Избранные поэтические переводы
Избранные поэтические переводы
Фридрих Гельдерлин
Фридрих Гельдерлин
(1770-1843)
Теодор Кернер
Теодор Кернер
(1791-1813)
Вильгельм Мюллер
Вильгельм Мюллер
(1794-1827)
Избранные поэтические переводы, Позняков Николай Иванович, Год: 1886
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Николай Иванович Позняков
Окончил Петербургскую (4-ю) Ларинскую гимназию в 1879 году. Учился на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета, где с трудом получил диплом в 1890 году. Печатать стихи, прозу и переводы стал еще в 1877 году. Единственный ‘взрослый’ поэтический сборник ‘В лучшие годы’ СПБ 1896, 2-е изд. — 1898, необходимо отметить, что книга эта — почти исключительно ‘личная антология’ поэтических переводов, оригинальные стихи занимают лишь малую часть ее страниц. В библиографиях произведения Н. И. Познякова нередко путают с произведениями Н. С. Познякова (см. соотв. стр. нашего сайта), однако в 1910 году, которым датированы самые ранние стихотворения последнего, — воспитанника поливановской гимназии в Москве. Н. И. Позняков скончался от прогрессивного паралича, осложненного душевной болезнью. Н. И. Позняков известен как крупный библиограф и библиофил, в частности — благодаря экслибрису, который он придумал с целью обезопасить свою богатую библиотеку от расхищения друзьями. Мысль Познякова проста, он изложил её в журнале ‘Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольф’ (1903): главный враг библиотек — друзья хозяина дома, а не профессиональные воры, чтобы гарантировать возврат книг в библиотеку от забывчивых друзей, Позняков нанёс на свои книги экслибрис с надписью: ‘Эта книга украдена у Н. И. Познякова’. После того, как Н. И. Позняков умер, его наследникам надлежало распродать его ценную библиотеку, букинисты же, дорожа репутацией, отказывались брать книги со свирепым экслибрисом. Тогда было решено перештемпелевать книги, что и было сделано. Рядом с прежним экслибрисом появился штамп: ‘После смерти Н. И. Позднякова продана’. Но фамилия Познякова была искажена: через ‘д’: книги из этой библиотеки встречаются в продаже по сей день. Однако след в литературе Н.И. Позняков оставил прежде всего как поэт-переводчик. Н. И. Познякову принадлежит, насколько удалось установить, первый опубликованный перевод из Фридриха Гельдерлина [Пантеон литературы, 1888, сентябрь, стр.33, позднее перевод попал в книгу ‘В лучшие годы’ СПБ 1896 и был переиздан в книге: Ф. Гельдерлин. Гиперион., М, ЛП., 1988 — но со ссылкой лишь на книжную публикацию Познякова, имевшую место восемью годами позже журнальной]. В журнале стихотворение предварено следующим текстом: ‘Гёльдерлин (1770-1843) — выдающийся немецкий лирик. Жизнь его весьма печальна: наклонность к меланхолии перешла у него на 37-м году в тихое помешательство, в таком жалком состоянии он дожил до глубокой старости, найдя себе приют в семье одного плотника’. Перевод представляет собой строки 37-84 [с пропуском 43-46 и 75-78 строк] элегии ‘Скиталец’.
На Родине
Вновь наконец я вернулся на милую родину к Рейну, —
Вновь, как и прежде, ко мне воздухом веет родным!
Слух и мятежное сердце скитальца ласкают деревья
Шумом радушным своим, шелестом мирным листвы,
Свежестью дышит их зелень, свидетель прекрасной, кипучей
Жизни земной, и меня юностью снова дарит.
Счастлив ты, край мой родной! Не найдется в тебе ни пригорка,
Где бы не рос виноград, где бы не зрели плоды.
Горы с улыбкой свои омывают подножья в потоках,
Их окружает венцом зелень дерев и кустов,
И — как младенцы, играя, сидят на плечах великана —
Скромно стоят на горах хижины, замки людей.
Из лесу тихо выходит на ниву олень беззаботный,
Сокол в лазури парит, ищет добычи себе.
Взглянешь ли вниз, на долину, где резво струится источник, —
Там деревушка стоит: тихо, приветливо там,
Издали еле шумит неустанная мельница только,
Крыльями тихо вертя, глухо скрипя колесом,
Слышится голос веселый косца или пахаря в поле,
В землю вонзая свой плуг, он погоняет волов.
Ласково в воздухе ясном звучит колыбельная песня,
Где-то в высокой траве сына баюкает мать,
Нежно его пригревая лучами горячими солнца.
Вот наконец и пришел к тихому озеру я.
Высится вяз, мой знакомец, на старом дворе зеленея,
И по забору кругом дико растет бузина.
Сразу меня охватило таинственным сумраком сада,
Где так отрадно мои детские годы текли,
Где я когда-то, как белка, влезал на деревья густые,
В сене душистом играл и засыпал под копной.
Родина милая! Верной ты мне остаешься, как прежде:
Вновь ты готова принять в лоно свое беглеца,
Вновь мне радушно кивает из темной листвы твоей персик,
И виноградная гроздь смотрит лукаво в окно,
Солнце твое мне опять так приветливо, ласково светит,
Хочет лучами согреть сердце остывшее мне,
И от усталых, измученных вежд отгоняет дремоту
Блеском веселым своим… Солнце родное мое!
Как наполняло ты некогда детскую грудь мою жизнью,
Так оживи и теперь новою силой меня:
Вновь пред тобой головою седеющей я преклоняюсь!
Видишь ли — здесь я опять! Солнце родное, я — твой!
* * *
Долго я стоял перед Мадонной
Кротостью очей ея прикован: —
Новые миры перед собою
Я узрел, смущенно очарован…
Горе тем, — я помышлял, — кто Бога
Позабыл и веру в жизнь утратил,
Кто навек с надеждами простился,
Кто огонь души навек растратил.’
И пока, благоговенья полный,
Полный и восторга и печали,
Я стоял, мне чудилось, — Пречистой
Деве песнь торжественно слагали
Ангелов, служителей небесных,
Херувимов, серафимов хоры.
И тогда сказал я в умиленьи,
Обратив к лазури вышней взоры:
Благо тем, чьи лик святой Мадонны
Хоть на миг единый узрят вежды:
Навсегда сердца они откроют
Для любви, для веры и надежды.
Воспоминание
Как быстро время унеслось
Дорогою бесповоротной!..
И вот о дали мимолетной
Воспоминание вдруг зажглось…
Как сон, как трепетная греза,
Как облачко на небесах,
Оно явилось мне впотьмах, —
И чувствую: забыта проза
Житейская, и ярко вновь
В груди, давно осиротелой,
Измученной, окаменелой,
Святая вспыхнула любовь.
О, если б мне теперь свобода!
О, если б не был связан я!
Глядит твой образ на меня
Из золотых лучей восхода,
Из глубины небес ночных,
Из волн потока голубых…
Все здесь тебя напоминает:
Свею свежестью весна
Твои мне ласки навевает,
Даль, как твой светлый взор ясна,
И даже эхо повторяет
Твое мне имя… про тебя
Мне тихо шепчет вся природа…
О, если б только мне свобода!
О, если б не был связан я!
Бреславльский колокол
Жил колокольный мастер
В Бреславле долгий век,
Исправен был и честен —
Но горя не избег.
Колоколов он отлил
Тьму в мастерской своей
Серебряных и медных
Для башен и церквей.
И так был чист и ясен
Колоколов тех звон,
Что верой и любовью
Звучал для сердца он.
Но нет во всем Бреславле
Удачнее того,
Который в день невзгоды
В беду поверг его:
Тот колокол — всем прежним
Колоколам венец!
Своим он звоном много
Смягчил людских сердец.
И как могло случиться,
Что тот, кто отливал
Его, в виду народа
С позором тяжким пал!..
Веселая работа
Ключом кипит с утра,
Но час настал обеда —
И мастер со двора
Пошел, а подмастерью
Остаться приказал
И, уходя, шутливо
Он мальчику сказал:
— ‘Нет, надо подкрепиться
Мне чарочкой своей:
Тогда пойдет работа
Живей и веселей.
Боюсь, чего бы только
Ты тут ее досмотрел…
Гляди, не трогай крана —
Не то прибью, пострел!’
И вот остался мальчик
Колокола стеречь.
Пред ним шумит-клокочет,
Огнем пылая, печь, —
К себе как будто манит…
И хочется ему
Рукой коснуться крана!
Вот пальцы он к нему
Прижал — ну, будь, что будет! —
И… кран уже открыт…
И видит, видит мальчик,
Струею медь бежит.
Внезапно охватили
Его испуг и страх, —
И к мастеру, рыдая,
Бежит он впопыхах.
Он знает, как хозяин
Работой дорожит,
Его угроз и гнева,
Боясь, он весь дрожит.
Ему про свой проступок
Он хочет рассказать,
Припасть к его коленам,
Обнять их, лобызать.
Но только что он начал
Рассказ свой перед ним,
Как тот воспрянул с воплем
Отчаянным, глухим, —
За острый нож схватилась
Могучая рука,
И им он, в гневе диком,
Сразил ученика…
И, кинув труп, в плавильню
Он кинулся бежать,
Чтоб там струю металла,
Немедля удержать.
И что же? В изумленьи
Он видит пред собой,
Что колокол готовый
Стоит средь мастерской.
Ни пузырей, ни пятен,
Ни ямок нет на нем,
И медь его игриво
Блестит живым огнем.
Но своего творенья
Не видит ученик:
Навеки головою
Он юною поник…
Тут только понял мастер
Ужасную беду,
И сам о преступленьи
Своем донес суду.
Хоть был всему Бреславлю
И мил и дорог он,
Но кровью кровь смывалась —
Таков был там закон.
Он это знал. Спасенья
Его унылый взор
Не ждал, когда раздался
Последний приговор.
Когда ж день смертной казни
Печальный наступил,
Преступнику обычный
Вопрос предложен был, —
Какой его последний,
Излюбленный завет?
И вот, с улыбкой горькой,
Промолвил он в ответ: