ИЗОБРАЖЕНІЕ БОЖІЕЙ МАТЕРИ.
ИЗОБРАЖЕНІЕ БОЖІЕЙ МАТЕРИ.
——
—-
——
Н. НАДЕЖДИНЪ.
‘Картины русской живописи’, СПб, 1846
Изображение Божией Матери, Надеждин Николай Иванович, Год: 1849
Время на прочтение: 11 минут(ы)
… Мы пріхали наконецъ въ Меотре, маленькое мстечко, лежащее почти у сліянія Бренты съ лагунами. Дождь не переставалъ лить ливмя: италіянское небо ничмъ не отличалось отъ финскаго, природа была также черна и безобразна, какъ везд во время ненастья..
Карета остановилась противъ пристани. Въ одно мгновеніе прихлынула къ ней толпа чудовищныхъ дикарей, босоногихъ, полуодтыхъ, съ растрепанными волосами, небритыми бородами, лицами испачканными до совершенной утраты образа и подобія Божія. Точно бшеные’ они закричали вс вдругъ, окруживъ нашего бднаго веттурино: глаза ихъ сверкали зврскимъ блескомъ, движенія были чисто разбойничьи. Это были — гондольеры!
Какое жестокое разочарованіе! Благодаря издтства отверженнымъ внушеніямъ поэтовъ и романистовъ’ и привыкъ соединять съ именемъ ‘гондольеровъ’ что-то изящно оригинальное, фантастически-живописное, тяжкій житейскій трудъ’ весь проникнутый поэзіею, игру въ весла подъ октавы Тасса и мелодіи Россини. И что-жъ я теперь увидлъ!…
Дло состояло въ томъ, что веттурино взялся насъ доставить до Венеціи, и потому долженъ былъ здсь на свой счетъ нанять гондольера. Видя, что развязка могла оттянуться надолго’ и притомъ желая переждать по-крайней-мр ожесточеніе дождя, мы вышли изъ кареты и укрылись въ возл стоявшій трактиръ.
Прошло около четверти часа, какъ явился къ намъ веттурино. Онъ объявилъ, что гондола готова и что дождь прекратился.
Втеръ, правда, силенъ, прибавилъ онъ: да гондола о шести гребцахъ, и все такіе лихачи! Благополучно додете!
Мы тотчасъ же вышли. Толпа еще не разсялась и не укротилась: она продолжала волноваться и ревть. Многіе все еще преставали къ веттурино, расхваливая свои гондолы, браня ту, которую онъ нанялъ, и предлагая уступку въ цн. Но большая часть обратилась къ счастливцу, одержавшему надъ всми верхъ, который уже стоялъ торжественно въ пристани на своей гондол, готовый къ отъзду. Со всхъ сторонъ сыпались на него ругательства, или насмшки: одни длали ему всякія гримасы, другіе не въ шутку грозили кулаками. Шумъ и гамъ едва-ли былъ не сильне прежняго.
Уже носильщики взяли наши чемоданы и дорожные мшки, чтобы перенесть въ гондолу. Веттурино, ублаготворенный нашей щедростью при расчет, простился съ нами, призывая на насъ благословенія а покровительство всхъ Святыхъ. Мы подошли къ пристани. Вдругъ новая, нежданая сцена, разыгралась передъ нами.
Откуда ни возьмись крошечная лодочка, съ однимъ только мущиной на корм, и еще одной женщиной при единственной пар веселъ, которыя на ней находились. Съ быстротою стрлы, она подлетла къ пристани и оттолкнула ожидавшую насъ гондолу, прежде нежели кормщикъ и шестеро гребцовъ, бывшіе въ ней, успли оглянуться. Мущина, управлявшій лодочкой, такой-же дикарь по пріемамъ и костюму, но съ физіономіей, рзко отличавшейся отъ прочихъ вышней степенью одическаго и нравственнаго ожесточенія, схватился крюкомъ своего правила за одно изъ колецъ, ввинченныхъ въ каменную обшивку пристани, и закричалъ повелительно носильщикамъ:
— Сюда, сюда кладите вещи. Я везу путешественниковъ…
Между-тмъ оттолкнутая гондола снова придвинулась, и упорно, но безплодно, силилась отбить дерзкую соперницу, такъ нагло воспользовавшеюся ея расплохомъ. Завязалась новая суматоха, угрожавшая гораздо важнйшими слдствіями. Съ обихъ сторонъ уже подняты были весла, съ тмъ чтобъ опуститься не въ волны, но на плеча и головы…
Къ счастію, явилось новое лицо на сцен. Это былъ мстный полицейскій чиновникъ, опредленный именно для наблюденія за порядкомъ при переправ путешественниковъ черезъ Лагуны. Толпа не охотно, но безпрекословно разступилась передъ нимъ, ворча тихо про себя, точно-какъ стадо лихихъ разозлившихся псовъ при вид знакомаго арапника.
— Ну такъ, вскричалъ офицеръ, подойдя къ пристани: я зналъ почти напередъ. Это ты, Джіакомо, опять буянишь и безчинничаешь? Ты опять, вопреки закону, суешься съ своей негодной раковиной везти столько пассажировъ, и еще въ такую погоду? Прочь, сію минуту прочь! Или я велю схватить тебя и засадить туда, гд припомянутся и твои старые грхи!—
Дрожа всмъ тломъ и скрежеща зубами, хозяинъ крошечной лодочки медленно отцпился отъ пристани, и уступилъ поле битвы безъ боя. Мы сли въ гондолу, которая была для насъ приготовлена. Строгій блюститель закона и порядка, не возгнушавшійся впрочемъ принять отъ насъ ‘малую-толику’ въ благодарность, пожелалъ намъ счастливаго пути, махнулъ рукою кормщику, и гондола заиграла во вс свои шесть веселъ.
Скоро выхали мы изъ устья Бренты на широкое раздолье Лагунъ, и вмсто прекраснаго зрлища великолпнаго города, плавающаго среди волнъ, которымъ такъ жаждалъ я насладиться, увидли себя подъ навсомъ мрачной, непроницаемой мглы, распростертой со всхъ сторонъ надъ бурно кипвшимъ, мутнымъ котломъ. Втеръ бушевалъ ужасно. Гребцы бились, изъ всхъ силъ, ободряя другъ-друга неистовыми ругательствами и проклятіями противъ свирпствовавшихъ стихій. Мною овладло грустное, томительное чувство. Я поспшилъ укрыться въ маленькую каютку, устроенную на гондол, чтобы не видть и не слышать этого несчастнаго заговора природы съ людьми, какъ-будто нарочно согласившихся убить лучшія мечты моего путешествія.
Прошло нсколько времени, въ продолженіе котораго вниманіе мое не развлекалось ничмъ, кром свиста втра, плеска волнъ и шума отрывочныхъ восклицаній, произносимыхъ гребцами. Вдругъ грубая занавсь, закрывавшая снаружи входъ въ каюту, распахнулась, и раздался голосъ кормщика, обращенный къ вашъ:
— Madonna del mare!…
Я высунулся изъ каюты. Гондола стояла передъ каменнымъ столбомъ, возвышавшимся величаво изъ среды бушующихъ волнъ. На немъ находилось, также каменное изваяніе Богоматери, древней, грубой работы, предъ которымъ теплилась лампадка, озарявшая святый ликъ тусклымъ, дрожащимъ блескомъ.
Въ этомъ вид священнаго символа вры и упованія, поставленнаго среди бурной, разрушительной стихіи, было нчто особенное, краснорчивое для воображенія и сердца. Но меня преимущественно поразилъ тотъ благоговйный восторгъ, въ которомъ увидлъ я гребцовъ и кормщика. Эт грубыя, дикія натуры, внезапно укротились, за лицахъ, выражавшихъ дотол одинъ буйный, необузданный разгулъ животной природы, изобразилось глубочайшее смиреніе, безусловная преданность и безпредльная довренность, признаки высшаго развитія истинной человческой жизни. Съ обнаженными головами, они поверглись за колна предъ священнымъ изображеніемъ, и дружно нестройнымъ, но тмъ не мене трогательнымъ хоромъ, запли молитвенную пснь: ‘Ave Stella maris! Радуйся звзда моря!’
Сначала я только удивился, но потомъ принялъ самое сердечное участіе въ этой новой сцен. Молитва кончилась, и гондола пустилась снова въ борьбу съ волнами и съ втромъ. Я опять укрылся въ каюту, но мысли мои приняли совершенно другое, боле отрадное направленіе.
Искусство, посвятивъ себя служенію христіанскаго благочестія, первое разгадало всю божественную высокость священнаго лица Богоматери. Ея изображенія были первыми предметами, на которые обратилась живописующая кисть христіанскихъ художниковъ. Умащенныя вками и окруженныя сіяніемъ чудесъ иконы, приписываемыя преданіемъ Св. Евангелисту Лук, вс представляютъ таинственный ликъ Матери-Двы.
Когда христіанская живопись, довольствовавшаяся прежде одною символическою изобразительностью, увлеклась къ высшему идеалу художественнаго совершенства и подъ свтлымъ, прекраснымъ небомъ Италіи, вступила на путь безконечнаго развитія, она сохранила туже самую любовь, тоже благоврное предпочтеніе къ священному лику Приснодвы. Зарю возрожденія современнаго искуства, во мрак среднихъ вковъ, возвстили Мадонны Джіотто и Чимабуэ.
И вотъ наконецъ творческая сила кисти вступила въ зенитъ свой. Явился Рафаэль, высказавшій послднее слово искусства, котораго до-сихъ-поръ никто не умлъ повторить, тмъ меньше разъяснить или дополнить. Чтоже составляетъ внецъ творческой славы христіанской живописи? Дивны знаменитыя ложи Ватикана. Изумителенъ образъ неизобразимой сцены Преображенія. Но во всей полнот своего безсмертнаго блеска, геній Рафаэля Сіяетъ въ Мадоннахъ — въ однхъ только Мадоннахъ!
Мадонны Рафаэлевы до-сихъ-поръ остаются высочайшими проявленіями христіанскаго искусства. Рафаэль въ свою преждевременную могилу унесъ тайну ихъ созданія. Никто не наслдовалъ генія великаго художника. Но идея, вдохновлявшая этотъ геній, была общее наслдіе. Неисчислимы изящныя формы, въ которыхъ, со временъ возрожденія искусства, творческая кисть воспроизводила завтный ликъ Богоматери. Блистательнйшія имена, украшающія исторію живописи, соединены съ изображеніями Мадонны, наполняющими храмы и галлереи Италіи. И одной-ли только Италіи? Вся обновленная Европа принесла свою дань божественному идеалу Матери-Двы. Ей посвящали свои чистйшія вдохновенія: и огненная фантазія Веласкезовъ и Муриллъ, и суровый геній Дюреровъ и Гольбейновъ, и блестящее воображеніе Миньяровъ и Лебрней.
Полная и подробная исторія художественныхъ изображеній Пресвятой Двы была-бы въ высшей степени занимательна и поучительна. Она доставила-бы любопытнйшую главу общей исторіи искусства, и съ-тмъ вмст дала-бы столько пищи благочестивому размышленію, столько наслажденія благоговйному чувству. Въ ней изобразилась-бы четкими, краснорчными буквами, внутренняя исторія развитія христіанскихъ идей и проявленія христіанской жизни, во вс эпохи, у всхъ народовъ Европейскаго Запада.
Кто-то изъ современныхъ мыслителей сдлалъ уже весьма справедливое замчаніе, что Западная Европа какъ бы раздляется между двумя основными символами христіанства: Распятіемъ и Мадонною. Это раздленіе соотвтствуетъ двумъ главнымъ народностямъ, изъ которыхъ составляется населеніе Европейскаго Запада. Суровый геній Тевтонскій, сильный боле мыслію, нежели чувствомъ, расположенный преимущественне къ высокимъ потрясеніямъ, чмъ къ впечатлніямъ тихо, сладостно изящнымъ, есть по превосходству чтитель Креста. Напротивъ, свтлое воображеніе народовъ происхожденія Романскаго, предпочтительне услаждается ликомъ Мадонны. Различіе, имющее глубокій смыслъ и неисчислимыя во всхъ отношеніяхъ послдствія! Ограничиваясь однимъ только искусствомъ, нельзя не замтить, что тамъ, гд господствуетъ знаменіе Креста, и вс прочія явленія художественнаго творчества отличаются преобладаніемъ идея надъ формой, отпечатлваютъ на себ предпочтительно характеръ высокаго: тамъ архитектура возводитъ колоссальныя готическія громады, вонзающіяся въ небеса гигантскими шпицами, оставляющія земл только мрачныя, таинственныя святилища, изъ глубины которыхъ душа, смятенная благоговйнымъ трепетомъ, невольно сама рвется выспрь, забывая все дольнее, тамъ и поэзія изливается преимущественно въ мистическихъ гимнахъ, звучащихъ неуловимыми тонами воздушно! Орловой арфы, уносящимися и уносящими въ безпредльность. Напротивъ, гд царствуетъ Мадонна, все дышитъ кроткимъ, мирнымъ очарованіемъ, запечатлно плнительною граціею, свтлымъ, отраднымъ, упоительнымъ изяществомъ. Возьмите Кельнскій Минстеръ и Миланскій Домо! Сравните ‘Мессіаду’ Клопштока и ‘Божественную Комедію’ Данта! Здсь еще можно видть и черты сходства, но съ какими разительно противоположными оттнками! За-то ‘Освобожденный Іерусалимъ’ Тасса, или древній классическій Пантеонъ, наброшенный на рамена Ватиканскаго-Святилища исполинскимъ геніемъ Микель-Анджело!…
Нельзя также не замтить, что Италія, страна, предпочтительно изъ всхъ Романскихъ странъ, посвятившая себя Мадонн, отличается на всемъ пространств Европейскаго Запада постоянствомъ и обиліемъ религіознаго чувства. Въ нее не проникаютъ бури и мраки, возмущающіе мирный покой вры въ другихъ частяхъ Западной Европы. Ликъ Божественнаго Младенца, покоющагося въ объятіяхъ Пресвятой Двы, точно служитъ для ней завтнымъ палладіумомъ, обезпечивающимъ ей непоколебимую безмятежность младенческаго доврія двственной преданности таинственному, животворному водительству христіанства.
На Восток, жъ которому принадлежимъ мы но праву духовнаго рожденія, искусство не приняло участія въ движеніи Запада. Тамъ священная живопись осталась непоколебимо врна своему древнему символическому характеру. Но благоговніе къ Пресвятой Дв нашло себ другіе неистощимые способы достойнаго выраженія. Вмсто палитры и красокъ, призвано было къ служенію живое слово, живописное конечно не меньше, если не больше кисти.
Вслушайтесь въ наши церковныя псни, которыхъ богатствомъ и звучностію можемъ мы справедливо гордиться предъ всмъ христіанскимъ міромъ. Ихъ высокая, божественная поэзія, нигд не выражается съ такимъ блескомъ, съ такою силою, какъ въ молитвенно-хвалебныхъ гимнахъ Богоматери.
Впрочемъ, и священная живопись Востока дозволяетъ себ особенное разнообразіе именно при изображеніи таинственнаго лика Пресвятой Двы. Въ особенности у насъ, на святой, благочестивой Руси, образъ Богоматери иметъ множество особыхъ формъ, освященныхъ издревле благословеніемъ Церкви.
Не возможно исчислить всхъ наименованій, которыми ласкающееся дитя осыпаетъ любимую мать. Точно также неисчислимы и т изображенія, въ которыхъ Православная Церковь представляетъ взорамъ и сердцу младенчествующихъ во Христ образъ Той, въ Которой вс, прибгающіе съ дтскою любовію, обртаютъ нжнйшую, попечительнйшую Матерь. Эти изображенія, въ которыхъ, собственно говоря, переводятся на полотно восторги благочестиваго чувства, такъ краснорчиво выражающіеся въ нашихъ церковныхъ псняхъ, можно назвать ‘лирическими’. Каждое изъ нихъ есть не что иное, какъ воплощенное въ чертахъ и краскахъ привтствіе любви, преданности, молитвы. Сверхъ того нельзя не замтить, что вс он отличаются характеромъ нжнаго, растроганнаго чувства, ищущаго потопить свои земныя скорби и печали въ лучахъ небеснаго идеала, представляемаго благодатнымъ ликомъ Святой Пренепорочной Двы. Это доказываютъ самыя наименованія, принятыя Церковію для разныхъ изображеній Богоматери, какъ-то: Всхъ Скорбящихъ, Радость, Утоленіе Печалей, Взысканіе Погибшихъ, и т. п. На дн морей/ раздираемыхъ свирпыми бурями, зараждается драгоцнный перлъ. Въ тайникахъ души, истерзанныхъ пытками скорбей, воспитывается молитва и упованіе, вра и любовь, поэзія и искусство…
Въ наше время, искусство, поэзія, геній, вдохновеніе, если не на душ, то на язык у каждаго, кто только иметъ притязанія на образованность, кто принимаетъ или хочетъ казаться принимающимъ участіе въ успхахъ вка. Странно, но тмъ не мене справедливо, что современное общество, единогласно обвиняемое въ грубой положительности, въ сухомъ и холодномъ эгоизм, въ отсутствіи всхъ чистыхъ, безкорыстныхъ, святыхъ помысловъ и порывовъ. что оно, въ тоже время, столь-же основательно можетъ подвергнуться укоризн въ чрезмрномъ пристрастіи и предпочтеніи, въ привязанности безотчетной и часто безразсудной, почти фантастической, къ тому, что относится прямо къ сердцу, чуждо по существу своему всхъ расчетовъ и видовъ, иметъ корень и питаніе непосредственно въ чувств: къ творчеству, къ искусству, къ поэзіи! Въ самомъ дл, въ ныншнемъ мір, нтъ по видимому другаго увлеченія, другой страсти, другаго энтузіазма, кром какъ къ созданіямъ, ознаменованнымъ печатію изящества, облитымъ сіяніемъ художественнаго, единственнаго въ ваше время, вдохновенія. Счастливый стихъ, поэтическій аккордъ, своеобразный ударъ рзца или кисти, возбуждаютъ всеобщія восторгъ. Оригинальное произведеніе искусства будетъ ли то поэма или ораторіи, статуи или картина — составляетъ эпоху! Герой, предъ которымъ все преклоняется съ благоговніемъ, на котораго отвсюду сыплются внки и рукоплесканія — есть художникъ!— Самая строгая мораль ничего не можетъ оказать противъ этого направленія, разсматриваемаго въ своей сущности, въ своихъ основныхъ началахъ, въ своемъ внутреннемъ значеніи. Чувство эстетическое, симпатія къ прекрасному и высокому, есть одна изъ высшихъ, благороднйшихъ стихій нашей природы. Развитіе ея всегда боле или мене знаменуетъ торжество духовнаго элемента жизни человческой. Красота есть подруга истины и добродтели. Въ ея свтломъ образ, истина становится привлекательне, добродтель любезне.
Но всему должны быть границы, все должно имть свою мру. Всякое излишество есть уклоненіе отъ законнаго порядка, ибо нарушаетъ гармонію, которая составляетъ основу бытія, есть душа жизни. Въ области чувства, котораго характеръ есть безпредльность, законность выражается строгою разборчивостью относительно предметовъ. Расточать чувство на предметы недостойные,: значитъ употреблять во зло его святыню. Горе, если божественный огонь возжигается на алтар кумировъ, вылепленныхъ изъ земной грязи и пыли, обольщающихъ только слпую, плотскую чувственность! Горе, если, въ лучшія минуты одушевленія, сердце, вмсто истинной Красоты, обнимаетъ пустой, лживый, безсущный призракъ!
Итакъ, пусть любовь къ прекрасному, сочувствіе къ геніальнымъ вдохновеніямъ, страсть къ искусству, горитъ и согрваетъ наше холодное, равнодушное, безчувственное время! Но разливаемая имъ теплота должна имть свой источникъ въ животворномъ солнц истинной красоты, не въ темныхъ горнилахъ мірской, лживой прелести! И здсь-то искусству предлежитъ показать всю высокость своего смысла, оправдать всю важность своего назначенія. Оно должно своими созданіями направлять порывы чувства къ святой, единственно достойной ихъ, цли. Оно должно служить красот, въ тсной непосредственной связи съ истиною и благомъ.
Въ религіи, истина, и благо достигаютъ высшей степени своего проявленія на земл, своего приближенія къ человчеству. Сюда слдовательно должно стремиться искусствъ. Здсь единственно достойный храмъ для высокихъ священнодйствій творящаго генія.
Такъ дйствительно и было въ т счастливыя времена, которыя остались въ воспоминаніяхъ исторіи съ блистательнымъ именемъ ‘золотыхъ вковъ’ искусства. Въ эти золотые вки, поэзія, музыка, зодчество, скульптура, живопись, были непрерывнымъ славословіемъ Божества: Древнія языческія Музы, въ вкъ Эсхиловъ и Софокловъ, Фидіасовъ и Праксителей, Апеллесовъ и Зевксисовъ, жили ка священныхъ высотахъ Олимпа. Христіанское искусство, при Дантахъ и Тассахъ, при Рафаэляхъ и Микель Анджелахъ, было если не исключительно священно-служебное, то, по-крайней-мр, во всхъ своихъ проявленіяхъ, глубоко религіозное.
Съ благородной патріотической гордостью, мы Русскіе можемъ сказать, что у насъ искусство, при всей своей юности, не совратилось съ пути, который одинъ вполн его достоинъ. Это особенно замчательно въ живописи, которой лучшія, блистательнйшія созданія, освящены религіознымъ, благочестивымъ вдохновеніемъ? Кто хочетъ видть торжество кисти Русской, тотъ-долженъ итти въ храмы которые сами по себ составляютъ великолпнйшее украшеніе нашей сверной Пальмиры, А, здсь склонясь въ восторженной молитв предъ святыми иконами, уносить потомъ признательное благоговніе къ могучей рук Брюлова, Шебуева, Басина и Бруни…
Конечно, могущество вры такъ полно, такъ всесильно, тамъ живо и дйственно въ самомъ себ, что ему нтъ нужды ни въ какихъ стороннихъ пособіяхъ, ни въ какихъ вншнихъ украшеніяхъ. У насъ, еще больше, чмъ гд либо, молитва не требуетъ художественныхъ усилій кисти, чтобы наливаться со всей искренностью, со всмъ жаромъ, предъ святою иконою. Сердцу, издтства напоенному благочестіемъ, достаточно всякаго символа, лишь бы онъ изображалъ точно и врно свою идею, лишь-бы онъ былъ принятъ и освященъ материнскимъ благословеніемъ Церкви.
Даже, говоря искренно и безпристрастно: не больше-ли примровъ истинной вры и истиннаго одушевленія встрчается въ мирныхъ сельскихъ храмахъ, или подъ скромной крышей бдной деревенской хижины, передъ домашней кіотой, наполненной простыми, безхитростными изображеніями христіанской святыни? И одно-ли кроткое, патріархальное чувство простаго поселянина, такъ не притязательно? Кто изъ насъ, какъ-бы, глубоко ни отвдалъ отъ чаши современнаго просвщенія и образованности, кто въ свою очередь не испытывалъ сладкаго умиленія, преклоняясь предъ завтнымъ благословеніемъ отца, ила лобызая крестъ, повшенный рукой любящей матери…
Благословенна сила вры, преклоняющая во прахъ нашу суетную гордыню предъ однимъ могуществомъ нагой, неукрашенной ничмъ мысли, разливающая тусклымъ блескомъ лампадки, теплющимся предъ простымъ образомъ Святой Двы, божественный свтъ и небесную тишину въ душахъ, для которыхъ темно и тревожно при яркомъ пламени мірской мудрости, при потшныхъ огняхъ земнаго соблазна! …
Но благословенно и искусство, когда оно другими, ему одному извстными путями, достигаетъ той-же цли, производитъ тже благотворныя, спасительныя впечатлнія! Въ суетахъ и тревогахъ свтской жизни, къ несчастію такъ тсно связанныхъ съ современною образованностью общества, когда-то еще выпадутъ свтлыя минуты, доступныя торжеству нагой мысли надъ огрублымъ, развращеннымъ, или, по крайней-мр разсяннымъ, безразсудно истощеннымъ и изможденнымъ, чувствомъ. Но вотъ слухъ проходитъ о лик Святой Двы, воспроизведенномъ кистью знаменитаго художника… Толпа стекается вокругъ чуднаго полотна: однихъ влечетъ любопытство, другихъ избытокъ празднаго времени, третьихъ просто раболпство общественному мннію, требованія приличія, капризъ моды. Никто нейдетъ съ тмъ, чтобы молиться, мало даже ищущихъ прямаго эстетическаго наслажденія. Вотъ собрались они, эти представители а представительницы вка, эти львы и львицы высшаго, образованнаго общества, съ воспоминаніями о вчерашнемъ бал, съ надеждой на сегодняшній концертъ или спектакль… Минута вниманія… и волшебное могущество искусства начинаетъ дйствовать… Нтъ силъ противиться. Въ тусклыхъ, полусонныхъ глазахъ, загорается живое, яркое пламя. Сердце расширяется, объемлется благоговйнымъ волненіемъ, проникается сладостнымъ трепетомъ. Священный образъ невольно вндряется въ потрясенную душу, наполняетъ ее собой, овладваетъ ею безусловно, и безгранично… Новые чистйшіе помыслы возникаютъ, новыя возвышеннйшія чувства воздымаютъ грудь, и — уста невольно шепчутъ тайную, святую, благоуханную молитву….
Вотъ истинная цль, вотъ истинное значеніе, и торжество искусства…
Я продолжалъ-бы долго и долго носиться мыслью въ неизмримыхъ пространствахъ, открывающихся душ въ минуты невольнаго увлеченія…. Но раздались голоса: ‘Venezia! Ecco Venezia! Venezia bella!….
Я выскочилъ изъ каюты… Тучи разорвались… Блеснули лучи солнца…
Передо мной плавала развнчанная царица Адріатики….
…… Наконецъ, а насладился вполн очарованіями волшебнаго города, который, по выраженію поэта, ‘строили феи.’ Я изъздилъ вдоль и поперекъ его широкіе каналы, исходилъ взадъ и впередъ узенькіе корридоры, замняющіе въ немъ улицы. Вся Венеція есть великолпная дивная картина: это живое воплощеніе древняго миическаго образа богини, раждающейся изъ серебренной пны моря. Но сколько и художественныхъ ‘живописныхъ картинъ,’ высокаго, самобытнаго достоинства, сохраняется еще въ ея запуствшихъ палаццахъ и храмахъ, которые въ свою очередь, сами-собой представляютъ столько-же чудныхъ ‘картинъ зодчества!’…
Было время, когда Венеція имла свою блистательную школу живописи, извстную въ исторіи искусства подъ именемъ ‘школы Венеціанской.’ Она произвела столько образцовыхъ созданій, которыхъ большая часть осталась на ихъ родин. Здсь каждая церковь есть музеумъ, каждый палаццо иметъ свою галлерею. Но главнйшее богатство художественныхъ сокровищъ все еще сосредоточено въ громадномъ, фантастическомъ зданіи ‘Дожескаго-Дворца’, этой великолпной муміи, которая пережили свое державное бытіе, но сохраняетъ еще слды невозвратно минувшаго блеска. Тамъ самыя стны дышатъ жизнію, разлитою могучимъ геніемъ Тинторетто въ колоссальныхъ фрескахъ. Въ дорогихъ, раззолоченныхъ рамахъ, красуются дивныя полотна, одушевленныя кистью Павла-Веронеза и Тиціана. Какія имена! Какія созданія!…
Но, признаюсь, перебирая неисчислимое богатство разнообразнйшихъ воспоминаній, уносимыхъ мною изъ Венеція, я не нахожу между ними ни одного, котораго впечатлнія были-бы могущественне, вдохновительне, святе, какъ запечатлвшійся навсегда въ душ моей образъ безсмертной страницы Тиціана, изображающей ‘Вознесеніе Божіей Матери.’