ и еще другой женскій, говорившій шутливо, какъ бы заграждая ему дорогу:
— Я васъ не пущу, вы очень часто сюда ходите…
— Почему же мн не ходить? отвчалъ Ральфъ своимъ наивнымъ дтскимъ тономъ. Марья Аркадьевна какъ бы видла его лицо съ скромно опущенными глазами.
— Что вамъ здсь длать? кокетливо продолжалъ голосъ.— Васъ нигд не видать, хоть бы когда нибудь зашли къ сосдк.
— Благодарю васъ, постараюсь воспользоваться вашимъ приглашеніемъ.
И Ральфъ спасся въ номеръ къ Блоконовой.
— Кто это? спросила она.
— Ахъ, это сосдка. Нтъ, Маріула, нехорошо жить здсь въ номерахъ. Вс спрашиваютъ, вс любопытствуютъ. Я такъ привыкъ считать тебя женой, что мн ужасно неловко при ихъ двусмысленныхъ намекахъ. Я имю отвращеніе къ такимъ отношеніямъ, въ которыхъ они насъ подозрваютъ. Передемъ на квартиру, Маріула,— у меня есть паспортъ моего брата: фамилія и имя у насъ одни, а онъ женатый. Мы запишемся подъ именемъ мужа и жены Ральфъ, и будемъ имть семейный домъ. Вдь лучше будетъ?
— Да, да! мой Германъ… Удемъ отсюда и заживемъ новой жизнью, совсмъ другою… Будемъ оба трудиться, заниматься дломъ. Только ты возьми съ собой этотъ рояль. Ты такъ хорошо играешь. Я безъ музыки не могу жить.
Онъ открылъ крышку рояля и насильно усадилъ ее на табуретъ. Цлое море страстныхъ звуковъ полилось изъ подъ ея артистическихъ цальцевъ. Опять она была унесена волнами поэзіи въ праздничную атмосферу любви, упоенія, забвенія дрязгъ и будничныхъ заботъ. Она чувствовала себя молодою и страстною, какъ въ т дни, когда впервые узнала любовь. Но какъ тогда, такъ и теперь — жажда ощущеній всегда оставалась неудовлетворенною,— всегда желанія превышали исполненіе, всегда мечтанія превышали дйствительность… Никогда ей не суждено было испытать осадокъ пресыщенія, оскомину страсти… Вотъ и онъ былъ тутъ,— но какъ далекъ, какъ холоденъ, какъ равнодушенъ!
Она стала собираться. Ральфъ былъ особенно веселъ, напвалъ арію изъ ‘Пророка’ и торопилъ ее одваться.
— Постой… успемъ! медлила Блоконова.— Ты хорошъ, хорошъ, шептала она ему, охватывая его шею руками:— знаешь ли ты, какъ тебя можно любить…
— Ну, ну, ну!.. Задушила совсмъ, весело говорилъ Ральфъ, освобождаясь изъ ея объятій.— Гд твой гребень? Надобно опять причесываться.
И онъ сталъ передъ зеркаломъ, поправляя спутанные волосы. Блоконова стояла рядомъ и длала сравненія. Въ своемъ изящномъ туалет, съ стройной и гибкой фигурой, она не казалась пожилой женщиной, блескъ глазъ и нжная прозрачная кожа придавали ей особенную моложавость при вечернемъ освщеніи, но онъ былъ молодъ, слишкомъ молодъ для нея,— и она боялась смшнаго, боялась за него и за себя. Не скрыться-ли, не исчезнуть-ли, пока есть время, пока еще не успли затянуться нерасторжимыми узлами ихъ дв судьбы?..
О чемъ думалъ Ральфъ дорогою, сидя на извощик,— неизвстно, но мысль Блоконовой не оставалась праздною: она думала о побг, объ освобожденіи…

XI.

Зала Большаго Театра была полна. Бель-этажъ сіялъ роскошными туалетами дамъ, фраками и мундирами мужчинъ. У оркестра, въ первыхъ рядахъ креселъ, красовались тузы столицы, военные генералы, и въ нарядныхъ національныхъ костюмахъ татары, персы и армяне. Верхнія ложи и раекъ кишили, какъ улей, сотни головъ лзли, нагибались, перевшивались одна черезъ другую, афиши пестрили своими блыми пятнами темные фоны лицъ, одеждъ и биноклей. Ральфъ помстился неподвижно возл своей подруги, охваченный, какъ всегда, опьяненіемъ этой залы, звуковъ, газоваго свта и декорацій. Онъ не видалъ и не слыхалъ ни сосдей, ни ихъ разговоровъ. Звуки оркестра и пніе ихъ,— этихъ чародевъ, выходившихъ на сцену, овладли его душою и поили ее, какъ нектаромъ, какъ амброзіей боговъ. Онъ не сообщалъ Блоконовой своихъ впечатлній, онъ весь былъ проникнутъ ими, и когда падалъ занавсъ,— остывалъ и впадалъ въ какое-то оцпненіе. Марья Аркадьевна оглядла сосдей. Возл нея сидла молоденькая дама въ свтломъ туалет, румяная и свжая, какъ персикъ, съ доброй улыбкой и ямочками на щекахъ. Она обратилась къ Блоконовой съ вопросомъ, и разговоръ легко завязался. Она изъ Малороссіи, ей 19 лтъ, она три года уже замужемъ и пріхала въ Москву съ мужемъ веселиться. Онъ чиновникъ изъ банка, не могъ похать съ ней: званый обдъ его задержалъ. Она забыла взять бинокль и ничего не видитъ.
Блоконова обратилась къ Ральфу за биноклемъ и радушно предложила его сосдк.
— А вашъ мужъ на меня разсердится, наивно замтила она, благодаря.
Ральфъ услыхалъ и улыбнулся.
— Мужья не имютъ права сердиться, сказалъ онъ.
— Мой постоянно сердится, да я вниманія не обращаю…
Блоконова была счастлива: она готова была разцловать сосдку, такъ безапеляціонно, такъ серьезно принявшую Ральфа за ея мужа, и ей не приходила боле мысль о смшномъ неравенств ихъ лтъ. Только мннія другихъ даютъ настоящую цну намъ и нашимъ близкимъ.
Она попросила Ральфа принести имъ изъ буфета винограду и грушъ, общая сосдк выходить съ ней въ антрактахъ въ фойе и въ уборную.
Вдругъ передъ нею очутился докторъ К.
— Вы что же это третій день къ намъ глазъ не кажете, пожурилъ онъ ее, садясь возл на свободное мсто.— А мы здсь вс въ театр: и Лида, и матушка, и сестры. Вотъ наша ложа, въ третьемъ ярус съ правой стороны. Марья Аркадьевна подняла голову по указанному направленію и замтила въ лож все семейство, оживленное, веселое, раскланивающееся съ нею.
— Приходите къ намъ, они о васъ соскучились.
Въ эту минуту Ральфъ пробирался къ дамамъ съ коробкой винограда.
— А! старый знакомый, привтствовалъ его докторъ.— Очень радъ васъ видть въ цвтущемъ здоровь. Скажите, пожалуйста, какъ вы поправились! Давно, давно я васъ не видалъ.
— Вашъ мужъ любезенъ, какъ рдкіе изъ мужей, вставила сосдка, обращаясь къ Блоконовой и принимая отъ Ральфа виноградъ.
Марья Аркадьевна вспыхнула и опустила глаза, боясь встртиться съ испытующимъ взглядомъ доктора.
Онъ поглаживалъ бороду, благодушно улыбаясь.
— Мужья обязаны быть любезными, замтилъ онъ.
Блоконова смотрла на него смущеннымъ взглядомъ, какъ бы прося прощенья и благодаря.
— Пвцы великолпны сегодня… Вотъ и музыканты пришли. До свиданья, я передамъ своимъ, что вы зайдете.
Своей твердой и ровной походкой, онъ вышелъ изъ прохода и исчезъ въ толп.
Въ слдующемъ антракт Марья Аркадьевна пробралась въ ложу къ семь. Лида сіяла свжестью и миловидностью въ голубомъ атласномъ плать, отдланномъ лебяжьимъ пухомъ, вся круглая, улыбающаяся, но уже немного раскисшая, по выраженію Кости, и съ посоловлыми отъ усталости глазами.
— Это мое визитное платье, объяснила она Блоконовой.— Оно мн немножко узко, и я затянулась сегодня съ утра. Двочки похвастались тоже передъ нею своими новыми платьями и успли сообщить, что онъ здсь въ крайней лож и наводитъ на нихъ бинокль. Въ коридоръ он выбгали безпрестанно и возвращались съ разсказами и лакомствами, которыми угощали оставшихся. еди не было: онъ былъ на репетиціи домашняго спектакля въ дом своей Дульцинеи.
— Совсмъ закружился мальчикъ, говорила мать, качая головой.
— Вотъ какъ вы давно у насъ не были, замтилъ докторъ: — что не знаете такой крупной новости, какъ этотъ спектакль.
— Нельзя было, отвтила Марья Аркадьевна. Она была озабочена и блдна, и смотрла на доктора съ видимымъ желаніемъ сообщить ему что-то.
— Пройдемтесь по коридору, здсь очень жарко, сказалъ онъ ей. И они вышли.
Какъ начался разговоръ, они не могли уловить, но докторъ узналъ все.
— Я говорилъ вамъ, помните, что много еще неизвданнаго вамъ можетъ дать жизнь. А вы отчаявались. Вдь счастливы же вы теперь?
— Дло не въ счасть, серьезно отозвалась Блоконова,— Я должна искупить свою вину, должна сдлаться хорошей матерью и женой. На эту ставку я кладу свою жизнь.
— Вы его не любите… Это состраданіе, жалость?
— Не знаю., но это судьба. Я должна жить съ нимъ, должна довести долгъ искупленія до конца. Я перевоспитаю себя, я изломаю себя, но буду, буду хорошей женой. Не отговаривайте меня…
Докторъ расхохотался.
— Разв супружество такой тяжелый подвигъ, крестовый походъ? Посмотрите на Лидку, она цвтетъ и хорошетъ съ каждымъ днемъ.
— Лида — божество и идеалъ, передъ которымъ я преклоняюсь и жажду у нея учиться и ей подражать.
— Другъ мой, это талантъ, которому, увы, нельзя научиться…
— Но подражать можно. Исправляютъ же горбъ, заиканье, органическіе недостатки… До сихъ поръ я была дурною женою, я погубила цлую жизнь человка,— этого въ другой разъ не будетъ, я искуплю свою вину.
— Скажите, пожалуйста, разв у этого молодаго человка такой дурной характеръ, что вы такъ опасаетесь за будущее?
Блоконова разсмялась невольно.
— Вопросъ не въ немъ, а во мн. Какъ мужъ — онъ совершенство, и долженъ быть счастливъ.
— Въ супружеств счастье или несчастье — обоюдное. Чтобъ вашъ мужъ былъ счастливъ, вы сами не должны быть несчастны.
Она поникла головой.
— Учитесь быть счастливой,— вотъ ваша первая обязанность и долгъ,— а все остальное придетъ само собой. Въ васъ одинъ и самый крупный недостатокъ: вы не любите жизни, самаго процесса жизни, съ ея радостями прозябанья, съ ея мелкими волненіями, съ ея невзгодами и печалями…
Она подняла на него глаза, онъ продолжалъ:
— Благо тому, кто любитъ жизнь! Она награждаетъ своихъ адептовъ непонятными наслажденіями, цлитъ ихъ раны, длаетъ ихъ неуязвимыми. Вся мудрость заключается въ этихъ словахъ: берите жизнь, какъ она есть, и любите ее.
Они молчали долго, ходя взадъ и впередъ среди толпы.
— Ваши слова для меня откровеніе, новый свтъ… проговорила Блоконова. Неужели я должна буду лишиться вашего общества, знакомства съ вами, съ вашею семьей?
— Почему же?
— Я не могу обвнчаться съ Ральфомъ, покуда мой мужъ живъ. Въ такомъ положеніи я не могу вести знакомства съ вашей семьей.
— Я не имю предразсудковъ, и мой домъ всегда для васъ открытъ.
— Положеніе невнчанной жены всегда фальшиво. Какъ посмотрятъ на меня ваша жена, мать и сестры? Для меня потеря вашего дома большое несчастіе, но я должна покориться всему.
— Можно и этому горю помочь, сказалъ докторъ, поглаживая бороду. Вы потеряли изъ виду вашего мужа и онъ васъ также. Кто вамъ мшаетъ распространить слухъ, что вы овдовли? Я одинъ буду знать вашъ секретъ и, конечно, не выдамъ васъ. А тогда ваше новое супружество устраивается само собой. И волки сыты, и овцы цлы! докончилъ онъ, улыбаясь.
Блоконова посмотрла на него съ такой горячей признательностью, что хладнокровный докторъ почувствовалъ себя растроганнымъ.
— Вы живете все тамъ же, въ номерахъ? спросилъ онъ.
— Черезъ недлю нанимаемъ квартиру подъ именемъ мужа и жены Ральфъ, у него есть паспортъ женатаго брата и по этому паспорту мы будемъ жить.
— Ну, вотъ видите, какъ все отлично устраивается. Погодите, какъ мы это обдлаемъ, никто иголочки не подпуститъ…
Оркестръ давно игралъ и къ нимъ прибжали об двочки, запыхавшіяся отъ нетерпнія.
— Мы давно васъ ищемъ… Костя, сейчасъ Арто и Капуль…
Блоконова сошла въ кресла и нашла Ральфа, слушавшаго неумолкаемую болтовню сосдки. Она увидла, что онъ не смотрлъ на нее и наврное не зналъ, хороша или дурна та, которая съ нимъ говорила.
‘Онъ говорилъ правду: прелести женской красоты для него не существуютъ думала Блоконова:— мн не придется его ревновать. Мы будемъ счастливы,.будемъ счастливы’. Въ тотъ же вечеръ она сообщила матери и жен доктора о своемъ вымышленномъ вдовств.

XII.

Ральфъ и Блоконова помстились совершенно супружескимъ образомъ на чистой небольшой квартирк одного изъ людныхъ переулковъ Москвы. Квартира представляла вс удобства въ вид кухни, чулана, погреба и всхъ хозяйственныхъ принадлежностей, имла даже садикъ въ общемъ пользованіи съ хозяевами, была близко отъ университета, однимъ словомъ, не оставляла ничего боле желать. Но не веселы были первые дни переселенія. Ральфъ, думавшій, что совсмъ уже избавился отъ своей болзни, снова почувствовалъ ея приступы въ очень чувствительныхъ размрахъ. Опять онъ ничего не могъ сть, колики желудка, сопровождаемыя нервной лихорадкой, изнуряли его совершенно.
Докторъ К. постившій больнаго, предписалъ ему строгую діэту и полный покой нравственный и физическій. Ничего такъ не боялся Ральфъ, какъ болзни. Онъ приписалъ ее нерегулярной жизни, которую велъ за послднее время, позднему часу сна, непривычнымъ выздамъ и волненіямъ, и роскошному, непривычному для его желудка, столу. Онъ строго выкинулъ все лишнее изъ своего бюджета и преувеличивалъ предписанія доктора, стараясь почти не жить, не сть и ничего не чувствовать. Кроткій и терпливый, лежалъ онъ цлый день на кушетк, окруженный нжными попеченіями жены. Она сама ходила за провизіей, сама варила ему бульонъ, подавала ему обдать, растирала его, перемняла компрессы, вскакивала при малйшемъ его движеніи и была всегда при немъ, готовая на вс услуги, какія онъ могъ бы потребовать.
Она старалась поступать во всемъ совершенно противоположно своему первому замужству, своему первому обращенію съ мужемъ. Заглушить умъ, память и воображеніе, и полюбить жизнь той любовью, о которой ей говорилъ докторъ, полюбить ея мелочи, ея прозябаніе, ея ежедневныя заботы, погрязнуть и втянуться въ нихъ съ головой — сдлалось ея задачей. Результатомъ этого должно быть счастье Ральфа. Онъ былъ для нея не живымъ существомъ, а предметомъ опыта, эксперимента жизни, оселкомъ ея супружескихъ способностей и супружескаго самоотреченія. Она не упускала изъ виду ни одной мелочи, ни одной подробности для его комфорта и благосостоянія. Она никогда боле не цловала и не обнимала его, не кидалась къ нему порывисто, какъ прежде, стараясь угодить его вкусамъ, стать въ уровень съ его пониманіемъ супружества.
Ральфъ смотрлъ на нее со страннымъ, безсознательнымъ удивленіемъ. Отчего вдругъ ему такъ стало скучно вдвоемъ съ этой женщиной, общество которой доставляло ему прежде столько наслажденія? ‘Она меня разлюбила, она только жалетъ меня теперь!’ подумалось ему. И онъ подозвалъ ее къ себ.
— Ты меня жалешь, Маріула? спросилъ онъ, безсознательно желая отъ нея того страстнаго порыва, который самъ столько же разъ отталкивалъ и осуждалъ.
Это было въ сумерки. Золотистый закатъ зимняго дня обливалъ стекла пурпуромъ, оставляя рзкія тни въ углахъ комнаты. Онъ лежалъ на кушетк въ горностаевой мантиль жены, блдный и нжный, на блой подушк, съ тмъ поэтическимъ оттнкомъ прелести, которую накладываетъ на молодыя лица болзнь. И эта прелесть, которой она любовалась, и его близость, и тепло, и тишина комнаты — все влекло ее къ нему горячей лаской, но она удержалась и проговорила монотонно и добродушно:
— И жалю и люблю, Ральфъ.
— Мн скучно, Маріула, сказалъ онъ, взявъ ея руки въ свои.
— Это отъ болзни, поправишься и не будешь скучать. Завтра я теб сдлаю куриную котлетку, докторъ разршилъ, — ты покушаешь и подкрпишься. Не хочешь ли чашку чаю?.. У меня стоитъ на плит.
— Давай, пожалуй… Ахъ, какъ нехорошо, что я боленъ! Какъ бы мы наслаждались съ тобой, Маріула.
Ея глаза тихо блеснули, но она тотчасъ же опустила ихъ.
— Ты мн кажешься совсмъ ребенкомъ теперь, проговорила она, гладя его волосы:— и мн хочется баюкать и укачивать тебя…
Когда Ральфъ настолько поправился, что могъ сидть и ходить по комнат, Блоконова сдлала ему сюрпризъ: она подарила ему кресло особеннаго устройства для выздоравливающихъ. Это былъ цлый домъ. Оно раздвигалось, какъ кровать, качалось, какъ люлька, опять складывалось, имло приспособленія для чтенія, письма, кушанья и куренья. Самъ больной легко могъ повертывать его во вс стороны. Первый разъ Ральфъ поблагодарилъ жену за этотъ подарокъ и съ чувствомъ поцловалъ ея руку. Кресло сдлалось для него необходимостью: онъ наслаждался его удобствами со всей врожденной нгой восточнаго человка. Ему было хорошо въ этой комнат, такой покойной и тихой, посл шума и гама номерной жизни: просыпаясь, онъ сознавалъ съ удовольствіемъ, что ему не надобно бжать ни за чаемъ, ни за сахаромъ, что не предстоитъ скучнаго визита прачки или коридорнаго, которые вс просятъ денегъ за свои труды, что все ему готово, прибрано, все длается само собой, и онъ — хозяинъ, центръ всхъ заботъ и ухаживаній. Онъ не скучалъ медленнымъ выздоровленіемъ, и на правахъ больнаго отдыхалъ, отршаясь отъ всхъ заботъ умственныхъ и физическихъ.
День Марьи Аркадьевны былъ наполненъ съ утра. Она не держала кухарки, и топила печку и ставила самоваръ съ помощью дворника, который носилъ ей воду, кололъ дрова и ходилъ на рку полоскать блье. Она вставала съ разсвтомъ и бжала на рынокъ за провизіей. Какихъ мытарствъ не пришлось ей перенести въ этихъ экскурсіяхъ! Мясники обманывали всласть неопытную барыню, парная говядина оказывалась лежалою, куры, отпускаемыя ими подъ клятвою, что он только что зарзаны, синимъ цвтомъ выдавали свое давнее происхожденіе, кости и жиръ оказывалось тамъ, гд ихъ вовсе не было во время покупки, однимъ словомъ, вс ловкіе фокусы мясныхъ торговцевъ градомъ сыпались на Блоконову и наполняли ее горечью и негодованіемъ.
Все утро она возилась съ кастрюлями, разжигала плиту, мыла мясо, чистила овощи, проливала, обжигалась и пачкалась. Когда Ральфъ входилъ въ это время въ кухню, она была въ отчаяніи: все окружающее было такъ некрасиво, представляло такой хаосъ, она — въ кухонномъ передник съ мокрыми, покраснвшими руками,— казалась себ самой такъ непростительно-безобразной, что желала бы въ эту минуту провалиться сквозь землю.
— Уйди, уйди, Ральфъ, умоляла она:— ничего еще не готово, я только начала варить бульонъ.
— Ну, ну! смялся Ральфъ:— какъ будто мн не все равно!
Въ свободные часы, на досуг, у нихъ часто были пренія по этому предмету.
— Ты все еще не привыкла ко мн, говорилъ онъ:— зачмъ теб стсняться? Я же тебя не стсняюсь, потому что ты для меня все равно, что я самъ.
Марья Аркадьевна возражала, говоря, что и передъ самимъ собой человкъ долженъ сохранять благообразіе и приличіе, и замчала, что она чувствуетъ себя умне, находчиве и развязне, когда она хорошо одта, причесана и затянута въ корсетъ.

XIII.

Ральфу оставалось два года университета, и онъ вздыхалъ отъ продолжительности срока и отъ ужаса приниматься опять тянуть лямку, отъ которой было отсталъ. Болзнь и привольная жизнь съ женою пошатнули въ немъ спасительную привычку труда. Черезъ мсяцъ, припадки его болзни ослабли, и онъ вышелъ первый разъ на лекціи. Она помнила день его перваго выхода. Онъ долго занимался наканун, зубрилъ забытыя записки лекцій и вышелъ поутру, закутавшись, какъ старикъ, и взявъ денегъ на извощика. Но черезъ часъ послышался его звонокъ.
— Ну, объявилъ онъ, садясь и тяжело переводя дыханіе: — мн сдлалось дурно въ аудиторіи, и я не могъ дослушать лекціи. Я взялъ извощика и похалъ къ доктору К. Онъ меня выслушалъ и прописалъ вотъ это… У меня малокровіе. Я долженъ сть каждый день жареную говядину или дичь, самый крпкій бульонъ, яйца въ смятку и молоко. Лчи теперь мужа, если хочешь видть въ немъ работника. Тогда-то начались мученія Марьи Аркадьевны! Она не могла держать кухарки и занималась кухней сама. Говядина не хотла ужариваться, какъ она ни старалась объ этомъ. Самые лучшіе на видъ куски, въ сыромъ вид, выходили никуда не годными, когда ихъ выкладывали на блюдо къ столу. Бифштексъ былъ жосткій, какъ подошва. Ральфъ, садясь за столъ, критиковалъ каждый кусокъ, давился имъ и отбрасывалъ половину. Тогда она поспшно выходила на улицу и шла въ какой нибудь ресторанъ съ задняго хода, прямо въ кухню. Тамъ она спрашивала порцію ростбифа или бифштекса и просила зажарить при себ. Ей не было дла, что повара смотрли съ удивленіемъ на ея барскую одежду, на ея странное, потерянное лицо: она тупо и настойчиво ждала и складывала въ кострюлю горячее мясо, за которое платила цну цлаго дня. Она бжала къ Ральфу, запыхавшись, ставила передъ нимъ блюдо и умоляла его сть. Тогда онъ бралъ вилку и лъ, онъ не спрашивалъ ее, откуда и какъ добыто это мясо, что переживала эта женщина, такъ болвшая за свои неудачи и хлопотавшая ихъ поправить: онъ лъ, какъ мужъ, не благодаря и не интересуясь дрязгами, которыя должна переживать жена.
Она ложилась на кушетку и смотрла на него. Онъ лъ, онъ былъ далеко отъ нея, далеко отъ ея души и отъ ея ощущеній… Цлый день на ногахъ для него,— и сегодня, и завтра, и всю жизнь. Ея тло болло отъ усталости, въ мозгу вертлись впечатлнія дня, счетъ хозяйственныхъ припасовъ: мясо — 80 к., десятокъ яицъ, чаю не забыть купить, попросить хозяйку пойти съ собой выбрать говядину… Ахъ, еслибъ можно было швырнуть эти четыре фунта назадъ въ лицо мяснику! А вчерашняя курица — 60 к. Мало берете, говорятъ, нельзя выбрать хорошаго куска… Ростбифъ въ 20 ф.! Куда же на двоихъ? Какъ же быть, какъ быть?..
Она лежала, Ральфъ доканчивалъ обдъ и уходилъ въ свое кресло курить.
— Маріула, одолжи мн спичекъ. Принеси мн, пожалуйста, книгу съ этажерки. Я озябъ, покрой меня,— слышались его призывы.
И она давала ему спички, книгу, покрывала его пледомъ и уходила въ кухню сть остатки, мыть посуду и приготовляться къ дальнйшей стряпн, къ новымъ мытарствамъ и неудачамъ. Рояль и книги стояли забытыми, и если иногда Блоконова и играла по просьб мужа, то игра ея не доставляла ему боле прежняго наслажденія: она играла холодно, безучастно, предаваясь вдругъ соображеніямъ о какой нибудь забытой покупк, о какой нибудь хозяйственной мелочи, становившейся между нотами пьесы, между строками книги…
Ральфъ не анализировалъ перемны, случившейся съ Марьей Аркадьевной, но онъ глухо ее ощущалъ. Онъ сошелся съ женщиной выше его развитіемъ и образованіемъ, и это прельщало его, рисовало ему картину ихъ совмстной жизни, разговоровъ, изъ которыхъ онъ могъ бы научиться, живаго обмна мыслей, чувствъ и впечатлній.
Дйствительность сложилась иначе: жена поглотила женщину, хозяйка замнила артистку, музыкантшу, поэта. Вся проникнувшись взятою на себя задачею — быть хорошею хозяйкою и женой,— Блоконова отдалась этому длу съ головой. Оно разрослось для нея въ громадныхъ размрахъ и не оставило уже мста ни для общества, ни для развлеченій. Общество было только помхой, нарушеніемъ слагающихся привычекъ. Когда Ральфа посщали его земляки и товарищи, она чувствовала себя не въ дух, не въ своей тарелк: чай долженъ быть не въ свое время, лишнюю булку, лишнюю щепотку чаю надобно было удлять другимъ. И Ральфъ, всегда находившій Блоконову изящной, гордившійся ея талантами и образованностью, удивлялся, когда она выходила къ гостямъ не въ дух, не умла связать двухъ словъ и только разливала, подавала и принимала, безпрестанно смотря на часы и нарушителей ея вечера.
Радости ея были: удавшійся бифштексъ, аппетитъ Ральфа, похвала ея кулинарнымъ способностямъ, печали — наоборотъ.
Разъ онъ засталъ ее плачущею у окна въ кухн. Это было посл неудачнаго обда, отъ котораго онъ отказался. Марья Аркадьевна чувствовала себя нездоровой за это время и не могла идти за кушаньемъ въ ресторанъ, какъ она длала это прежде: черты ея обрзались, осунулись, и какая-то истома и слабость во всемъ существ длали ее постарвшею, некрасивою, лишенною всякой граціи.
— Я пошлю дворника, сказала она, стараясь улыбнуться, но такъ ненатурально, что становилось больно за ея улыбку.
— Зачмъ? холодно сказалъ онъ:— разв я не могу поголодать одинъ день.
— Вдь вс дни было хорошо, только сегодня, какъ нарочно…
— Ну, сказалъ Ральфъ тмъ же холоднымъ тономъ,— неудачи-то были, и даже слишкомъ часто.
— Какъ?
— Извини, это тебя огорчаетъ, я не стану.
— Какъ? Ты былъ голодный? А ходила-то я, приносила бифштексъ, ростбифъ… сколько разъ…
— Помню, помню, ты портила одно, приносила другое — изъ ресторана, гд вдвое дороже и нездорове.
Она замолчала, уязвленная до глубины души.
Какъ бы поступила Лидка? О, Лидка бы съумла! Она обругала бы мужа, выставила бы вс свои достоинства, заставила бы его просить прощенія, потомъ разсмялась бы своимъ прелестнымъ смхомъ и повисла бы у него на ше счастливая, добрая, открытая! А она? У нея не выйдетъ этого… Не пара, не пара! Но искупай, — ставь свою жизнь… Ни слова, ни упрека, ни косаго взгляда,— жертвуй собой, глотай вс обиды, угождай, терпи, лзь изъ кожи… Надо такъ, необходимо такъ.

XIV.

Прежде, въ первое время сближенія, Ральфъ и Блоконова часто и много говорили о будущемъ. Ихъ общая карьера казалась имъ такъ легка, такъ удободостижима. Марья Аркадьевна, запишется на курсы акушерства, получитъ дипломъ, кром того, у нея могутъ быть уроки музыки. Ральфу оставалось два года университета, но онъ не будетъ сидть, сложа руки, он достанетъ уроки, выхлопочетъ стипендію, ихъ общее существованіе казалось имъ вполн обезпеченнымъ. Безъ страха думали они о возможномъ прибавленіи семейства, къ тому далекому, какъ имъ казалось, времени, они надялись уже вполн устроиться, правильно заработывать хлбъ и не нуждаться. Въ воображеніи Марьи Аркадьевны ребенокъ вносилъ новый циклъ экспериментовъ и самоуправленія. Въ первомъ замужств она была плохою матерью и жаждала примнить къ длу взятый ею на себя трудъ собственнаго совершенствованія и перевоспитанія: ребенокъ будетъ предметомъ ея материнскихъ заботъ и попеченій, ей представлялось, какъ она не будетъ спать ночей, кормя его, баюкая, слдя за каждымъ его шагомъ, какъ настоящая мать, какъ Лида, жена доктора, которая составляла для нея идеалъ. Это время казалось еще такъ далеко: въ счасть, въ первомъ упоеніи страсти, время идетъ медленно, разнообразя жизнь наплывомъ новыхъ ощущеній, отмчая каждый день и каждый часъ новымъ событіемъ, новой перемной.
Но вотъ они поселились, какъ супруги, на квартир, ихъ жизнь вошла въ колею, въ рамку, и вдругъ случился феноменъ: время понеслось съ невыразимой быстротой, дни слдовали одинъ за другимъ, однообразно, какъ колесо машины, пущенной въ ходъ, пролетали недли, мсяцы, не внося перемны, не давая опомниться, сосредоточиться ни на какой посторонней мысли, кром ежедневнаго дла, неизбжнаго и необходимаго. Ральфъ былъ боленъ, Марья Аркадьевна ухаживала за нимъ, варила и стряпала, вся поглощенная этимъ дломъ, не дававшимъ ей удлить ни минуты постороннимъ мыслямъ и занятіямъ. Поступить на курсы въ воспитательный домъ можно было только на будущій годъ, уроки музыки не находились, и она отчасти была даже рада этому — такъ мало у нея было свободнаго времени. И вдругъ, совершенно негаданно и неирошенно, извстные признаки недомоганія возвстили ей о возможности событія, казавшагося еще недавно такимъ далекимъ, туманнымъ. Они не были готовы, онъ лчился, она ухаживала за нимъ, возможное прибавленіе семейства нарушало весь строй жизни, вносило въ него бездну осложненій, бездну непредвиднныхъ случайностей. И она скрывала отъ мужа свои опасенія, старалась забыться, не обращать вниманія, не думать, запруживаясь все боле и боле въ колес хозяйственныхъ хлопотъ, отвертываясь отъ зеркала, которое выказывало ей слишкомъ рельефно роковую истину.
А Ральфъ слдилъ за ея внезапною старостью, блдностью и худобою лица, несвободою движеній, и, какъ часто бываетъ съ супругами, охлаждался все сильне и сильне, пронизывая критическимъ взоромъ всю особу жены, начиная съ ея походки до выраженія лица, до пятенъ на лбу, до ея ды втихомолку и внезапнаго сна днемъ, и стоновъ по ночамъ и нервныхъ слезъ и обидчивости…
Отъ природы Ральфъ былъ неглупъ и имлъ способности: у него была отличная память, и онъ, благодаря зубренію, могъ идти наравн съ курсомъ, но въ своемъ стремленіи учиться, онъ всегда видлъ только возможность выбиться, стать на ноги, имть ремесло, сущность же медицинской науки не имла для него ничего привлекательнаго. Плохо подготовленный научно, онъ иногда терялся въ дебряхъ непреодолимыхъ трудностей, которыя можно было побждать только усидчивымъ трудомъ и терпніемъ. И онъ имлъ ихъ въ избытк, когда былъ бденъ и нуждался, когда его подстегивала перспектива отдыха, почетнаго положенія, независимаго куска хлба. И вдругъ судьба дала ему все это на половин дороги, положеніе его сразу измнилось: изъ бдняка студента, въ дырявыхъ сапогахъ, онъ сталъ мужемъ порядочной женщины, у него былъ кровъ, пища, жена, общество товарищей, которые его навщали, и онъ не зналъ, чего желать боле, къ чему стремиться. Прежде онъ думалъ: вытяну, хотя бы пришлось умереть, теперь онъ говорилъ себ: прежде исправлю свое здоровье и тогда примусь за работу. И это было вполн логично и неоспоримо, здоровье былъ первый призъ, который надо было выиграть, и онъ ршилъ выиграть его на лон супружескаго благополучія. Лчиться, беречь себя — сдлалось его маніей. По цлымъ часамъ онъ лежалъ, избгая всякаго труда, предаваясь нг бездлья и сибаритства. Около него хлопотала жена, онъ былъ центромъ заботъ и ухаживаній, какимъ-то священнымъ алтаремъ, на который приносились жертвы ея неусыпныхъ трудовъ и попеченій. Его малйшія желанія предупреждались и угадывались, обдъ сталъ удаваться, вино доставлялось изъ лучшихъ погребовъ, Марья Аркадьевна неустанно варила, стряпала и мыла на мужа, изучая до тонкости его вкусы и привычки, угождая ему, баюкая его и, незамтно для себя самой, развивая въ немъ инстинкты лни, чревоугодія и сластолюбія. Иногда его начинала мучить совсть за свое бездлье: онъ ложился съ твердымъ намреніемъ идти завтра въ университетъ, заняться лекціями, побывать у товарищей.
Но утро начиналось такимъ вкуснымъ кофе, кресло было такое мягкое,— а на улиц шелъ снгъ и трещалъ морозъ,— недочитанный вчера романъ манилъ къ себ, и онъ говорилъ жен:
— Маріула, я не пойду… до завтра! А? Какъ ты думаешь?
Она глядла на него грустными глазами, но ни одно слово упрека или настойчиваго приказанія не срывалось съ ея губъ, и ему наливался второй стаканъ кофе, и онъ съ наслажденіемъ растягивался въ кресл, принимаясь запоемъ за чтеніе романовъ или газетныхъ статей. Но осадокъ глупо проведеннаго дня давалъ себя чувствовать: къ вечеру онъ становился угрюмымъ, недовольнымъ и собой и женой, придирался къ бездлицамъ, былъ несправедливъ. Марья Аркадьевна задумывалась по временамъ такъ глубоко, что работа выпадала изъ ея рукъ и глаза застилало туманомъ, но онъ уже не спрашивалъ ее, куда она улетла мыслью, не просилъ воротиться на землю къ нему. Она вставала, украдкой смотрлась въ зеркало и вздрагивала отъ непріятнаго чувства къ себ самой: она худла, глаза ея окружались синевой… И чтобъ прогнать рой безпокойныхъ мыслей, она бжала заняться хозяйственными хлопотами, бжала укрыться въ нихъ отъ назойливыхъ вопросовъ и призраковъ.
На стол являлся самоваръ, но церемонія чая, бывшая прежде приправой бесды, становилась теперь главнымъ занятіемъ, центромъ разговоровъ и односложныхъ замчаній со стороны мужа и жены. Вечеръ оканчивался тихо и мирно по наружности, въ извстный часъ все спокойно укладывалось спать въ маленькомъ домик и только трепетный вопросъ жены нарушалъ иногда ночное безмолвіе,— жены, спрашивавшей всей тревогой безпокойнаго сердца:
— Ты счастливъ, Ральфъ? Ты любишь меня по прежнему?
Долго медлилъ отвтъ. Наконецъ раздавался голосъ мужа:
— Я просилъ тебя, Маріула, не длать мн никогда такихъ вопросовъ. Я не любовникъ твой и не знаю, что теб на нихъ отвчать.
Какъ къ женщин, онъ охладлъ къ ней давно, дв недли спустя посл сближенія. Но она была ему необходима, какъ жена, какъ подушка, какъ носильное платье. Не смотря на нее, не волнуясь, не интересуясь ею, онъ не могъ пробыть безъ нея ни одной минуты. И она созерцала его душу, переживала это охлажденіе, слдила за нимъ изо дня въ день, изъ часа въ часъ,— и сдерживалась, сдерживалась. Вся жизнь ея была постоянное сдерживанье словъ, взглядовъ, движеній, обращеніе себя въ автомата, въ покорную, безропотную, безмятежную жену. Это была кара, искупленіе,— результатомъ которыхъ должно было быть счастье Ральфа, но чмъ дальше тянулись дни, тмъ она становилась мрачне и мрачне: дло ея рукъ давало результаты.

XV.

Мало по малу, что-то странное начало длаться съ Ральфомъ. Не страдая ничмъ особенно, онъ впалъ въ полнйшую апатію. Ему лнь было вставать, одваться, шевелить членами. Угодливость жены, комфортъ и покой вязали его по рукамъ и ногамъ: онъ утопалъ, какъ муха въ сладкомъ пить, не зная, какъ выкарабкаться изъ него, пресыщенный матеріальными благами, искалченный и больной.
Приближалось время экзаменовъ, товарищи стали навщать его чаще, говорили о лекціяхъ, о переход на слдующій курсъ. Сверстники опередили его и знаніями и трудомъ. Онъ встряхнулся, досталъ книгъ, лекцій, окружилъ себя ими. Но отвычка отъ труда давала себя чувствовать. На первомъ же экзамен онъ провалился и не пошелъ боле,— легъ, отвернувшись къ стн, не отвчая на утшенія жены, не внимая ея заботамъ и разспросамъ. Она пробовала читать ему профессорскія лекціи, звала товарищей заниматься вмст съ нимъ, онъ молчалъ, блдный и холодный, и думалъ, думалъ о многомъ, отвернувшись къ стн…
Разъ къ доктору К. позвонили. Это было въ начал мая, шесть мсяцевъ спустя посл переселенія на квартиру Блоконовой и Ральфа, какъ мужа и жены. Докторъ самъ отворилъ дверь. Вошла Блоконова. Онъ не видалъ ее два мсяца. Она сильно измнилась. Легкость и грація стана исчезла, положеніе ея рзко обозначилось, унесло и моложавость и подвижность движеній, которыя такъ ее украшали. Передъ нимъ была пожилая женщина, готовящаяся быть матерью. Онъ думалъ, что она пришла посовтоваться съ нимъ о своемъ положеніи и заботливо разспросилъ о здоровь, о близости ожидаемаго срока, рекомендовалъ акушерку, предложилъ даже денегъ взаймы. Но не то было причиной ея прихода. Она заговорила о Ральф. Она высказала доктору его недугъ, апатію, отвращеніе отъ дла и умоляла подйствовать на него, спасти его своимъ вліяніемъ. Нсколько разъ глаза ея застилало слезами.
— Вы все можете, говорила она. Вы — человкъ нормальный, въ васъ самихъ столько равновсія, и душевнаго и физическаго, что одно ваше присутствіе можетъ дйствовать благотворно. Докторъ, я изнемогаю! Все готово рушиться: земля уходитъ изъ подъ ногъ…
И припавъ головой къ столу, она судорожно разрыдалась сдержанными, глухими рыданіями. Докторъ поспшилъ общать, что онъ непремнно придетъ и посмотритъ, что можно сдлать, просилъ успокоиться, звалъ къ своимъ, хотлъ даже идти за женой. Но Марья Аркадьевна отказалась на отрзъ и умоляла доктора сейчасъ же похать на квартиру къ Ральфу. Онъ отложилъ нужное дло и похалъ съ ней. Дорогой она безсвязно разсказывала свою жизнь за эти шесть мсяцевъ, свои труды, надежды и муки…
— Онъ боленъ, просто боленъ, порывисто говорила она: — физическое нездоровье, которое можно вылчить медицинскими средствами… Это не можетъ быть другое… не должно быть.
У Марьи Аркадьевны былъ другой ключъ отъ квартиры, чтобъ не безпокоить мужа звонкомъ. Они вошли. Комнаты были чисто прибраны, нигд не было ни пылинки, одно окно было уже выставлено и свжій весенній втеръ врывался въ комнату, играя кисейными занавсками. Дверь въ комнату Ральфа была полуотворена, онъ лежалъ въ своемъ кресл, кутаясь въ горностаевую мантилью жены, застывъ въ какомъ-то поко и неподвижности.
— Я покуда сварю кофе, прошептала Блоконова доктору,— а вы войдите и поговорите съ нимъ.
И она впустила къ нему доктора и затворила за нимъ об половинки двери. Но она не отошла отъ двери и, наклонившись къ замочной щели, затаивъ дыханіе, жадно прислушивалась, стараясь не проронить ни слова, ни движенія.
— Что это съ вами, другъ мой? заговорилъ докторъ, подходя къ Ральфу и ставя свою шляпу и палку у кресла.
Молодой человкъ вспыхнулъ до корня волосъ. Онъ плотне закутался въ мантилью, сжался смущенно въ кресл, и проговорилъ:
— Не знаю самъ… кажется, боленъ.
Докторъ пощупалъ пульсъ, осмотрлъ языкъ, внимательно выслушалъ грудь, спину, сердце, постукивалъ, разспрашивалъ.
— Вы совершенно здоровы, объявилъ онъ, отклоняясь:— вс отправленія въ порядк, подкожный жиръ достаточно развитъ, катарръ желудка исчезъ, — я могу васъ поздравить съ полнымъ выздоровленіемъ. Неужели вы считаете себя больнымъ? И вы лежите, не выходите на воздухъ, не длаете движенія?
Ральфъ былъ всегда неразговорчивъ, скупъ на слова. И теперь онъ, молча, смотрлъ на доктора серьезнымъ, мрачнымъ взглядомъ, какъ бы углубленнымъ во что-то внутреннее, незримое.
— Да что же съ вами? Объясните наконецъ, что вы чувствуете? Мн, какъ доктору…
— Я замеръ… проговорилъ Ральфъ съ разстановкой.— Во мн погасла всякая жизнь.
— Но что же за причина такого ненормальнаго состоянія? Пожалуйста ясне, подробне.. Разсказывайте шагъ за шагомъ, какъ и когда это началось? Симптомы, предвстники какіе?..
Ральфъ началъ наивно, не спша:
— Сначала мы перехали сюда. Я былъ боленъ. Жена начала за мной ухаживать. Она подарила мн это кресло… Я легъ въ него. Все падало мн прямо въ ротъ. Я изнжился, облнился… Сказали, что у меня малокровіе, мн надобно было поправиться.
— Но малокровіе еще не болзнь. Половина людей на свт малокровныхъ, однакожъ они живутъ, учатся, служатъ…
— Я легъ, продолжалъ Ральфъ, не слушая:— и лежалъ… Жена хлопотала около меня, баловала и нжила, жила за меня, можно сказать. Съ первымъ мужемъ она жила несогласно, катастрофа случилась… Такъ она желала загладить прежнее, угождать мужу во всемъ, никогда не имть ни ссоръ, ни непріятностей. По моему, жоны не должны такъ. Все ведется женщиной… работа и трудъ мужа въ ея рукахъ: она должна этого требовать и вымогать, какъ свое право и долгъ. Мы вс такіе: и отецъ и братья. Братъ работаетъ, какъ волъ, на жену, которая требуетъ его труда для семьи и своихъ надобностей. Отецъ весь ушелъ въ семью, жена не даетъ ему пролежать, отдохнуть ни одного дня. Что же за бда, что они погрызутся иногда, но они живутъ хорошо, близко, нравственно близко другъ другу, все равно, что одинъ человкъ. Мужъ и жена, это понятіе олицетворяетъ единство, безцеремонность, открытость, естественность… Маріула не можетъ быть женою: она вся дланная… Она отъ меня далеко, я для нея чужой, не близкій. Она не понимаетъ, что мн нужно… потому что не любитъ меня… Я для нея идея, предметъ. Но все равно, я виноватъ, я знаю… я глупо и подло поступаю, потому что живу на чужой счетъ…
Докторъ слушалъ внимательно и не прерывалъ.
— Я этого не думалъ сначала. Я думавъ работать, трудиться вмст… Но она свалила меня въ это кресло, убила силы, прижала къ этой стн, гд я лежу… какъ животное, готовое на убой.
Онъ говорилъ со страннымъ убжденіемъ, рзко, отчетливо, краснорчиво.
При послднихъ словахъ Ральфа, Блоконова схватилась за кресло, чтобъ не упасть. Ноги у нея подкосились, въ глазахъ потемнло, будто отъ тяжелаго удара обухомъ по темени. Она встала, шатаясь, прошла въ кухню, цпляясь за столы и подоконники, потому что ноги не держали ея. Ударъ, оглушившій ее сначала, расходился по всему существу, проникалъ въ мозгъ, въ сознаніе… Съ минуту она смотрла на стны, на потолокъ, широко раскрывъ ротъ, какъ бы не находя воздуху, сдавленная, какъ въ тискахъ. Исходу требовалось, исходу душ… Мысль ея металась, какъ въ мукахъ рожденія, силясь порвать путы, сбросить оковы, тснившія ее со всхъ сторонъ, найти исходъ. И вдругъ что-то вырвалось, родилось, показалось. Свтъ блеснулъ, оковы упали: и сомннія, и разладъ, и отчаяніе, и муки — все улеглось подъ наитіемъ всемогущаго слова: ‘смерть’! Она у нея осталась, она въ ея рукахъ! Ключъ къ свобод, къ спасенію, къ небытію…

XVI.

Кофе былъ сваренъ и поданъ..
— Вашъ мужъ здоровъ, говорилъ докторъ, выводя Ральфа съ собой въ столовую.— Давайте намъ кофе и подемте ко мн, вы засидлись, оба хандрите, мы васъ развеселимъ и настроимъ на истинный путь. Ну, что же за бда, что не выдержалъ экзамена, въ сентябр можно переэкзаменовку, а лтомъ заняться хорошенько,— лнь-то по боку. Погодите, я васъ не оставлю такъ, я приставлю къ вамъ брата, сестренокъ можно поднять на ноги, они за васъ примутся и вы будете молодцомъ.
— Да, да, сказала Марья Аркадьевна: еще не поздно, это можетъ случиться, все къ лучшему, все хорошо.
Она задумывалась, голоса мужа и доктора звучали какъ будто издалека, не смущали, не волновали, не тревожили…
Каждому свой чередъ, думала она: — теперь они будутъ жить и страдать и волноваться,— но безъ меня, безъ меня! Я не буду боле отвтчикомъ, не буду носить съ собой ярма сознанія и вреда… Довольно! послдній опытъ сдланъ, итоги подведены. Всему конецъ, абсолютный, вчный! Предвкушеніе вчнаго мира и покоя… Ральфъ, прощай! Прощай любовь, личное счастье, погоня за благомъ, за пользой, за истиной и свтомъ, развитіемъ и наукой.,— не нужно васъ боле, ничего, ничего не нужно!’
‘Смя должно умереть, чтобъ дать произрости цвтку нетлнному, неувядаемому забвенію,— жизни и ея золъ.’
‘Живущій страдаетъ уже оттого, что живетъ: освободимъ его отъ этого ига и цпей, возвратимъ его къ невинности, невмняемости, къ премудрому: ничто’.
Кругомъ ея говорили, двигались, она отвчала и смотрла, какъ автоматъ, задумываясь, отршаясь отъ всего близкаго, земнаго. Докторъ торопилъ Ральфа одваться, чтобъ вмст хать въ клинику, общая ему интересную лекцію. Молодой человкъ спшилъ, звалъ жену, искалъ галстухъ, перчатки, суетился и позабылъ на прощань взглянуть на нее, подать ей руку. Она смотрла въ окно, какъ они узжали, и начала собираться тоже. Взяла листъ бумаги, перо, потомъ задумалась и бросила и то, и другое. Зачмъ оставлять записку, послднее слово? Не все ли равно ей и всмъ? Вдь это конецъ, настоящій конецъ, и что бы ни случилось посл, до нея ничто не коснется, не будетъ уже ни тревожить, ни смущать.
Она долго думала, опустивъ голову на руки. Вся жизнь проносилась передъ ней въ долгомъ, прощальномъ видніи…
Потомъ она встала. Послднія приготовленія были обдуманы, взвшены, предначертаны.
На двор ей встртился дворникъ, несшій вязанку дровъ въ ихъ квартиру.
— Вы уходите, барыня? окликнулъ онъ ее.— А я дрова несу, плиту разжигать.
— Мы не обдаемъ дома сегодня. Вотъ ключъ отъ квартиры. Я возвращусь, быть можетъ, поздно. Отопри барину. Если кто придетъ, скажи, что никого нтъ дома.
И Блоконова исчезла безслдно. Впослдствіи, когда начались розыски, узнали, что она сла на извощика и велла везти себя на станцію желзной дороги. Дале слды ея терялись.
На этотъ разъ, вроятно, не случилось возл нея другаго Ральфа, другаго спасителя и освободителя, и невозбранно пришла она къ концу,— единственному концу всхъ золъ и бдствій бытія…

Конецъ.

Е. Ближневъ.

‘Наблюдатель’, NoNo 11—12, 1882

Лачинова Прасковья Александровна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Проездом, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1884
  2. Записки мерзавца, Ветлугин А., Год: 1922
  3. Петька-Счастливец, Андерсен Ганс Христиан, Год: 1870
  4. Лето на хуторе, Леонтьев Константин Николаевич, Год: 1855
  5. Сегодня и завтра, Панаев Иван Иванович, Год: 1834
  6. По рассчету, Назарьева Капитолина Валериановна, Год: 1887
  7. Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета, Даль Владимир Иванович, Год: 1844
  8. Ли-Тян уходит, Гольдберг Исаак Григорьевич, Год: 1928
Электронная библиотека