Перейти к контенту
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Содержание:
Старый рыцарь
Уличная старушка
Упавшая звезда
Автограф
Шоколад
Пенсне короля
Сон и явь
Понедельник
Израиль
Я и ты
‘Пора забыть о древних сагах…’
Ещё вчера
Вьюга
Простые слова
О себе
‘Мне кажется, что я пишу стихи…’
<,hr>,
Александр Вознесенский
Я — старый рыцарь, и болит
Моё изрубленное тело.
А люди шепчутся: гранит!
Его и время не задело!
Когда глаза мои глядят
Равно на низших и на высших,
Они лишь грозный видят взгляд
Из-под бровей моих нависших.
А между тем я всех люблю
Своею старою любовью,
Служившей только королю
И утолённой только кровью.
О, сколько лет молчат уста
Про тайну рыцарского сердца,
Что в доброй вере во Христа
Оно не знало иноверца!
И сколько трепетных измен
Оно творило из боязни,
Что завтра юных, взятых в плен
Врагов погонят к месту казни…
Но если мне — я старый вождь —
Король прикажет, как бывало,
Я вновь пущу кровавый дождь
На стан дерзнувшего вассала.
Об этом люди будут знать,
И в их мемориях напишут.
Но то, что старая кровать
Слыхала, люди не услышат…
Им всё расскажут про мечи,
Но не раскроют стен алькова,
Где часто плачем мы в ночи
Из-за неласкового слова.
Уже забрезжило. Вдали над трубами
Пошёл дымок.
Ещё извозчики торчат под клубами,
А верх промок.
По главным улицам блестят скамеечки,
Дождя уж нет.
В шляпчонке бархатной и куцавеечке
Лежит предмет.
Лежит, не движется, скамьёю спрятанный.
А ближе глянь:
На ручке сморщенной — мешочек латаный,
На ножках — рвань.
С напевом крученым, с весёлой парочкой
Летит мотор:
С кафешантанною певицей Кларочкой
Седой актёр.
По тротуару же, качая бёдрами,
Три бабы в ряд
Идут с покрытыми рогожей вёдрами
И говорят:
‘Сходи к Черниговской, пройдёт вся хворь твоя’…
Скамья… Пятно…
Быть может, пьяная, быть может, мёртвая…
Не всё ль равно?
И я светила между звёзд,
Теперь лежу в пустыне Шамо.
На мне следы змеиных гнёзд,
А змей брамин увёз для храма.
Я стала глыбой из камней:
Орлы не любят к ней спускаться,
И только изредка на ней
Лениво коршуны садятся.
Когда разбит ночной шатёр
Над степью голой и печальной,
Зову я радостных сестёр,
Забывших о сестре опальной.
И мне всё чудится, что там
Оставшись, я изнемогала б,
Когда неслись бы к небесам
Taкие звуки скорбных жалоб.
Но зов мой к сёстрам не проник.
И тяжко мне, звезде упавшей,
Отсюда видеть Божий лик,
Меня светить благословлявший.
Коридор первоклассной гостиницы.
Номера. Вот и двадцать шестой.
Подошла гимназистка из Винницы.
Ей неловко: одна… холостой…
Только очень уж важная миссия:
Попросить, чтобы он подписал
Ей открытку, где в роли Таисия
Снят он… Боже! весь класс потрясал
Возглас брата у трупа Цецилии…
Без жилетки, над мокрым столом,
Он сидит в полупьяном бессилии,
И бормочет: я режу углом…
Но в молчанье неубранной комнаты
Только звякнул задетый бокал.
‘Помни, Надя: веди себя скромно ты’,
Ей отец на вокзале сказал…
Ах, как стыдно идти за автографом!
Но искусство — святее всего.
Чуть не вровень с красавцем-географом
Весь их класс обожает его!..
Будто стук. Он глазами бессонными
Долго смотрит в узор на ковре,
На обои с большими бутонами,
И кричит, разобравшись: entrez!
Снова стук. Одурь сразу поборота.
Надевает пиджак торопясь.
И, закрывшись рукою у ворота,
Отворяет он дверь: верно, князь…
Удивлён. И доволен. С улыбкою
Взял открытку. Дрожит голосок…
Поиграть разве с этою рыбкою,
Коль сама приплыла на песок?
‘Вы войдите… Живу я в гостинице…
Неуютно… Хотите винца?’
В этот день, верно, в маленькой Виннице
Хмуро, холодно, дождь без конца…
Жена вернулась домой
И принесла коробку шоколада.
Взгляд её был прямой:
Прямее мужнина взгляда.
Муж оторвался от листа,
Покрытого множеством чисел,
И спросил: ‘А сдача со ста?’
И вид его при этом был кисел.
Жена подошла, обняла, обожгла
Макушку, где волос был редок:
‘Ничего, что я принесла
Мужу любимых конфеток?’
Муж улыбнулся и тихо поднёс
К губам тёплые женины ручки.
‘Она тебя любит, старый пёс,
А ты ворчишь на её отлучки’…
Жена быстро считала в уме,
Сколько вычесть за конфекты со сдачи
(Их любовник ей дал в полутьме).
Муж понял раздумье иначе:
Сейчас он усадит жену и у ног
Её — виновато-любящий — ляжет…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Правду знают любовник и Бог,
Но никто из них ничего не скажет.
Короля лишили престола.
Так любил его добрый народ
Без различия возраста и пола —
И вдруг глупое слово: гнёт!
И ещё более пошлое: свобода!
Король едва убежал
От обожавшего его народа:
Увидел без флагов вокзал,
Увидел курившего жандарма,
Чего он не видел вовек,
Увидел каюту без всякого шарма,
И стал в Англии жить, как человек…
Легко это сказать про человека,
Но чтоб на деле ему подражать,
Нельзя целый день, как калека,
На шёлковой козетке лежать!
Что же делать? Король этой думой
Дни и ночи массировал ум,
Обладая достаточной суммой,
Чтобы оплачивать медлительность дум.
Но сколько ни думал — напрасно:
Он делать ничего не умел…
Как вдруг в это время король несчастный
(Не от слёз ли?) глазами заболел.
Глазной профессор, трясясь от почтенья,
Прописал пенсне для короля.
И во второе же заметил посещенье,
Что король всё поёт: тру-ля-ля…
Словно избежавший меча Дамокла,
Наслаждался король жизнью взасос:
То снимал пенсне, то тёр стёкла,
То опять надевал на нос…
Наконец, на двенадцатом блюде
Экс-королевского diner
Он вскользь молвил: ‘Профессор, ведь не все люди
Умеют носить пенсне?’
Рыцарь спит и видит сон,
Будто верная жена,
Чернокудрая Манон,
С гостем-рыцарем нежна.
Рассмеялся он во сне:
Чернокудрая Манон!
Ласки жгучие одне
От жены лишь знает он.
Тяжелеет лёгкий сон:
Гость коварен и теперь,
Страстью огненной зажжён,
Прикрывает в башне дверь…
Рыцарь мутный взор вперил
В то, что видел… Застонал…
И, вскочивши, вдоль перил
Пробираться в башню стал.
