КЪ БІОГРАФІИ НИКОЛАЯ АЛЕКС<ЕВИЧА НЕКРАСОВА.
КЪ БІОГРАФІИ НИКОЛАЯ АЛЕКС<ЕВИЧА НЕКРАСОВА.
Стихотворенія Н. А. Некрасова, посмертное изданіе, 4 тома, СПБ. 1879 г.
К биографии Николая Алексеевича Некрасова, Скабичевский Александр Михайлович, Год: 1878
Время на прочтение: < 1 минуты
Посмертныя изданія писателей, снабженныя портретами, факсимилями, біографіями и разными библіографическими работами, бываютъ обыкновенно но возможности полными изданіями, обнимающими всю дятельность автора и знакомящими васъ съ личностью писателя со всхъ ея сторонъ. Но, конечно, всего этого нельзя пока и требовать отъ посмертнаго изданія сочиненій Н. А. Некрасова. Личность покойнаго поэта играла слишкомъ выдающуюся и важную роль въ исторіи нашего прогресса въ послднія тридцать лтъ для того, чтобы тотчасъ-же посл смерти сдлаться вполн достояніемъ исторіи. Его разнообразныя отношенія къ тмъ или другимъ общественнымъ слоямъ, къ тмъ или другимъ личностямъ, какъ умершимъ, такъ и находящимся въ живыхъ, равно какъ и его произведенія до сихъ поръ еще продолжаютъ представлять злобу дня и возбуждаютъ весьма многихъ людей не столько къ спокойнымъ и безпристрастнымъ изслдованіямъ, сколько къ жаркимъ полемическимъ схваткамъ, въ которыхъ выражается ожесточенная борьба партій. Очень понятно, что при такихъ условіяхъ нечего и ждать отъ посмертнаго изданія поэта той полноты, какая присуща въ настоящее время лишь изданіямъ различныхъ корифеевъ до-реформеннаго періода. Такъ мы видимъ, что хотя изданіе это, въ техническомъ отношеніи представляющее лучшій образецъ современнаго типографскаго искуства, дополнено произведеніями, которыя, какъ сказано въ предисловіи, ‘видимо, были опущены авторомъ по забывчивости и на которыя онъ, однако, сдлалъ указаніе въ своихъ бумагахъ, и кром того, приведены вс стихотворенія, появившіяся въ періодическихъ изданіяхъ непосредственно посл смерти Некрасова, въ теченіи всего 1878 года’, но сюда не вошли нкоторыя замчательныя произведенія поэта, которыя не могли быть напечатаны и при жизни его. Какъ ни обстоятеленъ и почтененъ библіографическій трудъ г. С. И. Пономарева, расположившаго произведенія поэта въ строгомъ хронологическомъ порядк и снабдившаго ихъ примчаніями, занимающими 200 страницъ въ четвертомъ том изданія, но, конечно, въ произведеніяхъ Некрасова все-таки много остается кое-чего неразъясненнаго и загадочнаго, что въ настоящее время и не можетъ быть разъяснено по многимъ обстоятельствамъ. Наконецъ, что касается біографическихъ свдній, приложенныхъ къ первому тому изданія и извстныхъ читателямъ ‘Отечественныхъ Записокъ’ (см. ‘Отеч. Зап.’ 1878 г. NoNo 5-й и 6-й), то, излагая ихъ на страницахъ нашего журнала, я имлъ уже случай заявить, что для полной характеристики Н. А. Некрасова, какъ поэта, журналиста и человка, необходимо, чтобы были изданы массы писемъ, воспоминаній, записокъ и всевозможныхъ документовъ, по которымъ можно было-бы судить о разнообразныхъ отношеніяхъ покойнаго къ масс людей всевозможныхъ слоевъ общества и лагерей, въ теченіи сорока-лтней литературной дятельности его, и что, при такихъ условіяхъ, мало-мальски обстоятельная біографія Н. А. Некрасова возможна будетъ не ране, какъ лтъ черезъ двадцать или тридцать.
Но тогда-же а замтилъ, что какъ ни скудны сами по себ эти біографическія свднія для полной характеристики Некрасова, какъ общественнаго дятеля и человка, во всякомъ случа, они достаточны для того, чтобы познакомить насъ, подъ вліяніемъ какихъ обстоятельствъ жизни сложился талантъ Некрасова и въ какую сторону они направили его. И тогда-же я далъ общаніе читателямъ заняться разсмотрніемъ поэтической дятельности Некрасова въ связи съ главными обстоятельствами его жизни, что я и спшу исполнить въ настоящее время, пользуясь выходомъ въ свтъ посмертнаго изданія произведеній Некрасова.
Какъ это ни прискорбно, но, въ виду массы не столько критическихъ, сколько полемическихъ статей, появившихся въ прошломъ году вслдъ за смертью Некрасова, приходится, прежде чмъ начать характеристику Некрасова, какъ поэта, предпослать этой характеристик нсколько доказательствъ въ пользу того, что Некрасовъ вполн заслуживаетъ это названіе, что онъ былъ вовсе не холодный риторъ, искуственно приноравливавшійся ко вкусамъ своего времени, какъ о немъ думаютъ иные, а истинный лирикъ, непосредственно изъ жизни вынесшій свою поэзію, выстрадавшій ее, и притомъ не въ вид одного только сантиментально-гуманнаго сочувствія къ народному горю со стороны, но и путемъ тяжкихъ опытовъ и страданій личной жизни.
При такихъ условіяхъ, моя статья естественно распадается на дв части. Въ первой будутъ приведены доказательства въ пользу неоспоримаго права Некрасова именоваться поэтомъ въ истинномъ смысл этого слова, а во второй я постараюсь разъяснить, чмъ былъ Некрасовъ въ качеств поэта.
Какъ первая, такъ и вторая части въ одинаковой степени будутъ опираться на біографическія данныя о жизни Некрасова, и потому, первымъ дломъ, мы обратимся къ нимъ и бросимъ общій взглядъ на характеръ жизни Некрасова для того, чтобы опредлить, какое вліяніе могла имть жизнь Некрасова на его поэзію и какъ она отравилась въ послдней.
На первомъ план представляется намъ дтство, проведенное въ глухую, безразсвтную пору крпостнаго права подъ тяжелымъ гнетомъ необузданнаго самодурства. Все, что стояло повыше въ этой сред, сначала запугивало ребенка, а потомъ злило, возмущало и ожесточало, а что было пониже, все это рисовалось передъ дтскими глазами въ самыхъ мрачныхъ краскахъ, все это было задавлено, забито, возбуждало участіе и жалость и невольно влекло въ себ сердце ребенка влеченіемъ общаго горя. Такимъ образомъ, уже въ самомъ нжномъ дтств въ сердц Некрасова должны были образоваться два противоположныя теченія: съ одной стороны, отвращеніе отъ всего угнетающаго и давящаго, отъ всего ‘ликующаго, праздно болтающаго, омывающаго руки въ крови’, и въ тоже время влеченіе ко всему обиженному и угнетенному. Оба эти теченія образовались, конечно, сами собою, невольно, инстинктивно, подъ вліяніемъ всей обстановки жизни ребенка, безъ всякихъ какихъ-либо постороннихъ, предвзятыхъ наущеній и настроеній. По крайней мр, ни въ Некрасов-гимназист, ни даже въ Некрасов-студент мы не видимъ никакихъ опредленныхъ взглядовъ. Онъ является передъ нами вполн наивнымъ юношей-романтикомъ, увлекавшимся поэзіею Жуковскаго, Пушкина и Лермонтова, и мечтавшимъ встать рядомъ съ ними посредствомъ созданія стихотвореній въ ихъ род и дух. Но тмъ не мене въ мозгу юноши, безъ сомннія, продолжали въ скрытомъ состояніи развиваться. т два теченія, какія были возбуждены въ немъ всми впечатлніями дтства — дальнйшіе-же факты его жизни еще боле усилили и углубили эти теченія.
Такъ мы видимъ, что 15-ти-лтній мальчикъ, нигд недоучившійся, не получившій никакихъ правъ и преимуществъ, былъ выброшенъ изъ родительскаго гнзда безъ всякой поддержки и участія. Въ настоящее время, подобные случаи до такой степени многочисленны и такъ примелькались въ нашихъ глазахъ, что представляются однимъ изъ самыхъ обыденныхъ явленій жизни, никого не поражающихъ, но въ конц 30-хъ годовъ, въ той сред, къ которой принадлежалъ Некрасовъ, это былъ весьма рдкій, исключительный случай. Некрасовъ, гордо отвергши всякую родительскую помощь, предлагавшуюся ему подъ условіемъ подчиненія, имлъ видъ человка, безпримрно пустившагося вплавь въ открытое море, чисто на свой собственный страхъ и рискъ, не зная, что ему встртится на пути и куда занесутъ его невдомыя волны. Началась борьба за существованіе въ буквальномъ смысл этого слова. Мы видли, что эта была за борьба съ хроническимъ голодомъ, длившимся годы, при непосильномъ, дурно оплачиваемомъ труд, всякаго рода униженіяхъ, оскорбленіяхъ и въ тоже время искушеніяхъ, представлявшихся страстному юнош на каждомъ шагу въ омут столичной жизни. Надо удивляться богатству и физическихъ, и умственныхъ, и нравственныхъ силъ этого человка при зрлищ этой борьбы: какъ только удалось ему выкарабкаться и не умереть преждевременно отъ голода и истощенія, не спиться, не исписаться и не измельчать посл трехсотъ листовъ журнальной прозы, написанной подъ гнетомъ самой строгой цензуры, единственно ради скуднаго заработка, или, наконецъ, не махнуть рукой на неблагодарное литературное поприще и не начать устроивать какую-нибудь служебную карьеру въ вид тепленькихъ и хлбныхъ мстечекъ, что ему не представляло особеннаго труда сдлать при врожденной, практической сметк и знакомств съ нкоторыми университетскими товарищами изъ высшихъ сферъ. Но онъ мужественно вышелъ изъ этой тяжелой борьбы, оставшись врнымъ, какъ своему литературному призванію, такъ и жажд независимости, и вотъ мы видимъ, что въ конц сороковыхъ годовъ онъ стоитъ уже на видномъ мст въ литератур, въ кружк передовыхъ и лучшихъ въ то время литературныхъ дятелей, во глав журнала.
Здсь мы встрчаемся съ вліяніемъ на Некрасова Блинскаго, которому Некрасовъ наиболе былъ обязанъ направленіемъ своей музы. Мы видли, что, когда Некрасовъ вошелъ въ кружокъ Б линскаго, онъ былъ удивленъ отвлеченностью мысли въ людяхъ этого кружка. И это очень понятно: кружокъ Блинскаго былъ чисто западническій, воспитанный на почв германской философіи. Впослдствіи, въ увлеченію Гегелемъ и Фейербахомъ присоединилось въ кружк изученіе новыхъ политико-экономическихъ доктринъ. Но вс, какъ философскія, такъ и политическія идеи, какія вращались въ кружк, разработывались преимущественно въ отвлеченной международной, такъ сказать, сфер. Русская дйствительность обсуждалась съ точки зрнія этихъ идей въ ея общихъ основахъ и порядкахъ, причемъ эти основы пріурочивались въ западнымъ. Блинскій могъ глубоко сочувствовать народному горю и страстно желать всяческаго уврачеванія его, но, какъ человкъ, всю жизнь вращавшійся въ городахъ, онъ не имлъ возможности присматриваться въ проявленіямъ народной жизни въ дйствительности и мало зналъ мужика: мужикъ былъ для него отвлеченною категоріею, сначала философскою, въ смысл непосредственной стихіи народнаго духа, потомъ политическою, въ смысл инертной массы, жаждущей освободителей въ лиц интеллигентныхъ людей, просвщенныхъ въ дух гуманныхъ идей. Натуральная школа была въ это время въ апоге своего развитія, но въ изображеніяхъ своихъ она не спускалась ниже мелкаго чиновника, за исключеніемъ разв одного казака Луганскаго, который, впрочемъ, изучалъ народъ боле со стороны этнографической и филологической, чмъ соціальной. Мотивы реальнаго народнаго горя являются въ надней литератур съ появленіемъ новыхъ молодыхъ силъ, по большей части выходцевъ изъ провинцій, которые входятъ во вторую половину сороковыхъ годовъ въ кружокъ Блинскаго и, оплодотворяясь идеями этого кружка, воплощаютъ эти идеи въ свои собственныя реальныя наблюденія. Таковы были сначала Кольцовъ, потомъ Тургеневъ, Григоровичъ и Некрасовъ. Можно положительно сказать, что только съ появленіемъ этихъ писателей вносится въ нашу литературу сермяга. И замчательно при этомъ, что мужикомъ одновременно занялись три молодые вышеупомянутые писателя, бывшіе въ то время въ большой дружб между собой. Вліяніе Блинскаго въ этомъ случа могло быть только освщающее и осмысливающее тотъ матеріалъ, который лежалъ въ скрытомъ вид въ мозгу Некрасова и его друзей.
Суда по тому, въ какомъ вид представляетъ Некрасова г. Достоевскій, вспоминая о начал своего знакомства съ нимъ, можно полагать, что первая пора сближенія Некрасова съ Блинскимъ была однимъ изъ самыхъ свтлыхъ мгновеній въ жизни Некрасова. Но не долго продолжалось это восторженное состояніе. Едва только взялъ на свои плечи Некрасовъ ‘Современникъ’, какъ умираетъ Блинскій, главная сила и опора изданія и въ тоже время дорогой учитель, которому былъ обязанъ Некрасовъ разсвтомъ своего таланта. Потянулись т мрачные годы, о которыхъ пережившіе ихъ до сихъ поръ вспоминаютъ. Въ эти годы тяжело было существовать въ сторон отъ всего, ничмъ не занимаясь, но каково же было издавать журналъ, дрожать за каждый нумеръ, съ каждымъ годомъ видть убыль подписчиковъ и не знать, что будетъ завтра. Сколько новой жолчи должно было ежедневно накипать въ сердц, и безъ того уже ожесточенномъ и изнеможенномъ всею предшествовавшею борьбою съ гнетущими обстоятельствами. Прибавьте еще къ этому тотъ мрачный колоритъ, который лежалъ въ то время на всей русской жизни, т удручающія я раздражающія чорныя тни, которыя, помимо серьзныхъ и крупныхъ невзгодъ, ложились даже и на т немногія утхи, какія были допущены мыслящему человку. А потомъ, когда общественный горизонтъ нсколько прояснился, когда журналъ упрочился и началъ процвтать, когда, по словамъ Некрасова, въ жизни его стало ‘поменьше мелочныхъ заботъ и рже въ дверь его сталъ стучаться голодъ’, привязалась опасная болзнь и начала угрожать ему преждевременною могилою.
Можно положительно сказать, что только въ конц пятидесятыхъ годовъ Некрасовъ могъ вздохнуть нсколько свободне, боле полной грудью, и если дальнйшая жизнь его была не безъ невзгодъ и тяжкихъ утратъ, то, все-таки, по крайней мр, онъ былъ матеріально обезпеченъ. Такимъ образомъ, только къ сорокалтнему возрасту Некрасовъ началъ вполн пользоваться тмъ завиднымъ комфортомъ, который многіе ставятъ въ противорчіе съ мрачнымъ тономъ его поэзіи. Но въ сорокъ лтъ человкъ окончательно уже является сформированнымъ’, начинается уже преклонный возрастъ, въ который черты характера и привычки являются уже прочно установившимися, человкъ уже мало измняется и пользуется плодами своей предыдущей жизни, тмъ накопленнымъ матеріаломъ опытовъ, знаній, впечатлній, какія онъ усплъ собрать въ боле молодые и цвтущіе годы. Естественно, трудно было ожидать, чтобы въ этомъ почтенномъ возраст поэзія Некрасова вдругъ сразу измнила свой характеръ, какъ и содержаніе, и прониклась какими-нибудь бравурными, радостными и ликующими звуками.
Если мы возьмемъ во вниманіе вс эти обстоятельства жизни Некрасова, то для насъ вполн ясно откроется причина преобладанія въ поэзіи его мрачныхъ, скорбныхъ и жолчныхъ звуковъ. Звуки эти прямо и непосредственно вытекаютъ изъ жизни поэта, изъ всего склада его нравственнаго характера, и скоре всего можно было бы заподозрить поэзію Некрасова въ искуственности и надуманности, еслибы онъ, при тхъ же самыхъ обстоятельствахъ своей жизни, вздумалъ настраивать свою лиру, во что бы то ни стало, на торжественный или эстетически-сантиментальный тонъ и
Въ годину горя,
Красу долинъ, небесъ и моря,
И ласки милой воспвать…
Подобно большинству лириковъ, Некрасовъ посвятилъ нсколько своихъ стихотвореній опредленію своей музы, и ему, конечно, мы боле должны врить, чмъ постороннимъ людямъ, плохо знавшимъ обстоятельства жизни поэта и еще мене — т внутреніе творческіе процессы, которые таились въ душ его. Таково стихотвореніе, ‘Муза’, въ которомъ поэтъ прямо говоритъ, что ‘музы ласково поющей и прекрасной не помнилъ надъ собою онъ псни сладкогласной:
‘Но рано надо мной отяготли узы
Другой, не ласковой и нелюбимой Музы,
Печальной спутницы печальныхъ бдняковъ,
Рожденныхъ для труда, страданья и оковъ и т. д.
Въ звукахъ этой музы, даже и разгульныхъ, поэту слышалось въ смятеніи безумномъ:
Разсчеты мелочной и жадной суеты,
И юношескихъ лтъ прекрасныя мечты,
Погибшая любовь, подавленныя слезы,
Проклятья, жалобы, безсмнныя угрозы…
А въ заключеніе поэтъ говоритъ:
Такъ вчно плачущей и непонятной двы
Леляли мой слухъ суровые напвы,
Покуда, наконецъ, обычной чередой
Я съ нею не вступилъ въ ожесточенный бой.
Но съ дтства прочнаго и кровнаго союза
Со мною разорвать не торопилась Муза:
Чрезъ бездны темныя насилія и зла,
Труда и голода она меня вела —
Почувствовать свои страданья научила
И свту возвстить о нихъ благословила…
Въ другомъ своемъ, подобномъ же, стихотвореніи Некрасовъ обусловливаетъ свое творчество прямо тми чувствами, какія возбудила въ немъ жизнь:
Праздникъ жизни — молодости годы —
Я убилъ подъ бременемъ труда,
И поэтомъ, баловнемъ свободы,
Другомъ лни — не былъ никогда.
Если долго сдержанныя муки,
Накипвъ, подъ сердце подойдутъ,
Я пишу: римованные звуки
Нарушаютъ мой обычный трудъ.
Ниже въ этомъ стихотвореніи, поэтъ обращается къ своему стиху съ слдующими словами:
Нтъ въ теб поэзіи свободной,
Мой суровый, неуклюжій стихъ,
Нтъ въ теб творящаго искуства.
Здсь, безъ сомннія, подъ ‘творящимъ искуствомъ’ поэтъ подразумваетъ то объективно-спокойное, олимпійско-безстрастное творчество, идеаломъ котораго, въ глазахъ Некрасова, была поэзія Пушкина. Иными словами, Некрасовъ, обусловливая свое творчество исключительно накипвшими муками, подходящими подъ сердце, отрицаетъ въ себ именно то разсудочно-произвольное и вмст съ тмъ холодно-дидактическое творчество, которое ему приписываютъ нкоторые критики.
Если мы бросимъ теперь общій взглядъ на составъ стихотвореній Некрасова, то. мы еще боле убдимся въ полной естественности и органичности ихъ, въ зависимости творчества Некрасова не столько отъ какихъ-либо разсчетовъ холоднаго разсудка, сколько отъ различныхъ вяній самой жизни. Такъ, у Некрасова, какъ у всхъ лириковъ, мы видимъ значительное присутствіе личнаго элемента. Отъ сорока до пятидесяти піесъ въ посмертномъ собраніи сочиненій Некрасова вы найдете такихъ, которыя или относятся непосредственно къ личности’ поэта, носятъ автобіографическій характеръ, или вообще отличаются крайнею субъективностью. Это составляетъ четверть всего, помщеннаго въ полномъ изданіи. Таковы стихотворенія: ‘Родина’, ‘Въ невдомой глуши’, ‘На Волг’, ‘Рыцарь на часъ’, ‘Мать’ и пр., масса любовныхъ элегій, посланій въ друзьямъ. Ужъ если идти отъ той мысли, что Некрасовъ не былъ истиннымъ лирическимъ поэтомъ, а былъ лишь холоднымъ риторомъ, то придется и такія поэмы, какъ ‘О, письма женщины намъ милой!’ или ‘Бурю’ (‘Долго не сдавалась Любушка сосдка’) подводитъ, во что бы ни стало, подъ какія-либо тенденціи, что было бы въ высшей степени наивно и курьзно.
Дале затмъ, вы видите рядъ стихотвореній, еще мене автобіографическихъ и субъективныхъ, имющихъ что-либо общее съ дидактикою въ дух той школы публицистовъ, въ угоду которыхъ будто бы Некрасовъ писалъ. Таковы: ‘Ваня’, ‘Школьникъ’ ‘Похороны’, ‘Маша’, ‘Свадьба’, ‘Аукціонъ’, ‘Коробейники’, ‘Зеленый шумъ’, ‘Крестьянскій дти’, ‘Дядя Мазай’ и пр. Если предполагать тенденціозный дидактизмъ даже въ такихъ вещахъ, какъ граціозное изображеніе барыни, набавляющей неимоврныя цны на распродажу, потому что ей жалко разставаться съ своимъ насиженнымъ, семейнымъ гнздышкомъ, или стованія о томъ, что безсердечная эгоистка Маша толкаетъ въ гробъ труженика-мужа своимъ мотовствомъ и страстью къ нарядамъ, въ такомъ случа, чтобы не навлечь подозрнія въ дидактизм, поэту только и остается, что изображать одни неодушевленные предметы, потому что нтъ такого случая въ жизни человческой, въ которомъ нельзя было бы усмотрть какой-либо тенденціи. Но въ томъ-то именно и дло, что значеніе этихъ стихотвореній заключается въ ихъ полной непосредственности. Холодному дидактику они не могли бы прійти и въ голову и не имлъ бы онъ ни малйшаго повода писать ихъ. Но поэтъ могъ поразиться тою или другою чертою жизни при случайной встрч съ нею, провести эту черту сквозь творческій процессъ, осмыслить и вывести ее во всей ея драматичности или поэтичности, ни мало не заботясь о томъ, какое дидактическое значеніе будетъ имть его стихотвореніе. А подобныхъ, непосредственныхъ стихотвореній вы найдете тоже не мало въ изданіи, вмст съ автобіографическими, они составляютъ почти половину всего написаннаго Некрасовымъ.
Но есть основаніе предполагать и относительно большинства вполн тенденціозныхъ стихотвореній, что Некрасовъ обязанъ былъ происхожденіемъ ихъ не столько какимъ-либо соображеніямъ холоднаго разсудка, сколько непосредственнымъ впечатлніямъ жизни, возбуждавшимъ творчество поэта. Такъ, мы видли лзъ біографическихъ свдній о жизни Некрасова, что Арина, мать солдатская, сама разсказывала ему о своемъ гор. Столь же непосредственному вянію жизни былъ обязанъ Некрасовъ и своимъ ‘Размышленіемъ у параднаго подъзда’, этимъ наитенденціознйшимъ своимъ произведеніемъ. По разсказу г-жи Головачевой, Некрасовъ однажды утромъ пришелъ къ своему пріятелю Панаеву, нетолько безъ малйшихъ помышленій объ этомъ произведеніи, но вообще жалуясь, что фантазія его крайне оскудла-и что ему совсмъ нечего писать. Какъ вдругъ вниманіе его привлекла именно та самая мужицкая сцена у параднаго подъзда знатнаго барина, жившаго противъ Панаева, которая описана въ вышеупомянутомъ стихотвореніи. Сцена эта такъ поразила и потрясла его, что въ тотъ же день по возвращеніи отъ Панаева онъ принялся за перо и написалъ свои ‘Размышленія у параднаго подъзда’.
Наконецъ, во многихъ тенденціозныхъ произведеніяхъ мы видимъ, въ свою очередь, немалое присутствіе личнаго элемента’ Такъ, напримръ, вся первая часть обширной поэмы ‘Несчастные’ посвящена личнымъ воспоминаніямъ и иметъ чисто автобіографическій интересъ. Описывая дтство героя поэмы, поэтъ вспоминаетъ свое собственное дтство, а дале, въ сопоставленіи столицы съ провинціальнымъ городкомъ, вы чуете въ каждомъ стих вяніе впечатлній, пережитыхъ самимъ поэтомъ въ своей жизни. Въ самомъ дл, кто же, какъ не самъ Некрасовъ, этотъ юноша, только что пріхавшій изъ провинціи и восхищающійся пышностью столицы:
Ликуетъ сердце молодое —
Въ восторг юноша. Постой —
Та будешь говорить другое,
Родство постигнувъ роковое
Межъ этимъ блескомъ и тобой!
Пройдутъ года въ борьб безумной,
И на красивая плита,
Какъ изъ машины винтъ негодный,
Быть можетъ, брошенъ будешь ты?
Счастливъ, кому мила дорога
Стяжанья, кто ей вренъ былъ,
И въ жизни ни однажды Бога
Въ пустой груди не ощутилъ.
Но если той тревоги смутной
Не чуждо сердце — пропадешь!
Въ глухую полночь безпріютный
До стогнамъ города пойдешь.
Громадный, стройный и суровый,
Заснувъ подъ тучею свинцовой,
Тогда предстанетъ онъ инымъ,
И, опоясанный гробами,
Своими пышными дворцами,
Величьемъ царственнымъ своимъ —
Не будетъ радовать. Невольно
Припомнишь бдный городокъ,
Гд солнца каждому довольно, и пр.
Возьмите вы также сатирическую поэму ‘Судъ’,— сколько вы найдете въ ней стиховъ, вполн субъективныхъ, прямо относящихся къ личности и жизни самого Некрасова. Кого же, какъ не самого себя, оплакиваетъ поэтъ, напримръ, въ слдующихъ стихахъ:
И такъ любуйся: я плшивъ,
Я блденъ, нервенъ, я чуть живъ,
И таковы почти мы вс.
Но та не думай, что тебя
Хочу разжалобить: любя
Свой трудъ — я вовсе не ропщу,
Я сожалнья не ищу,
‘Коварный рокъ’, ‘жестокій рокъ’
Не больше билъ ко мн жестокъ,
Какъ и къ любому бдняку.
То правда: росъ я не въ шелку,
Подъ бурей долго я стоялъ,
Меня тиранила нужда,
Гнела любовь, гнела вражда,
Мн *** мораль читалъ
И цензоръ слогъ мой исправлялъ,
Но не отъ этихъ общихъ бдъ
Я слабъ и хрупокъ, какъ скелетъ.
Ты знаешь я — ‘любимецъ музъ’,
А невозможно разсказать,
Во что обходится союзъ
Съ иною музой, благодать
Тому, чья муза не бойка:
Горитъ онъ рдко и слегка,
Но горе, ежели она
Словолюбива и страстна.
Съ желзной грудью надо быть,
Чтобъ этимъ ласкамъ отвчать,
Объятья эти выносить,
Кипть, горть — и погасать,
И вновь горть — и снова стыть.
Довольно! разв досказать,
Удобный случай благо есть,
Что я, когда начну писать —
Перестаю и сть и спать….
Здсь вы, такимъ образомъ, видите еще одно откровеніе тайны творчества Некрасова и можете судить, на сколько характеръ этого творчества подходитъ къ разсудочно-холодному и дидактическому. Обратите, наконецъ, вниманіе еще на одно свойство поэзіи Некрасова, свойство, обличающее прямо поэта-лирика, а никакъ не дидактика: это именно готовность каждую минуту, по вол фантазіи, переходить отъ одного предмета къ другому, совершенно разнородному. Отъ поэта холоднаго, разсудочнаго творчества естественно было бы ожидать, что если онъ задался какою-нибудь темою, то онъ одну только эту тему и разовьетъ передъ вами, исчерпаетъ ее систематически всю до малйшихъ тонкостей, ничего не убавитъ, но ничего и не прибавитъ. Совсмъ не то вы видите у Некрасова: начавши читать иное стихотвореніе, вы не можете опредлить, что найдете въ середин его и чмъ оно будетъ закончено, потому что, оставаясь врнымъ лишь своему преобладающему настроенію, поэтъ свободно и нисколько не стсняясь условіями цлостности произведенія, переходитъ отъ одного предмета къ другому, не имющему ничего общаго съ первымъ. Возьмите для примра хотя бы его стихотвореніе ‘О погод’. Чего вы только не найдете въ трехъ главахъ этой элегіи? Тутъ передъ вами и убогія похороны горемыки-чиновника, и замчанія сторожа о литераторскихъ могилахъ, и картина уличной давки при переход черезъ дорогу измоченныхъ дождемъ войскъ, и разговоръ съ разсыльнымъ Минаемъ о литературныхъ преданіяхъ, и трогательная картина рекрутскихъ проводовъ, осыпаемыхъ снгомъ, и разсужденія о томъ, что выноситъ въ столичной сутолок бдный промышленный людъ. Однимъ словомъ, тутъ такъ много набросано самыхъ разнородныхъ сценъ и чертъ жизни, что глава разбгаются. На какую же такую, предвзятую тему написано это стихотвореніе и какое можете вынести вы изъ него поученіе? Неужели же на ту мелко обличительную тему, что не слдуетъ допускать бшеную зду на рысакахъ по городу, способную доходить до такого кощунства, чтобы сбивать гроба съ дрогъ, или же еще того лучше — съ цлію внушенія подлежащему начальству, какъ оно дурно распоряжается, допуская существованіе кладбищъ на такихъ низкихъ, болотистыхъ мстахъ, что могилы чуть не до верху заливаются водою? Но тогда причемъ же пародируетъ здсь Минай съ корректурами и все прочее? Въ томъ-то и дло, что стихотвореніе это чуждо какой бы то ни было предвзятой поучительной темы. Общій смыслъ его только тогда станетъ для васъ ясенъ, если вы взглянете на него, какъ на чисто субъективно-лирическое, написанное съ единственною цлію выразить въ немъ всю ту гнетущую хандру, которую способна навять на мыслящаго человка картина столичной жизни въ мрачный, ненастный, осенній день.
Злость берегъ, сокрушаетъ хандра,
Такъ и просятся слезы изъ глазъ —
вотъ единственная тема стихотворенія, если только можно назвать это темою, а затмъ поэту все равно, какіе предметы ни приводить въ своемъ стихотвореніи, лишь бы они гармонировали съ его хандрою, были бы именно тми самыми, которые способны еще боле омрачить сердце въ каждомъ, мало-мальски не зачерствломъ человк, подъ сумракомъ осенняго неба, дождя и грязи. ‘И безъ того тошно смотрть на блый свтъ, говоритъ вамъ это стихотвореніе:— а тутъ еще куда ни обернешься, везд какая-нибудь мерзость, кто-нибудь кого нибудь бьетъ, чьи-нибудь льются слезы!’. У васъ у самихъ, при чтеніи стихотворенія, начинаетъ разрываться сердце на части и слезы нависаютъ на глаза, а васъ стараются уврить,’ что передъ вами холодный дидактикъ распинается на какую-то заданную тему.
Вообще нужно замтить, что ни объ одномъ писател при жизни его не составилось столько одностороннихъ и предразсудочныхъ взглядовъ, какъ о Некрасов. Брали какой-нибудь одинъ изъ элементовъ его поэзіи, да и то не въ цломъ его вид, а часть элемента, и по этой части судили обо всей его дятельности. Такъ, напримръ, конечно, въ масс его произведеній вы найдете нсколько и такихъ, которыя написаны были не вслдствіе истиннаго и непосредственнаго поэтическаго вдохновенія, а съ предвзятыми тенденціозными цлями: таковы, напримръ, хотя бы разные сатирическіе куплеты, напечатанные въ ‘Свистк’ и другихъ изданіяхъ, но эти куплеты составляютъ такое незначительное меньшинство сравнительно со всмъ прочимъ, написаннымъ Неврасовымъ, что было бы въ высшей степени несправедливо по этимъ піесамъ судить обо всей дятельности поэта. А между тмъ, до сихъ поръ въ значительной масс публики сохраняется о Некрасов мнніе, какъ о сатирик обличител преимущественно, какъ о чемъ-то въ род русскаго Ювенала. Я не отрицаю, чтобы въ поэзіи Некрасова не было сатирическаго элемента. Въ значительной доз входитъ онъ въ массу произведеній не въ примръ серьзне куплетовъ, въ род ‘Говоруна’ или ‘Переписки Москвы съ Петербургомъ’, но все-таки это больше ничего, какъ элементъ, и въ половину не исчерпывавшій всей поэзіи Некрасова.
Если же вы, откинувъ вс эти предвзятыя сужденія, будете перебирать подъ радъ вс стихотворенія Некрасова, вы боле и боле будете убждаться, что передъ вами поэтъ-лирикъ въ истинномъ и буквальномъ смысл этого слова, который, въ большинств случаевъ, плъ вполн безхитростно, повинуясь лишь своей творческой фантазіи или накипвшему чувству, мало заботясь при этомъ о строгой выдержк и систематичности своихъ произведеній, или о томъ, въ какой степени они выйдутъ содержательны и какое произведутъ на читателя впечатлніе. Сегодня, напримръ, его поразили размышленія у параднаго подъзда, онъ пишетъ сатиру, исполненную гражданской скорби, а завтра онъ способенъ тмъ же перомъ разсказывать вамъ о томъ, какъ ‘Долго не сдавалась Любушка сосдка’. Сегодня, подъ гнетомъ суеты столичной жизни, онъ вамъ передаетъ свои скорбныя впечатлнія, вынесенныя имъ изъ ненастнаго, осенняго дня, а завтра, подъ обаяніемъ сельскаго приволья, онъ васъ подаритъ трогательною буколическою идилліею, въ которой разскажетъ о крестьянскихъ дтяхъ, о дяд Маза съ зайцами или о своихъ впечатлніяхъ, навянныхъ ветхою полу разрушенною сельскою церковью. Если большинство произведеній Некрасова однообразно по своему мрачному тоскливому тону, за то, по форм и содержанію, они представляютъ самое пестрое разнообразіе. Подвести ихъ подъ какія-либо рубрики нтъ никакой возможности, безъ какихъ-либо крайнихъ натяжекъ. Нкоторыя стихотворенія до того разнородны, какъ по содержанію, такъ и по стилю, что можно было бы причислить ихъ различнымъ поэтамъ. Такъ, напримръ, статочное ли дло, чтобы одному и тому же писателю могли принадлежать поэма ‘Русскія женщины’ и дума ‘Старина наша убогая’, элегантная элегія въ пушкинскомъ стил, въ род ‘Да, наша жизнь текла мятежно’, и рядомъ съ ними псня, въ род ‘У людей-то въ дому — чистота, лпота’. Можно положительно сказать, что вся русская жизнь оправилась въ стихотвореніяхъ Некрасова, въ самыхъ разнообразныхъ ея проявленіяхъ, начиная съ великосвтскихъ салоновъ и клубовъ и кончая чердачкомъ труженика, интеллигентнаго пролетарія, или подваломъ мастероваго, начиная съ барской усадьбы и кончая полуразвалившеюся хатою тетушки Ненилы. При такомъ разнородномъ, всеобъемлющемъ содержаніи своихъ произведеній, Некрасовъ является отнюдь не пвцомъ какого либо сословія, партіи, кружка, а однимъ изъ тхъ собирательныхъ лириковъ, которые отражаютъ въ своихъ произведеніяхъ думы цлаго вка своей родной земли, которые выплакиваютъ въ своихъ звукахъ слезы всхъ своихъ современниковъ и соплеменниковъ. Въ этомъ заключается причина популярности Некрасова нетолько со стороны людей одного съ нимъ лагеря, но и массы граматнаго люда, чуждаго какихъ-либо партійныхъ увлеченій.
Такое широкое значеніе стихотвореній Некрасова и глубокая связь ихъ съ своимъ вкомъ сдлаются для насъ вполн ясными, когда мы разсмотримъ, чмъ была лирика наша до Некрасова и чмъ стала она подъ его перомъ. Здсь а впередъ длаю оговорку для избжанія всякихъ недоразумній, что я отнюдь не предполагаю длать какія-либо сравненія Некрасова съ его славными предшественниками — Жуковскимъ, Пушкинымъ, Лермонтовымъ — относительно степени геніальности. Я считаю подобную оцнку дломъ совершенно празднымъ, излишнимъ и къ тому же лишеннымъ всякой основательности, которая опиралась бы на какія-нибудь осязательно-положительныя данныя, а не на одинъ произволъ личнаго вкуса. Что же касается до вопроса о большемъ или меньшемъ относительномъ достоинств художественныхъ формъ Некрасова, то и на этомъ вопрос я долго останавливаться не намренъ. Я впередъ готовъ уступить нашимъ эстетикамъ ихъ приговоры относительно того, что художественныя формы Некрасова мене стройны, выработаны и выдержаны, чмъ у его предшественниковъ, что стихъ его мене легокъ и гладокъ, что языкъ мене гибокъ, блестящъ и изященъ. Я, съ своей стороны, нетолько допускаю это, но готовъ, не останавливаясь на одномъ критеріи эстетическаго чувства, еще боле утвердить эти приговоры, осмысливши ихъ слдующаго рода соображеніемъ: въ исторіи мы видимъ нсколько весьма вскихъ примровъ, что изящныя формы, выработанныя до послдней степени совершенства на почв даннаго содержанія жизни и мысли, не выдерживаютъ впослдствіи, едва только это содержаніе расширится и обогатится. Случается иногда, что ребенокъ начинаетъ учиться говорить мало искаженными, почти цльными словами правильными предложеніями, и потомъ вдругъ, при какомъ-нибудь слишкомъ быстромъ наплыв новыхъ впечатлній, затовариваетъ такимъ неправильнымъ языкомъ, что самые близкіе люди съ трудомъ его понимаютъ. Тоже бываетъ и со взрослыми людьми: иной человкъ, обладающій довольно сноснымъ даромъ слова, вдругъ теряетъ его при какомъ-либо быстромъ скачк въ своемъ развитіи, начинаетъ путаться въ своей рчи, не въ силанъ будучи ни подобрать словъ для своей мысли, ни уложить ихъ въ мало-мальски стройную рчь. Тоже наблюдаемъ мы и въ исторіи искуствъ. Изящныя формы и языкъ, выработанные при бдномъ содержаніи мысли и жизни, словно не выдерживаютъ наплыва боле богатаго содержанія, гнутся, ломаются, и начинается періодъ кажущагося паденія и формъ, и самаго языка, но это, въ сущности, есть періодъ медленной выработки новыхъ формъ, соотвтствующихъ новому содержанію. Этимъ только и можно объяснить, почему многія прекрасныя формы, доведенныя искуствомъ до высшей степени совершенства, представляются навсегда утраченными для человчества, каковы, напримръ, формы древняго искуства и преимущественно скульптуры.
Очень возможно, что тоже самое произошло и на нашихъ глазахъ, сказавшись между прочимъ и въ лирик Некрасова. Художественныя формы его поэзіи оказываются ниже формъ его предшественниковъ не потому, чтобы онъ не въ силахъ былъ усвоить ихъ въ полномъ ихъ совершенств или пренебрегалъ ими, а потому, что сами формы эти, выработанныя во время боле бднаго содержанія нашей общественной жизни и мысли, оказались недостаточными для нашего времени. Это предположеніе еще въ большей степени побуждаетъ насъ сосредоточить все вниманіе на сравненіи Некрасова съ предшествовавшими его лириками по отношенію къ содержанію. Однимъ словомъ, минуя всякіе эстетическіе вопросы о томъ, кто былъ выше, кто былъ ниже въ художественномъ отношеніи, мы займемся лишь вопросомъ о томъ, какъ различные вка отразились въ нашей лирик — до-реформенной и по-реформенной.
Помимо несомннной выработки художественныхъ формъ, раздляющей непроходимою пропастью звучный, легкій и прозрачный стихъ Пушкина отъ тяжеловсныхъ и неуклюжихъ виршей Кантеміра и Тредьяковскаго, помимо, съ другой стороны, перехода отъ ходульности и искуственности ложнаго классицизма на почву искренности и естественности реализма, мы видимъ въ нашей лирик особеннаго рода движеніе, зависящее чисто отъ хода общественнаго развитія нашего общества въ связи съ различными западными вліяніями. Такъ, въ первую половину 18-го столтія, въ лирик Ломоносова мы замчаемъ полное отсутствіе личности. Предметами пснопній являются исключительно восторги или по поводу величія Божія, выражающагося въ какомъ-нибудь грандіозномъ явленіи природы, или по поводу государственной славы по случаю какого-нибудь всероссійскаго торжества. Личность является, такимъ образомъ, непрестанно тонущею въ лучахъ какой-нибудь славы, не иначе какъ колнопреклоненною, повергающеюся ницъ и славословящею. Если она и вспоминаетъ порою о самой себ, то ради только того, чтобы выразить удивленіе по поводу своего жалкаго ничтожества и бренности передъ какимъ-нибудь величіемъ я плюнуть при этомъ лишній разъ на себя. Нетолько о заявленіи правъ на свое личное человческое достоинство или на самостоятельное существованіе тутъ не могло быть и рчи, но мы видимъ, что личность не дерзала посвящать читателей во внутренній міръ своихъ частныхъ интересовъ, радостей или страда, ній, она словно старалась уврить всхъ и вся, что она совсмъ не живетъ сама по себ или для себя и способна приходить въ восторгъ или заливаться слезами единственно лишь сообразно тому, усиливается или ослабляется блескъ славы отечества.
Подобный характеръ лирики соотвтствовалъ вполн общественнымъ условіямъ того времени. Это былъ вкъ полнаго развитія крпостнаго строя, когда не одни крестьяне были закрпощены помщикамъ, но и вс классы общества, самые привиллегированные, были въ свою очередь закрпощены государству, которое требовало, чтобы вся жизнь ихъ была посвящена ему, строго опредляло весь ихъ жизненный путь и нещадно карало за малйшій самостоятельный шагъ противъ обычной рутины. Въ это время немыслимое было дло — существованіе поэта, который былъ бы только поэтомъ, не будучи въ тоже время врнымъ и неутомимымъ служакой до сдыхъ волосъ: исполняя же долгъ государственной службы въ канцеляріи или на плацъ-парад, онъ и въ кабинет своемъ, въ бесдахъ съ музами, долженъ былъ не забывать того же самаго долга, потому что государство управляло самыми его досугами и требовало, чтобы и они были посвящены его цлямъ: ассамблеи и куртаги, балы, маскарады, народныя гулянья и спектакли, все это возникало не само по себ, по частной иниціатив, а предписывалось, установлялось подъ угрозою штрафовъ и опалы за отклоненіе отъ предписанія и посвященія своихъ досуговъ какимъ либо постороннимъ развлеченіямъ, не имющимъ прямаго отношенія къ государственной польз или слав. Къ тому же воспваніе какихъ либо личныхъ чувствъ поэта казалось тмъ боле неумстнымъ, что слушатели и читатели его были преимущественно высокопоставленные, государственные люди, которые могли бы посмотрть, какъ на величайшую дерзость, на претензію поэта посвятить ихъ въ интересики своего интимнаго мірка.
Указъ о вольности дворянства былъ первою брешью, нанесенною крпостному строю нашего общества. Онъ эманципировалъ отъ прикрпленія къ государству личность хотя бы въ сред одного дворянскаго сословія. Русскій дворянинъ получилъ право свободно располагать своею особою, посвящая ее государственной служб, или же ограничиваясь личными интересами. Это не замедлило отозваться между прочимъ и въ лирик: освобожденная личность скромно подняла свою голову и начала заявлять о своемъ существованіи. Вторженіе личности въ лирику произошло не вдругъ, а исподволь, съ постепенностью нсколькихъ десятилтій. Сначала, въ эпоху Екатерины, когда, несмотря на указъ о вольности дворянства, большинство дворянъ все. еще продолжало большую часть своей жизни посвящать государству и поэты вс поголовно состояли на государственной служб, въ лирик все еще продолжало преобладать славословіе. Но на ряду съ нимъ начали допускаться и выраженія личныхъ чувствъ частной жизни, въ вид какого-нибудь сантиментальнаго романса, идилліи, посланія и т. п., причемъ выражаемыя чувства не имли еще индивидуально-конкретной окраски, поэты словно будто не дерзали еще выражать свои собственныя личныя чувства, непосредственно относящіяся къ тому или другому факту ихъ жизни, а обобщали выражаемыя чувства, воспвая любовь, дружбу, тягость разлуки, или скорбь утраты и т. п.— въ общемъ, отвлеченномъ ихъ вид. Такое отвлеченно-безплотное выраженіе чувствъ продолжалось вплоть до Пушкина, который первый придалъ своимъ лирическимъ стихотвореніямъ вполн индивидуально-конкретный характеръ.
По мр того, какъ личность все боле и боле вторгалась въ лирику, славословіе отступало на задній планъ и мало-по-малу сходило со сцены, и это обусловливалось не одними только западными вліяніями, въ вид разныхъ либеральныхъ идей или увлеченія европейскими литературными школами, а вмст съ тмъ имло глубокую связь съ внутреннимъ ходомъ длъ. Со смертью Екатерины кончилась эпоха военной славы, когда вс силы общества и народа были крайне напряжены и сосредоточены во вншнихъ походахъ и завоеваніяхъ, 12-й годъ былъ послднею славною военною эпопеею, вдохновившею нашихъ отечественныхъ бардовъ. Посл него вдохновляться сколько нибудь искренно на торжественный ладъ было уже положительно нечмъ. Пушкинъ заплатилъ, правда, обильную дань славословію, но, исключая оды ‘Клеветникамъ Россіи’, вс его прочія славословія имютъ уже чисто ретроспективный характеръ: онъ славитъ Петра, Екатерину, славитъ все тотъ же 12-й годъ съ его героями. А за Пушкинымъ слдуетъ Лермонтовъ, который посвятилъ славословію всего на все три стихотворенія: ‘Два великана’, ‘Бородино’ и ‘Споръ’. Но и въ этихъ трехъ произведеніяхъ струна славословія звучитъ очень слабо: такъ въ ‘Двухъ великанахъ’ западный великанъ, въ образ Наполеона, прославляется нисколько не мене ‘стараго русскаго великана’, и стихотвореніе оканчивается апоеозомъ трагической судьбы Наполеона. Въ ‘Бородин’ поэтъ заставляетъ славословить стараго ветерана солдата, который начинаетъ свою рчь съ того, что бросаетъ тнь на настоящее во имя славнаго прошедшаго:
Да, были люди въ наше время,
Богатыри — не вы!..
Въ ‘Спор’ славословіе выражается въ вид разговора двухъ кавказскихъ горъ, которыя прославляютъ уже не одни бранные подвиги, а вмст съ тмъ и лопату, которая
Въ каменную грудь,
Добывая мдь и злато,
Вржетъ странный путь.
Однимъ словомъ, съ эпохи Лермонтова начинается въ лирик нашей полное господство личнаго элемента. Героемъ лирики является уже не государство, не храбрые Россы и всякаго рода звздоносцы, а интеллигентный человкъ средней руки, съ его личными радостями и печалями, нетолько не имющими ничего общаго съ оффиціальнымъ міромъ, но идущими нердко въ. разрзъ съ нимъ.
Но что же внесла освободившаяся отъ государственныхъ узъ личность въ лирику, какими новыми звуками она насъ подарила и какія тайны повдала она намъ?— Увы! она раздлила общую судьбу всхъ тхъ освобожденныхъ, которые выходятъ на свободу въ полной нагот и безпріютности, не зная, что съ собой длать и куда дться. Не оказалось у нея за душою ни одного. мднаго пятака: никакихъ завтныхъ (своихъ, вн-государственныхъ) традицій сзади, никакихъ сознательныхъ, опредленныхъ стремленій впереди: наивно дтское міросозерцаніе при полномъ отсутствіи какихъ-либо знаній и непривычка къ мало-мальски самостоятельному шагу въ жизни безъ постороннихъ помочей. Къ тому же предоставленная ей свобода была чисто отрицательнаго свойства: ее только всего и освободили, что отъ обязанности непремнно, во что бы то ни стало, служить (хотя все таки продолжали коситься на нее, если она слишкомъ пользовалась этою свободою), и предоставили ей скромный, узкій кругъ частной жизни, въ вид свтскихъ развлеченій, созерцанія красотъ природы и наслажденій дарами Вакха, Эрота и Гименея въ мирномъ кругу друзей. Очень понятно, что, при такихъ условіяхъ жизни, она не могла наполнить лирику особенно разнообразными мотивами и богатымъ содержаніемъ. И дйствительно, бдность и содержанія, и мотивовъ дореформенной лирики поразительна. Всю ее можно подвести подъ слдующія ея рубрики: 1) самыя элементарныя и рутинныя разсужденія о превратности судьбы я бренности человческой жизни, 2) воспваніе красотъ природы, преимущественно временъ года съ ихъ обычными смнами, 3) выраженіе разныхъ любовныхъ экстазовъ при встрчахъ, разлукахъ, измнахъ и утратахъ, 4) изъявленіе вакхическихъ и эротическихъ восторговъ и, наконецъ, 5) какъ естественный результатъ крайней безсодержательности жизни — вчныя жалобы на скуку, тоску и душевную пустоту, которую нечмъ наполнить. Минуя вс прочія рубрики, мотивы которыхъ можно встртить, между прочими, въ лирик всхъ народовъ и всхъ вковъ, можно сказать, что только въ пятой рубрик дореформенная интеллигентная личность выразила нчто въ род, дйствительной своей завтной тайны:
Цли нтъ передо мною,
Сердце пусто, празденъ умъ,
И томитъ меня тоскою,
Однозвучный жизни шумъ.
Или:
Я пережилъ свои желанья,
Я разлюбилъ свои мечты,
Остались мн одни страданья!
Плоды сердечной пустоы.
И ли, сердечная пустота, праздность ума, отсутствіе всякой разумной цли и томительная тоска однообразной жизни — таково было единственное горькое сознаніе, которое вынесла интеллигентная личность изъ всхъ своихъ встрчъ, разлукъ, утратъ вакхическихъ восторговъ и созерцаній, какъ зима смняется весною, а весна лтомъ. Впрочемъ, и до этого трезваго сознанія интеллигентный человкъ дошелъ не вдругъ, а съ постепенностью десятилтій. По крайней мр, до 30-хъ годовъ суще ствовало лишь одно темное, неопредленное чувство, выражавшееся въ сантиментальной, романтической, безпредметной макни, хоній эпохи Карамзина и Жуковскаго. Только подъ перомъ Пушкина промелькнуло дйствительно нчто въ роде опредленнаго сознанія — въ вышеприведенныхъ стихотвореніяхъ. Но и въ вкъ Пушкина, это сознаніе не было слишкомъ назойливо и далеко еще не составляло преобладающаго мотива лирики. Вкъ Пушкина былъ вкомъ легкомысленнымъ, веселымъ, жуировавшимъ напропалую, на послднія деньги. Эта былъ вкъ послднихъ яркихъ лучей заката, старыхъ порядковъ жизни, посл чего вс эти старые порядки начали меркнуть и выказывать всю свою дрянность. Крестьянинъ въ то время не былъ еще раззоренъ, и потому помщикъ, жившій на его счетъ, былъ богатъ, жизнь была дешева, страна пользовалась такимъ политическимъ могуществомъ, при которомъ она могла предписывать Европ законы. Преданія послдней бранной славы, были слишкомъ еще свжи и наполняли сердца патріотическою гордостью. Люди жили еще большею частью вн себя, если можно такъ выразиться, мало углубляясь въ свой внутренній, душевный міръ и рдко отдавая себ отчетъ относительно цлей и содержанія жизни. Поэтому и лирика Пушкина въ общемъ носитъ характеръ спокойный и бодрый, порою торжественно гордый, порою веселый и эротически игривый, или легкомысленно безпечный, и только изрдка проскальзываетъ въ ней та тоскливая нота, которую мы обозначили выше, представляя собою словно моменты тревожнаго отрезвленія отъ непрестанной оргіи!
Совсмъ не то мы видимъ въ эпоху Лермонтова. Въ то время, какъ славословіе совсмъ почти исчезаетъ изъ лирики сознаніе душевной пустоты и безцльности жизни становится на первый планъ, длается преобладающимъ мотивомъ, принимаетъ острый характеръ. Интеллигентный человкъ мечется въ гнетущей тоск и нигд не можетъ найти себ мста, ничмъ не можетъ утшиться. Вс вышеупомянутыя пять рубрикъ лирики смшиваются въ это время въ одну: идетъ ли дло о красотахъ природы, о любви, о свтскихъ развлеченіяхъ или вакхическихъ пиршествахъ, повсюду слышатся одн и т же скорбныя ноты пресыщенія и отчаянія.
Но таково въ то же время все еще продолжалось и умственное, и нравственное убожество интеллигентнаго человка, что, при всей его, отчаянной, скорби, въ немъ не пробудилось еще ни тни сознанія относительно основныхъ, причинъ этой скорби, ни стремленій искать изъ нея какого-либо разумнаго выхода. Совстъ его, въ то же время безпробудно спала: милліоны народа стонали, подъ игомъ этого самаго интеллигентнаго человка, а онъ, нетолько не замчалъ этихъ стоновъ, но, продолжалъ легкомысленно жуировать, стараясь заглушить свое отчаянье въ забвенія всякаго рода чувственныхъ, излишествъ и, истрачивая на эти излишества послднія крохи отцовскихъ наслдствъ. Пресмыкаясь въ ничтожеств, онъ нетолько не стыдился этого ничтожества, но рисовался имъ, приравнивая свое разочарованіе и пресыщеніе къ величавымъ, міровымъ стонамъ байроновскаго сплина.
Вкъ Некрасова былъ вкомъ ршительнаго кризиса, когда вс старые порядки, оказались, вполн несостоятельными, и начали быстро разрушаться. Интеллигентная личность въ это время окончательно освободилась отъ всхъ своихъ, романтическихъ иллюзій и ей сразу открылась самая печальная дйствительность, она увидла, себя на краю мрачной., пропасти. Умственные и нравственные, горизонты ея успли къ этому времени значительно расшириться: жизнь и наука даровали ей новые и общественные, и личные идеалы. Идеалы эти пробудили ея дремавшую совсть, она исполнилась горячаго стремленія выйти изъ своего постыднаго положенія на новый путь добра и славы, но въ то же время сознала, что надъ нею продолжаетъ тяготть печальное прошлое, парализуя вс ея благія начинанія и обращая въ никуда, негодные плевелы разсваемыя ею смена прогресса.
Тотъ, періодъ рефлексій, мучительнаго раздвоенія какъ слова, и дла, такъ и самой мысли, который характеризуетъ собою 40-е и 50-е года, обусловливается не однимъ только переходнымъ мыслительнымъ процессомъ, но глубоко коренится и въ самыхъ соціальныхъ отношеніяхъ. Онъ прямо зависитъ отъ того, что интеллигентная личность, едва пробудилась ея совсть, сразу почувствовала себя въ одно и то же время и жертвою, и палачемъ, исполнилась страстнаго желанія сліянія съ народомъ во имя. общаго блага, и въ то же время сознавала, что между нею и народомъ продолжаетъ зіять непроходимая бездна, выражала скорбные и горькіе протесты противъ постыднаго ничтожества своего соціальнаго положенія, разражалась отважными призывами выйти изъ него, и въ то же, время чувствовала себя немощною, дряблою, малодушно-трусливою и неумлою — сдлать хоть одинъ отважный и самостоятельный, шагъ къ выходу.
Я не знаю, долго, ли бы, продлился этотъ рефлективный періодъ и чмъ бы онъ разршился, предоставленный самому себ, еслибы въ среду интеллигенціи не вторгнулся новый элементъ — до сей поры почти не пародировавшій на сцен нашей исторіи — въ лиц разночинца. Разночинецъ явился примирителемъ всхъ противорчій, мостомъ, перекинувшимся черезъ пропасть, раздлявшую интеллигенцію отъ всхъ ея завтныхъ стремленій. Для него не существовало этой пропасти, потому что, не говоря уже о томъ, что, по соціальному положенію, онъ стоялъ ближе къ народу и лучше зналъ его, но и длилъ съ нимъ одну общую участь, такъ что для него вопросъ о сближеніяхъ и сліяніяхъ не былъ, собственно говоря, вопросомъ. Новые идеалы пришлись ему совершенно по плечу, точно нарочно для него были сшиты, нигд его не тснили, не были ни узки, ни широки, такъ какъ ему не пришлось наслдовать отъ предковъ такой структуры, которая бы шла совершенно въ разрзъ съ этими идеалами. Въ то же время, онъ оказывался боле состоятельнымъ для борьбы въ видахъ осуществленія этихъ идеаловъ, такъ какъ былъ закаленъ, борьбою за личное существованіе и явился на пол брани опытнымъ, обстрленнымъ борцомъ, успвшимъ нанюхаться всякаго пороха, и, наконецъ, каждый новый шагъ, завоеванный въ этой борьб, былъ для него не великодушнымъ лишеніемъ, а, напротивъ, прямымъ пріобртеніемъ, между тмъ, какъ, при пораженіи, онъ ничего не терялъ, такъ какъ ему положительно нечего было терять.
Войдя въ среду интеллигенціи, разночинецъ естественно долженъ былъ обогатить лирику совершенно новыми, до той поры неслыханными мотивами. Во-первыхъ, стоя ближе къ народу, присматриваясь и прислушиваясь къ его страд, онъ долженъ былъ внести въ лирику мотивы его скорбной жизни. Затмъ онъ долженъ былъ обогатить лирику мотивами своей собственной борьбы за существованіе, звуками скудныхъ радостей и обильнаго горя своей жизни, наконецъ, то рефлективно-унылое отношеніе къ новымъ идеаламъ, на которомъ остановилась интеллигенція 50 хъ годовъ, онъ долженъ былъ замнить звуками восторженнаго энтузіазма людей, для которыхъ не существуетъ никакихъ колебаній и сомнній и которые каждую минуту готовы животъ свой положить за эти идеалы.
Широкое и многостороннее значеніе музы Некрасова, какъ выразителя всхъ мотивовъ своего вка, въ томъ именно и заключается, что онъ отразилъ въ своихъ стихотвореніяхъ вс т элементы, броженіе которыхъ и составляютъ сущность современнаго намъ кризиса. Напрасно стали бы вы подводить его подъ одинъ какой-нибудь опредленный, исключительный типъ. Какъ лирикъ переходной эпохи, отразившій въ своихъ стихахъ самые разнохарактерные мотивы своего времени, онъ далеко не представляетъ той цльности и одноформенности, какія замчаемъ мы въ поэтахъ, выразителяхъ духа и мотивовъ того тснаго интеллигентнаго слоя, къ которому они принадлежатъ, или, съ другой стороны, чмъ бы могъ отличаться поэтъ, вышедшій прямо изъ народа и мало соприкасавшійся съ высшими слоями общества, въ род Кольцова. Въ лирик Некрасова вы постоянно замчаете присутствіе двухъ человкъ, которые, при всемъ своемъ тсномъ соприкосновеніи другъ съ другомъ, однакоже, представляютъ значительную разнородность и порою даже чуть-что не противорчіе. Такъ мы видимъ, что, съ одной стороны, лирика Некрасова, повинуясь духу времени, выражаетъ собою то пробужденіе, совсти въ интеллигентномъ человк, которое послдовало, какъ было сказано выше, въ конц 40-хъ и начал 50-хъ годовъ, т отрицанія обветшалыхъ формъ жизни во имя новыхъ идеаловъ, горячіе порывы къ этимъ новымъ идеаламъ, протесты во имя ихъ, при горькомъ сознаніи надломленности, дряблости и безсиліи сдлать хоть одинъ шагъ къ осуществленію этихъ идеаловъ. Но еслибы лирика Некрасова ограничивалась этими рефлективными мотивами умственной, нравственной и соціальной раздвоенности, онъ далеко не имлъ бы того широкаго значенія, какое онъ пріобрлъ. Онъ только и былъ бы, что лирикомъ рефлективнаго періода 40-хъ и 50-хъ годовъ. Правда, что и въ этомъ отношеніи слово его было бы новымъ и онъ обогатилъ бы лирику мотивами и звуками, о которыхъ и помину не было въ вкъ Пушкина и Лермонтова, но все таки псенка его была бы давно уже сптою, мы относились бы къ ней, какъ къ явленію историческому, подобно тому, какъ въ беллетристик мы относимся къ типамъ Рудина или Обломова, и ждали бы новыхъ пвцовъ, которые выразили бы мотивы тхъ новыхъ элементовъ жизни, которые успли войти въ жизнь нашу посл 50-хъ годовъ.
Но поэзія Некрасова не исчерпывается одними рефлективными мотивами 40-хъ и 50-хъ годовъ. Взлелявши въ ндрахъ помщичьей среды, судьба словно нарочно выкинула его потомъ изъ нея и заставила его протянуть лямку разночинца въ самомъ тяжеломъ ея вид: борьбы съ голодомъ изъ-за черстваго куска хлба, и изъ его лиры полились совершенно особенные, невдомые звуки, съ которыми ничего не иметъ общаго ни лирика дореформеннаго періода, ни рефлективная лирика 40-хъ и 50-хъ годовъ. Эти-то звуки и довершили значеніе Некрасова, какъ всеобъемлющаго пвца своего народа и вка.
По порядку элементовъ, обратимъ сначала вниманіе на т мотивы его лирики, въ которыхъ выражается рефлективный духъ 40-хъ — 50-хъ годовъ. Здсь мы видимъ въ лиц Некрасова мрачнаго пессимиста, и муза его вполн соотвтствуетъ тмъ эпитетамъ, которые онъ самъ къ ней приложилъ: является дйствительно музою мести и печали. Безпощадно бичуя всевозможные общественные пороки, гнздящіеся на почв старыхъ порядковъ, онъ ни въ чемъ въ тоже время не находитъ утшенія, потому что не видитъ никакого выхода изъ мрачнаго положенія вещей. Печально глядитъ онъ на свое поколніе и, замчая въ немъ полный разладъ словъ и ддъ, одни радужныя мечты, при полной дряблости и безсиліи къ осуществленію ихъ, онъ восклицаетъ:
Покорись—о, ничтожное племя!
Неизбжной и горькой судьб,
Захватило васъ трудное время
Неготовыми къ трудной борьб.
Вы еще не въ могил, вы живы,
Но для дла вы мертвы давно,
Суждены вамъ благіе порывы,
Но свершить ничего не дано.
Подобный мотивъ часто мелькаетъ во многихъ его стихотвореніяхъ. Въ поэм ‘Саша’ онъ развивается въ цлый типъ, въ род Рудина, и въ этомъ тип боле ,всего карается авторомъ именно все та же раздвоенность его поколнія, заключающаяся въ томъ, что
Все, что высоко, разумно, свободно,
Сердцу его и доступно, и сродно,
Только дающая силу и власть
Въ слов и дл чужда ему страсть!
Любитъ онъ сильно, сильнй ненавидитъ,
А доведись — комара не обидитъ!
Да говорятъ, что ему и любовь
Голову больше волнуетъ — не кровь!
Эти качества своего поколнія поэтъ примняетъ нердко и къ себ самому, говоря:
Я за то глубоко презираю себя,
Что живу, день за днемъ безпощадно губя:
Что я, силы своей не пытавъ ни на чемъ,
Осудилъ самъ себя безпощаднымъ судомъ,
И, лниво твердя: я ничтоженъ и слабъ!
Добровольно всю жизнь пресмыкался, какъ рабъ,
Что, доживши кой-какъ до тридцатой весны,
Не скопилъ я себ хоть богатой казны,
Чтобъ глупцы у моихъ пресмыкалися ногъ,
Да и умникъ подъ часъ позавидовать могъ!
Я за то глубоко презираю себя,
Что потратилъ свой вкъ, никого не любя,
Что любить я хочу… Что люблю я весь міръ,
А брожу дикаремъ — безпріютенъ и сиръ,
И что злоба во мн и сильна, и дика,
А до дла дойдешь — замираетъ рука!
Подобныя качества поэтъ прямо приписываетъ наслдственности и вліянію среды:
И прежде, чмъ понять разсудкомъ неразвитымъ,
Ребенокъ, могъ я что-нибудь,
Проникъ уже порокъ дыханьемъ ядовитымъ
Въ мою младенческую грудь…
или въ другомъ мст:
Но все, что жизнь мою опутавъ съ первыхъ лтъ,
Проклятьемъ на меня легло неотразимымъ,
Всему начало здсь, въ краю моемъ родимомъ!..
Съ такою же скептическою ироніею относится онъ и къ своей муз. Сначала, по его словамъ, куда ретивъ былъ его Пегасъ:
Безъ отвращенья, безъ боязни
Я шелъ въ тюрьму и къ мсту казни,
Въ суды, въ больницы я входилъ…
Но не долго продолжалась эта смлость:
И что-жъ?.. мои послышавъ звуки,
Сочли ихъ чорной клеветой,
Пришлось сложить смиренно руки,
Иль поплатиться головой,