К МОЛОДОМУ ПОКОЛЕНИЮ
К МОЛОДОМУ ПОКОЛЕНИЮ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
——
К молодому поколению, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1861
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Серия литературных мемуаров
H. В. Шелгунов. Л. П. Шелгунова. М. Л. Михайлов. Воспоминания
В двух томах. Том первый
М., ‘Художественная литература’, 1967
Печатано без цензуры в С.-Петербурге, в сентябре 1861 года.
Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?
Нет, не способен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.—
Пусть юноши, не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенья века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Пусть с хладнокровием бросают хладный взор
На бедствия страдающей отчизны
И не читают в них грядущий свой позор
И справедливые потомков укоризны.
Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги,
И в бурном мятеже, ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.
Рылеев
Когда манифест о воле был уже готов и оставалось только объявить его, русское правительство прежде всего струсило, оно испугалось своего собственного дела,— ну а если вся Россия поднимется? если народ пойдет на Зимний дворец? И решили объявить народу волю в великом посту, а балаганы на время масленицы отнесли подальше от дворца — на Царицын луг. О, знание сердца человеческого! О, знание русского народа! Ведь правительство думало, что оно осчастливит свой народ? Где же слыхано, чтобы человек счастливый пошел бить стекла и колотить встречных? Если же правительство боялось народа — значит, оно имело причины его бояться. И точно, причина была: во-первых, государь обманул ожидание народа — дал ему волю не настоящую, не ту, о которой народ мечтал и какая ему нужна. Во-вторых, он украл у него радость, объявил манифест в великом посту, а не 19 февраля. В-третьих, организацией комиссий, составлявших и рассматривавших ‘Положение’, государь показал полнейшее презрение ко всему народу и к лучшей, то есть к образованнейшей, честнейшей и способнейшей, части русского общества — к народной партии: все дело велось в глубочайшем секрете, вопрос разрешался государем и помещиками, никто из народа не принимал участия в работе, журналистика не смела пикнуть — царь давал народу волю как милость, как бросают сердящемуся псу сухую кость, чтобы его успокоить на время и спасти свои икры.
Все это не может и не должно быть прощено правительству. Не народ существует для правительства, а правительство для народа. Следовательно, очевидно, что правительство, которое не понимает народа, не знает его нужд и потребностей, которое, считая себя помещиком, действует исключительно в своекорыстных целях, которое, наконец, презирает парод, им управляемый, недостойно этого парода. Романовы, вероятно, забыли, что они свалились не с неба, а выбраны народом, потому что их считали способнее управлять Россией, чем каких-нибудь польских и шведских королевичей. Вот почему, если они не оправдывают надежд народа,— долой их! Нам не нужна власть, оскорбляющая нас, нам не нужна власть, мешающая умственному, гражданскому и экономическому развитию страны, нам не нужна власть, имеющая своим лозунгом разврат и своекорыстие.
Нам нужен не царь, не император, не помазанник божий, не горностаевая мантия, прикрывающая наследственную неспособность, мы хотим иметь главой простого смертного, человека земли, понимающего жизнь и народ, его избравший. Нам нужен не император, помазанный маслом в Успенском соборе, а выборный старшина, получающий за свою службу жалованье.
Освобождение крестьян и последние четыре года показали, что новое правительство, при своем настоящем составе и при тех правах, которыми оно пользуется, решительно никуда не годится. Все та же сиятельная тупость и подлость окружают царя, все те же казнокрады, Адлерберги и Муравьевы, стоят во главе правительства, России правительство не знает и знать не хочет, общественного мнения для него не существует, как не существует для него русского общества, как не существует для помещика мнения его крестьян. Правительство наше знает только себя и делает только то, что ему выгодно. Укажите нам людей, довольных правительством! Адлерберги да Муравьевы, наживающиеся добром, собранным с народа? Десять человек, из-за которых страдают шестьдесят миллионов? И это правительство, и это императорская власть!
Мы не знаем ни одного сословия в России, которое бы не было оскорблено императорской властью. Обижены все. Последняя обида нанесена как раз в то время, когда императорская власть думала, что она творит великое дело, что она кладет первый камень великому будущему России. Мы не отвергаем важности факта, заявленного манифестом 19 февраля, но мы видим важность его не в том, в чем видит его важность правительство. Освобождение крестьян есть первый шаг или к великому будущему России, или к ее несчастию, к благосостоянию политическому и экономическому или к экономическому и политическому пролетариату. От нас самих зависит избрать путь к тому или к другому. Момент освобождения велик потому, что им посажено первое зерно всеобщего неудовольствия правительством. И мы пользуемся этим, чтобы напомнить России ее настоящее положение. Мы хотим напомнить ей, что наступила пора сделать с нашим правительством то, что сделали крестьяне одного именья Тамбовской губернии о своими управляющими из немцев. Когда манифест о воле был прочитан крестьянам, они запрягли лошадей в телеги, вежливо попросили своих управляющих садиться, довезли их до границы именья и так же вежливо просили их вылезть. ‘Мы вам очень благодарны за ваше управление,— сказали крестьяне немцам,— но больше его не хотим, ступайте с богом куда вам угодно, но уж к нам больше не возвращайтесь’.
Правительство наше, вероятно, не догадывается, что, положив конец помещичьему праву, оно подкосило свою собственную императорскую власть. Император был крепок только помещиками, и Екатерина II отлично понимала это, называя себя первой помещицей. Кончились помещики, кончилось и императорство — у него нет больше почвы, осталось имя без сущности, форма без содержания.
Из всей русской истории мы знаем только один случай, когда деспотизм явился на помощь народу. ‘Хочу, чтобы крестьяне были свободны’,— сказал царь, и сто тысяч помещиков низким поклоном выразили полную готовность повиноваться воле монаршей. Но это была последняя вспышка умирающего деспотизма. Этим он кончил. Ему больше нет дела в России, ждать от него больше нечего. Сословия уже начинают понимать, какую жалкую роль они играли до сих пор, освобожденные крестьяне уже думают о своем безвыходном положении — они недовольны. Недовольные везде, все ждут чего-то… императорская Россия разлагается.
‘ Если Александр II не понимает этого и не хочет добровольно сделать уступку народу — тем хуже для него, Общее неудовольствие могло бы еще быть успокоено, но если царь не пойдет на уступки, если вспыхнет общее восстание, недовольные будут последовательны — они придут к крайним требованиям. Пусть подумает об этом правительство, время поправить беду еще не ушло, но пусть же оно и не медлит.
Но, с другой стороны, и мы должны помнить, что имеем дело с правительством ненадежным, с правительством, которое временными уступками будет успокаивать нас и из личных, временных выгод готово испортить все будущее всей страны — для десяти подлецов ничего не значит счастье шестидесяти миллионов.
Молодое поколение! не забывайте этого. Не забывайте того, что мы обращаемся к вам по преимуществу, что только в вас мы видим людей, способных пожертвовать личными интересами благу всей страны. Мы обращаемся к вам потому, что считаем вас людьми, более всего способными спасти Россию, вы — настоящая ее сила, вы — вожаки народа, вы должны объяснить народу и войску все зло, сделанное нам императорской властью, вы должны показать народу, что тут нет никакого помазания, что бог познается в делах общего блага, в делах добрых, а где добра нет, там действует злая сила — дух тьмы, а этот-то дух и есть русская императорская власть в том виде, как она существовала до сих пор.
Вы должны объяснить народу, что у него есть доброжелатели, что есть люди, желающие, чтобы он владел землей, а не находился в вечной зависимости от землевладельцев, есть люди, желающие убавить ему подати и всякие платежи, водворить правду в суде, избавить парод от лишних нянек и опекунов.
Не забудьте и солдат. Объясните им, что и у них есть доброжелатели, которые хотели бы убавить солдатам срок службы, дать им больше жалованья, избавить их от палок.
Объясните все это народу и солдатам, но не забудьте прибавить, что помехой всему царь и его министры, для которых это не выгодно.
В последнее время расплодилось у нас много преждевременных старцев, жалких экономистов, взявших свой теоретический опыт из немецких книжек. Эти господа не понимают, что экономизм нищает нас в духовном отношении, что он приучает нас только считать гроши, что он разъединяет нас, толкая в тесный индивидуализм. Они не понимают, что не идеи идут за выгодами, а выгоды за идеями. Начиная материальными стремлениями, еще придем ли к благосостоянию? — односторонняя экономическая наука нас не выручит из беды. Напротив, откинув копеечные расчеты и стремясь к свободе, к восстановлению своих прав, мы завоюем благоденствие, а с ним, разумеется, и благосостояние, то есть то, чего нам так хочется,— деньги.
А эти, к несчастью, плодящиеся у нас конституционные и экономические тенденции ведут к консерватизму, они черствят человека, они ведут к сословному разъединению, к привилегированным классам. Хотят сделать из России Англию и напитать нас английскою зрелостью. Но разве Россия по своему географическому положению, по своим естественным богатствам, по почвенным условиям, по количеству и качеству земель имеет что-нибудь общего с Англией? Разве англичане на русской земле вышли бы тем, чем они вышли на своем острове? Мы уж довольно были обезьянами французов и немцев, неужели нам нужно сделаться еще и обезьянами англичан? Нет, мы не хотим английской экономической зрелости, она не может вариться русским желудком.
Нет, нет, наш путь иной,
И крест не нам нести…
Пусть несет его Европа. Да и кто может утверждать, что мы должны идти путем Европы, путем какой-нибудь Саксонии, или Англии, или Франции? Кто берет на себя ответственность за будущее России, кто может сказать, что он умнее шестидесяти миллионов, умнее всего населения страны, что он знает, что ей нужно, что. он приведет ее к счастию? Где та наука, которая научила его этому, которая сказала ему, что его взгляд безошибочен? По крайней мере, мы не знаем такой науки, мы знаем только, что Гнейсты, Бастиа, Моли, Pay, Рошеры раскапывают навозные кучи и гниль прошедших веков хотят сделать законом для будущего. Пусть этот закон будет ихним законом, а мы для себя попытаемся поискать закон другой.
Для неверующих мы делаем следующий пример. Существует Китай, ближайшие соседи его не знают другой страны, более цивилизованной. Рошеры и Моли Китая утверждают, что закон, по которому развивалась жизнь в Китае и слагалась тамошняя цивилизация, есть именно тот закон, по которому должны развиваться все народы. Соседи верят глубокомысленным ученым и, не видя жизни и цивилизации выше китайской, лезут сами из всех сил в Китай. Но вдруг оказывается, что есть другие страны, что у других народов существуют стремления, неизвестные китайцам. Следует ли из этого, что стремления эти вздор? что только китайская цивилизация и политические убеждения китайцев одни истинны? Человек, видевший только Европу, сотни немецких королевств с их кенигами, герцогами и принцами, или Францию с ее Наполеоном, разумеется, удивится, узнав, что в Америке порядки совсем другие. Почему же России не прийти еще к новым порядкам, неизвестным даже и Америке? Мы не только можем, мы должны прийти к другому. В нашей жизни лежат начала, вовсе не известные европейцам. Немцы уверяют, что мы придем к тому же, к чему пришла Европа. Это ложь. Мы можем точно прийти, если наденем на себя петлю европейских учреждений и ее экономических порядков, но мы можем прийти и к другому, если разовьем те начала, какие живут в пароде. Европа сложилась из остатков древнего мира, тысячу лет назад в Европе была монархия, уж тогда Европа разбилась на могучих собственников и на бессильных рабов, не имевших земельной собственности, уж тогда было положено в ней начало того экономического и политического неравенства, которое привело и к пролетариату и вызвало социализм.
Европа попыталась было выйти из своего крайнего положения, но партия привилегированных людей была слишком сильна, вековые традиции были слишком крепки и в народе, и в тамошнем мещанстве, а социальные теории настолько смутны и слабы своей организационной стороной, что 1848 год должен был привести к неудаче. А этой-то неудачи струсили и наши западники, и наши доморощенные политикоэкономы.
Припомните, как легко Рошер решил вопрос об освобождении крестьян. И с немецкой точки зрения дело не могло быть решено иначе. Отчего же наш народ недоволен царской милостью, недоволен тем, от чего немцы пришли бы в восторг? А недоволен народ потому, что он не может представить себя без земельной собственности, он не может представить себя вне земледельческой общины. Ему нужно равенство прав и владения, ом не верит и не хочет верить в законность такого порядка, по которому у тридцати миллионов крестьян есть своя земельная собственность, а у остальных двадцати трех миллионов земля чужая, принадлежащая какой-нибудь сотне тысяч владельцев. В Европе сидят еще и до сих пор остатки феодального права, а мы его не знали и не знаем, наше дворянство, наши помещики не европейская аристократия, наши — просто незаконнорожденная власть, вышедшая из того же народа, искусственно созданная императорской властью и особенно расплодившаяся со времен Екатерины II, она должна осесть в народ и осядет с падением власти императорской.
Неудача 1848 года, если что-нибудь и доказывает, так доказывает только одно — неудачу попытки для Европы, но не говорит ничего против невозможности других порядков у нас, в России. Разве экономические, земельные условия Европы те же самые, что и у нас? Разве у них существует и возможна земледельческая община? Разве у них каждый крестьянин и каждый гражданин может быть земельным собственником? Нет. А у нас может. У нас земли столько, что достанет ее нам на десятки тысяч лет.
Мы народ запоздалый, и в этом наше спасенье. Мы должны благословлять судьбу, что не жили жизнью Европы. Ее несчастия, ее безвыходное положение — урок для нас. Мы не хотим ее пролетариата, ее аристократизма, ее государственного начала и ее императорской власти.
До сих пор народ наш жил своей жизнью, не мешаясь в дела правительства и не понимая их, и он был прав. Правительство тоже не знало народа, да ему было и некогда за политическими бирюльками. А между тем русская мысль зрела, мы изучали экономическое и политическое устройство Европы, мы увидели, что у них .неладно, и тут-то мы поняли, что имеем полнейшую возможность избегнуть жалкой участи Европы настоящего времени.
Мы похожи на новых поселенцев: нам ломать нечего. Оставимте наше народное поле в покое, как оно есть, но нам нужно выполоть ту негодную траву, которая выросла из семян, налетевших к нам с немецкими идеями об экономизме и государстве. Нам не нужно ни того, ни другого в той форме, как это проповедовали и проповедуют нам наш профессор — правительство и разные последователи Рошера и Гнейста.
Европа не понимает, да и не может понять, наших социальных стремлений, значит, она нам не учитель в экономических вопросах. Никто нейдет так далеко в отрицании, как мы, русские. А отчего это? Оттого, что у нас нет политического прошедшего, мы не связаны никакими традициями, мы стоим на новине и, нисколько не пленяясь немецкими садиками и рощами, хотим разделить свое поле не по немецкой методе, не в заграничном вкусе, а как делилась земля встарь, когда еще людям не было тесно,— к мы можем сделать это. Вот отчего у нас нет страха пред будущим, как у Западной Европы, вот отчего мы смело идем навстречу революции, мы даже желаем ее. Мы верим в свои свежие силы, мы верим, что призваны внести в историю новое начало, сказать свое слово, а не повторять зады Европы. Без веры нет спасения, а вера наша в наши силы велика.
Если для осуществления наших стремлений — для раздела земли между народом — пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно. Вспомните, сколько народу потеряли мы в польскую и венгерскую войну. И для чего? Из капризов Николая, и не только без всяких выгод, но на позор своей страны. Вспомните, что Крымская война стоила нам 300 000 народу, что она разорила целый край, что ввела нас в громадный долг, а разве мы испугались ее? Нет, хоть она и стоила нам лучших сил страны. А разве наше дворянство — лучшая рабочая сила страны? Нет. До сих пор оно стояло враждебно к народу, оно было именно тем осадком общества, куда уходило все сочувствующее царской власти, все лакействующее, все ничего не делающее, все притесняющее народ, все своекорыстное, все вредное для России. Дворянство представляло у нас постоянно элемент более чем консервативный. Но нам могут заметить, что наше образование шло из дворянства, что лучшие люди были из этого сословия. Во-первых, это не совсем правда. А Ломоносов, Кольцов, Белинский? Во-вторых, лучшее, что выходило из дворянства, тотчас же отделялось от него и становилось на сторону угнетенного народа. При разрешении вопроса об освобождении крестьян дворянство, и из него особенно так называемая старая аристократия, показало еще раз, чего может ожидать от него Россия. Мы увидели еще раз и убедились окончательно, что это партия плантаторов, что это помеха России на пути ее развития. Нравственные силы России, если они даже и из этого источника, они не принадлежат и не могут принадлежать дворянской партии, они составляют свое особое сословие, свой круг, не признанный правительством, враждебный ему и дворянству, дружественный народу. Что народное, что сильно своей внутренней силой, что составляет нравственное украшение страны, то не дворянское, не правительственное. Ни один человек, способный различить только серое от черного, не примкнет к правительственной партии, не пойдет в привилегированное сословие, не воспользуется своим дворянским происхождением и титулом для притеснения народа, для своих узких, корыстных целей. Не ту пору мы переживаем. Современный честный русский не может быть другом правительства. Он друг народа. Все же враждебное народу, все эксплуатирующее его есть правительство, а все поддерживающее правительство и стремящееся не к общему равенству прав, а к привилегиям, к исключительному положению, есть дворянство и партия дворянская. Это враг народа, враг России. Жалеть его нечего, как не жалеют вредные растения при расчистке огорода.
И что значит это привилегированное сословие, эта аристократия рождения, аристократия физической силы, одна пользующаяся всеми выгодами, работающая чужими руками? В чем ее способности, в чем ее право на исключительность положения?
Представьте себе, что внезапно, в один день, умирав ют все наши министры, все сенаторы, все члены государственного совета. Пусть вместе с ними умирают все губернаторы, директоры департаментов, митрополиты, архиереи — одним словом, вся нынешняя служебная аристократия. Что теряет от этого Россия? Ничего. Через час явятся новые министры, новый сенат, новый государственный совет, явятся новые губернаторы, директоры департаментов, архиереи и митрополиты — и колесо государственного управления пойдет до того по-старому, что Россия и не заметит никакой перемены.
Представьте, что, в одно время с ними, умирают все тунеядствующие вельможи, великие князья и княжны, все лакированные флигель-адъютанты, фрейлины, все статс-дамы — весь придворный штат. Разумеется, потеря эта, как и всех министров, взятая с общей человеческой точки, принесет много огорчений родственникам, оставшимся в живых, но и только. На место умерших найдется немедленно не меньшее число людей, способных заниматься тем же, и через час такие же лакированные адъютанты и фрейлины наполнят снова двор, и если государь вздумал бы назначить вечером бал, то едва ли бы и сам он заметил перемену в лицах. Новые флигель-адъютанты танцевали бы с не меньшим искусством, как и прежние, шеи новых фрейлин были бы так же пленительны, улыбки их так же очаровательны, разговоры их так же пусты, как и прежних, и в общем характере не было бы заметно никакой перемены.
Представьте, что вместе с министрами и фрейлинами умирает все наше старое дворянство, вся аристократия происхождения, все ничего не делающие помещики. Пусть даже число новых покойников будет сто тысяч. И эту потерю Россия не заметит. Через час царь может создать новых помещиков, наделать новых графов и князей. Разве не всякий на это способен?
Таким образом, внезапная потеря более ста тысяч людей, признаваемых правительством полезными и необходимыми ему, не только не повредит России,— напротив, принесет народу пользу, избавив его от необходимости кормить тунеядцев.
Но вот картина меняется. Министры с их товарищами живы и здоровы, сенат и государственный совет тоже, а с ними и все ничего не делающее столбовое дворянство, фрейлины и флигель-адъютанты танцуют, камер-юнкеры и камергеры прислуживают за царским столом, одним словом, все идет так, как идет теперь, все бесполезное население России живо и здорово, но умирает аристократия мысли, умирают литераторы, поэты, ученые, художники, фабриканты, то есть те люди, которые производят вещи, полезные для страны, и снабжают ее предметами наиболее нужными, в произведениях которых высказывается гений и все способности народа, которые составляют гордость и славу нации. Что станется тогда с Россией? И сколько нужно времени, чтобы восстановить ее потерю? Ни фрейлины, ни сенаторы, ни архиереи, ни митрополиты, ни члены государственного совета и флигель-адъютанты не в состоянии быть литераторами, художниками, учеными, фабрикантами. Что станется с страной, постигнутой таким страшным бедствием, лишенной всей нравственной силы? Что станут делать столбовые дворяне, министры, фрейлины, митрополиты и флигель-адъютанты? Царю останется одно—поселиться с ними особой колонией под Петербургом и возращать картофель. Да, пожалуй, и этого будет не нужно.
И странное дело, эта клейменая неспособность, окружающая царя, эта дворянская партия, представители выгодного для них консерватизма думают, что народ нельзя предоставить самому себе, что ему нужно дать нянек. Жалкие мыслители, хоть и последовательные, вы не хотите дать народу свободу, потому что и для себя самих вы видите возможность только одного положения— холопства.. Но кто же дал вам право переносить свое тупоумие и бессердечие на весь народ? Кто сказал вам, что все должны быть лакеями, потому что вы лакеи? Что ни у кого не должно быть собственной воли, потому что ее у вас нет? Что все должны быть тупоумны, потому что вы тупоумны? Вы говорите, что народ не созрел. Да что значит зрелость? Неужели нужна какая-то зрелость, чтобы понимать удовольствие ходить в просторных сапогах, чтобы переменить узкий сапог на широкий? Неужели нужна какая-то зрелость, чтобы отличить справедливость от бессудия? Чтобы чувствовать потребность дышать свежим воздухом, есть, пить, мыслить и, следовательно, свободно выражать свои желания и мысли? Или вы думаете, что все это не есть органическая потребность человека? Или вы думаете, что наш крестьянин бесчувствен ко всему этому? Что его нужно приучать постепенно к справедливости и правде? Что в деле народного грабежа и разорения нужно сходить на нет постепенно? Что если с крестьянина брали в год по лишнему волу, то не следует прекращать грабеж вдруг, а убавлять ежегодно порцию — сначала корову, потом теленка, барана, овцу, курицу, цыпленка, куриное яйцо — и даже в этом деле вести крестьянина путем переходного состояния, как это сделали с волей? Да ведь это бессмыслица!
‘Что же вы хотите? — могут наконец спросить нас— Вы говорите о скудоумии власти, но кто же этого не знает?’ Тем хуже для нас Мы знаем, мы видим все умственное и нравственное ничтожество власти, и мы терпим ее.
Кому нравится это, пусть остается в ярме, но кто проснулся и дозрел до понимания человеческого достоинства, в ком есть хоть искра гражданского мужества, гражданской доблести, пусть сбросит с себя цепи, пусть пристает к людям, ищущим свободы, пусть число свободных людей растет все больше и больше, пусть они теснее и теснее пристают один к другому и, наконец, потребуют перемены существующих порядков.
К этим-то людям свободы мы и обращаемся — они поймут нас.
Чего мы хотим?
Мы хотим, чтобы власть, управляющая нами, была власть разумная, власть, понимающая потребности страны и действующая в интересах народа. А чтобы она могла быть такой, она должна быть из самих нас — выборная и ограниченная.
Мы хотим свободы слова, то есть уничтожения всякой цензуры.
Мы хотим развития существующего уже частью в нашем народе начала самоуправления. Если крестьяне имеют это право, если они избирают сами из себя старшин и голов, если общинам предоставлено право гражданского суда и полицейской расправы, зачем же этими правами выборного начала и самоуправления не пользуется вся остальная Россия? Или все остальное население хуже понимает свои потребности и потребности страны? Или в нем меньше смыслу, чем в земледельческом населении? Нет, этого не скажет наше правительство. Оно дало крестьянам волю потому, что боялось крестьянских топоров, но нас никто и никогда не боялся. Теперь же мы сильнее, и мы хотим последовательного развития начал народного управления. Наша сельская община есть основная ячейка, собрание таких ячеек есть Русь. Везде должно проходить одно начало. Вот что нам нужно.
Мы хотим, чтобы все граждане России пользовались одинакими правами, чтобы привилегированных сословий не существовало, чтобы право на высшую деятельность давали способности и образование, а не рождение, чтобы назначение в общественные должности шло из выборного начала. Мы не хотим дворянства и титулованных особ. Мы хотим равенства всех пред законом, равенства всех в государственных тягостях, в податях и повинностях.
Мы хотим, чтобы денежные сборы с страны не шли неизвестно куда, чтобы их не крали, чтобы правительство давало народу отчет в собранных с него деньгах.
Мы хотим открытого и словесного суда, уничтожения императорской полиции — явной и тайной, уничтожения телесного наказания.
Мы хотим, чтобы земля принадлежала не лицу, а стране, чтобы у каждой общины был свой надел, чтобы личных землевладельцев не существовало, чтобы землю нельзя было продавать, как продают картофель и капусту, чтобы каждый гражданин, кто бы он ни был, мог сделаться человеком земледельческой общины, то есть или приписаться к общине существующей, или несколько граждан могли бы составить новую общину. Мы хотим сохранения общинного владения землей с переделами чрез большие сроки. Правительственная власть не должна касаться этого вопроса. Если идея общинного владения землей есть заблуждение, пусть она кончится сама собой, умрет вследствие собственной несостоятельности, а не под влиянием экономического учения Запада.
Мы хотим, чтобы девять миллионов десятин свободных земель Европейской России (оброчные статьи) были отданы дворовым людям, пущенным манифестом 19 февраля по миру.
Мы хотим уничтожения переходного состояния освобожденных крестьян, мы хотим, чтобы выкуп всей личной земельной собственности состоялся немедленно. Если операцию эту не в состоянии взять на себя правительство, пусть возьмут ее все сословия страны. Это путь мирный, и мы хотели бы, разумеется, чтобы дело не доходило до насильственного переворота. Но если нельзя иначе, мы не только не отказываемся от него, но мы зовем охотно революцию на помощь к народу. Если из пустого честолюбия Наполеон I перебил на своем веку восемь миллионов народу, что значит какая-нибудь сотня людей, когда этой жертвой покупается счастье парода! Но и до этой цифры не дойдет. Стоит сделать один пример с теми, кто не идет на добровольную уступку,— остальные согласятся. ‘Но ведь это насилие’,— скажут сторонники настоящего порядка. А как вы назовете обращение двадцати миллионов свободных людей в крепостных? Или последнюю муравьевскую кражу? Разве это не было хуже, чем грабеж народа? Мы не предлагаем такого грабежа, мы только хотим возвратить вполне права тем, от кого они были отняты.
Мы хотим полного уничтожения следов крепостного права, уничтожения развитого им неравенства в землевладении, мы хотим полного обновления страны.
Мы хотим уничтожения мещанства, этой неудавшейся русской буржуазии, выдуманной Екатериной II. И какие они tiers tat! {третье сословие.} Te же крестьяне, как и все остальные, но без земли, бедствующие, гибнущие с голоду. Им должна быть дана земля.
Мы хотим сокращения расходов на бесполезно громадную армию. Она стоит нам более ста миллионов деньгами, да военные натуральные повинности, падающие на народ, стоят почти столько же (девяносто миллионов). А чего стоит потеря в рабочей силе, оторванной от плуга и от верстака? На сколько должен народ усилить свои занятия, чтобы трудящиеся люди работали за ничего не делающую армию? В армию берут лучших людей, и люди эти делаются совсем бесполезными для своей страны на всю жизнь. Прослужив двадцать пять лет, отставной солдат делается неспособным к сельским занятиям, от которых его оторвали. Он идет или по миру, как искалеченные севастопольские герои, или в сторожа, швейцары, в легковые извозчики. А зачем нам гвардия? Для защиты Зимнего дворца и царской семьи ее слишком много. И что такое гвардия? Военное дворянство! Но это вздор: или все гвардия, или все армия — все граждане равны, обязанности всего военного сословия одинаковы, а потому — нет привилегий.
Мы хотим, чтобы офицеры армии и гвардии поняли свое истинное назначение, чтобы они поняли, что они не царское войско, исполняющее капризы императорской власти, а народная стража, что они служат не на угнетение слабого, а на его защиту против обид сильных и власти, эксплуатирующей его труд и время. Непохвальна роль, какую играло до сих пор русское войско. Оно рубило поляков, рубило венгерцев, оно участвовало во всех злодеяниях русских императоров. Для него не существовало родной земли, родного парода. Его кумиром был царь, и волю его оно исполняло свято — оно резало свой народ, когда того хотелось царю, оно было палачом и тюремщиком России. Солдат прикрывается присягой, которую он не понимает, и солдату это прощается, потому что он не понимает, что он делает. Но чем можете оправдывать себя вы, господа офицеры? Вы учились кое-чему, вы развитее рядовых солдат, вы понимаете смысл присяги, вы должны знать, что вас призвали на защиту страны своей, а не на ее угнетение. Вы говорите, что сердце у вас обливалось кровью, когда вам приходилось бить венгерцев,— так зачем же вы их били! Вы не хотели дружиться с австрийцами. Зачем же вы с ними дружились? Мы видели седых казаков, которые до сих пор рыдают, как дети, рассказывая историю с графиней Платер — постыдную казнь, выдуманную злодеем Николаем. А нынче: народу дали полусвободу, не растолковали дела, он недоволен, и вас шлют стрелять и бить безоружных, и вы, храброе русское войско, хладнокровно стреляете в безоружных. Вот на что употреблялось наше войско. Позор ему! Пора кончить эту постыдную роль. Пора вспомнить о службе отечеству. Пора перестать быть царской стражей. Вот почему мы хотим, чтобы наше войско было не императорская гвардия, а стража народная. Тогда, в минуту восстания угнетенного народа, когда страна потребует своих прав, и войско не забудет, что оно было игрушкой власти, ее слепым и позорным орудием, и оно не забудет предъявить свои требования и встанет на стороне народа, а не на стороне общего врага. И неужели вы думаете, что идти против французов и англичан, как это было в последнюю войну, менее опасно, чем сказать: нет, мы не хотим идти против своих,— и не тронуться с места? Вас гнали на верную смерть, и вы шли, а тут приходится сказать только ‘нет’, и вы не смеете! Никто еще не укорял русских офицеров и солдат в недостатке военного мужества, но зато и никто не находил в них мужества гражданского.
Уж если в вас не найдется силы сказать ‘нет’ — идите, но первый залп, который вам велят сделать в своих, сделайте в тех, кто вам велит его сделать,— и уж за одно это благословит вас народ.
Мы хотим, чтобы срок службы солдату не была целая вечность, убивающая в нем все гражданские способности, все человеческие силы, делающая его никуда не годным в отставке. Мы хотим, чтобы солдат шел в службу охотой, чтобы она представляла ему выгоды, чтобы срок службы был три — пять лет, чтобы солдат не отрывался окончательно от своей родной избы, чтобы он уходил только на время и после службы возвращался в свою семью, чтобы после службы он оставался тем же селянином, как и до рекрутства, чтобы он получал жалованье, не только достаточное для его текущих потребностей, но чтобы он мог посылать кое-что и домой, а не тянуть из дому последнюю копейку. Пусть наше войско будет ополчением, пусть каждая губерния составляет свою дружину. Незачем солдату уходить в мирное время за тысячу верст от своего дома.
Мы хотим сокращения расходов на все управление, мы хотим уничтожения вредных для народа управлений, как министерство государственных имуществ, министерство двора, удельное управление. У народа есть и головы и старшины, есть, наконец, здравый смысл, в который верует и само правительство. К чему после этого еще управляющие палатами и конторами, окружные и депутаты? А к чему двору целое министерство? Домовые конторы да расходчики — вот все, что нужно для дворцов. Народу все это слишком тяжело — ведь он, а никто другой платит за все это.
Мы хотим сокращения расходов на царскую фамилию. Зачем какому-нибудь великому князю сто тридцать лошадей, когда люди не менее порядочные и, уж разумеется, более полезные довольствуются вполне парой? Зачем на двор тратится пятьдесят миллионов в год, когда за десятую часть этой суммы можно иметь людей, знающих лучше свое дело и действительно полезных стране? Крепостное право кончилось, а с ним должно кончиться и барство, и всякие помещичьи замашки— дворовые, дворцы и дворы.
Мы хотим освобождения из казематов и возвращения из ссылки осужденных за политические преступления, мы хотим возврата на родину всех политических выходцев.
Наконец, мы хотим совершенного изменения основных законов. Например: ‘Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной его власти, не токмо за страх, по и за совесть, сам бог повелевает’. Что за клевета на бога и совесть! В этом можно уверять только китайцев и турок, да и те едва ли верят подобной басне. Странно навязывать подобное верование народу, у которого девять миллионов сектантов, не признающих царя. А между тем во всем своде проходит эта мысль — везде благоговение пред властью и сословное неравенство. Понятно, что мы хотим изменения основных законов и очистки всех остальных.
Но кому мы указываем эту программу? Кто станет ее выполнять? Где у нас люди, понимающие свои гражданские и человеческие права и способные предъявить свои требования? Дворянство? Нет, в дворянство мы не веруем,— оно показало уже свое бессилие, непониманье своих выгод и неуменье пользоваться обстоятельствами. Когда государь сказал им: ‘Я хочу, чтобы вы отказались от своих прав на крестьян’,— им следовало ответить: ‘Государь, мы согласны, но и вы должны тоже отказаться от безусловной власти, вы ограничиваете нас, мы хотим ограничить вас’. Это было бы последовательно, и в руках дворянства была бы конституция. Дворянство струсило, в нем недостало единодушия, и теперь очередь не за ним.
Надежду России составляет народная партия из молодого поколения всех сословий, затем все угнетенные, все, кому тяжело нести крестную ношу русского произвола— чиновники, эти несчастные фабричные канцелярий, обреченные на самое жалкое существование и зависящие вполне от личного произвола своих штатских генералов, войско, находящееся совершенно в таком же положении,— и двадцать три миллиона освобожденного народа, которому 19 февраля 1861 года открыта широкая дорога к европейскому пролетариату.
Обращаемся еще раз ко всем, кому дорого счастие России, обращаемся еще раз к молодому поколению. Довольно дремать, довольно заниматься пустыми разговорами, довольно бранить правительство втихомолку или рассказывать все одни и тс же рассказы об одних и тех же плутнях разных Муравьевых. Довольно корчить либералов, наступила пора действовать. И кто выдумал, что правительство сумеет сделать что-нибудь нужное само по себе? С какой стороны вы ждете еще доказательств способности правительства и желания его сделать что-нибудь полезное для России? Откуда ваши надежды? Или вам мало исторического прошедшего России? Не питайте в себе пустой надежды, этого предательского, усыпляющего чувства, не переносите своих благородных стремлений на ватагу негодяев, называемых русскими министрами и русским правительством. Или вы не видите, что власть и скудоумна и смеется над вами? Вы зовете Муравьева втихомолку трехпрогонным, называете его казнокрадом, заграничные издания публикуют его проделки, а он в то же время прибирает к себе двадцать две тысячи десятин лучшей земли России. Нет, с такими господами нечего церемониться, пора с ними кончить, пора приступить к делу теперь же, не теряя ни минуты.
Говорите чаще с народом и с солдатами, объясняйте ему все, чего мы хотим и как легко всего этого достигнуть, нас миллионы, а злодеев сотни. Стащите с пьедестала, в мнении народа, всех этих сильных земли, недостойных править нами, объясните народу всю незаконность и разврат власти, приучите солдат и народ понять ту простую вещь, что из разбитого генеральского носа течет такая же кровь, как и из носа мужицкого. Если каждый из вас убедит только десять человек, наше дело и в один год подвинется далеко. Но этого мало. Готовьтесь сами к этой роли, какую вам придется играть, зрейте в этой мысли, составляйте кружки единомыслящих людей, увеличивайте число прозелитов, число кружков, ищите вожаков, способных и готовых на все, и да ведут их и вас на великое дело, а если нужно, то и на славную смерть за спасение отчизны, тени мучеников 14 декабря! Ведь в комнате или на войне, право, умирать не легче!
Прокламация отпечатана в Вольной русской типографии в Лондоне в июне 1861 года. Распространялась 3—4 сентября в Петербурге. Рукопись не разыскана. Печатается по лондонскому изданию.
Прокламация написала Шелгуновым, как это следует из его признания в ‘Первоначальных набросках’ (стр. 243), но, должно быть, и при участии Михайлова, о чем свидетельствует рассказ А. А. Слепцова (см. вводную статью в наст. томе, стр. 12—15). Время написания — между 5 марта и серединой апреля 1861 года, то есть после обнародования манифеста и положений 19 февраля, упоминаемых в прокламации, и до кровавых событий в Бездне и Кандеевке, ставших известными после 15 апреля, мимо которых авторы прокламации, без сомнения, не могли бы пройти.
‘К молодому поколению’ — один из элементов возникшего в кругу ‘Современника’ замысла об обращении с воззваниями к разным слоям населения. Прокламация имела своей целью активизировать и объединить молодежь, прежде всего студенческую, как наиболее отзывчивую и энергичную часть радикальной интеллигенции. Изложенная в ней программа содержит все основные черты идеологии революционного народничества: ориентацию на общину как основу социализма, представление о революции как об акте, решающем одновременно и вопросы политического, и вопросы социалистического переустройства России.
Для напечатайся прокламации Михайлов и Шелгуновы выехали 25 апреля 1861 года за границу {‘Литературный архив’, т. 6, М.— Л. 1961, стр. 193.}. Задержавшись в Берлине приблизительно до начала мая {2 мая датирована статья Михайлова ‘Из Берлина’, опубликованная в ‘Современнике’, 1861, No 5.}, они проехали затем в Наугейм, где Шелгунова осталась для лечения, а Михайлов через Голландию отправился в Лондон, куда прибыл в начале июня, перед поездкой Герцена в Париж. Герцем был против печатания прокламации {См. статью ‘Нашим врагам’.— А. И. Герцен, Собр. соч. в тридцати томах, изд. АН СССР, т. XX, кн. 1, М. 1960, стр. 421.}, однако считал себя не вправе отказать Михайлову, и в Вольной русской типографии было отпечатано шестьсот экземпляров воззвания. В двадцатых числах июня в Лондон приехал и Шелгунов, и они с Михайловым увезли весь тираж в Париж. Из неопубликованного письма Шелгуновой к Костомарову от 1 июля 1861 года видно, что Михайлов возвратился в Париж из Лондона 29 июня {ЦГАОР, ф. 109, 1 экс. 1862 г., д. 230, ч. 28 ‘А’, л. 175.} и до 7 июля отправился через Берлин, Штеттин и далее морем в Петербург {Это следует из письма Шелгуновой к Н. В. Гербелю от 7 июля 1861 г. (‘Историко-литературный сборник. Посвящается В. И. Срезневскому’, Л. 1924, стр. 228).}. Приехал он, по его собственным словам, ‘в средних числах июля месяца’ {Мих. Лемке, Политические процессы в России 1860-х гг., М.— П. 1923, стр. 103.}. 20 июля и 5 августа он писал Костомарову и выслал ему деньги, возможно, для приезда в Петербург. В августе возвратились Шелгуновы, а 20 августа прибыл Костомаров. Ему показали прокламацию, и Михайлов просил его взять в Москву сто экземпляров для распространения, но Костомаров, по неизвестной причине, отказался {Там же, стр. 104.}.
В связи с обыском, произведенным у Михайлова 1 сентября по доносу Н. Д. Костомарова (см. вступит, статью в наст. томе и прим. к стр. 159), было решено немедленно распространить прокламацию, что и было сделано 3—4 сентября. Послали ‘К молодому поколению’ и официальным лицам, в частности, управляющему III Отделением начальнику корпуса жандармов П. А. Шувалову. Тот 4 сентября телеграфировал главному начальнику III Отделения и шефу жандармов В. А. Долгорукову, находившемуся, как и Александр II, на юге России: ‘В Петербурге показалось у разных лиц и в войсках возмутительное воззвание к молодому поколению, печатанное в Лондоне, шрифт ‘Колокола’. Сейчас сообщаю Тучкову {Московский генерал-губернатор.}. По почтамту и со стороны полиции приняты меры. С Милютиным {Управляющий военным министерством.} лично говорил <...> Принимаю все возможные меры к обнаружению’ {‘Политические процессы 60-х гг.’ Под редакцией Б. П. Козьмина, М.— П. 1923, стр. 272.}. Но хотя, как писал Шувалов Долгорукову, он вместе с. петербургским обер-полицмейстером А. В. Паткулем ‘поднял на ноги всю петербургскую полицию’ {Там же, стр. 274.}, обнаружить распространителей так и не удалось. Только из воспоминаний Шелгунова (‘Первоначальные наброски’) выяснилось, что, кроме Михайлова, распространением прокламации занимались А. А. Серно-Соловьевич и Е. П. Михаэлис (см. стр. 246).
В. Костомаров, арестованный 26 августа по делу тайной студенческой типографии в Москве, выдал причастность Михайлова к прокламации ‘К молодому поколению’ уже после ее распространения (см. вступит, статью в наст. томе и прим. к стр. 277 и 284 тома II наст. изд.). Однако, опасаясь дальнейшего предательства Костомарова и привлечения к следствию Шелгуновых, Михайлов принял на себя не только печатание воззвания, но и авторство.
Об этой жертве Михайлова знал только очень узкий круг людей — Чернышевский, Добролюбов, Герцен, Огарев, братья Серно-Соловьевичи. Знал об этом и близкий к революционным конспирациям того времени В. О. Ковалевский (муж С. В. Ковалевской, впоследствии выдающийся палеонтолог). В письме к Герцену от 14 сентября 1866 года О.Н. напоминал ему, что ‘знал в подлинности все Михайловское и Шелгуновское дело’ {‘Литературное наследство’, т. 62, М. 1955, стр. 268.} и умел свято хранить эту тайну. Он мог знать об этом от семьи Шелгунавой, так как одно время был женихом ее сестры, М. П. Михаэлис. Николадзе писал в своих воспоминаниях, что о принадлежности прокламации ‘К молодому поколению’ Шелгунову узнал ‘из вполне достоверного источника’ спустя пять лет после ареста Михайлова {‘Каторга и ссылка’, 1927, No 4 (33), стр. 43.}, то есть, очевидно, в то время, когда он, Николадзе, жил за границей. Тобольский прокурор Жемчужников, которого Михайлов посещал во время пребывания в Тобольском остроге, утверждал, что, по словам Михайлова, ‘он осужден был за найденное у него сочинение, автором которого был не он, но принял его на себя, чтоб отстранить от ответственности действительного автора’ {‘Колокол’, 1866, л. 218, 15 апреля, стр. 1786.}. Впервые же об авторстве Шелгунова стало широко известно из книги Л. Ф. Пантелеева ‘Из воспоминаний прошлого’ (СПб. 1905). Однако сообщение Пантелеева не было подтверждено документально и вызвало сомнения и возражения Лемле, как раз в это время печатавшего в журнале ‘Былое’ статью ‘Дело M. И. Михайлова’ (1906, No 1). В следующем номере этого же журнала Пантелеев напечатал заметку ‘Нелишнее разъяснение’, сообщив в ней о существовании неопубликованной записки Шелгукова, то есть о ‘Первоначальных набросках’, где последний сам говорит о своем авторстве (см. стр. 458).
Стр. 332. Печатано без цензуры в С.-Петербурге, в сентябре 1881 года.— Заведомо неверные сведения о месте печатания прокламации сообщались, чтобы продемонстрировать возможность подпольного бесцензурного печатания. Прокламация помечена сентябрем, та’ как в этом месяце, после возвращения студентов с каникул, намечалось ее распространение.
Я ль буду в роковое время…— Стихотворение К. Рылеева, известное под названием ‘Гражданин’, 14 строка у автора: ‘На бедствия своей отчизны’.
…решили объявить народу волю в великом посту…— В Петербурге и Москве манифест 19 февраля был обнародован 5 марта — в последний день масленицы и накануне великого поста. В большинстве же провинциальных городов и в сельской местности манифест оглашался уже во время поста.
Стр. 332—333. …организацией комиссий, составлявших и рас сматривавших ‘Положение’, государь показал полнейшее презрение ко всему народу…— Для составления положений были созданы редакционные комиссии, сосредоточившие у себя все сведения губернских комитетов — выборных организаций дворянства, и на их основе выработавшие текст положений.
Стр. 333. Романовы <...> выбраны народом, потому что их считали способнее <...> польских и шведских королевичей.— После длительного периода междуцарствия и польско-шведской интервенции был созван в 1613 году Земский собор для выборов нового царя. В нем, помимо бояр и духовенства, были представлены дворяне, посадские люди, стрельцы, казаки и, видимо, часть черносошных (не закрепощенных) крестьян. На престол было выдвинуто несколько кандидатур, в том числе польский королевич Владислав и шведский принц Карл Филипп. Борьба завершилась избранием сына митрополита Филарета — Михаила Романова, родоначальника дома Романовых.
Стр. 334. …что сделали крестьяне одного именья Тамбовской губернии с своими управляющими из немцев.— Об этом факте нет никаких сведений в официальных документах, опубликованных в сборниках по крестьянскому движению, что, однако, не лишает данное сообщение достоверности.
…называя себя первой помещицей.— Екатерина II, подчеркивая полное единство интересов трона и дворянства, называла себя казанской помещицей.
Стр. 336. В последнее время расплодилось у нас много <...> экономистов, взявших свой теоретический опыт из немецких книжек.— Подразумеваются проф. Вернадский и другие буржуазно-либеральные авторы ‘Экономического указателя’, выступавшие против общинного землевладения.
Нет, нет, наш путь иной // И крест не нам нести — из стихотворения А. Григорьева ‘Героям нашего времени’ (1845). Вторая строка у Григорьева: ‘И крест не вам нести’.
Стр. 338. …1848 год должен был привести к неудаче.— То есть к поражению революции 1848 года в европейских странах.
…у тридцати миллионов крестьян есть своя земельная собственность…— Имеются в виду государственные крестьяне, бывшие, однако, не собственниками своих наделов, а феодальными владельцами, платившими оброк. Земельные наделы они получили в собственность лишь по реформе 24 ноября 1866 года, и притом за установленный казной выкуп.
Стр. 339. …в польскую и венгерскую войну.— См. прим. к стр. 327.
Стр. 345. Оброчные статьи — казенные земли, рыбные ловли, мельницы, соляные варницы и т. п., отдававшиеся казной в арендное пользование.
…дворовым людям, пущенным манифестом 19 февраля по миру.— Дворовые освобождались от крепостной зависимости без наделения землей.
Переходное состояние — двухлетний срок, отведенный на составление уставных грамот, определявших количество надельных земель и повинности крестьян за пользование ими.
…чтобы выкуп всей личной земельной собственности состоялся немедленно.— По положениям 19 февраля, обязательным был только выкуп усадеб, выкуп же полевых наделов предоставлялся на усмотрение помещиков и мог быть оформлен только по их требованию, а не по требованию крестьян.
Обращение двадцати миллионов свободных людей в крепостных— широко практиковавшаяся при Екатерине II и позже раздача казенных земель с населявшими их государственными крестьянами в собственность дворянам, главным образом фаворитам и особам, имевшим важные ‘заслуги’ перед троном.
Последняя муравьевская кража — оценочная инструкция 1859 года, выработанная при Муравьеве в министерстве государственных имуществ, по которой значительно повышались оброки с государственных крестьян: вместо прежних 12% с чистого дохода, установленных при П. Д. Киселеве, до 25—33,5% (H. M. Дружинин, Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева, т. II, М. 1958, стр. 546).
…мещанства, этой неудавшейся русской буржуазии, выдуманной Екатериной II.— По ‘Городовому положению’ 1785 года, в составе городского населения было образовано мещанство — низшее сословие, не освобожденное, в противоположность высшим городским сословиям (купцам, почетным гражданам), от уплаты подушной подати ‘И от телесных наказаний. Его составляли мелкие ремесленники и мелкие торговцы.
Стр. 346. …историю с графиней Платер…— Об участнице польского восстания 1831 года Эмилии Плятер в прокламации ‘Льется польская кровь, льется русская кровь…’ (1863, начало февраля) сообщалось: ‘Молодая девушка была взята в плен и отдана русским казакам на растление и потом уже, окровавленная, измученная, полумертвая, была расстреляна’ (‘Русско-польские революционные связи’, т. II, М. 1963, стр. 78).
Стр. 349. Вы зовете Муравьева втихомолку трехпрогонным <...> заграничные издания публикуют его проделки…— Кличку ‘трехпрогонный’ объясняет сообщение, содержащееся в заметке ‘Вешающий Муравьев’ в л. 63 ‘Колокола’, 1860, 16 февраля, где говорится, что Муравьев для образования управлений по ведомству уделов и министерству государственных имуществ, которые он возглавлял, получил прогоны одновременно от обоих ведомств в сумме 24 тыс. руб. В ‘Колоколе’ неоднократно печатались материалы, разоблачавшие деятельность Муравьева как министра государственных имуществ и как человека, устраивавшего личные дела за счет казны (см. ‘Колокол’, 1858, л. 25, 1 октября, и л. 28, 15 ноября, 1859, л. 46, 22 июня, 1860, л. 63, 15 февраля, и л. 76, 15 июля). Кроме того, в журнале П. В. Долгорукова ‘Будущность’ (1860, No 5, 25 декабря), выходившем в Лейпциге, была напечатана памфлетная биография Муравьева. О путешествии Муравьева по России с целью ревизии сразу трех ведомств см, на стр. 86, в воспоминаниях самого Шелгунова.
…прибирает к себе двадцать две тысячи десятин лучшей земли…— Очевидно, речь идет о награждении арендой сына Муравьева по хлопотам последнего. Подобные награждения заключались в сдаче земель в аренду на длительные сроки (до семидесяти лет) по заниженным расценкам на основании особых списков, утверждавшихся царем. В упоминавшейся заметке ‘Вешающий Муравьев’ сообщалось, что землю, полученную сыном Муравьева, торговали купцы, предлагая за нее до трехсот тысяч рублей.
Стр. 350. Мученики 14 декабря — декабристы.