Избранные письма, Грибоедов Александр Сергеевич, Год: 1828

Переписка
Время на прочтение: 53 минут(ы)
Скачать в PDF

А. С. Гибоедов

Избранные письма

А.С. Грибоедов. Сочинения.
ГИХЛ, М.-Л., 1959
Подготовка текста, предисловии и комментарии Вл. Орлова

ПИСЬМА

1. С. Н. Бегичеву. 9 ноября 1816. Петербург
2. С. Н. Бегичеву. 4 сентября 1817. Петербург
3. П. А. Катенину. 19 октября <1817. Петербург>
4. С. Н. Бегичеву. 15 апреля 1818. <Петербург>
5. С. Н. Бегичеву. 30 августа <1818. Новгород>
6. С. Н. Бегичеву. 5 сентября <1818. Москва>
7. С. Н. Бегичеву. 18 сентября 1818. Воронеж
8. С. И. Мазаровичу. 12 октября <1818>. Моздок
9. Я. Н. Толстому и Н. В. Всеволожскому. 27 января <1819>. Тифлис
10. П. А. Катенину. 26 марта 1819. Тегеран
11. С. И. Мазаровичу. 6 сентября 1819. Маранд
12. С. И. Мазаровичу. 11—13 сентября 1819. Казанчн — Пернаут
13. П. А. Катенину. Февраль 1820. Тавриз
14. А. И. Рыхлевскому. Февраль 1820. Тавриз
15. Н. А. Каховскому. 3 мая 1820. Тавриз
16. Н. А. Каховскому. 25 июня 1820. Тавриз
17. А. И. Рыхлевскому. 25 июня 1820. Тавриз
18. Н. А. Каховскому. 19 октября 1820. Тавриз
19. А. И. Рыхлевскому. 24 октября 1820. Тавриз
20. А. И. Рыхлевскому. Ноябрь 1820. Тавриз
21. Неизвестному. 17 ноября 1820. Тавриз
22. Неизвестному. <Ноябрь 1820. Тавриз>
23. Н. А. Каховскому. 27 декабря <1820>. Тавриз
24. В. К. Кюхельбекеру. <1>. Тифлис
25. Ю. К. Глинке. 26 января 1823. Тифлис
26. П. Н. Ермолову. 15 февраля <1823>. Тифлис
27. А. В. Всеволожскому. 8 августа <1823>. Лакотцы
28. В. Ф. Одоевскому. <Сентябрь 1823. Москва>
29. А. Н. Верстовскому. <Декабрь 1823. Москва>
30. С. Н. Бегичеву. <10>
31. С. Н. Бегичеву. <Июнь 1824. Петербург>
32. П. А. Вяземскому. 21 июня <1824>. Петербург
33. П. А. Вяземскому. 11 июля <1824>. Петербург
34. С. Н. Бегичеву. 31 августа <1824>. Стрельна
35. Ф. В. Булгарину. <Начало октября 1824. Петербург>
36. П. А. Катенину. 17 октября <1824. Петербург>
37. Н. И. Гречу. <Около 24 октября 1824. Петербург>
38. С. Н. Бегичеву. 4 января <1825. Петербург>
39. П. А. Катенину. <Январь -- 14 февраля 1825. Петербург>
40. Ф. В. Булгарину. <Январь--февраль 1825. Петербург>
41. С. Н. Бегичеву. 18 мая 1825. Петербург
42. С. Н. Бегичеву. 4 июня 1825. Киев
43. В. Ф. Одоевскому. 10 июня 1825. Киев
44. С. Н. Бегичеву. 9 июля 1825. Симферополь
45. С. Н. Бегичеву. 9 сентября 1825. Симферополь
46. С. Н, Бегичеву. 12 сентября <1825>. Феодосия
47. А. А. Бестужеву. 22 ноября 1825. Екатериноградская
48. В. К. Кюхельбекеру. 27 ноября 1825. Екатериноградская
49. С. Н. Бегичеву. 7 декабря 1825. Екатериноградская
50. А. А. Жандру и В. С. Миклашевич. 18 декабря 1825. Екатериноградская
51. Николаю I. 15 февраля 1826. <Петербург>
52—61. Записки к Ф. В. Булгарину. <Февраль -- апрель 1826. Петербург>
1. <17>
2. <Без даты>
3. <Без даты>
4. <Без даты>
5. <Без даты>
6. <Без даты>
7. <После 7 марта 1826>
8. 19 марта <1826>
9. <19>
10. <Около 18 апреля 1826>
62. С. И. Алексееву. 3 июня <1826>. Петербург
63. В. С. Миклашевич. <6>
64. А. А. Добринскому. 9 ноября <1826>. Тифлис
65. С. Н. Бегичеву. 9 декабря 1826. <Тифлис>
66. Ф. В. Булгарину. 11 декабря <1826. Тифлис>
67. А. В. Всеволожскому. 19 марта 1827. Тифлис
68. Ф. В. Булгарину. 16 апреля 1827. Тифлис
69. П. Н. Ахвердовой. 28 июня 1827. Нахичевань
70. П. Н. Ахвердовой. 3 июля 1827. Аббас-Абад
71. Командиру Отдельного Кавказского корпуса Паскевичу… донесение. 30 июля 1827. Карабабы
72. П. Н. Ахвердовой. 14 <августа> 1827. <Карабабы>
73. И. Ф. Паскевичу. 12 апреля <1828>. Петербург
74. А. И. Одоевскому. <Начало июня 1828>. Петербург
75. Е. И. Булгариной. 5 июня <1828. Петербург>
76. Ф. В. Булгарину. 12 июня <1828>. Москва
77. А. А. Жандру. 24 июня <1828>. Новочеркасск
78. Ф. В. Булгарину. 27—30 нюня 1828. Ставрополь — Владикавказ
79. К. К. Родофиникину. 12 июля 1828. Тифлис
80. Ф. В. Булгарину. 24 июля 1828. Казанча
81. П. Н. Ахвердовой. 29 июля <1828>. Гумры
82. К. К. Родофиникину. 17 августа 1828. Тифлис
83. И. Ф. Паскевичу. 23 августа 1828. Тифлис
84. И. Ф. Паскевичу. 6 сентября 1828. Тифлис
85. Ф. В. Булгарину. <Начало сентября 1823, Тифлис>
86. И. Ф. Паскевичу. 14 сентября 1828. Хамамли
87. В. С. Миклашевич. 17 сентября 1828. Эчмиадзин — 3 декабря <1828>. Тавриз
88. К. К. Родофиникину. 30 октября 1828. Тавриз
89. П. Н. Ахвердовой. <Ноябрь 1828. Тавриз>
90. Ф. В. Булгарину. <Конец ноября 1828. Тавриз>
91. И, Ф. Паскевичу. <3>
92. Н. А. Грибоедовой, 24 декабря 1828. Казбин

1. С. Н. БЕГИЧЕВУ

9 ноября 1816. Петербург

Любезный Степан! где нынче изволите обретаться, Ваше Флегмородие? Не знаю, что подумать об тебе, уверен, что меня любишь и следовательно помнишь, но как же таки ни строчки к твоему другу. С меня что ли пример берешь? и то неизвинительно: я не писал к тебе, потому что был болен, а теперь, что выздоровел, первое письмо к тебе. Если ты не намерен прежде месяца быть в С.-Петербург, то, пожалуй, потрудись не быть ленивым, обрадуй меня хотя двумя словами.
Признаюсь тебе, мой милый, я такой же, какой был и прежде, пасынок здравого рассудка, в Дерпт не поехал и засел здесь, и очень доволен своей судьбой, одного тебя недостает.— Квартира у меня славная, как приедешь, прямо у меня остановись, на Екатер[ининском] канале у Харламова мосту, угольный дом Валька. Да приезжай же скорее, неужели всё заводчика корчишь, перед кем, скажи, пожалуй, у тебя нет матери, которой ты обязан казаться основательным.1 Будь таким, каков есть.— Здесь круг друзей твоих увеличится, да и старые хороши, кроме того В-о-р-о-б-ь-е-в-а на днях спрашивала, скоро ли ты будешь, есть ли у тебя годовые кресла? — Было время, что я бы с завистию это слушал, но теперь прекрасный пол меня не занимает и по очень важной причине. Я ведаюсь с аптекой, какая занимательная часть фармакопия! Я на себе испытываю разные спасительные влияния мужжевеловых порошков, сасипареля, серных частиц и т. п.
Приезжай, приезжай, приезжай скорее. В воскресенье я с Истоминой и с Шереметевым еду в Шустер-клуб,2 кабы ты был здесь, и ты бы с нами дурачился.— Сколько здесь портеру, и как дешево! —
Прощай, мой друг, пиши, коли не так скоро будешь, что это за мерзость, ничего не знать друг об друге, это только позволительно двум дуракам, как мы с тобою.
Прощай.
Доставила ли тебе К. Алекс.3 500 р.?
Андр[ею] Семе[новичу] усерднейший поклон.

2. С. Н. БЕГИЧЕВУ

4 сентября 1817. Петербург

Любезный друг Степан. Вот почти месяц как мы с тобою расстались, я с тех пор в первый раз принимаюсь к тебе писать, и то второпях. — Прием на почте продолжается до 12 часов, теперь скоро одиннадцать. Нужды нет, если не узнаешь ничего подробного: по крайней мере не будешь на-двое полагать, жив ли я или нет. Вот перечень всего того, что со мной происходило со дня, как мы распростились в Ижорах.1 Прежде всего прошу Поливанову сказать свинью. Он до того меня исковеркал, что я на другой день не мог владеть руками, а спины вовсе не чувствовал. Вот каково водиться с буйными юношами. Как не вспомнить псалмопевца: ‘Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых’. — Знаешь ли, с кем я теперь живу? Через два дня после Ижор встречаюсь я у Лареды с Кавериным. Он говорит мне: ‘Что? Бегичев уехал? Пошел с кавалергардами в Москву? Тебе верно скучно без него? Я к тебе переезжаю’. — Мы разошлись, я поехал натурально к Шаховскому, ночью являюсь домой и нахожу у себя чужих Пенатов, Каверинских. Он всё такой же, любит с друзьями и наедине подвыпить, или, как он называет: т_р_и_н_к_е_н_у з_а_д_а_т_ь.—
Брат твой — Иркутский полковник,2 поздравь его от меня, как увидишь. Неужто он явится в полк? Сделай одолжение, отговори его от этого. У него, кажется, перед глазами мой пример. Я в этой дружине всего побыл 4 месяца, а теперь 4-й год, как не могу попасть на путь истинный. Да нельзя ли тебе написать к Арсеньеву об Шмитовых деньгах? Ты бы через это большую пользу принес человечеству: для того что у меня нет ни копейки, а Шмит верно бы со мною поделился.
Прощай, бесценный друг мой, люби меня и помни, скоро ли свидимся, не знаю. — На днях ездил я к Кирховше гадать об том, что со мною будет, да она не больше меня об этом знает, такой вздор врет, хуже Загоскина комедий.— Кстати, Шаховский меня просит сделать несколько сцен стихами в комедии, которую, он пишет для бенефиса Валберховой, и я их сделал довольно удачно. Спишу на днях и пришлю к тебе в Москву.3
Прощай, от души тебя целую. Пиши ко мне, непременно пиши. Стыдно тебе, коли меня забудешь. Поклонись Никите.4
Усердный поклон твоим спутникам Д. С. и А. С. Языковым, Кологривову и даже Поливанову — скамароху.

3. П. А. КАТЕНИНУ

19 октября <1817. Петербург>

Что ты? душа моя Катенин, надеюсь, что не сердишься на меня за письмо,1 а если сердишься, так сделай одолжение перестань. Ты знаешь, как я много, много тебя люблю. Согласись, что твои новости никак не могли мне быть по сердцу, а притом меня взбесило, что их читали те, кому бы вовсе не следовало про это знать. Впрочем я вообще был не в духе, как писал, и пасмурная осенняя погода немало этому способствовала. Ты может быть не знаешь, как сильно хорошее и дурное время надо мной действуют, спроси у Бегичева. Ах! поклонись Алексею Скуратову, да сажай его чаще за фортепьяно: по настоящему эти вещи пишутся в конце письма, но уж у меня однажды навсегда к’кто не на своем месте. А самое первое голова. — И смешно сказать от чего? — Дурак Загоскин в журнале своем намарал на меня ахинею.2 Коли ты хочешь, непростительно, точно непростительно этим оскорбляться, и я сперва, как прочел, рассмеялся, но после чем больше об этом думал, тем больше злился. Наконец не вытерпел, написал сам фасесию3 и пустил по рукам, веришь ли? нынче четвертый день, как она сделана, а вчера в театре во всех углах ее читали, благодаря моим приятелям, которые очень усердно разносят и развозят копии этой шалости. Я тебе ее посылаю, покажи Бегичеву, — покажи кому хочешь впрочем. Воля твоя, нельзя же молчаньем отделываться, когда глупец жужжит об тебе дурачества. Этим ничего не возьмешь, доказательство Шаховской, который вечно хранит благородное молчание, и вечно засыпан пасквилями. Ах! кстати он совершенно окончил свою комедию,4 недостает только предисловия, развязка преакуратная: граф женится на княжне, князь с княжной уезжают в деревню, дядя и тетка изъясняют моральную цель всего происшедшего, Машу и Ваньку устыжают, они хотят — стыдятся, хотят — нет, Цаплин в полиции, Инквартус и многие другие в дураках, в числе их будут и зрители, я думаю, ну да это не мое дело, я буду хлопать. — Хочешь ли кое-что узнать об других твоих приятелях. Изволь.— Об Чепегове, однако, я ничего не могу сказать, потому что не видал его с тех пор, как ты отправился в Москву. — А Андрей Андреевич последний вторник является на вечер к Шишкову, слушает Т асе а в прозе,6 и благополучно спит, потом приходит ко мне и бодрствует до третьего часа ночи. Я его как душу люблю, и жалею, а сам я регулярно каждый вторник болен. Читал ты Жандров отрывок из Гофолии в Н_а_б_л_ю_д_а_т_е_л_е? — Бесподобная вещь, только одно слово и к тому же рифма пребогомерзкая: г_о_в_я_д_а. Видишь ты: в Библии это значит стадо, да какое мне дело?6 . . . . . . . . . . . . . {Так в первопечатном тексте. — Ред.} Я теперь для него Семелу Шиллерову перевожу слово в слово, он из нее верно сделает прелестную вещь—это для бенефиса Семеновой.7 А я ей же в бенефис отдаю Les fausses infidelites.8 Для Валберховой я сделал четыре сцены, которыми Жандр очень доволен.9 На будущей почте пришлю тебе. Скажи Бегичеву, что это бесстыдное дело, он мне еще ни строчки не писал. — И я ему буду платить тем же. Прощай, сейчас еду со двора: куда ты думаешь? Учиться по-гречески. Я от этого языка с ума схожу, каждый божий день c 12-го часа до 4-го учусь, и уж делаю большие успехи. По мне он вовсе нетруден. {Далее в письме приводится текст стихотворения ‘Лубочный театр’, помещенный на стр. 329—331 наст. издания. — Ред.}
Как ты думаешь? Вестник Европы не согласится у себя напечатать. Бегичев с ним приятель. — Я бы подписал свое имя (к_о_л_и н_е_л_ь_з_я и_н_а_ч_е).
Вместо Загоскина:
Вот вам Михаила Моськин.
А в другом месте:
Вот Моськин-Наблюдатель.
А стих:
Княгини и пр. и пр.
Вот как раздробить:
&nbsp, Княгини и
Княжны,
Князь Фольгин и
Князь Блёсткин.
Между тем обнимаю тебя.

4. С. Н. БЕГИЧЕВУ

15 апреля 1818. <Петербург>

Христос воскрес, любезнейший Степан, а я со скуки умираю, и вряд ли воскресну. Сделай одолжение, не дурачься, не переходи в армию, там тебе бог знает когда достанется в полковники, а ты, надеюсь, как нынче всякий честный человек, служишь из чинов, а не из чести.—
Посылаю тебе П_р_и_т_в_о_р_н_у_ю н_е_в_е_р_н_о_с_т_ь, два экземпляра, один перешли Катенину. Вот, видишь ли, отчего сделалось, что она переведена двумя. — При отъезде моем в Нарву, Семенова торопила меня, чтоб я не задержал ее бенефиса, а чтоб меня это не задержало в Петербурге, я с просьбой прибегнул к другу нашему Жандру. Возвратись из Нарвы, я нашел, что у него только переведены сцены двенадцатая и XIII-я, остальное с того места, как Рославлев говорит: я з_д_е_с_ь, в_с_ё с_л_ы_ш_а_л и в_с_ё з_н_а_ю, я с_а_м к_о_н_ч_и_л. Впрочем и в его сценах есть иное мое, так как и в моих его перемены, ты знаешь, как я связно пишу, он без меня переписывал и многих стихов вовсе не мог разобрать и заменил их своими. Я иные уничтожил, а другие оставил: те, которые лучше моих. Эту комедийку собираются играть на домашних театрах, ко мне присылали рукописные экземпляры для поправки, много переврано, вот что заставило меня ее напечатать. Однако довольно поговорено о Притворной неверности, теперь объясню тебе непритворную мою печаль. Представь себе, что меня непременно хотят послать, куда бы ты думал? — В Персию, и чтоб жил там. Как я ни отнекиваюсь, ничто не помогает, однако я третьего дня, по приглашению нашего министра1, был у него и объявил, что не решусь иначе (и то не наверно), как если мне дадут два чина, тотчас при назначении меня в Тейеран. Он поморщился, а я представлял ему со всевозможным французским красноречием, что жестоко бы было мне цветущие лета свои провести между дико-образными азиятцами, в добровольной ссылке, на долгое время отлучиться от друзей, от родных, отказаться от литературных успехов, которых я здесь вправе ожидать, от всякого общения с просвещенными людьми, с приятными женщинами, которым я сам могу быть приятен. {Не смейся: я молод, музыкант, влюбчив и охотно говорю вздор, чего же им еще надобно?} Словом, невозможно мне собою пожертвовать без хотя несколько соразмерного возмездия.
— Вы в уединении усовершенствуете ваши дарования.
— Нисколько, в[аше] с[иятельство]. Музыканту и поэту нужны слушатели, читатели, их нет в Персии…
Мы еще с ним кое о чем поговорили, всего забавнее, что я ему твердил о том, как сроду не имел ни малейших видов честолюбия, а между тем за два чина предлагал себя в полное его распоряжение.
При лице шаха всего только будут два чиновника: М_а_з_а_р_о_в_и_ч, любезное создание, умен и весел, а другой: я, либо NN. — Обещают тьму выгод, поощрений, знаков отличия по прибытии на место, да ведь дипломаты на посуле, как на стуле. Кажется однако, что не согласятся на мои требования. Как хотят, а я решился быть к_о_л_л_е_ж_с_к_и_м а_с_е_с_с_о_р_о_м или н_и_ч_е_м.2 Степан, милый мой, ты хоть штаб-ротмистр кавалергардский, а умный малый, как ты об этом судишь?

5. С. Н. БЕГИЧЕВУ

30 августа <1818. Новгород>

На этот раз ты обманулся в моем сердце, любезный, истинный друг мой Степан, грусть моя не проходит, не уменьшается. Вот и я в Новгороде, а мысли всё в Петербурге. Там я многие имел огорчения, но иногда был и счастлив, теперь, как оттуда удаляюсь, кажется, что там всё хорошо было, всего жаль. — Представь себе, что я сделался преужасно слезлив, ничто веселое и в ум не входит, похоже ли это на меня? Нынче мои имянины: благоверный князь, по имени которого я назван, здесь прославился, ты помнишь, что он на возвратном пути из Азии скончался,1 может и соименного ему секретаря посольства та же участь ожидает, только вряд ли я попаду в святые!
Прощай, мой друг, сейчас опять в дорогу, и от этого одного беспрестанного противувольного движения в коляске есть от чего с ума сойти! — Увидишь кого из друзей моих, из знакомых, напоминай им обо мне, в тебе самом слишком уверен, что никогда не забудешь верного тебе друга.

А. Г.

Коли случай будет заслать ‘ли заехать к Гречу, подпишись за меня на получение его журнала.2 Ах! чуть было не забыл: подпишись на афишки,3 присылай мне их, а когда уедешь из Петербурга, поручи кому-нибудь другому, Катенину или Жандру. — Прощай, от души тебя целую.
У вас нынче новый балет.4

6. С. Н. БЕГИЧЕВУ

5 сентября <1818. Москва>

Мы сюда приехали третьего дни, а вчера я получил от тебя письмо, милый мой Степан, это меня утешило до крайности, и, однако, заставило опять вздохнуть по Петербурге. Здесь для меня всё ново и, следовательно, всё еще приятно, соскучиться не успею, потому что через три дни отправляюсь, ты уже пиши ко мне в Тифлис. Павлова1 я видел, и он у меня побывал, завтра познакомит с женою, Чебышева в тоске, Алексей Семенович Кологривов скоропостижно умер, мужа ее здесь нет. Чипягова ждем не дождемся, осведомься, выехал ли он из Петербурга, я справлялся на многих станциях, в смотрительских книгах, имени его нет нигде. Брата твоего2 тоже здесь нет, зато есть монумент Минину и Пожарскому,3 и Притворную Неверность играют,4 и как играют! Кокошкин вчера передо мною униженно извинялся, что п_р_е_л_е_с_т_н_ы_е мои стихи так терзают, что он не виноват: его не слушают. Было бы что слушать. Вчера меня залобызали в театре миллион знакомых, которых ни лиц, ни имен не знаю. — Кстати, коли увидишь Семенову (Мельпомену),5 скажи, что ее неверный князь6 здесь, и я его за нее осыпал упреками и говорил, что, если он еще будет ей делать детей, то она для сцены погибнет. Он уверяет, что Святый Дух за него старается, что он при рождении последнего ребенка не при чем. Медведева здесь — прехорошенькая, я ей вчера в С_а_н_д_р_и_л_ь_о_н_е7 много хлопал, здешние готентоты ничему не аплодируют, как будто наперекор петербургским, которые рады, что бог им дал ужасные ладони, и, при всяком случае, готовы ими греметь, надо однако согласиться, что тот, кто у вас Льва играет, — Розсций в сравнении с первейшими здешними актерами. —
Ты жалуешься на домашних своих казарменных го-тентотов, это — участь умных людей, мой милый, большую часть жизни своей проводить с дураками, а какая их бездна у нас! чуть ли не больше, чем солдат, и этих тьма: здесь всё солдаты — и на Дороге во всякой деревне, точно завоеванный край. Может и я скоро надену лямку: Павлов путем взялся похлопотать за меня при жене и при Ермол[ове], а если этот захочет перевести меня в военную, я не прочь. Что ты об этом скажешь? Пиши ко мне, почаще и побольше! Я поминутно об тебе думаю, и последние увещевания очень помню, и ты можешь судить, сколько я сделался основателен, тотчас отрыл Павлова, и на другой день по приезде сюда отправился заказывать себе всё нужное для Персии. Эти благие намерения однако не исполнились: я заехал к приятелю, оттуда в ресторацию, плотно поел, выпил бутылку шампанского и после театра слег в постель с чрезвычайною, головною болью. Матушка мне приложила какую-то патку с одеколонью, которой мне весь лоб сожгло, нынче я однако свежее, и что встал, пошел поглазеть на молоденькую старую знакомку, которая против нас живет, и уже успел с нею опять сдружиться и, побеседовавши с тобой, к ней отправлюсь. Ах, Персия! дурацкая земля! Гейер приехал с Кавказу, говорит, что проезду нет: недавно еще на какой-то транспорт напало 5000 черкесов, с меня и одного довольно будет, приятное путешествие.
Прощай, любезный друг, пиши же и справься еще о пашпортах и об <.......>, {Одно слово не разобрано. — Ред.} благодарствуй, что позаботился об этом. Матушка тебе кланяется, сестра еще не приехала, Жандр у нас еще живет, только я не видал его, он спасается где-то с Варварой Семеновной.
Перо прескверное, и вздор пишу, да много <........> {Два слова не разобраны, — Ред.}

Верный друг твой.

7. С. Н. БЕГИЧЕВУ

18 сентября 1818. Воронеж

Сто раз благодарю, тебя, любезнейший, дорогой мой Степан, и за что бы ты думал?-Попробуй отгадай?… За походную чернильницу: она мне очень кстати пришлась, за то чаще всего буду ее выкладывать, чтоб к тебе писать. Получил ли ты письмо мое из Новаторода, другое из Москвы и несколько строк через Наумова? Сделай одолжение, уведомь, а пашпорты ко мне доставлены в самый день моего отъезда из Москвы, в которой я пробыл неделю долее, чем предполагал. Наконец однако оттуда вырвался. Там я должен был повторить ту же плачевную, прощальную сцену, которую с тобою имел при отъезде из Петербурга, и нельзя иначе: мать и сестра так ко мне привязаны, что я был бы извергом, если бы не платил им такою же любовью.: они точно не представляют себе иного утешения, как то, чтоб жить вместе со мною. Нет! я не буду эгоистом, до сих пор я был только сыном и братом по названию, возвратясь из Персии, буду таковым на деле, стану жить для моего семейства, переведу их с собою в Петербург. В Москве всё не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему. Прежде там любили музыку, нынче она в пренебрежении, ни в ком нет любви к чему-нибудь изящному, а притом ‘несть пророк без чести, токмо в отечестве своем, в сродстве и в дому своем’. Отечество, сродство и дом мой в Москве. Все тамошние помнят во мне Сашу, милого ребенка, который теперь вырос, много повесничал, наконец становится к чему-то годен, определен в миссию, и может современем попасть в статские советники, а больше во мне ничего видеть не хотят. В Петербурге я по крайней мере имею, несколько таких людей, которые, не знаю, на столько ли меня ценят, сколько я думаю что стою, но, по крайней мере, судят обо мне и смотрят с той стороны, с которой хочу, чтоб на меня смотрели. В Москве совсем другое: спроси у Жандра, как однажды, за ужином, матушка с презрением говорила об моих стихотворных занятиях, и еще заметила во мне зависть, свойственную мелким писателям, от того, что я не восхищаюсь Кокошкиным и ему подобными. Я это ей от души прощаю, но впредь себе никогда не прощу, если позволю себе чем-нибудь ее огорчить. Ты, мой друг, поселил в меня, или, лучше сказать, развернул свойства, любовь к добру, я с тех пор только начал дорожить честностью и всем, что составляет истинную красоту души, с того времени, как с тобою познакомился и ей богу! когда с тобою побываю вместе, становлюсь нравственно лучше, добрее. Мать моя тебя должна благодарить, если ей сделаюсь хорошим сыном. Кстати об родных, или некстати, все равно. В Туле я справлялся об Яблочковых, посылал к Варваре Ивановне Кологривовой, но мне велели сказать, что они в деревне, а если от тебя есть письмо, то чтобы прислал. Жаль, что не удалось, а время было с ними познакомиться: я в Туле пробыл целый день за недостатком в лошадях, и тем только разогнал скуку, что нашел в трактире на стенах тьму глупых стихов и прозы, целое годовое издание покойника Музеума. Вообще везде на станциях остановки, к счастию мой товарищ — особа прегорячая, бич на смотрителей, хороший малый, я уже уверил его, что быть немцем очень глупая роль на сем свете, и он уже подписывается Амбургев, а не — р, и вместе со мною, немцев ругает наповал, а мне это с руки. Один том Петровых акций1 у меня в бричке, и я зело на него и на его колбасников сержусь, коли найдешь что-нибудь чрезвычайно забавное в Деяниях, пожалуй напиши, я этим воспользуюсь. Еще моя к тебе просьба: справься через Аксинью, Амлихову любовницу, о моей Дидоне.2 Илья Огарев пришлет ей из Костромы деньги на твое имя, а если уедешь в отпуск, препоручи это Жандру, да также заранее меня уведомь, куда к тебе адресовать письма. Прощай, мой милый, любезный друг, я уже от тебя за 1200 верст, скоро еще дальше буду, здесь однако пробудем два дни, ближе не берутся починить наших бричек. Катенина ты напрасно попрекаешь ко мне совершенною холодностию, он был у меня на квартире на другой день после того, как я исчез из Петербурга, и очень жалел обо мне и досадовал. Так по крайней мере рапортует Аксинья Амлиху.

8. С. И. НАЗАРОВИЧУ

<Перевод>

12 октября <1818>. Моздок

Любезный и достойный Семен Иванович,

вот мы и у подножья Кавказа, в сквернейшей дыре, где только и видишь, что грязь да туман, в которых сидим по уши. Было б отчего с ума сойти, если бы приветливость главнокомандующего1 полностью нас не вознаграждала за все напасти моздокские. Здешний, комендант передал нам Ваше письмо, полное любезной заботливости о тех, кого Вам угодно называть Вашими товарищами, и кто по существу лишь подчиненные Ваши. Правда, что с тех пор как я состою при Вас в качестве секретаря, я не нахожу уже, чтобы зависимость бедного канцелярского чиновника так была тяжела, как прежде был в том уверен. Вздор истинный, в чем я еще более убедился в тот день, когда представлялся его высокопревосходительству господину проконсулу Иберии:2 невозможно быть более обаятельным. Было бы, конечно, безрассудством с моей стороны, если бы за два раза, что я его видел, я вздумал бы выносить оценку его достоинствам, но есть такие качества, которые в человеке необыкновенном видны сразу же, при чем в вещах на вид наименее значительных, например, своя манера особенная смотреть, и судить обо всем, с остроумием и изяществом, не поверхностно, но всегда становясь выше предмета, о коем идет речь, нужно признать также, что говорит он чудесно, так что я часто в беседе с ним не нахожу что сказать, несмотря на уверенность, внушаемую мне самолюбием.
Что до Вас, любезнейшей мой начальник, очень бы хотелось мне пространнее и подробнее изложить здесь все, что я о Вас думаю, но лучше об этом промолчать, чтобы не заслужить упрека в пошлости, не принято восхищаться людьми в письмах, к ним обращенных. Я Вам скажу только, что мне не терпится поскорее сердечно Вас обнять, зачем же Вы, дипломат, проводите на лагерных бивуаках дни свои, которые должны были бы быть посвящены одному поддержанию мира? Как только будем вместе, расскажу Вам пространно о всех дорожных наших бедствиях: об экипажах, сто раз ломавшихся, сто раз починяемых, о долгих стоянках, всем этим вынужденных, и об огромных расходах, которые довели нас до крайности. Вот рассказ, Вам отложенный до Тифлиса, нынче мы направляемся к Кавказу, в ужасную погоду, и притом верхом. Как часто буду я иметь случай восклицать: о Coridon, Coridon, quae te dementia caepit!.. {О Коридон, Коридон,- какое безумие тебя охватило! (Виргилий, Эклога II, 69). — Ред.}
Все это однако кончится, когда мы увидимся. Амбургер просит передать Вам нижайшее почтение, он сам Вам не пишет, так как не смеет ничего прибавить к тому, что я Вам сообщил, поэтому благоволите читать мы всюду, где встретите я, меня, мне и проч.
С чувством совершенного уважения честь имею быть преданным Вам {Подпись Грибоедова — по-персидски.— Ред.}
Тот, кого я попрошу передать Вам это письмо, привезет Вам и письмо от матушки. Сверх того у меня много других писем для Вас в багаже. Простите мне мое маранье, у нас перья плохо очинены, чернила сквернейшие, и к тому же я тороплюсь, сам, впрочем, не зная почему.

9. Я. Н. ТОЛСТОМУ И Н. В. ВСЕВОЛОЖСКОМУ

27 января <1819>. Тифлис

Усердный поклон

любезным моим приятелям: Толстому, которому еще буду писать особенно из Тавриза, Никите Всеволожскому, коли они оба в Петербурге, двум Толстым Семеновским,1 Тургеневу Борису, — Александру Евграфовичу, которого сто раз благодарю за присылку писем от людей, близких к моему сердцу. Фридрихсу, au charmant capitaine Fridrichs, trs chauve et trs spiritual. {Очаровательному капитану Фридрихсу, очень лысому и очень остроумному. — Ред.} Сделайте одолжение, не забывайте странствующего Грибоедова, который завтра опять садится на лошадь, чтобы трястись за 1500 верст. Я здесь обжился, и смерть не хочется ехать, а нечего делать. Коли кого жаль в Тифлисе, так это Алексея Петровича. Бог знает, как этот человек умел всякого привязать к себе, и как умел…
Трубецкого целую от души.
Объявляю тем, которые во мне принимают участие, что меня здесь чуть было не лишили способности играть на фортепьяно, однако теперь вылечился и опять задаю рулады.2

Грибоедов.

Коли кто из вас часто бывает в театре, пускай посмотрит на 1-й бенуар с левой стороны и подарит меня воспоминанием, может быть это отзовется в моей душе, и заставит меня икать где-нибудь возле Арарата или на Араксе.

10. П. А. КАТЕНИНУ

26 марта 1819. Тегеран

Любезный Павел Александрович.

Благодарю тебя за письмо и за акт из Сплетен. Ты мне очень этим удружил. Продолжай, мой милый, писать, а я читать буду.1
Смертная лень и скука, ни за что приняться не хочется. Прощай.

Верный друг твой

Грибоедов.

Жандра поцелуй.

11. С. И. МАЗАРОВИЧУ

<Перевод>

N 1

6 сентября 1819. Маранд

Рапорт г. поверенному в русских делах в Персии его секретаря Александра Грибоедова.

Милостивый государь!

Два перехода сделаны. Сегодня мы отдыхаем, припасов мне более не выдают, я их покупаю. Мехмендар — палач и вор, которого мне придали, я думаю, нарочно, чтоб я лопнул от бешенства. В Альваре он хлебом выдал половину, а мясом одну треть того, что указано в фирмане, вместо всего остального, он собрал контрибуцию телятами, но их не доставил. Когда я его как следует пробрал, он стал оправдываться незначительностью средств бедного селения Альвар, уверяя меня, что в Маранде найду я для людей моих Эльдорадо, я умолк. Вчера в 2 часа пополуночи обоз мой тронулся в путь, я задержался минуты на три, чтобы попрощаться с Шемиром, но буквально всего на три минуты. Я хочу следовать за моими людьми, мехмендар остается, видимо, чтобы пополнить вчерашний дефицит за счет местных поселян, а мне дает проводника, с которым я сбился с дороги, я проплутал всю ночь и часть утра, когда мехмендар появился, я чуть его не убил. Намученный усталостью, нашел я, наконец, свой отряд, один больной отстал в 2-х фарсангах отсюда, во время ночной моей поездки, багаж сильно обогнал пеших, ни одного осла, никакого вьючного животного под рукой. Спрашиваю у мехмендара мула в Софияне, близ которого мы завтракали хлебом и водой.— ‘Мула!.. Зачем?’ — ‘Чтобы привезти больного’ и проч. ‘Боже меня сохрани! Если я буду Вам помогатъ подбирать Ваших отставших людей, шах-заде мне голову отрубит!’ В конце концов он мне начисто отказал и сказал мне, что человек, о коем идет речь, вероятно либо уже отведен в Тавриз, либо, в случае оказания им сопротивления, убит поселянами, что тахозы точные веления правительства. Видали предателей! Однако все это, за счет пропавшего бедняги больного, произвело свое действие на моих людей, которым я все рассказал и повторил, в присутствии мехмендара, все что от него слышал. Они были возмущены, более не разбредались, и несмотря на проделанный марш, на подъемы и спуски действительно очень тяжелые, каменистые, еле проходимые, я их всех привел сюда в Маранд в 7 часов вечера. Благоволите сосчитать с 2 часов пополуночи до 7 часов пополудни. Сегодня я вынужден стать на отдых, как по всеобщему желанию, так и по состоянию моих солдат. Я бы не стал останавливаться, если б не знал, что они совсем разбиты от усталости.
Я потребовал от того, кто здесь распоряжается временно (ad interim) за Назр-Али-Хана, послать и а розыски того больного (Левонтий Сарбов). Он оставил это без внимания. Здесь, как и в Альваре, недодали половину припасов, сегодня совсем ничего не дают, но я попрошу Вас молчать о мошенничествах мехмендара до его возвращения в Тавриз, я его Вам туда пришлю с рекомендательным письмом, если только законное мое возмущение не перейдет за край ранее того и я по прибытии на границу не велю его выпороть, — единственный язык, который понимают в этой стране.
Примите чувства совершенного моего почтения

Милостивый государь

от Вашего покорнейшего

Александра Грибоедова.

12. С. И. МАЗАРОВИЧУ

<Перевод>

11—13 сентября 1819. Казанчи — Пернаут.

Рапорт г. поверенному в русских делах в Персии. Милостивый государь. Я не знаю, получили ли Вы два моих рапорта, No 1 и No 3, не откажите сообщить мне об этом через первого же чепара, которого Вы пошлете в Тифлис, чтобы я мог при случае повторить по пунктам все мои претензии против способа, которым со мной обращались. Пока что мехмендар имеет наглость просить у меня официальную бумагу для представления Вам. После всех подлостей, которые я от него претерпел, он хочет еще получить свидетельство, и я от сего не отказываюсь. Милостивый государь, честь имею удостоверить Вас, начальника моего, что мой мехмендар Махмед-Бек выполнял должность свою, при мне как мошенник самый отъявленный, с каким я когда-либо имел дело, бесчестный человек в самом обширном значении слова, и тавризское правительство, если оно захочет в некотором роде оправдаться в том,, что ко мне его приставило, должно по меньшей мере задать ему палками по пяткам, что в этой стране столь щедро раздается и столь привычно принимается. Да, я вполне серьезно должен жаловаться на него, как и на нескольких других персидских офицеров, начиная от Тавриза. Но ни единая живая душа здесь не сможет предъявить какую-либо жалобу на меня, если только не прибегнет к выдумкам. Если я и ответил с едкостью на, глупости, которые мне велел передать Кельбель-Хан в Нахичевани, то это еще было весьма деликатно по сравнению с его грубостями, если я несколько раз и обругал мехмендара, не бил же я его палкой, хотя он сотню раз заслуживал, чтобы его поколотить. В нас бросали камнями,1 и я с сознательным молчанием скрывал перед моими собственными людьми ярость, меня душившую, и они вели себя спокойно. Мы проходили средь белого дня мимо огромных бахчей, которые постоянно подвергаются ограблению со стороны солдатни государя, именем которого здесь совершаются вымогательства и поборы всякого рода, но никто из моих людей не смел сорвать ни одной дыни, не заплатив, или я платил за них, что я охотно делал и почасту, так как отказать усталому пешеходу в плоде, утоляющем жажду, в нынешнее время года было бы низменной скаредностью, мало способствующей тому, чтобы ободрить людей за мной следовать. Наконец, милостивый государь, я постоянно в мыслях моих имел пример Вашей твердости, как равно и умеренности Вашей при шахском дворе и при дворе Наиб-Султана. И сам я имел довольно выдержки, меня не могли провести, но даже будучи раздраженным, я не позволил себе переходить за черту того, что предписывается трезвым рассудком, и не оскорбил никого. И если бы Вам об этом донесли бы иначе, это было бы чистой ложью, смею Вас в том заверить моей честью.
Теперь, чтобы поставить Вас в известность о том, что со мной происходит, расскажу Вам про Нахичевань. Меня там пригвоздили, так сказать, на два мучительных дня. В первый день к вечеру еще принесли некоторые припасы, на следующий день не выдали ничего, отказали мне в лошадях и запретили строго-настрого червадарам поставлять их мне за деньги. Мехмендар оправдывался передо мной, что вся эта путаница происходит от Хана, а Хан возражал, что, поскольку срок действия фирмана истек в Нахичевани, он не обязан обо мне заботиться, и даже, что в его городе нам вообще не обеспечено законное покровительство, а косвенным путем меня предупредили, что меня вполне могут взять под арест впредь до нового приказа из Тавриза. По приезде моем Кельбель-Хан отказался меня видеть, отговорившись делами гарема, куда он в тот момент запрятался. Он назначил мне свидание на другой день, я полтора часа его прождал, он так и не появился, и в конце концов велел меня отпустить, выставив поводы слишком пустые, чтобы здесь их повторять. А Вы, милостивый государь, еще хорошо отзывались об этом грубияне. Я как следует не знаю, что именно персы замышляли, но вот как я поступил. В первый же день люди мои набросились на крепкий напиток, который приготовляют армяне, я был слишком занят, чтобы им помешать, но вечером, поняв, что моих людей рассеивают умышленно, чтобы напоить их, подкупить их несколькими томанами и затем отнять у меня, — я их всех собрал вокруг себя, поставил хорошую стражу у своей квартиры, ночью я внезапно поднялся и всех их лично проверил, некоторых, за шум незначительный, который они между собой подняли, велел связать, показывая себя более рассерженным, чем я был на самом деле, я их крепко отругал, пригрозив, что с завтрашнего дня буду примерно наказывать тех, кто хлебнет хоть каплю водки или будет заводить беспорядок, и затем передам их связанными персидскому правительству, чье благосклонное отношение к себе они знают. Я дал им понять, что они-то во мне нуждаются, а что я собственно не имею никакого серьезного интереса и ни малейшей ответственности за их сохранность. Все это весьма походило на речь Бонапарта к депутатам провинций в 1814 г.2 Тем не менее наполеонада эта всех привела в разум. Все утихло, на завтра никто не решился отпрашиваться на базар, никто не пил. Поскольку дороги отсюда до Карабага славятся как малонадежные во всех отношениях, а ждать охранного конвоя от правительства не приходилось, я велел сделать железные наконечники на полсотни пик, которые и роздал своему отряду. Оружие прескверное, но все же могущее послужить защитою против Абул-Фетх-Хана или против этого грузинского разбойника Александра, который в здешних окрестностях всегда подстерегает всех наших, кто идет в город или возвращается.
Только благодаря Мирзе-Мамишу, служащему в чепархане, которому я обещал, что буду рекомендовать его Вашему благоволению, я тайком раздобыл 6 лошадей на ночь, так как днем никто не отважился бы мне их доставить, этого мне едва хватало для больных, но дело не терпело отлагательства, и вчера около 10 ч. вечера я вывел всех своих людей. Строго говоря, мы удрали без ведома хана и мехмендара, никто не знал дороги, какой я решил идти, за исключением одного проводника, которого удалось мне случайно достать. Но ночной этот отъезд оказался для меня злополучным. Первое злоключение случилось у моста, еще в самом городе. Из Тавриза вместе со всей толпой шел с нами некто Васильков, в свое время за преступления прогнанный в России сквозь строй. Он сказался больным ревматизмом в колене, и я о нем в особенности заботился, не заставлял его никогда спускаться с большого тюка мягких вещей, растирал регулярно ему колено ромом, укрывал его от ночной свежести. Теперь он спрыгнул с лошади и заявил мне, что недуг его не позволяет ему ехать далее, я предложил устроить его на лошади поудобнее, отдавал ему свою собственную лошадь, хотел, чтобы его несли его товарищи, — все напрасно, с холодною решимостию он сказал мне, что он далее за мной не пойдет, что я, ежели хочу, вправе его убить. Конечно, я имел на то право, но подобный поступок, хотя бы и законом дозволенный, противен человеку чувствительному. Я успокоил остальных, маскировав дело перед ними как мог, и он был предоставлен своей участи, — персы конечно не преминут его прикончить. Мы перешли через три потока, довольно широкие и глубокие, и это каждый раз вызывало беспорядок. Я остановился, чтобы проверить, все ли на месте, — двоих не оказалось. Представьте себе беспокойство мое, это было приблизительно в 5 верстах от города. Я сделал привал, одним велел спать, другим караулить, а сам с Юсуфом (из Багдада) поскакал назад, на поиски их, я кричал, звал их по именам, Юсуф тоже, никакого ответа, кроме отзывов ‘Али’ нескольких бродячих татар. Немое оцепенение мной овладело. Слава богу, мы не потеряли дороги, но вернулся я в отчаянии. Они, наверно, напились, сказал я себе, в суматохе отъезда, и разум их и силы им изменили,— и я послал за ними еще трех человек, верхом и вооруженных, так продолжалось до рассвета следующего дня. Одного мне привели, предположения мои подтвердились, он в городе запасся кувшином вина. Другой пропал, может быть, навсегда. Зовут его Ларин, красивый парень с лицом, располагающим к доверию, послушный, но любит выпить. Если Вы узнаете, что его приведут обратно в Тавриз, подумайте, как бы его освободить. Я за него очень огорчен.3
Кстати, я смог проверить число тех, кого я веду, только на половине дороги, по выходе из Альвара. Накануне мне внесли в список имена тех, кто остался в заключении в Мейдане. Наличное число оказалось 158, без одного (о котором я имел честь Вам упомянуть в моем донесении No 1), двое потеряны после Нахичевани, остается 155, помимо Вагина, которого я не смешиваю с другими.
Сегодня, на рассвете, я установил, что нахожусь все в той же долине, которая простирается от ущелья вблизи Аракса до Нахичевани, но только несколько более к северо-востоку. Мы углубились в горы, и после нескольких часов марша, пройдя, я полагаю, около 4 с половиной фарсангов, мы оказались у знаменитой Змеиной скалы, оттуда поднялись в селение, именуемое Казанчи, отсюда я и пишу Вам. Остается мне еще на завтра, как говорят, 8 фарсангов каменистой горной дороги до Пернаута, который принадлежит нам. И если мы дойдем туда целы и невредимы, скажу, что у персов ума нет даже и на то, чтобы гадить как им хотелось бы.
Представьте себе, я еще никого не нашел для того, чтобы послать к нашему пограничному коменданту. Вчера явился ко мне один человек из Гаруссы, где расположен первый русский пост. Он туда возвращался с караваном, я хотел поручить ему отвезти мое письмо, и за эту небольшую услугу он запросил с меня 50 телят! При таком чрезмерном запросе и не имея при том гарантия его верности, я рассудил за лучшее выгнать его, отметив имя его в моем журнале. Что за подлое отродье эти армяне! Никто из них и знать меня не хотел, а при этом всегда на ухо шепчут, что мы их будущие (in spe) покровители. Хороши протеже! Они нас продают тем самым персам, которые готовы их распинать и варить под любым соусом, еще недавно они сожгли двоих армян в Нахичевани.
Я Вам написал бы еще пространнее, милостивый государь, зная что Вы принимаете участие в моем теперешнем положении, но я пишу на полу, облокотиться не на что, куча ядовитых насекомых, которые меня заставляют подпрыгивать каждый раз как они приползают к моему письму, ветер, поминутно тушащий свечу, наконец утомление и бессонная ночь, которую, я провел сейчас, чтобы написать Вам мое донесение, — все это не дает мне и двух мыслей связать, и Вы мне извините мое маранье. Хотя я Вам и высказал в начале настоящего письма мнение мое о фирмане Шахзаде, который привел к тому, что я остался без помощи в Нахичевани, о злонамеренности Кельбель-Хана и двоедушии Мехмед-Бека, Вы, милостивый государь, распорядитесь в отношении всего этого как Вы пожелаете, я не смею предугадывать суждение, которое Вы об этом вынесете, и если даже Вы сочтете необходимым не придавать этому делу огласки, я о том скорбеть не буду, так как в конце концов теперь я уж почти разделался со всеми тягостями. Я уже тем весьма доволен, что заставил мехмендара протрусить до Карабабы, не найдя меня там, он возвращается впопыхах сюда, весьма озадаченный тем, что я пошел не по той дороге, которую он мне указал. Я ему на то заметил, что если бы он хоть немного заботился бы обо мне, он бы мог меня провести сюда прямо из Аракского ущелья, и тем дал бы мне выиграть три дня и от стольких докук меня бы это избавило! Он покидает меня, и я отнюдь не буду чувствовать себя обездоленным его отъездом. Совесть его, которая весьма редко в нем говорит, заставляет его бояться, что если он последует за мной в Пернаут, я там, в отместку за все, велю поступить с ним круто. Мерзавец не может понять, что как только я буду на нашей территории, никакое негодование не заставит меня нарушить долг гостеприимства, добродетели, столь свойственной всякому человеку в моем отечестве.
Примите, милостивый государь, чувства совершеннейшей преданности от Вашего покорного слуги

Александра Грибоедова.

No 4

11 сентября 1819. <Казанчи>

P. S. Пернаут, 13 сентября

Я воспользовался, милостивый государь, неотступными просьбами мехмендара, который во что бы то ни стало хотел получить от меня какую-нибудь бумагу, как предлог, чтобы явиться к Вам. Я не стал запечатывать этого письма в Казанчи, чтобы не оставлять Вас в сомнении насчет прибытия моего на границу, и заставил одного из людей Махмед-Бека сопровождать меня. Все это не очень надежно, так как этот подлец уже вытянул из меня 2 дуката в Нахичевани за почту в Тавриз, думаю, что монеты он присвоил, так как знаю от него самого, что пакет мой еще у него в руках. Он мне наплел тридцать сказок в свое оправдание, пусть-ка он Вам их порасскажет!- Однако позвольте уведомить Вас, что я послал Вам первый свой рапорт из Маранда No 1, 2-й из Нахичевани, и этот третий отсюда из Пернаута, армянского селения, вассального Мехте-Кули-Хану, под Российским владычеством. Вчера, 12 сего месяца, по ущелью реки Алинджи мы дошли до горы, один склон которой принадлежит Ирану, а другой — нам. Казалось, что она поднимается до бесконечности, мы два часа должны были взбираться на нее, и только на вершине добрались до места перехода на нашу сторону (ad status, quod ad passatum). Оттуда до сего места — раз перепрыгнуть. Благодаренье богу! Экспедиция моя наполовину уже выполнена. Хотелось бы, чтобы и Вы могли бы сказать то же об управлении Вашем, будущий исход которого еще слишком неясен, чтобы я вперед мог быть за Вас спокоен. У Вас теперь много русских подданных, которым Вы всегда, когда захотите, можете поручить доставить Ваши письма в Тифлис. Соблаговолите, пожалуйста, написать мне.
Из любви к справедливости, не похвалите ли Вы перед Наиб-Султаном услуги, мне оказанные султаном сарбазов в Гаргаре и Мирзой-Мамишем в Нахичевани?
Вложенное письмо адресовано Шамиру.

13. П. А. КАТЕНИНУ

Февраль 1820. Тавриз

Любезный Павел Александрович. Я очень давно не писал к тебе. Не извиняюсь: потому что знаю, как это неизвинительно. — Прости, не пеняй в уважение прежней и, даст бог, всегдашней нашей дружбы. Мне дали известие о смерти Дарьи Андревны. Кому не жаль матери! Но, может статься, ты уже утешен. До меня известия из России доходят как лучи от Сириуса, через шесть лет, а потому не сообщу тебе своих размышлений, как бы я на твоем месте расположился в качестве помещика: ты вероятно давно уже зажил по-своему.1 Скажу об моем быту. Вот год с несколькими днями, как я сел на лошадь, из Тифлиса пустился в Иран, секретарь бродящей миссии.2 С тех пор не нахожу самого себя. Как это делается? Человек по 70-ти верст верхом скачет каждый день, весь день разумеемся, и скачет по два месяца сряду, под знойным персидским небом, по снегам в Кавказе, и промежутки отдохновения, недели две, много три, на одном месте! — И этот человек будто я? Положим однако, что еще я не совсем с ума сошел, различаю людей и предметы, между которыми движусь: прошедшим годом, как я действовал, и что со мною судьба сшутила, опишу коротко.
Весною мы прибыли в Тейран. Я не успел обозреться, только что раз поскитался в развалинах Рагов Мидийских, раза три в Каосе-Каджаре, в Негиристане и в других окрестностях Фетали-шаховой столицы… Жар выгнал нас в поле, на летнее кочевье в Султанейскую равнину, с Шааен-Шаа, Царем-Царей и его двором. Ах! Царь государь! Не по длинной бороде, а впрочем во всем точь в точь Ломоносова государыня Елизавет, Дщерь Петрова.3 Да вообще, что за люди вокруг его! что за нравы! Когда-нибудь от меня услышишь, коли не прочтешь. Теперь слишком запущено. Начать их обрисовывать, хоть слетка, завлекло бы слишком далеко: в год чего не насмотришься! Из Султанеи мы в конце августа попали в Табрис. Не всё еще. Перед Султанеей в Абгаре ферсехов б двадцати по сю сторону от Казбина пожили несколько во время Рамазана, смотрели восточную трилогию: Страсти господнего угодника Алия, слышали удары дланьми в перси, вопли: Ва Гуссейн! О! Фатмё! и пр. Я на это глядел, об тебе думал. В Ахенде (за переход от Римского мосту на Кизиль-Озане, в горах Кафланку) тоже на недолго остановились, с тем, что дальше ехать или на месте остановиться казалось одинаково скучным, но последнее менее тягостным. Из Табриса, в начале сентября, я отправился в Чечню, к Алексею Петровичу за новыми наставлениями. Нашел его, как прежде, необыкновенно умным, хотя недружелюбным. Он воюет, мы мир блюдем, если однако везде так мудро учреждены посольства от императора, как наше здесь: полки его опаснее, чем умы его дипломатов. Я наконец опять в Табризе. Владетельный Ша-Заде-Наиб-Султан-Абас-Мирза, при котором мы честь имеем находиться, и, в скобках сказать, великий мне недоброжелатель, вызвал из Лондона оружейных мастеров, шорников и всяких рабочих, сбирается заводить университеты. И у него есть министр духовных сил дервиш каймакам Мирза-Бюзюрк. Дайте нам Уварова. Ты видишь, что и здесь в умах потрясение. Землетрясение всего чаще. Хоть то хорошо, коли о здешнем городе сказать: провались он совсем, — так точно иной раз провалится.
Не воображай меня однако слишком жалким. К моей скуке я умел примешать разнообразие, распределил часы, скучаю, попеременно то с лугатом персидским, за который не принимался с сентября, то с деловыми бездельями, то в разговорах с т_о_в_а_р_и_щ_а_м_и. Веселость утрачена, не пишу стихов, может и творились бы, да читать некому, сотруженики не русские.4 О любезном моем фортепияно, где оно, я совершенно неизвестен. Книги, посланные мною из Петербурга тем же путем, теряются. Довольно о себе. Вы как? Что происходит в вашем ученом и неученом мире? В мое время, если бы возможность была массу сведений наших литераторов, академиков, студиозов и профессоров разделить поровну нашим людям с т_а_л_а_н_т_о_м, вряд ли бы на каждого пришлось постольку, чем Ланкастер учит: читать и писать, и то плохо. Ты не в счету. Играют ли твою Андромаху? Напечатана ли? Как ее достать? Коли не ex dono Auctoris, {В подарок от автора. — Ред.} намекни по крайней мере, куда отнестись? Да во всяком случае пиши ко мне. Сколько я удовольствия лишаюсь от лени! Если бы любезные мне люди от меня имели письма, верно бы отвечали. По крайней мере я люблю нежиться этим воображением.
Князю почтенному5 низко поклонись за отсутствующего. Не могу довольно порадоваться, что и он в числе тех, которые хотят, не хотят, а должны меня помнить. Часто бывали вместе. Славный человек! Кроткий, ласковый нрав, приятный ум, статура его, чтенье, сочинения, горячность в спорах об стопах и рифме, наш ценсор всегдашний, и сам под ценсурою у Катерины Ивановны… Не поверишь, как память обо всем этом мне весела в одиночестве! Жандрик мой как живет? в 1820-м году прежним ли святым молится? Об Чепягове ты мне писал. Скажи, кто бы думал, что его в чем ни есть Иону достанется заменить? Однако охота была нашему прозорливому другу петь свою Феогонию такому человеку, который богов знать не хочет? Чепягов и Чебышев! Не знаю почему при этих схожих именах мне пришли два другие: Гейнзиус и Гревиус!
Прощай, дружески тебя обнимаю, крепко. Мой Шерасмин6 свидетельствует свое почтение…
Из всего надо пользу получать, и ты из моего письма научись чему-нибудь. Вот тебе арабский стих:

Шаруль-бело из кана ла садык. {Худшая из стран — место, где нет друга. — Ред.} 7
NB. C’est un peu de 1’instruction de la veille, car je ne sais pas encore un mot d’Arabe, aussi vous n’aurez pas le vers traduit. {Это немножко вчерашней учености, так как я еще не знаю ни слова по-арабски, то и вы не получите стиха в переводе. — Ред.}

14. А. И. РЫХЛЕВСКОМУ

Февраль 1820. Тавриз

Милостивый государь Андрей Иванович! Письмо Ваше я уже давно получил, еще в Тифлисе, и только оттого позамедлил благодарить, что сперва хотел о Серебрякове посоветоваться с г. Мазаровичем. Нынче он об нем доносит начальству и между тем поручил мне Вам свидетельствовать почтение и признательность за воспоминание в письме ко мне. Очень приятно не быть позабытым от того, кого уважаем. И потому без всяких дипломатических кудрявостей скажу, что для меня письмецо от Вас хоть не велико, да дорого. Притом же знаю я, что по службе занятий у Вас в Георгиевском много, а вечером бостон в употреблении. Тем похвальнее оторваться от такой деятельности и посвятить несколько минут прежнему спутнику. Мне досугу много, и наоборот должен бы писать Вам целые листы, но из Персии о чем прикажете? Возвратимтесь в благополучное отечество, и будет о чем побеседовать, на словах или на письме.
Напомните обо мне Василию Захаръичу. По кем теперь изволит томиться? На днях читал я в Статистическом опыте о России, что в Кизляре есть много индейцев, но мы с ним (и с Вами, в скобках сказано) кроме хорошенькой Ахвердовой1 никого не заметили. Спешите в Тифлис, не поверите, что за роскошь! В клубе балы и с масками. И я однажды очень неудачно принарядился, не успел войти в зал, все закричали, что у г. маркиза Б шишка на лбу.
Прощайте, почтеннейший Андрей Иванович, прошу не оставлять меня дружеским расположением, которое всегда с признательностию будет ценить

душою Вам преданный

А. Грибоедов.

P. S. Кстати или некстати порадуйтесь моей радости. Я уже не тот бедный Ир,2 нищий, слуга государю из хлеба, как прежде. Меня уведомляют, что состояние мое поправляется. Теперь при первом попутном ветре лечу. Лишь бы Алексей Петрович позволил поднять паруса… Опять буду независим.3

15. Н. А. КАХОВСКОМУ

3 мая 1820. Тавриз

Любезный Николай Александрович! Благодарю за письмо с границы. Вы хорошо начали, дай вам бог стойкость в воспоминании о приятелях покинутых, это будет необычайно. Между тем от души радуюсь, что вы сохранны переступили за межу восточных абдеритов. Персияне пугали вас вооружением, всё не так страшно, как моя судьба жить с ними и, может статься, многие дни! Как же вас взносили на неприступный status, quo ad praesentum {Положение, существующее в данное время. — Ред.} и как
Полком окружали
Военных теней?
В присошках пищали
Курки без кремней?
Как ханы и беки
Пролили вам реки
Хвалы круговой?
С преклонной главой
Ньюкеры и дусты!
И головы их,
При шапках больших,
Под шапками пусты.
Этой порубежной фарсы недоставало, чтоб в мыслях ваших утвердить без того уже выгодное мнение, которое вы приобрели об их Иране. Бог с вами однако, вы теперь дома, или почти дома, с достойным Романом Ивановичем и с другими людьми, вам приятными. А мы! я! Со всем тем не воображайте меня зарытым в книгах, это остается до будущего времени. С вашего отъезда я дом мой верх дном поставил, расширил, надстроил, пристроил, и если бы вам воротиться, никак бы не узнали комнату, где так усердно упражнялись в бостон и асонас. И даже игре смена. Теперь в моде ving-un {Двадцать одно. — Ред.} с Алларом и Джибелли. Я выигрываю: Мазарович ругает, и еще больше, когда слышит, что маленькую de la Fosse я непременно к себе беру. Резвая, милая! Воля Симона, добрейшего человека, но виноват ли я, что он ударился в набожность и мораль глубокую! Скука чего не творит? а я еще не поврежден в моем рассудке. Хочу веселости. Он мне промеж нравоучительных разговоров объясняет, что дом свой запрет, если я в новосельи сдружусь с любовью. Шутит! может, и дело говорит, но я верно знаю, что если только залучу к себе мою радость, сам во двор к себе никого не пущу, и что вы думаете? На две недели, по крайней мере, запрусь… В ту самую пору, как к вам мое письмо дойдет, это может так и сбудется.
У Мазаровича завелся поп, каплан, колдун домашний, римский епископ, халдей, потомок Балтазара. Где этакого миссионера открыли? Шахзада подарил его поверенному и братья коэфоры1 причащаются. На днях мы хоронили Кастальди, от которого Mme La Mariniere овдовела. Вот вам чин погребения: покойник был неаполитанец, католик. Отпевали его на халдейском языке. Духовный клир: ‘есторияне, арияне, макарияне, махинейцы, преадамиты, а плачевники, хоронильщики, зрители, полуравнодушные, полурастроганные, мы были и наши товарищи европейцы, французы, англичане, итальянцы, и какое же разнообразие вер и безверия! Православные греки, реформаторы, пресбитерияне, сунни и шиа! А всего на всего лиц с двадцать! в_с_я_к_о_г_о з_в_е_р_я д_в_а, д_в_а.2 Очень пестро, а право не лгу, М[азарович] сочинил эпитафию по-латыни, я русскую:
Из стран Италии — отчизны
Рок неведомый сюда его привел.
Скиталец, здесь искал он лучшей жизни…
Далеко от своих смерть близкую обрел!
Длинно и дурно, но чтоб не вычеркивать, заменю ее другою, в ней же заключается историческая истина:
Брыкнула лошадь вдруг, скользнула и упала, —
И доктора Кастальдия не стало!
Желаете ли государственных вестей? Аббас-Мирза халат от отца получил, мы не ездили глазеть на эту помпу. Третьего дни на Фет-Али-хана петлю накинули, и уже фараши готовились затянуть, но пророчествующий в Магомете Пиш-Намаз спас будущего удавленника и укротил гнев Шахзады, который за то взбесился, что хлеб дорог. Скупщики всякого жита каймакам и визирь, а Фет-Али-хана давят. Фет-Али-хан в свою очередь, чтоб дешевле продавалась насущная пища, пошел всех бить на базаре, и именно тех, у которых ни ломтя нет хлеба. При таких обширных и мудрых мерах государственного хозяйства отдыхает ‘наблюдатель, которому тошнит от их дел с нами, от наших с ними… резьба из вишневой косточки.
Разнесся слух о прибытии в Тифлис главнокомандующего.3 Шахзада нам объявил и, если не бредит, думал я, так это новое доказательство, что он об Тифлисе больше нас знает, правда и мы лучше его смыслим о том, что в его собственном городе происходит, но утешенье ли? особенно для людей, которые различны языком, нравами, и физикою, и моралью. Все однако согласно уважают Алексея Петровича, а от него награда — пренебрежение! Слух подтвердился, и вы, умолча обо всем прочем, засвидетельствуйте мою преданность ео, qui Caucasei fastigia montis sua sub juga mittet. {Тому, кто поработил горные хребты Кавказа. — Ред.}
Роману Ивановичу, Алексею Александровичу, Ивану Александровичу искреннее почтение, прочим по порядку тоже. Да вообще Кабардашке и другим придворным генерала низкий поклон.
Прещайте, мой любезный Николай Александрович. Удоволил я ваше терпение, жду 2-го номера от вас, а от меня еще то ли будет? Не извиняюсь, но где же позволено предаваться шутливости, коли не в том краю, где ее порывы так редки. Мои сотруженики обнимают вас приятельски.

Покорнейший

А. Грибоедов.

Фортопьян еще нет. Катоптрик Леташинский постоянно мешкает.
No 1.

16. Н. А. КАХОВСКОМУ

25 июня 1820. Тавриз

Жду, не дождусь письма от вас. Что вы мне такое намекнули об отъезде в Петербург? Как это? Когда? Оффициально? Или по догадке вашей? Выведите из сомнения, любезный Николай Александрович. Либо воскресите, либо добейте умирающего.1 Еще слушайте кое-что: было время, обольстил меня добрейший Роман Иванович и я в Андреевской просил у главнокомандующего2 быть переведенным в Тифлис судьею, или учителем. Коли вздумают опечалить меня исполнением этой отчаянной просьбы, и зайдет речь об этом, вы уж как-нибудь отвратите от меня грозу: потому что я ни за сокровища Оранг-Зеба, нигде и никогда, ввек не жилец более по сю сторону Кавказа.
Lindsay и Mackintosch сперва много писали доброго о Грузии, потом жаловались на полицейский присмотр за ними. Мне непонятно, либо это собственно их неосновательное замечание, либо в самом деле неловкая шутка полицеймейстера. Кому два англичанина опасны? Они же разобиженные расстались с Персией. Что касается до политических разведок, так для этого нет нужды Аббасу отряжать европейцев: по большей части тифлисцы сами продали свои души персиянам. Кажется, нам должны быть выгодны посещения людей денежных, и честь делает нынешнему управлению такой землею, которая оглашена была непроходимою от лезгинских ножей, а ныне Монтис говорит, что его соотечественники без числа покушаются туда путешествовать.
Как жаль однако, что вас теперь нет здесь. Мазарович отстроил Palais de Russie {Русский дворец. — Ред.} великолепнейший. Мой домик, кабы не колебался так часто от землетрясений, загляденье на Востоке. И каких бы вы женщин у меня нашли! Именно не одну, а многих, и одна прелестнее другой. Кто бы это предвидел месяца два тому назад! Пути любви неисповедимы.
Прощайте, любезный мой, не взыщите на скоропись и недостаток склада. Болен я жестоко и пишу с удивительным напряжением тела и души.
Алексею Александровичу мое почтение скажите.

Вам преданный и покорнейший

А. Грибоедов.

17. А. И. РЫХЛЕВСКОМУ

25 июня 1820. Тавриз

Милостивый государь,

любезнейший Андрей Иванович,

где вы теперь? В последнем письме вашем, которому я обязан превеселыми минутами, вы у Поля в клубе людей искали. Перед кем потушили фонарь?1 Скажите искренно. Или ваш поиск намерены перенести в Петербург? Что главнокомандующий намерен делать, я не спрашиваю: потому что он сфинкс новейших времен. Вы не поверите, как здесь двусмысленно наше положение. От Алексея Петровича в целый год разу не узнаем, где его пребывание, и каким оком он с высоты смотрит на дольную нашу деятельность. А в блуждалище персидских неправд и бессмыслицы едва лепится политическое существование Симона Мазаровича и его крестоносцев. Что за жизнь! В первый раз отроду вздумал подшутить, отведать статской службы. В огонь бы лучше бросился Нерчинских заводов и взываю с Иовом: Да погибнет день, в который я облекся мундиром Иностранной Коллегии, и утро, в которое рекли: Се титулярный советник. День тот да не взыщет его господь свыше, ниже да приидет на него свет, но да приимет его тьма, и сень смертная, и сумрак. — Об моих делах ни слова более, не губить же мне вас моею скукою. Про ваш быт желал бы знать.
Отчего на генералов у вас безвременье? Один с ума сошел (Эристов). Другой (Пузыревский) пал от изменнической руки, Ахвердов от рук мирных, благодетельных, докторских, жаль его семейства, племянница в Кизляре2 всех жалчее.
Отчего великий ваш генерал3 махнул рукою на нас жалких, и ниже одним чином не хочет вперед толкнуть на пространном поле государевой службы? Что бы сказал он с своим дарованием, кабы век оставался капитаном артиллерии? Я хотя не осмелил еще моего дменпя до того, чтобы с ним смеряться в способностях, но право дороже стою моего звания.
Вероятно, что на мои вопросы ответу от вас не получу, ну так хоть о чем-нибудь о другом, только не забудьте: отпишите и заставьте’ себя любить более и более.

Вам преданны[й]

А. Грибоедов.

P. S. Семен Иванович несколько раз просил меня вам изъяснить постоянн[ы]е его к вам чувства дружества и уважения, но он же виноват, коли я этого до сих пор не исполнил. В тот раз при отправлении курьера не дал времени ни с кем письмами побеседовать.

18. Н. А. КАХОВСКОМУ

19 октября 1820. Тавриз

Поздравляю вас с наступающим октябрем, любезнейший Николай Александрович, с тем самым октябрем, который, по вашим словам, должен свести нас в Тифлисе. Следовательно для меня праздник. Не суетно ли ваше предсказание? Хоть неправда, да отрада. Валет мой1 скажет вам, как я живу без Мазаровича: денег нет, ума нет.
Много благодарю вас за ваше письмо. Его привез мне политического свойства армянин, Казар, глупейшее созданье, какое только есть в двух союзных государствах! Пишите мне о Мирзе-Массуде, как его главнокомандующий2 принял. Если велит его побить, так это много наши дела в Персии поправит.
В ваших вестях упоминается о будущей свадьбе4 Поздравляю Коцебу, а не Елену Романовну. Стало быть покойник Август фон Коцебу породнится с Романом Ивановичем и с Алексеем Петровичем! Следовательно, в Тифлисе нельзя будет откровенно говорить об его литературном пачканьи? Нет нигде уже в Русском царстве свободы мнения! Прощайте. Завтра чем свет Амлих мой окажет курьерскую свою борзость. Ложусь спать.

Верный вам

Грибоедов.

Алексею Александровичу засвидетельствуйте чувство глубочайшего и пр. Секретно от Романа Ивановича, которому скажите мое искреннее почтение.

19. А. И. РЫХЛЕВСКОМУ

24 октября 1820. Тавриз

Милостивый государь Андрей Иванович.

Я в шутку писал Вам о своих делах. Вы в них приняли участие с дружескою заботливостью. Умею ли я это ценить, бог даст увидите со временем, не век мне быть в Персии, а вам в Грузии, сойдемся в отечестве, где и мне статься случай будет служить вам, сколько истинно желаю. До тех пор всё-таки я у Вас в долгу, и мало этого: прошу от Вас еще одолжения. Отправляется в Тифлис наш Шамир Бегляров, чтобы кое-как склеить дела совершенно расстроенные. Не нужно мне его поручать в Вашу благосклонностьг он сам имеет честь Вам быть лично знакомым. Однако, натерпевшись в Персии вместе со мною, получил полное право на мое ходатайство при всяком, кто мне добра желает, следовательно при Вас особенно, чтобы Вы в делах ему покровительствовали, послужили бы ему сильною защитою против недоброохотов, из которых, как Вам известно, первый П. И. М|огилевский] к нему не благоволит. Он снабжен письмами к высоким властям. У Вас немало власти, употребите ее на благо нашему товарищу, бог воздаст Вам.
Простите, что мало пишу: по обыкновению дотянул до последней минуты, ни в чем не успеваю. Зато в другой раз подробнее побеседую, и коли наскучу—на себя пеняйте. Зачем ласковым ответом поощряете на болтовство?
Сергею Александровичу Наумову скажите мое почтение, если он еще обо мне помнит.

С чувством отличного почтения и преданности,

милостивый государь,

Ваш покорнейший

А. Грибоедов.

20. А. И. РЫХЛЕВСБОМУ

Ноябрь 1820. Тавриз

Милостивый государь Андрей Иванович.

Неделю или немногим более назад писано мною было Вам по оказии с отъезжающим в Тифлис для поправки дел расстроенных наших Шамиром Бегляровым, коего я поручал благосклонности Вашей, распространяемой особливо Вами и на меня: чтобы Вы сильною защитою ему в сих делах, Вам известных, стали противу недоброохотов наших, из коих первым считаю П. И. М[огилевского]. Пользуясь ныне срочною отправкою в Тифлис, решил я поделиться с Вами мыслию моею, пришедшей ко мне уже после отъезда Беглярова, кою, надеюсь, примете Вы снисходительно, — а именно: минуя всяческие пути окольные, обратиться с ходатайством и правдивым повествованием о всех мытарствах и несчастиях наших к самой высокой особе,1 но впрочем полагаюсь вполне на усмотрение Ваше, ибо Вам, человеку ближнему, виднее, как лучше поступать в сем деле нашем. За умолчание о себе не пеняйте очень, ибо я и вообще не охоч делами своими другим, хотя бы и друзьям близким, докучать, а по здешней суматошной жизни ныне и вовсе обленился писать. Вот когда увидимся — наговоримся полною мерою и по душам, а пока порадуйте меня ласковым ответом своим.

С отличной преданностью остаюсь,

милостивый государь,

Ваш покорнейший

А. Грибоедов.

21. НЕИЗВЕСТНОМУ

<Черновое>

17 ноября 1820, — час пополуночи. Тавриз

Вхожу в дом, в нем праздничный вечер, я в этом доме не бывал прежде. Хозяин и хозяйка, Поль с женою, меня принимают в двери. Пробегаю первый зал и еще несколько других. Везде освещение, то тесно между людьми, то просторно. Попадаются многие лица, одно как будто моего дяди, другие тоже знакомые, дохожу до последней комнаты, толпа народу, кто за ужином, кто за разговором, вы там же сидели в углу, наклонившись к кому-то, шептали, и ваша возле вас. Необыкновенно приятное чувство и не новое, а по воспоминанию мелькнуло во мне, я повернулся и еще куда-то пошел, где-то был, воротился, вы из той же комнаты выходите ко мне навстречу. Первое ваше слово: вы ли это, А[лександр] С[ергеевич]? Как переменились! Узнать нельзя. Пойдемте со мною, увлекли далеко от посторонних в уединенную, длинную, боковую комнату, к широкому окошку, головой приклонились к моей щеке, щека у меня разгорелась, и подивитесь! вам труда стоило, нагибались, чтобы коснуться моего лица, а я, кажется, всегда был выше вас гораздо. Но во сне величины искажаются, а всё это сон, не забудьте.
Тут вы долго ко мне приставали с вопросами, написал ли я что-нибудь для вас? — Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет — вы досадовали. — Дайте мне обещание, что напишете.— Что же вам угодно? — Сами знаете. — Когда же должно быть готово?— Через год непременно. — Обязываюсь. — Через год, клятву дайте… И я дал ее с трепетом. В эту минуту малорослый человек, в близком от нас расстоянии, но которого я, давно слепой, не довидел, внятно произнес эти слова: лень губит всякий талант… А вы, обернясь к человеку: посмотрите, кто здесь?.. Он поднял голову, ахнул, с визгом бросился мне на шею… дружески меня д_у_ш_и_т… Катенин!… Я пробудился.
Хотелось опять позабыться тем же приятным сном. Не мог. Встав, вышел освежиться. Чуднее небо! Нигде звезды не светят так ярко, как в этой скучной Персии! Муэдзин с высоты минара звонким голосом возвещал ранний час молитвы (— {Так в первопечатном тексте. — Ред.} ч. пополуночи), ему вторили со всех мечетей, наконец ветер подул сильнее, ночная стужа развеяла мое беспамятство, затеплил свечку в моей храмине, сажусь писать, и живо помню мое обещание, в_о с_н_е д_а_н_о, н_а я_в_у и_с_п_о_л_н_и_т_е_я.

22. НЕИЗВЕСТНОМУ

<Отрывок чернового письма>

<Ноябрь 1820. Тавриз>

<Перевод>

Знания, которыми я обладаю, сводятся к владению языками: славянским и русским, латинским, французским, английским, немецким. В бытность мою в Персии, изучал я персидский и арабский. Но для того, кто хочет быть полезен обществу, еще весьма недостаточно иметь несколько разных слов для одной идеи, как говорит Ри-вароль, чем больше имеешь знаний, тем лучше можешь служить своему отечеству. Именно для того, чтобы получить возможность их приобрести, я и прошу увольнения со службы или отозвания меня из унылой страны, где не только нельзя чему-либо научиться, но забываешь и то, что знал прежде. Я предпочел сказать Вам правду, вместо того чтобы выставлять предлогом нездоровье или расстройство состояния, общие места, которым никто не верит.

23. Н. А. КАХОВСКОМУ

27 декабря <1820>. Тавриз

Итак, вы в негодовании на меня, любезный Николай Александрович, за упрямство, с которым я как будто присягнул не писать вам, так мне Шамир говорит. Непонятный человек, я бы на вашем месте радовался, что унялись скучать вам своею скукою: потому что во всех моих письмах одно и то же, как вчера, так и нынче. Процветаем в пустыне, сброшенные людьми и богом отверженные.— Пришлите к нам Шамира скорее, авось оживит нас несколько, или нет! пусть его веселится, женится, песни поет: одним счастливцем больше на свете.
П_р_о_д_о_л_ж_е_н_и_е в_п_р_е_д_ь с К_а_н_у_м_о_м, к_о_т_о_р_ы_й ч_е_р_е_з т_р_и д_н_и о_т_п_р_а_в_л_я_е_т_с_я.1
Вложенный здесь конверт возьмите на себя труд передать Роману Ивановичу, челом бью о пересылке по адресу.
Srieusement, il у a quelque chose qui m’empche de Vous continuer ma prsente, mais Vous serez pleinement compense par l’ennui que je m’apprte Vous causer avec une eptre longue de dix aunes. {Серьезно, есть нечто, — мешающее мне продолжать это письмо, но вы будете сполна вознаграждены скукой, которую я собираюсь вам доставить посланием в десять аршин.— Ред.}
Попросите Романа Ивановича в скором времени переслать конверт матушке, потому что мне оно очень важно. Дружески вас обнимаю и прошу не сердиться.

24. В. К. КЮХЕЛЬБЕКЕРУ

<1 октября 1822 — конец января 1823>

<Начало письма>

1 октября 1822. Тифлис

Любезный Вильгельм. Пеняй на мою лень и прав будешь. Дивлюсь, коли сохранил ты ко мне хотя искру любви, признаю себя совершенно недостойным. Сколько времени утекло!1 сколько всего накопилось! Сперва знай, что письмо из Харькова, об котором ты упоминаешь, до меня не дошло, следовательно, благодарю не читавши. Из последнего, от 22-го августа,2 вижу, что у тебя опять голова кругом пошла. На которую наметил неудачна? Назови. А я, в отраду, научу тебя преданию из книги, прежде всех век изданной: Эрут и Мерут были два ангела, ниспосланные богом для отвращения человеков от соблазнов любви. Тогда же долу спустилась планета Венера в лице жены прелестной. Послы господни ее увидели, смутились в сердцах своих, к ней прилепились всею силою чувства… как вдруг взвилась она высоко от желателей и восприяла свое место в телах небесных. Два ангела — вслед за нею, но охватили мрак и пустоту.3 Вымысел стоит Иксионова4, а тебе дано их обоих оправдать своими опытами.

Согласись, мой друг, что, утративши теплое место в Тифлисе, где мы обогревали тебя дружбою, как умели, ты многого лишился для своего спокойствия.5 По крайней мере, здесь не столько было искушений: женщины у, нас, коли поблаговиднее, укрыты плотностию чадера, а наших одноземок природа не вооружила черными волшебствами, которые души губят: любезностию и красотою. Ей богу, тебе здесь хорошо было для себя. А для меня!… Теперь в поэтических моих занятиях доверяюсь одним стенам. Им кое-что читаю изредка свое, или чужое, а людям ничего, некому. Кабы мог я предложить тебе нельстивые надежды, силою бы вызвал обратно. Этому не сбыться, хочешь ли покудова слышать о приятелях обоего пола?
Гр[аф] Симонич женился на хорошенькой княгине Анне Атаровне. Грека, рыцаря промышленности, выгнали от Ахвердовых и я при этом острацизме был очень деятелен.6
Генеральша Крабе попрежнему родит детей, как печатает.
Умерли: Наумов, Юргенсон и мишхарбаш Бебутов, Шпренгель, etc., etc.
Только что было расписался, повестили мне об отъезде с г. Клендс в Кахетию, это третье путешествие с тех пор, как мы расстались… {На этом письмо обрывается, закончено оно было лишь через четыре месяца. — Ред.}
<Окончание письма>

<Конец января 1823. Тифлис>

И сколько раз потом я еще куда-то ездил. Целые месяцы прошли, или, лучше сказать, протянулись в мучительной долготе. Оставляю начатые строки в свидетельство, что не теперь только ты присутствен в моих мыслях. Однако, куда делось то, что мне душу наполняло какою-то спокойною ясностью, когда, напитанный древними сказаниями, я терялся в развалинах Берд, Шамхора и в памятниках арабов в Шемахе? Это было во время Рамазана, и после, с тех пор, налегла на меня необъяснимая мрачность. А[лексей] П[етрович] смеялся, другие тоже, и напрасно. Пожалей обо мне, добрый мой друг! помяни Амлиха, верного моего спутника в течении 15-ти лет. Его уже нет на свете. Потом Щербаков приехал из Персии и страдал на руках у меня, вышел я на несколько часов, вернулся, его уже в гроб клали. Кого еще скосит смерть из приятелей и знакомых? А весною, конечно, привлечется сюда cholera morbus, {Холера. — Ред.} которую прошлого года зимний холод остановил на нашей границе. Трезвые умы, Коцебу, например, обвиняют меня в малодушии, как будто сам я боюсь в землю лечь, других жаль сторично пуще себя. Ах, эти избалованные дети тучности и пищеварения, которые заботятся только о разогретых кастрюльках etc., etc. Переселил бы я их в сокровенность моей души, для нее ничего нет чужого, страдает болезнию ближнего, кипит при слухе о чьем-нибудь бедствии, чтоб раз потрясло их сильно, не от одних только собственных зол. Сокращу печальные мои выходки, а всё легче, когда этак распишешься.
Объявляю тебе отъезд мой за тридевять земель, словно на мне отягчело пророчество: И б_у_д_е_т т_и, в_с_я_к_о_е м_е_с_т_о в п_р_е_д_в_и_ж_е_н_и_е. Пиши ко мне в Москву, на Новинской площади, в мой дом. А там, авось ли еще хуже будет. Давиче, например, приносили шубы на выбор: я, года четыре, совсем позабыл об них. Но как же без того отважиться в любезное отечество! Тяжелые. Плечи к земле гнетут. Точно трупы, запахом заражают комнату всякие лисицы, чекалки, волки… И вот первый искус желающим в Россию: надобно непременно растерзать зверя и окутаться его кожею, чтоб потом роскошно черпать отечественный студеный воздух.
Прощай, мой друг.

25. Ю. К. ГЛИНКЕ

<Перевод>

26 января 1823. Тифлис

Милостивая государыня. Замедлив до бесконечности ответом на обязательное письмо, которое Вы были так любезны мне прислать, напрасно стал бы я ломать себе голову, выдумывая какой-нибудь предлог, который хоть немного оправдал бы мою неучтивость, Вы все равно им не были бы обмануты. Но, сударыня, подумайте, во-первых, о расстоянии, нас разделяющем, о частых разъездах, поглощающих пять шестых времени моего пребывания в этом краю, к тому ж еще, письма всех тех, кто меня не забывают, век целый томятся на почте, прежде чем доходят до меня. Одно меня успокаивает, — что мой и вместе Ваш друг отлично знает особенности, моему характеру свойственные. Он должно быть Вас предупредил, что во всех постоянных моих уклонениях от обычаев и условностей никогда нельзя винить ни сердце мое, ни недостаток чувства.
Прибегая к снисходительности Вашей в том, что до меня касается, хочу побеседовать с Вами немного о человеке, который лучше меня во всех отношениях и который так дорог Вам, равно как и мне. Что поделывает любезный наш Вильгельм? Преследуемый несчастьем1 прежде чем успел он насладиться теми немногими действительными удовольствиями, которые дает нам общество, гонимый и непонятый людьми, в то время как сам он всякому встречному отдается со всей прямотой, сердечностью и любовью… разве не должно бы все это привлечь к нему общую доброжелательность? Всегда боящийся быть в тягость другим и отягощающий лишь свою собственную чувствительность. Предполагаю, что теперь он вместе с Вами (в деревне, в Смоленской губернии), окруженный любезными родственниками. Кто бы сказал, полгода назад, что я буду ему завидовать, вплоть до неблагосклонной звезды его! Ах! Если причастность к несчастью приносит какое-то облегчение несчастливцам, передайте ему, сударыня, что вместо того, каким он меня здесь знал прежде — беззаботного, веселого, даже резвого, ныне я стал в тягость себе самому, одинок совершенно среди людей, полностью мне безразличных, еще несколько дней, и я покину этот город и ту скуку и отвращение, которые здесь меня преследуют, чтобы, может статься, найти их снова в другом месте. Скажите ему, что еще одно имя присоединилось к его имени в списке изгнанников, жертв несправедливости человеческой, имя К[атенина], одного из друзей, воспоминание о котором придавало еще прелесть родной стороне, когда я думал о своем возвращении.2 Вильгельм знает его и поймет, о ком идет речь. Убеждайте превосходнейшего Вашего брата примириться с судьбой и смотреть на наши несчастия как на горнило нравственное, из которого мы выйдем менее пылкими, более хладнокровными, приобретшими несколько внушительности, как если бы мы всю жизнь свою благоденствовали, и если судьба отсрочит конец наших дней, раздражительная старость, сухой кашель и вечно повторяемые наставления юношеству — вот та тихая гавань, куда в конце концов всякий приходит, и я, и Вильгельм, и счастливцы сих дней.
Простите, сударыня, что я растянул письмо мое меланхолическими излияниями, от которых мог бы Вас избавить. Намерение мое, взявшись за перо, единственно было облегчить свою совесть искренним признанием вины, которую я перед Вами чувствую и в которой не перестаю себя упрекать.
Примите уверения в чувствах совершеннейшего к Вам почтения и проч., и проч.

А. Грибоедов.

26. П. Н. ЕРМОЛОВУ

<Перевод>

15 февраля <1823>. Тифлис

Любезный полковник!

Пишу Вам несколько строк, во-первых чтобы Вам сообщить, что я еще в Тифлисе, что от Москвы весьма далеко.1 Впрочем, дорожные мои приготовления все благоразумно уже закончены, сегодня как раз я только что упаковал в ящик свое фортепьяно, проданное Муравьеву, можно было подумать, что я друга в гроб укладывал, так у меня теснилось сердце.2 Книги мои тоже уже упакованы, чтобы их можно было мне послать в случае, если я не возвращусь. За сим нечего уже более ожидать, добрый час, хорошая примета, что такую важность имело для римлян и еще и теперь для нас, восточных людей, — и затем — в дорогу.
Прощайте, мой любезнейший и почтеннейший друг, Вы, конечно, во многом являетесь причиною грусти, которую я чувствую, покидая эту страну. Воспоминания об чистосердечии, о пленительной доброте душевной, которая так Вам свойственна, частые наши бдения ночные, во время Вашей болезни, когда мы вдвоем болтали с полной откровенностию, помните ли Вы о всем этом? Во время моего возвращения из Персии? А мирные и счастливые дни в Мушраване каждый раз, когда я к Вам приезжал? Наконец, не знаю что… но сейчас, когда пишу Вам, плачу как ребенок.
Прощайте еще раз, — и большая просьба к Вам согласиться на то, что я сейчас Вам изложу.
Джибелли накануне потери зрения. Вы понимаете весь ужас его положения, если это с ним случится. Друг мой, в свое время, когда Вы ехали в Карабаг, Вы обещали мне услуги Ваши во всем, что ему может быть полезным. Нынче, когда собираются сдать в аренду недвижимое имущество Мехти-Кули-Хана, соблаговолите внести Джибелли в список тех, кто предлагает больше за сад или одну-две деревни Хана около Шуши. Как только он оправится от болезни, даже кривой или ослепший, он смог бы вернуться в горы со всеми гарантиями, которые потребовались бы от него для аренды, которую Вы были б добры за ним оставить. Не сомневаюсь в успехе этого дела, поскольку это будет зависеть от Вас, — если ж нет, боже, кто сжалится над судьбой его, — конечно уж не Мадатов.
Прощайте. Братски обнимаю Вас

Преданный вам

А. Грибоедов.

27. А. В. ВСЕВОЛОЖСКОМУ

8 августа <1823>

Тульс[кой] губ. Ефремовского уезда

село Лакотцы

Любезный друг. Пишу тебе из какого-то оврага Тульской губернии, где лежит древнее господское обиталище приятеля моего Бегичева. Опоздавши выездом из Москвы, чтобы сюда перенестись, я уже предвидел, что не поспею к тебе в Нижний,1 однако думал выгадать по-спешностию в езде время, которое промедлил на месте. Ничуть не так. Отсюдова меня не пускают. И признаюсь: здесь мне очень покойно, очень хорошо. Для нелюдима шум ярмонки менее заманчив. Ты, мой друг, легко поверишь, что во всей этой неудаче на больших дорогах я одного жалею: не свидеться с тобою по предположению, которое сердечно меня утешало. Зато, по дольшей разлуке, в Москве дружнее обнимемся. А мне туда след будет непременно, коли скоро отсюдова не уберусь, близок сентябрь, какой же честный человек в осеннюю, суровую пору решится ехать в Тифлис? Коммерческие наши замыслы тоже рушились, за безденежней всей компании.2 Сговоримся в Москве, склеим как-нибудь, коли взаимная польза соединит нас, право это хорошо, а если нет: утешимся, взаимная, добрая приязнь давно уже нас соединила, и это еще лучше. Проохай, любезный Александр, не замешкайся, будь здоров, помни об своем милом семействе, а иногда и обо мне.

Верный твой

А. Грибоедов.

P. S. Коли это письмо застанет тебя в Нижнем, потрудись велеть разведать, как деятелен обмен нынешнего года с персиянами, и на какие именно статьи более требования для выпуску и привозу?

28. В. Ф. ОДОЕВСКОМУ

<Сентябрь 1823. Москва>

Любезнейший князь. Много благодарю вас за присылку приятных произведений вашего пера.1 Знаю, что похвалою не угожу вам, хотя бы нечего возмущаться и самой щекотливой скромности от человека прямодушного, не кроителя пустых вежливостей, и который высоко ценит свойства ума вашего и дарования. В этих моих чувствах надеюсь еще более утвердиться по вторичном прочтении ваших остроумных памфлетов.

Верный ваш

А. Грибоедов.

Суббота

29. А. Н. ВЕРСТОВСКОМУ

<Декабрь 1823. Москва>

Последняя выдумка еще превосходнее первой, итак сидим дома. А вечерком кабы свидеться у меня и распить вместе бутылку шампанского, так и было бы совершенно премудро??
К Вяземскому я еще давиче писал, чтобы ускорил посылкой куплетов и вообще всего манускрипта. А вот темпо мазурки, которое я прибавил, что поется везущим тележку, когда встречают его прочие:
Любит обновы
Резвый Эрот,
Стрелке перёной
Знать не черед,
Возжи шелковы
В руки берет,
Плеткой ременной
Хлещет и бьет.
Да нельзя ли б_а_р и к_р_а_с_а_в_и_ц приспособить к известной польской песни, О_б_е_щ_а_л_а д_а_ц_ь, С с_о_б_о_й п_о_и_г_р_а_ц_ь, только тогда надо будет четыре середине стиха от 8-го до 12-го—м_е_д_в_е_д_я, ч_е_л_о_в_е_к_а и С_е_н_е_к_у — выкинуть.

30. С. Н. БЕГИЧЕВУ

<10 июня 1824. Петербург>

Степану Никитичу.

Брат любезный, бесценный друг мой.—Ты верно меньше всех готов был к неожиданной тайне моего отъезда, но, конечно, лучше всякого оценил его необходимость. Крепиться можно до некоторой степени, еще минута и сделаешься хуже бабы, я знал себя, и поступил как должно, помчался не оглядываясь, и вплоть до Клина каждый толчок служил мне лекарством, облегчением от бесполезной чувствительности, уныние превращал в досаду на дорогу, а потом в усталость, и пр. — На первой станции нашел я портрет Дениса В[асильевича] Давыдова, на второй картинку: игрока Реньяра1 с подписью приличных стихов, какое сближение обстоятельств! Но, будь уверен, что я не улыбнулся, а подумал о человеке, которого мы все любим {Прошу покорно Льву этого не показывать.}.2 Два раза снег шел на дороге, 29 и 30 мая! Я продрог, принужден был ночевать, на четвертые сутки поспел сюда, здесь я уж осемь дней гуляю, коли дома, то верно один другого сменяет в моей комнате, когда же со двора выхожу, то повсюду рассыпаюсь, досуг и воля. Все просят у меня манускрипта3 и надоедают. Шаховский, Жандр и Греч пристают, чтоб я у них жил, и Паскевич в лагерь тащит,4 однако расчетвериться невозможно. Те трое об тебе часто вспоминают, я обещался дать тебе знать. А вот Шмит сейчас вошел ко мне, ты не поверишь, как он с благодарностью относится об одолжениях, которые ты ему делал. С Самойловым видаюсь. Третьего дни сестры его, графини Бобринской, было рожденье, я у них пировал на даче, музыка, дамы, шампанское, и в старые годы меня бы оттуда не скоро вытащили, теперь другая пора, видаюсь по необходимости, только не могу еще тебе сказать ничего удовлетворительного насчет моего требования. Наумов каждый день у меня бывает. Я через него знаю об отпуске моем и позволении ехать в чужие край, всё это давно уже послано к Ермолову, и здесь готов дубликат, хочу, завтра на корабль сяду. Друг сердечный, разреши от данного мною обещания. Свидеться на короткое время, значит, только снова растравить горькое чувство расставания. Впрочем знай, что для меня, во всяком случае, что скажешь, то и святое дело. — Павлов, Мадатов и еще одно лицо всех их поважнее гораздо чином5 (с Трубецким получишь отгадку) — уморительные люди, я сколько нагляделся смешного, и сколько низостей…
Теперь об важных людях кстати: Василий Серг[еевич] Ланский — министр внутренних дел, ценсура от него зависит, мне по старому знакомству вероятно окажется благоприятен. Алекс[ан]др Семенович] тоже.6 Частию это зависит от гр. Милорадовича, на днях он меня угощал обедом в Екатерингофе. Вчера я нашел у Паскевича велико[го] князя Никол[ая] Павл[овича], это до ценсуры не касается, но чтоб дать понятие, где бываю и кого вижу.
С Трубецким буду писать тебе вторично и много. Анну Ивановну поцелуй за меня, и Софью Петровну, и Андрея Барышникова, и прочим всем кланяйся.
Пиши: в В_о_е_н_н_о_с_ч_е_т_н_у_ю Э_к_с_п_е_д_и_ц_и_ю, А_н_д_р_е_ю А_н_д_р_е_е_в_и_ч_у Ж_а_н_д_р_у, он уже доставит мне. Чепягов здесь, одним глазом ослеп, и другой у него чуть держится, каждый день ждет, что вовсе зрения лишится. —
Никита, брат Александра Всеволодского, Александр, брат Володи Одоевского, журналист Булгарин, Мухановы, и сотни других лиц, все у меня перед глазами. Прощай, голова вихрем идет. С горячностью тебя обнимаю, душевный, милый, несравненный друг.
10-го июня. Петербург. Живу я у Демута,7 но адрес к Жандру.
Ужо еду в Царское.

31. С. Н. БЕГИЧЕВУ

<Июнь 1824. Петербург>

Душа, друг и брат. — Слава богу, нашел случай мимо почты писать к тебе. Чебышев взялся доставить. Он подговаривал меня вместе прокатиться в Москву, и признаюся, соблазнительно очень, да сборы его слишком скоры, я не поспел, или, лучше сказать, не могу в эту минуту оторваться от побрякушек авторского самолюбия. Надеюсь, жду, урезываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем пополовели, сержусь и восстановляю стертое, так что, кажется, работе конца не будет,… {Так в первопечатном тексте. — Ред.} будет же, добьюсь до чего-нибудь, терпение есть азбука всех прочих наук, посмотрим, что бог даст.1 Кстати, прошу тебя моего манускрипта2 никому не читать и предать его огню, коли решишься: он так несовершенен, так нечист, представь себе, что я слишком восемьдесят стихов, или, лучше сказать, рифм переменил, теперь гладко, как стекло. Кроме того, на дороге мне пришло в голову приделать новую развязку, я ее вставил между сценою Чацкого, когда он увидел свою негодяйку со свечою над лестницею, и перед тем, как ему обличить ее, живая, быстрая вещь, стихи искрами посыпались, в самый день моего приезда, и в этом виде читал я ее Крылову, Жандру, Хмельницкому, Шаховскому, Гр[ечу] и Булг[арину], Колосовой, Каратыгину, дай счесть — 8 чтений. Нет, обчелся, — двенадцать, третьего дня обед был у Сталыпина, и опять чтение, и еще слово дал на три в разных закоулках. Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет. Шаховс[кой] решительно признает себя побежденным (на этот раз). Замечанием Виельгорского3 я тоже воспользовался. Но наконец мне так надоело всё одно и то же, что во многих местах импровизирую, да, это несколько раз случалося, потом я сам себя ловил, но другие не домекались. — Voila се qui s’appele sacrifier a l’interet du moment. {Вот что называется приносить жертвы ради интересов минуты. — Ред.} — Ты, бесценный друг мой, насквозь знаешь своего Александра, подивись гвоздю, который он вбил себе в голову, мелочной задаче, вовсе несообразной с ненасытностью души, с пламенной страстью к новым вымыслам, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновенным. И смею ли здесь думать и говорить об этом? Могу ли прилежать к чему-нибудь высшему? Как притом, с какой стати, сказать людям, что грошевые их одобрения, ничтожная славишка в их кругу не могут меня утешить? Ах! прилична ли спесь тому, кто хлопочет из дурацких рукоплесканий!!
Перебью себя, эта выходка не впору, будет впору, когда отсюда вырвусь. Теперь стану продолжать, как начал, кратко и складно, и опять об кулисах, и опять об актрисах. Колосова, по личностям с одним из членов Комитета,4 еще не заключила нового условия и при мне не выходила на сцену, но у себя читала мне несколько Мольера и Мариво. Прекрасное дарование, иногда заметно, что копия, но местами забывается и всякого заставит забыться. Природа свое взяла, пальма в комедии принадлежит ей неотъемлемо. Разумеется, что она в свою очередь пленилась моим чтением, не знаю, искренно ли? Может быть и это восклицания из Мариво.— Но гениальная душа, дарование чудное, теперь еще грубое, само себе безотчетное, дай бог ему напитаться великими образцами, это Каратыгин, он часто у меня бывает, и как всякая сильная черта в словах и в мыслях, в чтении и в разговоре его поражает! Я ему читал в плохом французском переводе 5 акт и еще несколько мест из Ромео и Юлии Шекспира, он было с ума сошел, просит, в ногах валяется, чтоб перевести, коли поленюсь, так хоть последний акт, а прочие Жандру дать, который впрочем нисколько меня не прилежнее. Я бы с ним готов вместе трудиться, но не думаю, чтоб эти литературные товарищества могли произвести что-нибудь в целом хорошее, притом же я стану переводить с подлинника, а он с дурного списка, сладить трудно, перекраивать Шекспира дерзко, да и я бы гораздо охотнее написал собственную трагедию, и лишь бы отсюда вон, напишу непременно.
Однако заметь, что я поглупел здесь: три страницы исписал, а главное, об чем с первой строки хотел и теперь хочу наведаться, улетело на воздух за бесконечными толками о чтении и представлении, об шутах и шутовстве.
Что ты сам, мой друг? Как провел время у Бар[ы]ш[никовых]? Ты мне об этом скромничаешь, об Анне Ива’ новне говоришь только, что на днях будет матерью, что я и без тебя знаю, а какова она? терпеливо ли ждет роковой минуты? Боже оборони, не страдает ли попрежнему? не боится ли? Может быть теперь уже всё решилось? Пиши мне тотчас. Да скажи ей, моему милому другу, что если монашеские, жаркие желания и обеты доходят до господа бога, так никому в свете легче не рожать. Я враг крикливого пола, но две женщины не выходят у меня из головы: твоя жена и моя сестра, я не разлучаю их ни в воспоминаниях, ни в молитвах. Да еще скажи ей, коли нам вчетвером с Соф[ьей] Петр[овной] бывало весело, так конечно во сто раз будет веселее, когда дитя ее станет переходить с рук на руки, от матери к отцу, а от отца (потому что не умеет быть нежным с детьми) тотчас ко мне. Постой, однако и пишу, и боюсь, лучше ничего не говори ей, до поры, до времени, а только кланяйся и поцелуй, а также и Софии Петровне дружеские объятия и поклон нижайший.
Прощай. Хотел бы еще писать тебе о Катенине и об его Андромахе, я лучшие места списал для тебя. Но каким оно дурным слогом в ухо бьет, кроме 4-го акта, конца 5-го и 3-го. И как третий акт превосходен, несмотря на дурной слог! Впрочем я дурное замечаю тебе для того только, что в печати это скорее всего заметят, на сцене оно скрадется хорошим чтением, вообще как бы мало это стоило выправить и сгладить, и не давать поводу к придиркам. Славный человек, ум превосходный, высокое дарованье, пламенная душа, и всё это гибнет втуне.5 Прощай, пожалуйста отпусти, не могу отвязаться, болтаю как 60-летняя старуха. Пуквиля6 не мог еще достать, запрещен, есть он у Сталыпина и Дашкова, но, разумеется, они не продадут. Коли увидишь сестру Машу, дай ей мое письмо, пусть начитается досыта, а потом разорви на клочки. Я ничего об моих не знаю, в Москве ли они, в деревне ли? Дмитрия, красоту мою, расцелуй так, чтобы еще более зарделись пухлые щечки. Александру Васильевну тоже, Дениса и Льва и весь освященный собор. Верстовскому напомни обо мне, и пожми за меня руку. Представь, что я только сейчас вспомнил об ‘Маврах’, бегу в цензуру.
NB. 1000 руб. я не получал, а нужда смертная, ‘о похвали меня, приехал сюда ровно с тысячью рублями, три беленькие 25-рублевые и несколько синих ведутся, живу в трактире, сперва обедал каждый день в клубе, а теперь чаще всего дома. Прощай, прощай, прощай.

32. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

21 июня <1824>. Петербург

Любезнейший князь, на мою комедию1 не надейтесь, ей нет пропуску, хорошо, что я к этому готов был, и следовательно судьба лишнего ропота от меня не услышит, впрочем любопытство многих увидеть ее на сцене или в печати, или услышать в чтеньи — послужило мне в пользу, я несколько дней сряду оживился новою отеческою заботливостью, переделал развязку и теперь кажется вся вещь совершеннее, потом уже пустил ее в ход, вы ее на днях получите.
Как у вас там на Серпуховских полях?2 А здесь мертвая скука, да что? не вы ли во всей Руси почуяли тлетворный, кладбищенский воздух? А поветрие отсюдова.
Я еще дней на семь буду в Москву и конечно загляну к вам в Остафьево, где на свободе потолкуем. — Благодарю вас за письмо к П. М. Карамзину, стыдно было бы уехать из России, не видавши человека, который ей наиболее чести приносит своими трудами, я посвятил ему целый день в Царск[ом] С[еле] и на-днях еще раз поеду на поклон, только далеко и пыльно. Тургеневу переслал ваше письмо, а не видал: потому что лицо у меня несколько времени вспухло и не допускало выходить из дому, он тоже на даче и далеко живет, однако перемена в министерстве, кажется, не повредила его службе, по крайней мере так относятся те, которым до этого никакого дела нет, в Английском клубе здесь, как в Москве, ремесло одно и то же: знать всё обо всех, кроме того, что дома делается.
Шаховский занят перекройкой ‘Бахчисарайского фонтана’ в 3 действиях с хор[ами] и бал[етом]: он сохранил множество стихов Пушкина, и всё вместе представляется в виде какого-то чудного поэтического салада.
Гнедича я видел, несмотря что у него и галстук повязан экзаметром,3 в мыслях и словах и поступи что-то надутое, но кажется, что он гораздо толковее многих здесь.
Крылов (с которым я много беседовал и читал ему) слушал всё выпуча глаза, похваливал и вряд ли что понял. Спит и ест непомерно. О, наши поэты! Из таких тучных тел родятся такие мелкие мысли! Н[а]пр[имер]: что поэзия должна иметь б_ю_т,4 что к голове прекрасной женщины не можно приставить птичьего туловища и пр.— Нет! можно, почтенный Иван Андреевич, из этого может выдти прекрасная идеальная природа гораздо выше нами видимой, слыхали ли Вы об грифоне индобастрианского происхождения, посмотрите на него, в обломках Персеполя, в поэме Фердусия. — А!
Я еще не был вместе с Севериным и, может быть, не встречусь. Мой паспорт давно отправлен к Ермолову.
Погода пасмурная, сыро, холодно, я на всех зол, все глупы, один Греч умен, принес мне Домбровского ‘Ins[titutiones] Ling[uae] Slav[icae]…’ и Клапротову ‘Азию Полиглотту’, я от сплина из поэтов перешел в лингисты, на время разумеется, покудова отсюдова вырвусь.
Прощайте, любезный сподвижник, не хочу долее пугать вас угрюмым слогом. Мочи нет тошно.

Ваш слуга Г.

NB. Очень хорошо сделали, что приписали параграф для показания Jullien, я вам очень благодарен, особенно коли не удастся мне более побывать в Москве… Это послужит вместо литературного паспорта.5

83. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

11 июля <1824>. Петербург

Любезный к[нязь] Петр Андреевич, одним письмом вы меня до сих пор вспомнили и обрадовали. Нельзя ли еще одним? Адрес мой: в Военно-счетную экспедицию е[го] в[ысоко]бл[а]г[о]р[о]д[ию] Андр[ею] Андр[ееви]-1у Хандру, для передачи А. С. Гр[ибоедову].
Эти строчки доставит вам Сосницкий. Примите его в число тех, кого любите. Коли сами в городе, согласите его сыграть Волтера, роль, в которой он необыкновенно хорош (во втором акте).1 Вся портретная истина сохранена в точности. Это одушевленная бронза того бюста, что в Эрмитаже.2 Я бы желал не столько остроты (которой, впрочем, эта комедия не изобилует), но чтобы картина неизбежной дряхлости и потухшего гения местами прояснялась памятью о протекшей жизни, громкой, деятельной, разнообразной. Кто век прожил с большим блеском? И как неровна судьба, так сам был неровен: решительно действовал на умы современников, вел их, куда хотел, но иногда, светильник робкий, блудящий огонек, не смеет назвать себя, то опять ярко сверкает реформатор бичом сатиры, гонимый и гонитель, друг царей и враг их. Три поколения сменились перед глазами знаменитого человека, в виду их всю жизнь провел в борьбе с суеверием, богословским, политическим, школьным и светским, наконец ратовал с обманом в разных его видах. И не обманчива ли самая та цель, для которой подвизался? Какое благо? — колебание умов ни в чем не твердых??.. Теперь, на краю гроба, среди обожателей, их фимиама, их плесков… А где прежние сподвижники, в юности пылавшие также алчностию славы, ума, опасностей и торжеств? И где прежние противу-борники? — отцы, деды тех, которые нынче его окружают??? —
Этого нет в комедии, но есть прозаическое сходство: удивление при встре[че] с любовницею после 60 лет разлуки,3 самодовольствие Вольтера, что он первый познакомил французов с англичанами, первый был вызван и увенчан в театре, анекдот с перстнем, кофейная острота и проч. мелочь. Как бы то ни было, Сосницкий чрезвычайно хорош и добавляет автора. Не знаю, как вы его найдете?
Прощайте, меня перерывают.
NB. Пишите же ко мне. Вот я не ленюсь. А кабы теперь был в Москве, сыграл бы в деревне у вас роль старухи-маркизши, Волтеровой любовницы.

34. С. Н. БЕГИЧЕВУ

31 августа <1824>. Стрельна

Брат любезный. Не еду к тебе, и не пишу тебе, совесть мучит. Слушай. Узнавши о твоей новорожденной, первое мое движение было к тебе лететь, поздравить и обнять крепко-на-крепко мать, отца и весь дом, право, ходя по комнате, я уже у вас был, нянчил ребенка, шалил с кормилицею, но проклятый недочет в прогонах всё испортил, взять было неоткуда, Лев и Солнце1 давно уже покоятся в ломбарде, а Чебышеву задолжать — сохрани боже! Я от него сюда бежал, в Стрельну, представь себе, что он вздумал ко мне приписаться в самые нежные друзья, преследовал меня экстазами по улицам и театрам, и наконец переехал в три номера Демутова трактира, и все три — возле моей комнаты, два по сторонам и один антресоли, каково же встречать везде Чебышева! По бокам Чебышев! над головой Чебышев! Я, не говоря ему ни слова, велел увязать чемоданы, сел в коляску, покатился вдоль помория, и пристал у Одоевского,2 будто на перепутий, много верхом езжу, катаюсь по морю, дни прекрасны, жизнь свободная.
Не сердись, мой истинный друг, где бы я ни затерялся, первый ты на уме и на языке. Нет у меня ни жены, ни дочери. Душою принадлежу тебе одному. Прощай.

Верный друг

А. Г.

35. Ф. В. БУЛГАРИНУ

<Начало октября 1824. Петербург.

Милостивый государь, Фаддей Венедиктович.

Тон и содержание этого письма покажутся вам странны, что же делать?! — Вы сами этому причиною, Я долго думал, не решался, наконец принял твердое намерение объявить вам истину, il vaut mieux tard, que ja-mais. {Лучше поздно, чем никогда. — Ред.} Признаюсь, мне самому жаль: потому что с первого дня нашего знакомства вы мне оказали столько ласковостей, хорошее мнение обо мне я в вас почитаю искренним. Но, несмотря на всё это, не могу долее продолжать нашего знакомства. Лично не имею против вас ничего, знаю, что намерение ваше было чисто, когда вы меня, под именем Талантина, хвалили печатно и, конечно, не думали тем оскорбить. Но мои правила, правила благопристойности и собственно к себе уважение не дозволяют мне быть предметом похвалы незаслуженной, или во всяком случае слишком предускоренной. Вы меня хвалили, как автора, а я именно как автор ничего еще не произвел истинно-изящного. Не думайте, чтобы какая-нибудь внешность, мнения других людей меня побудили к прерванию с вами знакомства. Верьте, что для меня моя совесть важнее чужих пересудов, и смешно бы было мне дорожить мнением людей, когда всемерно от них удаляюсь. Я просто в несогласии сам с собою: сближаясь с вами более и более, трудно самому увериться, что ваши похвалы были мне не по сердцу, боюсь поймать себя на какой-нибудь низости, не выкланиваю ли я еще горсточку ладана!!
Расстанемтесь.— Я бегать от вас не буду, но коли где встретимся: то без приязни и без вражды. Мы друг друга более не знаем. Вы верно поймете, что, поступая, как я теперь, не сгоряча, а по в_е_с_ь_м_а д_о_л_г_о_м размышлении, не могу уже ни шагу назад отступить. Конечно, и вас чувство благородной гордости не допустит опять сойтись с человеком, который от вас отказывается. Гречу объясню это пространнее… а, может быть, и нет, как случится. Прощайте. Я об вас всегда буду хороших мыслей, даже почитаю долгом отзываться об вас с благодарностию. Вы обо мне думайте, как хотите.1

Милостивый государь,

ваш всепокорнейший

А. Грибоедов.

Октябрь

83. П. А. КАТЕНИНУ

17 октября <1824. Петербург>

Любезный друг. Положим, что я уже извинился, как следует, и ты мне простил 5-ти-летнее молчание.1 А. А.2 доскажет тебе остальное. Жаль, что не могу попасть к тебе в Кострому,3 а так давно собираюсь! Но мне есть утешение, коли не с тобою, так о тебе беседую часто и с теми даже, с кем ты незнаком, и кто тебя не стоит. На днях всё как будто судьбою устроено, чтобы мне сердцем и мыслями перенестись к тебе, почтенный друг. Люди менее несправедливы на твой счет, стало и об них можно передать тебе вести. Чаще прежнего произносит твое имя Андромаха, которая должна явиться в альманахе,4 в Париже вышли о тебе отзывы, исполненные уважения,5 в театре превозносят Каратыгина, и тебе приписывают развитие его дарования.6 Жоминьи и пр. его чрезвычайно хвалит, находит только, что не должно бы ноги ставить параллельно, car c’est donner dans le Drame. {Ибо это значит вдаваться в драму. — Ред.} Было бы о чем расписаться, но мелочи, главные черты Петербурга и его глупцов, тебе более, чем мне, известны. Я по крайней мере всё нашел по-старому, у Шаховского прежние погремушки, только имя новое, он вообразил себе, что перешел в романтики, и с тех пор ни одна сказка, ни басня не минует его рук, всё перекраивает в пользу Дюр, Брянского и пр.: на днях, кажется, соорудил трилогию из Медведя и Пустынника Крылова.7 Я у него бываю, оттого, что все другие его ругают, это в моих глазах придает ему некоторое достоинство. Жандр пробудился из усыпления, переводит Венцеслава необыкновенно хорошо, без рифм, и тем лучше выходит.8 Сам не отстаю от толпы пишущих собратий. А. А.2 везет к тебе мои рифмы,9 прочти, рассмейся, заметь, что не по тебе, орфографию от себя дополни, переписывал кто-то в Преображенском полку. Мы поменялись ролями. Бывало получу от тебя несколько строк, и куда Восток денется, не помню где, с кем, в Табризе воображу себя вдруг между прежними друзьями, опомнюсь, вздохну глубоко, и предаю себя в волю божию, но я был добровольным изгнанником, а ты!…10 Милый, любезнейший друг, не тужи, право не о чем и не об ком. Тебе грустить не должно, все мы здесь ужаснейшая дрянь. Боже мой! когда вырвусь из этого, мертвого города! — Знай однако, что я здесь на перепутьи в чужие край, попаду ли туда, не ручаюсь, но вот как располагаю собою: отсюдова в Париж, потом в южную Францию, коли денег и времени достанет, захвачу несколько приморских городов, Италию и Фракийским Воспором в Черное море и к берегам Колхиды.11 Кстати о ней, вчера храпел я у немцев 12 при шуме, треске и грохоте диких ямб Грильпарцера. Давали его Золотое руно. Главный план соображен счастливо. В первой части Медея представлена в отечестве, куда прибывают эргонавты, царь кольхов желал бы освободиться от воинственных иноземцев, прибегает к чародейству дочери, она в первый раз познала, что сверхестественные силы даны ей на пагубу, в борьбе между долгом и любовью, которою наконец совершенно побеждается, и для пришельца забывает отца и богов своих. Чудно, что немец, и следовательно ученый человек, не воспользовался лучше преданиями о зверских нравах древней Колхии, ни на минуту не переносится туда воображением, притом если бы повел от Арна по всем мытарствам, Медея, мужественная его сопутница, гораздо бы более возбудила к себе соучастия. Французу это невозможно, но Грильпарцер какими стеснен был условиями! Вторая часть начинается прекрасно (так ли я только помню?). Медея перед тем, как вступить в Коринф, отрекается от всех волшебств, хочет пожить беспорочно с мужем и детьми, зарывает в землю фиал с зелием, руно, жезл и покров чародейный, жаль только, что поэт заставляет ее всю свою утварь укладывать в ч_е_м_о_д_а_н, а не прямо в землю! Во втором акте превосходное место, когда посланный от Амфиктионов требует ее изгнания из Коринфа, всё прочее глупо до крайности. Автор тонет в мелочных семейственных подробностях и трагические его лица спускаются ниже самых обыкновенных людей. Актриса м-ль Оредерюнь не без дарований, но подрядилась каждому стиху давать отдельное выражение, и утомляет, притом не имеет пламенной души, как наша Семенова. Сказать ли тебе два слова о Колосовой? в трагедии — обезьяна старшей своей соперницы,13 которой средства ей однако не дались, в комедии могла бы быть превосходна, она и теперь разумеется лучше Валберховой и тому подобных <...>, только кривляет свое лицо непомерно, передразнивает кого-то, думаю, что Мариво, потому что пленилась ее игрою, как сама мне сказывала, собственную природу выпустила из виду, и редко на нее нападает, и как однообразна! Шаховской не признает в ней ни искры таланта, я не согласен с ним, конечно она еще не дошла и в половину до той степени совершенства, до которой могла бы достигнуть. В заключение скажу тебе, что для одного Каратыгина порядочные люди собираются в русский театр, несмотря на скудность трагического репертуара. Пиши, ради бога, долго ли нам слушать, что:
Едва луч утренний нам в мраке светит ночи,
В Авлиде лишь одни отверзты наши очи.14
Прощай, мое сокровище, комнатный товарищ Одоевский15 сейчас воротился с бала и шумит в передней, два часа ночи, кабы А. А.2 не завтра отправлялся, я бы не так торопился, и многое бы придумал, чтобы разбить твои мысли. Еще раз прощай, и полюби меня по старому. Обнимаю тебя от души. Ей богу! готов бы сейчас в ссылку, лишь бы этим купить тебе облегчение жестокой и незаслуженной судьбы.

Верный твой

А. Грибоедов.

37. Н. И. ГРЕЧУ

<Около 24 октября 1824. Петербург>

Напрасно, брат, всё напрасно. Я что приехал от Фока, то с помощию негодования своего и Одоевского изорвал в клочки не только эту статью,1 но даже всякий писанный листок моей руки, который под рукою случился. Прощай. Крепко {Слово ‘Крепко’ прочитано предположительно. — Ред.} твой А. Г.
Коли цензура ваша не пропустит ничего порядочного из моей комедии, нельзя ли вовсе не печатать?— Или пусть укажет на сомнительные места, я бы как-нибудь подделался к общепринятой глупости, урезал бы, и тогда весь 3-й акт можно поместить *в альманахе.2
Еду. — Скажи Булгарину… да нет! Я сам скажу, он меня поймет! —
P. S. 24-го окт[ября]. Представь себе, что я тотчас отвечал на твою записку, в тот же день, как получил, и уверен был, до сей минуты, что отослал этот самый листок. Vide supra. {Смотри выше. — Ред.}

38. С. Н. БЕГИЧЕВУ

4 января <1825. Петербург>

Друг и брат! Пишу тебе в пятом часу утра. Не спится. — Нынче день моего рождения, что же я? На полпути моей жизни, скоро буду стар и глуп, как все мои благородные современники.
Вчера я обедал со всею сволочью здешних литераторов. Не могу пожаловаться, отовсюду коленопреклонения и фимиам, но вместе с этим сытость от их дурачества, их сплетен, их мишурных талантов и мелких душишек. Не отчаивайся, друг почтенный, я еще не совсем погряз в этом трясинном государстве. Скоро отправлюсь и надолго. Даже насчет любви моей будь беззаботен, я расхолодел, хотя моя Людмила1 час от часу более ко мне жмется. 1 No Сын[а] Отечества разгадал тебе загадку.2 Скажу тебе коротко, как это всё завязалось. Долго я жил уединен от всех, вдруг тоска выехала на белый свет, куда, как не к Шаховскому? Там по крайней мере можно гулять смелою рукою по лебяжьему пуху милых грудей etc. В три, четыре вечера Т[елешова] меня с ума свела, и тем легче, что в первый раз, и сама свыклась с тем чувством, от которого я в грешной моей жизни чернее угля выгорел. И что для меня заманчиво было, что соперником у меня.— Милорадович, глуп, хвастлив, идол Шаховского, который ему подличает. Оба скоты! Я этого chevalier bavard {Болтливого рыцаря. — Ред.} бесил ежедневно, возбуждал против себя негодование всего дома, потом стрелял каким-нибудь тряпичным подарком в Ежову, и опять мирился, и опять ссорился. Между тем Т[елешова] до такой степени в три недели нашей симпатии успела… в танцах, что здесь не могли ей надивиться, всякий спрашивал ее, от чего такая прелестная перемена? такое совершенство? А я, одаль стоя, торжествовал, наконец у меня зашлось рифмами, которые ты вероятно читал. Представь себе, с тех пор я остыл, реже вижусь, чтоб не разочароваться. Или то меня с ног сшибло, что теперь всё так открыто, завеса отдернута, сам целому городу пропечатал мою тайну,2 и с тех пор радость мне не в радость. — Рассмейся.—
Брат. Ты меня зовешь в деревню. Коли не теперь, не нынешним летом, так верно современем у тебя поищу прибежища, не от бурей, не от угрызающих скорбей, но решительно от пустоты душевной. Какой мир! Кем населен! И какая дурацкая его история!
Прощай, мой друг, побывай у матушки.3 Любовь во второй раз, вместо чужих краев, определила мне киснуть между своими финнами. В 15-м и 16-м году точно, то же было. Теперь я пропустил славный случай: Жоминьи хотел со мною путешествовать. Mais en attendant, qu’il faisait ses malles, je faisais i’amour, {Но в ожидании, пока он займется чемоданами, я занялся любовью. — Ред.} и он укатил один.
Получил ли ты мое письмо на днях? и каким образом не дошла до тебя моя и Шаховского эпистола, вскоре после наводнения? Пиши, брат, не ленись, поправь-ка черный колпак на голове, да примись за перо. Послушай: моя тысяча лежит дома за прошлый год, выручи ее, брат, в уплату 2,300-т, или подождешь? Ты ведь замышляешь о расширении своих владений, так монета нужна. Дениса Васильевича обнимай и души от моего имени. Нет, здесь нет эдакой буйной и умной головы, я это всем твержу, все они, сонливые меланхолики, не стоят выкурки из его трубки. Дмитрию, Александре Васильевне, Анне Ивановне, чадам и домочадцам

многие лета.

39. П. А. КАТЕНИНУ

<Первая половина января —

14 февраля 1825. Петербург>

[Начало письма]

<Первая половина января 1825>

Умнейший, любезнейший Павел Александрович! Вчера я получил твое письмо,1 и знаешь ли, какое оно действие произвело на меня? Я заперся на целый день, и у огонька моей печки полсутки пожил с тобою, почтенный друг. Прежние года с такою полнотою оживились в моей памяти! Давно я не проводил времени так уединенно и, между тем, так приятно!… Критика твоя, хотя жестокая и вовсе несправедливая, принесла мне истинное удовольствие тоном чистосердечия, которого я напрасно буду требовать от других людей, не уважая искренности их, негодуя на притворство, чорт ли мне в их мнении? Ты находишь главную погрешность в плане: мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению, девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку (не потому, чтобы ум у нас грешных был обыкновенен, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека), и этот человек разумеется в противуречии с обществом его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих, сначала он весел, и это порок: ‘Ш_у_т_и_т_ь и в_е_к ш_у_т_и_т_ь, к_а_к в_а_с н_а э_т_о с_т_а_н_е_т!’ — Слегка перебирает странности прежних знакомых, что же делать, коли нет в них благороднейшей заметной черты! Его насмешки не язвительны, покуда его не взбесить, но всё-таки: ‘Н_е ч_е_л_о_в_е_к! з_м_е_я!’, а после, когда вмешивается личность, ‘наших затронули’, предается анафеме: ‘У_н_и_з_и_т_ь р_а_д, к_о_л_ь_н_у_т_ь, з_а_в_и_с_т_л_и_в! г_о_р_д и з_о_л!’ Не терпит подлости: ‘а_х! б_о_ж_е м_о_й, о_н к_а_р_б_о_н_а_р_и_й’. Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил и все повторяют, голос общего недоброхотства и до ‘его доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой единственно он явился в Москву, ему совершенно объясняется, он ей и всем наплевал в глаза и был таков. Ферзь тоже разочарована насчет своего сахара медовича.2 Что же может быть полнее этого? ‘С_ц_е_н_ы с_в_я_з_а_н_ы п_р_о_и_з_в_о_л_ь_н_о’. Так же, как в натуре всяких событий, мелких и важных: чем внезапнее, тем более завлекают в любопытство. Пишу для подобных себе, а я, когда по первой сцене угадываю десятую: раззеваюсь и вон бегу из театра. ‘Х_а_р_а_к_т_е_р_ы п_о_р_т_р_е_т_н_ы’. Да! и я, коли не имею таланта Мольера, то по крайней мере чистосердечнее его, портреты и только портреты входят в состав комедии и трагедии, в них однако есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на всех своих двуногих собратий. Каррикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь. Вот моя поэтика, ты волен просветить меня, и коли лучше что выдумаешь, я позаймусь от тебя с благодарностию. Вообще я ни перед кем не таился и сколько раз повторяю (свидетельствуюсь Жандром, Шаховским, Гречем, Булгариным etc. etc. etc.), что тебе обязан зрелостию, объемом и даже оригинальностию моего дарования, если оно есть во мне. Одно прибавлю о характерах Мольера: Мещанин во дворянстве, Мнимый больной — портреты, и превосходные, Скупец — антропос собственной фабрики, и несносен.
‘Д_а_р_о_в_а_н_и_я б_о_л_е_е, н_е_ж_е_л_и и_с_к_у_с_с_т_в_а’. Самая лестная похвала, которую ты мог мне сказать, не знаю, стою ли ее? Искусство в том только и состоит, чтоб подделываться под дарование, а в ком более вытвержденного, приобретенного потом и сидением искусства угождать теоретикам, т. е. делать глупости, в ком, говорю я, более способности удовлетворять школьным требованиям, условиям, привычкам, бабушкиным преданиям, нежели собственной творческой силы, — тот, если художник, разбей свою палитру, и кисть, резец или перо свое брось за окошко, знаю, что всякое ремесло имеет свои хитрости, но чем их менее, тем спорее дело, и не лучше ли вовсе без хитростей? nugae difficiles. {Замысловатые пустяки. — Ред.} Я как живу, так и пишу свободно и свободно.

<Окончание письма>

14 февраля <1825>

Те две страницы посылаю тебе недописанные. Они уже месяц как начаты, и что я хотел прибавить, не помню, но вероятно о себе: и так благодарю мою память, что она мне на сей раз изменила. Ты говоришь, что замечания твои останутся между нами. Нет, мой друг, я уже давно от всяких тайн отказался, и письмо твое на другой же день сообщил с кем только встретился: Дельвигу, между прочим, которого два раза в жизни видел, Булгарину, Муханову, Наумову, Одоевскому, Каратыгину, и тогда же вечером Варв[аре] Семен[овне], Жандру и всем, кто у mix на ту пору случился. Вероятно еще многим, но кто же теперь всех их упомнит?
Брат твой3 был у меня и очень обрадовался рассказами о тебе, как ты веселишься и танцуешь в Костроме.
Слушай, зачем ты не обратишься с просьбою прямо к государю? верно ему давно уже известно, что ты оклеветан, и конечно он бы воротил тебя из ссылки. Попытайся, сделай это для себя и для твоих искренних приятелей. 4
Ответ твой подлецу Р. В. G. напечатан.5 Доволен ли ты? Все благомыслящие люди на твоей стороне, но издателям много труда стоило добиться позволения от министерства к напечатанию твоего картеля. Какой ты однако вздор пишешь Жандру о разговоре Булгарина в Талии. Этот человек подкапывается под рухлую славу Лобанова, также враг Гнедичева перевода Андромахи (сколько я знаю, хотя бы он не хотел знать литературных подлостей и сплетен), как же ты мог это взять на свой счет!6 На сей раз я точно поскромничаю и письма твоего не оглашу всенародно, Гречу и Булгарину ничего не скажу из того, что было ты поручил, и… думается, ты сам видишь, как жестоко обмануло тебя мрачное твое расположение… Ты требуешь моего мнения о твоих Сплетнях и Сиде. Сплетни, сколько я помню, не произвели на меня приятного впечатления, они не веселы, и слог не довольно натурален, хоть и есть иные стихи превосходные. В Сиде есть одна сцена (особенная), которая мастерски переведена, и читана мною и прочитана сто раз публично и про себя. Это встреча Диего с Родригом, в доме Химены, не помню в конце ли 3-го или 4-го акта, ее без слез читать нельзя, вообще весь перевод приносит тебе много чести, но также попадаются небрежности в слоге, жесткости и ошибки против языка (для тех, кто их замечать хочет), точно такие же погрешности повредили твоему напечатанному отрывку из Андромахи, не в мнении беспристрастных ценителей изящного, но тех, которые давно уже каждый шаг твой оспаривают на поприще трудов и славы. — Зачем ты не даешь сыграть Андромахи? Семенова душою этого желает, соединение таких двух талантов, как она с Каратыгиным, не всегда случается, может быть он в чужие края отправится, и тогда трагедии твоей опять лежать в продолжении нескольких лет.7
Прощай, мой свет, пиши ко мне скорее на имя Жандра, но скорее: потому что я здесь еще не долго промедлю. А живу я точно, как ты в Кологриве, очень уединенно, редко с кем вижусь из старых моих знакомых, с большим числом из них не возобновил прежних коротких связей, вновь ни с кем не дружусь, лета не те, сердце холоднее. Прощай, обнимаю тебя от души.

Верный твой

А. Г.

NB. Сделай одолжение, решись обратиться с просьбой прямо к государю. Кроме собственной его души, ни на чью здесь не надейся, никто за брата родного не похлопочет. Зачем ты Телешову дрянью называешь, не имея об ней никакого понятия? Как же на других пенять, когда ты так резко судишь о том, чего не знаешь?

40. Ф. В. БУЛГАРИНУ

<Январь — февраль 1825. Петербург>

Любезнейший друг, коли ты будешь что-нибудь писать о Телеграфе,1 не можешь ли его спросить, как он ухитрился произнести грозный суд о ходе Катенинской трагедии по одному только действию, которое напечатано в Талии? Это или что-нибудь подобное пожалосто скажи печатно. Коли я напишу, то никого не уверишь, чтобы тут не привмешалось дружеское пристрастие, я думаю, лучше, коли бы ты сам вступился.2 Прощай.
Будь здрав

верный твой

А. Г.

41. С. Н. БЕГИЧЕВУ

18 мая 1825. Петербург

Бесценнейший друг и брат! Ты не досадуй, что я до сих пор позамедлил ответом на милое твое письмо, с приложением антикритики против Дмитр[иева].1 Ты уже верно из газет знаешь, что Столыпин, с которым я в путь собирался, умер. Мы бы его похоронили и всё тут, но вдова его ангел, а не женщина, одно утешение находит быть со мною, это с ее стороны довольно мечтательно, но их пол не то, что мы, сама она же говорит, что всякая женщина, как плющ, должна обвиваться вокруг кого-нибудь, и без опоры погибнет. От меня слишком бы жестоко было лишить ее (хоть это и не может продлиться) моего присутствия в ту самую минуту, в которой оно необходимо, и я покудова остаюсь. Бедное человечество! Что наши радости и что печали! Как бы то ни было, я не долго замешкаюсь, ее со всем семейством отец, Н. С. Мордвинов, перевезет к себе на дачу, тогда и я свободно помчусь н_а_к_о_н_е_ц.
Ты с жаром вступился за меня, любезный мой Вовенарг. Благодарю тебя и за намерение и за исполнение. Я твою тетрадку читал многим приятелям, все ею были очень довольны, а я вдвое, потому что теперь коли отказался ее печатать, так, конечно, не от того, чтобы в ней чего-нибудь недоставало. Но слушай: я привык тебя уважать, это чувство к тебе вселяю в каждого нового моего знакомца, как же ты мог думать, что допущу тебя до личной подлой и публичной схватки с Дмитриевым]: личной и подлой: потому что он одною выходкою в В[естнике] Е[вропы] не остановится, станет писать, пачкать, бесить тебя, и ты бы наконец его прибил. И всё это за человека, который бы хотел, чтобы все на тебя смотрели как на лицо высшего значения, неприкосновенное, друга, хранителя, которого я избрал себе с ранней молодости, коли отчасти по симпатии, так ровно столько же по достоинству. Ты вспомни, что я себя совершенно поработил нравственному твоему превосходству. Ты правилами, силою здравого рассудка и характера всегда стоял выше меня. Да! и коли я талантом и чем-нибудь сделаюсь известен свету, то и это глубокое, благоговейное чувство к тебе перелью во всякого моего почитателя.— Итак плюнь на марателя Дмитриева, в одном только случае возьмись за перо в мою защиту, если я буду в отдалении, или умру прежде тебя, и кто-нибудь, мой ненавистник, вздумает чернить мою душу и поступки. Теперешний твой манускрипт оставлю себе на память. —
Вильгельм третьего дни разбудил меня в четвертом часу ночи, я уже засыпал глубоким сном, на другой день — поутру в седьмом, оба раза испугал меня до смерти, и извинялся до бесконечности. Но дело н_е ш_у_т_о_ч_н_о_е!!! побранился с Львом Пушкиным, хочет драться, вероятно я их примирю, или сами уймутся. — Узнаешь ли ты нашего неугомонного рыцаря?
Прощай, нынешний вечер играют в школе, приватно, без дозволенья ценсуры, мою комедию.2 Я весь день вероятно проведу у Мордвиновых, а часов в девять явлюсь посмотреть на мое чадо, как его коверкать станут. Журналисты3 повысились в моих глазах 5-ю процентами, очень хлопочут за Кюхельбекера, приняли его в сотрудники,4 и кажется удастся определить его к казенному месту. У Шишкова5 не удалось, в почтамте тоже, и в Горном департаменте, но где-нибудь откроется щелка.
Сейчас помирил Вильгельма. С той минуты перебывало у меня 20 человек, голову вскружили. Прощай.
Обнимаю тебя и любезную Анну Ивановну.

42. С. Н. БЕГИЧЕВУ

4 июня 1825. Киев

Друг и брат, описывать тебе Киева нечего, потому что ты здесь бывал, другим я передал в Петербург первые мои впечатления по приезде сюда,1 тебя уведомляю, что я тут и через несколько дней помчусь на юг далее.— В Лавре я встретил Кологривову Д. А.:2 от нее узнал, что твоя сестра живет в уединеньи недалеко от дому, где я остановился, вероятно я ее не увижу, потому что несвятостию моего жития бурного и бестолкового не приобрел себе права быть знакомым с молчаливыми пустынницами, у меня в наружности гораздо более светского, чем на самом деле, но кто же ее об этом уведомит? Итак вряд ли я буду к ней допущен. Прощай покудова, перед отъездом может быть еще раз удастся написать к тебе. Поцелуй за меня дитя свое и Анну Ивановну.

Верный друг твой.

Пиши ‘о мне в Тифлис, на имя губернат[ора] Романа Ивановича Ховена,

43. В. Ф. ОДОЕВСКОМУ

10 июня 1825. Киев

Благодарю тебя душевно за два письма, любезный друг, особенно за с_е_к_р_е_т_н_у_ю почту. С первой строки я угадал, в чем дело. Не хочу льстить тебе, я полагал, что ты, с чрезвычайно просвещенным умом, не деятелен, холоден, не довольно заботлив о вещественных нуждах друзей твоих. Я судил по моим опытам: презираю деньги, достаток, богатство и как это всё называется? Потом, когда случится друг или просто хороший знакомый в стесненном положении и требует помощи, смотришь: помочь нечем. — Я однако на твой счет грубо ошибся, и тем искреннее спешу в том признаться. Представь себе всю эту сложность обстоятельств. Письмо твое уже не застало меня в Петербурге, его распечатали Александр с Вильгельмом, уверенные, что нам с тобою от них таить нечего, сам брат твой мне это объявляет, теперь не знаю, оба ли они письма прочли, или одно только? Ты скорее меня известишься об этом: спроси Александра. — Как хочешь, а я от него не скрою твоего поступка, напрасно ты взял с меня честное слово, я тебе не давал его, притом же брат Александр мой питомец, l’enfant de mon choix, {Дитя моего выбора. — Ред.} я обязан не оставлять его в заблуждении насчет людей особенно ему близких, он же тебя более по мне екает, из моих описаний, вы слишком были молоды, когда вместе живали или виделись, и не могли составить себе решительного мнения друг о друге. Итак извини, мой милый Владимир, коли я со всею откровенностию передам ему изящную черту твоего характера. Сам я в древнем Киеве, надышался здешним воздухом и скоро еду далее., Здесь я пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели моим воображением, за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение, как они мыслят и что творят — русские чиновники и польские помещики, бог их ведает. Природа великолепная, с нагорного берега Днепра на каждом шагу виды изменяются, прибавь к этому святость развалин, мрак пещер. Как трепетно вступаешь в темноту Лавры или Софийского собора, и как душе просторно, когда потом выходишь на белый свет: зелень, тополи и виноградники, чего нет у нас! Хорошо однако, что побывал здесь в начале июня, говорят, что зимою немногим лучше северной России. Посетителей у меня перебывало много, однако скромных, мало мешали.1
Верстовского обними за меня: здесь я узнал, что отец его перебрался на житье в Москву, что же, от того лучше или хуже для музыки? Я почти уверен, что истинный художник должен быть человек безродный. Прекрасно быть опорою отцу и матери в важных случаях жизни, но внимание к их требованиям, часто мелочным и нелепым, стесняет живое, свободное, смелое дарование. Как ты об этом думаешь?
За статью в Телеграфе2 приношу тебе заранее мою благодарность, только вопрос теперь, где я наткнусь на нее? Здесь не найдешь, в Крыму, где буду слоняться недели с три, того менее, в Керче сяду на корабль и поплыву в Имеретию, оттудова в горы к Ермолову, итак прощайте, журналы, до Тифлиса. — Меня приглашают неотступно в Бердичев на ярмарку, которая начнется послезавтра: там хотят познакомить с Ржевуцким, притом в Любаре семейство Муравьевых устраивает мдае самый приятный прием, боюсь сдаться на их веру, не скоро вырвешься. — Прощай, милый мой мудрец, сердечно радуюсь твоим занятиям, не охлаждайся, они всякой жизни придают высокое значение, и даже в Москве (откуда вынеси тебя бог поскорее). Только я не разумею здесь полемических памфлетов, критик и антикритик. Виноват, хотя ты за меня подвизаешься, а мне за тебя досадно. Охота же так ревностно препираться о нескольких стихах, о их гладкости, жесткости, плоскости, между тем тебе отвечать будут и самого вынудят за брань отплатить бранью. Борьба ребяческая, школьная. Какое торжество для тех, которые от души желают, чтобы отечество наше оставалось в вечном младенчестве!!! Прощай, люби меня, и пиши прямо в Тифлис на имя военного губернатора е[го] п[ревосходительства] Романа Ивановича Ховена. Твой адрес пребеспутный: что такое ваш монастырь Георгиевский и Тверская, без означения дома, чей он?..
NB. Я сейчас перечел твое письмо, ты требуешь, чтобы Кюхельбекер] поспешил новым сочинением прежде выхода в свет 4 части Мн[емозины], но как же ему публиковать о новой книге, не исполнив своих условий с публикою насчет выхода той, за которую деньги уже заплочены? — Я уверен, что ты далее медлить не будешь.

44. С. Н. БЕГИЧЕВУ

9 июля 1825. Симферополь

Брат и друг! я объехал часть южную и восточную полуострова. Очень доволен моим путешествием, хотя здесь природа против Кавказа всё представляет словно в сокращении: нет таких гранитных громад, снеговых вершин Эльбруса и Казбека, ни ревущего Терека и Арагвы, душа не обмирает при виде бездонных пропастей, как там, в наших краях. Зато прелесть моря и иных долин, Качи, Бельбека, Касикли-Узеня и проч., ни с чем сравнить не можно. Я мои записки вел порядочно, коли не поленюсь, перепишу и пришлю тебе…1

45. С. Н. БЕГИЧЕВУ

9 сентября 1825. Симферополь

Друг и брат. Твои 1,500 р. я получил еще перед исходом прошедшего месяца. Объяснить тебе вполне благодарности не умею, без тебя мой корабль остался бы на мели, пришлось бы зимовать здесь. — Еще раз благодарю тебя и не в последний, бог даст свидимся, и тогда сердечное объятие лучше всякого письма выразит тебе мое чувство. Я тотчас не писал к тебе по важной причине, ты хотел знать, что я с собою намерен делать, а я сам еще не знал, чуть было не попал в Одессу, потом подумал поселиться надолго в Соблах, неподалеку отсюдова. Наконец еду к Ермолову послезавтра непременно, всё уложено. Ну вот почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? право, для меня всё еще загадка. — Что у меня с избытком найдется что сказать — за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем как гроб!!
Еще игра судьбы нестерпимая: весь век желаю где-нибудь найти уголок для уединения, и нет его для меня нигде. Приезжаю сюда, никого не вижу, не знаю и знать не хочу. Это продолжилось не далее суток, потому ли что фортопианная репутация моей сестры известна,1 или чутьем открыли, что я умею играть вальсы и кадрили, ворвались ко мне, осыпали приветствиями, и маленький городок сделался мне тошнее Петербурга. Мало этого. Наехали путешественники, которые меня знают по журналам: сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно веселый человек. Тьфу злодейство! да мне невесело, скучно, отвратительно, несносно!… И то неправда, иногда слишком ласкали мое самолюбие, знают наизусть мои рифмы, ожидают от меня, чего я может быть не в силах исполнить, таким образом я нажил кучу новых приятелей, а время потерял, и вообще утратил силу характера, которую начинал приобретать на перекладных. Верь мне, чудесно всю жизнь свою прокататься на 4-х колесах, кровь волнуется, высокие мысли бродят и мчат далеко за обыкновенные пределы пошлых опытов, воображенье свежо, какой-то бурный огонь в душе пылает и не гаснет…. Но остановки, отдыхи двухнедельные, двухмесячные для меня пагубны, задремлю, либо завьюсь чужим вихрем, живу не в себе, а в тех людях, которые поминутно со мною, часто же они дураки набитые. Подожду, авось придут в равновесие мои замыслы беспредельные и ограниченные способности. Сделай одолжение, не показывай никому этого лоскутка моего пачканья, я еще не перечел, но уверен, что тут много сумасшествия.
Прошу у тебя как милостыни: не прерывай со мною переписки, чтоб я знал где ты, потому что легко станется, что я по многом странствии прямо к тебе вернусь, и тем лучше, коли ты в деревне будешь. Адрес мой в главную квартиру г[енерала] Ерм[олова].
Отчего я туда пускаюсь, что-то скрепя сердце? Увидишь, что мне там не сдобровать, надо мною носятся какие-то тяжелые пары Кюхельбекеровой атмосферы, те, которые его отовсюду выживали, и присунули наконец к печатному станку Греча и Булгарина.2 Прощай, поцелуй Анну Иван[овну] и ребенка и будущего на днях, когда родится.
О Чатырдаге и южном берегу после, со временем. Прощай, мой бесценный Степан.
Володя пишет ко мне в Киев о полемической выходке за мою честь в Телеграфе, но мне никогда этого не случалось видеть. Ты вероятно читал, как находишь? Да получил ли ты мое письмо еще из Петербурга о твоей тогдашней статье в мою же защиту и как ты принял мое мнение?3 Прав ли я был? Не слыхал ли чего-нибудь о Шатилове и Алябьеве? Чем кончилось их дело?4 Пожалуйста, в первом письме ко мне поболтай о чем-нибудь, а то скуп стал на слова.
Давыдова памфлета5 я не получил, и нет его на почте. Ты жалуешься на журналы, стало быть я счастлив, что с мая месяца их в глаза не видал.
Александр Одоевский будет в Москве: поручаю его твоему дружескому расположению, как самого себя. — Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, таков он совершенно. Плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел.
Коли зимою ворочусь в Москву, и ты там будешь, так заберусь к Дмитрию в Якшино.

46. С. Н. БЕГИЧЕВУ

12 сентября <1825>. Феодосия

Третьего дня я вырвался наконец из дрянного городишка,1 где однако всякое со мною случалось, и веселое и грустное, А Брест!! Литовский! вероятно нет хуже местечка на взгляд, но и там нежилось. В несколько часов я прокатился по солнышку до Карасубазара, и еще станцию далее, справа чернелись верхи Аил и Чатырдага, потом передовые холмы их заслонили в виду продолговатый Агер-мышь. Мы спустились в какую-то бесплодную ложбину, и долго тут ехали, наконец повернули круто от селения Эльбузы в горные дикие места, где дорога просечена разными извивами, густые леса, кручи, скалы, хаос ужасный, всё смешано в этом искривленном направлении, спустились под вечер в роскошную Судацкую долину. Я не видал подобной, и она считается первою в полуострове по избытку виноградников, сады от Таракташа до моря на протяжении нескольких верст, веселые домики помещиков, странные верхи утесов, и к западу уединенные развалины генуэзского замка. Я ночевал у барона Боде. Пюблицист из Духа Журналов etc., etc. — 2
На другой день (вчера) рано побрел к мысу, на котором разметаны Сольдайские руины. Я был один. Александра3 отправил по колясочной дороге в Кафу. Кто хочет посещать прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собою. Это мною несколько раз испытано. Поспешная и громкая походка, равнодушные лица, и пуще всего глупые, ежедневные толки спутников часто не давали мне забыться, и сближение моей жизни, последнего пришельца, с судьбою давно отшедших — для меня было потеряно. Не так в Сольдае. Мирно и почтительно взошел я на пустырь, обнесенный стенами и обломками башен, цеплялся по утесу, нависшему круто в море, и бережно взобрался до самой вершины, и там башня и свод уцелели. С Чатырдага вид пространнее, но нет признака, чтобы там люди живали, <чтобы> усел город, чтобы стекались в него купцы и странники изо всех частей света, чтобы наконец он взят был на щит рассвирепевшим неприятелем, и груды камней одни бы свидетельствовали о прежней величавой его жизни. Здесь это всё есть. И не приморскими видами я любовался, перебирал мысленно многое, что слыхал и видел, потом вообразил себя на одной из ростральных колонн петербургской биржи. Оттуда я накануне моего отъезда любовался разноцветностию кровель, позолотою глав церковных, красотою Невы, множеством кораблей и мачт их. И туда взойдет некогда странник (когда один столб может быть переживет разрушение дворцов и соборов) и посетует о прежнем блеске нашей северной столицы, наших купцов, наших царей и их прислужников. — Когда я сошел сверху к берегу, лошади были приведены с почты, и я поскакал. Скучные места, без зелени, без населения, солонец, истресканный палящим солнцем, местами полынь растет, таким образом до Козской долины, где природа щедрее и разнообразнее. То глубокие спуски в лесную чащу, дубы, осокори, дикие груши, дикий виноград, потом крутые подъемы, и с высоты виднеется море, которого синяя влага в ведреную пору всегда для глаз приятна, местами торчат обрушенные, ветхие стены италийцев, греков или готфов, судя по тому, кто какие книги читает и которым верит. Самая миловидная полоса этой части Крыма по мне Оттузы. — Сюда я прискакал поздно ночью, при лунном сиянии.
Нынче обегал весь город, чудная смесь вековых стен прежней Кафы и наших однодневных мазанок. Отчего однако воскресло имя Феодосии, едва известное из описаний древних географов и поглотило наименование Кафы, которая громка во стольких летописях европейских и восточных. На этом пепелище господствовали некогда готические нравы генуэзцев, их сменили пастырские обычаи мунгалов с примесью турецкого великолепия, за ними явились мы, всеобщие наследники, и с нами дух разрушения, ни одного здания не уцелело, ни одного участка древнего города не взрытого, не перекопанного. — Что ж? Сами указываем будущим народам, которые после нас придут, когда исчезнет русское племя, как им поступать с бренными остатками вашего бытия.
А мне между тем так скучно! так грустно! думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а всё не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности.— Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная: воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением, пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало. Одоевскому4 я не пишу об этом, он меня страстно любит, и пуще моего будет несчастлив, коли узнает. Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее, сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди.

47. А. А. БЕСТУЖЕВУ

22 ноября 1825

Станица Екатериноградская

Поверишь ли, любезный мой тезка, что я только нынче получил письмо твое? А доказательством, что боюсь остаться в долгу, пусть будет тебе поспешность, с которою отвечаю. Нынешний день у нас, линейских,1 богат происшествиями, сюда прибыл Алексей Петрович, кругом меня свисты, висты, бредни и пр.: не самая благоприятная пора, чтобы собраться с мыслями, но откладывать до завтра не хочу, кто знает, где мы завтра будем, и скоро ли наживешь здесь хоть сутки спокойствия? Досугу не имею ни на секунду, окружен шумным сонмищем, даже сплю не один, в моей комнате гнездится Мазарович с латинским молитвенником и с дипломатическими замыслами, одно спасение — это из постели на лошадь и в поле. Кавказская степь ни откудова, от Тамани до Каспийского моря, не представляется так величественно, как здесь, не свожу глаз с нее, при ясной, солнечной погоде туда, за снежные вершины, в глубь этих ущелий погружаюсь воображением и не выхожу из забвения, покудова облака или мрак вечерний не скроют совершенно чудесного, единственного вида, тогда только возвращаюсь домой к друзьям и скоморохам. — Климат необыкновенный! На Малке я начал что-то поэтическое, по крайней мере самому очень нравилось, обстоятельства прервали, остыл, но при первой благоприятной перемене снова завьюсь в эфир.2 —Что ты пишешь? скажи мне, одно знаю, что оргии Юсупова срисовал мастерскою кистию,3 сделай одолжение, вклей в повесть, нарочно составь для них какую-нибудь рамку. Я это еще не раз перечитаю себе и другим порядочным людям в утешение. Эдакий старый, придворный подлец!! Оржицкий передал ли тебе о нашей встрече в Крыму? Вспоминали о тебе и о Рылееве, которого обними за меня искренно, по республикански. Зовут меня, прощай. Не пеняй, что мало, не пеняй, что толку немного, но ей-ей! я сегодня в вихрях ужасных.
P. S. Любезнейший Александр, не поленись, напиши мне еще раз и побольше, что в голову взойдет, не поверишь, каким веселым расположением духа я тебе нынче обязан, а со мною это редко случается. Поклонись Булгарину. Ни Пчелы, ни С[еверного] А[рхива], ни С[ына] О[течества] не могу достать, — какие мы здесь безграмотные! Мой адрес: Н_а_ч_а_л_ь_н_и_к_у К_а_в_к_а_з[с_к_о_г_о] к_о_р_п_у_с_н_о_г_о ш_т_а_б_а г[е_н_е_р_а_л]-м_а_и_о_р_у В_е_л_ь_я_м_и_н_о_в_у, не забудь, а то письмо твое опять прокочует месяцев шесть.

48. В. К. КЮХЕЛЬБЕКЕРУ

27 ноября 1825

Станица Екатериноградская

Душа моя Вильгельм. Спешу уведомить тебя о моем житье, покудова не народился новый месяц, а с ним и новые приключения, еще несколько дней и, кажется, пущусь с А[лексеем] П[етровичем] в Чечню, если там скоро утишатся военные смуты, перейдем в Дагестан, а потом возвращусь к вам на Север. — Здесь многие или, лучше сказать, все о тебе вспоминают: Вельяминов, с которым я до сих пор слонялся по верхней Кабарде, Коцебу 2-ой, Цебриков, Талызин, Устимович, Павлов etc., etc., и даже старик наш,1 несмотря на прежнюю вашу ссору, расспрашивал о тебе с большим участием. Аттестат вышлется к тебе на днях. — Мазарович непременно бы наградил тебя длинною эпистолиею, да, по счастию, надумывается для важных депеш к Несельроду и комп., мы живем в одной комнате, я у него под носом то курю, то стреляю, впрочем скоро расстанемся, я в горы, а он через, обратно в Тифлис. — Ты был в родах в тот раз, как приписал мне строчки две в письме Одоевского, что же произвел? Пришли прочесть, дай мне быть восприемником, несмотря, что мы в разлуке:
Меня слишком лениво посещает вдохновение, теперь о том и помышлять нечего, развлечение беспрестанное, Бегичев в последнем письме утешает меня законом упругости, что пружина на время сжатая, коль скоро исчезнет препятствие, с большим порывом отпрянет и на свободе сильнее будет действовать, а я полагаю, что у меня дарование вроде мельничного колеса, и коли дать ему волю, так оно вздор замелет, право, милый мой Вильгельм, не знаю, с кем я умом поделился, но на мою долю осталось немного. Помоги тебе бог, будь меня достойнее во мнении друзей и недругов. Кстати о достоинстве: какой наш старик чудесный, не взирая на все об нем кривые толки, вот уже несколько дней как я пристал к нему вроде тени, но ты не поверишь, как он занимателен, сколько свежих мыслей, глубокого познания людей всякого разбора, остроты рассыпаются полными горстями, ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова. По долговременной отлучке я ему еще лучше узнал цену. Это не помешает мне когда-нибудь с ним рассориться, но уважения моего он ни в каком случае утратить не может.
Дела здешние были довольно плохи, и теперь на горизонте едва проясняется. Кабарду Вельяминов усмирил, одним ударом свалил двух столпов вольного, благородного народа. Надолго ли это подействует? Но вот как происходило. Кучук Джанхотов в здешнем феодализме самый значительный владелец, от Чечни до Абазехов никто не коснется ни табунов его, ни подвластных ему ясырей, и нами поддержан, сам тоже считается из преданных русским. Сын его, любимец А[лексея] П[етровича], был при посольстве в Персии, но, не разделяя любви отца к России, в последнем вторжении закубанцев был на их стороне, и вообще храбрейший из всех молодых князей, первый стрелок и наездник и на всё готовый, лишь бы кабардинские девушки воспевали его подвиги по аулам. Велено его схватить и арестовать. Он сам явился по приглашению в Нальчикскую крепость, в сопровождении отца и других князей. Имя его Джамбулат, в сокращении по-черкесски Джамбот. Я стоял у окна, когда они въезжали в крепость, старик Кучук, обвитый чалмою, в знак того, что посетил святые места Мекку и Медину, другие не столько знатные владельцы ехали поодаль, впереди уздени и рабы пешие. Джамбот в великолепном убранстве, цветной тишлай сверх панцыря, кинжал, шашка, богатое седло и за плечами лук с колчаном. Спешились, вошли в приемную, тут объявлена им воля главнокомандующего. Здесь арест не то, что у нас, не скоро даст себя лишить оружия человек, который в нем всю честь полагает. Джамбот решительно отказался повиноваться. Отец убеждал его не губить себя и всех, но он был непреклонен, начались переговоры, старик и некоторые с ним пришли к Вельяминову с просьбою не употреблять насилия против несчастного смельчака, но уступить в сем случае было бы несогласно с пользою правительства. Солдатам велено окружить ту комнату, где засел ослушник, с ним был друг его Канамат Касаев, при малейшем покушении к побегу отдан был приказ, чтобы стрелять. Я, знавши это, заслонил собою окно, в которое старик отец мог бы всё видеть, что происходило в другом доме, где был сын его. Вдруг раздался выстрел. Кучук вздрогнул и поднял глаза к небу. Я оглянулся. Выстрелил Джамбот, из окна, которое вышиб ногою, потом высунул руку с кинжалом, чтобы отклонить окружающих, выставил голову и грудь, но в ту минуту ружейный выстрел и штык прямо в шею повергли его на землю, вслед за этим еще несколько пуль не дали ему долго бороться со смертию. Товарищ его прыгнул за ним, но середи двора также был встречен в упор несколькими выстрелами, пал на колена, но они были раздроблены, оперся на левую руку и правою успел еще взвести курок пистолета, дал промах и тут же лишился жизни.2
Прощай, мой друг, мне так мешали, что не дали порядочно досказать этой кровавой сцены, вот уже месяц, как она происходила, но у меня из головы не выходит. Мне было жаль не тех, которые так славно пали, но старца отца. Впрочем, он остался неподвижен и до сих пор не видно, чтобы смерть сына на него сильнее подействовала, чем на меня. Прощай еще раз. Кланяйся Гречу и Булгарину.

49. С. Н. БЕГИЧЕВУ

7 декабря 1825

Станица Екатериноградская

На убедительные твои утешения и советы надобно бы мне отвечать не словами, а делами, дражайший мой Степан. Ты совершенно прав, но этого для меня не довольно, ибо, кроме голоса здравого рассудка, есть во мне какой-то внутренний распорядитель, наклоняет меня ко мрачности, скуке, и теперь я тот же, что в Феодосии, не знаю, чего хочу, и удовлетворить меня трудно. Жить и не желать ничего, согласись, что это положение незавидно.— Ты говоришь мне о таланте, надобно бы вместе с тем иметь всегда охоту им пользоваться, но те промежутки, когда чувствуешь себя пустейшим головою и сердцем, чем прикажешь их наполнить? Люди не часы, кто всегда похож на себя и где найдется книга без противуречий? Чтобы больше не иовничать, пускаюсь в Чечню, А[лексей] П[етрович] не хотел, но я сам ему навязался.— Теперь это меня несколько занимает, борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещеньем, действие конгревов, будем вешать и прощать и плюем на историю. Насчет А[лексея] П[етровича] объявляю тебе, что он умнее и своеобычливее, чем когда-либо. Удовольствие быть с ним покупаю смертельною скукою во время виста, уйти некуда, все стеснены в одной комнате, но потом за ужином и после до глубокой ночи разговорчив, оригинален и необыкновенно приятен. Нынче, с тех пор как мы вместе, я еще более дивлюсь его сложению телесному и нравственному. Беспрестанно сидит и не знает почечуя, окружен глупцами и не глупеет.
Нужна оговорка: Вельяминов, его начальник штаба, чрезвычайно неглупый человек, твердых правил, прекраснейших сведений etc. Но он не был при нем всё время, что я находился в России, почти 3 года. С этим я в нынешний приезд в короткое время сблизился более, чем прежде. Глаз на глаз, судьба завела меня с ним на Малку, и оттудова к разным укреплениям новой линии, всё вместе и всё одни, я этому случаю благодарен за прекраснейшее открытие достойного человека. Что говорит об нем Якубович? Коли ругает, так врет. Вообще многое, что ты слышал от меня прежде, я нынче переверил, во многом я сам ошибался. Напр[имер] насчет Давыдова, мне казалось, что Е[рмолов] не довольно настаивал о его определении сюда в дивизионные. Теперь имею неоспоримые доказательства, что он несколько раз настоятельно этого требовал, получал одни и те же отказы. Знай и Давыдова и здешние дела, нахожу, что это немаловажный промах правительства. Сталь был бескорыстен, а кроме того дурак. Лисаневич храбрейший человек, но опрометчив, умер геройски, жил без толку, Горчаков карточный генерал, Шульгин и не более. Здесь нужен военный человек, решительный и умный, не только исполнитель чужих предначертаний, сам творец своего поведения, недремлющий наблюдатель всего, что угрожает порядку и спокойствию от Усть-Лабы до Андреевской. Загляни на карту и суди о важности этого назначения. Давыдов здесь во многом поправил бы ошибки самого А[лексея] П[етровича], который притом не может быть сам повсюду. Эта краска рыцарства, какою судьба оттенила характер нашего приятеля, привязала бы к нему кабардинцев. Я теперь лично знаю многих князей и узденей. Двух при мне застрелили,1 других заключили в колодки, загнали сквозь строй, на одного я третьего дня набрел за рекою: висит, и ветер его медленно качает. Но действовать страхом и щедротами можно только до времени, одно строжайшее правосудие мирит покоренные народы с знаменами победителей. Посмотрим, чем кончится поход против чеченцев, их взволновал не столько имам, пророк недавно вдохновенный,2 как покойный Греков, способный человек, но грабитель. Войска точно мало, но хороших начальников вовсе нет. С успехами в Чечне сопряжена тишина здесь между кабардинцев и закубанцы не посмеют так часто вторгаться в наши границы, как прошлою осенью. Имя Е[рмолова] еще ужасает, дай бог, чтобы это очарование не разрушилось. В Чечню! в Чечню! Здесь война особенного рода: главное затруднение — в дебрях и ущельях отыскать неприятеля, отыскавши, истребить его ничего не значит.
Прощай, я завлекся тем, что перед глазами, всё это нескладно, но ты добавишь собственным размышлением. Целуй Анну Ивановну и Дмитрия. Мне бы хотелось из похода, т. е. месяца через два, прямо к вам воротиться, а впрочем что бог на душу положит. Пиши в главную квартиру на имя А[лексея] П[етровича].

50. А. А. ЖАНДРУ И В. С. МИКЛАШЕВИЧ

18 декабря 1825

Станица Екатериноградская

Андрей любезнейший, я только нынче получил почту твою от 19-го окт[ября], а когда моя пойдет и через кого доставится в Георгиевск — не знаю, но досуг есть, и пишу. Философия твоя чуть было меня не прослезила, милый друг мой. ‘К чему ведет нас эта жизнь?’ Оглянись, с тобою умнейшая, исполненная чувства и верная сопутница1 в этой жизни и как разнообразна и весела, когда не сердится. У тебя я, я и я, а наш Александр Одоевский? И когда мы не вместе, есть о ком думать. Avec се cortge d’amis on ne s’ennuye pas mon coeur, {С такой свитой друзей не скучает мое сердце.— Ред.} в том и счастие, чтобы сердце не оставалось пусто. Да хотя бы у нас только и назначения было, чтобы тебе ко мне писать, а мне любоваться твоею эпистолиею, так есть за что благодарить бога. Как ты решил? Всё равно, а я нынче весь день был занят твоими портретами. Вижу, что правда и огорчительная насчет Кат[енина] и Кандида.2 Смерть государя причиною, что мы здесь запраздновали, и ни с места. Мне уже тошно становится, никакого толку. Мазарович с утра морит меня изломанным французским языком, снег петербургский, солнца давно нет, скучно в поле, дома еще скучнее, не дают призадуматься, всё это вроде арабесков, как об них говорит Алексей Петрович, что у человека из задницы дуб растет, с которого он зубами жолуди хватает. Глупо. —
Для развлечения бываю по вечерам в азиатской Дружеской беседе Мирза-Джана, а у него певец, Алаиер, мурлычит татарские эклоги, коли поход в Чечню не состоится, то я долее не, выдержу, как ни люблю А[лексея] П[етровича], но по совести сказать, на что я ему надобен? Вот вам напр[имер] я точно необходим, теперь сам вижу, испытал, что такое разлука, тянет обратно, уверен, что встретят меня с тою же горячностью, с которою провожали, а быть кому-нибудь в утешение куда приятно!!
Сделай милость объяви мне искренно или вы лучше скажите мне, милый друг Варвара Семеновна, отчего наш Александр так страстно отзывается мне о В. Н. Т…. {Фамилия тщательно зачеркнута. — Ред.} Ночью сидит у ней, и оттудова ко мне пишет, когда уже все дети спать улеглись… Не давайте ему слишком увлекаться этою дружбою, я по себе знаю, как оно бывает опасно. Но может быть я гадкими своими сомнениями оскорблю и ее, и Александра. Виноват, мне простительно в других предполагать несколько той слабости, которая испортила мне полжизни. Точно это вздор, она его гораздо старее, ни с чем не сообразно, и вы утаите эту статью от нашего друга, кстати он теперь в Москве, по возвращении ради бога ему не показывайте. Не хочу от вас скрывать моих пятен, чтобы одним махом уничтожить всю эту подлость. Прощайте, милые мои бесценные существа. Какое у вас движение в Петербурге!!— А здесь… Подождем. Варвара Семеновна, понуждайте нашего ленивца, чтобы не отставал от Одоевского, я перед вами на колена становлюсь. Пишите к дальнему другу и родственнику вашего избранья. Сто раз благодарю вас, что няньчите Вильгельма, чур не заглядываться, тотчас треснется головою об пол. На днях прибыл сюда фельдъегерь Экунин и привез мне письмо из Театральной школы, стало быть, как я не далек от нее, а всё ближе вас, вы верно с нею не бываете в таких коротких сношениях. Шаховской таки сосватал сестру за полицейского Юпитера, чорт с ними со всеми. Скажите мне два слова об Аристофане, Фонтане,3 Колосовой, Каратыгине, Григорьеве. Правда, я было позабыл, что не те времена.
От ужаса вся стынет кровь,
Лишь плачет тихая любовь.
На чей счет Булгарин нынче ветошничает, с кем в v войне? Прощай, брат Андрей, когда-нибудь напишу тебе умнее, а ты всё-таки отвечай. Коли вы Вариньки не согнали, так поцелуй ее от меня, между тем мой Сашка почтительно вам кланяется.
П_р_о_д_о_л_ж_е_н_и_е в_п_р_е_д_ь твоя ли рука?4

51. НИКОЛАЮ I

15 февраля 1826. <Петербург>

Всемилостивейший государь!

По неосновательному подозрению, силою величайшей несправедливости, я был вырван от друзей, от начальника мною любимого,1 из крепости Грозной на Сундже, чрез три тысячи верст в самую суровую стужу притащен сюда на перекладных, здесь посажен под крепкий караул, потом был позван к генералу Левашову. Он обошелся со мною вежливо, я с ним совершенно откровенно, от него отправлен с обещанием скорого освобождения, Между тем дни проходят, а я заперт. Государь! Я не знаю за собою никакой вины. В проезд мой из Кавказа сюда я тщательно скрывал мое имя, чтобы слух о печальной моей участи не достиг до моей матери, которая могла бы от того ума лишиться.2 Но ежели продлится мое заточение, то конечно и от нее не укроется., Ваше императорское величество сами питаете благоговейнейшее чувство к вашей августейшей родительнице…
Благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал, или послать меня пред Тайный Комитет лицом к лицу с моими обвинителями, чтобы я мог обличить их во лжи и клевете.

Всемилостивейший государь!

Вашего императорского величества

верноподданный

Александр Грибоедов.

52—61. ЗАПИСКИ К Ф. В. БУЛГАРИНУ *

{* Все десять записок были писаны в Петербурге, в здании Главного штаба, где Грибоедов находился под арестом. — Ред.}

1

<17 февраля 1826>

С дозволения инквизиции.1
Друзья мои Греч или Булгарин, кто из вас в типографии? Пришлите мне газет каких-нибудь и журналов, и нет ли у вас Чайльд-Гарольда? Меня здесь заперли, и я погибаю от скуки и невинности. Ч_у_р! М_о_л_ч_а_т_ь.

Грибоедов.

Главный штаб, 17 февр[аля]

D_a_s P_a_p_i_e_r i_n’s F_e_u_e_r. {Бумагу в огонь. — Ред.}
Фадей, мой друг, познакомься с капитаном здешним Жуковским, nous sommes camarades comme cochons, {Мы с ним закадычные приятели. — Ред.} может быть удастся тебе и ко мне проникнуть. Я писал к государю, ничего не отвечает,

2

<Без даты>

Сто тысяч раз благодарю, что потешил заключенного, а то я сидел только и проклинал моих гонителей. Сделай одолжение не пугайся. Бояться людей — значит баловать их. — Пришли мне П_у_ш_к_и_н_а С_т_и_х_о_т_в_о_р_е_н_и_я на одни сутки. Как бы я желал тебя видеть!!!

3

<Без даты>

Сделай одолжение, достань у Греча или у кого-нибудь атлас к Анахарсису,2 или какую-нибудь карту Греции, да новых журналов пришли. О правосудие!!

4

<Без даты>

А_т_л_а_с к А_н_а_х_а_р_с_и_с_у. Вчера я говорил Жуковскому, что ты у него был, он у меня спрашивал, видел ли ты меня? — Нет. Коли захочешь, он доставит тебе случай у меня побывать.

5

<Без даты>

Благодарю тебя за четвероногие Аппологи,3 на днях дочитываю Degerando, коли еще нет продолжения, то достань мне старое издание, которое мне 15 лет тому назад подарил профессор Буле, оно доведено до Фихте и Шеллинга.4 Также Анахарсиса скоро кончу и попрошу на место его Шубертовы календарики.5 Кажется, что мне воли еще долго не видать, и вероятно, буду отправлен с фельдъегерем, в таком случае, я матушке дам знать о деньгах, которыми ты меня одолжил,

6

<Без даты>

Дай, брат, пожалуйста длинных академических газет,6 да еще каких-нибудь журналов — я тотчас пришлю назад.

Верный твой друг.

7

<После 7 марта 1826>

Любезный друг. С нами чудные происшествия. Краул приставлен строжайший, причина неизвестная. Между тем я Комитетом оправдан начисто, как стекло, И_в_а_н_о_в_с_к_и_й, благороднейший человек, в крепости говорил мне самому и всякому гласно, что я немедленно буду освобожден. Притом обхождение со мною, как его, так и прочих, было совсем не то, которое имеют с подсудимыми. Казалось, всё кончено.7 Съезди к Ивановскому, он тебя очень любит и уважает, он член Вольного общества любителей словесности, и много во мне принимал участия. Расскажи ему мое положение и наведайся, чего мне ожидать.8 У меня желчь так скопляется, что боюсь слечь или с курка спрыгнуть. Да не будь трус, напиши мне, я записку твою сожгу, или передай сведения Ж[андру], а тот перескажет А[лексееву], а А[лексеев] найдет способ мне сообщить. Vale. {Привет (будь здоров). — Ред.}

8

19 марта <1826>

Любезный друг. Одолжи меня 150 рублями, а коли у тебя нет, то извести о моем голодном положении Ж[андра] или Петр[а] Николаевича] Ч[ебышева]. В случае, что меня отправят куда-нибудь подалее, я чрез подателя этой же записки передам тебе мой адамантовый крест, а ты его по боку.
Прощай.

9

<19 марта 1826>

Любезный друг, очень, очень благодарен тебе за присылку денег. Сделай одолжение, достань мне Т_а_в_р_и_д_у Боброва, да ежели нельзя на подержание, то купи мне le Calcul Diffrentiel de Francoeur, {‘Диференциальное исчисление’ Франкера. — Ред.} по-французски или по-русски.

10

<Около 18 апреля 1826>

Христос воскресе, любезный друг. Жуковский просил меня достать ему точно такое же парадное издание Крылова, как то, которое ты мне прислал.9 Купи у Оленина. Vous entenclez bien, que je ne peux pas lui refuser un petit present de ce genre. {** Вы, конечно, понимаете, что я не могу отказать ему в маленьком подарке такого рода. — Ред.} Да пришли, брат, газет. Друг мой, когда мы свидимся!!!
NB. Крылова он нынче же должен подарить в имянины какой-то ему любезной дамочки.

62. С. И. АЛЕКСЕЕВУ

3 июня <1826>. Петербург

Почтеннейший друг и тюремный товарищ, Степан Ларионович. Мы когда-то вместе молились усердно нашему создателю и в заключении в чистой вере находили себе неотъемлемую отраду. Теперь одни в вашем семействе за меня помолитесь, поблагодарите бога за мое освобождение и еще за многое, 2-го числа нынешнего месяца я выпущен, завтра или на-днях получу отправление. Податель этого письма мне искренний приятель, Александр Алексеевич Муханов, он знает подробно всё, что обо мне знать можно. Сделай одолжение, почтеннейший друг, полюби его, а мне бы очень хотелось быть на его месте и перенестись в Хороль,1 мы бы многое вспомнили вместе, теперь я в таком волнении, что ничего порядочно не умею ни оказать, ни написать. В краткости толку мало, а распространяться некогда. Надеюсь, что я уже ознакомлен в почтенном твоем семействе, верно они примут во мне участие, друг любезнейший и благородный, верь, что я по гроб буду помнить твою заботливость обо мне, сам я одушевлен одною заботою, тебе она известна, я к судьбе несчастного О[доевского] не охладел в долговременном заточении и чувствую, надеюсь и верую, что бог мне будет помощник.
Прощай, милый, бесценный Степан Ларионович, засвидетельствуй мое искреннее почтение твоей супруге, она извинит мне это короткое обхождение без чинов, с нами не чинились в штабе,2 так и мы поступаем. Коли удостоишь меня письмом, то в Москву под Новинским в собственный дом. С горячностью обнимаю тебя. Это письмо первое, но не последнее.

Искренний друг душою преданный

А. Грибоедов.

63. В. С. МИКЛАШЕВИЧ

<6 июня 1826. Петербург>

Милый друг Варвара Семеновна. Я знаю, коли вам не написать, так вы будете ужасно беспокоиться. Дело вот в чем: я не могу сна одолеть, так и клонит, сил нет домой воротиться, велел себе постель слать, между тем хозяйничаю, чай пью, всё это у Булгарина, которого самого дома нет. Скажу вам о государе мое простодушное мнение: он, во-первых, был необыкновенно с нами умен и милостив, ловок до чрезвычайности, а говорит так мастерски, как я кроме А. П. Ермолова еще никого не слыхивал. Нас представили в 3-м часу на Елагином острову, оттуда Муравьев, который меня и туда привез в своей карете (университетский мой товарищ, не видавшийся со мной уже 16 лет), завез к Жуковской матери1 на Крестовой, где я и обедал.
Прощайте, пишу и сплю.
Извощику прикажите дать 2 руб. 60 копеек + 20 коп. на водку.

64. А. А. ДОБРИНСКОМУ

<Перевод>

9 ноября <1826>. Тифлис

Любезный товарищ по заключению. Не думайте, что я о Вас позабыл. Вы до сих пор не имели от меня никаких известий единственно по неимению верной оказии для посылки Вам хоть нескольких строк. Сразу по прибытии моем в Тифлис я говорил о Вас с главнокомандующим,1 и он принял ходатайство мое о Вас самым удовлетворительным образом. Затем, когда Паскевич перед своим отбытием в Елизаветполь поручил мне от его имени похлопотать перед Алексеем Петровичем за Шереметева, который разделяет Вашу печальную участь, я снова получил ответ, что он не находит никаких затруднений для того, чтобы сделать представление кому следует о переводе вас обоих в один из полков, назначенных для действий против неприятеля. Еще недавно, когда я сопровождал его до Сертичали, он вновь мне повторил, заверяя, что я могу быть совершенно покоен на Ваш счет, что он не предвидит больших препятствий к тому, чтобы переменить Вам полк, ни со стороны начальника главного штаба, ни даже со стороны его величества,, чье намерение состоит в том, чтобы те, кто, как Вы, лишь частично были замешаны, могли бы воспользоваться нынешней войной, чтобы полностью и с честью снять с себя временную опалу. Милый друг, будьте уверены, что во мне Вы имеете человека, который всем сердцем готов служить тем, кого он любит. Ваше несчастье, столь мало Вами заслуженное, наше совместное пребывание в бедственном узилище, плачевное состояние, в котором Вы меня там нашли, наконец, еще столько разных оснований всегда присутствуют в мыслях моих, — оснований слишком важных, чтобы я когда-либо мог о Вас забыть. Мы много говорили о Вас с Бельфором, который недавно сообщил мне о Вас последние новости. Сейчас же, как только генерал Ермолов вернется, я пристану к нему с Вашим делом, насколько мне бог даст жара и красноречия, и немедленно дам Вам знать о последних решениях, которые он примет. Прошу Вас, доверьтесь моей счастливой звезде. В первый же раз, когда Вы возьметесь за перо, чтобы писать мне, сообщите, чем Вы занимаетесь. Не позволяйте скоропреходящему несчастию сломить Вас. У Михаила Грекова есть собрание книг, читайте, размышляйте, и разумным употреблением часов досуга приготовляйтесь хорошо послужить отечеству. Когда характер достойного человека проходит через горнило тяжелейших испытаний, он от этого только лучше становится — поверьте, так говорит Вам человек, который знает это по собственному опыту. Прощайте, мысленно тысячу раз Вас приветствую.
Привет от меня всем знакомым в Вашем гарнизоне. Будьте терпеливы, милый друг, и помните

Вашего усерднейшего

А. Грибоедова.

Я недостаточно римлянин насчет имен и отчеств, милый друг, и если я исказил Ваше на конверте, сообщите мне, и укажите, как полагается его писать.

65. С. Н. БЕГИЧЕВУ

9 декабря 1826. <Тифлис>

Милый друг мой! Плохое мое житье здесь. На войну не попал: потому что и А[лексей] П[етрович] туда не попал. А теперь другого рода война. Два старшие генерала ссорятся, с подчиненных перья летят.1 С А[лексеем] П[етровичем] у меня род прохлаждения прежней дружбы. Денис Васильевич этого не знает, я не намерен вообще давать это замечать, и ты держи про себя. Но старик наш человек прошедшего века. Несмотря на всё превосходство, данное ему от природы, подвержен страстям, соперник ему глаза колет, а отделаться от него он не может и не умеет. Упустил случай выставить себя с выгодной стороны в глазах соотечественников, слишком уважал неприятеля, который этого не стоил. Вообще война с персиянами самая несчастная, медленная и безотвязная. Погодим и посмотрим.2
Я на досуге кое-что пишу.3 Жаль, что не в силах распространиться тебе о себе и о моих созданиях. Сейчас из обеда, а завтра Давыдов возвращается.4 — Я принял твой совет: перестал умничать, достал себе молоденькую девочку, со всеми видаюсь, слушаю всякий вздор, и нахожу, что это очень хорошо. Как-нибудь дотяну до смерти, а там увидим, больше ли толку, тифлисского и петербургского. Тебя не браню за упорное молчание, угадываю причины, однако, коли в Москве будешь, схвати удобный случай и напиши. Мазаровичева получила нежные представления от сестры своей Зыбиной или Зубковой в пользу Дурнова, и намерена передать их моим. Что об этом знаешь? Кончено или вновь завязалось?5
Буду ли я когда-нибудь независим от людей? Зависимость от семейства, другая от службы, третья от цели в жизни, которую себе назначил, и может статься наперекор судьбы. Поэзия!! Люблю ее без памяти, страстно, но любовь одна достаточна ли, чтобы себя прославить? И наконец, что слава? По словам Пушкина…
Лишь яркая заплата
На ветхом рубище певца.6
Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов? Всё-таки Шереметев у нас затмил бы Омира, скот, но вельможа и крез. Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием, но всех равнодушнее наш Сардар,7 я думаю даже, что он их ненавидит. Voyons се qui en sera. {Посмотрим, что будет.— Ред.} Если ты будешь иметь случай достать что-нибудь новое, пришли мне в рукописи. Не знаешь ли что-нибудь о судьбе Андромахи?8 напиши мне. Я в ней так же ошибся, как и в А[лексее] П[етровиче]. Когда-нибудь и, может быть, скоро свидимся… Ты удивишься, когда узнаешь, как мелки люди. Вспомни наш разговор в Екатерининском. Теперь выкинь себе всё это из головы. Читай Плутарха, и будь доволен тем, что было в древности. Ныне эти характеры более не повторятся.— Когда будешь в Москве, попроси Чадаева и Каверина, чтобы прислали мне трагедию Пушкина Б_о_р_и_с Г_о_д_у_н_о_в.9
Прощай, целую Анну Ивановну и мою невесту.10 Тебя, мой милый, люблю с каждым годом и месяцем более и более. — Но что проку. Мы не вместе. И жалеть надобно меня. Ты не один. —
Заставь Ермолова Петра Николаевича возвратить мне мой манускрипт Г_о_р_я о_т у_м_а. Дмитрия и Александру Васильевну обнимаю. В переписке ли ты с Андреем? Он от меня ни строчки не имеет. Невозможно.11

66. Ф. В. БУЛГАРИНУ

11 декабря <1826. Тифлис>

Сармат мой любезный. Помнишь ли ты меня? А коли помнишь, присылай мне свою Пчелу даром, потому что у меня нет ни копейки. Часто, милый мой, вспоминаю о Невке, на берегу которой мы с тобою дружно и мирно пожили, хотя недолго. Здесь твои листки1 так ценятся, что их в клочки рвут, и до меня не доходит ни строчки, хотя я член того клуба, который всякие газеты выписывает. Воротилась ли твоя Lnchen? Mein Gruss u[nd] kuss. Tantchen auch meine Wnsche fur ihr Wohl {Мой привет и поцелуй. Тетушке также мои добрые пожелания.— Ред.} передай исправно. Гречу поклонись. Благодарим тебя за прелестную Фуксову статью: Один день из жизни Суворова.
Твои прогулки и встречи2 тоже здесь высоко ставятся, за 3000 в[ерст] полагаюсь, что это истинная картина петербургских нравов. Продолжай, будь так же плодовит в твоих произведениях, как ты мил и добр в обществе хороших приятелей. Прощай. Благослови тебя бог.

Верный твой.

P. S. Не искажай слишком персидских имен и наших здешних, как Шаликов в московских газетах пишет: Ш_а_м_а_н_д_а, вместо Ш_а_м_ш_а_д_и_л_ь etc. etc.
Отчего вы так мало пишете о сражении при Елисаветполе, где 7000 р[усских] разбили 35000 персиян? Самое дерзкое то, что мы врезались и учредили наши батареи за 300 саженей от неприятеля и, по превосходству его, были им обхвачены с обоих флангов, а самое умное, что пехота наша за бугром была удачно поставлена вне пушечных выстрелов, но это обстоятельство нигде не выставлено в описании сражения.

67. А. В. ВСЕВОЛОЖСКОМУ

19 марта 1827. Тифлис

Я давно собирался писать к тебе, любезнейший друг Александр Всеволодович. Но здесь пронеслись слухи, что будто ты был позван в Астрахань,1 и так тайно! так страшно!!.. впрочем в душе моей я так же был за тебя уверен, как некогда ты за меня,2 наперед предугадывал, что с тобою ничего очень важного и неприятного не приключится, зная тихую твою семейную жизнь, дела хозяйственные и нисколько не политические, выбор друзей и книг самый безвредный. — Другое, что мне помешало напомнить тебе о себе, это собственно наши здесь глухие и громкие дела, приготовления к походу, жажда побед, и между тем ждем и не двигаемся, толки робких подчиненных: что почта, то новый начальник, а покудова остаемся при старом.3 Теперь рад случаю, комиссионер твой здесь, ему вручу мою грамоту, смотри и ты не пренебреги мною, отзовись строчкой!
Кстати о делах человеческих, персидская твоя торговля пошла на ветер, как все мирское. Теперь война, и мы претерпели поражение, не дравшись: торговля, мечты о богатом прибытке, все исчезло. Hettier мне пишет, что он по этому случаю находится в самых трудных обстоятельствах, потерял время, ничего не нажил и даже прожился. Позволь мне быть за него ходатаем, любезный друг. Я твердо уверен в чувстве справедливости, которое не допустит тебя, бросить человека потому только, что нужда в нем миновалась. И теперь повторяю тебе сказанное мною 4 года тому назад: нельзя найти в торговых оборотах, особенно для Персии, усерднейшего и более исполнительного комиссионера.4 Судьба не дала тебе им воспользоваться, но он когда-нибудь и впредь может пригодиться. Между тем он, как говорит, истратил с тех пор, как в делах с тобою, собственных денег 15000 R, и три с половиною года, в которые ничего не приобрел. Подумай о нем, о человеке, живущем только от трудов своих и прилежания: настаивать я не буду, ты, верно, сам не захочешь быть ничьим раззорителем. Одно препятствие может встретиться — в ненадежности твоих денежных способов на эту пору, может быть. Но тогда он будет довольствоваться письменным твоим обязательством, с придачею чего-нибудь в наличности. Сделай одолжение, не оставь этого без внимания. Поговори с братом,5 которому я дружески кланяюсь. Он, конечно, против этого ничего иметь не будет. Когда и как ты намерен обеспечить Hettier за понесенные им убытки, потрудись меня уведомить. Я этого ожидаю от твоей любви и уважения, которые сам к тебе чувствую искренно и бесконечно.
Может и то случиться, что старание мое лишнее, ты имел время с ним окончить: потому ‘что не мало времени прошло с тех пор, как Hettier писал ко мне. Тем лучше.
Прощай, милый мой друг. Ребров мне сказывал, что София Ивановна отправилась в Москву, следовательно туда передай ей мое почтение. Прощай.

Душою преданный тебе

А. Г.

Благодарю тебя, что позаботился обо мне истинно дружеским участием в бытность твою в Петербурге, в начале 1826 года.6

68. Ф. В. БУЛГАРИНУ

16 апреля 1827. Тифлис

Любезный друг Фадей Венедиктович. Прежде всего просьба, чтобы не забыть, а потом уже благодарность за дружеское твое внимание к скитальцу в восточных краях. Пришли мне пожалуйста статистическое описание, самое подробнейшее, сделанное по лучшей, новейшей системе, какого-нибудь округа южной Франции, или Германии, или Италии (а именно Тосканской области, коли есть, как края, наиболее возделанного и благоустроенного), на каком хочешь языке, а адресуй в канцелярию Главноуправляющего на мое имя. Очень меня обяжешь, я бы извлек из этого таблицу не столь многосложную, но по крайней мере порядочную, которую бы разослал нашим окружным начальникам, с кадрами, которые им надлежит наполнить. А то с этим невежественным чиновным народом век ничего не узнаешь, и сами они ничего знать не будут. При Алексее Петровиче у меня много досуга было, и если я немного наслужил, так вдоволь начитался. Авось теперь с божиею помощию употреблю это в пользу.
Стихи Жандра в 1-м No я нигде не мог отыскать, ты не прислал мне, а другие — к М_у_з_е, я еще не зная, чьи они, читал здесь вслух у Ховена и уверен был, что это произведение человека с большим дарованием.1 Поощряй, пришпоривай его. А я надеюсь, что, воротясь из похода, как-нибудь его сюда выпишу. Не могу довольно отблагодарить тебя за приятное твое письмо и за присылку журналов. Желал бы иметь ц_е_л_о_г_о ‘Годунова’. Повеса Лев Пушкин здесь, но не имел ко мне достаточного внимания и не привез мне братнина манускрипта. За то я его принял по неприятельски, велел принести пистолеты и во всё время, что он у меня сидел, стрелял в дверь моей комнаты, пробил ее насквозь сверху до низу, и Льва с пальбой отпустил в полк на юнкерство.2 В первой сцене ‘Бориса’ мне нравится Пимен-старец, а юноша Григорий говорит, как сам автор, вовсе не языком тех времен.3
Не ожидай от меня стихов, горцы, персиане, турки, дела управления, огромная переписка нынешнего моего мое внимание. Не надолго разумеется, кончится кампания, и я откланяюсь. В обыкновенные времена никуда не гожусь: и не моя вина, люди мелки, дела их глупы, душа черствеет, рассудок затмевается и нравственность гибнет без пользы ближнему. Я рожден для другого поприща.
Разведай у П_е_т_е_р_с_а, моего портного, и Жандра попроси, что он пятый месяц не шлет мне платье, получивши деньги 600 р. от матушки. Скажи ему по-французски, что он свинья. — 1-я глава твоей Сиротки так с натуры списана, что (прости, душа моя) невольно подумаешь, что ты сам когда-нибудь валялся с кудлашкой.5 Тьфу пропасть! как это смешно, и жалко, и справедливо. Я несколько раз заставал моего Александра,6 когда он это читал вслух своим приятелям. — Многие просят, чтобы ты непременно продолжал и окончил эту повесть.
Lnchen meiner liebariswrdiger Freundinn und Tante7 meinen besten Gruss. {Леночке, моей любезной приятельнице, и Танте — наилучший привет. — Ред.}
Прощай, кланяйся друзьям и помни о добром приятеле, который тебя душевно любит.

А. Г.

69. П. Н. АХВЕРДОВОЙ

<перевод>

28 июня 1827, перед рассветом.

Нахичевань

Любезнейшая и почтеннейшая Прасковья Николаевна. Я провожу бессонную ночь, ожидая, пока перепишут мои служебные бумаги, после чего я должен разбудить генерала,1 чтобы он их подписал. Неправда ли, все это очень весело для человека, который дорожит своей независимостью? Скажите мне, как покончить со всеми этими дрязгами? На несчастье еще можно подумать, что неприятеля точно подкупили, чтобы он как можно меньше нас тревожил. До сих пор один-единственный раз позабавился, побеспокоив арьергард Эристова. Господи боже, ну и генералы тут у нас! Можно подумать, что они нарочно созданы для того, чтобы все больше и больше укреплять во мне отвращение, которое питаю я к чинам и высоким званиям. Муравьев сегодня утром ходил в рекогносцировку крепости Аббас-Абад. Я был слишком занят, чтобы следом за ним сесть в седло. Но так как я из всей компании лучше всех устроен в отношении помещения, и из окон моих великолепно можно обозревать всю местность, я часто поднимал голову от своих бумаг, чтобы направить подзорную трубу в то место, где происходило дело. Я видел, как неприятельская кавалерия скакала во всех направлениях и переправлялась через Араке, чтобы отрезать Муравьева и две сотни его казаков. Он удачно выбрался из этого дела, никакой серьезной схватки не произошло, и он к нам вернулся цел и невредим, хотя и не успев ничего разведать из того, что хотел видеть. Главнокомандующий к нему имеет большое уважение и доверие, но какой-то бес тут мешается, и у них часто происходят серьезные ссоры, один кричит, другой дуется, а я тут нахожусь, чтобы играть глупейшую роль примирителя, не получая ни малейшей благодарности ни от кого. Это между нами. Скажите хоть Вы мне спасибо за Вашего зятя. Впрочем, я Вам не ручаюсь, что в один прекрасный день они не рассорятся навсегда, и это меня иногда приводит в меланхолию. Не говорите ему об этом ничего в Ваших письмах и не рассказывайте об этом даже его супруге. Действительно, генерал иногда бывает очень несговорчив, а характер Вашего зятя тоже нельзя назвать уживчивым.
Получили ли Вы ответ от Этье? У нас уже четыре недели как нет почты, и мы не знаем ничего, что происходит за пределами нашего сегодняшнего горизонта. Удушающая жара. 47R по Реомюру, скверная пища, что для меня не представляет важности, ни книг, ни фортепьяно. Тошно до смерти. Спокойной ночи, нежнейший поцелуй от меня Дашеньке и маленькой Соне Орбелиани. Я совсем засыпаю, и, однако, более часа еще пройдет, пока я смогу лечь в постель. Черкните мне дружески странички две о том, что делается у Вас в Тифлисе, буду Вам очень признателен, и вспоминайте иногда того, кто Вам так искренне предан уже столько лет. Окна в комнате разбитые, ветер ужасный, поминутно свечи задувает, и я стоя пишу в какой-то стенной впадине. Передайте от меня целый акафист приветствий и поклонов Надежде Афанас[ьевне], Анне Андреевне, Софье Федоров[не], Марии Ивановне, Катерине А[какиевне] и всем моим знакомым принцессам.

С беспредельным почтением

ваш усердный слуга

А. Грибоедов.

70. П. Н. АХВЕРДОВОЙ

<Перевод>

3 июля 1827

Главная квартира под стенами

Аббас-Абада

Благоволите заметить, любезнейшая и достойнейшая Прасковья Николаевна, что на меня временами находит, что я пишу письмо за письмом, и то же самое в отношении визитов, когда я где-нибудь на месте. Вот для Вас уже No 2. Пишу Вам на открытом воздухе, под прекрасным небом Персии, дует адский ветер, пыль страшнейшая, и что хуже всего, уже смеркается, вполовину не видно, но я не хочу отказываться от удовольствия написать Вам несколько строк.
В прошлый раз, когда я запечатывал письмо к Вам, было уже половина 4-го утра. Я велел оседлать мою лошадь и поехал к Аббас-Абаду, к стенам которого были посланы 50 казаков, чтобы тревожить гарнизон или вернее кавалерию, которая находится в крепости, и завлечь ее в засаду, {Ваш зять1 провел там бессонную ночь, обманувшись в своих ожиданиях сверх всякого описания. Генерал2 сказал ему, что если бы сражение завязалось, он тотчас бы представил его к генеральскому чину, но это не вернуло ему хорошего настроения.} где поставлены были главные силы нашей кавалерии. Я присоединился к нашему небольшому отряду, но весь маневр не удался по нелюбезности противника, который не пожелал дать себя провести. Несколько охотников явилось погарцевать вокруг нас, но слишком далеко от того места, где их ждали. Мы отделались несколькими пулями, которые просвистали над нашими головами, не задев никого, так продолжалось до 10 часов утра, когда главнокомандующий2 приказал произвести серьезную рекогносцировку силами 2 уланских, 2 казачьих и 1 драгунского полка с 22 орудиями легкой артиллерии. Я поместился на расстоянии выстрела от одной из сторон крепости, откуда было видно, как проходили наши войска, как если бы я смотрел из самого центра крепости. Долго палили из пушек с обеих сторон. Зрелище было красивое, довольно ничтожное, думаю, в отношении военного успеха, но великолепное для глаз, а мне большего и не ладо, поскольку я тут нахожусь только для собственного развлечения. В этот самый момент генерал Бенкендорф пустил 2000 кавалеристов вплавь через Араке, они его мигом перешли, и неприятель был вытеснен со всех высот по ту сторону реки. Я хотел бы, чтобы Вы? как художница, видели бы все это, и в особенности живописную долину, где происходила эта сцена. Со всех сторон у нас тут гряды гор, самые причудливые, какие только могла создать природа, между прочими так называемая Помпсева скала, которая высится, как ствол дерева, разбитого и обугленного молнией, но только гигантских размеров, это в сторону нашей Карабагской границы. Среди лабиринта холмов, различных возвышенностей и целых горных цепей, самой своеобразной формы, — цветущая долина, заботливо возделанная, которую орошает Араке, и к северу снежная вершина Арарата. Я уже переходил вброд знаменитую реку, чье историческое имя столько говорит воображению.
Третьего дня мы стали лагерем около Аббас-Абада, вчера открыли траншею, и сегодня ночью я последую за генералом,2 чтобы посмотреть, что там происходит. Этим утром наше общество чуть было не лишилось Влангали, из-за семи злосчастных ядер, которые прогрохотали над его палаткой, или верней над всей главной квартирой, где и упали в разных местах, не убив никого. Все это вносит развлечение в мою жизнь, я начинаю до некоторой степени находить в этом вкус, это лучше, чем плесневеть в городах.
Прощайте. Что сказать Вам о Вашем зяте?1 Невозможно лучше его исполнять свой долг, согласно тому, как он понимает свою службу, — и быть более непонятым своим начальником, который, впрочем, отличнейший человек, если не считать его манер. Не говорите об этом ничего г-же Муравьевой. Может статься, с успехами в действиях против неприятеля отношения между друзьями наладятся, и тогда я первый Вам об этом сообщу.
Поклоны мои всей Вашей семье, Чавчавадзе и госпоже Кастелло.

71. КОМАНДИРУ ОТДЕЛЬНОГО КАВКАЗСКОГО КОРПУСА ГЕНЕРАЛУ-ОТ-ИНФАНТЕРИИ, ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТУ И КАВАЛЕРУ ПАСКЕВИЧУ ИНОСТРАННОЙ КОЛЛЕГИИ НАДВОРНОГО СОВЕТНИКА ГРИБОЕДОВА ДОНЕСЕНИЕ

30 июля 1827. Лагерь при селении Карабабы

20-го числа июля я, по приказанию вашего высокопревосходительства, отправился из крепости Аббас-Абад в персидский лагерь, куда в тот же день прибыл перед вечером, 7-мь часов езды скорой, расстояние около 49 верст от Араиса до опустелой деревни Каразиадин, где я должен был ждать, когда позовет меня к себе Аббас-Мирза. Скудно-разбросанные палатки не означали присутствия многочисленного войска. Вечером прибыл ко мне Мирза-Измаил с приветствиями от Шахзады, который на ту пору прохлаждался в горах, и только на другой день намерен был спуститься к Каразиадину, или в Чорскую долину (так называется целый округ из 12-ти деревень). К моей палатке поставлен почетный караул, разумеется, чтоб иметь надо мною надзор, но все условия вежливости были соблюдены, даже до излишества,
21-го июля, поутру, подошва гор к югу, со стороны Хоя, запестрела вооруженными конными и сарбазами, — и вскоре был разбит лагерь на большом протяжении.
В час пополудни за мною прибыл наиб Эшик-Агаси от Аббас-Мирзы, к которому я отправился с толпою народа, при мне же были Мирза-Измаил и Мирза-Сале, Я был допущен к аудиенции тотчас без предварительных церемоний. Аббас-Мирза один был в обширной палатке, со мною взошли несколько человек из его приближенных.
После первых приветствий и вопросов о вашем здоровье, обо мне собственно, он начал мне вспоминать о прежнем моем пребывании в Тавризе и проч. Потом долго и горько жаловался на генерала Ермолова, Мазаровича, Севаримидзева, как на главных, по его мнению, зачинщиков нынешней войны. Я ему отвечал, что неудовольствия были обоюдны, по случаю спора о границах, но с нашей стороны никогда бы не вызвали военных действий, если бы сам Шахзади не вторгнулся в наши области.
— ‘Моих и шаха послов не допускали до государя, писем не доставляли в Петербург, — сколько я их показывал князю Меншнкову, мне обратно присланных, даже не распечатанных, сколько теперь у меня их сохраняется, в том же виде, для оправдания моего перед государем вашим’.
Я ему напомнил о двукратном приезде в Россию Абуль-Гассан-Хана, о Мекмед-Гассан-Хане-Афшаре, о Мирза-Сале, бывших в Петербурге, чрез которых всегда можно было представить императорскому двору жалобы, если бы они основаны были на справедливости. Наконец, князь Меншиков для того был прислан в Персию от самого государя, чтобы устранить поспешно и навсегда возникшие тогда несогласия. Впрочем, когда кто лежит болен целый год, не отыскивают уже первых причин его болезни, а стараются уврачевать ее,— так и с настоящею войною.
Разговор в этом смысле продолжался более часу. Я вынужден был сказать, что не имею поручения разбирать то, что предшествовало войне, что это не мое дело…
— ‘Так все вы говорите: не мое дело, — но разве нет суда на этом свете!’
— Ваше высочество сами поставили себя судьею в собственном деле, и предпочли решить его оружием. Не отнимая у вас ни благоразумия, ни храбрости, ни силы, замечу одно только: кто первый начинает войну, никогда не может сказать, чем она кончится.
— ‘Правда’, отвечал он.
— Прошлого года персидские войска внезапно и довольно далеко проникли в наши владения по сю сторону Кавказа, Нынче мыл пройдя Эриванскую и Нахичеванскую области, стали на Араксе, овладели АббасУАбадом, откуда я прислан…
— ‘Овладели! взяли! Вам сдал Аббас-Абад зять мой, трус, — он женщина, хуже женщины’.
— Сделайте то, что мы сделали, против какой-либо крепости, и она сдастся вашему высочеству.
— ‘Нет, вы умрете на стене, ни один живой не останется, мои не умели этого сделать, иначе вам никогда бы не овладеть Аббас-Абадом’.
— Как бы то ни было, при настоящем положении дел уже три раза, как генерал1 получал от вас предложения о мире, и ни одно из ваших сообщений не сходно с условиями, мимо которых с нашей стороны не приступят ни к каким переговорам. Такова есть воля государя. Чтобы на этот счет не было более недоразумений, я сюда прислан. При том должен объявить вашему высочеству, что посланные ваши, если явятся с предложениями другого рада, несогласными с нашими, или для прений о том, кто первый был причиною войны, — они не только не получат удовлетворительного ответа, но главноначальствующий1 не признает себя даже в праве их выслушивать. Условия же, если ваше высочество расположены их выслушать, я сейчас буду иметь честь изложить вам, — в этом именно состоит мое поручение.
— ‘Послушаем’, сказал он, ‘но разве должно непременно трактовать, наступи на горло, и нельзя рассуждать о том, что было прежде?’
Тут он опять начал распространяться о безуспешных прежних его усилиях жить снами в мире, под сению расположения к нему российского императора. Обвинения с жаром против пограничных начальников, не щадя и своих сардара и брата его, потом неистощимые уверения в преданности императору,— всё это быстро следовало одно за другим. Я из некоторых слов мог, однако, заметить, что личный характер государя императора сильно действует на него, как отпечаток твердости и постоянства в предприятиях, так, Он отзывался, по свидетельству ли англичан, или по другим до него дошедшим сведениям, но повторил не раз, что он знает о решительных свойствах великого императора, что свидетельствуют все сыны и братья европейских царей и послы, приезжавшие поздравлять его со вступлением на престол. То же впечатление я потом заметил и в прочих лицах, с которыми имел дело в персидском лагере, они рассказывают множество анекдотов, — иные справедливые, большею частью вымышленные, но представляющие российского государя в каком-то могущественном виде, страшном и для его неприятелей. Я воспользовался этим, чтобы обратить внимание Шахзады на неприличность прошлогодних поступков в Персии против кн. Меншикова.
— Как, с такими понятиями о могуществе нашего государя, вы решились оскорбить его, в лице посланника его величества, которого задержали против самых священных прав, признанных всеми государствами? Теперь, кроме убытков, нами понесенных при вашем впадении в наши области, кроме нарушений границ, оскорблена и личность самого императора, — а у нас честь государя есть честь народная!
При этих словах он как будто поражен был какою-то мыслью и так непринужденно, громко и красноречиво раскаивался в своем поступке, что мне самому ничего не оставалось к этому прибавить. Предоставляю вашему высокопревосходительству судить, насколько это раскаяние смиренно, по известному уже вам характеру персиян.
После того он всех выслал, остались: он, я и мой переводчик, но за занавесью выказывался человек, в котором я опять узнал Алаяр-Хана. Аббас-Мирза, наконец, решился выслушать условия, говоря, однако, что он уже их знает от Мирзы-Сале.
Переводчик мой пространно объяснил ему, чего требует наше правительство, по данным ему от меня наставлениям, ни разу не уклонялся от должной учтивости и уважения к тому, с кем говорил, всячески щадя его самолюбие. Шахзади несколько раз покушался его прервать, но я с покорностью просил его быть терпеливее, иначе мое поручение останется не довершенным. Когда всё с нашей стороны было объяснено, он едва не вскочил с места.
— ‘Так вот ваши условия. Вы их предписываете шаху иранскому, как своему подданному! Уступка двух областей, дань деньгами! Но когда вы слыхали, чтобы шах персидский сделался подданным другого государя? Он сам раздавал короны. Персия еще не погибла’.
— И Персия имела свои дни счастия и славы, но я осмелюсь напомнить вашему высочеству о Гуссейн-Шахе-Софии, который лишился престола, побежденный авганцами.2 Предоставляю собственному просвещенному уму вашему судить, насколько русские сильнее авганцев.
— ‘Кто же хвалит за это шаха Гуссейна? он поступил подло, — разве и нам следовать его примеру?’
— Я вам назову великого человека и государя, Наполеона, который внес войну в русские пределы и заплатил за это утратою престола.
— ‘И был истинный герой: он защищался до самой крайности. Но вы, как всемирные завоеватели, всё хотите захватить, — требуете областей, денег и не принимаете никаких отговорок’.
— При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами, мы отдаляем наши пределы и, вместе с тем, неприятеля, который бы отважился переступить их. Вот отчего в настоящих обстоятельствах требуется уступка областей Эриванской и Нахичеванской. Деньги— также род оружия, без которого нельзя вести войну. Это не торг, ваше высочество, даже не вознаграждение за претерпенные убытки: требуя денег, мы лишаем неприятеля способов вредить нам на долгое время.
Не скрою от вашего высокопревосходительства, что эти слова показались очень неприятными Аббас-Мирзе. Может быть, я и несколько перешел за черту данного мне поручения, но смею вас уверить, что этим не только ничего не испорчено, но при будущих переговорах уполномоченные его императорского величества избавлены будут от труда исчислять персиянам итоги военных издержек, которые они оценяют, по-своему, довольно дешево, ибо армия их во время войны, даже в собственном краю, кормится сколько можно даром, на счет поселян беззащитных.
Аббас-Мирза подозвал меня, как можно ближе, и почти на ухо начал меня расспрашивать о степени власти, от государя вам вверенной, — можете ли вы от себя убавить некоторую часть своих требований, что есть два рода главнокомандующих: одни на всё уполномоченные, другие с правами ограниченными, — какова, наконец, власть генерала Паскевича?
— Большая, — отвечал я, — но чем она более, тем более ответственность.
Потом я объяснил ему, что у нас одна господствующая воля — самого государя императора, от которой никто уклониться не может, в какую бы власть облечен ни был, условия будущего мира начертаны по воле государя, и исполнитель — главноначальствующий, и проч. Это завлекло меня в сравнение с Персиею, где единовластие в государстве нарушается по прихоти частных владетелей и разномыслием людей, имеющих голос в совете шахском, даже исступлением пустынника, который из Кербелая является с возмутительными проповедями и вовлекает государство в войну бедственную. Аббас-Мирза часто оборачивался к занавеске, за которой сидел Алаяр-Хан, и сказал мне:
— ‘У вас тоже не одна воля: в Петербурге одно говорят, Ермолов — другое, у нас был муштаид для музульман, вы тоже, для возбуждения против нас армян, выписали в Эчмеадзин христианского калифа Нерсеса’, и так далее.
После многих отступлений, мы опять обратились к условиям будущего мира.
— ‘Итак, генерал Паскевич не может или не хочет сделать никакой отмены в объявленных вами предложениях? Мы заключим перемирие, это он может, тем временем я сам к нему прибуду в лагерь, скажу ему, чтобы он указал мне путь к императору, — сам отправлюсь в Петербург, или пошлю моего старшего сына, он наследник мой, как я — шахский. Будем целовать руку великого государя, престол его, — мы его оскорбили, будем просить прощения, он сам во всем властен, но великодушен, захочет областей, денег — и деньги, и весь Адзербидзам, и самого себя отдам ему в жертву, но чистосердечным сим поступком приобрету приязнь и покровительство российского императора’.
Эту идею он развивал мне с различными изменениями и при каждом разе я напоминал ему, что ваше высокопревосходительство не в праве, в нынешних обстоятельствах, дать ему или Эмир-Зади пропуск в С.-Петербург, что это намерение гораздо удобнее было исполнить прошлого года, во время коронации императора, Шахзади предпочел тогда схватиться за оружие, и я не могу скрыть, что государь разгневан именно и лично самим Аббас-Мирзою.
Он снова говорил, что знает, чувствует это, — готов исправить вину свою, снискать утраченное им благоволение государя, эти уверения он повторял до бесконечности.
— ‘Скажите, г. Грибоедов, вы жили в Тавризе, — чего я ни делал, чтобы с вами остаться в дружбе? чем можете укорить меня, каким проступком против трактата?’3
Я привел ему на память рассеяние возмутительных фирманов в Дагестане, на которые во всё время жаловался генерал Ермолов.
— ‘Видели ли вы их? где они? Это нелепости, вымышленные моими врагами — Ермоловым и Мазаровичем, так же как и уши и носы убитых на Кавказе русских, которые будто бы привезены были лезгинами ко мне в Тавриз. Когда же это было? Вы свидетель, что это ложь, между тем император Александр выговаривал это Мехмед-Гуссейну-Хану в Петербурге, такими клеветами возбуждали против меня покойного вашего императора и так же умели лишить меня благосклонности его преемника. С кн. Меньшиковым можно было иметь дело — умный и не коварный человек, но он всегда отговаривался, что не имеет власти делать мне иных предложений, кроме тех, которые мне уже объявлены были генералом Ермоловым. Теперь, если мы вам отдадим области, заплатим требуемую сумму, что приобретем в замену? Новые предлоги к будущим распрям, которые со временем созреют и произведут отнять войну. При заключении прежнего мира мы отказались в пользу вашу от обширнейших провинций, на всё согласились, что от нас хотели, —англичане тому свидетели, и что же приобрели, кроме новых притязаний с вашей стороны, обид нестерпимых! Мир во сто раз хуже войны! Нынче посланные мои принимаются ласковее генералом Паскевичем, сообщения его со, мною вежливее, чем во время так называемого мира, я перечесть не могу всех оскорблений, мною претерпенных в течение десяти лет. Нет! Я, или сын мой — мы непременно должны ехать к императору…’ и проч.
Я опять представлял ему невозможность вашему высокопревосходительству допустить этого, и в обыкновенное время приличие требует писать предварительно в Петербург и просить на то соизволения его императорского величества. Он начал рассчитывать, как скоро может прибыть ответ из С.-Петербурга, требовал от меня ручательства, что государь допустит его к себе, просил меня стараться об этом дружески и усердно при вашем высокопревосходительстве, а вас самих — ходатайствовать за него в С.-Петербурге, — в то самое время, как я неоднократно изъявлял ему мое сомнение о том, возможно ли такие предложения делать и принимать в военное время. Способ трактовать — исключительно свойственный персиянам, которые разговор о деле государственном внезапно обращают в дружескую гаремную беседу и поручают хлопотать в их пользу чиновнику воюющей с ними державы, как доброму их приятелю. Всё это, — я заметил самому Шахзади, — довольно бесполезно. Начались и продолжались толки о перемирии на то время, как пошлется донесение в С.-Петербург и получится желаемый ответ, т. е. от 4-х до 5-ти недель. Я не признал за нужное оспаривать далее надежд Аббас-Мирзы, не подкрепляя их, впрочем, ни малейшим уверением, и занялся условиями перемирия, как дела, для нас полезного. Предложение о том было с его стороны. Он хотел, чтобы мы отступили к Карабагу, а он — в Тавриз, Нахичеванскую область очистить и считать нейтральною, кроме Аббас-Абада, которого гарнизон он на себя брал продовольствовать. Во многом мы были согласны, я иное отвергал, — ни в чем не условились и я просил дать мне несколько часов досуга, чтобы обдумать и написать ему проэкт перемирия.
— ‘Нет! сейчас решить, я не хочу вашего письма. Ради бога, не пишите,— вы потом не отступитесь ни от одного слова’.
Кончилось, однако, на том, что я у себя обделаю и потом представлю ему условия. Приветствия полились рекою, похвалы, лесть, более или менее сносные. Аббас-Мирза спрашивал, часто ли обо мне наведываются его окружающие? кто из них был у меня? чтобы утром явились ко мне, не оставляли меня скучать. В этом тумане я откланялся. Шесть часов продолжался разговор наш. Перед вечером я прибыл к себе.
Ночью я написал проэкт перемирия по данному наставлению мне от вашего высокопревосходительства, потом заставил его перевесть. Случай казался удобным привести к окончанию это дело: Аббас-Мирза сам подал тому первый повод. Притом я, в трехлетнее мое пребывание в Тавризе, никогда не видел его в таком расположении духа, с такою готовностью на всякого рода соглашения, в такой горячности раскаяния. Впоследствии, однако, подтвердились наблюдения, не одним мною сделанные, что у персиян слова с делами в вечном между собою раздоре.

73. И. Ф. ПАСКЕВИЧУ

12 апреля <1828>. Петербург

Почтеннейший, мой дражайший благодетель.

Сейчас мне в департаменте объявил К. К. Родофиникин, что к вашему сиятельству отправляется курьер с ратификациями. Нового мне вам сказать нечего, притом в присутственном месте не так вольно слова льются. Я еще нового назначения никакого не имею. Да если и не получу, да мимо идет меня чаша сия. Душевно бы желал некоторое время пробыть без дела официального и предаться любимым моим занятиям. В Английском клобе здесь пили за здоровье гр[афа] Ериванского и изготовили ему диплом в почетные члены. Скоро ли и сами ли вы лично двинетесь на врага христовой церкви?1 Прощайте.
С чувством полного уважения, любви и благодарности вашего сиятельства всепокорнейший слуга

А. Грибоедов.

74. А. И. ОДОЕВСКОМУ

<Черновик>

<Начало июня 1828>. Петербург

Брат Александр. Подкрепи тебя бог. Я сюда прибыл на самое короткое время, прожил гораздо долее, чем полагал, но всё-таки менее трех месяцев. Государь наградил меня щедро за мою службу. Бедный друг и брат! Зачем ты так несчастлив! Теперь ты бы порадовался, если бы видел меня гораздо в лучшем положении, нежели прежде, но я тебя знаю, ты не останешься равнодушным, при получении этих строк, и там …… вдали, в горе и в разлуке с ближними.1
Осмелюсь ли предложить утешение в нынешней судьбе твоей! Но есть оно для людей с умом и чувством. И в страдании заслуженном можно сделаться страдальцем почтенным. Есть внутренняя жизнь нравственная и высокая, независимая от внешней. Утвердиться размышлением в правилах неизменных и сделаться в узах и в заточении лучшим, нежели на самой свободе. Вот подвиг, который тебе предстоит. Но кому я это говорю? Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году. Она была мгновенна, и ты верно теперь тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр, каким был в Стрельно и в Коломне в доме Погодина. Помнишь, мой друг, во время наводнения, как ты плыл и тонул, чтобы добраться до меня и меня спасти.2
Кто тебя завлек в эту гибель!! {Зачеркнуто: ‘В этот сумасбродный заговор! кто тебя погубил!!’ — Ред.} Ты был хотя моложе, ню основательнее прочих. Не тебе бы к ним примешаться, а им у тебя ума и доброты сердца позаимствовать! Судьба иначе определила, довольно об этом.
Слышу, что снисхождением высшего начальства тебе и товарищам твоим дозволится читать книги. Сейчас еду покупать тебе всякой всячины, реэстр приложу возле.

75. Е. И. БУЛГАРИНОЙ

<Перевод>

5 июня <1828. Петербург>

Прощайте, любезная Леночка, верный друг, целую Вас от всего сердца, и Танту тоже. Прощайте! Прощаюсь на три года, на десять лет, может быть, навсегда.1 Боже мой! Неужто должен я буду всю мою жизнь провести там, в стране, столь чуждой моим чувствам, мыслям моим… Ничего… Может быть, я еще когда-нибудь сбегу в Карлово от всего, что мне сейчас так противно.2 Но когда? Еще далеко до того. Покуда обнимаю Вас, добрый друг мой, будьте счастливы.

Ваш верный друг

А. Грибоедов.

76. Ф. В. БУЛГАРИНУ

12 июня <1828>. Москва

Любезнейший друг Фадей Венедиктович. Чем далее от Петербурга, тем более важности приобретает мое павлинное звание.1 — Здесь я несколькими часами промедлил долее, чем рассчитывал. Но ты можешь посудить, до какой степени это извинительно в обществе с материю и с миленькими полу-кузинками, jolies comme des anges, {Хорошенькие как ангелы. — Ред.} и этот дом родимый, в котором я вечно, как на станции!!! Проеду, переночую, исчезну!!! Une <...> existence. {Проклятое существование (в подлиннике более резкое выражение). — Ред.}
Скажи Ордынскому, что я был здесь опечален чрезвычайно, именно на его счет. Похвиснев, которого я полагал сделать предстателем у Вельяминова за его братьев, умер. И жаль собственно за этого молодого человека и за братьев нашего приятеля. Но в Туле думаю найти истинного ко мне дружески расположенного А[лексея] А[лександровича], брата Вельяминова, а коли нет, то буду писать к нему.2
Сходи к пикуло человекуло.3 Он у меня ускромил месяц жалования. Но со миою нет полномочия, письма государева к тому государю, к которому я еду. Подстрекни, чтобы скорее прислали, иначе как же я явлюсь к моему назначению. Я слишком облагодетельствован моим государем, чтобы осмелиться в чем-либо ему не усердствовать. Его именем мне объявлено, чтобы я скорее ехал, я уже на пути, но в том не моя вина, коли не снабдили меня всем нужным для скорейшего исполнения высочайшей воли. Здесь я слышу стороною вещи о_т_т_у_д_о_в_а, которые понуждают меня торопиться. Приторопи же и ты мое азиатское начальство, его превосходительство п_и_куло <...> дер_и_куло.3
На первый случай пришли мне Иордена А_т_л_а_с в_с_е_о_б_щ_и_й, и к_а_р_т_у в_о_й_н_ы, непременно и скорее, а антиквитетами и отвлеченностями4 повремени. Новейшее сочинение о коммерции, о ведении консульских книг, двюйную или десятерную бухгалтерию тоже пришли, в руководство мне и моему Амбургеру.
Вот, мой друг, письмо ко мне моей сестры.5 Рассуди и, если можно, спишись с ней и помоги. Адрес ее: М_а_р_ь_е С_е_р_г_е_е_в_н_е Д_у_р_н_о_в_о_й, Т_у_л_ь_с_к_о_й г_у_б_е_р_н_и_и, в г_о_р_о_д Ч_е_р_н_ь. Но я совершенно оставляю это на твой произвол, как другу, обо мне искренно попечительному.
Скажи Александру Всеволодскому, что Одоевский6 требует от матушки уплаты долгу = 5,000 рублей. Может ли он уплатить ему за матушку (которой он сам должен тридцать четыре тысячи)? — Она совестлива, больна и безденежна, Александр меня любит и честен. Поговори ему, и понудь его непременно сделать мне приятное.
Прощай. Ты дал мне волю докучать тебе моими делами. Терпи и одолжай меня, это не первая твоя дружеская услуга тому, кто тебя ценить умеет.
Андрея, нашего благородного, славного и почтенного малого, Андрея обними за меня. Звонят здесь без милосердия. Оглушили, коляска готова. Прощай на долгую разлуку. Леночке и Танте поклон.
Матушка посылает тебе мое свидетельство о дворянстве, узнай в герольдии наконец, какого цвету дурацкий мой герб, нарисуй и пришли мне со всеми онёрами.

77. А. А. ЖАНДРУ

24 июня <1828>. Новочеркасск

Любезный Андрей. Мухи, пыль и жар, одурь берет на этой проклятой дороге, по которой я в 20-й раз проезжаю без удовольствия, без желания: потому что против воли. Двое суток пробыл я у матушке,1 двое у Степана,2 с которым много о тебе толковали. Он надеялся, что ты вместе со мною его посетишь. Но вышло иначе, я и сам блеснул, как зарница перед ночью, посадил с собою Степана, и покатились к сестре. Она с мужем бог знает в какой глуши, капусту садит, но чисто, опрятно, трудолюбиво и весело. Зять мой великий химик, садовник, музыкант, успешно детей делает и сахар из свеклы. Сашку, я наконец всполоснул торжественно, по христиански. Что за фигура: точно лягушка.3 И всё это происходит в Чернском уезде неподалеку от Скуратова имения бывшего и сплывшего, которое они между прочим продали! И там я пробыл двое суток, расстались друзьями, расстаюсь и с тобою, мой друг, знай, что я жив.
Варваре Сем[еновне] поклон, поцелуй и почтение.
Скажи Фадею, чтобы он прислал фасады Степану, да попроси его, чтобы он от себя или чрез Малиновского написал к Семашке в Астрахань] и пригласил бы его ко мне определиться. Где-то по дороге в церкви, а именно в. селе Кривцовом, еще о сю пору читают только декларацию о Турецкой войне и ругают наповал персиян, полагая, что персияне и турки одно и то же.

Прощай, брат.

78. Ф. В. БУЛГАРИНУ

27 июня 1828. Ставрополь

Любезнейшая Пчела.1 Вчера я сюда прибыл с мухами, с жаром, с пылью. Пустил бы я на свое место т какого-нибудь франта, охотника до почетных назначений, dandy петербургского Bonds-street — Невского преспекта, чтобы заставить его душою полюбить умеренность в желаниях и неизвестность.
Здесь меня задерживает приготовление конвоя. Как добрый патриот, радуюсь взятию Анапы.2 С этим известием был я встречен тотчас при въезде. Нельзя довольно за это благодарить бога тому, кто дорожит безопасностью здешнего края. В последнее время закубанцы сделались дерзки до сумасбродства, переправились на нашу сторону, овладели несколькими постами, сожгли Незлобную, обременили себя пленными и добычею. Наши, пошедшие к ним наперерез с 1000 конными и с 4 орудиями, по обыкновению оттянули, не поспели.
Пехота {39-го Егерск[ого полка] майор Казачковский, который думал фрунтом ударить на черкесскую конницу и сам тяжело ранен.} вздумала действовать отдельно, растянулась длинною цепью, тогда как донской полковник Родионов предлагал, соединившись, тотчас напасть на неприятеля, утомленного быстрым походом. Горцы расположены были табором в виду, но, заметив несовокупность наших движений, тотчас бросились в шашки, не дали ни разу выстрелить орудию, бывшему при пехотном отряде, взяли его и перерубили всех, которые при нем были, опрокинули его вверх колесами и поспешили против конного нашего отряда. Родионов удержал их четырьмя орудиями, потом хотел напасть на них со всеми казаками линейскими и донскими, но не был подкреплен, ударил на них только с горстью донцов своих, и заплатил жизнию за великодушную смелость. Ему шашкою отхватили ногу, потом пулею прострелили шею, он свалился с лошади и был изрублен. Однако, отпор этот заставил закубанцев бежать от Горячих вод, которым они угрожали нападением. Я знал лично Родионова, жаль его, отличный офицер, исполинского роста и храбрейший. Тело его привезли на Воды. Посетители сложились, чтобы сделать ему приличные похороны, и провожали его, как избавителя, до могилы.
Теперь, после падения Анапы, всё переменилось, разбои и грабительства утихли, и тепловодцы, как их здесь называют, могут спокойно пить воду и чай. Ген[ерал] Эммануель отправился в Анапу, чтобы принять присягу от тамошних князей. На дороге с той стороны Кубани толпами к нему выходили навстречу все горские народы с покорностию и подданством.
Опять повторяю, что выгоды от взятия Анапы неисчислимы. Бесит меня только этот пехотный майор,3 который не соединился с Родионовым и <был> {Вставлено по смыслу предложения. — Ред.} причиною его безвременной смерти. Он 20-й крымской дивизии. Нашего кавказского корпуса штаб-офицер никогда бы этой глупости не сделал. Впрочем, в семье не без урода. В 825 году я был свидетелем глупости Булгакова, который также пропустил закубанцев и к нам и от нас.
Прощай. Лошади готовы.
Коли к моему приезду гр. Эриванский возьмет Карс,4 то это не мало послужит в пользу моего посольства. Здесь я уже к его услугам, все меня приветствуют с чрезвычайною переменою его характера. Говорят, что он со всеми ласков, добр, внимателен, и бездну добра делает частного и общего. А у нас чиновники — народ добрый, собачья натура, все забыли прошедшее, полюбили его и стали перед ним на задние лапки. Но жребий людей всегда один и тот же. О дурном его нраве все прокричали в Петербурге и, верно, умолчат о перемене: потому что она в его пользу. Прощай еще раз, любезный друг. Пришли мне от Винтера стекла три, четыре, от карманных часов, которые я у него купил. Я забыл запастись ими, а стекло в дороге расшиблось, и я принужден руководствоваться светилами небесными.

<30 июня 1828. Владикавказ>

Ура! Любезнейший друг. Мои желания и предчувствия сбылись. Каре взят штурмом.4 Читай реляцию и проповедуй ее всенародно.5 Это столько чести приносит войску и генералу,6 что нельзя русскому сердцу не прыгать от радости. У нас здесь все от славы с ума сходят.

Верный друг твой

А. Г.

Порадуй от меня этим е[го] п[ревосходительство] Конст[антина] Конст[антиновича] Родофиникина. Я оттого не доношу ему официально, что не имею места, где бы прислониться с пером и бумагой для чистописания, а служба требует наблюдения различных форм благоприличия, несовместных с дорожною ездою.

79. К. К. РОДОФИНИКИНУ

12 июля 1828. Тифлис

Ваше превосходительство.

Все недостающие пакеты, о которых я так беспокоился, сейчас получены, и я сажусь в коляску. Официально получите от меня извещение об этом из Гумров, если карантинные постановления там меня задержат, так как и здесь я, страха ради, прожил три дня лишних.
Покорно благодарю за содействие ваше к отправлению вещей моих в Астрахань. Но как же мне будет с посудою и проч.? Она мною нарочно куплена в английском магазине для дороги. Нельзя же до Тейрана ничего не есть. Здесь я в доме графа всё имею, а дорогою не знаю, в чем попотчивать кофеем и чаем добрых людей.
Копию с высочайшей грамоты я здесь оставляю и патент консульский для перевода. Аделунг при этом будет. Мальцева беру с собою. Но предупреждаю ваше превосходительство, что мне непременно надобно сюда воротиться, на 7 дней. Я кроме пары платья теперь ничего с собою не беру. А то мне окуркою всё перепортят. Я думаю, что уже довольно бестрепетно подвизаюсь по делам службы. Чрез бешеные кавказские балки переправлялся по канату, а теперь поспешаю в чумную область. По словам Булгарина, вы, почтеннейший Константин Константинович, хотите мне достать именное повеление, чтобы мне ни минуты не медлить в Тефлисе. Но ради бога, не натягивайте струн моей природной пылкости и усердия, чтобы не лопнули.
Здесь такая дороговизна, что мочи нет. Война преобразила этот край совершенно. Рублями серебром считают там, где платили прежде абазами, или по вашему пиастрами. Зачем же вы, достойнейший мой начальник и покровитель, ускромили у меня жалованье более нежели на месяц? Здесь в казенной экспедиции получен указ, что я удовлетворен с 25-го апреля, а мне отпущено ipso facto только с 2-го июня. Нельзя ли дополнить к концу года. При том за что же Амбургер лишается того, что грудью заслуживает. Я знаю, что вы в Петербурге дружны и уважаемы всеми министерствами, напишите требование и поможете нам грешным.
Извините, что так много говорю вам о своих карманных делах. О политических всегда буду доносить вам, как и е[го] с[иятельству] вице-канцлеру, с тою целью, что вы не откажете способствовать к успешному прохождению моей должности искренними советами. Опытность ваша велика, а моя часто недостаточна.
Примите уверение в непритворном чувстве уважения и преданности беспредельной, вашего превосходительства всепокорнейший слуга

А. Грибоедов.

80. В. БУЛГАРИНУ

24 июля 1828

Биваки при Казанче, на турецкой границе

Любезный друг, пишу к тебе под открытым небом и благодарность водит моим пером, иначе никак бы не принялся за эту работу после трудного дневного перехода. Очень, очень знаю, как дела мои должны тебе докучать. Покупать, заказывать, отсылать!!!
Я тебя из Владикавказа уведомил о взятии Карса. С тех пор прибыл в Тефлис. Чума, которая начала свирепствовать в действующем отряде, задержала меня на месте, от Паскевича ни слова, и я пустился к нему наудачу. В душной долине, где протекают Храм и Алгетла, лошади мои стали, далее, поднимаясь к Шулаверам, никак нельзя было понудить их итти в гору, я в реке кочевал, рассердясь побросал экипажи, воротился в Тефлис, накупил себе верховых и вьючных лошадей, с тем, чтобы тотчас пуститься снова в путь, а с поста казачьего отправил депешу к графу, чтобы он мне дал способы к нему пробраться, уведомил его обо всем, о чем мне крайне нужно иметь от него сведения, если уже нельзя нам соединиться, и между тем просил его удержать до моего приезда Мирзу Джафара, о котором я слышал, что к нему послан из Табриза. Это было 16-го. В этот день я обедал у старой моей приятельнице Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзевой, второй том Леночки, всё на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойства ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из стола, я взял ее за руку и сказал ей: Venez avec moi, j’ai quelque chose vous dire. {Пойдемте со мной, мне нужно что-то сказать вам. — Ред.} Она меня послушалась, как и всегда, верно думала, что я ее усажу за фортепияно, вышло не то, дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыханье занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и всё живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери Праск[овье] Ник[олаевне] Ахвердовой, нас благословили, я повис у нее на губах во всю ночь, и весь день, отправил курьера к ее отцу в Эривань с письмами от нас обоих и от родных.1 Между тем вьюки мои и чемоданы изготовились, всё вновь уложено на военную ногу, на вторую ночь я без памяти от всего, что со мною случилось, пустился опять в отряд, не оглядываясь назад. На дороге получил письмо летучее от Паскевича, которым он меня уведомляет, что намерен сделать движение под Ахалкалаки. На самой крутизне Безобдала гроза сильнейшая продержала нас всю ночь, мы промокли до костей. В Гумрах я нашел, что уже сообщение с главным отрядом прервано, граф оставил Карский пашалык, и в тылу у него образовались толпы турецких партизанов, в самый день моего прихода была жаркая стычка у Басова Черноморского полка в горах за Арпачаем. Под Гумрами я наткнулся на отрядец из 2-х рот Козловского, 2-х 7-го Карабинерного и 100 человек выздоровевших, — всё это назначено на усиление главного корпуса, но не знало куда итти, я их тотчас взял всех под команду, 4-х проводников из татар, сам с ними и с казаками впереди, и вот уже второй день веду их под Ахалкалаки, всякую минуту ожидаем нападения, коли в целости доведу, дай бог. Мальцев в восхищении, воображает себе, что он воюет.
В Гумрах же нагнал меня ответ от к[нязя] Чавчавадзева отца, из Эривани, он благословляет меня и Нину, и радуется нашей любви. — Хорошо ли я сделал? Спроси милую мою Варвару Семеновну и Андрея. Но не говори Родофиникину, он вообразит себе, что любовь заглушит во мне чувство других моих обязанностей. Вздор. Я буду вдвое старательнее за себя и за нее. Потружусь за царя, чтобы было чем детей кормить.

81. П. Н. АХВЕРДОВОЙ

<Перевод>

29 июля <1828>. Гумры

Любезнейшая и дражайшая Прасковья Николаевна. Представьте себе мою досаду! Идем на Ахалкалаки, с Карсом сообщения больше нет, я следую за общим потоком, и в сотый раз уже, думаю, должен бросить весь свой багаж. Как все это затруднительно, сколько лишних расходов! И для чего вся эта гонка? Скажите Нине, что так не будет долго продолжаться, вскоре, самое большее через два года, я заживу отшельником в Цинондалах.1 Курьер мой все не появляется, и где и когда он меня сыщет? Я укрылся в палатке, дует сильнейший ветер, всех нас, думаю, унесет. Мы с Мальцевым загнали нескольких лошадей, из тех, что я купил в Тифлисе. И зачем только мы так спешили! Добрейший друг мой! Говорите с Ниной обо мне побольше, всякий раз, как нечего будет делать лучшего. Помните, что мы оба Вас любим как нежную мать, она и я, мы — Ваша приемная чета, Ваши дети.
Прощайте, нежно Вас обнимаю.

Г.

82. К. К. РОДОФИНИКИНУ

17 августа 1828. Тифлис

По возвращении моем из лагеря под Ахалкалаками, я и секретарь миссии г. Мальцев сильнейшею лихорадкою заплатили дань здешнему мучительному климату во время жаров, я, и по сих пор одержимый сею болезнию, не могу выходить из комнаты. Война отвлекла отсюда почти всех искусных врачей, таким образом я должен ожидать выздоровления единственно от действия природы, без всякого пособия искусства. Это меня понуждает просить ваше превосходительство, чтобы вы обратили внимание ‘а будущее положение наше в Персии, где в случае болезни моих чиновников или многочисленной прислуги мы уже совершенно должны отдаться на произвол климата и всех местных невыгодных обстоятельств.
Ваше превосходительство, в бытность мою в С.-Петербурге, сами полагали назначение врача при миссии необходимым, но при составлении штатов сие частию было упущено по скорому отъезду из столицы его сиятельства г-на вице-канцлера. Притом же вы весьма справедливо рассуждали, что назначение к миссии человека, который только носит звание доктора медицины и еще не освоился с болезнями и с способом лечения в том краю, куда он посылается, не принесло бы никакой пользы. При сем случае замечу еще, что отдаваться российским чиновникам в Персии в руки английских врачей совершенно неприлично: 1-е, потому, что мы, может быть, не всегда будем находиться с ними в одном месте, 2-е, они уже там пользуются слишком большим влиянием и уважением, чтобы по первому требованию быть готовыми к нашим услугам, и по большей части отказываются от платы за пользование, а сие налагает на российских чиновников некоторый род одолжения без всякой возможности быть им иначе полезными. Надлежит присовокупить, что в политическом отношении учреждение врача при миссии было бы весьма полезно для большего сближения с самими персиянами, которые не чуждаются пособий европейских докторов и открывают им вход во внутренность семейств и даже гаремов своих, в прочем ни для кого не доступных. Во всех восточных государствах англичане сим способом приобрели себе решительное влияние, стоит только припомнить себе слабое начало Гюзератекой компании, которая одному из своих врачей, счастливо вылечившему некоторого из соседних индостанских державцев, обязана была уступкою в ее пользу значительных владений, которые потом, постепенно возрастая, в наше время доставили Англии владычество над всею Восточною Индиею. Еще ныне в самой Персии ирландец г. Кормик, лейб-медик Аббас-Мирзы, решительно владеет умом его и всеми намерениями. Г. Макниль в Тегеране тем же кредитом пользуется во дворце самого шаха. Он теперь несколько дней находится в Тифлисе, и я в частых с ним разговорах изумлялся глубоким познаниям этого человека о малейших интересах и соотношениях того государства, в котором он уже несколько лет пребывает в качестве доктора английской миссии и придворного врача его величества шаха. Смело могу уведомить ваше превосходительство, что никакой дипломат не может достигнуть сего обыкновенными путями без вспомогательных средств той полезной науки, которая г. Макнилю повсюду в Персии доставила вход беспрепятственный.
По сим причинам честь имею представить на благоусмотрение вашего превосходительства об определении к миссии служащего ныне в Астрахани городовым лекарем доктора медицины г. Александра Семашко. Я об нем уже много был наслышан в С.-Петербурге от торгующих там персиян и от некоторых наших чиновников, долго проживавших в Астрахани.
Все согласно признавали, что он совершенно ознакомился со способом лечения болезней в жарких климатах, и азиатские жители Астрахани возымели к нему полное доверие. Я только в сомнении, согласится ли г. Семашко покинуть Россию для употребления себя на службу его императорского величества в краю чужом, скучном, не представляющем никакой приманки для человека с талантом, в Персии, коей имя даже пугает самых отважнейших искателей случаев отличиться и сделаться известными правительству своим усердием и способностями. Я списался с вышеупомянутым доктором и ныне имею его решительное согласие быть употребленным при миссии, если на то только будет согласно мое начальство. Прошу ваше превосходительство, приняв в уважение изложенные мною причины, подкрепить оные при его сиятельстве г. вице-канцлере сильным вашим содействием. Полагаю, что оклад 600 червонных будет достаточен для безбедного прожитка г. Семашки в Персии, также на инструменты и другие вещи, необходимые в практике его искусства. Что же касается до ежегодных издержек на лекарства, то ваше превосходительство сами примерно, лучше меня, можете определить, какая для сего сумма будет потребна на 50 человек прислуги и казаков, при мне находящихся включительно. К сему надобно приобщить такое или большее еще число природных персиян всякого звания, которые будут прибегать к нашему врачу с просьбами о их пользовании.

83. И. Ф. ПАСКЕВИЧУ

23 августа 1828. Тифлис1

Ваше сиятельство, почтеннейший мой бесценный покровитель граф Иван Федорович.
Возвратясь от вас, я схвачен был жестокою лихорадкою и пролежал в постели, также и Мальцев. Быстрая перемена климата холодного на здешний душный самовар, я думаю, тому причиною. Вчера я думал, что в промежутке двух пароксизмов мне удастся жениться без припадка болезни. Но ошибся: в самое то время, как мне одеваться к венцу, меня бросило в такой жар, что хоть отказаться совсем, а когда венчали, то я едва на ногах стоял. Несмотря на это, во вторник с женою отправляюсь в Персию. Она вам свидетельствует свою непритворную любовь и почтение, как благодетелю, другу и родственнику ее мужа.
О получении 8-го курура2 мне уже уверительно говорил Макниль. Слава богу всевышнему, который везде и во всем вам сопутствует, и в битвах и в негоцияциях!
Каков Ахалцых!! — Дорого достался, недаром вы это роковое имя твердили ежеминутно во время моего пребывания у вас. А Бородин — храбрый, прекрасный и преданный вам человек. Чувствую, сколько эта потеря должна огорчать вас, но преследуя столько блестящих и смелых военных предприятий, как ваше сиятельство, надобно наперед быть готовым на жертвы и утраты, самые близкие к сердцу.
Прощайте, ваше сиятельство, я не в естественном положении ни физически, ни морально, и ничего более прибавить не в силах. Бедный Лукинский! в несколько дней заплатил жизнию за стакан воды холодной. Решительно так: он, почувствуя тот же жар, ту же болезнь, как я, не поберегся, напился воды со льдом, и я от невесты попал к мертвому трупу несчастного, который один, без никого, без ближних друзей и родственников, кончил дни скоро, и никем не оплакан.
Радовался я за Петра Максимовича. Дай бог вам во всем удачи, в[ам], {В подлиннике описка: ‘вы’. — Ред.} который умеет награждать достойных.
С искренним чувством душевной приверженности
вашего сиятельства всепокорнейший слуга

А. Грибоедов.

84. И. Ф. ПАСКЕВИЧУ

6 сентября 1828. Тифлис

Ваше сиятельство, бесценнейший граф Иван Федорович.
Вы мне дали лестное поручение поцеловать мою жену, а я, привыкший вас слушаться, исполнил это немедленно. Точно так же, по прибытии в Ерквань, сделаю всё буквально, как вам угодно было приказать мне.
Вы говорите, что я слишком озаботился моею женитьбою. Простите великодушно, Нина мой Каре и Ахалцых, и я поспешил овладеть ею, так же скоро, как в[аше] с[иятельство] столькими крепостями.
В Петербурге молва о ваших делах громка и справедлива, мой друг Б[улгарин] называет вас героем нынешнего царствования, и Родофиникин в официальных бумагах возжигает вам фимиам своей фабрики. А еще известие о самых последних и прекрасных делах не могло туда дойти.
Вчера я получил самую приветливую и ободрительную депешу от Нессельроде, который от имени государя поздравляет меня с дебютом моей переписки министерской, удостоенной высочайшего внимания и благоволения. ‘Sa majest a daign honorer de son intrt et de son suffrage les notions et lesvues, dvelopes dans votre communication’.— ‘S[a] m[ajest] se plait у voir un prsage du zle clair, qui vous guidera dans les importantes fonctions, dont elle vous a charg, et applaudit d’avance au succes, de vos soins etc. etc.’. — ‘Bien charm d’avoir vous annoncer, Monsieur, le suffrage, que notre auguste matre a bien voulu accorder au dbut de votre correspondance’. {‘Его величество соизволил удостоить своим вниманием и одобрением соображения и предположения, изложенные в вашем донесении’. — ‘Его величеству благоугодно видеть в нем предзнаменование того просвещенного усердия, которое будет руководить вами в исполнении важных обязанностей, возложенных на вас, и приветствовать заранее успех ваших хлопот и т. д. и т. д.’ — ‘Крайне доволен, что могу сообщить вам оценку, которую нашему августейшему повелителю угодно было высказать по поводу первого вашего донесения’. — Ред.} Всё это чрезвычайно приятно, хотя заслуг моих еще ровно никаких нет. Боюсь после ведренных дней внезапной грозы за долговременное пребывание в Тефлисе, в котором по возвращении из Ахалкалак зажился месяц и два дни. Но кто меня знает, легко может поверить, что не домашние дела меня задержали. Не посети лихорадка так жестоко и неотвязчиво, то я бы в нынешний приезд верно не женился. Но при хине и это не лишнее. Va pour le mariage. {Идет! согласен на женитьбу! — Ред.}
В[аше] с[иятельство] желаете скорейшего моего возвращения в Тефлис. Это будет зависеть от вашего ходатайства у моего вице-канцлера.1 Коли вы ему два слова напишете о том, что я, по долгу службы, не успел двух недель пробыть с родными после женитьбы, — то он конечно выпросит у государя позволение мне сюда приехать месяца на три.
Судьба не щадит ваших неприятелей ни в поле, ни в постеле. Бедный Бенкендорф умер от желтой горячки. — Брат покойного не так сильно против вас ожесточен и когда-нибудь искренно с вами примирится.
Амбургер жалуется на пограничных начальников, Панкратьева, Мерлиня, что досаждают Аббас-Мирзе неприличными письмами. Я не довожу сего обстоятельства до сведения вашего официальною бумагою, чтобы не педан[т]ствовать мнимою важностию. Но одно слово вашего сиятельства и категорическое предписание этим господам конечно заставит их удержаться от переписки, мимо Амбургера, с персидским правительством.
Завтрашний день пойдет от меня и Завилейского к в[ашему] с[иятельству] План компании и Записка на благосклонное ваше рассмотрение. Во время болезни я имел довольно трезвости рассудка и досуга, чтобы обмыслить этот предмет со всех сторон. Прошу вас почтить труд наш и полезное предприятие прозорливым и снисходительным вниманием. 2
Прощайте, ваше сиятельство, любите по-прежнему и не оставляйте вашего преданного вам по гроб

А. Грибоедова.

Nina se rapelle votre souvenir, et vous fait dire mille choses rspectueuses et aimables. {Нина просит напомнить вам о себе и поручает передать вам тысячу почтительных приветствий. — Ред.} Просто вас обнимает, и ей от меня сие дозволяется только в отношении к вам.
Вы заботитесь о куруре. Третьего дня я еще получил окончательное решение персидского правительства, они чистыми деньгами дают еще 50 т[ысяч] туман: следовательно, только 100 т[ысяч] представлены будут вещами ценою в 150 т[ысяч]. Я немедленно отправлюсь и, бог даст, всё это легко обделается. Но прошу вас, в[аше] с[иятельство], не сообщайте этого до времени министерству, покудова я сам не донесу о том из Табриза. А то у нас будут думать, что всё это само собою делается. Ничуть не бывало. То, что мы говорили в лагере под Ахалкалаками, приведено в исполнение, и Амбургер именно умел обратить в пользу мое мешкание. Дайте мне хоть раз выкинуть с успехом маневр дипломатический. Довольно для вас триумфов, счастливых приступов, побед в поле, охота вам еще заниматься нашею дрязгою.
У меня к вам целые томы просьб, но побеспокою вас только одною в пользу бедного Огарева, которому существовать нечем. 1 1/2 года тому назад угнаны у него его лошади хищниками. Он несколько раз домогался выдачи из казны ему за это какого-нибудь пособия. Я думаю, всё вместе не простирается до 2 т[ысяч] рубл[ей] ассигнациями. И Гозиуш уверяет, что совестно ему отказать в этом. Прикажите, в[аше] с[иятельство], принять в уважение его заслуги, честность и бедность.

Еще раз ваш весь телом и душою.

Idem.

Устимовичу, Сакену и Хомякову не откажитесь от меня поклон передать.

85. Ф. В. БУЛГАРИНУ

<Начало сентября 1828, Тифлис>

Строфы XIII, XIV, XV.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . {*}
{* Две строчки точек — в подлиннике. — Ред.}
Промежуток 1 1/2 месяца.1
Дорогой мой Фадей. Я по возвращении из действующего отряда сюда, в Тефлис, 6-го августа занемог жестокою лихорадкою. К 22-му получил облегчение, Нина не отходила от моей постели, и я на ней женился. Но в самый день свадьбы, под венцом уже, опять посетил меня пароксизм, и с тех пор нет отдыха, я так исхудал, пожелтел и ослабел, что, думаю, капли крови здоровой во мне не осталось.
Еще раз благодарю за все твои хлопоты. Не бойся, я не введу тебя в ответственность за мои долги. Вместе с сим, или вскоре после, ты получишь от дяди Мальцева 15,000 рублей и, следовательно, до 1-го января со всеми расквитаешься.
Изредка до меня доходит Сын Отечества и Северный Архив, Северная Пчела довольно регулярно. Но отчего же прочих журналов ты мне не присылаешь? А об иностранных и в помине нет. Сделай одолжение, позаботься об этом. Прощай. Прими поцелуй от меня и от жены.

86. И. Ф. ПАСКЕВИЧУ

14 сентября 1828. Хамамли

Почтеннейший и бесценный мой покровитель

граф Иван Федорович.

Пишу к вам в холод и ветер ужаснейший, палатки едва держатся. — Здоровье мое мне еще не позволяло выехать из Тефлиса, но последние известия, полученные мною из Персии, не дозволили мне долее медлить. Пишут, что бунт в восточной стороне государства увеличивается день ото дня, и сколько долг службы, столько и любопытство побудило меня к сближению с театром такого важного происшествия. Благодаря Сипягину я имею доктора до Эривани, оттудова возьму другого до Табриза.1 Впрочем дорога мне как будто полезна. Я себя лучше чувствую, нежели в Тефлисе.
Коль скоро узнаю что-либо новое и решительное, и вероятно уже в Эривани, о персидских делах, — донесу вам с точнейшею подробностию.
Тесть мой зовет меня в Баязет, а я его в Эчмядзин. Вероятно однако, что мы на нынешний раз с ним не увидимся.2 Зураб Чавчевадзе (о котором к[нязь] Александр3 меня просит, чтобы вашему сиятельству его отрекомендовать для отправления с известием, а я не прошу, потому что не знаю на этот счет вашей воли) встретился мне с знаменами Баязета на самой вершине Базабдала. Вот и еще пашалык в руках наших, и без крови.4 Бог вам видимо покровительствует. Иностранные газеты провозгласили вас покорителем Трибизонда.
Однако не пишется, и погода и жена мешают.
Прощайте, ваше сиятельство, до теплой комнаты, где присесть за перо будет удобнее.
Вашу комиссию о распространении слухов, о мнимом походе вашем на Эрзерум, я исполнил с успехом, заставил графиньку Симонич плакать по муже, и Ахвердовых о Муравьеве.
Читали ли вы речь английского короля, в которой сказано, что российский император отрекся от права воинствующей державы в Средиземном море?? — Только, что за глупое министерство нынче в Англии, их Веллингтон и Абердин. Не знают, что им делать, на нас смотрят злобно, а помешать нечем, с завистью на Францию, снаряжающ[у]ю {У Грибоедова описка: ‘снаряжающею’. — Ред.} экспедицию в Морею. (Впрочем для меня эта экспедиция двусмысленна.) В Португалии не умеют, или не хотят поддержать законного государя, своего союзника, против подлого похитителя престола.5 А в Ирландию, до сих пор тихую и покорную, посылают войско, при появлении которого она может быть точно взбунтуется. Веллингтон еще прежде отзывался, что покорение сего острова никогда не было довершено. Чудесное правило, это всё равно, если бы нам теперь уничтожить права Польши, и ввести русский распорядок или беспорядок по Учреждению о губерниях.6
Сделайте одолжение, в[аше] сиятельство], предпишите в вашу канцелярию, чтобы ко мне тотчас отправляли курьеров, коль скоро накопится несколько No газет, или каждые 2 недели раз. Кроме конвертов министерства, нельзя мне в нынешнем моем положении долго оставаться без политических известий из Европы.
С чувством глубочайшего почтения душою вам преданный и покорный

А. Грибоедов.

87. В. С. МИКЛАШЕВИЧ

<17 сентября — 5 декабря 1828>

<Начало письма>

17 сентября 1828. Эчмиадзин

Друг мой, Варвара Семеновна. Жена моя по обыкновению смотрит мне в глаза, мешает писать, знает, что пишу к женщине, и ревнует. — Не пеняйте же на долгое мое молчание, милый друг, видите ли, в какую для меня необыкновенную эпоху я его прерываю. Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и муллов, ночуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний, Нинуша моя не жалуется, всем довольна, игрива, .весела, для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет нас с счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось. Нынче нас принял весь клир монастырский в Эчмядзине, с крестами, иконами, хоругвями, пением, курением etc., и здесь, под сводами этой древней обители, первое мое помышление об вас и об Андрее. Помиритесь с моею ленью. —
‘Как это всё случилось! Где я, что и с кем!! будем век жить, не умрем никогда’. Слышите? Это жена мне сейчас сказала ни к чему, — доказательство, что ей шестнадцатый год. Но мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений вновь бросаться в новую жизнь, предаваться на произвол случайностей и всё далее от успокоения души и рассудка. А независимость! которой я такой был страстный любитель, исчезла, может быть навсегда, и как ни мало и утешительно делить всё с прекрасным, воздушным созданием, но это теперь так светло и отрадно, а впереди как темно! неопределенно!! Всегда ли так будет!! Бросьте вашего Трапёра1 и Куперову Prairie, мой роман живой у вас перед глазами, и во сто крат занимательнее, главное, в нем лицо — друг ваш, неизменный в своих чувствах, но в быту, в роде жизни, в различных похождениях не похожий на себя прежнего, на прошлогоднего, на вчерашнего даже, с каждою луною со мной сбывается что-нибудь, о чем не думал, не гадал. {На этом письмо обрывается, закончено оно было лишь через два с лишним месяца. — Ред.}

<Окончание письма>

3 декабря <1828>. Тавриз

Как я себя виню, что не послал вам написанных этих строчек три месяца назад. Вы бы не сердились на меня, а теперь, верно, разлюбили, и правы. Не хочу оправдываться, Андрей, ты помоги мне умилостивить нашего общего друга. Хорошо, что вы меня насквозь знаете и немного надобно слов, чтобы согреть в вас опять те же чувства, ту же любовь, которую от вас, моих милых нежных друзей, я испытал в течении стольких лет, и как нежно и бескорыстно!
Верно, сами догадаетесь, неоцененная Варвара Семеновна, что я пишу к вам не в обыкновенном положении души. Слезы градом льются. —
Неужли я для того рожден, чтобы всегда заслуживать справедливые упреки за холодность (и мнимую притом), за невнимание, эгоизм от тех, за которых бы охотно жизнь отдал. — Александр наш что должен обо мне думать! И это кроткое, тихое создание, которое теперь отдалось мне на всю мою волю, без ропота разделяет мою ссылку и страдает самою мучительною беременностию, кто знает: может быть, я и ее оставлю, сперва по необходимости, по так называемым делам, на короткое время, но после время продлится, обстоятельства завлекут, забудусь, не стану писать, что проку, что чувства мои во мне неизменны, когда видимые поступки тому противоречат. Кто поверит!!! Александр мне в эту минуту душу раздирает. Сейчас пишу к Паскевичу, коли он и теперь ему не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед, всё это не стоит избавления от гибели одного несчастного, и кого!!! Боже мой! пути твои неисследимы!2
Сказать ли вам теперь о моем быту? Незанимательно ни для кого, — я только чрезвычайно занят. Наблюдаю, чтобы отсюда не произошла какая-нибудь предательская мерзость во время нашей схватки с турками. Взимаю контрибуцию, довольно успешно. Друзей не имею никого и не хочу, должны прежде всего бояться России и исполнять то, что велит государь Николай Павлович, и я уверяю вас, что в этом поступаю лучше, чем те, которые затеяли бы действовать мягко и втираться в персидскую будущую дружбу. Всем я грозен кажусь и меня прозвали с_а_х_т_и_р, coeur dur. {Жестокое сердце. — Ред.} К нам перешло до 8 т[ысяч] армянских семейств, и я теперь за оставшееся их имущество не имею ни днем, ни ночью покоя, однако охраняю их достояние и даже доходы, всё кое-как делается по моему слову. Наконец, после тревожного дня, вечером уединяюсь в свой гарем, там у меня и сестра и жена и дочь, всё в одном милом личике, рассказываю, натверживаю ей о тех, кого она еще не знает и должна со временем страстно полюбить, вы понимаете, что в наших разговорах имя ваше произносится часто. Полюбите мою Ниночку. Хотите ее знать? В Malmaison, в эрмитаже, тотчас при входе, направо, есть богородица в виде пастушки Murillo, — вот она. Прощайте, неоцененный друг мой, Варвара Семеновна! Не сердитесь, не разлюбите верного вам — А. Г.
Отзовитесь словечком. Андрей, обними Чебышева за меня, коли он не в Америке. Друг и брат, напиши ко мне поскорее.

88. К. Е. РОДОФИНИКИНУ

30 октября 1828. Тавриз

Милостивый государь Константин Константинович.

Почтеннейшее письмо вашего превосходительства от 25 сент[ября] имел честь получить вчера и спешу благодарить за участие, которое вам угодно принимать в домашних и дипломатических моих делах.
Насчет моей свадьбы, это вещь простая. Кабы я не заболел в Тефлисе, то она бы отложена была до будущего лета. Но, замешкавшись по расстройству здоровья, не хотел я упустить сего случая, и просил тогда же графа Ивана Федоровича довести сие до в_ы_с_о_ч_а_й_ш_е_г_о сведения, посредством отношения к е[го] с[иятельству] г. вице-канцлеру. Ни болезнь, ни жена однако меня долго не задержали. 6-го августа я воротился из Турции в Тефлис, а 9-го сентября выехал сюда. Но зато лихорадка мне с жестокостию отплатила на дороге, и я в Табриз доплелся в полном смысле полуживой. Для пользы вверенных мне дел я слишком рано сюда прибыл, и знал это наперед, но боялся быть в ответственности перед начальством, которое у нас соразмеряет успех и усердие в исполнении поручаемых дел по более или менее скорой езде чиновников. Из Тефлиса я бы угрожал Аббас-Мирзе, что вовсе не буду, коли он сполна не заплатит следующих нам денег. Так я и начал, а он, зная, что мое прибытие есть залог его безопасности и покровительства России, поспешил начать уплату. Если бы я еще месяц сюда не приехал и продолжал мой маневр, то о сю пору весь 8-й курур был бы уже в наших руках. Теперь же что вышло? Меня мучат с утра до глубокой ночи бестолковыми предложениями, просят неотступно о прощении им сперва двухсот, потом 100, потом пятидесяти тысяч туман. Доводы неоспоримы, они разорены кругом, а я конечно ни на что не соглашаюсь. Но дела нейдут вперед. До моего сюда прибытия выколотили у них 200 т[ысяч], покуда я еще в Эривань не прибыл, и 100 с тех пор. Но коль скоро услыхали, что я в Нахичевани, то решительно отказались платить более. Таково умоначертание здешнего народа и правительства. Всякого новоприезжего дипломатического агента они встречают, как человека, облеченного в обширную власть, который должен им делать от себя уступки, угождения, подарки и т. д. В двадцать пять дней я у них насилу мог изнасильствовать 50 т[ысяч] сверх 300, а за 150 т[ысячами] остальными еду в Тейран, куда послан Аббас-Мирзою Макниль исходатайствовать ему взаймы от отца его 100 т[ысяч], действия Макниля я должен буду подкреплять моим настоянием при шахе. Теперь, ваше превосходительство, сообразите трудность моего положения. Война с Турциею не кончена, и теперь совсем не те обстоятельства, чтобы с ненадежным соседом поступать круто и ссориться.
Мало надеюсь на свое умение, и много на русского бога. Еще вам доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами, в Тегеран, а может быть и в Испаган, куда он на днях отправляется.
Иванов решительно отказался от своей должности и подал официальную бумагу, что он ни за что не останется. Он вам сам скажет, что я его уговаривал самыми убедительными доказательствами, объявил ему от вашего имени, что он не найдет в Петербурге ни места, ни жалованья, но он остался непреклонен и на днях едет. Нельзя же мне поневоле держать чиновника! Ему же хуже, и жаль, он гораздо способнее, нежели я полагал. Рука по-французски и по-русски очень четкая, а на русском языке и слог его не дурен.
Прощайте, ваше превосходительство. Примите уверение в чувстве неограниченного почтения и преданности, с коими имею честь быть ваш всепокорнейший слуга

А. Грибоедов.

Амбургер желает иметь Шаумбурга, но обо всем этом я официально отнесусь к в[ашему] п[ревосходительству] с Ивановым, он дни через два едет.

89. П. Н. АХВЕРДОВОЙ

<Перевод>

<Ноябрь 1828. Тавриз>

Примите мои искренние приветствия, любезнейший и почтеннейший друг. Я уже давно сделал все что следовало для Вашего племянника,1 и если граф2 к нему не очень благожелателен, то, кто знает, не передали ли ему о каких-нибудь невинных шутках, которые тот сболтнул на его счет, а сплетники, как это обычно бывает, довели до начальства в раздутом и злостном виде разговоры, которые можно упрекнуть самое большее в нескромности. А это водится. Впрочем, все то, что Вы мне говорите насчет графа Эриванского, доставляет мне живейшее удовольствие. Он мой друг и благодетель, и я, натурально, желал бы, чтобы все были ему так же преданы, как я. Советы, которые Вы даете мне, чтобы я заботился о занятиях для жены моей, очень разумны и полезны, но все мое время занято проклятой контрибуцией, которую я все никак не могу полностью вытянуть от персов. Тут еще море бездонное всяких хлопот. Кажется мне, что не очень я гожусь для моего поста, здесь нужно больше уменья, больше хладнокровия. Дела приводят меня в дурное расположение духа, я делаюсь угрюм, иногда охота берет покончить со всем, и тогда становлюсь уж вовсе глуп. Нет, ничего я не стою для службы, и назначение мое вышло неудачно. Я не уверен, что сумею выпутаться из всех дел, которые мне поручены, многие другие исполнили бы их в сто тысяч раз лучше. Одна моя надежда на бога, которому служу я еще хуже, чем государю, но которого помощь действительная со мной всегда была. Вот увидите, что в конце концов меня же еще будут благодарить за все, что будет удачно достигнуто, и без того, чтобы я в том принимал участие, как в Персидскую кампанию, где столько других больше имели заслуг перед правительством, чем я, и однакож больше всех наградили меня.
Дашеньке нежнейший поцелуй. Как мы ее с женой любим, пари держу, она и не подозревает о наших разговорах в Тавризе, все про нее и про Катеньку, как-то найдем их, когда воротимся, за кого их выдадут? Маленькие их кокетства в клубе, и т. д. и т. д. Прощайте, почтеннейшая Прасковья Николаевна. Думайте о нас, любите нас столько же, сколько мы Вам искренне преданы. Ваша Нина и Ваш верный друг. А. Грибоедов.

80. Ф. В. БУЛГАРИНУ

<Конец ноября 1828. Тавриз>

Напечатай, любезный друг Фадей, это блестящее описание, которое очень удачно вылилось из-под пера товарища моей политической ссылки.1
Дело в том, что нас кроме праздников здесь точно боятся и уважают. 4/5 следующих нам денег взяли, редко пишется от меня требование здешнему правительству, чтобы не было исполнено. Теперь еду в Тегеран, куда и шах в скором времени возвращается. Коли всё еще меня будут ругать приятели, nos amis les ennemis, {Наши друзья-враги. — Ред.} то объяви им, что я на них плюю. 2 Ты в своих письмах крепко настаиваешь, чтобы я Аббас-Мирзу подвиг на войну против турков. Любезный друг, знаешь ли ты, имею ли я на то разрешение. Удивляюсь, что тот, кто лучше тебя это знает,3 говорит, что я мог бы это сделать. Коль служишь, то прежде всего следуй буквально ниспосылаемым свыше инструкциям, а если вместе с тем можно пожить и для газет, и то хорошо. Я, брат, из своей головы готов изобретать всякие наступательные планы, но не исполнять, покудова мне же наоборот не предпишут поступать так, а не иначе. Поцелуй Леночку и Танте.

Верный твой

А. Грибоедов.

91. И. Ф. ПАСКЕВИЧУ

<3 декабря 1828. Тавриз>

Почтеннейший мой покровитель граф Иван Федорович.

Как вы могли хотя одну минуту подумать, что я упускаю из виду мою должность и не даю вам знать о моих действиях. Замедление могло только произойти от продолжительных и бесконечных моих переговоров, или от курьеров, которых вероятно задерживают в карантинах. Я всякую мелочь, касательно моих дел, довожу до вашего сведения и по очень простой причине, что у меня нет других дел, кроме тех, которые до вас касаются. Для большего вашего удовлетворения пересылаю вам мою депешу к Нессельроде под открытою печатью, и всегда буду это делать, кроме таких случаев, которые ни под каким видом уже не могут для вас быть занимательны, Напр[имер]: о переводчиках, о канцелярских издержках, о подарках, о суммах на постройку квартир и всякий вздор, до сих пор я только об этом писал мимо вас, потому что это касается Департамента азиатских дел, и слава богу, что эта чаша вас миновала, у вас довольно таковой дрязги в вашей канцелярии.
Что вы думаете о наших европейских делах? Я не совсем разделяю вашей мысли, чтобы англичане вздумали нам открыто враждовать. У них своих домашних запутанностей много. Глупый министр Wellington, долг необъятный, Ирландия и Португалия в виду. Одно только меня смущает, читанное мною в C_o_u_r_r_i_e_r, который, как вам известно, журнал министериальный, где именно сказано, что Россия отказалась от трактата трех держав и преследует собственно свои завоевательные виды. Коли зимою не будет мира,1 то я полагаю, что Австрия выставит на границе огромную военную силу, и принудит нас сделать то же в отношение к ней. Но хотя это и введет нас в излишние издержки, но тем всё и кончится.
Вот вам депеша Булгарина об вас, можете себе представить, как это меня радует:
‘Граф Паскевич-Эриванский вознесся на высочайшую степень любви народной. Можно ныне смело сказать, что он, победив турок, победил и своих завистников. Общий голос в его пользу. Генералитет высший, генерал-адъютанты, офицеры, дворянство, чиновники, литераторы, купцы, солдаты и простой народ повторяют хором одно и то же: ‘молодец, хват Эриванский! Вот русский генерал! Это суворовские замашки! Воскрес Суворов! Дай ему армию, то верно взял бы Царьград!’ и т. п.
Повсюду пьют за здоровье Эриванского: портреты его у всех. Я еще не помню, чтобы который-нибудь из русских генералов дожил до такой славы. Энтузиазм к нему простирается до невероятной степени. В столице против него н_е_т н_и о_д_н_о_г_о г_о_л_о_с_а. Даже реляции его ужасно как нравятся: они хотя и грешат иногда против грамматики, но идут прямо к сердцу. Рассказ понятный, живой, с душою, с чувством.
Недавно на молебствии за его победы один генерал сказал за новость, что Эрнванскому д_а_л_и Андрея.2 — Он в_з_я_л Андрея, возразил некто, и все повторили: п_о-с_у_в_о_р_о_в_с_к_и. Одним словом герой нынешней войны, наш Ахилл-Паскевич-Эриванскнй. Честь ему и слава! Вот уже с 1827 он гремит победами’.3
А я прибавлю — с 1826. Впрочем посылаю вам листочик в оригинале. Я для того списал, что рука его нечеткая. Тут же, коли полюбопытствуете, найдете много вредных толков на мой счет г. Родофиникина, моего почтенного начальника, на которого я плюю. Свинья и только.
Расшевелите наше сонное министерство иностранных и престранных дел. Напишите, в[аше] с[иятельство], прямо к государю ваше мнение насчет Аббас-Мирзы, что хорошо бы его вооружить против турков. Я без особого подтверждения начальства не могу на себя это взять. В 1821 году я это очень успешно произвел в действие и получил головомойку от Нессельроде, хотя Ермолов вполне одобрил меня. Так и теперь может случиться. Вы похвалите, а черти меня расклюют.
Да No Аббас-Мирза мне не поверит, покудова я не объявлю ему категорически воли государя императора. Как вы думаете о поездке моего принца4 в Петербург? Я в моей депеше к Нессельроде пишу несколько в духе нашего министерства.5 Но вот мое истинное мнение:
1) Допустить его [к] государю императору в Петербург.
2) Велеть ему драться с турками.
3) Обещать торжественно, что мы возведем его на престол, ибо это нам ничего не стоит, упражнение войску в мирное время, издержки пусть его будут, а влияние наше в Азии сделается превозмогающим, пред всякою другою державою.6
4) Куруров не уступать ни под каким видом. Слава богу (не приписываю моему умению, но страху, который нагнали на всех успехи нашего оружия), я поставил себя здесь на такую ногу, что меня боятся и уважают. Дружбы ни с кем не имею, и не хочу ее, уважение к России и к ее требованиям, вот мне что нужно. Собственные Аббас-Мирзы подданные и окружающие ищут моего покровительства, воображая себе, что коли я ему что велю, то он непременно должен сделать. Это хотя и не совсем так, потому что он старый плут, многое обещает, а мало исполняет, но пускай думают более о моем влиянии, чем есть на деле. Теперь стоит только министерству меня поддержать, а если иначе, si on me donne des dgots, adieu l’ambition et tout ca qui s’en suit, cela n’est pas ma passion dominante. Zinondali et la Kakhetie valent encore mieux, quoique je n’ai rien au monde qu’une perspective d’avancement et une modique pension qui m’en reviendrait avec le temps. {Если мне доставят неприятности, прощай честолюбие и всё, что с ним связано, ведь это не главная моя страсть. Цинондали и Кахетия большего стоят, хотя у меня ничего нет, кроме надежд на повышение и на скромную пенсию, которую я со временем мог бы получить. — Ред.}
Кому от чужих, а мне от своих, представьте себе, что я вместо поздравления получил от матушки самое язвительное письмо. Только пожалуйста, неоцененный благодетель, держите это про себя, и не доверяйте даже никому в вашем семействе. Мне нужно было в_а_м это сказать, сердцу легче.
Поздравляю вас с полком вашего имени.7 Кажется, что вы должны быть довольны этим живым монументом.
За сим следуют три просьбы: 1) Осмеливаюсь в[ашему] сиятельству напомнить о моей бумаге No 44 сентября 8-го о моем переводчике Шах-Назарове.8 2) При мне находится для рассылок и для разных поручений дворянин Саломон Кобулов, которого я с собою взял по предварительному сношению с Сипягиным. Не знаю как и когда доносил вам об этом покойный во[енный] губернатор,9 сделайте мне одолжение причислить его куда-нибудь, и чтобы он считался в откомандировке при мне. Аттестаты его посылаю к Устимовичу. 3) Примите в ваше покровительство надв[орного] советника] Челяева, который некогда был прокурором в Тефлисе, потом при Сипягине. Он меня об этом не просит, но еще в бытность мою в Тефлисе он очень желал быть лично известным вашему сиятельству. Все его знают за самого благонамеренного и расторопного человека, сведущего в законах, и наконец грузина, каких я мало встречал, с европейским образованием и нравственностию. Притом простите слабости человеческой. Нина тоже обращается к вам с просьбою об нем и, не смея прямо это сделать, стоит возле меня и заставляет меня всеусердно о том при вас стараться. Мне самому смешно, когда вспомню свой собственный стих из Горя от ума:
Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку,
Ну как не порадеть родному человечку.

——

Вчера давал мне вечер с штуками беглербек,10 где провозглашали славу вашу во все четыре угла обеденной комнаты. Мать его говорит, что каждый день в молитвах своих вас поминает, для того, что такой великий человек почтил в ней вдову гиланского Гедаст-Хана. Вот что значит подарить 5 т[ысяч] червонцев.
Работа орденов остановилась, потому что золотых дел мастера все к нам перешли в Урдабад. Я уже писал к генералу Мерлини, чтобы на время выслать сюда двоих, уведомляя его, что вместе с тем доношу вашему сиятельству. Оконченная для вас звезда очень великолепна, и пошлется с тем вместе особый чиновник в Тефлис при фермане шаха, и с поздравлением по случаю побед ваших. —
Прилагаю здесь несколько строк для тефлисских газет, коли вы одобрите.
Прощайте, ваше сиятельство, расцелуйте вашу жену и детей милых, жаль, что они мало меня знают. Остаюсь вам по гроб преданный

А. Грибоедов.

Я, право, не знаю, как мне быть с моим жалованием, не для собственных издержек, а для экстраординарных по службе. Теперь дышу только двумя тысячами Макдональдовских, которые вы мне дали в Ахалкалаках, и из них уже тысяча прожита, а своих ни копейки!!

Главное

Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги, и если бы с вами был вместе, сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами. Вспомните о ночи в Тюркменчае перед моим отъездом. Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас господь бог. Конечно вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги. Дочь ваша едва вышла из колыбели, уже государь почтил ее самым внимательным отличием, Федю тоже того гляди сделают камер-юнкером. Может ли вам государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, когда двадцатилетний преступник уже довольно понес страданий за свою вину, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора царя и отечества. Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видал, как вы усердно богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца.11

82. Н. А. ГРИБОЕДОВОЙ

9-е письмо1

Сочельник. 24 декабря 1828. Казбин

Душенька. Завтра мы отправляемся в Тейран, до которого отсюда четыре дни езды. Вчера я к тебе писал с нашим одним подданным, но потом расчел, что он не доедет до тебя прежде двенадцати дней, также к m-me Macdonald, вы вместе получите мои конверты. Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя — и тоска исчезала, теперь, чем далее от тебя, тем хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться богу, чтобы нам после того никогда более не разлучаться.
Пленные здесь меня с ума свели. Одних не выдают, другие сами не хотят возвратиться. Для них я здесь даром прожил, и совершенно даром.
Дом у нас великолепный и холодный, каминов нет, и от мангалов у наших у всех головы переболели.
Вчера меня угощал здешний визирь, Мирза Неби, брат его женился на дочери здешнего Шахзады, и свадебный пир продолжается четырнадцать дней, на огромном дворе несколько комнат, в которых угощение, лакомство, ужин, весь двор покрыт обширнейшим полотняным навесом, вроде палатки, и богато освещен, в середине театр, разные представления, как те, которые мы с тобою видели в Табризе, кругом гостей человек до пятисот, сам молодой ко мне являлся в богатом убранстве. Однако, душка, свадьба наша была веселее, хотя ты не шахзадинская дочь, и я незнатный человек. Помнишь, друг мой неоцененный, как я за тебя сватался, без посредников, тут не было третьего. Помнишь, как я тебя в первый раз поцеловал, скоро и искренно мы с тобою сошлись, и навеки. Помнишь первый вечер, как маминька твоя и бабушка и Прасковья Николаевна сидели на крыльце, а мы с тобою в глубине окошка, как я тебя прижимал, а ты., душка, раскраснелась, я учил тебя как надобно целоваться крепче и крепче. А как я потом воротился из лагеря, заболел, и ты у меня бывала. Душка!..
Когда я к тебе ворочусь! Знаешь, как мне за тебя страшно, всё мне кажется, что опять с тобою то же случится, как за две недели перед моим отъездом. Только и надежды, что на Дереджану, она чутко спит по ночам, и от тебя не будет отходить. Поцелуй ее, душка, и Филиппу и Захарию скажи, что я их по твоему письму благодарю. Коли ты будешь ими довольна, то я буду уметь и их сделать довольными.
Давиче я осматривал здешний город, богатые мечети, базар, каравансарай, но всё в развалинах, как вообще здешнее государство. На будущий год вероятно мы эти места вместе будем проезжать, и тогда всё мне покажется в лучшем виде.
Прощай, Ниночка, ангельчик мой. Теперь 9 часов вечера, ты верно спать ложишься, а у меня уже пятая ночь, как вовсе бессонница. Доктор говорит — от кофею. А я думаю — совсем от другой причины. Двор, в котором свадьбу справляют, недалек от моей спальной, поют, шумят, и мне не только не противно, а даже кстати, по крайней мере не чувствую себя совсем одиноким. Прощай, бесценный друг мой, еще раз, поклонись Агалобеку, Монтису и прочим. Целую тебя в губки, в грудку, ручки, ножки и всю тебя от головы до ног. Грустно.

Весь твой

А. Гр.

Поклонись Ваценке, я к нему вчера писал, приехал ли Андрей
Карлович, dis-lui que je lui en veux un peu, c: a: d: amicalement, il est rst trop longtemps dehors, et cela dans un temps o sa prsence Tauris est de la plus grande urgence. {Скажи ему, что я на него немного сердит, т. е. по-дружески: он слишком долго отсутствовал, — и в такое время, когда его присутствие в Тавризе крайне важно. — Ред.} Впрочем je lui en veux, покудова его нет, а коли воротился, так и дело в шляпе. Завтра Рождество, поздравляю тебя, миленькая моя, душка. Я виноват (сам виноват и телом), что ты большой этот праздник проводишь так скучно, в Тефлисе ты бы веселилась. Прощай, мои все тебе кланяются.
Коли будешь иметь оказию к папиньке и в Тефлис к бабушке и маминьке, пошли им всем поклон от меня, и Катиньке и Давыдчику, я скоро сам буду ко всем писать.

КОММЕНТАРИИ

Избранные письма А. С. Грибоедова печатаются по автографам (NoNo 10, 24, 35, 40, 47, 48, 52—61, 64, 66, 68, 69, 70, 75, 76, 78, 80, 81, 85, 89, 90), по тексту первых публикаций (NoNo 8, 11, 12, 14, 17, 19, 20, 26, 32, 62, 63, 73, 82, 83,. 84, 86) и по тексту академического издания (все остальные — с проверкой по первопечатным текстам и, в отдельных случаях, с некоторыми исправлениями). Письма NoNo 8, 11, 12, 22, 25, 26, 64, 69, 70, 72, 81, 89 даны в переводе с французского, письмо No 75 — в переводе с немецкого. В скобках при имени адресата указано, где письмо было напечатано в первый раз. Даты во всех случаях унифицированы и вынесены в начало письма. В угловых скобках — дополнения редактора.
1. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. Грибоедов намекает на свою мать — Настасью Федоровну, отличавшуюся крутым характером и постоянно упрекавшую сына в ‘неосновательности’.
2. Петербургский клуб, основанный в 1772 г. немцем Шустером, посещался по преимуществу молодыми чиновниками, купцами и зажиточными ремесленниками.
3. Раскрыть эти инициалы не удается.
2, С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. Уезжавших из Петербурга было в обычае провожать до Ижор (первая от Петербурга почтовая станция по московской дороге).
2. Д. Н. Бегичев, получивший назначение в Иркутский гусарский полк, где в 1812—1813 гг. служил Грибоедов.
3. Речь идет о комедии ‘Своя семья, или Замужняя невеста’.
4. Очевидно, Н. В. Всеволожскому.
3. П. А. Катенину (‘Сборник, издаваемый студентами С.-Петербургского университета’, вып. II, СПБ., 1860)
1. Это письмо не дошло до нас.
2. Имеется в виду отзыв М. Н. Загоскина о постановке комедии Грибоедова ‘Молодые супруги’ (в ‘Северном наблюдателе’ 1817, No 15).
3. Стихотворение ‘Лубочный театр’.
4. ‘Пустодомы’ (в первый раз была представлена в Петербурге 10 октября 1819 г., издана в 1820 г.).
5. Имеется в виду перевод поэмы Т. Тассо ‘Освобожденный Иерусалим’, выполненный А. С. Шишковым в прозе (издан в 1818— 1819 гг.).
6. В ‘Северном наблюдателе’ 1817, No 14 был напечатан отрывок из трагедии Расина ‘Гофолия’ (‘Athaiie’) в переводе А. А. Жандра. Место, о котором упоминает Грибоедов, следующее (д. III, явл. 7, слова Азарии):
Я весь святый притвор обшел трикраты вкруг:
Все разбежались, все рассыпалися вдруг,
Как громом по полю разгнанные говяда,
И служат господу одни Левия чада.
7. Выполненный Грибоедовым подстрочный перевод трагедии Шиллера ‘Семела’ не сохранился. В ‘Сыне отечества’ 1817, No 51 (21 декабря) были напечатаны две сцены из ‘Семелы’ в вольном переводе А. А. Жандра, — с сопроводительным письмом Грибоедова к издателю (см. выше, стр. 374).
8. ‘Притворную неверность’.
9. Речь идет о пяти (а не четырех) сценах в комедии ‘Своя семья, или Замужняя невеста’.
4. С. Н. Бегичеву (‘Библиографические записки’ 1859, т. II, No 1)
1. Министр иностранных дел гр. К. В. Нессельроде.
2. 17 июня 1818 г., при назначении секретарем дипломатической миссии в Персии, Грибоедов был произведен в чин титулярного советника (младше коллежского асессора).
5. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. Александр Невский умер (14 ноября 1263 г.) в Городце Волжском, возвращаясь из Золотой Орды.
2. ‘Сын отечества’.
3. Репертуарные афишки петербургских театров.
4. Новый балет ставился обычно 30 августа — в день именин Александра 1, 30 августа 1818 г. в петербургском театре шел балет Дидло ‘Калиф Багдадский, или Приключение молодости Гаруна Аль-Рашида’,
6. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. Здесь и дальше имеется в виду, вероятно, Алексей Александрович Павлов, женатый на сестре А. П. Ермолова.
2. Д. Н. Бегичева.
3. Памятник Минину и Пожарскому работы И. П. Мартоса был открыт в Москве, на Красной площади, 20 февраля 1818 г.
4. ‘Притворная неверность’ Грибоедова и А. А. Жандра шла в московском театре 3 сентября 1818 г.
5. Грибоедов называет Мельпоменой Е. С. Семенову (трагическую актрису), в отличие от ее сестры Нимфодоры (комической актрисы).
6. И. А. Гагарин, за которого Е. С. Семенова вышла замуж в 1828 г.
7. ‘Пепелииа, или Сандрильон’ — опера Даниила Штейбельта (шла 4 сентября 1818 г.).
7. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. Первый том сочинения И. И. Голикова ‘Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России’, М., 1788, Очевидно, к 1818 г. относятся и маргинальные заметки Грибоедова, сделанные при чтении этой книги (см. выше, стр. 449).
2. Кого Грибоедов имел в виду под ‘своей Дидоной’ — не установлено.
8. С. И. Мазаровичу (О. Попова. А. С. Грибоедов в Персии, И., 1929)
1. А. П. Ермолова.
2. А. П. Ермолову,
8. Я. Н. Толстому и Н. В. Всеволожскому (академическое издание, т. III)
В текст письма внесена поправка согласно автографу (см. М. Нечкина. А. С. Грибоедов и декабристы, М., 1947, стр. 538).
1. В л.-гв. Семеновском полку в это время служили двое Толстых— Иван и Николай Николаевичи.
2. Речь идет о дуэли с А. И. Якубовичем. История этой нашумевшей в свое время дуэли вкратце сводится к следующему. В начале ноября 1817 г. Грибоедов опрометчиво вмешался в ссору, вспыхнувшую между его приятелями кавалергардским офицером В. А. Шереметевым и камер-юнкером гр. А. П. Завадовским из-за известной балерины Е. И. Истоминой. Шереметев вызвал Завадовского на дуэль, а приятель Шереметева, будущий декабрист А. И. Якубович (корнет л.-гв. Уланского полка) вызвал Грибоедова. Двойная дуэль была назначена на 12 ноября. Первыми стрелялись Шереметев и Завадовский, при этом Шереметев был смертельно ранен и на следующий день скончался. Дуэль между Грибоедовым и Якубовичем была отложена, а в дальнейшем также не могла состояться, так как Якубович был арестован и началось судебное следствие, к которому, между прочим, привлекался и Грибоедов, но был оправдан. Завадовский был выслан на некоторое время за границу, а Якубович, как главный зачинщик дуэли, сослан на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк. Смерть Шереметева произвела на Грибоедова крайне тягостное впечатление, С. Н. Бегичев рассказывал: ‘Грибоедов писал ко мне в Москву, что на него нашла ужасная тоска, он видит беспрестанно перед глазами умирающего Шереметева, и пребывание в Петербурге сделалось ему невыносимо’ (‘А. С. Грибоедов’, стр. 10). Как только Грибоедов в 1818 г, приехал в Тифлис, он тотчас же (по преданию, еще ‘на ступенях гостиницы’) встретился с поджидавшим его Якубовичем, который повторил свой вызов. Дуэль состоялась через два дня после приезда Грибоедова — 23 октября 1818 г., в окрестностях Тифлиса. Секундантом у Грибоедова был А. К. Амбургер, а у Якубовича — Н. Н. Муравьев. Грибоедов промахнулся, а сам был ранен в левую руку, так что у него навсегда остался сведенным мизинец. История этой дуэли подробно освещена в записках Н. Н. Муравьева (‘А. С. Грибоедов’, стр. 58—64).
10. П. А. Катенину (‘А. С. Грибоедов и его сочинения’, изд. Е Серчевского, СПБ., 1858)
1. Позднейший отзыв Грибоедова о комедии П. А. Катенина ‘Сплетни’ см. в письме к нему же от 14 февраля 1825 г. (выше, стр. 556).
11. С. И. Мазаровичу (О. Попова. А. С. Грибоедов в Персии, Я., 1920)
В этом и следующем письме речь идет о выводе Грибоедовым из Персии группы русских военнопленных (см. об этом в ‘Путевых записках’ Грибоедова — выше, стр. 421—425, и примечание на стр. 700—702).
12. С. И. Мазаровичу (О. Попова. А. С. Грибоедов в Персии, Л., 1929)
1. Ср. в ‘Путевых записках’ — выше, стр. 424.
2. Имеется в виду резкая речь Наполеона, которою он 1 января 1814 г. распустил законодательный корпус.
3. В письме к С. И. Мазаровичу от 6 октября 1819 г. из Тифлиса Грибоедов сообщил: ‘Ларин пришел ко мне в Шушу. Он шел 4 дня без еды, не видя живой души, стараясь найти мои следы, через леса и неприступные горы, наконец, на него напали, но, молодой и сильный, он отбился от трех негодяев, которые хотели его связать. Таким образом после всех бедствий он присоединился ко мне. Удивительная воля и решимость’ (О. Попова. А. С. Грибоедов в Персии, стр. 72).
13. П. А. Катенину (‘А. С. Грибоедов и его сочинения’, изд. Е. Серчевского, СПБ., 1858)
1. В начале 1820 г. П. А. Катенин продолжал службу в л.-гв. Преображенском полку.
2. К дальнейшему см. путевые заметки Грибоедова за 1819 г. (‘Путешествие от Тавриза до Тегерана’ и ‘Путевые записки’) на стр. 413—425 наст. издания.
3. Петрова дщерь — традиционное обращение к императрице Елизавете Петровне в одах Ломоносова.
4. С. И. Мазарович был по происхождению венецианцем, Л. К. Амбургер — немцем.
5. А. А. Шаховскому.
6. Очевидно, Амлкх — слуга Грибоедова.
7. По разъяснению акад. И. Ю. Крачковского, Грибоедов неверно передал в русской транскрипции приведенный им арабский стих (шарру-, л-бил-?ди мак?нун л? садика бихи), представляющий собой изречение, популярное в мусульманской литературе (см. ‘Известия Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук’, т. XXIII, 1918, кн. 1).
14. А. И. Рыхлевскому (О. Попова. А. С. Грибоедов в Персии, М., 1929)
1. Анна Андреевна Ахвердова.
2. Ир — нищий, упоминаемый в ‘Одиссее’ Гомера.
3. Грибоедов надеялся оставить службу на Востоке и вернуться в Россию.
15. И. А. Каховскому (‘Сборник Общества любителей российской словесности на 1891 г.’)
1. То есть Симон Иванович Мазарович и его младшие братья — Спиридон и Осип, жившие с ним в Тавризе (все трое — католики).
2. Намек на библейскую легенду о ‘Ноевом ковчеге’, в котором находилось по паре ‘чистых’ и ‘нечистых’ животных.
3. А. П. Ермолова.
16. И. А. Каховскому (‘Сборник Общества любителей российской словесности на 1891 г.’)
1. Очевидно, летом 1820 г. А. П. Ермолов намеревался послать Грибоедова в Петербург с каким-то поручением, о чем ему и сообщил Н. А. Каховский в не дошедшем до нас письме.
2. А. П. Ермолова.
17. А. И. Рыхлевскому (О. Попова. А. С. Грибоедов в Персии, Ж., 1929)
1. Имеется в виду известная притча о Диогене.
2. Анна Андреевна Ахвердова.
3. А. П. Ермолов.
18. И. А. Каховскому (‘Сборник Общества любителей российской словесвости на 1891 г.’)
    — Амлих — слуга Грибоедова.
    — 2. А. П. Ермолов.
19. А. И. Рыхлевскому (‘Литературное наследство’ No 47/48. ‘А. С. Грибоедов’, 1846)
20. А. И. Рыхлевскому (‘Литературное наследство’ No 47/48. ‘А. С. Грибоедов’, 1946)
1. Очевидно, имеется в виду А. П. Ермолов. В декабре 1820 г. А. П. Ермолов обратился в Министерство иностранных дел с напоминанием о своем двукратном ходатайстве за Грибоедова и Беглярова (речь шла о награждении их следующими чинами), ‘но ни на то, ни на другое не имею ответа, — писал Ермолов,— и не знаю причины, по коей справедливо испрашиваемая трудящимися награда отказываема… ибо не делаю я таковых иначе, как о ревностно служащих и достойных, и не умею быть равнодушным, когда начальство их не уважает’ (‘Акты, собранные Кавказской археографической комиссией’, т. VI, ч. 2, стр. 233),
21. Неизвестному (‘Москвитянин’ 1856, т. III, No 12)
Предполагают, что это письмо обращено к А. А. Шаховскому.
22. Неизвестному (‘Москвитянин’ 1856, т. III, No 12)
Было записано Грибоедовым на обороте предыдущего письма, но обращено, безусловно, к другому лицу. Н. К. Пиксанов высказал вероятное предположение, что эта просьба об увольнении со службы адресована министру иностранных дел гр. К. В. Нессельроде (Н. Пиксанов. Творческая история ‘Горя от ума’, М.—Л., 1928, стр. 81).
23. Н. A. Каховскому (‘Сборник Общества любителей российской словесности на 1891 г.’)
1. Здесь в подлиннике приписано по-персидски: ‘Сепарта-башид’, т. е. ‘будьте поручены’ (см. академическое издание, т, III, стр. 315).
24. В. К. Кюхельбекеру (‘Русская старица’ 1874, No 5)
1. В. К. Кюхельбекер уехал из Тифлиса в мае 1822 г.
2. Это письмо не дошло до нас.
3. Эрут и Мерут (Harut и Marut) — арабские названия духов, пытавшихся овладеть планетой Венерой, они известны в персидской мифологии и упоминаются в Коране. Грибоедов приводит (в арабской транскрипции) арабское название Венеры — Zuharat.
4. Иксион — по греческой мифологии, царь лапифов, оскорбивший целомудрие Геры (супруги Зевса), за это боги осудили Иксиона на жестокую казнь: он был привязан к вечно вращающемуся огненному колесу,
5. После возвращения из Тифлиса В. К. Кюхельбекер жил в Смоленской губернии, в имении своей сестры Ю. К. Глинки. С осени 1821 г. в правительственных сферах за Кюхельбекером упрочилась репутация человека политически неблагонадежного, из Тифлиса он вынужден был уехать в результате ссоры и дуэли с одним из чиновников и осложнившихся в связи с этим отношений с А. П. Ермоловым. Все эти обстоятельства крайне невыгодно отразились на судьбе Кюхельбекера и переживались им очень тяжело, он ощущал себя человеком гонимым и помышлял о самоубийстве (см. письма к нему А. А. Дельвига, В. А. Жуковского и Е. А. Энгельгардта в ‘Русской старине’ 1875, т. XIII, стр. 360, 362—368, а также следующее письмо Грибоедова).
6. Речь идет о некоем Вильяме Егоровиче Сивинис (Чивинис) — авантюристе и мошеннике, считавшемся женихом С. Ф. Ахвердовой. Грибоедов сыграл важную роль в его разоблачении (см. ‘А. С. Грибоедов’, стр. 76).
25. Ю. К. Глинке (‘Русская старина’ 1875, т. XIII)
1. См. примечание 5-е к предыдущему письму.
2. В ноябре 1822 г. П. А. Катенин, по предписанию царя, был выслан из Петербурга в деревню (в Костромскую губернию) под надзор полиции и с запрещением въезда в обе столицы, в ссылке он провел без малого три года (до августа 1825 г.). Официальным предлогом для высылки послужил ‘неприличный поступок’ Катенина в театре (он шикал одной актрисе), но на самом деле эта репрессия была вызвана политически неблагонадежной репутацией П. А. Катенина,
26. П. Н. Ермолову (О. Попова. А. С. Грибоедов в Персии, М., 1929)
1. Грибоедов собирался в отпуск в Москву (уехал 20 февраля).
2. См. по этому поводу письма Грибоедова к Н. Н. Муравьеву от 26 января и 16 февраля 1823 г. (‘Звенья’, I, 1932, стр. 33—34).
27. A. В. Всеволожскому (издание Шляпкина, т. I)
1. А. В. Всеволожский, владея металлургическими заводами и рыбными промыслами, ездил на Нижегородскую ярмарку по торговым делам.
2. Здесь и в Post scriptum’e имеется в виду разработанный Грибоедовым и А. В. Всеволожским проект организации коммерческого предприятия по товарообмену с Персией. К этому делу был привлечен также отставной французский офицер Теодор Этье, с которым Грибоедов познакомился в Персии в феврале 1820 г. (см. Н. Кальма. Коммерческие замыслы Грибоедова — ‘Литературное наследство’, No 19—21, М., 1935, стр. 143—176).
28. В. Ф. Одоевскому (‘Русский архив’ 1861, стбц. 808)
1. К этому месту сам В. Ф. Одоевский сделал следующее примечание: ‘Здесь идет речь об отдельных оттисках первых опытов кн. В. Ф. Одоевского, печатавшихся в ‘Вестнике Европы’ 1822—1823 годов под псевдонимами, прочитав их, А. С. Грибоедов старался узнать, кто их сочинитель. Это дало повод к ближайшему знакомству, а потом и дружбе между обоими…’ ‘Первые опыты’ В. Ф. Одоевского — очевидно, сатирические фельетоны ‘Дни досад’, напечатанные в ‘Вестнике Европы’ в мае—сентябре 1823 г. (NoNo 11, 15, 16, 17 и 18). Сатирическое изображение московских нравов в фельетонах Одоевского позволяет сближать их с ‘Горем от ума’ (см. П. Сакулин. Из истории русского идеализма. Кн. В. Ф. Одоевский, т. I, ч. 1, М., 1913, стр. 244—248).
29. Л. II. Верстовскому (академическое издание, т. III)
Письмо касается водевиля ‘Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом’ (см. выше, стр. 298 и 675).
30. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. Имеется в виду ‘Игрок’ — комедия Реньяра, изданная в русском переводе в 1815 г. и ставившаяся на сцене (в переделке А. М. Пушкина).
2. То есть о Д. В. Давыдове (на его сестре был женат Д. Н. Бегичев).
3. Рукопись ‘Горя от ума’.
4. И. Ф. Паскевич командовал в это время 1-м армейским корпусом.
5. Вероятно, гр. К. В. Нессельроде, министр иностранных дел.
6. Грибоедов рассчитывал на содействие В. С. Ланского и А. С. Шишкова в деле напечатания ‘Горя от ума’.
7. Исправляем явную ошибку в первопечатном тексте (‘Данцата’), на которую обратила внимание М. В. Нечкина (‘А. С. Грибоедов и декабристы’, М., 1947, стр. 374),
31. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. Грибоедов перерабатывал первую редакцию ‘Горя от ума’.
2. Имеется в виду рукопись ‘Горя от ума’ в первоначальной редакции, подаренная Грибоедовым С. Н. Бегичеву.
3. По преданию (со слов сестры Грибоедова), гр. М. Ю. Виельгорский, случайно увидев листы рукописи ‘Горя от ума’, первый разгласил о новой комедии. К чему относилось его ‘замечание’ — неизвестно.
4. Театрального комитета.
5. В. А. Каратыгин писал П. А. Катенину в июле 1824 г.: ‘На днях я читал Грибоедову вашу ‘Андромаху’, и она, несмотря на то, что он слышал ее от вас, сделала над ним сильный эффект… Мне кажется, что Грибоедов есть человек бесценный, как он вас любит и как чувствует настоящую цену превосходного вашего дарования’ (‘Русский архив’, 1871, No 6, стбц. 0241).
6. Имеется в виду пятитомное сочинение Pouqueville’я ‘Voyage dans la Grce… avec la vie d’Ali-Pascha, les vnements de la guerre tn 1820 etc.’, 1820—1821 (русский перевод В. П. Озерова, Самсонова и П. М. Строева — ‘Жизнь Али Пиши Янинского’, соч. Пуквиля, 3 части, М., 1822—1824).
32. П. А. Вяземскому (‘Литературная газета’ 1915, No 3, от 15 января)
1. ‘Горе от ума’.
2. То есть в имении Вяземского — Остафьево.
3. Намек на гнедичевский перевод ‘Илиады’ в гекзаметрах,
4. Бют — очевидно, франц. ‘but’ — цель.
5. П. А. Вяземский был в переписке с французским журналистом М.-А. Жюльеном, очевидно, в письме к Грибоедову он написал нечто о Жюльене, — с тем, чтобы Грибоедов показал это место письма самому Жюльену. Грибоедов в это время намеревался уехать за границу и побывать в Париже.
33. П. А. Вяземскому (‘Остафьевский архив князей Вяземских’, ч. Т, вып. 2. СПБ., 1913)
1. Роль Вольтера в комедии А. А. Шаховского ‘Шестьдесят лет антракта’ (1824), которая была ‘одним из лучших торжеств’ И. И. Сосницкого (см. ‘Биография И. И. Сосницкого’, СПБ., 1861, стр. 11).
2. Имеется в виду бюст Вольтера работы Гудона.
3. В комедии А. А. Шаховского восьмидесятилетний Вольтер встречается с дряхлой старухой, в которую некогда, в ранней молодости, он был влюблен.
34. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
    — Персидский орден, полученный Грибоедовым в марте 1822 г.
    — 2. У А. И. Одоевского.
35. Ф. В. Булгарину (‘Русская старина’ 1874, No 7)
На автографе — помета Ф. В. Булгарина: ‘Грибоедов в минуту сумасшествия’.
Письмо было вызвано фельетоном. Булгарина ‘Литературные призраки’, появившимся в журнале ‘Литературные листки’ 1824, ч. III, No 16 (цензурное разрешение—27 августа). Грибоедов был раздражен бестактными похвалами рекламного тона, которые расточал по его адресу Булгарин в своем фельетоне. Здесь бездарным и невежественным поэтам-подражателям противопоставлен ‘истинный литератор’ Талантин, в котором нетрудно было угадать Грибоедова: Талантин ‘недавно прибыл в столицу из отдаленных стран, где он находился на службе’, ему принадлежит комедия, напечатанная и игранная на сцене, отличающаяся ‘живостью мыслей, плавностью стихов и занимательностью положений действующих лиц’ (Булгарин имел в виду, вероятно, ‘Молодых супругов’, а может быть, ‘Притворную неверность’), наконец, у него ‘есть другая комедия в рукописи, которая воскресит у нас на сцене память фон-Визина’ (т. е. ‘Горе от ума’). Талантин подробно излагает свои литературные мнения, разительно напоминающие аналогичные высказывания самого Грибоедова. Можно предположить, что Булгарин в данном случае с большою точностью передал подлинные грибоедовские суждения, подслушанные им в литературных салонах, и благодаря этому его фельетон приобретает важное литературно-биографическое значение. Приводим отдельные высказывания Талантина-Грибоедова.
‘Талант есть способность души принимать впечатления и живо изображать оные: предмет — Природа, а посредник между талантом и предметом — Наука’,
‘Подражание Парни и Ламартину есть диплом на безвкусие, а познание литературы, почерпнутое из Лагарпа, возбуждает сожаление. Вы именно учитесь тому, что надлежало бы забыть. Если вы хотите учиться у иностранцев, то читайте по крайней мере Блера, Бутервека, Шлегелей, Сульцера и т. п. — Но с того ли должно начинать русскому поэту?..’,
‘Чтобы совершенно постигнуть дух русского языка, надобно читать священные и духовные книги, древние летописи, собирать народные песни и поговорки, знать несколько соплеменных славянских наречий… знать совершенно историю и географию своего отечества… Советую прочесть Тацита, Фукидида, если возможно, Робертсона, Юма, Гиббона и Миллера. Не худо также познакомиться с новыми путешественниками по Индии, Персии, Бразилии, Северной Америке и по островам Южного овеяна. Это освежит ваше воображение и породит новые идеи о природе и человеке… Не говорю о восточных языках, которых изучение чрезвычайно трудно и средств весьма немного. Но все не худо ознакомиться несколько, с В_о_с_т_о_ч_н_ы_м_и р_у_д_н_и_к_а_м_и Гаммера (Fundgruben des Orient’s) или перевернуть несколько листов в Гербелоте, в хрестоматии Сильвестра де Сасси, в Азиятических изысканиях Калькутского Ученого Общества (Asiatic Researches) и в Назидательных письмах о Китае (Lettres adifiamtes etc.). — Восток, неисчерпаемый источник для освежения пиитического воображения, тем занимательнее для русских, что мы имели с древних времен сношения с жителями оного. Советую вам иногда заглядывать в сочинения, а особенно в журналы по части физических наук…’ (‘Литературные призраки’ перепечатаны в издании Шлялкина, т. I, стр. 370—376, и в книге ‘А. С. Грибоедов’, стр. 43—56).
1. Вскоре же Грибоедев примирился с Булгариным.
36. П. А. Катенину (‘А. С. Грибоедов и его сочинения’, изд. Е. Серчевского, СПБ., 1858)
1. Предыдущее письма Грибоедова к П. А. Катенину относится к февралю 1820 г. (No 13 наст. издания).
2. Вероятно, Александр Андреевич Катенин — двоюродный брат П. А. Катенина.
3. См. примечание 2-е к письму No 25.
4. В альманахе ‘Русская Талия’ (1825) было помещено III действие трагедии П. А. Катенина ‘Андромаха’.
5. В парижском журнале ‘Mercure de XIX-e sicle’ 1824, t. VI, No 77 была напечатана за подписью: L. N. статья Н. И. Бахтина (приятеля и почитателя П. А. Катенина) — ‘Quelques notes d’un russe, prsentement Paris, sur l’Antliologie russe de M. Dupr de St.-Maure’ (русский перевод статьи — ‘Некоторые замечания россиянина, живущего ныне в Париже, на антологию г. Дюпре де Сент-Мора’ — появился в ‘Вестнике Европы’ 1824, ч. 138, No 22), здесь был дан лестный отзыв о Катенине. См. ниже, примечание 5-е к письму No 39.
6. Будучи замечательным декламатором, П. А. Катенин учил актеров искусству читать стихи, проходил с ними роли и т. д., В. А. Каратыгин был его любимым учеником и близким другом.
7. В 1820-е гг. А. А. Шаховской был занят по преимуществу инсценировками чужих произведений, так, например, в 1824 г. были поставлены одна за другой его переделки: ‘Судьба Ниджаля, или Все беда для несчастного’ (по Вальтер Скотту), ‘Фингал и Розкрана’ (по Оссиану), ‘Финн’ (по поэме Пушкина ‘Руслан и Людмила’), в последней как раз участвовали Л. И. Дюр и Я. Г. Брянский.
8. Выполненный А. А. Жандром вольный перевод политической трагедии французского драматурга Жана Ротру (1609—1650) ‘Венцеслав’ (1647), интересный, в частности, как один из первых в русской драматургии опытов применения белого пятистопного ямба. Перевод Жандра (первое действие — в альманахе ‘Русская Талия’ на 1825 г., отрывки — в альманахе ‘Радуга’, СПБ., 1830) был встречен также похвалами А. И. Одоевского, П. А. Катенина и А. С. Пушкина. А. А. Жандр приступил к переводу ‘Венцеслава’ по совету Грибоедова (см. ‘Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину’, СПБ., 1911, стр. 74). К представлению на сцене ‘Венцеслав’, в котором ставились вопросы об единодержавии и о преступном государе, был запрещен цензурой (см. там же).
9. Вероятно, список ‘Горя от ума’, который П. А. Катенин получил около того времени (см. ‘Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину’, стр. 74—76).
10. О высылке П. А. Катенина в деревню см. примечание 2-е к письму No 25.
11. Поехать за границу Грибоедову не удалось.
12. На спектакле немецкой труппы.
13. То есть Е. С. Семеновой,
14. Из трагедии Расина ‘Ифигения в Авлиде’ в переводе М. Е. Лобанова (СПБ., 1815, стр. 5).
15. А. И. Одоевский.
37. Н. И. Гречу (‘Вестник всемирной истории’ 1900, No 8)
1. О какой статье идет речь — не установлено. Судя по упоминанию о М. Я. фон Фоке (руководителе тайной полиции), статья подверглась цензурному запрещению, может быть, это было предисловие к ‘Горю от ума’, отрывок из которого дошел до нас (см. выше, стр. 380).
2. Ф. В. Булгарину удалось напечатать в альманахе ‘Русская Талия’ на 1825 г. отрывки из ‘Горя от ума’ (акт I, сцена 7—10 и акт III) с цензурными урезками и переправками.
38. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. Е. А. Телешова, танцевавшая партию Зломиры в балете ‘Руслан и Людмила’.
2. В ‘Сыне отечества’ 1825, No 1 было напечатано стихотворение Грибоедова ‘Телешовой’.
3. У Н. Ф. Грибоедовой.
39. П. А. Kaтенину (первая половина письма — ‘Всемирный труд’ 1868, No 2, вторая половина — издание Шляпкина, т. I)
1. В этом не дошедшем до нас письме П. А. Катенин излагал свое мнение о ‘Горе от ума’ (рукопись которого он получил от Грибоедова незадолго перед тем). Ср. ‘Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину’, СПБ., 1911, стр. 74, 76—78, 82.
2. Ферзь — Софья Павловна Фамусова, сахар медович — Молчалин.
3. Или родной брат — Петр Александрович Катенин, или двоюродный — Александр Андреевич Катенин.
4. См. примечание 2-е к письму No 25.
5. В ответ на статью Н. И. Бахтина в парижском журнале ‘Mercure de XIX sicle’, содержавшую лестный отзыв о П. А. Катенине (см. примечание 5-е к письму No 36), в том же журнале (1824, t. VII, No 82) появилось ‘Письмо к издателю’ за подписью: le Р. В. G. Автор ‘Письма’, кн. В. Ф. Гагарин, характеризовал Катенина как самохвала, ‘надутого своим талантом и завистливого к успехам других’. П. А. Катенин выступил в свою защиту с резкой статьей, напечатанной в ‘Сыне отечества’ 1825, ч. 99, No 3, стр. 333—335 (помечено: Кологрив, 23 декабря 1,824 г.). Ср. ‘Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину’, СПБ., 1911, стр. 69, 72 и cл.
6. В письме к С. Н. Бегичеву от января 1825 г. Грибоедов писал: ‘Катенин из своего уединения бог знает какой бред сюда высылает. Например, разговор Булгарина, который ты оценил по достоинству, он весь на свой счет берет, как самое язвительное злоумышление против Андромахи. О, его и наше вообще самолюбие!’ (академическое издание, т. III, стр. 167). П. А. Катенин, отличавшийся болезненной мнительностью, принял на свой счет статью Ф. В. Булгарина ‘Междудействие, или Разговор в театре о драматическом искусстве’ (в альманахе ‘Русская Талия’ на 1825 г., стр. 335—336) — на том основании, что в этой статье содержатся выпады против трагедий в духе французского классицизма и упоминается ‘французская Андромаха’ (в той же ‘Русской Талии’ был помещен отрывок из трагедии П. А. Катенина ‘Андромаха’). Разъяснения Грибоедова, впрочем, не переубедили Катенина (см. ‘Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину’, СПБ., 1911, стр. 84—85). — Гнедичев перевод Андромахи — отрывки из трагедии Расина ‘Андромаха’ в переводе Н. И. Гнедича (‘Сын отечества’ 1820, No 41).
7. ‘Андромаха’ П. А. Катенина была представлена в первый раз только 3 февраля 1827 г.
40. Ф. _В. Булгариму (‘Русская старина’ 1874, No 6)
1. Имеется в виду Н. А. Полевой — издатель ‘Московского телеграфа’.
2. Суровый отзыв о трагедии П. А. Катенина ‘Андромаха’ появился в ‘Московском телеграфе’ 1825, ч. I, No 2, стр. 70. Вместо Ф. В. Булгарина за ‘Андромаху’ заступился Н. И. Греч в ‘Сыне отечества’ 1825, ч. 100, No 5, стр. 6 (‘Третье письмо та Кавказ’, за подписью: Ж. К.).
41. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. Антикритика С. Н. Бегичева против М. А. Дмитриева до нас не дошла (см. также письмо No 45). Отрицательный отзыв М. А. Дмитриева о ‘Горе от ума’ был помещен в ‘Вестнике Европы’ 1825, ч. 140, No 6.
2. ‘Горе от ума’ — в Театральной школе. Спектакль был запрещен в день представления (см. выше, стр. 663).
3. Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин.
4. В апреле 1825 г., бедствовавший В. К. Кюхельбекер переехал в Петербург и был привлечен Гречем и Булгариным к редакционной работе в их журналах. Они же собирались издать собрание сочинений Кюхельбекера (см. ‘Русская старина’ 1875, т. XIII, стр. 346).
5. В Министерстве народного просвещения,
42. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. Эти письма Грибоедова до нас не дошли.
2. Монахиня, впоследствии игуменья женского монастыря в Воронеже.
43. В. Ф. Одоевскому (‘Русский архив’, 1864, стбц. 810)
1. О пребывании Грибоедова в Киеве см.: В. Базилевич. Грибоедов в Киеве. Киев, 1929. — В. Ф. Одоевский писал В. К. Кюхельбекеру 25 июня 1825 г.: ‘На сих днях получил я от Грибоедова из Киева письмо… Он, видно, в хорошем расположении духа… и восхищается киевскими древностями’ (‘Русская старина’ 1888, No 12, стр. 594). В Киеве усилился давний интерес Грибоедова к русской древности, к летописям, впоследствии, при аресте Грибоедова на Кавказе в связи с делом декабристов, среди его книг оказались ‘Краткое описание Киева’, ‘Описание Киево-Печерской лавры’ Евгения Болховитинова и ‘Киевские святцы’ (см. П. Щеголев. Декабристы, М.—Л., 1926, стр. 105). Из воспоминаний А. Н. Муравьева известно, что Грибоедов в августе 1825 г. рассказал ему о своем плане ‘делать трагедию’ о князе Владимире, ‘когда посетил Корсунь’ (см. С. Голубов. А. Н. Муравьев об А. С. Грибоедове. — ‘Литературная газета’ 1939, No 46), ср. ‘Путевые заметки Грибоедова (‘Крым’) — выше, стр. 436 и 437.
2. Статья В. Ф. Одоевского ‘Замечания на суждения Мих. Дмитриева о комедии ‘Горе от ума» (‘Московский телеграф’ 1825, ч. III, No 10, 17 мая, приложение: ‘Антикритика’, стр. 1—12, подпись: У. У.). О полемике 1825 г. вокруг ‘Горя от ума’ см. стр. 664.
44. С. Н. Бегичеву (‘Русское слово’ 1859, No 5)
Письмо дошло до нас в отрывке.
1. См. ‘Путевые заметки, VII. Крым’ — выше, стр. 428—442<
45. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. М. С. Грибоедова-Дурново, ученица композитора Фильда, превосходно играла на фортепьяно.
2. См. примечание 4-е к письму No 41.
3. См. примечания 1-е к письму No 41 и 2-е к письму No 43.
4. Сослуживец Грибоедова по Иркутскому гусарскому полку Н. А. Шатилов и композитор А. А. Алябьев судились за избиение до смерти помещика Времева за карточной игрой, процесс затянулся и закончился лишь в 1827 г. высылкой Шатилова и Алябьева в сибирские города.
5. ‘Разбор трех статей, помещенных в Записках Наполеона’ Дениса Давыдова, изданный отдельно в Москве в 1825 г.
46. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
Это письмо служит своего рода дополнением к путевым заметкам Грибоедова о Крыме, доведенным до 12 июля 1825 г. (см. выше, стр. 428—442).
1. Из Симферополя.
2. А. Н. Муравьев, упоминая в своей книжке ‘Знакомство с русскими поэтами’ (Киев, 1871, стр. 9) о пребывании Грибоедова осенью 1825 г. в Крыму, писал: ‘Мне говорили, что он недоступен для всех, исключая какого-то немецкого барона, давнего его приятеля’.
3. Александр — Грибов, камердинер Грибоедова.
4. А. И. Одоевскому.
47. А. А. Бестужеву (‘Русская старина’ 1889, No 2)
1. Грибоедов находился на ‘Новой линии’ укреплений, учрежденных в 1822 г. против горцев.
2. Речь идет о стихотворении ‘Хищники на Чегеме’.
3. ‘Оргии’ Н. Б. Юсупова А. А. Бестужев ‘срисовал’, вероятно, в не дошедшем до нас письме к Грибоедову.
48. В. К. Кюхельбекеру (‘Русская старина’ 1889, No 2)
1. А. П. Ермолов.
2. См. об этом эпизоде справку Е. Г. Вейденбаума в академическом издании, т. III, стр. 334—335.
49. С. П. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. См. предыдущее письмо.
2. Мулла Магомет из чеченского аула Маюртупа.
50. А. А. Жандру и В. С. Миклашевич (издание Шляпкина, т. I)
1. В. С. Миклашевич.
2. Кого имел в виду Грибоедов под именем Кандида — не установлено.
3. Пьесы А. А. Шаховского: ‘Аристофан, или Представление комедии ‘Всадники» (первое представление — 19 ноября 1825 г.) и ‘Керим-Гирей, крымский хан’, третья часть которой называлась ‘Бахчисарайский фонтан’ (первое представление — 28 сентября 1825 г.).
4. Слова продолжение впредь написаны измененным почерком, в подражание руке А. А. Жандра.
51. Николаю I (‘Литературный вестник’ 1903, No 2)
Письмо было написано из гауптвахты в здании Главного штаба, где Грибоедов находился под арестом по делу декабристов. Независимый тон письма был воспринят начальством как дерзость. На автографе — помета начальника Главного штаба барона И. И. Дибича: ‘Объявить, что этим тоном не пишут государю и что он будет допрошен’. Из этой пометы следует, что письмо Николаю I передано не было.
1. А. П. Ермолова.
2. Остановившись в Москве, Грибоедов действительно не видел матери и сестры. ‘На третий день после проезда Грибоедова, — рассказывал С. Н. Бегичев, — я был у его матери, Настасьи Федоровны, и она с обычной своей заносчивостью ругала Грибоедова: ‘карбонари’, и то, и се, и десятое’ (‘А. С. Грибоедов’, стр. 229—230).
52—61. Записки к Ф. Б. Булгарину (‘Русская старина’ 1874, No 6)
1. То есть с ведома капитана Жуковского, под надзором которого находился арестованный Грибоедов.
2. ‘Voyages du jeune Anacharsis en Grce’ (‘Путешествие юного Анахарсиса в Грецию’) аббата Ж.-Ж. Бартелеми (Paris, 1788, русские издания: СПБ., 1804—1809, и М., 1803—1819).
3. Книжка И. И. Дмитриева ‘Апологи в четверостишиях, выбранные преимущественно из Мольво’, М., 1825.
4. ‘Histoire compare des systemes de philosophie, considre relativement aux principes des connaissances humaines’ (‘Сравнительная история философских систем, рассмотренная в соотношении с принципами человеческого познания’), Paris, 1804 (2-е изд. 1822—1823 г. — доведено только до XV века).
5. ‘Санкт-петербургский карманный месяцеслов… с присовокуплением любопытных астрономических и исторических статей, соч. г. Шубертом’ (выходил с 1812 г.).
6. ‘Санктпетербургские ведомости’, издававшиеся при Академии наук.
7. 7 марта 1826 г. в Следственной комиссии была выслушана резолюция Николая I, отменявшая прежнее решение об освобождении Грибоедова (главную роль при этом сыграла близость Грибоедова к А. П. Ермолову, которого царь подозревал в организации военного заговора в Закавказье). Очевидно, в связи с этим и была усилена охрана арестованных.
8. Ср. письмо Ф. В. Булгарина к А. А. Ивановскому от 9 марта 1826 г. в ‘Русской старине’ 1889, No 7, стр. 111.
9. ‘Басни Ивана Крылова в семи частях, исправленное и пополненное издание, с портретом автора и картинками’, СПБ., 1825.
62. С. И. Алексееву (‘Звенья’ I, 1932)
1. Хороль — уездный город Полтавской губернии, в окрестностях которого находилось поместье С. И. Алексеева.
2. То есть в Главном штабе, где содержались под арестом Грибоедов и С. И. Алексеев.
63. В. С. Миклашевич (‘Звенья’ I, 1932)
Письмо было послано сразу после представления царю (после освобождения из-под ареста), которое состоялось 6 июня 1826 г.
1. То есть матери капитана Жуковского, под надзором которого находился Грибоедов во время ареста.
64. Л. А. Добринскому (в отрывках — ‘Русские ведомости’ 1911, No 28, полностью — академическое издание, т. III)
1. А. П. Ермоловым.
65. С. Н. Бегичеву (‘Письма к Бегичеву’)
1. В июле 1826 г. началась русско-персидская война, в августе в Грузию прибыл И. Ф. Паскевич, официально — ‘сотрудником’ А. П. Ермолова, а фактически — его преемником. Напряженные отношения обоих генералов послужили официальным предлогом отрешения Ермолова от должности в марте 1827 г,
2. Денис Давыдов впоследствии вряд ли справедливо обвинил Грибоедова в неискреннем отношении к А. П. Ермолову и в прямой ‘измене’ ему ради И. Ф. Паскевича: ‘Заглушив в своем сердце чувство признательности к своему благодетелю Ермолову, он, казалось, дал в Петербург обет содействовать правительству к отысканию средств для обвинения сего достойного мужа, навлекшего на себя ненависть нового государя’ (‘Воспоминания о 1826 годе’ — ‘А. С. Грибоедов’, стр. 175—184).
3. Возможно, что Грибоедов писал в это время трагедию ‘Грузинская ночь’.
4. Д. В. Давыдов уезжал в Москву.
5. Речь идет о сватовстве М. А. Дурново к сестре Грибоедова — Марии Сергеевне.
6. Из ‘Разговора книгопродавца с поэтом’, напечатанного в феврале 1825 г.
7. А. П. Ермолов.
8. ‘Андромаха’ — трагедия П. А. Катенина, но здесь, очевидно, Грибоедов имел в виду самого Катенина.
9. Трагедия Пушкина в ту пору еще не была опубликована.
10. Маленькую дочку Бегичевых.
11. Грибоедов говорит о ‘невозможности’ переписываться с А. А. Жандром в виду того, что тот после ареста по делу 14 декабря был оставлен под надзором полиции.
66. Ф. В. Булгарину (‘Русская старина’ 1874, No 6)
1. Газета ‘Северная пчела’.
2. ‘Нравоописательные’ фельетоны Ф. Булгарина, регулярно печатавшиеся в ‘Северной пчеле’.:
67. А. В. Всеволожскому (Труды Иркутского гос. университета км. А. А. Жданова, т. XVI, вып. 3, 1956)
1. В Астрахани были расположены принадлежавшие А. В. Всеволожскому рыбные промыслы.
2. Имеется в виду арест Грибоедова по делу декабристов.
3. Речь идет о преемнике А. П. Ермолова в должности командира Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющего в Грузии. Вскоре на эту должность был назначен И. Ф. Паскевич.
4. В 1823—1824 гг. Грибоедов сообща с братьями Всеволожскими и Теодором Этье собирался организовать большое торгово-промышленное предприятие по товарообмену с Персией (см. выше — примечание 2-е к письму No 27).
5. Никитой Всеволодовичем Всеволожским.
6. То есть в то время, когда Грибоедов находился под арестом по делу о декабристах.
68. Ф. В. Булгарину (отрывки — в ‘Сыне отечества’ 1830, No 1, полностью — ‘Русская старина’ 1874, No 6)
1. Стихи А. А. Жандра, о которых пишет Грибоедов, были покошены (без подписи) в ‘Северной пчеле’ 1827, NoNo 2 (‘Минуты жизни’) и 8 (‘К моей музе’).
2. Л. С. Пушкин был назначен в Нижегородский драгунский полк, стоявший на Кавказе.
3. Первую сцену ‘Бориса Годунова’ (‘В Чудовом монастыре’) Грибоедов прочитал в ‘Московском вестнике’ 1827, No 1.
4. И. Ф. Паскевича. — Денис Давыдов отметил в своих ‘Воспоминаниях о 1826 годе’, что Грибоедов, ‘изменив’ А. П. Ермолову, ‘стал писать приказы по корпусу и сочинять частные письма для своих новых благодетелей’. Ср. намек на Паскевича в письме Давыдова к А. А. Закревскому от 31 августа 1827 г.: ‘(Ермолов) не из числа тех безграмотных, которым и партикулярные письма сочиняет Грибоедов (‘Сочинения Д. В. Давыдова’, СПБ., 1893, т. И, стр. 196, и т. III, стр. 166, также т. II, стр. 323).
5. Первая глава ‘нравственно-сатирического’ романа Ф. В. Булгарина ‘Иван Выжигин’ была напечатана в ‘Северном архиве’ 1827, ч. XXV, No 11 — под заглавием: ‘Сиротка, или Картина человечества во вкусе фламандской школы’.
6. Грибова.
7. Тетка жены и домоправительница Ф. В. Булгарина, ‘известная в свете и литературе под названием т_а_н_т_ы’ (Н. И. Греч). Булгарина она держала в ежовых рукавицах, o чем говорится в известной песне К. Ф. Рылеева ‘Ах, где те острова…’:
Где Булгарин Фаддей
Не боится когтей
Танты…
69. П. Л. Ахвердовой (‘Русский архив’ 1881, т. II, No 1)
К этому и следующему письму см. путевые заметки Грибоедова об Эриванском походе (выше, стр. 442—448).
1. И. Ф. Паскевич.
70. П. П. Ахвердовой (‘Русский архив’ 1881, т. II, No 1)
1. Н. Н. Муравьев.
2. И. Ф. Паскевич.
77. Командиру Отдельного Кавказского корпуса… Паскевичу (‘Русская старина’ 1873, No 6)
20 июля 1827 г. Грибоедов, по распоряжению И. Ф. Пасксвича, отправился из Аббас-Абада в персидский лагерь для ведения переговоров о заключении мира на условиях выплаты Персией военной контрибуции и уступки России Эриванской и Нахичеванской областей. Донесение Грибоедова, составленное им по возвращении в русский лагерь (25 июля), распространялось в списках по инициативе самого Грибоедова (см. академическое издание, т. III, стр. 3G4).
1. И. Ф. Паскевич.
2. При Гуссейн-шахе-Софии персы в войне с афганцами потеряли Исфагань, при сыне его, в 1729 г., прекратилась династия Софиев.
3. Трактат — Гюлистанский договор 1813 г. По Гюлистанскому договору к России отошли ханства: Карабахское, Ганджинское, Шикинское, Ширванское, Дербентское, Кубинское, Бакинское, часть Талышинского и были подтверждены права России на Дагестан, Имеретию, Гурию, Мингрелию и Абхазию.
4. Сражение 5 июля 1827 г. под Аббас-Абадом, закончившееся взятием этой крепости русскими войсками.
5. В декабре 1803 г. генерал кн. П. Д. Цицианов взял штурмом г. Ганджу (переименованный им в Елизаветполь), под Аслан-лузой (брод через р. Араке) в октябре 1812 г. генерал П. С. Котляревский наголову разбил войска Аббас-Мирзы.
72. П. П. Ахвердовой (‘Русский архив’ 1881, т. II, No 1)
1. То есть с И. Ф. Паскевичем.
73. И. Ф. Паскевичу (‘Дела и дни’ 1921, кн. II)
1. Грибоедов имеет в виду открытие военных действий против Турции.
74. А. И. Одоевскому (‘Москвитянин’ 1850, No 12)
1. С марта 1827 г. А. И. Одоевский находился в каторжных работах в Нерчинских рудниках.
2. См. очерк 1824 г. ‘Частные случаи петербургского наводнения’— выше, стр. 381.
75. Е. И. Булгариной (искаженный перевод — в ‘Сыне отечества’ 1830, No 1, ‘Русская старина’ 1871, No 5)
1. 6 июля 1828 г. Грибоедов отправился в Персию, откуда уже не вернулся.
2. В 1828 г. Грибоедов собирался погостить в имении Ф. В. Булгарина — Карлово (близ Дерпта) — см. ‘Русская старина’, 1905, No 12, стр. 711.
76. Ф. В. Булгарину (‘Русская старина’ 1871, No 6)
1. Звание министра-резидента при персидском дворе.
2. По справке Е. Г. Вейденбаума, ‘Ордынский хлопотал об облегчении участи своих братьев, находившихся в Западной Сибири. Дело шло, вероятно, об исходатайствовании им разрешения служить рядовыми солдатами на Кавказе…’ (академическое издание, т. III, стр. 350). Феликс и Карл Викентьевичи Ордынские, состоявшие в тайном ‘Обществе военных друзей’, с апреля 1827 г. содержались арестантами в Омской области, в 1830 г. они были определены рядовыми в сибирские линейные батальоны, а в 1832 г. — в гражданскую службу в Тобольский губернский совет (см. ‘Алфавит декабристов’, Л., 1925, стр. 368, биографические данные о Ф. В. Ордынском, приведенные Е. Г. Вейдекбаумом, неверны).
3. К. К. Родофиникин — директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел.
4. Антиквитеты (древности) — книги по истории, отвлеченности — книги по вопросам философии.
5. Это письмо напечатано в ‘Русской старине’ 1874, No 6, стр. 297.
6. Вероятно, кн. Иван Сергеевич Одоевский (1769—1839) — отец А. И. Одоевского.
77. А. А. Жандру (издание Шляпкина, т. I)
1. В Москве, около 10—12 июня 1828 г.
2. В имении С. Н. Бегичева, около 14—16 июня 1828 г.
3. Навестив сестру (М. С. Дурново) в ее имении около 16—18 июня, Грибоедов окрестил ее сына Александра (ср. письмо супругов Дурново к Грибоедову — ‘Русская старина’ 1874, No 5, стр. 298).
78. Ф. В. Булгарину (с сокращениями — в ‘Сыне отечества’ 1830, No I, полностью — ‘Русская старина’ 1871, No 6)
1. Ф. В. Булгарин издавал и редактировал газету ‘Северная пчела’.
2. Анапа была взята у турок 13 июня 1828 г.
3. Казачковский.
4. Каре был взят штурмом еще 23 июня 1828 г.
5. При письме Грибоедов послал Булгарину ‘Письмо из Карсак издателю ‘Северной пчелы», принадлежащее, вероятно, адъютанту И. Ф. Паскевича Опперману и напечатанное впервые в газете ‘Тифлисские ведомости’ (1828, No 1, от 4 июля).
6. И. Ф. Паскевичу.
79. К. К. Родофиникину (‘Русский архив’ 1872, No 7/8)
80. Ф. В. Булгарину (‘Сын отечества’ 1830, No 1, ‘Русская старина’ 1871, No 6)
1. Письмо Грибоедова к кн. А. Г. Чавчавадзе не дошло до нас, как и ответное письмо Чавчавадзе с согласием на брак, полученное Грибоедовым в Гумрах 22 июля.
81. П. Н. Ахвердовой (‘Русский архив’ 1881, т. II, No 1)
1. Цинондали — имение кн. Чавчавадзе в Кахетии.
82. К. К. Родофиникину (‘Русский архив’ 1872, No 7/8)
Назначение доктора А. Семашко в штат русской дипломатичеческой миссии в Персии не состоялось.
83. И. Ф. Паскевичу (‘Дела и дни’ 1921, кн. II)
1. В первопечатном тексте письмо датировано 28 августа. Исправляем опечатку (или описку Грибоедова) на основании упоминания о свадьбе, происходившей ‘вчера’ (свадьба Грибоедова состоялась 22 августа).
2. По условиям Туркменчайского договора, заключенного 10 февраля 1828 г., Персия обязалась выплатить России контрибуцию в размере ’10 куруров томанов рандже’, что составляло 20 миллионов рублей серебром (1/2 курура = 1 миллиону).
84. И. Ф. Паскевичу (‘Дела и дни’ 1921, кн. II)
1. К. В. Нессельроде, получивший звание вице-канцлера в марте 1828 г. по случаю подписания Туркменчайского договора.
2. См. ‘Проект учреждения Российской Закавказской компании’ на стр. 471 наст. издания.
85. Ф. В. Булгарину (‘Сын отечества’ 1830, No 1, ‘Русская старина’ 1871, No 6)
1. По объяснению Ф. В. Булгарина, ‘эти строфы и точки поставлены Грибоедовым в шутку, в подражание поэмам’, ближе всего Грибоедов пародировал в данном случае ‘Евгения Онегина’ Пушкина, где встречается целый ряд таких указаний на ‘пропущенные строфы’.
86. И. Ф. Паскевичу (‘Дела и дни’ 1921, кн. II)
1. До Эривани Грибоедова сопровождал доктор Умисса, а от Эривани — доктор Мальмберг, погибший вместе с Грибоедовым в Тегеране.
2. Грибоедов встретился со своим тестем, кн. А. Г. Чавчавадзе, 22 сентября 1828 г. в Эривани.
3. А. Г. Чавчавадзе.
4. Баязетский пашалык в конце августа 1828 г. был занят русскими войсками под командованием кн. А. Г. Чавчавадзе без боя, так как гарнизоны персидских крепостей разбежались.
5. Законный государь — дон Педро (1798—1834), вынужденный отказаться от португальской короны (в 1826 г.), похититель престола — дон Мигуэль (1802—1856), брат предыдущего, бывший регентом Португалии и объявивший себя королем 26 июля 1828 г.
6. Учреждение о губерниях — закон по местному управлению, разработанный в 1775—1780 гг. и уточненный в 1828 г.
87. В. С. Миклашевич (в извлечениях — в ‘Сына отечества’ 1830, No 1, полностью — ‘Беседы в Обществе любителей российской словесности’, вып. II, М., 1868)
1. Трапёр (Trappeur) — охотник, герой романа Фенимора Купера.
2. См. письмо Грибоедова к И. Ф. Паскевичу от 3 декабря 1828 г. (No 91 наст. издания).
88. К. К. Родофиникину (‘Русский архив’ 1872, No 7/8)
89. П. Н. Ахвердовой (‘Русский архив’ 1881, т. II, No 1)
1. Вероятно, имеется в виду Е. Ф. Ахвердов (пасынок П. Н. Ахвердовой).
2. И. Ф. Паскевич.
90. Ф. В. Булгарину (‘Русская старина’ 1874, No 6)
1. Имеется в виду корреспонденция секретаря русской дипломатической миссии в Персии И. С. Мальцева, посвященная празднику 26 ноября 1828 г. в Тавризе, устроенному персидскими властями по случаю взятия русскими войсками турецкой крепости Варна, корреспонденция была напечатана в ‘Северной пчеле’ (1829, No 5).
2. Имеются в виду петербургские власти — К. В. Нессельроде и К. К. Родофиникин.
3. Очевидно, К. К. Родофиникин.
91. И. Ф. Паскевичу (‘Русский вестник’ 1894, No 3)
1. С Турцией.
2. Орден Андрея Первозванного.
3. Это письмо Ф. В. Булгарина к Грибоедову от 28 сентября 1828 г. напечатано в ‘Русском вестнике’ 1894, No 3, стр. 199.
4. Аббас-Мирзы.
5. См. издание Шляпкина, т. I, стр. 317—325 (депеша от 30 ноября 1828 г.).
6. В депеше к гр. К. В. Нессельроде от 30 ноября 1828 г. Грибоедов писал: ‘Если бы Аббас-Мирза попросил государя императора вооруженной рукою посадить его на отцовский престол, по кончине его родителей, то и тогда не следует давать на это формального обязательства’.
7. В сентябре 1828 г. И. Ф. Паскевич был назначен шефом Ширванского пехотного полка.
8. См. эту ‘бумагу’ в издании Шляпкина, т. I, стр. 276—277. Грибоедов просил о награждении Шахназарова деньгами и чином..
9. Н. М. Сипягин.
10. Фет-Али-Хан — губернатор Тавриза.
11. Грибоедов издавна хлопотал об облегчении судьбы А. И. Одоевского. Еще 3 июня 1826 г., на следующий же день после своего освобождения из-под ареста, он писал об этом С. И. Алексееву (см. выше, стр. 581). Ходатайство Грибоедова за А. И. Одоевского осталось безуспешным: только в 1836 г., при помощи И. Ф. Паскевича, Одоевский был переведен из Восточной Сибири в Тобольскую губернию.
93. Н. А. Грибоедовой (издание Шляпкина, т. I)
1. Кроме этого, до нас не дошло ни одного письма Грибоедова к жене. — Грибоедов расстался с женою в Тавризе, откуда он выехал в Тегеран 9 декабря 1828 г.
Грибоедов Александр Сергеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письмо Я. Н. Толстому и Н. В. Всеволожскому, Грибоедов Александр Сергеевич, Год: 1819
  2. О гибели А. С. Грибоедова, Грибоедов Александр Сергеевич, Год: 1890
  3. Письма. Документы. Служебные бумаги, Грибоедов Александр Сергеевич, Год: 1828
  4. Письмо одного русского офицера из Корфу к его родителям, Географические Исследования_и_путешестви, Год: 1803
  5. Письмо к Е.В. Галлоп, Петровская Нина Ивановна, Год: 1911
  6. Письмо к А. Н. Островскому, Лажечников Иван Иванович, Год: 1859
  7. Ген.-адъютант Бенкендорф — Е. С. Уваровой, Бенкендорф Александр Христофорович, Год: 1826
  8. Письма 1881-1895 гг., Лесков Николай Семенович, Год: 1895
Электронная библиотека