Дан Федор Ильич
Дан Федор Ильич
К истории последних дней Временного Правительства
К истории последних дней Временного Правительства
(‘Летопись Русской Революции’, т. I, Берлин 1923.).
I.
I.
II.
II.
К истории последних дней Временного Правительства, Дан Федор Ильич, Год: 1923
Время на прочтение: 21 минут(ы)
В 10-й книге ‘Современных Записок’ помещена статья А. Ф. Керенского ‘Гатчина’, посвященная моменту гибели Временного Правительства под напором большевистского восстания. Одна страничка этой статьи отведена беседе моей с А. Керенским, происходившей в Зимнем Дворце в ночь на 25 октября 1917 года.
Сведения об этой беседе, сколько мне известно, впервые появляются в печати. Излагая ее содержание, Керенский говорит: ‘Конечно, я не могу сейчас воспроизвести заявления Дана в его собственных выражениях, но за точность смысла передаваемого ручаюсь’.
К сожалению, ‘ручательство’ дано А. Керенским в данном случае не вполне основательно. То ли память ему изменила, то ли в момент беседы он был слишком утомлен и взволнован, или слишком поглощен своими собственными переживаниями и настроениями, чтобы сколько-нибудь вникать в чужие слова и мысли, но только с его передачей беседы случилось как раз обратное тому, о чем он предупреждает читателей своей статьи: отдельные ‘выражения’, быть может, и сохранились, но смысл беседы не только не передан ‘точно’, но прямо-таки искажен, превращен в свою собственную противоположность.
Ни на минуту не заподозрив А. Керенского в намеренном искажении истины, я не стал бы торопиться с восстановлением действительного содержания беседы, если бы речь шла только о личной характеристике моей, как политического деятеля: обличение представителей ‘революционной демократии’ (кавычки принадлежат Керенскому) в том, что эти ‘искусники’ были способны лишь проводить ‘ночи напролет… в бесконечных спорах над различными формулами’, в то время как представители Временного Правительства обнаруживали величайшую государственную проницательность и деловитость, — обличение это, повторяемое Керенским, слишком не оригинально, чтобы надо было спешить вступать в полемику по этому поводу. Но я вместе с Керенским полагаю, что ‘сцена’ нашей беседы была в известном смысле ‘поистине исторической’ в том именно смысле, что в ней очень ярко выявились, на мой взгляд, позиции различных общественных сил, противодействовавших большевистскому перевороту, и выяснились причины полного бессилия Временного Правительства и молниеносного успеха большевиков. В этом отношений ‘сцена’ эта очень важна для характеристики исторического момента Октябрьской революции и понимания всей будущей политики нашей социал-демократической партии по отношению к восторжествовавшему большевизму.
В предотвращение образования новых ‘исторических’ легенд, в добавление к немалому числу уже циркулирующих, я и считаю своим долгом теперь же рассказать, ‘как это было в действительности’.
Начать приходится несколько издалека — с деятельности так называемого ‘предпарламента’ — Совета Российской Республики и работы нашей социал-демократической фракции в этом Совете.
У меня в данный момент нет решительно никаких материалов под руками, и писать мне приходится исключительно по памяти. Я ограничусь поэтому лишь самым общим и несомненным, рассказывая более детально отдельные эпизоды лишь в тех случаях, когда рассказываемое легко может быть подтверждено свидетельством десятков участников.
Совет Республики был ублюдочным, компромиссным учреждением, возникшим из неудачного ‘Демократического Совещания’ в Петрограде, в сентябре 1917 г.
Идея Демократического Совещания, созванного после и в противоположность Общегосударственному Совещанию в Москве, связывалась в умах инициаторов его с сознанием необходимости образования однородного демократического правительства взамен правительства коалиционного, правительства с участием представителей буржуазии, явно начавшего разваливаться после пресловутого июньского наступления на фронте и получившего смертельную рану в дни Корниловского восстания. Я не берусь утверждать, что все руководящие члены Центрального Исполнительного Комитета так именно смотрели на задачи Демократического Совещания, но могу категорически утверждать, что так именно смотрели на них наиболее видные члены ЦИК, и такова именно была моя собственная точка зрения. Доказательство тому—не только тот факт, что на заседаниях более интимного кружка, получившего шуточное прозвище ‘звездной палаты’ и привлекавшего в это время к своим занятиям ряд лиц, постоянно в его состав не входивших, серьезно обсуждались списки возможных кандидатов в будущее демократическое правительство (одним из авторов таких списков был я), но и вся та литературная кампания по подготовке Демократического Совещания, которую я вел—в согласии с президиумом ЦИК — в передовицах ‘Известий’.
Мысль, руководившая нами при созыве Демократического Совещания, состояла в том, чтобы попытаться создать демократическую власть, опирающуюся не только на те элементы революционной демократии, в тесном смысле этого слова, которые сосредоточились в Советах, но и на те, которые имели прочную базу в кооперативах и органах местного самоуправления (городских думах и земствах). Считая, что положение будущего демократического правительства будет крайне затруднительным, мы полагали необходимым привлечь к участию в нем эти демократические силы, в которых ценили навыки к практической общественной работе, особенна в хозяйственной области, и органическую связь с широкими народными массами, — прежде всего с крестьянством и демократическим мещанством. Нас поощряли к тому успехи в деле сближения с этою ‘не советскою’ демократиею, достигнутые еще на Государственном Совещании в Москве: как известно, после долгих споров и пререканий, и кооператоры, и демократические представители земств и городов подписали политическую и экономическую платформу, составленную делегацией ЦИК и оглашенную Чхеидзе от имени всей демократии на заседании Совещания 14 августа.
Однако ‘не так склалося, яко ждалося’: демократического правительства из Демократического Совещания не вышло. Более того. Официальным представителям ЦИК пришлось с самого начала отказаться от проведения на Совещании линии безусловного разрыва коалиции и создания чисто демократической власти, а отстаивать лишь выработку платформы, на основе которой могли бы принимать участие в правительстве все группы, готовые эту платформу проводить в жизнь. Я лично без особого восторга относился к такого рода политике после того, как столько прекрасных ‘платформ’ было написано со времени образования первого коалиционного правительства без сколько-нибудь решительного результата в смысле проведения в жизнь того, что в этих ‘платформах’ было самого существенного. Но для данного момента я не видел другого исхода и потому на самом Демократическом Совещании его и отстаивал.
Главная причина неудачи заключалась в позиции, занятой группами ‘не советской’ демократии. При подробном обсуждении положения с представителями этих групп обнаружилось, что они несколько иначе смотрят на подписанную в Москве программную декларацию, чем я и значительное число ближайших моих товарищей по ЦИК. В то время, как для нас это была программа ближайшей деятельности правительства, подлежащая немедленному осуществлению, для них это были, в лучшем случае, лишь общие директивы, ‘в духе’ которых правительство должно действовать, но полное проведение которых в жизнь есть вопрос более или менее отдаленного будущего. Переоценивая вес и значение своей ‘почвенной’ связи с массами и относясь поэтому даже с оттенком презрения к большевизму, как к явлению налетному и едва ли не ‘столичной’ выдумке, не имеющей ‘корней’ в ‘низах’, представители ‘не советской’ демократии не только не видели необходимости в резком разрыве с политикой коалиции, но наотрез отказались участвовать в образовании чисто демократической власти. Они не только начисто отрицали возможность каких бы то ни было попыток образовать правительство со включением в его состав большевиков, но, ссылаясь на свой ‘опыт’, утверждали, что и без большевиков чисто демократическое правительство не будет ‘признано’ населением, вызовет лишь анархию и немедленную гражданскую войну. Мне очень врезалось в память одно из последних утренних собраний ‘звездной палаты’ в кабинете М. И. Скобелева с участием представителей несоветской демократии перед самым Демократическим Совещанием. Запомнились мне среди присутствующих: Руднев (московский городской голова), педагог Душечкин, кооператор Беркенгейм и др. Здесь буквально в десять минут была похоронена идея образования чисто демократической власти, после того, как оглашенному мною списку проектируемого правительства было противопоставлено категорическое и единодушное роп possumus (Не можем. Ред.) всех ‘не советских’ демократов без исключения! Все они заявили, что в состав чисто демократического правительства не войдут.
Тогда оставался — теоретически! — только один путь для немедленного разрыва коалиции: образование правительства с большевиками, не только без ‘не советской’ демократии, но и. против нее. Этот путь мы считали неприемлемым при той позиции, которую занимали уже к этому времени большевики. Мы отчетливо сознавали, что вступить на этот путь значило вступить на путь террора и гражданской войны, проделать все то, что впоследствии и действительно вынуждены были проделать большевики. Ответственность за такую политику не коалиционной власти ни один из нас брать на себя не считал возможным.
При таких условиях Демократическое Совещание оказалось, в сущности, беспредметным. Главная цель, ради которой оно было задумано, исчезла. Оно превратилось просто в арену совершенно ненужной и даже вредной концентрированной перепалки с большевиками. Вместо укрепления позиций демократии оно привело к их ослаблению.
Однако, была сделана еще одна попытка образования чисто демократической власти в связи с Демократическим Совещанием. Это было, если не ошибаюсь, на замкнутом собрании представителей всех групп Демократического Совещания, на котором делали доклад Керенский, Верховский и, помнится, еще кто-то из министров. Керенский заявлял о своей готовности передать власть демократическому правительству, если ЦИК признает это нужным. Каменев много говорил о необходимости покончить с коалицией и убеждал президиум ЦИК взять власть в свои руки, обещая демократическому правительству поддержку большевиков. Тогда я в упор поставил Каменеву вопрос: обязуются ли большевики поддерживать новое правительство до Учредительного Собрания? После совещания большевиков между собою, Каменев ответил от их имени, что поддерживать демократическое правительство они берутся, но не до Учредительного Собрания, а лишь до советского съезда, т. е. каких-нибудь 3 — 4 недели.
Это была явная насмешка, и конечно, о создании такой власти-поденки не могло быть и речи, тем более, что при таких условиях вся ‘поддержка’ сводилась бы в лучшем случае к отказу от попыток насильственного свержения до недалекого уже съезда, и только. Бешеная демагогическая агитация против не большевистских социалистических партий велась бы без ослабления, хотя бы уже ради того, чтобы бороться за большинство на съезде. Таким образом, и этот путь преобразования правительства в однородно-демократическое—путь перехода власти в руки тогдашнего советского большинства—оказался закрыт, и в результате Демократического Совещания мы получили даже не коалиционное правительство, а какой-то коалиционный недоносок: ни один из сколько-нибудь видных вождей социалистических партий в правительстве не участвовал, но и ‘министры-капиталисты’ не принадлежали к руководящим буржуазным партиям, а были сплошь ‘дикими’. Правительство по-прежнему весьма мало руководилось ‘платформой’ 14 августа в тех ее частях, которые с точки зрения социалистических партий в данное время были особенно важны: вопросы о войне и мире, о регулировании промышленности и торговли, о земле почти не двигались с места или двигались таким черепашьим темпом, который совершенно не соответствовал катастрофической обстановке, не допускавшей ‘откладывания’ их до Учредительного Собрания, которое, в свою очередь, откладывалось с месяца на месяц во имя совершенства избирательной процедуры.
Вместо смелого приступа к решению основных политических и социальных вопросов момента, — решению, которое могло бы укрепить власть, подводя под нее прочный фундамент народных симпатий, правительство, возглавляемое Керенским, увлеклось чисто формальной идеей создания ‘сильной власти’, опирающейся неизвестно на что и на кого: последние 2 — 3 месяца существования Временного Правительства целиком наполнены стараниями его разрешить задачу квадратуры круга—создать правительству опору в виде военных сил, которые сами неудержимо разлагались вследствие утраты надежды на скорое заключение мира. Отсюда — непрерывный ряд трагикомических эпизодов, вплоть до всевозможных недоразумений с Корниловским восстанием, и вечно обманутые надежды и мечтания, о которых так охотно повествует А. Ф. Керенский, все свои неудачи приписывающий единственно интригам против него, зависти, властолюбию, непониманию, предательству и т. д., и т. д. Понятно, почему отношение социалистических партий к политике коалиционных правительств становилось, выражаясь мягко, все более критическим, а после Демократического Совещания—зачастую и прямо враждебным: напомню, что наша партия сочла даже нужным исключить из своих рядов А. М. Никитина, занимавшего в последнем коалиционном правительстве пост министра внутренних дел.
Уже из этого краткого наброска развития взаимоотношений между коалиционною властью и социалистическими партиями, еще до созыва ‘предпарламента’, видно, какую ужасающую политическую слепоту обнаруживает А. Ф. Керенский, когда изображает, как полную неожиданность, тот факт, что ‘левое большинство Совета Республики’ отделяло себя ‘от правительства и его борьбы’, и опять таки оказывается способным объяснить этот факт исключительно тем, что это ‘левое большинство’ имело ‘очень малое представление’ о событиях или попросту обожало ‘бесконечные и бесполезные споры и ссоры’ в отличие от людей дела, сидевших в правительстве и ведших переговоры с казаками, офицерами генерального штаба, ставкою и т. д., и т. д.
Но поистине закрытые глаза и заткнутые уши надо было иметь, чтобы не видеть, как за весь недолгий период функционирования Совета Республики со все возраставшею быстротою совершалось невольное ‘отделение’ левого большинства Совета — по мере того, как оно образовывалось, — ‘от правительства и его борьбы’.
Я говорю: по мере того, как оно образовывалось, потому, что вначале, благодаря уходу большевиков из предпарламента, такого большинства не было: колебания кооперативной, земско-городской и других мелких групп, а также части с. р-ской фракции с Е. К. Брешковской во главе, подкрепляли правое крыло, главными силами которого были торгово-промышленная, кадетская и казачья группы, и приводили к тому, что Совет Республики оказывался вообще неспособным принимать решения по сколько-нибудь существенным вопросам: голоса разбивались, и ни одно предложение не получало большинства. Но к созданию такого ‘левого большинства’ с самого начала были направлены усилия социал-демократической фракции, председателем которой я был, и мои в частности.
Конституция предпарламента, вследствие сопротивления правительства, была сильно изуродована по сравнению с первоначальными предположениями ЦИК. Вопреки этим предположениям, Совет Республики формально получил лишь права совещательного органа. Но мы, — я говорю о себе и своих ближайших единомышленниках, — рассчитывали на то, что ‘фактическое соотношение сил’ окажется сильнее всех формальных препон. Говоря просто, мы надеялись, что на почве Совета Республики нам удастся добиться смены коалиционного правительства правительством чисто демократическим, способным на деле быстро и решительно осуществить основные положения платформы 14 августа. Мы думали, что на почве ‘органической’ работы предпарламента не советская демократия очень скоро вынуждена будет порвать со своим социально-политическим консерватизмом, и что ‘парламентский’ путь преобразования власти будет для нее легче и приемлемее внезапного и резкого разрыва коалиции, вызывавшего в ней опасения новых тяжелых потрясений и катастроф.
В этом именно направлении—сплочения ‘левого большинства’ для создания ‘левого’, чисто демократического правительства—велась вся работа с. д-ой фракции в предпарламенте, и в этом направлении сосредоточивались и все личные мои усилия — не только внутри нашей фракции, но и в выступлениях с трибуны предпарламента, напр., в первой же большой моей речи по вопросу о внешней политике правительства.
Правда, шансов на успешное завершение этой работы было немного: слишком уже много времени было упущено, и события развивались с головокружительной быстротой.
К тому же, вожди большевиков усиленно гнали дело к развязке. Я говорю: вожди, имея в виду, главным образом, Ленина и Троцкого, которые, очевидно, к этому времени уже твердо решились на открытую пробу сил. Не только рядовая масса, но и большевики, так сказать, среднего калибра вряд ли отдавали себе в этом отчет. Я хорошо помню разговор, бывший у меня за несколько дней до 25 октября с И. Жуковым, игравшим и тогда, и впоследствии довольно видную роль в большевистской партии. На мой вопрос: что ж, вы снова готовите выступление? — Жуков, с которым, несмотря на острую политическую борьбу, личные отношения были у меня тогда вполне сносные, с видимым волнением и искренностью отвечал: ‘нет! мы июльских дней не забыли и новой глупости не сделаем! Выступать нам не зачем, — и так у нас будет большинство!’.
Из напечатанных в большевистской прессе документов стало известно, что и такие люди, как Каменев, Зиновьев и др., были решительно против восстания. Но, как бы то ни было, в тактике большевистской партии побеждали уже в это время, быть может, и несознаваемые отчетливо ее большинством, тенденции к ускорению восстания. Открытым призывом к восстанию был уход большевистской фракции из предпарламента и декларация, прочитанная при этом случае Троцким. Этот уход не только с формальной стороны мешал нашей работе по созданию чисто демократической власти на почве деятельности предпарламента—тем, что затруднял образование левого большинства, — но и по существу ставил эту работу, требовавшую для своего завершения известного времени, под сомнение —тем, что приближал катастрофу и, даже в случае образования демократического правительства, заранее ставил его под ожесточеннее у дары слева.
Но выбирать не приходилось. Как ни малы были шансы на успех, надо было до последней минуты пытаться предупредить катастрофу, по нашему глубокому убеждению гибельную для всего дальнейшего хода революции.
Борьба велась нашею с. д-ою фракциею на вполне конкретной почве: мы требовали от правительства немедленного обращения к союзникам с предложением открыть переговоры о всеобщем мире, немедленной передачи всех помещичьих земель в руки местных земельных комитетов, как залога разрешения аграрного вопроса в духе требований крестьянской массы, ускорения созыва Учредительного Собрания. По нашему представлению, только на почве выполнения этой программы мыслима была борьба с большевиками с некоторыми шансами на успех. Более того. Только на почве этой программы считали мы, с точки зрения социализма и демократии, допустимым противопоставлять силу большевистскому насилию (Это противопоставление демократической ‘силы’ большевистскому ‘насилию’ поистине великолепно. ‘С точки зрения социализма и демократии’ выходит так, что, когда рабочий-большевик пинком ноги отбрасывает от власти буржуа, — он творит ‘насилие’, когда же ‘несоветская демократия’ с либердановской помощью изловчается схватить рабочего за горло, она лишь проявляет ‘силу’. Недурно также и дановское объяснение истинного смысла его радикальной программы. Все вращается вокруг одной основной задачи — во что бы то ни стало, каким бы то ни было способом предотвратить пролетарский переворот. Ред.).
Острая борьба за образование правительства, способного не на словах, а на, деле провести в жизнь эту программу, привела к бурному эпизоду, разыгравшемуся на соединенном заседании комиссий Совета Республики — военной и по иностранным делам. В заседании этом читал доклад тогдашний военный министр генерал Верховский. С цифрами и фактами в руках он убедительно доказывал полную материальную и моральную невозможность для русской армии продолжать войну и требовал крутого перелома нашей внешней политики в сторону мира. Верховскому возражал министр иностранных дел М. И. Терещенко, защищавший свою политику. В числе прочих членов ‘левой’ части Совета я горячо поддерживал Верховского и резко обрушился на внешнюю политику Временного Правительства, которое, на мой взгляд, слепо шло на поводу у дипломатов Антанты и вело и армию и революцию к катастрофе (Здесь, как и выше, Ф. Дан имеет в виду октябрьскую ‘катастрофу’. Ред.).
По окончании заседания ко мне подбежал с искривленным от бешенства лицом Терещенко и, швырнув свой министерский портфель на стол, прошипел: ‘Вам нужен мой портфель? Берите его! Я не стану за него цепляться’.
Видно было, что человек от злобы не помнит себя. Я сухо ответил: ‘мне ваш портфель не нужен, но если вы не можете вести политику мира, то, конечно, вам надо с поста министра иностранных дел уйти’. Терещенко молча забрал свой портфель и вышел из комнаты.
Я был доволен. Мне казалось, что дело преобразования правительства в желательном для нас духе сделало большой шаг вперед. Но прошло несколько дней, и стало известно, что уходит—только не Терещенко, а Верховский. Правительство, возглавляемое Керенским, не только ‘отделяло’ себя от ‘левой’ части Совета Республики, но явно шло ей наперекор. Это сказывалось и во внешних признаках: не только у меня, но, сколько мне известно, и у многих вождей с. р-ов—Гоца и др.—в это время почти прекратились какие бы то ни было личные, неофициальные сношения с членами правительства. И не только отсутствие наших лидеров в составе правительства было тому причиной, а именно глубокое расхождение в самых основных вопросах политики. У нашей партии был еще, правда, в это время представитель в составе правительства — К. Гвоздев (Известный социал-патриот и ‘деятель’ гучковских военно-промышленных комитетов, созданных во время войны. Ред). Но он был поглощен своим ведомством—министерством труда и ‘политической’ фигурой был в этот период в весьма малой степени.
Между тем, атмосфера сгущалась все больше и больше. Большевистская опасность нарастала с часу на час. В воздухе пахло грозою.
Я не знаю, насколько прав Керенский, утверждая, что ‘стратегические планы’ некоторых правых кругов сводились к тому, чтобы ‘не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков’ и лишь ‘после падения ненавистного Временного Правительства’ подавить большевистский ‘бунт’, для чего нужно будет ‘3—4 недели’.
Мне со стороны ‘правых’ о таких планах слышать не приходилось. А слышал я другое. Когда в кулуарах предпарламента велись разговоры о грозящем восстании большевиков, и мы настаивали на том, что только осуществление предлагаемой нами программы может предупредить восстание или осудить его на неудачу, то правые (торгово-промышленники, кадеты и, особенно, казаки), совершенно не стесняясь, признавались, что желают, чтобы большевики выступили возможно скорее. Но мотивировали они это свое желание не расчетами на свержение Временного Правительства и триумф большевиков, которые-де потом очень скоро провалятся под напором ‘здоровых элементов’ русского народа, а, как раз наоборот, своею уверенностью, что в открытом бою большевики немедленно же будут наголову разбиты ‘верными долгу частями гарнизона’. Правые, несомненно, мечтали (и не скрывали этого) о ‘сильной власти’ в корниловском духе, но добиться этой власти они думали не тем, что свергнут Временное Правительство руками большевиков, а тем, что ‘спасут’ его силами военщины и уже затем, как победители мятежа, продиктуют ему свою волю и преобразуют в своем духе. Они мечтали, словом, о том, чтобы теперь довести до конца то, что им не дала доделать ненавистная революционная (т. е. советская) демократия в июльские дни, то, что не удалось—из-за противодействия все тех же советских сил—в августе Корнилову.
Повторяю, я лично был осведомлен о планах ‘правых кругов’ именно только в одном направлении и думаю, что Керенский падал жертвой странной аберрации, когда, сводя все свои заботы о борьбе с большевиками к ‘разработке подробного плана подавления мятежа’ в штабе Петрогр. военного округа и к ‘срочному’ вызову эшелонов с фронта, т. е. исключительно к мероприятиям военно-технического свойства, полагал, что этим самым противодействует планам правых и ведет борьбу ‘на два фронта’ (Очень сомнительно, чтобы Керенский на самом деле руководился такими соображениями. Он уже всецело был поглощен борьбой с ‘большевистской опасностью’. Разговоры же о борьбе с правыми нужны были ему лишь для очистки остатков своей ‘демократической’ совести и поддержания падающего авторитета. Ред.). Но он, кроме того, с моей точки зрения, — и на этот раз вместе с ‘правыми кругами’ — падал жертвою опасной иллюзии, когда воображал, будто в гарнизоне ли, на фронте ли может найти какие-то ‘верные части’, готовые по .мановению руки Временного Правительства пойти в бой с большевиками — за что? За мир, в достижении которого через правительство Керенского они отчаялись? Или за землю, судьба которой оставалась все нерешенной до далекого и смутно представляемого себе Учредительного Собрания? Может быть, ошибался не Керенский, а я. Но я и тогда думал, и теперь думаю, что, если в июле еще были ‘верные части’ (вроде пресловутых ‘гродненских гусар’), которые готовы были начисто ‘расправиться’ с большевиками, то в октябре таких частей уже не было. Поэтому, если в июле приходилось противодействовать слишком ретивой ‘расправе’ (Меньшевики, как известно, являются сторонниками ‘деликатных’, ‘не слишком ретивых’ расправ с ‘бунтующими’ рабочими. В июльские дни они и дали пример такой деликатной расправы. Ред.), чтобы не сыграть в руку военной диктатуре, то в октябре надо было опасаться вызывать части с фронта—и даже казаков—уже просто потому, что каждая вызванная ‘часть’ легко могла стать лишним орудием в руках большевистского восстания.
Об этом убедительно говорили уже и опыт с вызванными с фронта ‘самокатчиками’, которые в какую-нибудь неделю ‘разложились’ чуть не до полного ‘большевизма’. Об этом очень скоро должен был засвидетельствовать печальный опыт самого Керенского с его походом на Петроград.
А. Ф. Керенский, по видимому, и сейчас все эти неудачи свои приписывает исключительно либо злоумышлениям отдельных лиц против него, либо несчастным ‘случайностям’ и ‘недоразумениям’. Ни я, ни с. д. фракция предпарламента, ни наши единомышленники в других фракциях, к сожалению, не были в состоянии ‘смотреть и видеть, слушать и слышать’ так, как это было желательно и Керенскому, и правым. Для нас было аксиомой, что пытаться бороться с большевиками чисто военными средствами было нелепо не только в силу ‘запутанных’ соображений, по уверению Керенского, ‘обыкновенным смертным мало понятных в существе своем’, но и просто в силу того факта, что таких средств в это время у правительства не было и быть не могло. Для нас было аксиомой, что если еще можно было противопоставить что-либо большевикам с надеждой на успех, то только определенную политику, которая собрала бы вокруг правительства недостающие ему силы и позволила бы ему с их помощью противодействовать насилию большевиков.
Читатель может теперь сам понять, с каким чувством слушали мы речь Керенского в памятное утро 24 октября, когда, явившись в Совет Республики, он потребовал себе слова для ‘срочного сообщения’.
А. Ф. Керенский так передает содержание этой речи:
‘Получив слово, я заявил, что в моем распоряжении находятся бесспорные доказательства организации Лениным и его сотрудниками восстания против Революционного Правительства. Я заявил, что все возможные меры для подавления восстания приняты и принимаются Временным Правительством, что оно будет до конца бороться с изменниками родине и революции, что оно прибегнет без всяких колебаний к военной силе, но что для успешности борьбы Правительству необходимо немедленное содействие всех партий и групп, представленных в Совете Республики, нужна помощь всего народа. Я потребовал от Совета Республики всей меры доверия и содействия‘.
А. Ф. Керенский, сколько я помню, вполне правильно и исчерпывающе передает содержание своей речи. Прибавлю, что произнес он ее с свойственным ему большим пафосом и с особенным пафосом несколько раз повторял, что правительством уже отдан приказ об аресте ‘государственного преступника Ульянова-Ленина’. Но чем с большим пафосом говорил Керенский, тем более удручающим было впечатление, производимое на нас его речью. Вот уж подлинно можно сказать, — нам было бы смешно, если бы не было так грустно! Грустно и ввиду общего политического положения, грустно и лично за Керенского, который, при всех своих благих намерениях и искренней преданности делу свободы, так очевидно с закрытыми глазами катился в пропасть.
Немедленно после своей речи Керенский, по его словам, ‘вернулся в штаб к прерванной срочной работе’, уверенный, что ‘не пройдет и часа’, как он получит сообщение о всех решениях и деловых начинаниях Совета Республики в помощь Правительству. Каких именно ‘деловых начинаний’ ждал Керенский от этого органа, при его же содействии превращенного в безвластный и бессильный ‘парламент мнений’, он конкретно не говорит. Из дальнейшего видно лишь его разочарование и огорчение по тому поводу, что ‘боевые силы с. р. и меньшевиков не были вовремя мобилизованы’. Я не решаюсь, однако, приписывать Керенскому чересчур уж наивную мысль, будто этих ‘боевых сил’ было достаточно для победы над петроградским гарнизоном, кронштадтскими матросами и пушками ‘Авроры’, находившимися в руках большевиков (Со свойственной ему скромностью Ф. Дан умалчивает еще об одной, ‘находившейся в руках большевиков’, силе — о петроградском пролетариате и его красной гвардии. С разрешения Ф. Дана мы восполняем этот досадный пробел. Ред.). Очевидно, все ‘деловые начинания’, которых А. Ф. Керенский мог ожидать от Совета Республики, сводились к чисто политическому акту — к резолюции, выражающей ‘всю меру доверия’ правительству и одобряющей все его действия.
Правы ли мы были или не правы, — об этом каждый может судить по-своему. Но, я думаю, и ‘обыкновенным смертным’ после всего рассказанного выше будет понятно, почему такого политического акта совершить и такой резолюции принять мы не могли. Мы готовы были содействовать правительству в его обороне революции, но мы никоим образом не могли свести это ‘содействие’ к тому, чтобы укреплять правительство в его ослеплении и собственными руками подталкивать его к пропасти, в которую оно и без того катилось слишком быстро. Наоборот. Мы считали своим долгом в последнюю минуту еще раз указать правительству путь, на котором только и может (если вообще еще может) быть спасение, и подтвердить ему, что на этом пути мы действительно готовы идти с ним до конца.
В этом именно духе и был составлен мною проект резолюции, которую Керенский характеризует, как ‘никому не нужную, бесконечно длинную, запутанную, обыкновенным смертным мало понятную в существе своем’. Очень может быть. О литературных достоинствах своего произведения спорить не буду. Но для того, чтобы сделать ее ‘понятною’ если не ‘обыкновенным смертным’, то хоть Временному Правительству и его председателю, и служила та ‘историческая’ беседа, о которой повествует Керенский. Но прежде чем перейти к ней, скажу еще несколько слов о предшествовавших ей событиях в недрах Совета Республики.
Смысл моей резолюции, резко критиковавшей большевиков, сводился к тому, что для успешного противодействия им необходимы решительные акты в области борьбы за мир, перехода помещичьих земель в руки крестьян и ускорения созыва Учредительного Собрания. Только такие меры вырвут почву из-под ног большевиков, эксплуатирующих в своих целях настроения разлагающейся, на 99/100 крестьянской армии, и дадут в руки правительства силы, достаточные для противодействия всяким попыткам насильственного его низвержения.
В нашей фракции точка зрения на совершавшиеся события была уже настолько определенна и однородна, что принятие этого проекта резолюции не потребовало большого труда. Приняли его и меньшевики-интернационалисты (группа Мартова), державшиеся тогда обособленной фракцией.
Не так обстояло дело в других фракциях. Из сделанных уже выше замечаний о составе, группировках, настроении Совета Республики ясно, почему невозможно было собрать большинства за такую резолюцию без ‘бесконечных’ споров. В частности, очень сильна была оппозиция во фракции с. р., где довольно большое крыло готово было пойти навстречу требованиям Керенского. Однако другая часть фракции с. р., с А. Р. Гоцем во главе, упорно боролась за ту же самую точку зрения, которая была формулирована в нашей резолюции.
На почве этой внутренней борьбы среди с. р. произошел эпизод, не совсем обычный в истории парламентских фракций. По настоянию Гоца я был приглашен сделать во фракции с. р. доклад о переживаемом кризисе и обосновать предлагаемый мною проект резолюции. После моего доклада были продолжительные и довольно бурные прения, продолжавшиеся и по моем удалении с заседания.
В результате всей этой борьбы внутри Совета, занявшей, действительно, весь день и часть вечера, резолюция прошла незначительным большинством голосов. Замечу тут же мимоходом, что одним из первых актов большевиков, после занятия телеграфа, было распоряжение о том, чтобы эта резолюция никуда не передавалась и нигде не опубликовывалась: большевики считали, очевидно, невыгодным для успеха своего дела, чтобы население было осведомлено о том, что Совет Республики принял такое постановление.
Лишь только резолюция была принята, возник вопрос, что же делать дальше, так как было ясно, что дорога каждая минута’, и времени терять нельзя.
У меня возникла мысль отправиться немедленно на заседание Временного Правительства и потребовать от него от имени большинства Совета Республики немедленного отпечатания и расклейки тою же ночью по всему городу афиш с заявлением, что Временное Правительство: 1) обратилось к союзным державам с требованием немедленно предложить всем воюющим странам приостановить военные действия и начать переговоры о всеобщем мире, 2) распорядилось по телеграфу о передаче всех помещичьих земель, впредь до окончательного решения аграрного вопроса, в ведение местных земельных комитетов, 3) решило ускорить созыв Учредительного Собрания, назначив его —не помню уже точно, на какое число.
Гоц, которому я сообщил свою мысль, охотно ухватился за нее. Мы решили, что к нам двоим надо присоединить председателя Совета Республики Н. Д. Авксентьева, как лицо, призванное официально выражать мнение предпарламента, фиксированное в только что принятой резолюции. Авксентьев всячески отнекивался: он по существу не разделял точки зрения, выраженной в резолюции, и потому, конечно, имел мало склонности отстаивать ее, да еще в такой необычной форме, как задуманная нами. Только уступая нашим настояниям, ссылкам Гоца и на партийную дисциплину и на формальные обязанности его, как председателя, он нехотя отправился с нами.
Такова была. ‘делегация от социалистических групп’, о составе которой А. Ф. Керенский почему-то умалчивает. Прибавлю, что в течение всей беседы этой делегации с Керенским Авксентьев, как то и соответствовало его общему настроению, в разговор почти не вмешивался, а поскольку вмешивался отдельными замечаниями, то преимущественно с целью ослабить резкость нашей постановки и поддержать Керенского. Но вся беседа с Керенским велась не мною одним, как можно подумать из изложения Керенского, а мною и Гоцем, с которым у меня в ходе беседы никакого разногласия не обнаружилось.
Изложение ‘исторической сцены’ А. Ф. Керенским начинается уже с внешней неточности. Беседа происходила не в его кабинете и не в ‘перерыве заседания Временного Правительства’. Временное Правительство заседало, когда мы прибыли в Зимний дворец, — если не ошибаюсь, — в Малахитовой зале. По нашему требованию дежурный чиновник вызвал Керенского, который—с явным неудовольствием и неохотой—и вышел к нам в комнату, соседнюю с залой заседания, — сколько помнится, одну из комнат так называемой половины бывшей императрицы. Читатель увидит, что эти мелкие подробности имеют некоторое значение.
Беседа, действительно, началась с того, что мы сообщили Керенскому текст принятой Советом Республики резолюции, и он, действительно, отвечал на нее ‘взволнованной филиппикой’. Я не помню, чтобы А. Ф. Керенский говорил, что ‘после такой резолюции правительство завтра же подаст в отставку’, но из дальнейшего хода беседы видно во всяком случае, что эти слова не были для него твердым политическим выводом из создавшегося положения, а, максимум, крайним выражением возмущения и взволнованности.
Ввиду этой взволнованности Керенского мы, действительно, старались по возможности подавить свое собственное возмущение и тревогу и говорить ‘спокойно и рассудительно’. Повторяю, — мы, потому что говорили и Гоц, и я, оба — вполне солидарно, и я не могу уже теперь припомнить, что именно в беседе принадлежало мне и что Гоцу.
Самое содержание беседы А. Ф. Керенский излагает так: ‘Прежде всего Дан заявил мне, что они осведомлены гораздо лучше меня и что я преувеличиваю события под влиянием сообщений моего реакционного штаба. Затем он сообщил, что неприятная для ‘самолюбия правительства’ резолюция большинства Совета Республики чрезвычайно полезна и существенна для ‘перелома настроения в массах’, что эффект ее ‘уже сказывается’, и что теперь влияние большевистской пропаганды будет ‘быстро падать’. С другой стороны, по его словам, сами большевики в переговорах с лидерами советского большинства изъявили готовность ‘подчиниться воле большинства советов’, что они готовы ‘завтра же’ предпринять все меры, чтобы потушить восстание, ‘вспыхнувшее помимо их желания, без их санкции’. В заключение Дан, упомянув, что большевики ‘завтра же’ (все завтра) распустят свой военный штаб, заявил мне, что все принятые мною меры к подавлению восстания только ‘раздражают массы’ и что вообще я своим ‘вмешательством’ лишь ‘мешаю представителям большинства советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания’.
А. Ф. Керенский пишет, что ‘не может сейчас воспроизвести заявления Дана в его собственных выражениях’. Не знаю, что после этого дает ему право привести целый ряд слов и фраз в кавычках, придающих им вид именно моих ‘собственных выражений’. Но это—сравнительно мелочь. Важно же то, что в передаче А. Ф. Керенского весь основной смысл беседы искажен до неузнаваемости.
Я уже сказал, что мы приехали с вполне определенным и конкретным предложением Временному Правительству: немедленно принять весьма существенные решения по вопросу о войне, земле и Учредительном Собрании и немедленно оповестить об этих решениях население рассылкой телеграмм и расклейкой афиш. Мы настаивали, что это непременно должно быть сделано тою же ночью, так, чтобы утром уже каждый солдат и каждый рабочий знали о решениях Временного Правительства. В плоскости этого решения и велась вся беседа Гоца и моя с Керенским. А в передаче Керенского об этом предложении даже не упоминается, как будто бы его и не было. Очевидно, взволнованное состояние Керенского достигло такой степени, что он плохо мог запомнить даже, о чем собственно шла речь.
А между тем, только в свете этого предложения становится понятной и приобретает смысл вся ‘историческая’ беседа. Мы с Гоцем, действительно, говорили о заблуждении, в которое вводит Керенского ‘реакционный штаб’. Но говорили мы это в том смысле, что штаб обманывает правительство, — а может быть, обманывается и сам, уверяя, будто у него имеются какие-то ‘верные части’, достаточные для того, чтобы в открытом бою победить большевиков, мы прибавляли и то, что ‘реакционный штаб’ ослеплен своим тяготением к ‘сильной власти’ военщины и, строя иллюзии насчет легкости справиться с большевистским восстанием, быть может, потому и убаюкивает правительство ссылками на то, что сил у него достаточно. Говорили мы и о полезности резолюции Совета Республики и переломе настроения в массах. Но говорили, конечно, не в том смысле, что он ‘уже отказывается’ — как бы это могло быть, когда, по свидетельству самого Керенского, резолюция не могла быть принята ‘до позднего вечера’ и никакие ‘массы’ о ней и знать ничего не могли? — а в том, что принятие и выполнение правительством нашего предложения вызовет в настроении масс перелом, и что в этом случае можно будет надеяться на быстрое падение влияния большевистской пропаганды.
Говорили мы и о подготовке восстания большевиками, только опять-таки не так, что оно ‘вспыхнуло помимо их желания’, а так, что среди самих большевиков идут на этот счет сильные колебания, что масса большевиков не хочет и боится восстания, что поэтому принятие нашего предложения может и среди большевиков усилить течение в пользу ликвидации восстания (Надо отдать справедливость гоцлиберданам, — это было не глупо задумано. Внести разногласие в ряды руководителей восстания значит наполовину уже сорвать его. К счастью, вопреки утверждению Дана, ‘масса большевиков’, за исключением отдельных колебавшихся товарищей, была настроена весьма решительно. И вряд ли произошло бы серьезное замешательство в рядах большевиков даже в том случае, если бы гоцлиберданам удалось уломать ‘непримиримого’ Керенского. Ред.). Резко критиковали мы, наконец, и ‘все принятые меры к подавлению восстания’, поскольку эти чисто военно-технические меры, без подведения под них прочного политического фундамента, казались нам и нелепыми, и не достигающими цели, и, пожалуй (я не помню, чтобы мы употребили это выражение), действительно только ‘раздражающими массы’ без всякой реальной пользы для правительства. Мы упорно и горячо убеждали Керенского в том, что даже с точки зрения чисто военной борьбы с большевиками, она только тогда может иметь шансы на успех, когда солдаты-крестьяне будут твердо знать, что они защищают против большевиков мир и землю.
Таково было действительное содержание ‘исторической’ беседы.
Разговор наш продолжался не особенно долго. Керенский, производивший впечатление человека, до последней степени измотанного и измученного, относился к нашим аргументам с крайним раздражением и высокомерно заявил под конец, что правительство в наставлениях и указаниях не нуждается, что теперь — время не разговаривать, а действовать.
Мы не успокоились, однако, на этом. Мы потребовали, чтобы Керенский доложил заседавшему еще правительству о резолюции Совета Республики, о нашем предложении и о нашем желании быть допущенными на заседание правительства и выслушанными. Керенский круто повернулся и ушел в соседний зал заседания.
Через несколько минут он вернулся и сухо заявил, что правительство считается с нашим отказом ему в безусловном содействии, что в посторонних советах оно не нуждается, будет действовать само и само справится с восстанием.
Мы тут же ответили, что своим образом действий правительство не только губит себя и революцию, но лишает нас и представляемые нами партии всякой возможности солидаризоваться с ним и оказывать ему действительную поддержку.
С тяжелым чувством мы покидали дворец. Жребий был брошен. И многое в дальнейшем поведении тогдашнего президиума ЦИК в день 25 октября, как и в дальнейшем отношении нашем к эпизодам борьбы между Временным Правительством и большевиками, было уже намечено в этой ночной беседе.
Но об этом — в другой раз и в другом месте.
Оригинал здесь: http://www.hrono.ru/statii/dan_vrprav.html