Избранные письма, Чаадаев Петр Яковлевич, Год: 1856

Переписка
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Скачать в PDF

П. Я. Чаадаев

Избранные письма

Памятники философской мысли
П. Я. Чаадаев. Полное собрание сочинений и избранные письма. Том 2
Письма П. Я. Чаадаева и комментарии к ним. Письма разных лиц к П. Я. Чаадаеву. Архивные документы. Именной указатель к 1 и 2 томам.
М., ‘Наука’, 1991
Новые переводы с французского Д. И. Шаховского, Л. З. Каменской, В. В. Сапова
Составление и комментарии С. Г. Блинова, Л. З. Каменской, З. А. Каменского, М. П. Лепехина, В. В. Сапова, М. И. Чемерисской

СОДЕРЖАНИЕ

1807-1816

1. Щербатову И. Д. 1807
2. Щербатову И. Д. 7.XII.1811
3-8. Облеухову Д. А. 1812-1816

1820

9. Чаадаеву М. Я. 14.I
10. Чаадаеву М. Я. 9.II
11. Чаадаеву М. Я. 25.III
12. Чаадаеву М. Я. 7.VI
13. Тургеневу А. И

1821

14. Щербатовой А. М. 2.I
15. Чаадаеву М. Я. 19.VI
16. Щербатову И. Д.
17. Щербатову И. Д. 18-19.IX

1823

18. Чаадаеву М. Я. 2.VII
19. Чаадаеву М. Я. 5.VII
20. Чаадаеву М. Я. 19/31.VII
21. Чаадаеву М. Я. 1/12.IX
22. Чаадаеву М. Я. 20.XI

1824

23. Чаадаеву М. Я. 1.1/22.XII
24. Чаадаеву M. Я. 15/3.II
25. Чаадаеву М. Я. 1.IV
26. Чаадаеву М. Я. 1/12.IV
27. Чаадаеву М. Я. 26/14.V
28. Чаадаеву М. Я. 22.VII
29. Чаадаеву М. Я. 1.VIII
30. Чаадаеву М. Я. 7.VIII
31. Чаадаеву М. Я. 8.XI
32. Чаадаеву М. Я. 30.XI
33. Чаадаеву М. Я. 30.XII

1825

34. Якушину И. Д. 8.I
35. Тургеневу Н. И. 6.II
36. Чаадаеву М. Я. 19/7.III
37. Чаадаеву М. Я. 25.V
38. Чаадаеву М. Я. 28/16.VIII
39. Чаадаеву М. Я. 6.IX
40. Чаадаеву М. Я. 26.IX

1826

41. Чаадаеву М. Я. 1.I
42. Чаадаеву М. Я. 25.IV
43. Чаадаеву М. Я. 15/3.V
44. Чаадаеву М. Я. 25.V
45. Тургеневу Н. И. 6.VI
46. Тургеневу Н. И. 15.VI
47. Тургеневу Н. И. 17. VI
48. Чаадаеву М. Я. 1.VIII

1827

49. Жихареву С. П. III
50. Жихареву С. П.

1829

51. Пушкину А. С. III-IV

1831

52. Пушкину А. С. 17.VI
53. Пушкину А. С. 17.VII
54. Пушкину А. С. 18.IX
55. Чаадаеву М. Я. X

1832

56. Гульянову И. А.
57. Гульянову И. А. III-VI
58. Киреевскому И. В.
59. Шеллингу Ф. В. Й.

1833

60. Тургеневу А. И. 20.IV
61. Бенкендорфу А. X. 1.VI
62. Николаю I 15.VII
63. Бенкендорфу А. X. 15.VII
64. Бенкендорфу А. X. 16.VIII
65. Бенкендорфу А. X. IX
66. Вяземскому П. А. 30.X
67. Чаадаеву М. Я. 30.XI
68. Чаадаеву М. Я. 2.XII

1834

69. Вяземскому П. А. 9.III

1835

70. Тургеневу А. И. 1.V
71. Тургеневу А. И.
72. Тургеневу А. И. X-XI
73. Луи Филиппу

1836

74. Экштейну Ф. Д. 15.IV
75. Якушкину И. Д. 2.V
76. Пушкину А. С. V
77. Тургеневу А. И. 25.V
78. Мещерской С. С. 15.Х
79. Бравуре M. X
80. К самому себе от имени М. Ф. Орлова X
81. Брянчанинову Н. П. 30.X
82. Тургеневу А. И.
83. Строганову С. Г. 8.XI
84. Тургеневу А. И. XI
85. Тургеневу А. И. XI
86. Тургеневу А. И. XI
87. Тургеневу А. И. XII-I

1837

88. Цынскому Л. М. 7.I
89. Чаадаеву М. Я. II
90. Пушкину С. Л. II
91. Якушкину И. Д. 19.Х
92. Свербеевой Е. А. X-XI
93. Орлову М. Ф.

1838

94. Якушкину И. Д. (?) 30.Х
95. Тургеневу А. И.

1839

96. Мещерской С. С. 27.V
97. Жуковскому В. A. 5.VI
98. Шаховской Н. Д.

1840

99. Гагарину И. С. 1.Х

1841

100. Шевыреву С. П. 22.IX
101. Тургеневу А. И.
102. Мещерской С. С. XII

1842

103. Шеллингу Ф. В. Й. 20.V
103а. Шеллингу Ф. В. Й. 15.IV
104. Свербеевой Е. А. 10.VII
105. Гагарину И. С. VII
106. Шевыреву С. П. 20.VII
107. Вяземскому П. А. 2.Х
108. Тургеневу А. И. 31.XII
108а. Жихареву М. И.

1843

109. Шевыреву С. П.
110. Тургеневу А. И.
111. Булгакову А. Я.
112. Булгакову А. Я.
113. Свербеевой Е. А. 29.Х
114. Неизвестной
115. Тургеневу А. И. VIII-XI
116. Тургеневу А. И. 1.XI

1844

117. Хомякову А. С.
118. Тургеневу А. И. VI
119. Свербеевой Е. А.
120. Свербеевой Е. А.
121. Свербеевой Е. А.
121а. Сиркур А.С.
122. Шевыреву С. П.

1845

123. Сиркуру А. де 15.I
124. Тургеневу А. И. 15.II
125. Ростопчиной Е. П. 17.II
126. Свербеевой Е. А. III
127. Киреевскому И. В. V
128. Тургеневу А. И.
129. Свербеевой Е. А. XII

1846

130. Свербеевой Е. А. III
131. Вяземскому П. A. 25.IV
132. Сиркуру А. де 26.IV
133. Сиркуру А. де. 15.VI
134. Болконской С. Г. 1.XI
135. Самарину Ю. ср. 15.XI
136. Аксакову К. С.
137. Аксакову К. С.
138. Герцену А. И. 1842-46

1847

139. Вяземскому П. А. 29.IV-10.V
140. Тютчеву Ф. И. 10.V
141. Погодину М. П. X
142. Полторацкому С. Д. 30.Х
143. Аксакову К. С.
143а. Жихареву М. И.
144. Погодину М. П.
145. Погодину М. П.
146. Погодину М. П.
147. Погодину М. П.
148. Погодину М. П.

1848

149. Булгакову А. Я.
150. Полторацкому С. Д. 3.V
151. Тютчеву Ф. И. VII
152. Шевыреву С. П. VII
152а. Жихареву М. И. 7.VIII
153. Чаадаеву М. Я. 18.VIII

1849

154. Чаадаеву М. Я. 20.IV-1.VII
154а. Жихареву M. И.
155. Чаадаеву М. Я. 8.IX
156. Хомякову А. С. 26.IX
157. Киреевской Н. П.
158. Погодину М. П.
159. Свербееву Д. H.
160. Шевыреву С. П.
161. Эвансу Ф. Я.

1850

162. Чаадаеву M. Я. 5.I
163. Одоевскому В. Ф. 5.I
164. Вигелю Ф.Ф. I
165. Венцелю А.Е. 25.I
166. Полторацкому С. Д. II
167. Полторацкому С. Д. 16.VIII
168. Сушкову Н. В.
169. Сушкову Н. В.
170. Гедеонову А. М. 22.IX
171. Долгоруковой Е. A. 22.I/2.III
172. Долгоруковой Е. А. 6.Х
173. Дмитриеву M. A. 29.X
174. Булгакову А. Я.
175. Закревскому А. А.
176. Погодину М. П.
177. Полторацкому С. Д.

1851

178. Чаадаеву М. Я. 9.III
179. Жуковскому В. A. 27.V
180. Орлову А.Ф. VI-VII
181. Герцену А. И. 26.VII
181 А. Жихареву М. II
182. Полторацкому С. Д. X
183. Булгакову А. Я.
184. Булгакову А. Я.
184а. Жихареву М. И.
185. Свербеевой Е. А.

1852

186. Кузине III
187. Чаадаеву М. Я. 29.IV
188. Полторацкому С. Д. 5.VIII
189. Чаадаеву М. Я. 15.Х
190. Чаадаеву М. Я. 20.Х
191. Булгакову А. Я.
191 А. Жихареву M. И.
192. Погодину М. П.

1853

193. Прянишникову Ф. И. 10.I
194. Булгакову А. Я. 25.VI
195. Булгакову А. Я.
196. Вигелю Ф. Ф.

1854

197. Сиркуру А. де. 15.I
198. Шаховской Н. Д.
199. Шаховской Н. Д.
200. Булгакову А. Я. VI
201. Шевыреву С. П. X
202. Погодину М. П.
203. Полторацкому С. Д.

1855

204. Булгакову А. Я. 15.V
205. Булгакову А. Я. IX
206. Булгакову А. Я.
207. Булгакову А. Я.
208. Булгакову А. Я.
208а. Жихареву М. И.
208б. Жихареву М. И.

1856

209. Орловой Е. H.
210. Закревскому А. А.

Неизвестных лет

211. Плещееву А. П.
212. Жихареву М. И. 3.ХI
213. Жихареву М. И.
214. Жихареву М. И.

Комментарии и примечания

1807-1816

1. И. Д. Щербатову (лето 1807)

Любезный братец!
Не завидуйте нашим счастьем, я вам правду скажу, что я умираю здесь 1 от скуки и от нетерпения вас видеть, тем более, что говорят, что мы еще долго отсюда не уедем, слышно, что у нас будет спектакль: это будет довольно весело, я думаю, мы все продолжаем ездить купаться и с нами махинальный человек: 2 мы имели сражение с егорьевскими собаками и остались победителями — одна осталась на месте и одна ранена {В сем сражении показал махинальный человек чудеса храбрости (примеч. П. Я. Чаадаева).}. Впрочем, мы так же проводим время, как и сперва, с той разницей, что все послеобеда проходит в верчении на качелях. Пожалуйте, братец, побраните Федора Ивановича Чумакова <1> и прч. и прч. и прч. за то, что все хочет к нам писать и за его немилосердный урок. Простите. Остаюсь ваш покорный слуга, друг и брат и т. д. Петр Чаадаев.
Уже коляска дядюшкина готова, он едет, итак, мне некогда к вам больше писать.

2. И. Д.Щербатову (1811)

Любезный братец, Иван Дмитриевич.

Я очень рад, что имею случай писать к вам письмо неравнодушное и, следовательно, которое не может вам наскучить, как такое письмо, которое писано с тем только, чтобы что-нибудь написать. Наконец, мы собрались в путь и кажется поедем недели через полторы. Я рад, наконец, получить основательное и определенное бытие после почти целого года, проведенного в неизвестности судьбы своей, — я вас уверяю, что это почти как будто бы я вижу конец весьма скучного путешествия. Но всего более в сем обстоятельстве мне приятно, что я вас в скором времени увижу, — впрочем, этого мне не нужно было сказывать, потому что я знаю, что вы уверены в моей дружбе так, как я уверен в вашей приязни, на которую полагаясь, мы теперь оба вас просим одолжить нас, наняв для нашего приезда покои — комнат в семь, побольше и почище, — и прошу вас, если можно, так чтобы нанять с дровами на два месяца, — в веселой части города. С следующей почтой вы получите деньги рублей 200. Таким образом, любезный братец, мы надеемся, что вы не откажете нам в нашей просьбе и что в скором времени получим благоприятный ответ, в котором мы вас просим означить адрес нашего будущего жилища — и все, что до сего обстоятельства касается. Впрочем, я прошу вас быть уверенным, что сей новый шаг вашей дружбы для меня всегда будет самым приятнейшим ее доказательством. Вас искренно любящий друг и брат Петр Чаадаев. P. S. Не забудьте, прошу вас, велеть истопить нанятые покои до нашего приезда — кстати, постарайтесь нанять, если можно, с мебелями — нам бы было сие весьма приятно. — Москва, 1811. Декабря 7.

3-8. Из писем Д. А. Облеухову (1812-1816)

Март 1812 г. 1

…сколько мне было приятно получить от вас препоручение, столько же мне теперь прискорбно, что я не мог его исполнить. Удивительное дело! В Петербурге, где столько людей думают, что понимают Канта, не мог я найти его главнейших сочинений. Однако ж не отчаивайтесь, любезный друг, я препоручил его искать по моем отъезде и надеюсь, что в непродолжительном времени получите ваши книги. Для меня будет весьма приятно, что я к тому чем-нибудь способствовал…2.

Альзас, 2 февраля 1814 г.

…Вам я не стану желать ничего, потому что, когда бы я не полагался на близость Провидения, все бы я не мог поверить, что с вашими совершенствами, любезный друг, можно быть неблагополучным.

С.-Петербург, 1 марта 1815 г.

…позабыл вам сказать о Тите Ливии, что у меня его нет, не знаю, куда девался — и что я в отчаянии от того, что я не мог вам им услужить. В последнем своем письме писал я к вам о своих книгах, как глупо позабыть, что вы погорелые люди, простите мне за это, любезный ДРУГ.

С.-Петербург, 31 марта 1815 г.

…Лаконически <...> {Пропуск в рукописи Д. И. Шаховского.} ваше меня огорчает и по дружбе моей к вам, потому что я желал бы вас видеть в славе, и по любви моей к отечеству, которого вы лишаете прекрасного слуги. Что же касается до судьбы вашей, которая, говорите вы, постоянно вам сопротивляется, то, по моему мнению, судьба наша в нас самих и неудачи наши от того, что мы не довольно хотим того, чего мы желаем… и с вашими ли способностями и познаниями не служить отечеству!.. Теперь мне лишь остается надеяться, что увижу вас когда-нибудь в Петербурге, то есть, когда вы преодолеете тот слабый ваш характер, которому я не очень верю и которого еще менее люблю.
(В 1815 г. Чаадаев зовет Дм. Ал. (Облеухова) путешествовать вместе по Европе, он надеется, что несмотря на ‘обыкновенные затруднения’ поездка состоится.)

14 мая 1816 г.

…Признайтесь, что лень посещает иногда и вас, трудолюбивых. Не могу однако же не сказать вам, что скорее ее прощу себе, шатающемуся по белу свету, нежели как вам, мирному жителю Тверской.

1820

9. М. Я. Чаадаеву

С. Петербург. 14 Генваря 1820.

Благодарю тебя, мой друг, за твое писание, я совсем ие ожидал от тебя письма и уверен был, что ты не будешь вовсе ко мне писать. Я страх как рад, что ты выходишь в отставку, Нейдхардт, с которым я пишу, позволит тебе дожидаться ее в Москве. Скажи мне ради Бога, чем ты болен? Я уверен, что ты это себе вообразил и принимаешь скуку за болезнь. Из твоего письма видно, что ты порядочного расположения духа, да и Щербатов мне сказал, что слышал от Облеухова, что ты весел [и, как тот некто], здоров, тучен и делами не замучен 1. Коммерция Щербатова идет своим порядком и он располагает на будущее лето пустить корабль в море. Храповицкий сей час выйдет в отставку, хвала тебе, если твое красноречие его к тому побудило, это славнее <1> он заставлял только горы прохаживаться, а глупый человек хуже всякой горы. Ты теперь в Москве, следовательно более не сидишь на карячках. Я не понимаю, чем ты будешь жить [в этой великой столице], хотя и не на карячках. Деньги я получил и всех удовольствовал.

10. М. Я. Чаадаеву

С. Петербург. 9 февраля 1820 г.

Правда ли, что ты совсем выздоровел? Стану дожидаться подтверждения от тетушки. Я полагаю, что ты уже в Москве, Нейтгарт обещал по приезде своем сейчас тебя отпустить. Я не знаю, какой ты просил отпуск, формальный ли? Тогда надобно дожидаться высочайшего приказа, это, конечно, дело продлит {В оригинале ‘продлится’ (В. С).}, корпусной же командир может тебе приватно позволить жить в Москве, тем более что ты подал в отставку. Нынче едет граф Толстой, и я нынче же скажу К… {Фамилия написана неразборчиво (В. С).}, чтобы он там понукал проворнее тебя отпустить.
Я очень рад, что ты хочешь заняться нашими делами 1, но не понимаю, зачем ты мне не пишешь, какими ты деньгами хочешь жить до трети2.
Ты хочешь, чтобы я обстоятельно тебе сказал, зачем мне нужны деньги. Я слишком учтив, чтобы с тобой спорить, и потому соглашаюсь, что ты туп, но есть мера на все, и на тупость. Неужели ты не знал, что 15 000 мне мало? Неужели ты не видал, что я издерживал всегда более? Неужели ты не знал, что это происходит от того, что я живу в трактире? 3 Неужели ты не знал, что живу я в трактире для того, что не в состоянии нарядиться на квартире? Итак, вот для чего мне нужны деньги. Если меня сделают шутом4, то мне нужно будет кроме тех 2000, которые я должен князю, по крайней мере 8, чтобы монтироваться и поставить себя в состояние жить на квартире и потому не издерживать более как свой доход, платить же я буду из шутовского жалованья. Если же меня не сделают, то деньги эти мне не нужны. Тогда я выйду в отставку и непременно уеду жить в Париж, сперва разделившись с тобою и все окончивши. Если бы меня выпустили в отставку теперь, то я бы сейчас это сделал, поехал бы к тебе, а на весну уехал бы морем. Разумеешь ли ты теперь, зачем мне нужны деньги? Прочти еще раз, может быть поймешь. Что же касается до тех, которые я тебя прошу теперь занять, то это сделает Степан 5 надеюсь, без тебя. Пойми одно это, что прежде нежели как я поселюсь совсем в Петербурге — и на квартире — мне доходов мало, это должно решить в продолжении двух третей. Эти 10 000 я не прошу тебя ко мне посылать, а только приготовить, и прислать мне их только тогда, когда меня сделают шутом, чтобы с того времени жить так, чтобы не проживать более доходов, а случиться это может и к пасхе.
Ты меня заставил столько вздору написать, что мне теперь нет ни места, ни времени написать что я тебе хотел, итак до другого времени. Между тем прошу тебя, мой друг, писать ко мне. Из Москвы пиши мне, как ты там будешь жить и что твое здоровье?
Расписки я велю отобрать ото всех и тебе пришлю. Что касается до моей ненависти к правде, это ложь, ругайся сколько хочешь и как хочешь.
Обнимаю тебя сто раз и уверяю тебя, что точно нет времени больше писать, потому что я пишу во вторник, день, в который отходит почта в 11 часов, а теперь 9.

Твой Петр Чаадаев.

11. М. Я. Чаадаеву

Петербург, 25 Марта 1820.

Спешу сообщить тебе, что ты уволен в отставку 1, может быть, ты это уже знаешь. Итак, ты свободен, весьма завидую твоей судьбе и воистину желаю только одного: возможно поскорее оказаться в том же положении. Если бы я подал прошение об увольнении в настоящую минуту, то это значило бы просить о милости, быть может, мне и оказали бы ее — но как решиться на просьбу, когда не имеешь на то права? Возможно, однако, что я кончу этим. О моем деле решительно ничего не слыхать.
Рассказать тебе что-нибудь о здешних новостях? Знай, что здесь была дуэль, привлекшая всеобщее внимание, это было чем-то вроде судебного поединка, по крайней мере по отношению к числу присутствовавших зрителей, был в публике. Один из бойцов погиб, это был родной брат моего товарища Лачинова, Ланской. Он был убит наповал 2. Не нахожу слов передать то впечатление, которое на меня произвела эта смерть: это был молодой человек, красавец, единственный сын. Я не предполагал в себе такой чувствительности — но ты знаешь, что бывают смешные стороны даже во всем том, что случается наиболее печального на свете. Чтобы не отступить от этого правила, мой товарищ Лачинов, брат покойного, вздумал убить себя и излил свое отчаяние в красивом письме к Васильчикову, написанном отменно красивым почерком, где он толкует о своем желании покинуть эту долину слез, погрузиться в вечность, и т. д., и т. д. Вся эта невыносимая галиматья и весь этот пафос убедили-таки моего дурака, и он прибежал — вырвать роковой нож из его рук, в результате чего получилась весьма забавная сцена из мелодрамы. А на деле, этот повергнутый в отчаяние брат узнал о дуэли, когда все уже было кончено, что может тебе дать понятие о степени его нежности к несчастному брату.
Я замечаю, впрочем, что с этой болтовней я забываю поговорить с тобой о делах, потому обращусь теперь к другому несчастному, к твоему Ischavenss3. Ему причитается не десять тысяч рублей, а только 600, которые он и немедленно получит, как только он побеспокоится придти за ними или поручит кому-нибудь получить их за него, послав этому последнему на сей предмет доверенность. Время, когда эти деньги будут выдаваться, будет объявлено в газетах во всеобщее сведение, говорят, что это будет через месяц или два.
Еще большая новость — и эта последняя гремит по всему миру: революция в Испании закончилась, король принужден был подписать конституционный акт 1812 года. Целый народ восставший, революция, завершенная в 3 месяца, и при этом ни одной капли пролитой крови, никакого разрушения, полное отсутствие насилий, одним словом ничего, что могло бы запятнать столь
прекрасное дело, что ты об этом скажешь?4 Происшедшее послужит отменным доводом в пользу революций. Но во всем этом есть нечто, ближе нас касающееся, — сказать ли? доверить ли сие этому нескромному листку? Нет, я предпочитаю промолчать, ведь уже теперь толкуют, что я демагог! дураки! они не знают, что тот, кто презирает мир, не думает о его исправлении.
Еще новость, на этот раз последняя. В одном из городских садов нашли рысь, погибшую от холода. Это по твоей специальности. Как это животное могло пробежать по улицам незамеченным? Как оно могло перелезть через стену? Как оно не напало пи на кого, прежде чем умереть с голоду? Вот тебе пища на три дня.
Прощай, мой добрый друг, мой милый, дорогой брат. Извиняюсь за свою болтливость, но не обещаю исправиться, я может быть и сейчас продолжал бы, если бы листок не отказывался принимать мою болтовню. Итак, прощай. Сообщи, мне, пожалуйста, то, что получится из твоих разговоров с нежеланным другом. Тебе, может быть, было бы любопытно узнать, как себя чувствует Семеновский vas после злой шутки, которую с ним сыграли (Шварц), но об этом другой раз5.

12. М. Я. Чаадаеву

С. Петербург. 1820. 7 июня.

Что ты говоришь! Давно ли я к тебе писал! Сам-то ты когда ко мне писал? А когда и напишешь, все пустошь. Лучше бы ты мне сказал вместо своих вопросов, что ты сам поделываешь, какие такие у тебя дела? Я полагаю, что ты по нашему задолжал в трактире, и что дела твои состояли в том, что ты дожидался, по нашему же, денег, как мессии, мессия, вероятно, уже теперь пришел, и ты уже, конечно, в чистом поле. Что касается до зноя и до духоты, то они тебя всегда сопровождают и потому не могут быть тебе больно несносными. Ты все хлопочешь об моих деньгах, спасибо тебе, мой милый друг, но признаюсь тебе, что если бы ты был столько же рассудителен, сколько ты добр, то мне бы это было повыгоднее. Ты с своими счетами весьма походишь на одну персону, которой я не хочу назвать, и не хочешь рассудить, что когда человек не снаряжен по своему месту, сопряженному с разными обязанностями, а снаряжен по месту вольного казака или вояжера, то он этих обязанностей выполнять не может без чрезвычайных доходов, т. е. займов, что бюджетов с начала года я делать не могу, потому что я всякий год веду войну и притом без арсеналов и без всяких запасов, а войны, как известно, в бюджетах не полагаются, что следовательно остается мне одна кредитная система. Эта система, конечно, губительна и погубит меня, равно как и Англию, потому и должен я, равно как и Англия, выйти из того положения, которое эту систему делает необходимою. Я на этот подвиг давно решился, не худо бы и Англии последовать моему примеру.
Ты не поверишь, что в то время, когда я тебе пишу эти строки, мне доходит до зарезу. Оброки пришли месяцем позже обыкновенного, мне должно было купить дрожки, и теперь мне должно отправляться в Красное Село, а между тем непомерные скачки взад и вперед. Я уверен, что никто на моем месте не сохранил бы в этом случае своей бодрости и еще менее ту веселость, с которой я тебе это пишу. Твоя нежность и заботливость меня столько трогают, что я не имею духа тебе про это говорить, скажу тебе только, что твоя тупость и недостаток твой смысла соображений для меня непонятен! Впрочем я прошу тебя об этом не думать, разумеется, что я от всего от этого не погибну, а вероятно как-нибудь вывернусь. Веселись, мой милый, в деревне у тетушки, валяйся на мураве и приезжай ради бога сюда, в объятиях друг друга мы позабудем и мое горе и твою тупость.

13. А. И. Тургеневу

Мне случилось, почтеннейший Александр Иванович, просить Васильчикова об Глинке 1. Он обещался мне писать князю Дмитрию Владимировичу Голицыну и кажется доволен этим предложением. Спросите, прошу Вас, Глинку, согласен ли он на это, если он согласен, то В. сей час отпишет. Между тем, должен я вам сказать, что видевши вчера Закревского, я ему про это говорил, и он Думает, что Голицыну откажут, но сколько я знаю этого роду дела, он, кажется, ошибается. Не худо бы было, если бы вы мне могли дать какой-нибудь отзыв сюда в Красное Село.
Примите, почтеннейший Александр Иванович, уверение в моем сердечном почтении и поклонитесь братцу вашему. Много бы еще вестей всякого рода мог бы и вам и ему насказать, но бумага протекает, лучше оставить это до первого свидания. Между тем в нашей блистательной сфере пустомелей наберется еще кой-каких гадостей.
Ваш П. Чаадаев.

Увеселительный лагерь

в Красном Селе.

Четверг.

1821

14. А. М. Щербатовой

С.-Петербург, 2-го января 1821 года.

На этот раз, дорогая тетушка, пишу вам, чтобы сообщить положительным образом, что я подал в отставку. Рассчитываю через месяц иметь возможность написать вам, что получил ее. Моя просьба об отставке произвела сильное впечатление на некоторых лиц. Сначала не хотели верить, что я серьезно домогаюсь этого, затем пришлось поверить, но до сих пор не могут понять, как я мог решиться на это в тот момент, когда я должен был получить то, чего, казалось я желал, чего так желает весь свет, и что получить молодому человеку в моем чине считается в высшей степени лестным. И сейчас еще есть люди, которые думают, что во время моего путешествия в Троппау я обеспечил себе эту милость, и что я подал в отставку лишь для того, чтобы набить себе цену. Через несколько недель они убедятся в своем заблуждении. Дело в том, что я действительно должен был получить флигель-адъютанта по возвращении Императора, по крайней мере по словам Васильчикова. Я нашел более забавным презреть эту милость, чем получить ее. Меня забавляло выказывать мое презрение людям, которые всех презирают. Как видите, все это очень просто. В сущности я должен вам признаться, что я в восторге от того, что уклонился от их благодеяний, ибо надо вам сказать, что нет на свете ничего более глупо высокомерного, чем этот Васильчиков, и то, что я сделал, является настоящей шуткой которую я с ним сыграл. Вы знаете, что во мне слишком много истинного честолюбия, чтобы тянуться за милостью и тем нелепым уважением, которое она доставляет. Если я и желал когда-либо чего-либо подобного то лишь как желают красивой мебели или элегантного экипажа, одним словом игрушки, ну что ж, одна игрушка стоит другой. Я предпочитаю позабавиться лицезрением досады высокомерной глупости.
Самое большее через два месяца я увижусь с вами. Брат и я оснуемся на некоторое время в Москве, я до тех пор, пока не представится возможность удалиться в Швейцарию, где я думаю обосноваться навсегда, а брат до переезда на житье в свое имение. Вы вероятно последуете за ним туда? Чего вам лучше? Будете жить спокойно и в полной независимости. Я буду навещать вас каждые три года, каждые два года, может быть ежегодно, но моей страной будет Швейцария <...> Мне невозможно оставаться в России по многим основаниям <...>

15. М. Я. Чаадаеву

Алексеевское, 19 июня 1821

Как только нас отделяют друг от друга несколько верст, твоя чувствительность снова берет верх, должен тебе признаться, я бы предпочитал, чтобы она оставалась всегда неизменной, но, как бы то ни было, и это лучше, чем ничего, и я шлю тебе тысячу благодарностей за доходящую до мелочей заботливость о всем, что до меня касается. Я прибыл сюда в полном здравии и благополучии и чувствую себя отлично. Само собою разумеется, тетушка была очень рада меня видеть и еще более была удивлена, не увидев тебя, если приходится приводить доводы в твое оправдание, ее нежное чувство сделает это лучше всяких моих рассуждений. Впрочем, она не хуже меня знает твою лень, а если она еще не знает, что ты любишь объяснять свою неподвижность самыми философическими основаниями, то мне все равно не удастся втолковать ей это предпочтение. Если бы я сказал, что ты приписываешь это своей глупости, она приняла бы это за насмешку. Что касается твоего долга, тетушка переписала вексель, заплатив проценты (это составило 210 {Написано неразборчиво, может быть: 810 (примеч. переводчика).} рублей), она тебе об этом сообщила, вероятно ты не распечатал ее письма, как и прочих, и потому об этом не знаешь.
Хотя на некотором расстоянии ты и очень нежен, тем не менее ты продолжаешь свои выпады:
1) Я не только не усмотрел, будто здесь не найдется места твоей мечтательной персоне, а напротив, нашел, что здесь можно бы поместить целый полк таких мечтателей, как ты, ведь весь дом переделан.
2) Никакого паспорта и ничего на него похожего я не увозил, его затерял мой камердинер, это, конечно, ухудшает положение, но вместе с тем снимает с меня обвинение в небрежности, которое ты так легкомысленно на меня возводишь.
3) И т. д., и т. д., и т. д.
С удовольствием извещаю тебя еще и о том, что ты ошибся и в большей части того, что ты мне в сердцах совал прямо в нос. Прежде всего тетушка как нельзя более охотно согласилась взимать с меня известное возмещение расходов, а именно по 3 рубля в день, камердинер мой на содержании у Максима, и она совсем легко согласилась взимать и с тебя ту же плату, ты видишь, все значит устраивается как нельзя лучше, и я предвижу одну только возможность затруднений: тебе не легко будет найти предлог для упражнения твоей желчи, впрочем отчаиваться не следует: при доброй воле можно всего добиться.
Итак, вот: я здесь обосновываюсь, не скажу, чтобы за мной здесь особенно ухаживали, но я чувствую себя хорошо, я езжу {Очевидно: буду ездить (примеч. переводчика).} от времени до времени в Москву, там я достаю необходимое для моего животного существования, через месяц или два приедешь ты и доставишь мне необходимое для моего существования нравственного, а именно, твои возражения заставляют меня размышлять, старания твои меня унизить возвышают меня и т. д., и т. д. Ты видишь, согласно этого распорядка вещей, ты уже больше не совсем бесполезное существо, и все, вплоть до извращения твоего рассудка, использовано.
Я забыл тебе сказать, мой друг, что я не смог снова зарядить пистолеты и по уважительной причине: не было пороха, но я все же воспользовался ими: ложась спать в Клину, я их расположил по обеим сторонам, но только никакой убийца не явился, а явился только дуралей из семьи Васильчиковых и всю ночь не давал мне уснуть.
Дела, задерживающие тебя в Петербурге, не таковские, чтобы с ними быстро справиться: было бы нелюбезно с твоей стороны оставить несчастный мир без системы, а еще нелюбезнее состряпать какую-нибудь на скорую руку, — я поэтому не надеюсь свидеться с тобой в скором времени. Более того: если ты упорствуешь в своем замысле создать новый мир, то я рискую никогда в жизни с тобой не увидеться, я знаю твою медлительность, и тебе потребуется на это не семь дней, а семь лет 1. Поэтому приглашать тебя вернуться было бы бесполезно, если бы я упомянул о том удовольствии, которое ты бы нам этим доставил, ты бы назвал это эгоизмом, при всех этих обстоятельствах всего лучше оставить тебя в покое и терпеливо ждать твоего приезда, я так и решил поступить. Итак, прощай, друг мой, да хранит тебя бог. Да и кто больше тебя заслужил его защиты, раз ты берешь на себя его дело!
Кажется, я ответил на все твои вопросы. Как мне понравилось имение тетушки? Очень, и особенно по сравнению с тем, как мне его описали. Поеду ли я в Москву? Ничего пока не знаю, но очень возможно, что я отправлюсь туда немножко проветрить свою праздность, когда прибудут мои вещи. Что мы делаем? Тетушка тебе пишет <далее неск. слов нрзб.>, мой канцлер доскажет тебе остальное.

16. И. Д. Щербатову

Тетушка посылает к тебе за табаком, а я прошу тебя, если тебе дали какие для меня книги, ко мне их прислать. Да нет ли в твоем собрании немецких авторов Гётевых стихотворений и его же романов? 1
Твой покорный П. Чаадаев.
В пятницу поутру.

17. И. Д. Щербатову (18-19 сентября 1821)

Не знаешь ли ты, где твоя сестра Наталья Дмитриевна? 1 Мне нужно ей послать денег: я получил от нее письмо от 16-го августа, в котором она пишет, что собирается в путь, а куда не знаю. Не знаешь ли, по крайней мере, где князь Федор? 2 Мне сказывала здесь Маша, что он будто выходит в отставку, в таком случае моим деньгам также негде его искать. Я и Петербургского их адреса хорошенько не знаю, его хоть пришли. Не думаешь ли их лучше послать в Витебск? не возьмешься ли ты их переслать? Если твой Игнатий 3 приехал, то он не на все сто будет в состоянии отвечать. Еще не знаешь ли, когда Князь Дмитрий Михайлович будет в Москве? За книги, за новости и т. д. крайне благодарен. Брат мой собирается к тебе, а когда поедет не знаю. — Шаль, что про Якушкина не узнали мы ранее, мы бы могли съездить в Москву с ним повидаться, а я бы мог ссудить его деньгами, месяца на два. Я очень хотел его видеть, несмотря на то, что он, по твоим словам, желал более видеть брата, нежели как меня.
Твой препокорный П. Чаадаев.
В понедельник.
Я писал к тебе об стихотворениях и романах немца Гёте, если есть у тебя, то потрудись прислать. О случившемся у тебя гибельном приключении 4 рассказывал что-то твой посланный, да разобрать хорошенько не могли.

1823

18. М. Я. Чаадаеву

2 июля 1823. С.-Петербург.

Друг прелюбезный, я не писал тебе, мне хотелось приехавши в Любек в одно время написать о отбытии моем и о счастливом прибытии в чужую — в обетованную землю, твое письмо напомнило мне мое обещание известить тебя об имени корабля и капитана, корабль зовут Hoffnung, a капитана Lunau — судно любекское. Еду я завтра в Кронштадт, на другой день вероятно пущусь в путь. На 20 000 взял я кредитив у Штиглица во все города света, прежде нежели увижу весь свет, проживу с полтора месяца в соседстве Гамбурга, в Куксгавене, где буду купаться в море: мне это настоятельно предписано здешним доктором Миллером — великий человек! — он мне объявил, что во мне все нервическое, и даже слабость желудочная. — Я посылаю тебе книгу о геморрое 1, не думаю чтобы ты ее уже получил, многому научишься, прочти ее со вниманием, увидишь, в чем состоит геморроидальной режим. Я воображаю себе, с каким восхищением ты увидишь, что непременно должно ходить на двор на горшок, это по немецки называется aus freyer Hand. Я не имею времени тебе дать заметить, что меня всего более в этой книге фраппировало {От франц. frapper — поражать, удивлять.} в отношении к твоему здоровью, одно только помню, водки отнюдь не пить и особенно Ерофеича, и никаких желудочных капель, все это связывает и насильственно крепит желудок. Кстати, нельзя мне не сказать тебе, любезный, что как ты ни хвастаешь своею прозорливостью насчет твоего здоровья, а я признаюсь, не встречал в тебе ни одной здравой мысли об этом предмете, прочти, сделай милость, со вниманием эту книгу — [обдумай и изучи это с большим прилежанием, чем старые газеты, если только можешь].
Прости мой друг, тороплюсь, собираюсь — угорелый. По приезде в Гамбург отпишу тебе сей час. Писать ко мне покамест и долго таким манером. В Гамбург Его В. П. Я. Чаад. вручить тамошнему банкиру Г. Силлем-Бенеке (Sillem-Benecke). Адрес можешь сделать по-русски, на границе переведут. Прости еще раз, мой друг, со мною едет в Кронштадт Матвей Муравьев 2, я страх как ему благодарен. При сем записка о тетушкином деле. Прости до Гамбурга. Если имеешь что написать, то отпиши не ожидая моего письма.
Иван едет со мною, он меня упросил 3.

19. М. Я. Чаадаеву

Кронштадт. 5 июля 1823.

Мой друг, я сижу у моря и жду погоды. Пишу к тебе Для того, чтобы тебе сказать, что еду я не в Гамбург, а в Англию. Приехавши сюда, подрядил я было Любское судно, но увидавши славный английский корабль, который идет прямо в Лондон, не мог утерпеть и решил ехать на нем, благодаря моему кредитиву, ехать мне можно куда вздумается, деньги у меня есть везде. Корабль мой лихой ходок, трехмачтовый, имя его Kitty, a капитана — Call. На Любеком судне мне бы было страх как дурно, тесно, нечисто и голодно, палуба вся загромождена бочками и всякой дрянью, а здесь, напротив того, все хорошо и удобно 1. Третий день живем мы здесь с Матвеем Муравьевым и Раевским 2, которые приехали меня провожать, ждем ветра, завтра по признакам обещают нам коряки ветра. Прости, прелюбезный друг, Муравьев надеется тебя увидать зимою в Москве, он тебе расскажет мой отъезд и повеселит тебя разными разностями. В хлопотах не имею времени писать тетушке, напиши ей вместо меня, что я еду в Англию. Вот вам мой адрес — я сейчас спрашивал, как делать адресы в чужие края — a Monsieur, Monsieur Baring etc. a Londres, pour remettre a M. M. de Tchaadaief — по-французски, сообщи и тетушке порядочно, да не позабывайте: 1-ое, писать на тонкой бумажке, и не в двух пакетах, а в одном, 2-ое, отнюдь не делать русских пакетов, а печатать письма ваши так, как мое запечатано, или похоже на это. Осень, вероятно, всю пробуду в Англии, а на зиму буду в Париже. Я прошу тебя, мой милый, писать ко мне в Англию, не ожидая моего письма, и порассказать про твое существование в Нижнем. Если будешь писать к Якушкину или увидишь его, нежно поклонись ему от меня. Прости.
Позабыл было, ты, верно, спросишь, что же ванны морские? — да разве в Англии нет моря?

20. М. Я. Чаадаеву

19/31 июля. Корабль Китти,

в виду Копенгагена.

Капитан обещает выпустить нас на несколько часов на берег в Гельзингоре 1, пользуюсь этим случаем. Товарищ мой (за исключением трехсот бочек сала, нас только двое пассажиров), сидит со мною и также пишет в матушку Россию. Это тот самый англичанин, который жил против К. Д. М.2 и известен под Девичьим под именем пакостнаго. Он меня надоумил писать, без того бы не стал, да и что писать с корабля?
Плывем мы страх как плохо, попутного ветра было только два дня, на третий набежал на нас шквал и поломал мачты, мы принуждены были зайти в залив Монтвик верст за 70 от Ревеля, и там чиниться — до самаго Ревеля не могли добраться. Необыкновенный случай! Я стоял с пакостным на палубе, солнце сияло прекрасно, мы бежали по 6-ти узлов, вдруг на небе, не знаю откуда, взялась тучка, не успел он мне показать ее и промолвить: беда! как один борт уже был под водою, паруса разлетелись, а мачты с треском повалились в море. Нас било не более двух часов, после наступила опять ясная погода, — корабль как будто ударило плетью.
Вот тебе, мой милый, морской рассказ, не прогневайся, чем Бог послал!- Хочешь ли знать, что делаю на корабле? Во-первых, любуюсь на море, не налюбуюсь. Так велико, так великолепно, что нельзя выразить, что чувствуешь, особенно в бурную ночь не нарадуешься! Под тобою черная пучина шумит и плещет, а на тихом небе плывет луна и светит как будто над лугами и мирными долинами! Во-вторых, читаю. Мне попалась в Петербурге необыкновенная книга, роман Anastaze, 3 это записки грека, в конце прошлого столетия. Он шатается по всему Леванту, вообрази себе восточнаго Шильблаза, разумеется, что вместо ошибок — преступления, вместо шалостей — злодейства, вместо страстишек — страсти пламенные, но зато и вместо добродушия простого — доблести великие, вся эта картина освещена ярким восточным солнцем, верность в описаниях чрезвычайная, подробности любопытнейшия, одним словом — славнейшее произведение, книга в руках не держится. Постарайся себе достать ее, впрочем, товарищ мой, который через два месяца будет назад в Москву, может быть, ее привезет.
Я было позабыл спросить тебя, получил ли книгу о геморрое и письмо из Кронштадта? Так как письма мои имеют непохвальную привычку затериваться, то не худо, думаю, некоторые вещи повторить, а именно: корабль мой зовется Kitty (Китти), капитан Cole (Коль), он же — великая скотина: морит меня голодом, впрочем, диета, как ты сам ведаешь, не худое дело.
Меня провожал из Кронштадта Мат. Муравьев, он сошел с корабля почти у самой брандвахты, то есть на самой границе, он мне говорил, что провожает меня за всех моих старых друзей. Спасибо ему милому за его дружбу, я ему крайне благодарен. Нельзя не сказать, всегда старый друг лучше новых двух, из моих петербургских приятелей никто не пришел со мною и проститься, они любят не меня, а иной любит мою голову, другой — мой вид, третий душу, меня же, беднаго, из них никто не любит. — Прости меня, мой друг, за всю болтовню, кажется, ты не жалуешь одного моего словестнаго болтанья, а письменное тебе, помнится, не противно.
Тетушке я из Кронштадта не писал, а просил тебя известить ее, что еду не в Любек, а прямо в Англию, и, вместе, послать ей мой адрес в Лондоне, Baring brothers.
Вот мои планы. В Лондоне пробуду сначала не более трех дней, чтобы успеть в Брайтоне покупаться в море с месяц, остальную часть осени стану ходить по Англии, а на зиму — в Париж. Как не пожалеть, мой милый, что мы только что умеем друг друга любить, а общих забав и утех иметь не можем!
Чтобы меня застать в Англии, тебе должно писать сей час по получении сего письма. Пиши, прошу тебя, не скупись временем и трудом, помни, что не более как раз в три месяца можем иметь друг об друге известия. В письмах своих подробностей о себе как можно больше: что за жизнь у тебя? что ешь, что пьешь, как гуляешь? Как ладишь с православными и с самим собою? Особенно же пиши об своем здоровьи. В книге, которую тебе послал, увидишь, что весь режим состоит в одном: ничего горячительнаго не употреблять и не делать, след, и сильного движения, водка же и aqua-tophana4, при нашем сложении — совершенно все равно. Что ни говори, ты сложен лучше моего, с половиною моей умеренности был бы здоров как бык, у себя в деревне можешь делать что хочешь и жить как угодно, дай Бог, чтобы тебе хотелось дело и жилось бы порядочно! Хотелось бы мне, чтоб иногда ты вспоминал, что независимость не есть блаженство, а одно только средство к оному.
Прости, друг, кланяйся брату Якушкину, когда станешь писать к нему, жаль, что вы не вместе, письма мои могли бы вам быть обоим.
Поклон Ивану, моего Ивана рвет частенько.
Заключая письмо, вспомнил твое пифагорейское уважение к числам: из Кронштадта выехал 6 числа июля, стар, штиля, за проезд с человеком заплатил 775 рубл., на корабле нас 20 человек, в Лондоне (можем положить) буду 1~го августа ст. шт.
Я несколько раз думал, почему ты никогда не говорил мне про морское свое путешествие5, невозможно, чтобы великия впечатления от природы на море не поразили тебя, после догадался: ты плыл с полком, это был поход, вы везли с собою все рассеяние товарищества — бури же не было — вы больше проводили времени за стаканом или лучше сказать за бутылкой, нежели как в созерцаниях и размышлениях — а это другое дело.
[Еще раз прощай — vale et me ama {Будь здоров и люби меня (лат.).}.
Я распечатал письмо, чтобы тебе сказать, что я запечатываю его в Эльзинере, я вышел на берег с моим товарищем в десять часов вечера, местность чудная, берега моря очаровательны, к несчастью слишком темно, чтобы гулять, надо вернуться на корабль завтра на рассвете — прощаюсь с тобой только потому, что надо идти спать].

21. М. Я. Чаадаеву

Сентября 12/1 1823. Сомтинг

Я перед тобою виноват, мой милый друг, премного: слишком три недели как я в Англии, а к тебе еще не писал. Может быть, ты прочел в газетах, какие бушевали бури в Балтике прошлого месяца и беспокоился о моей участи, тетушка — тоже, [признаюсь, что я недостоин смотреть на свет Божий, даже на туманный свет Англии]. Дай Бог, чтобы письмо мое дошло к вам прежде газетных известий! Поверишь ли, мой друг, в минуты бури самые ужасные, мысль о вашем горе, если погибну, всего более меня ужасала! — В извинение скажу тебе, что с тех пор как в Англии, я все во сне, нас занесло южными ветрами черт знает куда, и вместо Лондона я вышел на берег близ Ярмута 1, в графстве Норфолкском, миль за 150 от столицы. Мы носились по морю 17 дней, около норвежских и английских берегов, великое наше счастие, что ветры застали нас по выходе из Каттегата и что мы, прежде того, потеряли наши toples {Об этой оказии, кажется, я тебе писал из Гельзингора (примеч. П. Я. Чаадаева).} (как по-русски не знаю: верхушки мачт), со старыми, гнилыми мачтами мы бы наверно погибли. Впрочем, я почитаю великою милостию Бога, что он мне дал прожить слишком полмесяца с беспрестанною гибелью перед глазами! — [Ты позволишь мне не рассказывать тебе подробнее о нашем плавании, оставим это для домашнего очага]. Я пробыл в Лондоне четыре только дня, был в Вестминстере и влезал на Павловской собор, как водится. Самою разительною вещью в Лондоне мне показалась [его необъятность], а самою прекрасною — парки, надобно тебе знать, что все они рядом: St. James-Park, Green-Park, Hyde-Park и Kensington’s-Gardens, что составляет несколько сот десятин зеленого пространства, это страх как хорошо. [Впрочем, Лондон, как мне кажется, представляет то, что есть наименее любопытного в Англии, это — столица, как и многие другие: грязь, лавки, несколько красивых улиц, вот и все. Что касается страны, то это дело другое, остроумный Симон далеко не исчерпал вопроса, и уверяю тебя, что здесь можно еще весьма многое сказать, чего не было сказано им. Что более всего поражает на первый взгляд — это, во-первых, что нет провинции, а исключительно только Лондон и его предместья, затем, что видишь такую массу народа, движущегося по стране, половина Англии в экипажах.
То обстоятельство, что я вышел на берег на значительном расстоянии от столицы, дало мне преимущество обозреть около двухсот миль английской земли. Я торопился в Брайтон, поэтому я пустился в путь тотчас, как только покончил дело с паспортом и взял немного денег. Приехав, я узнал, что морския купанья в самом разгаре. Пребывание в Брайтоне показалось мне прелестным в начале, мое очарование было таково, что, прогуливаясь вдоль моря на другой день после приезда, я не мог удержаться, чтобы не воскликнуть несколько раз, что же я сделал такого, чтоб заслужить столько наслаждения, а наслаждение было столь сильно, что я за него упрекал себя, когда вспоминал о тебе, о тетушке и о Лизе 2, о ваших горестях и заботах. Чтобы сделать тебе понятным это глупое восхищение, пришлось бы замучить тебя описаньями и картинами, этому конца бы не было: пришлось бы сказать тебе, что это самый прелестный город на свете, место встречи светского общества, и т. д., и т. д., вместо всего этого ты получишь эту маленькую гравюрку. В одном из этих домов я жил, нечто вроде подвижных будок, которые ты видишь на берегу моря, — в них едут к морю. Я купаюсь почти каждый день, и, между нами будь сказано, не замечаю от этого какой-либо особой пользы себе, но наслаждение это большое. Надо тебе знать, что среди впечатлений, ощущений и размышлений, теснящихся в моем уме и в моей душе, ничто не может отвлечь меня от моей любви к морю.
В ту минуту, когда я пишу тебе, я проживаю в деревенском доме, в коттедже, за несколько миль от Брайтона, на расстоянии двух ружейных выстрелов от морского берега. Я плачу три гинеи в неделю (что составляет на русские деньги 70 руб. серебром) за помещение и пансион для меня и моего лакея. Сознайся, что это немного, — в особенности, если принять в соображение, что мой дом весь обвит плющем и виноградной лозою, что он стоит среди гор, и что у меня в садике — кипарисы, лавры и розовый куст, поднимающийся до самой крыши, и цветы которого раскачиваются в моем окне].
Теперь ты спросишь доволен ли я? Божусь, не знаю, дай опомниться. Признаюсь тебе, впрочем, что завираться по-прежнему в письмах как-то боюсь, меня пугает твой грозный вид, на всякое слово от души мне слышится: [напыщенность, тщеславие, притворство, слабость!]. Прости меня, мой милый друг, за эту выходку, и ради Бога, не принимай за выговор. Покойнику Руссо говорили то же люди не хуже тебя, он в ответ озарял светом гения своего и их и весь род человеческий, — этого я делать, признаться, не умею, — а любить умею. Если, читая эту галиматью, мой друг, ты улыбнешься, то я виноват, если же наморщишься, то я прав.
Когда-то я от тебя получу письмо? Банкиру своему велел я посылать ко мне письма в Брайтон, но еще не получал. Не затрудняет ли тебя адрес? очень просто: a Monsieur Monsieur Baring a Londres, pour remettre a M. le capitaine Tschaadaieff.
Второе письмо напиши таким же манером в Париж, — Ротшильду (Rothschild), о третьем говорить еще [Нечего. Если почувствую от морского купанья помощь, то пробуду здесь или в Брайтоне месяца полтора, а там поеду на зиму в Париж. Если же нет, то уеду прежде. Я живу здесь вблизи от острова Вейт {Остров Уайт.}, известного по живописным своим видам, погода прелестная, но дни коротки, потому не знаю, решусь ли съездить туда погулять. Если тетушка будет спрашивать о моем адресе, то попроси ее доставлять к тебе свои письма для отсылки, неделя или две разницы ничего не значит, главное дело чтобы доходили, — Якушкину скажи или отпиши, чтобы он не сердился на меня за то, что не пишу, — не поверишь как скучно писать то же к двум или трем. Когда поселюсь на несколько времени в Париже, то отпишу ко всем.
Прости, мой милый друг. Про здоровье свое мне нечего тебе сказать, никакого изменения нет, иногда хорошо, иногда очень дурно, бурное наше плавание было истощило меня, но теперь я несколько поправился. Болезнь моя совершенно одна с твоею, только что нет таких сильных пальпитации {От франц. palpitation — сердцебиение.} как у тебя, потому что я не отравливаю себя водкою, как ты. Когда будешь писать ко мне об своем здоровье, пиши пообстоятельнее моего, потому что пароксизмы твои тяжелее, оттого что ты втравливаешь себя водкою, и несравненно опаснее, оттого что ты себя отравливаешь водкою. Прости мой милый.
(Есть P. S.)
P. S. Не знаю, написал ли я тебе все, что желаешь знать про меня и про мое странствие? есть разные подробности, которые тебя очень занимают, а меня нет. Может быть, хочешь знать, не затрудняет ли меня слуга? не очень, по сих пор это не вводит меня в чрезвычайные издержки. Впрочем, есть тысячу средств прожить дешево в Англии, но надобно их узнать, а за науку заплатить. Тьма домов вроде нашей таверны, boarding-houses {Меблированные комнаты со столом (англ.).}, в которых чрезвычайно дешево жить. Сверх того, газеты наполнены объявлениями о семействах, предлагающих взять к себе на содержание одного или двух господ, gen-telmen. По деревням, в прекраснейших местоположениях, в самых красивых домиках, увидишь бумажки на окне с надписью Lodgings {Сдается комната (англ.).}, также с содержанием. Таким образом я нашел свою дачку. Приехал погулять в городок названием Ворзинг, спросил поездить по окрестностям, мальчик подвез мне таратайку, сошел и подал бич я хлестнул по лошади и поехал в горы. В конце каштановой аллеи увидал этот домик, — и — взял его на неделю. — Одним словом, все, что я предвидел, справедливо.
Может быть, пожелаешь побольше описаний и рассказов, — этому не было бы конца, мой друг. Разумеется, всякая вещь замечательна, но всего не напишешь, это бы был [дневник путешествия]. К тому же, с тех пор как живу на даче, в уединении, первые впечатления поизгладились, а собирать их теперь не хочется. Разительная вещь — беспрестанное скаканье этого народа! В некоторых улицах Лондона не надивишься! Изо всякого трактира, ежечасно по нескольку десятков карет всех возможных видов отправляется во все части государства и в окрестности столицы — одна другой лучше и забавнее. — Еще раз, мой друг, прости — vale et me ama {Будь здоров и люби меня {лат.).}.
Сделай дружбу, поклонись Наталье Дмитриевне 3, — да про себя постарайся мне изъяснить, [как ты представляешь себе свое существование] в Хрипунове, [и какого рода наслаждениями ты там пользуешься?] — Адрес лучше писать: a Londres, Messieurs Baring frХres et С. это их коммерческая фирма, — а потом pour M. le capit. Tschaad.

22. M. Я. Чаадаеву

20 ноября. Лондон.

Две недели тому назад написал я тетушке, что еду в Париж и что к тебе, мой друг, писать более не буду из Англии, вместо того простудился и остался здесь, потом, когда выздоровел, еще остался на несколько дней, чтобы видеть празднество Лорда-Мэра, и теперь все еще здесь живу, сам не знаю зачем. Решительно еду через неделю. Я доволен, что видел Англию, хотя не могу сказать чтобы хорошо разглядел сквозь туман. Об этом тумане, кто Не видал, понятия иметь не может, в Лондоне иногда днем ездят с фонарями, а когда ночью случится, то народ бегает по улицам и аукается, как в лесу, едва виден свет огней, и много народа гибнет. Желал бы тебе рассказать много чего, но по разным причинам не могу, из коих первая, — что не умею, сколько ни брался за перо, ни строки не могу написать. Отгадай, кто этому виноват? ты, мой друг, ты сам бессловесное животное и меня сделал бессловесным. Странно и смешно! мараю и поправляю, как будто пишу к любовнице! боюсь написать вздор, а дела написать не умею. Не смешно ли, например, что пишу к тебе об тумане, как будто в Англии ничего нет любопытнее тумана! Чтобы не написать тебе письмо пустое и неудовлетворительное, чтоб не завраться, все нужное скажу разом. — Я вскоре после того, как написал первое к тебе письмо, бросил свою деревушку и горы и перешел в соседний город Ворзинг, в деревне против моего чаяния, здоровье мое порасстроилось, в городе нашел я доктора, который меня воскресил, рецепты его сохраняю, ими живу: полагаю, что и тебе пригодятся, болезнь наша совершенно одна. Из Ворзинга ездил я в Портсмут и на остров Байт и по другим живописным местам. При всех этих прогулках, разумеется, тьма разных случаев и подробностей любопытных и забавных, рассказать тебе ничего не умею и лень, мое нервическое расположение, [я говорю это краснея], всякую мысль превращает в ощущение, [так что вместо выражения я всякий раз нахожу только смех, слезу или жесть]. Я по большей части разъезжал по Англии один, без Ивана, и уверился таким образом, что без труда мог бы без него обойтиться, он мне дорого стоит, делать нечего! — Л пробыл слишком месяц в Ворзинге и возвратился в Лондон почти здоровым. Полтора месяца как я в Лондоне, все видел, что мог, но не все, что желал. Отправляюсь и Париж и признаюсь, что не без сожаления оставляю Англию, [этот уголок земли пришелся мне по вкусу], но остаться здесь невозможно, надобно поселиться, без того и дорого, и скучно. — В Лондоне получил я два твоих письма, престарые! В одном пишешь, что совершенно доволен своим житьем в Хрипунове и что здоров, как никогда не бывал, за эту милую новость тебе, мой друг, спасибо, сто раз спасибо. Тетушка думала, что тебя замучат дела крестьянские, а брат Якушкин полагал, что ты там с ума сойдешь от скуки, или женишься, или, по
крайней мере, повесишься, вместо того, ты живешь там, как в раю. Я этому ничуть не дивлюсь, крестьянские пела не служба, долгий ящик при тебе, [к тому же, разве эти добрые люди так уж торопятся насладиться тем счастьем, которое ты им приуготовляешь? не думаю, чтобы это было так], но пуще всего беспредельная, золотая независимость! люди и связи людския не необходимы для тебя, игрушки! в твои же лета как не прожить без игрушек? я и сам живу без них давно.
В другом письме пишешь, что Лихачи 1 негодуют и предлагаешь свои услуги, с Богом, мой друг! Прими их под свое высокое покровительство, не понимаю, впрочем, почему они мне не жаловались, Степан 2 не мог им помешать, он знал, что ты будешь в Хрипунове. Я посылаю тебе официальное письмо, если же полагаешь, что нужен настоящий документ, то пришли. — Оброка они платят 10 728 рублей, кроме хлебных сборов. Что касается до леса, то 1) вырученные за него деньги определены на уплату занятых мною в нынешнем году 250 рублей из рекрутской суммы, за лес примерно положено было получить 1764 рубля, остальные же 736 рублей дополнить фурсовским билетом в сентябре месяце, 2) нуждающимся велено выдать потребный лес и впредь давать без затруднения, и так кому нужен, тот пусть требует, отказу быть не может. Впрочем, делай, мой друг, что тебе угодно, на все имеешь мое согласие, я даже прошу тебя во всем поступать по собственному своему рассмотрению, [эти подробности были необходимы, чтобы выяснить дело].

1824

23. М. Я. Чаадаеву

Париж. 1 Генваря 1824 года

(По-русски 22 декабря)

Мой друг, вот тебе письмо, написанное в Лондоне слишком месяц тому назад, не спрашивай, почему оно не было послано в свое время. Не знаю, а думаю, что от лени, никак не умел всего сказать, что хотел, все собирался заключить и не умел. Но скажи, ты почему ко мне не пишешь? почему тетушка не пишет? неужто с августа месяца вы ко мне не писали? быть не может, но где же эти письма? Все русские получают здесь письма из дому в 17 и 20 дней. Адрес вам мой был известен: M. Rot-schild, и то вам известно, что писать ко мне надобно в Париж, одним словом, не знаю, чему приписать ваше молчание, дивлюсь и пугаюсь. Ты, может статься, ленишься, это не чудо, но тетушка лени не знает, к тому же, я к ней писал два раза из Лондона, и послал к ней картинки (в которых есть пара для тебя), не может быть, чтобы она не отвечала! Пишите ко мне, мои милые, ради Христа Бога.
Я в Париже первые дни бегал по городу, искал по улицам воспоминаний, не могу сказать, чтобы много нашел, мне даже сначала показался Париж не так шумен, не так весел, как прежде, после я догадался, что не Париж, а я переменился. Я нашел здесь старого знакомца, Мейндорфа, с ним живу. Русских здесь множество, более ста, много знакомых, я никого из них не вижу, живу как будто на Кисловке1, по улицам шататься теперь не весело, грязь страшная, ожидаю весны с нетерпением. Я живу подле Тюльерийского сада и много обещаю себе радости от его зелени и тени. Весну всю проживу здесь, а в конце мая поплетусь в Швейцарию, там пробуду лето. Вот покамест мои планы. Я помню, мой друг, что отпуск мне дан только на год, но в год не успею всего сделать, пришлите мне отсрочку на шесть месяцев, более не требую, неужто мне не видать Италии! Здесь житье предешевое, я не проживаю тысячи франков в месяц, в Англии много лишнего издержал, здесь надеюсь поправить свои финансы. Самая дорогая часть моего странствия окончена, теперь остаются одни дешевые земли: Швейцария, Италия и Германия, сверх того приобрел я несколько опытности и не скажу, чтобы дорого за нее заплатил. Несмотря на то, первое мое распоряжение не годится, я признаюсь, что ошибся в своем расчете, я полагал, что проживу одним доходом, теперь вижу, что придется пожертвовать десятью тысячами на эту забаву. Вот, мой друг, новое мое распоряжение. Когда получишь это письмо, в приходе должно у тебя находиться моих денег до 10.000 рублей за генварскую уплату процентов в воспитательный дом. Эти деньги отошли чрез коммерческий банк в Петербург к Штиглицу {Штиглиц, на Английской набережной в собственном доме, написать можешь по-русски, — или можешь отослать деньги к Степану Иванову крестьян. К. Д. M., a он их отнесет к Штиглицу {примеч. П. Я. Чаадаева).} и в то же время напиши к нему, что такие-то деньги, к нему посланные, просишь переслать к брату твоему в Париж. В мае месяце заплати долг Перьфильеву и проценты Кобылиной, в следующем же генваре выплати весь долг Кобылиной. фонвизинский долг, которому срок в июне месяце, возьми, мой друг, на себя, этими деньгами я принужден пожертвовать на свое путешествие, как быть! Не дивись, мой друг, что издержал я более, нежели как располагал, и не осуждай меня, в расчете нашем мы не включили моего здоровья. Я полагаю, что ты теперь в Москве, следственно письмо мое получишь в половине генваря месяца, мой друг, если ты не писал ко мне прежде этого, то сделай милость, отвечай на это письмо не медля и не ожидая посылки денег, они мне не нужны прежде августа, время терпит, и торопиться тебе нечего. Не позабудь, что мне не об одном теле нужно знать: об тетушке, об К. Лизавете2, об Шаховской, об К. Иване3, о брате Якушкине и об Облеухове. Всем кого из них увидишь, поклонись, а в письме своем расскажи подробно все, что до них касается. Когда увидишь Якушк. попроси его напомнить обо мне Надежд. Ник.4 и его жене. Тетушку поздравь с новым годом, писать ей буду я на будущей неделе. Прости, мой милый друг, не сердись на меня за то, что редко пишу к тебе и, может быть, не так, как бы тебе хотелось.
Твой брат Петр.

24. М. Я. Чаадаеву

15/3 февраля. Париж.

Скажи, мой милый, что с вами сделалось? никто ко мне не пишет. С тех пор, как я за границею, ни на одно письмо свое не получал ответа. Первое написал из Гельзингора в июле месяце, этому слишком пять месяцев. Из Англии написал я к вам четыре письма, два из деревни и Два из Лондона, наконец, из Парижа — первого генваря н. шт. — два письма. Ни на одно нет ответа. Во все время получил я от вас три письма, два твоих и одно тетушкино, все три от августа месяца. Четыре месяца как я получил эти письма, с тех пор ни слова!
Пишу без всякой надежды. Все расчеты и все рассуждения истощил, ничего удовлетворительного выдумать не могу. Список моих банкиров у вас есть, сверх того во всяком своем письме писал я, куда и как ко мне писать. Предположить, что письма наши задерживают, невозможно: зачем? Чтобы вы ко мне не писали, также не могу предположить, что письма ваши ко мне еще не дошли, — быть не может: более месяца письма из России не бывают в пути. В доме, в котором я живу, трое русских все время получают письма.
Нечего говорить вам про мою печаль, разумеется, вы знаете, каково жить в чужой земле без всякого известия об своих родных. Может быть, вы также ко мне пишете — пишете, а ответа не получаете и также горюете как и я. [Что меня касается, то мое горе так велико, что я буквально не нахожу слов его выразить. Мысли самые черные приходят мне в голову. Если с вашей стороны была в данном случае только случайная нерадивость, то постарайтесь, мой друг, сделать усилие и напишите мне. Одна только мысль утешает меня: невозможно, чтобы с вами приключилось какое-либо серьезное несчастье — мне бы об этом сообщили!..]
Письма свои обыкновенно адресую в дом К. Д. М.1 на Дмитриевке. Может статься, Аким не принимает их, плата за заграничные письма довольно значительна, а от вас, может быть, не имеет препоручения. Может быть также и то, что принимает одни письма на имя тетушкино. За это письмо заплачу вперед.
Прости, мой милый друг. Из Лондона послал я к тетушке большой пук картин, получили их? К тебе писал в одном письме об делах деревенских, в другом об деньгах, обстоятельно и с полным расчетом. Повторять все это не вижу нужды, да и признаться, не имею духа говорить об этих пустяках, одно скажу, с имением делай что хочешь, об моей пользе не думай, а об крестьянской. Если в марте не получу от вас писем, сяду на корабль в Гавре или Марселе и отправлюсь домой.
Когда станешь писать, скажи, сколько писем получил и сколько написал, и как к тебе писать? Ты велел письма мои адресовать в Хрипуново, это глупо, надобно в Москву. Всего лучше в дом К. Д. М. под Девичьем, а там препоручи получать письма и дай на это деньги. Твоему Марке2 не годится, он может переменить квартиру, умереть.
Я, слава Богу, здоров, вы каковы, Бог знает!

Твой брат Петр.

Вот тебе другой адрес, попробуй, не будет ли лучше? Два пакета, на одном: Madame, Madame Raimond Rue du Dauphin N 6. HТtel de Sully.
На другом: Pour Monsieur le capitaine de Chadaieff.
Из почтамта можно вытребовать непринятые письма. Если вы писали в Англию, судно почтовое могло погибнуть, впрочем, помнится мне, что я в одном из своих писем не велел вам туда писать, а в Париж. Ответ на письмо мое из Парижа 1-го генваря написанное, ожидаю в первых числах марта н. шт’ [самое позднее].
<На обороте):
[Дорогая тетушка! Вот письмо для Михаила, которое прошу вас не отказать переслать ему. Мое здоровье не оставляет желать ничего лучшего, и я очень доволен своим пребыванием в Париже. Единственное, что меня огорчает, это то, что я уже более пяти месяцев не получаю вестей от вас. Напишу вам завтра].

25. М. Я. Чаадаеву

1 апреля, н. шт. Париж.

Наконец, мой милый друг, получил я от тебя письмо, несколько дней прежде получил от тетушки два рядом, потом еще одно от ее же и наконец от Княж. Лизаветы 1. Вы все, слава Богу, живы и здоровы. Какова была моя радость, сказать тебе не умею. — Тетушка так расстрога-лась моими жалобами, что я не рад и жизни, что жаловался, в последнем своем письме особенно пишет прежалобныя вещи и с обыкновенного своею добротою бранит себя и обвиняет непростительным образом. Но скажи, как мне было не жаловаться? — Целых пять месяцев не имел об вас никакого известия! — Она пишет, что собирается ехать с княжною в Витебск 2, эта добрая тетушка всегда готова служить своим родным, шутка ли в ее лета, с ее нездоровьем и в эту пору пуститься за пятьсот верст! Я с нетерпением стану ожидать дальнейшего известия об этой поездке.
На твое прелюбезное и преогромное письмо отвечать не безделица. — Во-первых, Шаликов тебя напугал напрасно, переезд мой из Дувра в Кале был самый благополучный и приятный, не более четырех часов в море и при прекраснейшей погоде. Во-вторых, здоровье мое несравненно лучше прежнего, лекарств более не принимаю, все дело теперь состоит в одной слабости желудка, против этого одно средство, диета и правильная жизнь, когда живешь на месте, это ничего не стоит, в дороге другое дело. — Ты, мой друг, про свое здоровье ничего не пишешь. Тетушке сказывала княгиня П. Д., что ты потолстел, правда ли? Я этим перерассказам не больно доверяю. Ты вообще ни слова не говоришь об себе, хорошее ли это дело! В прежних своих письмах писал, что совершенно доволен своим положением, теперь ничего более не говоришь, что это значит? То ли, что ты так же доволен, как и прежде, или то, что ты скучаешь, а мне этого сказать не хочешь? лето, полагаю, провел ты довольно весело, в полях и лесах, но как сладил ты с зимою? в твоем покое, чай, стужа страшная, ветер дует, и бегают тараканы.
Я тебе сказал, что писавши к тебе, мараю и поправляю, как будто пишу к любовнице, ты над этим смеешься и приписываешь это тщеславию, теперь повторяю тебе еще раз то же самое и уверяю тебя, что это письмо начинал сто раз, то по-французски, то по-русски, не хочу тебе сказать ничего, кроме необходимых вещей и чувств самых простых дружбы и любви, но слов ни на что не нахожу и с досадою бросаю перо. Суди это как хочешь.
Например, мне бы хотелось сказать тебе, что обвиняешь меня в тщеславии напрасно, потому что без всякого тщеславия можно краснеть, когда чувствуешь, что мелешь вздор, и что если ты этого не разумеешь, то это потому, что тебя Бог обобрал стыдком. Еще, хотелось бы мне тебе сказать, что не надивлюсь, как ты [не] чувствуешь нужды мне сказать слова два про твое житье-бытье в деревне? Еще — что по пальцам знаю, что было в том письме, которое ты с почты воротил, а именно: ‘как де тебе не стыдно шататься по свету и оставлять крестьян своих без попечения, проживаться, а что всего хуже — скучать даже путешествуя’. — На все на это, разумеется, желал бы тебе представить некоторые возражения тем более что и в том письме, которое получил, [вкратце], то же самое, только в других словах, но ничего дельного сказать не умею и потому прошу тебя только быть поснисходительнее, это нам будет обоим выгодно, тебе потому, что терпимость есть добродетель, в которой весьма приятно упражняться, мне потому, что я нуждаюсь в оной. Скажу тебе еще лишь одно. Я сознаюсь, хотя и знаю, что ты не высоко ставишь подобные признания что нервическое воображение часто обманывает меня в моих собственных чувствах, и я проникаюсь смешной жалостью к моему собственному состоянию, но скажи, какой вред я этим приношу ближнему?
Что же касается вашего запрещения мне ехать в Италию, то я уверен, что вы отмените его, если немного обдумаете это дело. Что тетушка советует мне вернуться и притом возможно скорее, это меня мало удивляет, я отлично знаю, насколько мое отсутствие огорчает ее, и мысль о ее печали несказанно терзает меня. Но ты, я думал, что ты достаточно благоразумен, чтобы не отклонять меня от этого путешествия. Если Италия не представляет ничего соблазнительного для твоего воображения, то это потому, что ты гурон, но меня-то, который в этом не повинен, за что ты меня хочешь лишить удовольствия ее видеть? А затем, неужели ты желаешь, чтобы, находясь в Швейцарии, у самых врат Италии, и видя с высоты Альп ее прекрасное небо, я удержался от того, чтоб спуститься в эту землю, которую мы с детства привыкли считать страной очарования? Подумай, ведь кроме немедленных наслаждений, которыя дает такое путешествие, это еще целый запас воспоминаний, которыя остаются на всю жизнь, и даже твоя желчная философия согласится, я думаю, что хорошо запасаться воспоминаньями, а в особенности тому, кто так редко доволен настоящим. Еще раз, я уверен, что, если ты обдумаешь это, ты согласишься со мною, но я заявляю тебе, мой друг, что я требую от вас согласия формального и полного, ибо я не желаю во время этого путешествия, о котором я мечтаю, как о празднике, носиться с тяжелой мыслью, что ты не от доброго сердца дал свое согласие. Я обещаю тебе, впрочем, что это в последний раз в моей жизни, что я насилую тебя. Что касается до времени, то это будет только шесть лишних месяцев, а надо тебе знать, что у меня много времени впереди, ибо знаменитый Галль, краниолог 3, который меня лечил, объявил мне, что я проживу целую вечность, ты можешь усмотреть из этого, что у меня еще хватит времени до моей смерти привести свои дела в порядок и даже исправиться].
Изо всех твоих рассуждений одно похоже на дело, а именно: об деньгах. На этот счет имею я тебе доложить следующее. Я уже тебе признался, что в расчете своем ошибся, тебе этого мало, тебе желалось бы, чтоб я сверх того признался, что я бессчетная скотина, — с большим удовольствием. Верь или не верь, все произошло от слуги, которого я взял с собою из жалости, без того, уверяю тебя, что не истратил бы ни гроша сверх предположенного. Увидевши же, что мне с ним нельзя прожить чем рассчитывал, решился покупать разные вещи, книги, картинки, белье и проч. Одних книг купил на 1500 фр., картин на 1000. Что доходы мои поубавятся по возвращении моем, это сущая правда, но рассуди, что это путешествие — последняя моя шалость, что после этого мне нечего более будет делать, как быть умным как ты, и поселиться в деревне. Эту последнюю шалость позволь мне доделать как можно повеселее и поудобнее. Впрочем, где бы я возвратившись ни поселился, в Москве ли, в будущей подмосковной или в Лихачах, — с меня будет того, что останется. Этому не мудрено будет тебе поверить, если потрудишься вспомнить, как я прожил прошлые два года, и что хозяйства мне нового заводить не придется, потому что все мое добро цело.
Написав это, взглянул еще раз на твое письмо, и вижу, что вы с тетушкою не на шутку требуете, чтобы я с получения сего нимало не медля имел к вам явиться. Есть ли в вас Бог! хоть раз в жизни будьте рассудительны. [Послушать тебя, скажешь, что разумному человеку непозволительно ездить в Италию. Все, что ты говоришь об этом, если отделить ту часть, которая приходится на долю дружбы, можно было бы принять за глупые шутки. Ты все толкуешь об обещании, которое я дал: вернуться через год, что ж это по твоему — великодушно? Ты, который так любишь проповедовать против эгоизма, как ты назовешь то, что ты делаешь в данном случае? Ибо тебе не уверить меня, что ты серьезно опасаешься для меня карбонариев и Везувия, я полагаю, что ты не думаешь, чтобы я бросился в кратер вулкана в момент извержения или похоронил себя под пеплом, как Плиний, чтобы получше наблюсти этот феномен. Что же касается карбонариев то разве я представляю из себя некоторую силу? Я не хочу воевать с тобой, мой добрый друг, но согласись что было бы из-за чего, впрочем, всякий любит людей на свой лад. Моя тетушка, например, любит их видеть, я ищу взаимной любви, а тебе они нужны, чтобы ворчать на них и — делиться с ними твоим достоянием, будем же делать каждый, что мы умеем делать, но постараемся тем не менее быть благоразумными.
Я знаю также, что, независимо от печали разлуки и от опасений, как бы моя неосторожность и мое легкомыслие не втянули меня в безумные траты, мое путешествие озабочивает тебя и с других сторон и обременяет тебя множеством разных хлопот, поверь поэтому, что не без внутренней боли я решаюсь причинять тебе все эти затруднения. Но ты сам хотел этого, и я рассчитываю на нашу дружбу].
Ты говоришь, что мне еще понадобятся другие 10 000, может быть, но об деньгах, сделай милость, не заботься и дай мне это путешествие докончить порядочно. Мне бы очень хотелось тебе изъяснить, что тут нет никакой беды и что если мне останется по возвращении моем 1200 доходу, то я буду страх как доволен.
О Париже я тебе ничего не говорю, ты сам не велел, скажу тебе только, что здесь есть два старых наших знакомца: Дюпор и Mad. Теодор, оба они на лучших здешних театрах и очень любимы публикою особенно М. Теодор. — Вчера видел я в первый раз человека также нам не незнакомаго, Максима Ивановича Дамаса, в виде министра, в палате депутатов, он влез на кафедру и страх как заврался, мне хотелось ему закричать, ужо тебя Криднер!
Прости, мой милый друг. Люби меня каким хочешь манером, бранись сколько тебе угодно, только не сердись, вовсе не за что.
8 апреля н. шт.

Твой брат Петр.

Тебя всякая вещь, мой милый, затрудняет, ты возиться с адресами, не разумея: 1-ое, что со всяким адресом письмо дойдет, 2-ое, что Штиглиц первый банкир в Петерб., а Ротшильд — первый в свете, что полагаю сказывал тебе несколько раз К. Шаликов. — Мой адрес все тот же: Mad. Raimond, Rue du Dauphin N 6 pour remettre a M. Ghadaieff. Когда отсюда поеду, пришлю другой, из Женевы же или из Лозанны не тронусь без вашего, мои милые, позволения. Если вы будете жестоки ко мне, то мне придется объехать Италию галопом, что конечно может разрушить мое здоровье.
За Лихачевскую просьбу премного благодарен4, из нее узнал, что крестьяне совершенно довольны, жалуются на одну только вещь, пустую, ни про что же другое ни слова не говорят. Напиши мне, мой друг, каково местоположение Лихачей?
Деньги еще не пришли. Не худо бы тебе занять на всякий случай 10 000 в восп. Доме и держать их у себя. Если же это невозможно по причине существующего запрещения на Хрипуново, то надобно будет в крайности попросить Лихаческих крестьян дать из рекрутской суммы. На заложение Лихачей мне нельзя прислать к тебе доверенности, потому что для этого нужно подробное описание имения.
Ради Бога, побольше пиши про себя, нельзя ли несколько слов об крестьянских делах? все ли идет по твоему желанию? не встречаешь ли каких-нибудь досадных помешательств? несколько подробностей про свое житье и здоровье? пьешь ли водку? Да сделай милость, постарайся меня уверить, что письмо мое в тебе никакого не произвело гневного чувства. [Я знаю, что нет ничего заслуживающего порицания в том, что я делаю, но мне важно убедиться, что я не отягчаю еще более печаль нашей разлуки]. А тетушку извести, что прошлые бури вовсе не опасны и что Везувий не всегда пышет огнем. — Что ни говори, ни на что не похоже, что вы меня не пускаете в Италию! Бог вам судья!
Княгине мой поклон, попроси ее написать мне сколько в ее ребенке росту5, мне это нужно, чтобы удобнее его воображать себе.
[Вот уже шестая страница, а я не сказал тебе еще и половины того, что имел сказать. Итак, до другого раза. Сообщал ли я тебе, что я делал в Париже?]
Это письмо посылаю к Марке 6, заграничные письма стоят дорого, надобно ему дать денег, и велеть ему взять нужные меры в случае болезни и перемены квартиры.
Якушкину поклон, а он чтобы Надежде Николаевне 1 и своей жене поклонился.
Я позабыл тебе сказать, что так как твое сложение одно с моим, след. ты проживешь столь же долго, как и я, с чем и имею честь поздравить.

26. М. Я. Чаадаеву

Париж. 12/1 апреля.

Дорогой друг, я писал тебе вчера, сегодня снова пишу. Мне надо сказать тебе кое-что по поводу денег, которые ты должен прислать мне. Мне нужно будет получить их здесь, а не в Швейцарии, как я решил сначала. Значит, необходимо, чтобы они пришли в Париж в последних числах будущего месяца. Я избегну этим путем многих затруднений и расходов. Не знаю, сказал ли я тебе, когда просил прислать их к Штиглицу, что надо доставить ему одновременно и документ Коммерческого Банка. Но тебе, конечно, известна эта необходимая формальность, и мне незачем было указывать тебе на нее. Если Штиглиц пришлет тебе вексель, перешли мне его немедленно по почте, если нет, то не беспокойся о нем.
Как ни просты все эти дела, они тем не менее, в этом я уверен, представляют немалую тягость для тебя. В сущности Степан 1 мог бы все это сделать не хуже тебя. Поэтому мне приходило в голову перед отъездом поручить все это ему, но ты не захотел. Скажи мне, мой друг, не раскаиваешься ли ты в этом? Было бы еще нетрудно избавить тебя от всех этих забот. Тебе достаточно было бы сообщить ему мои распоряжения и мой адрес. Необходимо было бы еще, чтоб он прислал мне подробную записку о моем имении, дабы я мог распорядиться о составлении доверенности ему на залог.
Я только что получил еще письмо от дорогой тетушки. Она сообщает мне, что поездка в Витебск отложена 2, я очень доволен этим. В это время года путешествие было бы ужасно, тогда как, если они поедут летом, это будет для них развлечение без труда и усталости.
Погода продолжает быть холодной и плохой, я еле могу выбрать в течение дня минуту для обязательной моей прогулки, чтобы утешиться, высказываю предположение, что лето будет тем прекраснее и длиннее. По счастью, дурная погода не мешает спектаклям идти своим чередом. Чаще всего я хожу в Teatre Francaise {Официальное название ‘Комеди Франсез’, старейшего театра Франции.}, не потому, чтоб он был наиболее занимательным, но в нем<...> {Дальше письмо прорезано (ред.).}.
Покончив с обедом, я поддаюсь влечению туда отправиться, сажусь всегда на то же место в оркестре и заканчиваю свой день наиприятнейшим образом.
Когда ты будешь писать мне, мой друг, не забудь, пожалуйста, ответить на все вопросы, которые я тебе поставил, а главное — сообщи о своем здоровье. Вот уже скоро год, как ты в Хрипунове, чем ты был занят? Еще вопрос: думаешь ли ты, что нам можно будет когда-нибудь соединиться с тетушкой, и желаешь ли ты этого? Vale et me ama, что значит: всегда люби меня. Другой раз напишу обстоятельнее.

27. М. Я. Чаадаеву

Париж. 26/14 мая.

Любезный друг. Пришли мне поскорее денег. Со мною случился вовсе непредвиденный случай. Лошадь моя верховая подо мною спотыкнулась, я перелетел через голову, не ушибся, но лошадь испортила себе ногу, с меня требуют цену лошади. Эта шутка мне станет слишком тысячу франков. Я писал к тебе два раза, ты, мой друг, не отвечаешь, хорошее ли это дело! В этих письмах просил тебя поспешить посылкою денег, для того чтобы их получить здесь, а не в Швейцарии. Не знаю, получил ли ты эти письма, оба адресованы были к Марке, одно предлинное, другое — страничка. Сделай дружбу, пиши и обстоятельно отвечай на все мои запросы. Свое житье в деревне растолкуй мне хорошенько, я своим одним воображением ничего не могу себе представить. — Если крестьяне лихачевские не выплатили оброков и денег нет, то не бойся меня этим испугать, но вышли сколько есть, чтобы было мне с чем домой приехать.
Я страх как не доволен собою за то, что тебя безжалостно обременяю своими хлопотами и божусь, не простил бы себе этого, если бы не надеялся, возвратившись в Россию, повинным своим поведением загладить вину. Мысль, что я гажу твое житье и что без меня ничто не нарушало бы твоего спокойствия, скорее всего другого меня загонит назад в Россию. Желал бы я, чтобы ты мне откровенно сказал, до какой степени я тебе досаждаю? Я знаю, что вместо всего этого, ты бы лучше желал, чтоб я сказал тебе, что живу здесь в радости и весельи. Я-таки здесь очень приятно живу, — но нельзя же было не сказать тебе, что не рад жизни, что причиняю тебе своим путешествием столько забот. Моя радость, твоя тягость.
Прости, мой милый. Твой Петр.
В то время как писал к тебе, входит хозяин лошадя и весьма учтиво говорит, что соглашается на мое предложение, помириться на 600 франков. Я этого вовсе не ожидал, вообрази мое восхищение! Я был у полицейского комиссара и у стряпчего: все присудили меня заплатить цену лошади, вместо того этот добрый человек мирится на половине. Может быть, по закону и того много, — но в чужой земле неужто велишь судиться?
Тетушка пишет ко мне часто не по-твоему. В последнем письме сказывает, что ты был в Нижнем, а теперь ожидает тебя к себе. Все эти разъезды по моим делам {}, я уверен, что они тебе стоят страшного труда. [Постыдно с моей стороны смущать таким образом твой покой, тем более, что тебе только это и нужно, до остального тебе дела нет].
Если прошлые письма получил и по ним исполнил, то деньги должны уже быть в пути. Выехать мне отсюда без них нельзя будет, след., если скоро не придут, то пробуду здесь более, нежели как предполагал.
Сделай милость, расскажи подробно все, что касается до денежных распоряжений. Не встретил ли ты каких-нибудь затруднений, и не проклинаешь ли меня за все за это? — тетушке лучше про этот случай не сказывай, она примет это за бурю.

28. М. Я. Чаадаеву

22 июля. Париж.

Премилый друг. Письмо твое от 28 апреля и деньги 11 000 рублей получил. Не имею времени отвечать обстоятельно на твое письмо, пишу для того только, чтобы тебя успокоить. Я жил долго без денег и перебивался не без труда, но до тюрьмы дело не доходило. Не имея здесь ни одной приятельской души, не мог занять, и прожил сам не знаю как, продавал старое платье, книги, и разную дрянь. По счастию погода стояла предурная все лето, следственно сидеть дома не тяжело было, а в Швейцарию ехать было незачем. Недели с две назад встретил я на улице некоторого К. Гагарина, он мне предложил тысячу рублей, я ожил, — и по старой примете, что одно добро никогда без другого не приходит, предвидел, что скоро получу твое письмо и деньги, — так и случилось. Погода с того времени стала прелестная, и я пустился по окрестностям Парижа.
Твое письмо меня не нарадует, ты страх как мил и снисходителен, а что всего лучше — здоров и весел, моими письмами доволен — стало быть, все ладно.
Тебе хочется нас с тетушкою перетащить к себе в Хрипуново, из этого заключаю, что тебе в Хрипунове хорошо, без того не стал бы нас туда манить. — Я от этого не прочь, по мне, главное дело жить нам вместе. Но признаюсь, за тетушку боюсь. Старость ее пустое, она здоровее нас с тобою, благодаря Бога, но вот в чем дело: каково ей будет разлучиться с домом К. Д. М.,1 к которому, что ни говори, она очень привыкла, чем ты заменишь зимою Москву, а летом — занятия своего маленького хозяйства, утеху собственности и забаву всяких планов и проектов? Сверх того, жить ей у тебя в гостях не то что у К. Д. М., она привыкла видеть тебя у себя в гостях, а не себя у тебя. Все это, может быть, тебе покажется пустяками, но вспомни, что вся жизнь старого человека состоит из пустяков. Впрочем, испытай, пусть побывает в Хрипунове, увидим, что скажет. [Вот еще что. Не забудь, что в деревне необходимо на первых порах некоторое изобилие, ибо предполагается, что мы сами производим все, что нам необходимо, и производим в количестве несколько превышающем потребность. Затем, что недостаточно одних забав и развлечений, чтобы наполнить время, надо, чтобы и ум был занят, ну а чем, скажи на милость, может заняться моя тетушка в Хрипунове? Единственным средством было бы передать в ее руки полностью все хозяйство, что я бы и сделал без всякого сомнения, если бы мне удалось приобрести имение].
Дай Бог, чтоб нам удалось поселиться в Хрипунове. Заготовляй материалу: тесу, кирпича на фундаменты, и прч., а осенью сажай везде деревца, березки, иву, делай простую мебель, рамы, двери. На эти все дела есть у тебя Степан. Вот тебе работа и доказательство, что я не противлюсь твоим планам. Про подмосковную говорить нечего — разумеется, что без меня не купится.
Ты об денежных обстоятельствах не пишешь ни слова — чтобы не испортить моего веселого духа [да здравствует остроумие!]
Мне хотелось сказать тебе одно слово, вместо того заговорился и написал целое письмо. Прощай, мой милый.
Позабыл было сказать тебе, что письмо твое от 28 апреля получил в июле 16 н. шт. По штемпелю вижу, что границу оно перешло 4 июля н. шт., след., без малого два месяца таскалось по России! Спрашивается, зачем? Тетушкины письма приходят всегда в 25 дней, твоим надлежит приходить в 30. Или твои комиссионеры шалят, или господ читательщиков писем чужих затрудняют твои тарабарские письмена. Прежнее твое письмо, адресованное к Ротшильду, получил также очень поздно — по вине скотины Ротшильды.
Я полагаю, что ты в Алексеевской 2. Тетушке скажи, что до Швейцарии писать ей не буду. — Письма ваши опять адресуйте к Ротшильду, а имя мое пишите по-прежнему Tschaadayef, потому что первые письма к нему так были написаны.
Галль меня избавил от гипохондрии, но не вылечил, без Карлсбада дело не обойдется, след., прежде будущего лета к вам не буду. Когда заложишь имение, припаси мне 10 или 15 тысяч, которые пришлешь по первому слову, не так, как эти девьги. Дело прошлое, а оно много мне стоило дурной крови, благодаря твоему письму, ясному солнцу и нервической моей натуре, все забыто. — Доходы все обращай в уплату долгов.
В генваре будешь иметь 11 тысяч — след., все частные долги заплачены будут. Если в оброке есть значительные недоимки, отпиши, любезный, ко мне. Тетушке не сказывай, что старые штаны продавал, она примет это за бурю.
Пришли мне адрес Степана Иванова.

29. M. Я. Чаадаеву

Париж. 1 августа н. шт.

Я написал к тебе, мой друг, чтоб письма свои адресовал ты по-прежнему к Ротшильду, я воображал себе, что прислан ко мне кредитив, вместо того получил векселя на разные дома, след., через него писать нельзя, к тому же он стшнья, связываться с ним не хочу. Если ты уж послал к нему письмо, то считай, что пропало, и напиши другое. Вот мой адрес в Швейцарии: a Berne en Suisse. A Monsieur M. ie chevalier de Berg (Берх) {Правильно: Берг.} attache a la nussion de Russie, pour etre remis a M. le capitaine Chadayef. Тетушке это сообщи.
Ты радуешься, мой дорогой, что меня вылечили от гbпохондрии, была ли у меня гипохондрия или нет, не знаю, спорить об этом с тобою не стану, потому что это дело по твоей части, но скажу тебе, что извлек из своего странствия другую еще пользу, — вот какую, — уверился, что сколько по белу свету ни шатайся, а домой надобно. Чувствую, что и двух лет не в силах буду прожить без вас. Но вот беда! Хочу домой, а дому нет. Дай-то Бог, чтобы вы без меня оба расположились в Хрипунове, тогда, как придет время ехать назад, скажу, не запнувшись: пошел в Хрипуново. Вот еще другая беда. Кроме вас двух есть еще добрые люди на свете, как, например, К. Лизавета 1, Якушкин, с которыми хотелось бы также видаться? на это ты скажешь, приезжать зимою в Москву, — дело, быть по сему.
Отпиши мне, мой милый, поскорее, не по-давешнему, можно ли или нельзя занять в воспитательном доме 15000, и если можно, к какому времени? Между тем пришли рекрутские деньги, их было до 9000. Не говори мне, что это пакость, грабительство! разумеется, пакость, но надеюсь вымолить у крестьян себе прощение, и настоящим загладить прошедшее. Бог прощает грешных, неужто ты меня с крестьянами не простишь? Я бы moi тебе в оправдание представить разные непредвиденные случаи, именно непредвиденные, но зачем? ты скажешь, не ходить было на галеру? Один случай с лошадью чего стоит! Сначала помирились было на 650 фр., потом ввели меня в тяжбу и принудили заплатить до 800. Про другие случаи не стану тебе говорить, чтоб не испортить твоего веселого духа — [что, получил!]
Не худо тебе постараться разобрать, отчего письмо твое и деньги так долго ко мне не доходили, вперед взял бы лучшие меры. В Париже прожил без денег, хотя с трудом, но прожил, если же такая беда застанет где-нибудь в глуши, с ума сойдешь. Ты послал деньги почти вовремя, 1-го мая, след., себя винить тебе не в чем, из Петербурга же они посланы 8 июня, слишком пять недель таскались они по России, Штиглиц их не мог у себя задержать — след., который-нибудь из твоих комиссионеров шалит.
Вот тебе, мой милый, глупое-преглупое письмо, все деньги да деньги. — Снисходительность и любовь! Vale et me ama {Будь здоров и люби меня (лат.).}.
[Когда приеду назад, отдамся в твое распоряжение со связанными руками и ногами, а до тех пор удержи твой неистовый нрав, если только это возможно].

Твой Петр.

Тетушка заехала в свое Алексеевское и умолкла — ты чай также в Алексеевской. — В Геневу еду через неделю. — Пишите ко мне, мои милые.
Деньги посылать по-прежнему к Штиглицу — пошли к нему мой адрес — чтоб послал их в Швейцарию.

30. М. Я. Чаадаеву

Отгадай, мой милый, зачем к тебе пишу? — чтоб сказать тебе, что наконец я здоров. — Я писал к вам несколько раз, что здоровье мое поправляется, я вас обманывал: насилу жил! Лекарства, которые мне давали, все более и более меня расслабляли, и сколько я пи старался сухоедением и самым строгим режимом себя поддерживать, запоры мои все усиливались, до того, что наконец без ежедневного слабительного не мог обойтиться. Несколько времени назад захворал мой Иван, для него послал я за доктором, — он нас обоих вылечил, его от грудной боли, а меня — от запора. Теперь могу пуститься в путь без страха, по сих пор сам не знал, как поеду. Еду завтра… Если ты еще иногда страждешь тем же, то вот тебе мое лекарство. Натощак три стакана сыворотки с унциею de sirope de violette {фиалкового сиропа.} (на все три стакана), по часу расстояния один от другого. Главное дело, не принимать никакого слабительного кроме как в самой крайней нужде.
Итак, в Карлсбад мне незачем ехать, наверно могу быть у вас весною. Сделай милость, не задержи меня деньгами в Швейцарии, надобно мне объехать Италию осенью.
Доктор отпустил меня с тем одним условием, чтоб ехал я как можно прохладнее, т. е. ночевал бы каждую ночь, в противном случае принужден был бы прибегнуть опять к вредным убийственным слабительным. Поэтому должен был купить коляску.
Расплатившись здесь, выезжаю отсюда не с большими деньгами, но надеюсь, что пришлешь подмогу вовремя.
Не знаю, чисто ли написал тебе свой адрес, вот другое издание: A Monsieur Monsieur de Berg, attache a l’ambassade de Russie a Berne en Suisse, pour remettre a M. Tschaadayef (мое имя большими буквами, чтоб ненарочно не распечатал). Прости, мой милый. Ожидаю от вас писем нынче, затем на один день отложил свой отъезд.

Твой Петр

7 августа, н. шт. Париж.

31. М. Я. Чаадаеву (8 ноября)

Ты мне написал жестокое письмо. Я на него не жалуюсь, я это заслужил, я тебя вывел из терпения. По обыкновению твоему, твое негодование не знает меры, письмо твое написано так, как будто со мною ничего более не остается тебе делать, кроме как исполнять мои требования, дружелюбного ни слова! — Я это заслужил. Я знаю свою вину, она состоит в том, что я непростительным, гнусным образом хотел воспользоваться твоею дружбою, чтобы возбудить в тебе деятельность, — пакостное дело! Но я должен тебе сказать не в оправдание свое, оправдаться мне ничем нельзя, а для того, чтоб тебе дать средство в душе меня простить, — виноват я одним легкомыслием, не намерением, то есть, что я не догадался, каково тебе, милому, будет знать, что я в нужде и не быть в состоянии мне помочь.
Уверяю тебя, впрочем, что неприсылкою денег беды никакой быть не может, я могу прожить в Берне без денег и без скуки сколько времени придется.
Постарайся меня простить, и когда простишь, отпиши, что простил.
Вот мой адрес, лучше прежнего — A Mon. Chadayef, aux soins obligeants de Monsieur de Berg, attache a la legation Russe a Berne en Suisse.

32. M. Я. Чаадаеву

На твое письмо от 7 сентября я тебе отвечал 1. Я не хотел было писать к тебе пока не получу ответа на мой ответ, в котором просил у тебя прощения. Но сейчас получил другое твое письмо, от 8 октября, — и разумеется, не до моего прощения. — Возможно ли такия вещи писать! Есть ли в тебе жалость! Разорен, замучен, болен, и более ни слова! Каково бы тебе было, если б я такие вещи тебе написал? Разорен! — но как ты замучен и болен? Если это старая твоя меланхолия, то сущая беда! В августе месяце прошлого года ты писал ко мне, что совершенно доволен своим положением, и здоров и весел, куда это все девалось? Я уверен был, что живучи на воле и в свою радость, ты никогда не соскучишься в Хрипунове, вместо того — что вышло? и может быть всему этому я причиною. Проклятое путешествие! Если б я был близко от моря, сей час бы сел на корабль, но в какую сторону ни ступай, везде полгода езды. Если ехать не останавливаясь, можно и сухим путем поспеть месяца в полтора, много — в два, но на это здоровья у меня не станет, хотя, впрочем, я, слава Богу, довольно здоров.
То собирался ехать к тетушке, теперь не едешь, и в то же время посылаешь ко мне 2000 руб. своих денег. Что из этого должен заключить? что и этому я виноват. Не знаю, куда деться с моею виновною головою. Я люблю тебя, разумеется, не за твою щедрость, а за любовь, которой знаки у меня так живы в памяти, что никогда без слезы про них вспомнить не могу, я геройства никогда за собою никакого не знал и много у тебя перебрал в свою жизнь денег, и в этом себе не пеняю, но теперь совсом другое дело, — я тебя обобрал, обокрал, и что всего хуже — навел на тебя тоску.
Сто тысяч мои целы, каким же манером ты разорен? откуда взялась вся эта беда, — не понимаю. Если все вдруг так изгадилось, то как но написать, приезжай назад непременно, вот почему, и вот почему.
Я знаю, что не стою твоего уважения, след., и дружбы, — я себя разглядел и вижу, что никуда не гожусь, но неужто и жалости я не стою? Я написал тебе пакостное письмо, исполненное гнусного эгоизма, но рассуди, что я никакого понятия не имел об твоем положении и воображал себе по первым твоим письмам, что ты живешь в Хрипунове хорошо и весело, и что можно тебя поторопить без беды. Сверх того, я не просил денег, а хоте.’ только знать, когда именно могу их получить, — с этим уверением мог бы отправиться в Италию, и как говорил, объехать большую часть осенью. Я получил твое письмо (от 7-го сент.) в начале октября, а отсюда до Неаполя месяц езды.
Но что тебе до этого, и что мне до этого! до Италии ли теперь! — Не знаю, что делать? лететь не могу. Когда узнаю, что твоя болезнь! что твоя тоска! Если б эта тоска с тобою случилась весною, то я бы надеялся, что лето, зелень и солнце тебя развеселит, но теперь дело идет к зиме, какой тебя черт развеселит? Покой у тебя наверно скверный, темный, смрадный — пройтиться негде — жив ли Медорка, не знаю.
Выеду отсюда через неделю, прямым путем ехать нельзя, за дорогами, Рейн разлился, должен ехать через Милан. Не знаю, как здоровье дозволит ехать скоро. Прости. Адрес тот же. Когда именно буду дома, сказать не могу, потому что зависит от здоровья и от разных случаев. Полагая меня на пути в Россию, не вздумай поэтому мне написать. — Прости еще раз. Бог милостив! и позволит, может быть, нам увидаться в радости и пожить вместе — впрочем [блаженны плачущие, ибо они утешатся] 2 — сказал Христос.

30 ноября. Женева.

Неужто ты мне не напишешь, в чем именно дело состоит, и какия с тобою случились беды? Неужто пока не доеду до дому, ничего не узнаю ни об твоих делал, пи об твоем здоровьи?

33. M. Я. Чаадаеву

Милан. 30 декабря н. шт.

Я приехал сюда с намерением через Венецию пробраться в Вену и оттуда домой. Здесь вижу, что в два месяца могу объехать Италию, то есть отправившись через Геную и Ливурну в Рим, а оттуда в Неаполь, возвратиться через Флоренцию и быть в Венеции в начале марта. К здесь на равном расстоянии от Вены и от Рима. Я еще ни на что не решился, собираю сведения, большой охоты пуститься по Италии не имею, но надобно отделаться, чтоб вперед не иметь более низкой похоти. Если поеду, то прежде сентября не буду в Москву.
Я здесь узнал про ужасное бедствие, постигшее Петербург 1, волосы у меня стали дыбом. — Руссо писал к Вольтеру по случаю Лисбонского землетрясения: люди всему сами виноваты, зачем живут они и теснятся в городах и в высоких мазанках! Безумная философия! Конечно, не сам Бог, честолюбие и корыстолюбие людей воздвигали Петербург, но какое дело до этого! разве тот, кто сотворил мир, не может, когда захочет, и весь его превратить в прах! Конечно, мы не должны себя сами губить, но первое каше правило должно быть не беды избегать, а не заслуживать ее. — Я плакал как ребенок, читая газеты.
Может быть, кто-нибудь из моих знакомых погиб, до тебя никогда ничего не дойдет, но нельзя ли отписать к Якушкину и велеть ему мне написать, что узнает про общих наших приятелей, особенно об Пушкине, (который, говорят, в Петербурге) 2, об Тургеневе 3, Оленине 4 и Муравьеве 5. — Это горе так велико, что я было за ним позабыл свое собственное, то есть твое, но что наше горе пред этим! Страшно подумать, — из этих тысяч людей, которых более нет, сколько погибло в минуту преступных мыслей и дел! как явятся они пред Богом!
Прости. Ты мне еще не написал ни слова милостивого, может быть, полагаешь, что все вздор и что напрасно хлопочу, — пусть так, но твое разорение и нездоровье не вздор, и об этом обязан ты мне отписать, если имеешь в себе не жалости каплю, а смысла.
Адрес тот же,

1825

34. И. Д. Якушкину

Милан, 8 генваря

Я еще ни разу к тебе не писал, мой милый, во все время моего странствия, вероятно, по той же самой причине, по которой и ты ко мне не писал, а именно, что расставаясь, мы друг другу не дали слова писать, а почему, не знаю/ Может статься, и воротился бы назад в Россию, не написав тебе ни строки, если б не пришлось писать по делу, вот по какому. — Кроме тетки и брата ко мне никто не пишет, а они ни об тебе, ни об ком никогда ни слова не говорят. Знаю об тебе одно, что ты жив и что ничего чрезвычайного ни с кем с вами не случилось, да еще, что у тебя родился сын 1, больше ничего, и никогда ничего больше не узнаю, если сам ко мне не напишешь. Итак вот в чем состоит моя нижайшая до тебя просьба.
Чтоб ты благоволил ко мне написать собственноручное письмо, в котором бы известил меня, что ты действительно жив и здоров, что жена твоя2 равномерно жива и здорова, и каким именно манером, то есть потолстела ли или похудела, и также ли она сильфидообразиа, как прежде. Что твой ребенок, и об нем разные, подробности, что Надежда Николаевна3, и об ней разные подробности. Сверх того прошу тебя покорнейше потрудиться рассказать мне, как вы живете, все ли вместе или порознь, в Покровском ли или где? Приходите ли по прежнему на лагерь в Москву и проч. Что Фонвизины 4? Что Иван Александрович5, все ли так же горит на добро? Об святом отце Дмитрии Тверском6 прошу тебя также порассказать мне, что знаешь. Еще прошу тебя сказать мне, что ведаешь о брате. Он ко мне написал сначала несколько писем премилых, из которых заключил, что он живет в Хрипунове весело и довольно, вдруг пишет: я разорен, замучен, болен и готов себя обо <...> и ни слова более7. В октябре месяце буду и я в Москве, но до того времени никакого изъяснения от него наверное не получу, нельзя ли, мой милый, как-нибудь добиться от него толка и мне написать? Разоренье, может быть, пустое, но нездоровье, если оно произошло от досады, беда, сущая беда!
Брат велел мне купить тебе дамские часы в Женеве в четыреста рублей8. Было бы тебе известно, что в Женеве в эту цену готовых часов нет, самые дорогие часы стоят двести рублей. Если хочешь истратить непременно четыреста рублей на часы, то надобно заказать, и тогда слишком двести рублей пойдет на корпус. Я себе купил там часы и велел этому часовщику заготовить дамские часы, напиши, хочешь ли, чтоб вышло на них четыреста рублей.
Вот еще про кого прошу тебя сказать, что можно, про К. Ивана9, про Пушкина, про Грабе {Правильно: Граббе.}. — Жива ли, мой милый, твоя матушка. — Из наших общих знакомых не погиб ли кто в Петербурге.
Теперь сказать тебе надобно слова два об себе. Я, слава богу, здоров, в продолжении своего путешествия был несколько раз плох, но, прожив в Швейцарии четыре месяца, совершенно поправился. С месяц назад получил от брата это горькое письмо, про которое говорил, на другой день пустился в путь в Россию. Намерение мое было через Милан и Венецию проехать в Вену и оттуда прямым путем домой, если б здоровье позволило, поехать бы б дилижансе, чтобы поскорее быть дома, но этого сделать не мог. Приехав сюда, увидел, что могу объехать всю Италию в два месяца, и решился на это — последнее дурное дело, точно дурное, непозволительное дело! Дома ни одной души нет веселой, а я разгуливаю и веселюсь, но скажи, как, бывши за две недели езды от Рима, не побывать в нем? На этот счет мог бы и желал сказать тебе разные вещи, но пишу к тебе об деле, безделья с делом мешать не хочу.
Прости, мой друг любезный. Ты писать, помнится, писем не охотник, хотя я и дорого дал бы за длинное и обстоятельное письмо, но этого от тебя требовать не имею Духа, с меня довольно будет двух слов в ответ на мои пункты. Прости.
Вот мой адрес: [Господину Чаадаеву, к любезному попечению г. Сверчкова, поверенного в делах его величества императора России — во Флоренции].
А за длинное письмо дорого бы дал. — Надежде Николаевне низко поклонись. Если станешь писать к брату, сообщи ему мой адрес, я писал к нему несколько дней назад, а адрес позабыл написать 10.

35. Н. И. Тургеневу

Флоренция. 6 февраля.

Любезный Николай Иванович. Мне сейчас сказали, что вы были здесь тому месяца два назад, а отсюда поехали в Рим и Неаполь. Мне и в голову не приходило, что вы странствуете, с Петербургом я никакого сношения не имею, и писем ниоткуда не получаю кроме как из деревни от брата. — Скажите, где можно нам будет свидеться? Напишите ко мне, когда где вы будете, так как я шатаюсь по свету без всякой цели, то могу приехать куда прикажете. Если назад поедете чрез Флоренцию, то я пожалуй подожду вас здесь, на всякий случай, прежде шести недель отсюда не выеду, — если до того не получу от вас назначения.
На возвратном пути не заедете ли еще раз в Рим? всего бы лучше нам там свидеться. — Могли бы поболее побыть вместе. Впрочем, своего плана для меня, ради Бога, не нарушайте. — У меня никакого нет, след., мне должно сообразиться с вашим удобством, а не вам с моим.
<Прощайте>, друг любезный, надеюсь, что <скоро доведется> {Угол письма оторван, слова в скобках восстановлены но смыслу (В. С).} нам встретиться.
Ваш старый друг П. Чаадаев.

36. М. Я. Чаадаеву

Я в Риме. Слава Богу, здоров. Ты ко мне не пишешь напрасно, я думаю, что и для тебя и для меня не худо бы было нам писать друг к другу почаще. От тетушки получил здесь письмо, поэтому знаю, что ты жив, а здоров ли — не знаю. Она пишет, что ты продаешь Хрипуново. Я тебя прошу покорнейше поверить мне, хотя очень знаю, что этого недостоин, что возвратившись в Россию, мне очень можно будет жить без твоих процентов.
Когда вздумаешь писать, то пиши сюда, таким образом’ monsieur Tchadayef, aux soins obligeants de l’embas-Sade de Russie a Rome. Когда какия будут деньги, присылай сюда, обыкновенным манером. Я дожидался твоего письма во Флоренции, отсюда не выеду, пока не получу. Прости, будь счастлив.
19/7 марта.
Последний раз писал к тебе из Милана.

37. М. Я. Чаадаеву

Флоренция, мая 25.

Я получил твое письмо от 14 генваря за несколько дней до своего отъезда из Рима, в то время собирался я в Неаполь, потому не отвечал тебе, хотел оттуда отвечать, вместо Неаполя очутился я во Флоренции, по какому именно случаю, [чтобы употребить твое любимое выражение], долго тебе сказывать, но главное ветер, называемый Широко {Правильно: Сирокко.}, про который ты, вероятно, слыхал, но того, конечно, об нем не знаешь, что для сложений, подобных моему, он убийственная вещь, — в Риме испытал я его действие, бегу от него на север.
Отсюда чрез два дня еду в Карлсбад на леченье, от которого ожидаю чудес по самым законным причинам. С восхищением воображаю себе, что нахожусь наконец на пути в Россию, возвращусь к вам здоровый, след., кроме забавы вам от меня ничего не будет, по крайней мере на несколько времени.
Твое письмо очень утешительно, я в нем разобрал две вещи, 1-ое, что ты точно здоров, 2-ое, что хоть дела твои и в плохом положении, но уныния в тебе более нет. Так как деньги мои целы, то разорение твое меня не очень тревожит, надеюсь, что их станет на поправление твоих дел. Я получил от Якушкина письмо 1, не твоему чета, всяких премилых подробностей куча, — жаль, что ты таких писем писать не умеешь! Он пишет, что ты к нему едешь, мне ты этого не пишешь, почему — не знаю?
Напрасно ты меня находишь правым, лучше бы было тебе сказать мне: Бог тебя простит, вперед дряни не делай, что ты точно вины моей не видал, этого быть не может, след., ты лжешь.
Прощай, мой друг. Твое письмо очень старо, неужто ты с генваря месяца ко мне не писал? — Надеюсь тебя скоро увидать (в октябре месяце), не хочется ничего тебе рассказывать, да и времени нет.
Рим чрезвычайная вещь — ни на что не похожая, превосходящая всякое ожидание и всякое воображение, я провел там два приятных месяца, отгадай с кем? с старым с добрым своим приятелем Ник. Тургеневым2.
Пиши ко мне в Карлсбад, — Monsieur Tchadayef, a Carlsbad en Boheme, poste-restante. Если пошлешь деньги, то Штиглицу напиши, чтоб прислал в Карлсбад.

38. М. Я. Чаадаеву

Карлсбад. 28/16 августа.

Я здесь живу, мой милый, третий месяц, тебе не писал ни разу во все это время, все ожидал от тебя письма, ты не пишешь, надобно, наконец, тебе сказать, что я жив, итак, — я жив, а здоров, надеюсь, скоро буду. Тетушка опять пишет, что ты очень не доволен, а чем, по обыкновению не говорит, ты, конечно, обстоятельно ей об себе не пишешь или пересказать не умеешь. Здесь доктора запрещают думать об чем бы то ни было, всякая дума, говорят, беда, того и смотри желчь, а тогда все леченье хоть брось. Поэтому стараюсь и об тебе не думать, но как не думать! что с тобою делается? По словам тетушки, Хрипуново тебе постыло, а от Хрипунова ты всего на свете ожидал! где ты себя теперь приютишь? 1 ничего тебе не удалось, ничего не сбылось! Всего более, наверно, я причиняю тебе огорчения, может быть, оброков не получаешь, не знаешь, что со мною делать, бесишься, — я давно тебе не писал об деньгах, из этого тебе должно бы было заключить, что деньгами не нуждаюсь, и право, не нуждаюсь, когда могу — занимаю, когда же не могу — живу на месте, вот вся беда, а иногда не только что не беда, но и счастье, например, в Риме я прожил по этой причине лишний месяц, и это точно пресчастливый случай.
Чего, мой друг, ни хотелось бы мне тебе наговорить, рассказать, пересказать, обо всем на свете, и об себе, и об тебе, и обо всех вас, моих милых, но есть ли возможность! по полгоду не пишешь! [Перестанешь другого понимать], язык не ворочается! Куда это несносно! и этому причиною деньги! Ты ищешь, вероятно, для меня занять, не находишь или в банке не выдают, а между тем, ко мне ее пишешь, думаешь: что ему до моих писем! не письма, а деньги ему надобны — верь или не верь, право я не вовсе блудный сын, есть и во мне сколько-нибудь чувства, — я в сотый раз тебе это повторяю, знаю, что все напрасно.
Вот тебе журнал моего путешествия и разные разности. Из Римл, кажется, написал к тебе, что убежал оттуда от широко. В Флоренции пробыл две недели, оттуда отправился в Венецию, я был там в самое то время, в которое в старину бывал там карнавал, а выехал в самый день, в который Дож бывало пирует свою свадьбу с морем, — из Венеции поехал в Верону, а оттуда через Тироль в Мюнхен, оттуда в Карлсбад, все это путешествие совершил довольно хорошо и здорово. Здесь живу десятую неделю с добрым приятелем своим Тургеневым 2. Лечусь изо всей мочи, страх как хочется приехать к вам здоровым. Об Карлсбаде имею тебе сказать множество чудесных вещей, главное то, что тебе непременно здесь должно побывать когда-нибудь, прочее до другого времени, не зная, что с тобою делается, право не знаю, как и что с тобою говорить, не понимаю сам, как пишу к тебе вторую страницу! Сделай милость, напиши что-нибудь об себе, что угодно, что ни напишешь — всему буду рад. Если б я получил здесь во время своего леченья одно такое письмо, какие ты ко мне писывал с начала моего путешествия, то уверен, что многие симптомы моей болезни сей час бы исчезли, об этом и думать не надобно!
Я здесь пробуду не более трех недель. Если вздумаешь писать, пиши в Дрезден, aux soins obligeants de l’embas-sade de Russie, тетушке потрудись сообщить этот адрес, а Штиглицу, когда будешь посылать деньги, скажи только в Дрезден. Не у тетушки ли ты теперь? пора, пора, давно она тебя, бедная, ожидает. В Дрездене должно мне пробыть недель шесть под смотрением доктора, так водится, он мне скажет, что от воды произошло со мною и что вперед мне делать. На родину поеду через Вену. Если же долго ие пришлешь денег или пришлешь мало, так что придется мне дожидаться других денег, то пробуду в Дрездене подолее, а домой поеду прямо через Варшаву.
Хотелось бы мне тебя спросить об разных вещах, по когда получу ответ? разве когда сам к тебе буду! — Бог милостив — свет хорош, есть на свете всякие люди, есть люди не люди, есть и божьи люди, есть люди бестолковые, сверх того есть ленивые люди, — ото всех беда. Прости, мой друг.
Тетушке не пишу, писать здесь не безделица, это письмо написал, так сказать, украдкою сам от себя, в легкую минуту. Вот в чем состоит леченье. Пьешь воду, до десяти и более кружек, по кружке всякие четверть часа, во все это время ходишь, и еще целый час ходишь после питья, то запор, то понос, то насилу таскаешь ноги, то бегаешь как бешеный с тоски, сверх того случаются разные пароксизмы, припадки, от которых приходишь в совершенное расслабление. — В голову ничего не лезет, и доктора не велят, чтоб лезло что-нибудь в тебя, а чтоб все вылезало. Воды, кажется, действуют на меня хорошо, теперь нахожусь в момент критический, то есть решительный, по всем вероятиям надеяться должен хороших последствий.
Я просил тетушку, чтоб она поискала занять пять тысяч рублей, если нашла (в чем разум., сомневаюсь), то пошли их в Петербург (не худо через Дазера, т. е. Нюремберца {Это слово написано неразборчиво.}) Его Высокобл. Василыо Алексеевичу Перовскому адъютанту Никол. Павловича, в Михайловском замке, — срок прошел, а это святой долг3, Дазер может воротить расписку, если же нельзя через него, то послать можно крестьянину К. Д. М.4, чтобы доставил Перовскому, — и это кажется лучше.

39. М. Я. Чаадаеву

Карлсбад. 6 сентября,

Я писал к тебе, мой милый, с неделю тому назад, — нишу в другой раз сказать тебе, что узнал я, что во Флоренции получено было письмо на мое имя, — по сие время его не получал, вероятно не зная, то есть не помня, где я нахожусь, воротили его назад в Россию. Итак, прошу тебя, когда станешь писать, скажи, писал ли ко не в Рим или во Флоренцию после 14 генваря, число последнего твоего письма, единственного мною полученного во все время моего пребывания в Италии. Знаешь ли мой друг, как ты мало ко мне пишешь? В продолжение десяти месяцев получил я от тебя два письма, из которых одно — записочка при деньгах (5580 р.) — в ноябре, а другое — в мае.
Более ничего не имею теперь тебе сказать, в прошлом письме, что умел, все сказал, одно могу прибавить, а именно, что лечением своим совершенно доволен, кажется очень удалось. Тетушке это скажи.
Всякий почтовый день провожу в ожидании, — если денег нет, а запять никак не можешь в скором времени, то сделай одолжение, плюнь на это. От занятых денег у приятелей у меня осталось столько, что как-нибудь в Дрездене пробьюсь пока пришлешь. Но ради всего на свете, напиши хоть строку. Адрес мой послан тебе — aux soins obligeants de la legation de Russie. В Дрездене буду в конце сентября 1. Если денег пришлешь довольно, то пробыв там шесть недель, а много два месяца, — поеду к вам прямо.

40. М. Я. Чаадаеву

26 сентября.

Письмо твое с векселем получил 13 числа, вексель не только хорош, но при теперешнем курсе на Гамбург есть и значительный барыш. Ты велишь мне сей час отвечать, а я отвечаю через две недели, резон тот, что я болен, — в постели не лежу, но голова кружится день и ночь и желудок не варит, — следствие излишнего употребления вод, а после — дурного лечения.
Получив твое письмо, сей час хотел сесть в коляску и ехать, потом отложил на неделю, а теперь вижу, что прежде месяца не в силах буду выехать, и то как Богу будет угодно! — а вы меня ожидаете к новому году! — не умею тебе сказать, сколько меня это огорчает! Может быть, не выдержу, поеду больной, — если почувствую себя полегче несколько дней сряду, поеду, наверно, во что бы то ни стало. Поверишь ли, не могу вспомнить про вас без слез, когда хожу по городу в сумерках, то всякого человека в длиннополом сюртуке и в шапке принимаю за тебя, — а ты, как тебе не стыдно! говоришь, что стало быть вами не интересуюсь, если не еду, — не грешно ли тебе такие вещи говорить! Во-первых, разве ты не знаешь, что в целый год получил я всего из дому 7000 руб. Правда, я без денег не был, занимал, и занимал столько, что и не знаю как расплачусь, — но не зная когда получу свои деньги, как мне было путем распорядиться? я вперед никогда не мог никакого плана сделать, везде проживал лишнее время. Со всем тем, из Рима приехал бы домой наверно, — но не должно ли мне было испытать Карлсбада! Впрочем, суди меня как хочешь, пожалуй, принимай меня за блудного сына, — [вы заколете жирного тельца, когда я вернусь] 1.
Письмо это пролежало у меня на столе несколько дней, все собирался написать тебе, что еду, еду — вместо того должен написать, что прежде месяца никак не вижу возможности выехать, тем более что в голове у меня обнаружился рюматизм. Все таки, уверяю тебя, если минуту найду в себе здоровую, то поеду наверно. Прости, мой милый, мой жестокий, строгий, великий, бестолковый брат, — постарайся меня пролюбить до моего приезда, а там надеюсь докажу, что стою твоей любви. К тому же мне крайняя нужда в твоей любви. Сверх того, любовь — счастье, должно кого-нибудь любить, а кого же ты можешь любить, если не меня! Я все-таки лучше всех, — для тебя.
Ты с ума сходишь на порядке, — адрес был написан на тряпке очень обстоятельно, — содрали в дороге, вот все — никто этому не виноват.
Накопи к моему приезду побольше денег, а где возьмешь не знаю, — надобно будет расплачиваться. Впрочем, если взять негде, нечего делать, — добрые люди подождут, один есть долг банкирский, — в 4000, — этому срок чрез два месяца.
От тетушки здесь не нашел писем — спасибо тебе, что ты у нее, — очень спасибо.
29 числа

1826

41. M. Я. Чаадаеву

Нечего делать, надобно тебе написать, что стало мне хуже, — теперь сижу дома, — доктора говорят, что это может быть кризис, — менаду тем бьет лихорадка и голова кружится день и ночь, — но так как бывают минуты здоровья, то надежды не теряю, — а тебя прошу покорно не тревожиться, — но и не сердись за то, что не еду, — сам рассуди, как ехать с вертижами и с лихорадкою? — и в эту пору? дурныя дороги, темныя ночи, холодные ночлеги, страх берет и подумать, — особенно в дурные минуты, — а когда чувствую себя полегче, то сей час бы сел да поехал, — больше ничего не желал бы как только силы, чтоб до вас мог добраться, а там жить с вами здоровому или больному, мне бы было все равно. Как ни стараюсь себя укрепить, ною по вас как ребенок. — На прошлое мое письмо, вероятно, отвечать не будешь, на это, сделай милость, нельзя ли ответить поскорей, и главное дело, — что вы намерены с тетушкой делать? Ты глухо говоришь, что вы что-то собираетесь сделать и что для этого нужно вам знать, когда буду. Милые мои, простите великодушно, что делать, Бог не велит с вами скоро увидаться! Через два месяца, хотя б был в горячке, — будьте уверены, поеду, поеду непременно, след., в мае буду у вас — и поверьте, заслужу всю свою вину.
Извини, что такое лихорадочное пишу письмо, нынче дурной день, обыкновенно же духом своим довольно доволен, уныния не чувствую, — не знаю, чем заслужил такую от Бога милость, — как об вас не думаю — покоен совершенно, — а признаться, как вздумаешь об вас, так бросает в жар, особенно как вспомню, какая я вам помеха и досада. — Прости, неужто не напишешь и теперь ни слова путного, то есть обстоятельного, не утешишь больного?
Если тебе покажется это письмо слишком лихорадочно, то из этого не заключай, что я очень болен, а только то, что оно написано в дурной день, — и вспомни, что ты однажды мне написал два слова: болен, разорен, и готов всех…, а всего лучше — прости великодушно, в другой Раз напишу получше.
Сделай милость, не сердись, честное даю тебе слово, что все вины свои, какие есть, заслужу, — дай мне только выздороветь и к вам приехать.
Деньги мне будут нужны недель через шесть, — где возьмешь, не знаю, — а когда пошлешь, то пошли тем же манером, как последний раз послал, — вексель пришлите ко мне aux soins de Mssrs Bossange et сотр.
С тех пор как я в Дрездене, от тетушки писем не получал, — попроси у нее извинения, что не пишу к ней, в первую здоровую минуту напишу. Поздравь ее с новым годом.

1-го генваря.

42. М. Я. Чаадаеву

25 апреля.

Письма твои к Ивану и ко мне и вексель в 4000 рублей получил третьего дня. Не писал к тебе потому так долго, что был очень болен и вовсе не надеялся выздороветь. Болезнь моя всякий день усиливалась, к старой присовокупили доктора и здешний климат и разные другие, от которых совсем было изнемог. Уверяю тебя, что был в таком расслаблении, телесном и душевном, что точно не был в силах к вам писать. Со всем тем, разумеется, почитаю себя перед вами очень виноватым, надеюсь, что простите. С месяц как стал поправляться. Ожидал хорошей погоды и денег от тебя, чтоб пуститься в путь. Больше писать к вам не буду. Не знаю, станет ли этих денег, с докторами своими еще не расплатился, а они бесчеловечно дороги. Впрочем, даю тебе слово выехать через две недели, много через три, — займу или продам все, что можно будет, — непременно выеду в начале будущего месяца. Мне очень нужна хорошая погода для дороги, потому что сделался очень склонен к простуде. Прости, любезный. Даст ли Бог вас милых увидать!
Тетушке не пишу, а ты скажи ей, что еду и что буду в конце июня месяца, вашего.
Если есть чем, то Перовскому заплати1.
Посылаю к тебе Иванову мещанскую квитанцию, потрудись по ней сделать что нужно, чтоб ему не пришлось платить штрафа, — он также был болен, и теперь плох.

43. M. Я. Чаадаеву

Погода здесь стоит такая, что никак не мог выехать в то время, как располагал, то есть за неделю от нынешнего числа. Кроме желудочной болезни, я стражду катаром, поэтому прп холодной погоде пуститься в путь не могу. По времени должно бы давно быть тепло, здесь говорят, что не запомнят такой погоды в мае месяце, — дожди проливные, холод страшный. Всякий день встаю с надеждою, ложусь без надежды. Что чувствую, что перечувствовал во все это время, не могу тебе сказать. За то, что не впал в отчаяние, что осталась во мне надежда вас увидать, — остального века не достанет на молитвы.
Более двух недель эта погода продлиться не может, чрез три недели непременно выеду. Денег еще не достал, надеюсь, что это не задержит.
Ты спрашивал, что я кому должен. Когда будут три тысячи рублей, то пошли в Петербург Его превосход. Александру Ивановичу Тургеневу, на Литейной в доме комиссии составления законов.
Прости. — Тетушке скажи что хочешь, а я не умею ей ничего сказать. Обоих вас вижу день и ночь перед собою.
15/3 мая. Дрезден.

44. М. Я. Чаадаеву

25 мая.

Денег не нашел, обещали — не дали, — продать ничего не могу, да если бы и мог, не стал бы, — расплатившись с докторами и со всеми, не осталось ни гроша. В болезни своей жил без всякого толку, потому прожил бездну — впрочем, может быть, и без того прожил столько же бы. Несмотря на дурную погоду, про которую вероятно читал в газетах и несмотря на все прочее, то есть на плохое еще состояние здоровья, совсем был готов ехать, — с теплым воздухом лихорадка прошла, — принужден остаться. Не ругай меня.
Когда пришлешь денег? где возьмешь? Когда вас увижу? почему надеюсь, какое имею право надеяться?
Если думаешь, что стою сколько-нибудь жалости, то напиши, когда надеешься иметь денег и сколько. Впрочем, здесь могу прожить сколько-нибудь времени без денег, для того перехожу сей час в трактир.
Имею предчувствие, что возвратившись, заслужу перед вами все то огорчение, которое я вам причиняю, — без этого предчувствия сошел бы с ума.
Во всем этом нет ли экзажерации {От фр. exageration — преувеличение.} и другой дряни, как то: гипохоидрии и пр., сам не знаю.
Во всяком случае, надежда еще есть, след., жить можно. Если б у тебя были деньги! Если бы ты их сей час прислал!

45. Я. И. Тургеневу

Дрезден, 6 июня.

Дорогой друг. Ваш брат Сергей только что прибыл сюда, — мне нечего говорить Вам, как я обрадовался свиданию с братом лучшего из моих друзей, и как я счастлив, что могу пробыть с ним некоторое время. Здоровье его недурно {}, — он только что получил письма от Александра, которые доставили ему величайшее удовольствие, тем более, что в них сообщалось, что Ваше здоровье настолько хорошо, что Вы, по-видимому, не нуждаетесь в Карлсбаде. Он поручил мне сказать Вам, что на этих днях он пошлет Вам письменный совет Крейсига о том, что Вам делать в Брайтоне.
Что касается до меня, мой дорогой друг, то я пишу Вам всего два слова лишь потому, что имею так много сказать Вам, что даже пытаться не стану говорить с Вами о чем-либо, кроме того, что мне необходимо было сообщить Вам2. Сегодня день почты, и вашему брату некогда было писать.
Будьте здоровы, мой дорогой и достойный друг. П. Чаадаев.

46. А. И. Тургеневу

Дрезден, 15 июня.

Ваш брат уже три недели, как здесь, что Вам, вероятно, известно. Телесно он чувствует себя не дурно, но душевных страданий он перенес много. Мне думается, что Вы сделали бы хорошо, если бы приехали сюда, он очень желал бы повидать Вас, он сам поручил мне написать Вам Крейсиг находит состояние его здоровья сносным, он приписывает расстройство его нервов болезни, которую он перенес в Неаполе, и неправильному режиму, которому его подвергли.
Он прибыл сюда в состоянии крайнего нервного раздражения, в настоящее время он значительно спокойнее. Ему предписано брать ванны каждый день, — это принесло ему большую пользу.
Он доверил мне тайну своей любви к Ольге Пушкиной. Эта мысль, по-видимому, очень занимает его. Я думаю, что г-жа Пушкина, так же как и молодая девушка, не имели бы ничего против этого брака, если бы только они могли быть уверены, что это чувство не напало на него в зависимости от того болезненного состояния, в котором он в настоящее время находится 1.
Мне нечего говорить Вам, что я не оставлю его и не тронусь с места, пока не получу ответа от Вас. К несчастью, расстройство моего здоровья и всякого рода домашние заботы мешают мне ухаживать за ним так, как того требует его положение и повелевает дружба.
Прощайте. Я постараюсь исполнить мой долг, надеюсь, что Бог пошлет мне на это сил.
Он сообщил мне о всех Ваших делах.
Тревожиться Вам нет оснований, даю Вам в том честное слово, — но приехать Вам надо.

П. Чаадаев.

Я убедил его не писать Вам, — это могло бы ему повредить.

47. А. И. Тургеневу

Дрезден, 17 июня.

Вашему брату лучше, — печальная весть о смерти Карамзина 1 сильно повлияла на него, — в то же время она вызвала спасительный кризис в его умственном состоянии, — я нашел его на другой день почти совершенно поправившимся. — Надеюсь, что когда Вы прибудете сюда, Вы уже не найдете в нем никаких следов того состояния, в котором он был еще несколько дней тому назад.
Он хочет, чтобы Вы сообщили г. Жихареву и г-же Нефедовой {Правильно: Нефедьева.} о его брачных намерениях.
Прилагаю список поручений, который он посылает Вам.
Будьте здоровы, — приезжайте. Молитесь Богу, дорогой Александр, — и будем надеяться.
Он не писал Николаю.

Н. Чаадаев.

48. М. Я. Чаадаеву

Брест Литовск. 1 августа

Я здесь живу, мой друг, две недели. Со мною здесь случился странный случай. Приехав сюда, был осмотрен по обыкновению на таможне, довольно строго, между прочим, взяты были у меня бумаги по обыкновению для пересмотра. По сих пор мне их не отдали. Вероятно, послали в другое место разбирать, а может быть, найдя там несколько писем от Тургенева, препроводили их куда-нибудь на рассмотрение. Как скоро получу свои бумаги назад, поеду не останавливаясь в Дмитров. Езды отсюда до вас шесть дней. Из Дрездена выехал тому полтора месяца назад 1. В Варшаве по болезни прожил две недели — теперь здоров.
В Дрездене пробыл лишнее время, за что винюсь.

Прости, мой друг.

П. Чаадаев

1827

49. С. П. Жихареву (март)

Повергаюсь пред вами, почтеннейший друг, как виновный. Я писал к вам, что в генваре пришлю деньги Тургеневых 1, надеясь к тому времени успеть заложить имение на уплату всех своих долгов. Против моего чаяния случилось затруднение, дело это — как-то затянулось, может быть, продлится с полгода. Итак, к сожалению, принужден воспользоваться милостивым позволением Haiinix друзей и вашим просить вас позволить мне написать вексель. Скажите, любезнейший Степан Петрович, вручителю, как написать.
В Москву приехать никак не мог, обстоятельства2 не пускают из деревни3, когда буду, покамест не знаю. Страх как тяжело с вами так долго не видаться, делать нечего. Напишите, любезнейший, об себе словечко и об добрых друзьях наших. Если есть у вас их письмо, то нельзя ли ко мне на время прислать? Пишу к ним, стану ожидать ответа. Долго ли-то пробудут в Дрездене, не хотят ли там укорениться, хорошо бы было, я б к ним поехал. Каков бедный больной? 4 Что Жуковский?
Извините, любезный, что закидал вас вопросами.
На новый год желаю вам всего настояще хорошего.
Обнимаю вас, любезнейший брат, от всего сердца.

Преданный Чаадаев.

50. С. П. Жихареву

По газетам узнал, любезнейший Степан Петрович, что получили новое почетнейшее место 1, от души рад, что круг действия вашего на общую пользу распространился, — жалею, что не могу теперь вам сказать своей радости иначе как письменно, обстоятельства никак не дают мне и на самое короткое время выехать из своей пустыни. — Что друзья наши? — Стыдно сказать, но писал к ним, и теперь не пишу, и точно потому, что от избытка вещей, которые хотел бы им сказать и нужно бы было им сказать, не знаю, с чего начать.
Двойное разлучение, и не легко его сносить. В ‘Телеграфе’ читаю письмо Алекс.2 к Вяземскому. Живой он, не правда ли, сущий он. Спасибо Вяземскому, что их печатает. Я в них и вижу и слышу Александра, a par ricochet и других двухs. Не приехала ли Пушкина?4
Комиссионер мой вручит вам, почтеннейший Степан Петрович, 500 руб. ассигн. Это проценты за прошлый год. Прошу вас принять эти деньги и прислать мне вексель на год, — и то и другое, разумеется, почту за великое одолжение 5. А друзьям нашим потрудитесь написать, что по дружбе нашей требую от них, именно требую, Чтобы не отказались от этих денег.
Здесь подле меня их деревня6, где живет мать их, часто проезжаю через нее, мы тут собирались жить с Н.7
Прощайте, друг любезный. Если досужно, напишите словцо. Заключая, пришла мне дерзкая мысль, не вздумаете ли приехать ко мне, я живу один или почти один — золотой бы день был для меня. Впрочем, это превеликая дерзость. -Сестра Шаховского8 писала ко мне несколько раз о милом участии, конечно, вовсе незаслуженном, Софьи Дмитриевны 9, — как ей благодарен, не умею сказать. —
Еще раз простите, друг любезный. Вяземскому и старику Пушкину поклонитесь. Не знаете ли, каким манером Алекс. Пушкин пустился в чужие края? 10. — Вяземский, кажется, сильно вращается в кругу литературном — что ж, доброе дело.

1829

51. А. С. Пушкину (март-апрель)

Мое пламеннейшее желание, друг мой, видеть вас посвященным в тайну времени. Нет более огорчительного зрелища в мире нравственном, чем зрелище гениального человека, не понимающего свой век и свое призвание. Когда видишь, как тот, кто должен был бы властвовать над умами, сам отдается во власть привычкам и рутинам черни, чувствуешь самого себя остановленным в своем движении вперед, говоришь себе, зачем этот человек мешает мне идти, когда он должен был бы вести меня? Это поистине бывает со мною всякий раз, как я думаю о вас, а думаю я о вас столь часто, что совсем измучился. Не мешайте же мне идти, прошу вас. Если у вас не хватает терпения, чтоб научиться тому, что происходит на белом свете, то погрузитесь в себя и извлеките из вашего собственного существа тот свет, который неизбежно находится во всякой душе, подобной вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле. Не обманите вашей судьбы, мой друг. Последнее время стали везде читать по-русски, вы знаете, что г. Булгарин переведен 1 и поставлен рядом с г. Де-Жуи, что касается вас, то нет ни одной книжки журнала, где бы ни шла речь о вас2, я нахожу имя моего друга Гульянова, уважением упомянутое в толстом томе, и знаменитый Клапрот присуждает ему египетский венец, по-видимому, он потряс пирамиды в их основаниях. Видите, что могли бы сделать вы для своей славы. Обратитесь с воплем к небу, — оно ответит вам.
Я говорю вам все это, как вы видите, по поводу книги, которую вам посылаю3. Так как в ней всего понемножку, то, быть может, она пробудит в вас несколько хороших мыслей. Будьте здоровы, мой друг. Говорю вам, как некогда Магомет говорил своим арабам, — о, если б вы знали!

1831

52. А. С. Пушкину

Что же, мой друг, что сталось с моей рукописью? 1 От вас нет вестей с самого дня вашего отъезда. Сначала я колебался писать вам по этому поводу, желая, по своему обыкновению, дать времени сделать свое дело, но подумавши, я нашел, что на этот раз дело обстоит иначе. Я окончил, мой друг, все, что имел сделать, сказал все, что имел сказать: мне не терпится иметь все это под рукою. Постарайтесь поэтому, прошу вас, чтобы мне не пришлось слишком долго дожидаться моей работы, и напишите мне поскорее, что вы с ней сделали. Вы знаете, какое это имеет значение для меня? Дело не в честолюбивом эффекте, но в эффекте полезном. Не то чтоб я не желал выйти немного из своей неизвестности, принимая во внимание, что это было бы средством дать ход той мысли, которую я считаю себя призванным дать миру, но главная забота моей жизни, это довершить ту мысль в глубинах моей души и сделать из нее мое наследие.
Это — несчастье, мой друг, что нам не пришлось в жизни сойтись ближе с вами. Я продолжаю думать, что нам суждено было идти вместе, и что из этого воспоследовало бы нечто полезное и для нас и для других. Эти мысли пришли мне снова в голову, с тех пор, как я бываю иногда, угадайте где? — в английском клубе2. Вы мне говорили, что вам пришлось бывать там, я бы вас встречал там, в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колоннад, в тени этих прекрасных деревьев, сила излияния наших умов не замедлила бы сама собой проявиться. Мне нередко приходилось испытывать нечто подобное.
Будьте здоровы, мой друг. Пишите мне по-русски, вам не следует говорить на ином языке, кроме языка вашего призвания. Жду от вас милого и длинного письма, говорите мне о всем, что вам вздумается: все, что идет от вас, будет мне интересно. Нам надо только разойтись, я уверен, что мы найдем тысячу вещей сказать друг другу. Ваш и искренно ваш всей душою. Чаадаев. 17 июня.

53. А. С. Пушкину

Дорогой друг, я писал вам, прося вернуть мою рукопись, я жду ответа1. Признаюсь вам, что мне не терпится получить ее обратно, пришлите мне ее, пожалуйста, без промедления. У меня есть основания думать, что я могу ее использовать немедленно и выпустить ее в свет вместе с остальными моими писаниями 2.
Неужели вы не получили моего письма? В виду постигшего нас великого бедствия 3, это не представляется невозможным. Говорят, что Царское Село еще не затронуто. Мне не нужно говорить вам, как я был счастлив узнать это. Простите мне, друг мой, что я занимаю вас собою в такую минуту, когда ангел смерти столь ужасно носится над местностью, где вы живете. Я бы так не поступил, если бы вы жили в самом Петербурге) но уверенность в безопасности, которой вы еще пользуетесь там, где вы находитесь, придала мне смелости написать вам.
Как мне было бы приятно, мой друг, если бы в ответ на это письмо вы сообщили мне подробности о себе и не оставляли меня без вестей все время, пока у вас будет продолжаться эпидемия. Могу ли я рассчитывать на это? Будьте здоровы. Шлю непрестанные мольбы о вашем благосостоянии и обнимаю вас со всею нежностью. Пишите мне. прошу вас. Ваш верный Чаадаев.
7 июля 1831.

54. А. С. Пушкину

Ну что же, мой друг, куда вы девали мою рукопись? Холера ее забрала, что ли? Но слышно, что холера к вам не заходила. Может быть, она сбежала куда-нибудь? Но, в последнем случае, сообщите мне, пожалуйста, хоть что-нибудь об этом 1. С большой радостью увидал я вновь ваш почерк. Он напомнил мне время, по правде сказать немногого стоившее, но когда была еще надежда, великие разочарования еще не наступали тогда. Вы, конечно, понимаете, что я говорю о себе, но и для вас, думается мне, было некоторое преимущество в том, что еще не все реальности были исчерпаны вами. Отрадными и блестящими были эти ваши реальности, мой друг, но все же есть ли между ними такие, которые сравнились бы с ложными ожиданиями, обманчивыми предчувствиями, лживыми грозами счастливого возраста неведения?
Вам хочется потолковать, говорите вы: потолкуем. Но берегитесь, я не в веселом настроении, а вы, вы нервны. Да притом, о чем мы с вами будем толковать? У меня только одна мысль, вам это известно. Если бы невзначай я и нашел в своем мозгу другие мысли, то они наверно будут стоять в связи со сказанной: смотрите, подойдет ли это вам. Если бы вы хоть подсказали мне какие-нибудь мысли из вашего мира, если бы вы вызвали меня? Но вы хотите, чтоб я начал говорить первый, ну что ж, но еще раз, берегите свои нервы!
Итак, вот что я вам скажу. Заметили ли вы, что происходит нечто необычное в недрах морального мира, нечто подобное тому, что происходит, говорят, в недрах мира физического? Скажите же мне, прошу вас, как это отзывается на вас? Что меня касается, то мне сдается, что это готовый материал для поэзии, — этот великий переворот в вещах, вы не можете остаться безучастным к нему, тем более что эгоизм поэзии найдет в нем, как мне кажется, богатую пищу. Разве есть какая-либо возможность не быть затронутым в задушевнейших своих чувствах среди этого всеобщего столкновения всех начал человеческой природы! Мне пришлось видеть недавно письмо вашего друга, великого поэта 2: это — такая беспечность и веселие, что страх берет. Можете ли вы объяснить мне, как подобный человек, знакомый некогда с печалью всех вещей, не испытывает ныне ни малейшего чувства горя перед гибелью целого мира? Ибо взгляните, мой друг: разве не воистину некий мир погибает, и разве для того, кто не обладает предчувствием нового мира, имеющего возникнуть на месте старого, здесь может быть что-либо, кроме надвигающейся ужасной гибели. Неужели и у вас не найдется Чувства, мысли, обращенной к этому? Я убежден, что это чувство и эта мысль, неведомо для вас, тлеют где-нибудь в глубинах вашей души, только они не проявляются вовне, они погребены, по всей вероятности, они под кучей старых мыслей, привычек, условностей, приличий, которыми, хотя бы вы ни говорили, неизбежно пропитан каждый поэт, хотя бы он и принимал против этого всякие меры, ибо, друг мой, начиная с индуса Вальмики, певца Рамаяны, и грека Орфея, до шотландца Байрона, всякий поэт принужден был доселе повторять одно и то же, в каком бы месте света он ни пел.
О, как желал бы я иметь власть вызвать сразу все силы вашего поэтического существа! Как желал бы я извлечь из него, уже теперь, все то, что, как я знаю, скрывается в нем, дабы и вы дали нам услышать когда-нибудь одну из тех песней, какие требует век. Как тогда все, что теперь бесследно для вашего ума проходит перед вами, тотчас поразило бы вас! Как все приняло бы новый облик в ваших глазах!
А в ожидании этого все же потолкуем. Еще недавно, с год тому назад, мир жил в полном спокойствии за свое настоящее и будущее и в молчании проверял свое прошлое, поучаясь на нем. Ум возрождался в мире, человеческая мысль обновлялась, мнения сглаживались, страсть была подавлена, гнев не находил себе пищи, тщеславие находило себе удовлетворение в прекрасных трудах, все людские потребности ограничивались мало-помалу кругом умственной деятельности, и все интересы людей сводились мало-помалу к единственному интересу прогресса вселенского разума. Во мне это было верой, было легковерием бесконечным. В этом счастливом покое мира, в этом будущем я находил мой покой, мое будущее. И вдруг нагрянула глупость человека, одного из тех людей, которые бывают призваны, без их согласия, к управлению людскими делами. И мир, безопасность, будущее, — все сразу обратилось в ничто3. Подумайте только, не какое-либо из тех великих событий, которые ниспровергают царства и несут гибель народам, а нелепая глупость одного человека сделала все это! В вашем вихре вы не могли почувствовать этого, как я, это вполне понятно. Но статочное ли дело, чтобы это небывалое и ужасное событие, несущее на себе столь явную печать Проведения, казалось вам самой обыкновенной прозой или самое большее дидактической поэзией, вроде какого-нибудь лиссабонского землетрясения, с которым вам нечего было бы делать? Это невозможно! Что до меня, у меня навертываются слезы на глазах, когда я вижу это необъятное злополучие старого, моего старого общества, это всеобщее бедствие, столь непредвиденно постигшее мою Европу, удвоило мое собственное бедствие. И тем не менее да, из этого воспоследует одно только добро, я в этом вполне уверен, и мне служит утешением видеть, что не я один не теряю надежды на то, что разум образумится. Но как совершится этот возврат, когда? Будет ли в этом посредником какой-либо могучий дух, облеченный Провидением на чрезвычайное посланничество для совершения этого дела, или это будет следствием ряда событий, вызванных Провидением для наставления рода человеческого? Не знаю.
Но смутное сознание говорит мне, что скоро придет человек, имеющий принести нам истину времени. Быть может, на первых порах это будет нечто, подобное той политической религии, которую в настоящее время проповедует С.-Симон4 в Париже, или тому католицизму нового рода, который несколько смелых священников пытаются поставить на место прежнего, освященного временем 5. Почему бы и не так? Не все ли равно, так или иначе будет пущено в ход движение, имеющее завершить судьбы рода человеческого? Многое из предшествовавшего той великой минуте, когда добрая весть была возвещена во дни оны Посланником Божиим, имело своим предназначением приготовить вселенную, многое также несомненно совершится и в наши дни с подобной же целью, прежде чем новая добрая весть будет нам принесена с небес. Будем ждать.
Говорят, ходят толки о всеобщей войне? Я утверждаю, что ничего подобного не будет. Нет, мой друг, пути крови не суть пути Провидения. Как люди ни глупы, они не станут раздирать друг друга, как звери: последний поток крови пролит, и теперь, в тот час, когда я нишу вам, источник ее, слава Богу, иссяк.
Спора нет, бури и бедствия еще грозят нам, но уже не из слез народов возникнут те блага, которые им суждено получить, отныне будут лишь случайные войны, несколько бессмысленных и смешных войн, чтобы отбить окончательно у людей охоту к разрушениям и убийствам. Заметили ли вы, что только что произошло во Франции? Разве люди не вбили себе в голову, что она намерена поджечь мир с четырех концов? И что же, ничего подобного, а что произошло? Любителей славы, захватов подняли на смех, люди мира и разума восторжествовали, старые фразы, которые еще недавно так отменно звучали для французских ушей, уже не находят себе отклика.
Отклик! Кстати, по его поводу. Конечно, весьма счастливо, что г-да Ламарк и его сотоварищи не находят отклика во Франции, но я-то, найду ли его, мои друг, в вашей душе? Посмотрим. Однако при одной возможности сомнения в этом у меня падает из рук перо. От вас будет зависеть, чтобы я поднял его, немного сочувствия в вашем следующем письме. Г-н Нащокин говорил мне, что вы изумительно ленивы. Поройтесь немного в вашей голове, и в особенности в вашем сердце, которое так горячо бьется, когда хочет этого: вы найдете там больше предметов для переписки, чем нам может понадобиться на весь остаток наших дней. Прощайте, дорогой и старый друг. А что ж моя рукопись? Я чуть было из забыл ее. Вы не забудьте о ней, прошу вас.

Чаадаев.

18 сентября.

Мне говорят, что вы назначены, или еще каким-то способом поручено вам написать историю Петра Великого? В добрый час. Поздравляю вас от всего сердца.
Подожду, прежде чем сказать вам что-либо по этому поводу, чтобы вы сами заговорили со мной об этом. Итак, прощайте.
Я только что увидал два ваших стихотворения 6. Мой друг, никогда еще вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы — национальный поэт, вы угадали, наконец, свое призвание. Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать. Мы поговорим об этом другой раз, и подробно. Я не знаю, понимаете ли вы меня, как следует? Стихотворение к врагам России в особенности изумительно, это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране. Да, мой друг, пишите историю Петра Великого. Не все держатся здесь моего взгляда, это вы, вероятно, и сами подозреваете, но пусть их говорят, а мы пойдем вперед, когда угадал … малую часть той силы, которая нами движет, другой раз угадаешь ее… наверное всю. Мне хочется сказать: вот, наконец, явился наш Дант … {Подлинник оборван.} может быть слишком поспешный. Подождем.

55. М. Я. Чаадаеву (октябрь)

Мой добрый друг. Прилагаю при сем бумагу, касающуюся тебя: меня это рассмешило — конечно, она не тебя, а меня касается, но что прикажешь делать, такова уж моя глупость! — Все это утро я только и думал, что о твоей дружбе — столь доброй, столь рассудительной. Если бы я не боялся, говоря с тобой, пользоваться языком, который может тебе показаться слишком женственным, я сказал бы тебе, что чувствую, как мое сердце тает при этой мысли. Но раз уж сказано, относись к этому, как хочешь, я смеюсь над твоей строгостью, я не с этого конца люблю тебя. Затем, ты, пожалуй, опять скажешь, риторика, чистейшая риторика! Ну что ж, пожалуй и так, но тем не менее это чувство настолько искренно, что я готов заплакать в ту минуту, когда пишу эти строки. Тебе никогда не узнать, что можно быть риторичным и в то же время чувствовать. Если бы не эта злосчастная лестница, я бы не замедлил отправиться к тебе. Будь здоров, дорогой друг. Я примусь за изучение бумаги Жихарева: посмотрим, как я с этим справлюсь.
Какая уйма работы! письмо Норова, — целый том! сказанный документ! речи Руайе-Коллара и Гизо! и все это надо проделать в одно утро! Да и тому же еще- день почты, покорствуя тебе, надо написать Степану. — Будь здоров.

1832

56. И. А. Гульянову (не позднее июня)

Мне совестно, дорогой Гульянов, обращаться к Вам с просьбой, зная состояние Ваших дел, но я вынужден это сделать. Я решился попросить у Вас две или три сотни франков на срок в три недели. Вы знаете, что меня обещали ссудить деньгами, но, увы, мне их так и не одолжили, и в настоящее время я нахожусь в наиболее приятном положении в мире, выражаясь литературно, я не имею почвы. Мне не нужно говорить Вам, что я не хотел бы ни за что на свете, чтобы Вы стесняли себя из-за любви ко мне, и только в том случае, если Вы можете оказать мне эту услугу без какого-либо неудобства для себя, я мог бы ее принять.
Я чувствую себя не особенно хорошо, но, как только мне станет лучше, я зайду к Вам осведомиться о новостях в Ваших литературных успехах. Весь Ваш — Чаадаев.
Суббота, утро.
P. S. Если Вы в состоянии одолжить мне просимую сумму, мой слуга занесет Вам мою расписку.

57. И. А. Гульянову (март-июнь)

Правда ли, дорогой Гульянов, что мы сегодня должны быть у мадам Бравуры? 1 Если это так, ответьте мне. Я приду к Вам в 8 часов. Если это назначено не на сегодня, я прошу Вас сообщить мне день или дать адрес ее дома. Весь Ваш. Так ли это или нет? Чаадаев.
Среда, утро.

58. И. В. Киреевскому

Увижу ли я Вас у себя сегодня вечером? Мне очень хочется и нужно Вас повидать. Или же, друг мой, приезжайте ко мне в известных! Вам час, если можете. Вы знаете, что время несется вскачь. Будьте осторожны, ведь оно может унести Вас на крупе своего коня, — а тогда прощай наши общие идеи, общие надежды 1. Во что все они превратятся? В грустные воспоминания, быть может, в раскаяние. Мир, без сомнения, вращается очень быстро, — у того, кто ощущает это вращение, может закружиться голова. И как грустно видеть посреди всего этого полусонных людей с закрытыми глазами, которые покорно ожидают, что круговорот этот опрокинет их и увлечет, головой вниз и ногами вверх, бог знает куда, может в горнило, где происходит всеобщая переплавка вещей, а может в безграничное море, в котором безвозвратно тонет дурное прошлое! Прощайте. Прошу Вас, имейте в виду, что у меня есть и другие темы для разговора с Вами.

59. Ф. В. И. Шеллингу

1832 1. Москва.

Милостивый государь.

Не знаю, помните ли вы молодого человека, русского по национальности, которого вы видели в Карлсбаде в 1825 году2. Он имел преимущество часто беседовать с вами о философских предметах, и вы сделали ему честь сказать, что с удовольствием делитесь с ним вашими мыслями. Вы сказали ему, между прочим, что по некоторым пунктам вы изменили свои воззрения, и вы посоветовали ему подождать выхода нового произведения, которым вы тогда были заняты, прежде чем знакомиться с вашей философией. Это произведение не появилось, и этот молодой человек был я. В ожидании я прочел, милостивый государь, все ваши произведения. Сказать, что я поднялся по вашим стопам на те высоты, куда в таком прекрасном порыве вознес вас ваш гений, было бы, может быть, самонадеянностью с моей стороны, помнится, вы находили, что г. Кузен плохо вас понял, и было бы слишком смело со стороны человека, неизвестного в европейском мире, притязать на превосходство перед столь крупной литературной известностью, но мне будет позволено, думаю я, сказать вам, что изучение ваших произведений открыло мне новый мир, что при свете вашего Разума мне приоткрылись в царстве мыслей такие области, которые дотоле были для меня совершенно закрытыми, что это изучение было для меня источником плодотворных и чарующих размышлений, мне будет позволено сказать вам еще и то, что, хотя и следуя за вами по вашим возвышенным путям, мне часто доводилось приходить в конце концов не туда, куда приходили вы. В настоящее время я узнал от одного из своих друзей, который провел недавно несколько дней в ваших местах, что вы преподаете философию откровения. Публичный курс, который вы читаете в настоящее время3, милостивый государь, является, думается мне, развитием той мысли, которая зарождалась в вашем уме, когда я вас видел в Карлсбаде. Мне неизвестно, что представляет из себя то учение, которое вы излагаете в данное время вашим слушателям, хотя, признаюсь, при чтении вас у меня зачастую являлось предчувствие, что из вашей системы должна когда-нибудь проистечь религиозная философия, но я не нахожу слов сказать вам, как я был счастлив, когда узнал, что глубочайший мыслитель нашего времени пришел к этой великой мысли о слиянии философии с религией. С первой же минуты, как я начал философствовать, эта мысль встала передо мной, как светоч и цель всей моей умственной работы. Весь интерес моего существования, вся любознательность моего разума были поглощены этой единственной мыслью, и по мере того, как я подвигался в моем размышлении, я убеждался, что в ней лежит и главный интерес человечества. Каждая новая мысль, примыкавшая в моем уме к этой основной мысли, казалась мне камнем, который я приносил для построения храма, где все люди должны будут когда-нибудь сойтись для поклонения, в совершенном знании, явному Богу. Затерянный в умственных пустынях моей страны, я долго полагал, что я один истощаю свои силы над этой работой или имею, по крайней мере, лишь немного сотоварищей, рассеянных по земле, впоследствии я открыл, что весь мыслящий мир движется в том же направлении, и великим был для меня тот день, когда я сделал это открытие. Но в то же время я был поражен потребностью в высоком индивидуальном разуме, в отдельном великом деятеле, созданном для того, чтоб руководить всеми разумами, всеми деятелями толпы. С тех пор естественно я стал думать о вас. Я сказал себе, возможно ли, чтоб новый свет, который несомненно вскоре просветит нас всех, не воссиял во всем своем блеске, прежде чем открыться глазам всего мира, пред очами этого человека, столь высоко поставленного в моральной сфере мира и которому род человеческий обязан в значительной мере тем, что вновь обрел свои первые и святые воззрения? Он, согласивший столько расходящихся начал человеческой мысли, не приведет ли к соглашению религиозное начало с началом философским, которые уже теперь соприкасаются? Одним словом, в моих сокровенных положениях прогресса и совершенствования я предназначал вас к осуществлению того великого переворота, к которому, на мой взгляд, стремится новый разум: и вот мне говорят, что уже не земную науку возвещает ваше красноречивое слово, а науку небесную, мои желания, мои предчувствия осуществились в некотором роде!
Сначала, милостивый государь, я хотел написать вам лишь в целях поблагодарить вас. Но теперь я не могу противостать желанию узнать что-нибудь об этом новом облике вашей системы. Будет ли с моей стороны нескромностью просить вас (без всяких других прав на благосклонное внимание, кроме моей страсти к прогрессу человеческого разума и моего качества гражданина страны, в высокой степени нуждающейся в просвещении) сообщить мне некоторые данные об общих основах или главной мысли вашего теперешнего учения. Ибо, как ни могуществен ваш голос, милостивый государь, он не достигает наших широт, мы очень удалены от вас, милостивый государь, мы принадлежим к другой солнечной системе, и светлый луч, исходящий от какой-либо из звезд вашего мира, совершает огромный путь, прежде чем достигнуть нашего, и зачастую теряется в пути.
Если г. Тургенев, друг, о котором я только что говорил вам, все еще в сношениях с вами, он мог бы, пожалуй, сообщить вам, что мои научные занятия и мои труды делают меня достойным общения с вами. Как бы то ни было, в данную минуту я не хочу ни говорить вам о своих собственных мыслях, ни повергать на ваше авторитетное суждение то, что я с моей стороны называю своей системой, я знаю, что если на этот раз я могу рассчитывать на что-либо, то исключительно на интерес, который вы могли бы найти в том, чтобы ввести в вашу философию не только меня, но через мое посредство и целое молодое поколение, бедное настоящим, но богатое будущим, столь же жадное к просвещению, как и имеющее мало средств к удовлетворению своего научного пыла, и великие судьбины которого не могут быть безразличны мудрецу, стремящемуся объять вселенскую судьбу всех вещей. Я очень желал бы, милостивый государь, не обмануться на этот раз в моем ожидании, как когда-то, но что бы ни случилось, я никогда не перестану удивляться вам и сохраню память о тех немногих часах, когда я наслаждался беседой с вами.
Благоволите принять, милостивый государь, уверения в моем глубоком уважении.

1833

60. А. И. Тургеневу

Вот, любезный друг, письмо к знаменитому Шеллингу, которое прошу вас доставить ему. Известие, которое вы как-то сообщили мне о нем в письме к вашей кузине 1, внушило мне мысль написать ему. Письмо открыто, прочтите его, и вы увидите, о чем речь. Так как я пишу ему о вас, то я хотел, чтобы оно чрез вас и дошло к нему. Вы сделаете мне одолжение, если, посылая ему это письмо, сообщите ему, что я владею немецким языком, потому что мне хотелось бы, чтобы он отвечал мне (если он пожелает оказать мне эту честь) на том языке, на котором он столько раз воскрешал моего друга Платона и на котором знание стало благодаря ему поэзией и вместе геометрией, а теперь, может быть, уже и религией. Дай-то Бог! Пора всему этому слиться воедино.
Вы пишете г-же Бравура 2, что не знаете, о чем мне писать. Да вот вам тема для начала, а потом видно будет. По вы, мой друг, должны писать мне по-французски. Не в обиду вам сказать, я люблю больше ваши французские, нежели ваши русские, письма. В ваших французских письмах больше непринужденности, вы в них больше- вы сами. А вы только тогда и хороши, когда остаетесь совершенно самим собою. Ваши циркуляры на родном языке — это, мой друг, не что иное, как газетные статьи, правда, очень хорошие статьи, но именно за это я их не люблю, между тем как ваши французские письма не сбиваются ни на что, и потому кажутся мне великолепными. Если бы я писал женщине, я сказал бы, что они похожи на вас. Притом вы — европеец до мозга костей. В этом, как вам известно, я знаю толк. Поэтому французский язык — ваш обязательный костюм. Вы растеряли все части вашей национальной одежды по большим дорогам цивилизованного мира. Итак, пишите по-французски и, пожалуйста, не стесняйте себя, так как, по милости новой, необыкновенно сговорчивой школы, отныне дозволено писать по-французски столь же непринужденно, как по-явански, где, по слухам, пишут безразлично сверху вниз или снизу вверх, справа налево или слева направо, не терпя от того никаких неудобств.
Только что появилась здесь (в газете) статья о нашем философе — вздор беспримерный, как вы легко можете себе представить. Если он хочет, чтобы его понимали в этой стране, ему следует, я думаю, ответить на мое письмо. Как и все народы, мы, русские, подвигаемся теперь вперед бегом, на свой лад, если хотите, но мчимся несомненно. Пройдет немного времени, и, я уверен, великие идеи, раз настигнув нас, найдут у нас более удобную почву для своего осуществления и воплощения в людях, чем где-либо, потому что не встретят у нас ни закоренелых предрассудков, пи старых привычек, ни упорной рутины, которые противостали бы им. Поэтому для европейского мыслителя судьба его идей у нас теперь, как мне кажется, не может быть совсем безразличной. Впрочем, прочитав мое письмо, вы увидите, что я пишу ему не для того, чтобы снискать себе письмо великого человека, и что в моем поступке нет тщеславия, — что я просто хочу знать, что делается и до чего дошел человеческий ум в этой области.
Я хотел бы также, мой друг, немного побеседовать с вами, но для лучшего осведомления подожду, пока вы первый напишите мне. Кто знает? может быть, мы сумеем сообщить друг другу много добрых и серьезных вещей, которые не затеряются в пространстве бесследно. А пока я должен, по моему обыкновению, пожурить вас. Как! вьг живете в Риме и не понимаете его, после того как мы столько говорили о нем! Поймите же раз навсегда, что это не обычный город, скопление камней и люда, а безмерная идея, громадный факт. Его надо рассматривать не с Капитолийской башни, не из фонаря св. Петра, а с той духовной высоты, на которую так легко подняться, попирая стопами его священную почву. Тогда Рим совершенно преобразится перед вами. Вы увидите тогда, как длинные тени его памятников ложатся на весь земной шар дивными поучениями, вы услышите, как из его безмолвной громады звучит мощный глас, вещающий неизреченные тайны. Вы поймете тогда, что Рим — это связь между древним и новым миром, так как безусловно необходимо, чтобы на земле существовала такая точка, куда каждый человек мог бы иногда обращаться с целью конкретно, физиологически соприкоснуться со всеми воспоминаниями человеческого рода, с чем-нибудь ощутительным, осязательным, в чем видимо воплощена вся идея веков, — и что эта точка — именно Рим. Тогда эта пророческая руина поведает вам все судьбы мира, и это будет для вас целая философия истории, целое мировоззрение, больше того — живое откровение. И тогда — как не преклониться пред этим обаятельным символом стольких веков, как не накинуть завесу на его обезображенный облик? Но папа, папа! Ну, что же? Разве и он — не просто идея, не чистая абстракция? Взгляните на этого старца, несомого в своем паланкине под балдахином, в своей тройной короне, теперь так же, как тысячу лет назад, точно ничего в мире не изменилось: поистине, где здесь человек? Не всемогущий ли это символ времени — не того, которое идет, а того, которое неподвижно, через которое все проходит, но которое само стоит невозмутимо и в котором и посредством которого все совершается? Скажите, неужели вам совсем не нужно, чтобы на земле существовал какой-нибудь непреходящий духовный памятник? Неужели, кроме гранитной пирамиды, вам не нужно никакого другого (человеческого) создания, которое было бы способно противостоять закону смерти? 3.
Покойной ночи, мой друг. Остальное — до другого раза, если хотите. Пишите мне. До свидания.
Кстати: я вижу многих ваших друзей, всех ваших дам, Пашковых, Киндяковых4 и пр. Все вас любят и дружески приветствуют, как и я.
Москва. 20 апреля.

61. А. X. Бенкендорфу

Граф.

Я только что получил от генерала Васильчикова 1 письмо, в котором он сообщает мне о благорасположении ко мне Вашего Сиятельства. Он пишет мне, граф, что вы желаете, чтобы я написал вам. Вы уже предлагали мне сделать это, когда я имел честь вас видеть последний раз. Если я до сих пор не воспользовался любезным предложением прибегнуть к вашему покровительству, то это потому, что, состоя некогда при генерале и считая себя связанным чувством благодарности за его постоянное дружеское ко мне отношение, я полагал, что должен рассматривать его как естественного моего покровителя. Надеюсь, граф, что вы оцените мое поведение при данных обстоятельствах и сохраните ваше милостивое расположение ко мне.
Я знаю, граф, что не имею никакого права на внимание правительства. Печальные обстоятельства, слишком долго удалявшие меня от службы, окончательно отбросили меня в число людей, не имеющих законных оснований предъявлять ему какие-либо ходатайства. Тем не менее я имею смелость надеяться, что если Его Величество удостоит вспомнить обо мне, он, быть может, припомнит и то, что я не во всех отношениях недостоин того, чтобы он милостиво дал мне возможность доказать ему мою преданность и применить те силы, которые я мог бы отдать на службу ему. Я полагал сначала, что, за отсутствием навыка в гражданских делах, я могу ходатайствовать лишь о предоставлении мне дипломатической должности, и ввиду этого я просил генерала Васильчикова сообщить стоящему во главе ведомства иностранных дел некоторые соображения, которые, как мне казалось, могли бы найти применение при настоящем положении Европы, а именно о необходимости пристально следить за движением умов в Германии. Да и в настоящую минуту я вижу, что это было бы той службой, на которой я мог бы лучше всего использовать плоды моих научных занятий и труда всей моей жизни. Но положение вещей в мире политическом усложняется со дня на день, и при этих условиях правительство может положиться в таком деле лишь на хорошо известных ему лиц. Теперь я стремлюсь лишь к счастью быть известным Его Величеству. Среди дивных дел этого славного царствования, когда столько наших надежд осуществилось, столько наших благопожеланий исполнилось, наиболее разительным является выбор людей2, призванных к делам. И если всегда утверждали, что первым качеством монарха является умение найти людей, то, конечно, каждый из подданных Его Величества, раз он только стремится к чести быть Им замеченным, может быть вполне уверен, что его усердие будет оценено по достоинству, что его пламенное желание служить ему не пропадет даром, что мудрость его Государя сумеет разобраться в способностях, как бы ничтожны они ни были, раз Он может ими воспользоваться для блага Государства. Итак, я отдаю себя в полное и безусловное распоряжение Его Величества: я буду счастлив, если моей грядущей судьбой буду обязан исключительно моему Императору, августейшему судье всех наших достоинств, законному ценителю тех услуг, которые каждый из нас может оказать отечеству!
Но вы, граф, согласившийся со столь благородной любезностью предстательствовать за меня перед лицом Властителя, вы соблаговолите, смею надеяться, обратить Его внимание и на невыгоды моего положения. В Возе почивший Император, увольняя меня в отставку, не пожелал пожаловать мне чин полковника, следовавший мне, но которого я бесспорно не заслуживал ввиду моего смешного упорства уйти в отставку. Таким образом, я имею лишь чин капитана гвардии. Я должен сказать, однако, что если плохое состояние моего здоровья и моих имущественных дел долгое время препятствовало мне поступить на службу Его Величества, я все же провел все это время не без того, чтоб постараться собрать кое-какие сведения и кое-какие знания, которые я мог бы при случае использовать для блага моей страны. Я в высшей степени нуждаюсь, граф, во всемогущем благорасположении Императора. Без него, погребенный во мраке, на который осуждает меня мой чин, я едва ли могу рассчитывать на то, что взгляд Его Величества падет на меня.
Благоволите, граф, принять уверение в глубоком моем уважении.
Москва, 1833. 1 июня.

Чаадаев.

62. Николаю I

Государь.

Ваше Величество благоволили согласиться на мое ходатайство о принятии меня вновь на службу. Вам угодно, чтобы я поступал в министерство финансов. Ваша воля, Государь, закон для меня, и милость, с которой Вы снизошли на мою просьбу, составляет мое счастье. Но когда я решился вновь посвятить себя службе Вашего Величества, я имел в виду не только мою выгоду, я стремился и к славе с пользой послужить Вам. Ведомство, к которому Вы меня предназначаете, Государь, предполагает положительные сведения по предмету, который мне чужд. Одушевленный желанием исполнить Вашу волю, я вижу, что прилежанием в сих предметах я в состоянии буду достигнуть когда-нибудь знакомства с ними в общих чертах. Но, Государь, высокие взгляды, проводимые Вами во всех отраслях управления, и великие законодательные меры, предпринятые Вами, делают из Вашего царствования славную эпоху, когда рядовые способности и знания у служителей Государства уже не могут соответствовать тому широкому размаху, который придан правлению. Я, Государь, мог бы явить на этом поприще лишь непригодность человека, все научные занятия которого в прошлом связаны были с предметами, чуждыми этой области.
Государь, я не смею проникать Вашей царственной мысли, мне неведомы Ваши намерения относительно меня. Но я знаю, и весь мир, как и я, знает, что все действия Вашего правительства запечатлены великой мыслью, и эта мысль исходит от Вас. Я обращаюсь поэтому к Вам в сознании, что говорю с Государем, столь же высоко стоящим, как человек, среди людей, сколь он высоко поставлен, как Монарх, среди монархов.
Я много размышлял над положением образования в России и думаю, Государь, что, заняв должность по народному просвещению, я мог бы действовать соответственно предначертаниям Вашего правительства. Я думаю, что в этой области можно много сделать, и именно в том духе, в котором, как мне представляется, направлена мысль Вашего Величества. Я полагаю, что на учебное Дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире. Мне кажется, что нам необходимо обособиться в наших взглядах на науку не менее, чем в наших политических воззрениях, и русский народ, великий и мощный, должен, думается мне, вовсе не подчиняться воздействию других народов, но с своей стороны воздействовать на них. Если бы эти мысли оказались согласными со взглядами Вашего Величества, я был бы несказанно счастлив содействовать осуществлению их в нашей стране. Но прежде всего, я глубоко убежден, что какой-либо прогресс возможен для нас лишь при условии совершенного подчинения чувств и взглядов подданных чувствам и взглядам Монарха.
Государь, я счел долгом честного человека доложить Вам о моей непригодности в той области, которую Вы мне предназначили, и о том, что я мог бы дать в другой области. Но какова бы ни была Ваша верховная воля по отношению ко мне, я буду счастлив подчиниться ей. Вы, Государь, судья в вопросе о том, какое применение следует дать для общего блага способностям того или другого из Ваших подданных. Я умоляю лишь Ваше Величество соблаговолить милостиво оценить те поводы, которые вызывают мое поведение в настоящем случае.

Государь,

имею честь быть Вашего Величества

верноподданный

Чаадаев

Июль 15.

63. А. X. Бенкендорфу

Милостивый Государь

Граф Александр Христофорович.

Я имел честь получить письмо Вашего Сиятельства. Государь Император желает, чтоб я служил по министерству финансов. Я осмелился отвечать на это Самому Государю. Прошу покорнейше, Ваше Сиятельство, письмо мое вручить Его Величеству.
Я пишу к Государю по-французски. Полагаясь на милостивое Ваше ко мне расположение, прошу Вас сказать Государю, что писавши к Царю Русскому не по-русски, сам тому стыдился. Но я желал выразить Государю чувство полное убеждения, и не сумел бы его выразить на языке, на котором прежде не писывал. Это новое тому доказательство, что я в письме своем говорю Его Величеству о несовершенстве нашего образования. Я сам живой и жалкий пример этого несовершенства.
Вашему Сиятельству доложу я еще, что если вступлю в службу, то в сей раз пишу по-французски в последнее {Так в оригинале.}. По сие время писал я на том языке, на котором мне всего было легче писать. Когда стану делать дело, то Бог поможет, найду и слово русское: но первого опыта не посмел сделать писав к Государю.
С глубочайшим почтением честь имею быть Вашего Сиятельства, Милостивого Государя, покорный Ваш слуга Петр Чаадаев.

Москва, июля 15. 1833.

64. А. X. Бенкендорфу

Милостивый Государь

граф Александр Христофорович

Приношу живейшую мою благодарность Вашему Сиятельству за участие, которое Вы изволите принимать в моей судьбе. Получив письмо Ваше, я был тронут, найдя в нем, что Вы для собственной моей пользы не вручили Государю всеподданнейшего письма моего. Возвращая это самое письмо Вашему Сиятельству, я отнюдь не имею дерзости ожидать, чтоб оно сделалось известным Его Величеству, но прошу Вас только прочесть его. Надеюсь, что Вы увидите, что я не имел безумия включить в оное рассуждения о делах государственных, и что в особенности нет в нем ничего похожего на преступные действия французов, которыми более кого-либо гнушаюсь. Мнение Государево для меня неоцененно, и я чрезмерно счастлив, что благосклонностию Вашею сохранен от невыгодного Его Величества обо мне понятия, но и мнение Ваше для меня драгоценно, потому и решился я представить это письмо на Ваше суждение.
Осмелюсь только сказать в оправдание свое, на счет того выражения, которое показалось Вам предосудительным, что мне кажется, что состояние образованности народной не есть вещь государственная, и что можно судить об образованности своего отечества, не отваживаясь Мешаться в дела государственные, потому что всякий по собственному опыту знать может, какие способы и средства в его отечестве для учения употребляются, а глядя вокруг себя, оценить степень просвещения в оном. К тому а‘е, говоря о несовершенстве нашего образования, я не помышлял хулить наши учебные учреждения и действия правительственные, а разумел только образ ученья нашего, коего недостатков ношу в себе горестное сознание. Прошу Ваше Сиятельство покорнейше простить мне это скромное прекословие, которое себе позволил единственно из желания оправдать себя пред Вами.
Впрочем, какое бы мнение Ваше Сиятельство по сему обо мне ни возымели, в моих понятиях долг святой каждого гражданина — покорность безусловная властям, провидением поставленным, а Вы, облеченные доверием самодержца, представляете в глазах моих власть Его. Всякому Вашему решению смиренно повиноваться буду. Имею честь быть с глубочайшим почтением и преданностью Вашего Сиятельства покорный слуга.

16 августа 1833. Петр Чаадаев.

Москва

65. А. X. Бенкендорфу (сентябрь)

Милостивый Государь

Граф Александр Христофорович

Не имея никакого права ожидать ответа на письмо, которое писал к Вашему Сиятельству прошлого августа месяца1, во время отсутствия Вашего за границею, теперь осмеливаюсь писать к Вам единственно для того, чтобы если Вы по сему случаю как-либо не изволили получить письма моего, известить Вас, что я не оставил поступка своего без оправдания. Я знаю, что сего оправдания недостаточно, потому что в таких делах не имею возможности представиться Вам в другом виде, в каком раз представился. Но находясь по сему случаю также и пред Высоким лицом Государя, не мог я не употребить, хотя и без надежды, все средства, дабы заслужить вновь милостивого воззрения Его Величества.
Уверяю Вас, Ваше Сиятельство, что никто лучше мепя самого не может оценить моего безрассудства, и что горесть моя, лишив себя счастья служить Государю, неописуема.
С глубочайшим почтением имею честь быть, Милостивый Государь, Вашего Сиятельства покорнейший слуга.

Петр Чаадаев.

66. П. А. Вяземскому

Любезный князь. Благодаря вашим попечениям я получил письмо Шеллинга 1. Большое спасибо. Г-жа Бравура сказала мне, что вы показали ей в письмах Тургенева места, касающиеся меня 2. Поскольку я думаю, что это имеет отношение к Шеллингу и что я должен ему написать, я хотел бы знать, о чем идет речь, чтобы быть более уверенным в том, что мне надлежит делать. Прошу вас, милый князь, благоволите сообщить мне об этом, если можно.
Вот и предлог, чтобы нам установить контакт. Хочу надеяться, что вы его не упустите. Что до меня, я всегда, как вам известно, близок вам сердцем и умом. Но вы понимаете, что спервоначалу мне особенно нечего вам сказать. Итак, здороваюсь и прощаюсь с вами на бумаге.
Еще кое-что. Один знакомый мне молодой человек уезжает отсюда и хочет получить должность в министерстве Юстиции. Имя его Лахтин. Он зайдет к вам. У него есть рекомендательные письма, но и я также прошу вас быть ему полезным. Думаю, его дело может легко устроиться, так как чин у него весьма незначительный.
Надо представить и поручить его покровительству г-на Дегай. Если вы увидите Оленина, прошу вас, познакомьте их от моего имени.
Еще раз прощайте. Прошу вас, любите меня. Засвидетельствуйте мое глубочайшее почтение г-же княгине и скажите ей, что я прошу ее также немного любить меня. Если г-жа Карамзина в Петербурге, передайте ей мой поклон.

Преданный Вам Чаадаев

Москва, 30 октября

67. М. Я. Чаадаеву (30 ноября)

С того дня, как я вас видел, я ничего нового не узнал, об этом деле 1. Матвеев 2 взял у меня ваш приказ ж не возвращался. Тон вашей записки огорчил меня. Но, да будет так!

68. M. Я. Чаадаеву (2 декабря)

Дорогой друг. Матвеев не показывался. Он должен был быть сегодня утром. Я надеюсь, что он завтра придет. Я не вызывал Оммона 1, чтобы они не встретились, но я, может быть, увижу его сегодня.

1834

69. П. А. Вяземскому

Вот, милый князь, г-н Хлюстин, который едет в Петербург и желает с вами познакомиться 1. Это весьма благовоспитанный молодой человек, как вы вскоре сами убедитесь. Быть может, вам известно, что он сын одной из сестер нашего друга, американца2, и брат одной светской дамы, которая сейчас живет в Риме, женщины, как говорят, выдающейся 3. Довольно о нашем молодом человеке, не сомневаюсь, что вы им заинтересуетесь. Воспользуемся случаем, чтобы поговорить о другом.
Вам известно, что я занимаюсь некоторыми серьезными исследованиями и в затворничестве работаю над неким трудом. Вы видели один отрывок, но не самый важный и не лучшим образом отделанный 4. Целое представляет из себя весьма значительный труд, который, признаюсь, мне было бы досадно сделать зря. Я рассматриваю вещи со своей собственной точки зрения, и она кажется мне пригодной для освещения темных мест в философском мире, а также в мире социальном, так как ныне эти два мира, если не ошибаюсь, составляют единое целое.
Как вы понимаете, мне было бы лет ко опубликовать это за границей. Но думаю, что для достижения необходимого результата определенные идеи должны исходить из нашей страны, из России. Такое мнение составляет часть всей совокупности моих мыслей. Мы находимся в совершенно особом положении относительно мировой цивилизации и положение это еще не оценено по достоинству. Рассуждая о том, что происходит в Европе, мы более беспристрастны, холодны, безличны и, следовательно, более нелицеприятны по отношению ко всем обсуждаемым вопросам, чем европейцы. Значит, мы в какой-то степени представляем из себя суд присяжных, учрежденный для рассмотрения всех важнейших мировых проблем. Я убежден, что на пас лежит задача разрешить величайшие проблемы мысли и общества, ибо мы свободны от пагубного влияния суеверий и предрассудков, наполняющих умы европейцев. И целиком в нашей власти оставаться настолько независимыми, насколько необходимо, настолько справедливыми, насколько возможно. Для них же это невозможно. Прошлое давит на них невыносимо тяжким грузом воспоминаний, навыков, привычек и гнетет их, что бы они ни делали. Исходя из всего этого вы поймете, что я должен сперва исчерпать все возможности публикации в своей стране, прежде чем решаться выступить перед лицом Европы и освободиться от того национального или местного характера, который является частью моих идей.
Говорят, что у вас больше свободы, нежели здесь. По этой причине я и пишу вам, чтобы спросить вате мнение. Впрочем, это меня не удивляет. Высшие власти всегда менее подозрительны и ограничены в вопросе о природе вещей, чем мелкие подчиненные исполнители, К тому же, у вас есть люди, которые хотя бы чувствуют добро, если и не делают его.
Книга будет называться ‘Философические письма, адресованные даме’ 5. Чтобы угодить цензуре, я бы предпочел исключить некоторые письма, но не искажать текст. Если она увидит свет в одном из периодических сборников, то будет еще большая свобода действий} можно будет выбрать несколько писем, не соблюдая последовательности, и представить их в форме отрывков. Когда у вас не будет более интересного занятия, прошу вас, сообщите мне, что вы об этом думаете. Впрочем, я говорю вам обо всем этом, надеясь, что вы не будете безразличны к подобным вещам. Вы понимаете, что я не слишком рассчитываю на успех.
Что скажете о некоторых современных произведениях, таких, например, как ‘Тассо’ Кукольника и другая его драма?6 A что говорят о книге Орлова?7 У меня в руках небольшой томик стихов девицы Тепловой, который Доставил мне огромное удовольствие8, Я счастлив, что наши женщины начинают чем-то заниматься, они никогда ранее не вносили никакой лепты в наше развитие, по этой причине мы так грубы.
Я только что виделся с нашей доброй знакомой, красавицей из красавиц 9. Она шлет вам привет. Она стала еще прекрасней! Когда видишься с вей, не хочется более ничего в этот день видеть.
Прощайте, милый князь. Засвидетельствуйте мое глубокое почтение княгине 10. Передайте от меня привет Жуковскому. Есть ли какие-нибудь новости о вечном жиде? 11 Удивительный человек! Он пишет письма, заполненные предназначенными для меня вещами, но мне лично он никогда не написал ни строчки. Он точно московские дамы, которые находят меня слишком для них серьезным. В нашем друге действительно есть нечто от женщины, но от женщины умной, полагаю. Еще раз приветствую вас. К вашим услугам.

Чаадаев

Москва, 9 марта

1835

70. А. И. Тургеневу

Ваше письмо, дорогой друг, доставило мне большое удовольствие. Оно преисполнено того горячего участия к делам, представляющим общий интерес, которое с каждым днем все реже встречается среди нас: скоро об этом и помину не будет. Но я должен вам сказать, что оно и огорчило меня. Рукопись, о которой вы говорите, никуда не годится 1, вот почему я и хотел взять ее у вас обратно при вашем отъезде. Поэтому я и не намерен ответствовать за ее содержание. Вы получите другой экземпляр того же, бросьте этот в огонь, и пусть от него и следов не останется. Вы поймете поэтому, что я не имею ничего возразить против благожелательных исправлений графини Ржевусскон. Уверьте ее, пожалуйста, если встретите ее, что я весьма тронут ее симпатиями, и, в качестве философа женщин2, очень высоко их ставлю. Как знать? Быть может, когда-нибудь мне доведется лично высказать ей это. Если я выберусь когда-нибудь из моей страны, то она может быть уверена, что мне ничего не будет стоить сделать крюк миль в двести и даже более, чтобы засвидетельствовать ей мое почтение. Но в ожидании того, что мне удастся посетить эту умную женщину, представьте себе, что все умные женщины уезжают отсюда. Орлова уезжает, Бравура уезжает, Елагина уезжает, княгиня Мещерская уехала. Эта, по крайней мере, вернется, что касается остальных, то они отправляются к вам в Италию: вы легко можете себе представить, что я не пожелал им счастливого пути, ибо, видит Бог, у нас и без того довольно глупости 3.
Имеете ли вы известия о том, что у нас появилось в свете на этих днях? Во-первых, мы имеем том рассказов Павлова 4. Постарайтесь добыть его, и прочтите первый рассказ, это стоит почитать. Или я очень ошибаюсь, или это произведение представляет событие. Затем у нас есть драма. Тоже событие, но в другом смысле. Пьеса озаглавлена Скопин Шуйский, автор — Кукольник, нечто вроде Виктора Гюго в маленьком формате и, понятно, без его устремлений5. Вам известно, что этот Скопил Шуйский одно из замечательнейших явлений нашей истории, единственное, быть может, по своему размеру на всем протяжении наших летописей. Это цивилизованный герой, герой на западный лад. Между тем в драме не он является первенствующим лицом, а Ляпунов. Этот последний — дикарь, варвар, своей варварской грузностью совершенно подавляющий Шуйского, и он — является великим человеком данного поэтического произведения. Ему, следовательно, аплодисменты, ему фанатизм публики. Вам понятно, куда клонит эта прекрасная концепция. Там есть места, исполненные дикой энергии и направленные против всего, идущего с Запада, против всякого рода цивилизации, а партер этому неистово хлопает) Вот, мой друг, до чего мы дошли.
Еще любопытную вещь найдете вы в Библиотеке. Крик бешеного безумца против немецкой философии 6. Обратите на это свое внимание: никогда еще литературное бесстыдство, никогда еще цинизм духа не заходили так далеко, и что всего забавнее: эта статья помещена бок о бок с прелестнейшим письмом Жуковского, пропитанным немецким духом 7.
В настоящую минуту у нас происходит какой-то странный процесс в умах8. Вырабатывается какая-то национальность, которая, не имея возможности обосноваться ни на чем, так как для сего решительно отсутствует какой-либо материал, будет, понятно, если только удастся соорудить что-нибудь подобное, совершенно искусственным созданием. Таким образом, поэзия, история, искусство, все это рухнет в бездну лжи и обмана, и это в тот век, когда, в других местах, огромный анализ расправляется с последними остатками иллюзий в областях понимания. В настоящее время невозможно предвидеть, куда это нас приведет, быть может, в глубине всего этого скрывается некоторое добро, которое и проявится в назначенный для сего час, возможно, что это тоже своего рода анализ, который приведет нас в конце концов к сознанию того, что мы должны искать обоснования для нашего будущего в высокой и глубокой оценке нашего настоящего положения пред лицом века, а не в некотором прошлом, которое является не чем иным, как небытием. Как бы то ни было, в ожидании того, что предначертания Провидения станут явными, это направление умов представляется мне истинным бедствием. Скажите, разве это не жалость видеть, как мы в то время, как все народы братаются, и все местные и географические отличия стираются, обращаемся таким образом вновь на себя и возвращаемся к квасному патриотизму? Вы знаете, что я держусь того взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Поставленная вне того стремительного движения, которое уносит там умы, имея возможность спокойно и с полным беспристрастием взирать на то, что волнует там души и возбуждает страсти, она, на мой взгляд, получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки. Но если это направление умов продолжится, мне придется проститься с моими прекрасными надеждами: можете судить, чувствую ли я себя ввиду этого счастливым. Мне, который любил в своей стране лишь ее будущее, что прикажете мне тогда делать с ней? Этой точке зрения, свободной от всяких предрассудков, от всяких эгоизмов, замедляющих еще в старом обществе конечное развитие разума, точке зрения, к которой понуждает нас самая природа вещей, этому могучему порыву, который должен был перенести нас одним скачком туда, куда другие народы могли придти лишь путем неслыханных усилий и пройдя через страшные бедствия, этой широкой мысли, которая у других могла быть лишь результатом духовной работы, поглотившей целые века и поколения, предпочитают узкую идею, отвергнутую в настоящее время? всеми нациями и повсюду исчезающую. Ну что ж, пусть будет так, я больше в это вмешиваться не стану. Я громко высказал мою мысль, остальное будет делом Бога. Будьте здоровы, мой друг. Adveniat regnum tuum {Да приидет Царствие Твое (лат.) — цитата из Евангелия от Матфея (6, 10).}.
Доставьте мне удовольствие, соберите кой-какие сведения о некоем Филарете Шаль, превосходные статьи которого попадаются мне в Revue de Paris. Затем, что такое аббат Лакордер? Свечина может вам наверное сообщить кой-что о нем. Кн. Мещерская вернулась и поручила мне сказать вам, что она говорила о ваших Обливанцах {В оригинале слово ‘Обливанцы’ написано по-русски. Значение его непонятно.} и что эти маленькие преследования происходят без ведома высших властей, и что преследователи уже получили выговор по этому поводу.
1 Мая.

71. А. И. Тургеневу

Вот, дорогой друг, рукопись, которую я обещал прислать вам 1 это лишь новый экземпляр того, что у вас есть, но он может на этот раз, думается мне, без стыда появиться перед публикой цивилизованного мира. Поспешите, пожалуйста, уведомить меня о получении. Вы понимаете, что я не вполне уверен в его благополучном прибытии. Впрочем заботу о нем взял на себя Мейндорф. Мейндорф много рассказывал мне о какой-то France litteraire2, где он во что бы то ни стало хочет напечатать меня. В добрый час. Но что такое France litteraire? Сиркуры3 не больно ее хвалят. Это, говорят, партийное предприятие. Не забудьте сообщить мне, получили ли вы длинное письмо в ответ на ваше письмо из Вены, где я писал вам о всякой всячине, главным образом о некоторых наших литературных произведениях. На этот раз я вам не сообщу ничего. Итак, будьте здоровы. Если правда, что вы все еще в Париже, в этом центре мрачного света, то не забудьте, когда будете писать мне, послать мне несколько лучей этого мрака, ну хотя бы что-нибудь Мишле, Лерминье, проповедь Лакордера и т. д., и т. д. Передайте, пожалуйста, пожатие руки из самых нежных вашему брату 4. Adveniat regnum tuum {Да приидет Царствие Твое (лат.).}.

72. А. И. Тургеневу (октябрь-ноябрь)

Благодарю вас, мой друг, за ваши крайне интересные сообщения. Это — настоящее обозрение в форме письма. Ваше письмо из Лондона 1 в особенности живо меня заинтересовало. Значит правда, что существует только одна мысль от края до края вселенной, значит действительно есть вселенский Дух, царящий над миром, тот Welt-Geist {Мировой дух (нем.).}, о котором говорил мне Шеллинг, и перед которым он так величественно склонялся, можно, значит, подать руку другому на огромном расстоянии, для мысли не существует пространства, и эта бесконечная цепь едино-мысленных людей, преследующих одну и ту же цель всеми силами своей души и своего разума, идет, следовательно, в ногу и объемлет своим кольцом всю вселенную. Продолжайте давать мне чувствовать движение мира, ваши труды, я надеюсь, не пропадут даром. Есть, впрочем, вещи, которые ускользают от вас. Вы ничего мне не сказали, например, о последнем сочинении Гейне. Правда, что большая часть глав этой странной книги появилась уже раньше в различных журналах, но не может быть, чтобы соединение их в одно целое не вызвало волнения в философском мире. Знаете, как я назвал Гейне? Фиески в философии. Вы знаете, что он проводят параллель между Кантом и Робеспьером, Фихте и Наполеоном, и Шеллингом и Карлом X. Я, следовательно, только продолжил параллель и вполне естественно пришел к ужасающему сочетанию этих двух сатанинских существ, представляющих, как тот, так и другой, цареубийц, каждый на свой лад 2. Смею думать, что этот новый Фиески немногим лучше старого, но во всяком случае его книга есть покушение, во всем подобное бульварному, с тою только разницею, что короли Гейне законнее короля Фиески, ибо это, во-первых, сам Господь Бог, а затем все помазанные науки и философии. В остальном, тот же анархический принцип, то же следствие вашей прославленной революции, наконец, как тот, так и другой бесспорно вышли из парижской грязи.
Я не знаю, каково в настоящее время ваше мнение об этом вулканическом извержении всей накопленной Францией грязи, выбросившем в свет плачевную золотую посредственность, что до меня, то я с каждым днем нахожу новые основания негодовать на него. Поверьте мне, оно отодвинуло мир на полстолетия назад, спутало окончательно все социальные идеи, и Бог знает, когда они еще распутаются! Это суждение есть суждение ума беспристрастного в той степени, в какой это только возможно, ибо это ум русский, доведенный до пределов свойственной ему безличности. Вы знаете, что, по моим воззрениям, русский ум есть ум безличный по преимуществу. Дело в том, что оценить, как следует, европейские события можно лишь с того расстояния, на котором мы от них находимся. Мы стоим, по отношению к Европе, на исторической точке зрения, или, если угодно, мы — публика, а там актеры, нам и принадлежит право судить пьесу.
Эта великая пьеса, которая разыгрывается народами Европы и на представлении которой мы присутствуем в качестве холодных и беспристрастных зрителей, напоминает маленькую пьесу Загоскина, которая в скором времени будет поставлена здесь, на которую также будет взирать беспристрастная и холодная публика, и заглавие которой Недовольные 3. Недовольные! Понимаете вы всю тонкую иронию этого заглавия? Чего я, с своей стороны, не могу понять, это — где автор разыскал действующих лиц своей пьесы. У нас, слава Богу, только я видишь, что совершенно довольных и счастливых людей. Глуповатое благополучие, блаженное самодовольство, вот наиболее выдающаяся черта эпохи у нас, и что особенно замечательно, это то, что как раз в то время, когда все эти слепые и страстные национальные самоутверждения, враждебные друг другу, унаследованные христианскими народами от времен язычества, сглаживаются и все цивилизованные нации начинают отрекаться от презрительного самодовольства в своих взаимных отношениях, нам взбрело в голову стать в позу бессмысленного созерцания наших воображаемых совершенств. Говорят, что О…4 и я выведены в новой пьесе. Странная мысль сделать недовольного из О…, из этого светского человека, во всех отношениях счастливого, счастливого до фанатичности. А я, что я сделал, что я сказал такого, что могло бы послужить основанием к обвинению меня в оппозиции? Я только одно непрестанно говорю, только и делаю, что повторяю, что все стремится к одной цели, и что эта цель царство Божие. Уж не попала ли невзначай молитва Господня под запрет? Правда, я иногда прибавляю, что земные власти никогда не мешали миру идти вперед, ибо ум есть некий флюид несжимаемый, как и электричество, что нам нет дела до крутни Запада, ибо сами-то мы не Запад, что Россия, если только она уразумеет свое призвание, должна принять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы. Что же во всем этом еретического, скажите на милость? И почему бы я не имел права сказать и того, что Россия слишком могущественна, чтобы проводить национальную политику, что ее дело в мире есть политика рода человеческого, что Император Александр прекрасно понял это, и что это составляет лучшую славу его, что Провидение создало нас слишком великими, чтоб быть эгоистами, что оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества, что все наши мысли в жизни, науке, искусстве должны отправляться от этого и к этому приходить, что в этом наше будущее, в этом наш прогресс, что мы представляем огромную непосредственность без тесной связи с прошлым мира, без какого-либо безусловного соотношения к его настоящему, что в этом наша действительная логическая данность, что если мы не поймем и не признаем этих наших основ, весь наш последующий прогресс во веки будет лишь аномалией, анахронизмом, бессмыслицей. Пеняйте на Загоскина за всю эту болтовню, но позвольте вам сказать еще и следующее. В нас есть, на мой взгляд, изумительная странность. Мы сваливаем всю вину на правительство. Правительство делает свое дело, только и всего, давайте делать свое, исправимся. Странное заблуждение считать безграничную свободу необходимым условием для развития умов. Взгляните на Восток! Разве это не классическая страна деспотизма? И что ж? Как раз оттуда пришел миру всяческий свет. Взгляните на арабов! Имели ли они хоть какое-нибудь представление о счастьи, даруемом конституционным режимом? И тем не менее мы им обязаны доброй частью наших познаний. Взгляните на средние века. Имели ли они хоть малейшее понятие о несказанной прелести золотой посредственности? И однако именно в средние века человеческий ум приобрел свою наивеличайшую энергию. Наконец, думаете ли вы, что цензура, упрятавшая Галилея в тюрьму, в чем-либо уступала цензуре Уварова и присных его? И тем не менее земля вертится себе после пипка, данного ей Галилеем! Следовательно, будьте гениальны, и увидите.
Я только что прочел в journal des Debats превосходную статью Марка Жирардена по поводу нового издания св. Иоанна Златоуста. Если вы знакомы с Жир., то скажите ему, что московский философ, из ваших друзей, просит вас передать ему благодарность за нее. Нужно, чтобы там знали, что хорошее находит отголосок даже и в сих областях, где средняя температура пятнадцать дней кряду стоит на 30R Реомюра, как было у нас недавно, и что холод, замораживающий ртуть, не замораживает глубокой идеи. Быть может, также они поймут, что наш век не столь атеистичен, как о нем говорят, когда увидят, что религиозная идея немедленно встречает привет даже в столь отдаленной стране, как только она выражена выдающимся умом.
Жир. показывает, что весь прогресс физических наук за последнее время клонится к подтверждению системы, изложенной в библейской книге Бытия, и основывается на новом трактате об электричестве Беккереля. Как раз в то время, как я сел писать вам, я кончал чтение этого трактата. Любопытно то, что сам автор не подозревает, что его книгу можно использовать в этом смысле, он даже опровергает те доводы, которые Кювье приводит r пользу космогонии Моисея. Я напал при чтении еще на одно странное обстоятельство. Как это случилось, что в великое дело электричества, в котором приняли участие люди всех цивилизованных наций, мы не внесли ничего. Кое-какие наблюдения над земным магнетизмом, сделанные чужестранцами, например, Купфером, и это, пожалуй, все. Однажды попадается имя Симонова, из Казани, и то с тем, чтоб сказать ему, что его наблюдение ровно ничего не стоит. Приходится признаться, что в нашей умственной организации есть какой-то глубокий недостаток. Мы совершенно лишены, например, способности к логической последовательности, духа метода и постепенности. Спурцгейм в своей френологической классификации человеческих способностей дает этой группе название органа причинности, вот этот-то орган и остался без развития в нашем бедном мозгу, стоит только пощупать свой череп, чтоб убедиться в этом. Дело в том, что идея никогда не властвовала среди нас, мы никогда не были движимы великими верованиями, могучими убеждениями. Что представляют собой, в самом деле, мелочные события нашей религиозной истории по сравнению со вспышками христианской мысли на Западе? И не говорите, что мы молоды, что мы отстали от других народов, что мы нагоним их. Нет, мы столь же мало представляем собой XVI или XV век Европы, сколь и XIX век. Возьмите любую эпоху в истории западных народов, сравните ее с тем, что представляем мы в 1835 году по Р. X., и вы увидите, что у нас другое начало цивилизации, чем у этих народов, вы увидите, что эти нации всегда жили жизнью одушевленной, разумной, плодотворной, что им с самого начала дана была некоторая идея, и что погоня за этой идеей, ее развитие создали всю их историю, что, наконец, они всегда творили, выдумывали, изобретали. Скажите мне, где та идея, которую мы развиваем? Что мы открыли, выдумали, создали? Поэтому нам незачем бежать за другими, нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине. Тогда мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам. Люди Европы странно ошибаются на наш счет. Вот, к примеру, Жуффруа сообщает нам, что наше предназначение — цивилизовать Азию. Прекрасно, но спросите его, пожалуйста, где те народы Азии, которые были цивилизованы нами? Разве что мастодонты и остальное ископаемое население Сибири, насколько мне известно, это единственный род существ, выведенный нами из мрака, да и то благодаря Палласам и Фишерам. Они упорно уступают нам Восток, по какому-то инстинкту европейской национальности они оттесняют нас на Восток, чтобы не встречать нас больше на Западе. Нам не следует попадаться на их невольную хитрость, постараемся сами открыть наше будущее, и не будем спрашивать у других, что нам делать. Восток — удел господствующих над морями, это очевидно, мы значительно более удалены от него, чем англичане, и теперь уже не те времена, когда все перевороты на Востоке шли из центральной Азии. Новый устав Индийской Компании, вот отныне действительное цивилизующее начало Азии. Мы призваны, напротив, обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь: вы знаете, что это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже сейчас являемся ее политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу. Таков будет логический результат нашего долгого одиночества, все великое приходило из пустыни. Могучий голос, на этих днях раздавшийся в мире, в особенности послужит к ускорению исполнения судеб наших.
Пришедшая в остолбенение и ужас, Европа с гневом оттолкнула нас, роковая страница нашей истории, написанная рукой Петра Великого, разорвана, мы, слава Богу, больше не принадлежим к Европе: итак, с этого дня наша вселенская миссия началась. Поэтому обратите внимание, что никогда еще ни одно действие правительства не было встречено более единодушными симпатиями нации, никогда не видано было более совершенного согласия между чувствами государя и чувствами народов! Ибо в данном случае само Провидение говорило устами монарха: вот почему все инстинкты нации преклонились перед этим глаголом свыше.
Но, впрочем, будет философствовать, поговорим немного о себе. Я получил недавно вести о нашем славном Шеллинге через молодого Гагарина 5. Если все, что этот молодой человек передал мне от имени философа, не преувеличено, то я не могу не быть весьма тронутым этим приложением учения о Тождестве к моей незначительной персоне. По-видимому, жалкая статья Библиотеки 6 не дошла до него. Но вы ничего мне не пишете больше о Балланше.
А знаете, что я было построил целую философию на его симпатиях. Признаюсь вам, впрочем, что я был крайне удивлен его суждению о моей статье, плохой экземпляр, бывший в его руках, не давал мне оснований рассчитывать на это. Как бы то ни было, в интересах философии вам не следовало бы давать порваться связям, установлению которых вы сами содействовали. Еще с кем бы мне очень хотелось установить сношения, это де-Женуд. Есть что-то живое в этой душе священника: он не смотрит, сложа руки, на проходящих мимо людей, он стучится во все двери, он везде со своим Христом. Такова католическая философия. Начало католичества есть начало деятельное, начало социальное, прежде всего. Этот характер вы найдете в нем во все эпохи нового времени. Одно оно восприняло Царство Божие не только как идею, но еще и как факт, ибо одно оно владело теми священными традициями, тем учением избранных, которые во все времена поддерживали существование мира, причем этот последний даже и не подозревал об этом. In mundo erat, et mundus per ipsum factus est, et mundus eum non cognovit {В мире был, и мир Через Него начал быть, и мир Его не познал (лат.) (Иоан. 1, 10).}. Как видите, моя религия не совсем совпадает с религией богословов, и вы можете мне сказать, пожалуй, что это и не религия народов. Но я вам скажу, что это та религия, которая скрыта в умах, а не та, которая у всех на языке, что это религия вещей, а не религия форм, что это религия, какова она есть, а не какова она нам кажется, наконец, что это та предвосхищенная религия, к которой в настоящее время взывают все пламенные сердца и глубокие души, и которая, по словам великого историка будущего, станет в грядущем последней и окончательной формой поклонения и всей жизнью человечества, но которая, в ожидании этого, не сталкивается с народными верованиями, а, напротив, в своей любвеобильности приемлет их, хотя и идет дальше их. Если бы в те времена, когда я искал религии, я встретил бы в окружающей меня среде готовую, я наверное принял бы ее, но не найдя таковой, я принужден был принять исповедание Фенелонов, Паскалей, Лейбницев и Бэконов. Вы, между прочим, были неправы, когда определили меня как истинного католика. Я, конечно, не стану отрекаться от своих верований, да, впрочем, мне было бы и не к лицу теперь, когда моя голова начинает покрываться сединой, извращать смысл целой жизни и всех убеждений моих, тем не менее, признаюсь, я не хотел бы, чтобы двери убежища захлопнулись передо мной, когда я постучусь в них в одно прекрасное утро. Пусть сие заключение моей речи не смущает вас, вы знаете, что я уже с давних пор готовлюсь к катастрофе, которая явится развязкой моей истории. Моя страна не упустит подтвердить мою систему, в этом я нимало не сомневаюсь.
Будьте здоровы, мой друг. Смею надеяться, что вы не будете больше упрекать меня в безмолвии и сами не измените вашим добрым привычкам. Сообщите мне, как поживает Свечина, вы не можете не понимать, сколь глубоко я интересуюсь всем, что касается этой дамы. Что касается ваших поручений, то они исполняются по мере их получения, если не всегда с успехом, то по крайней мере всегда с усердием. Впрочем, нужно было бы быть более сведущим в физиологии страстей, чем я, чтобы с успехом служить вам при всех обстоятельствах. Во всяком случае, я вас крепко люблю и делаю, что могу. Ad<ueniat> reg tuum {Да приидет Царствие Твое (лат.).}.
Княгиня Мещерская приезжает на днях из деревни, итак, я буду иметь случай поговорить с ней о вас.
Вот уже месяц, как написано это письмо. Булгакова не было в Москве. По-видимому, он уже давно вернулся, но я узнал об этом только вчера. Отправлю его, как оно есть, дабы не брать на себя труда писать новое. За это время я получил брошюру Экштейна7. Передайте ему, пожалуйста, что я весьма тронут этой чисто философской любезностью, и что я не замедлю написать ему. Вы не говорите мне ничего <об этом> человеке, который так долго был лучшим из друзей. Это нехорошо с вашей стороны.

73. Луи Филиппу (не позднее 1835)

Государь,
Великие короли никогда не пренебрегали искусствами. Благодарные народы наградили Ваше величество многочисленными именами, среди которых есть звание восстановителя и охранителя французских памятников, и Вы сами, государь, как говорят, гордитесь этим титулом. У каждого народа есть свои памятники, и все народы в совокупности создают то историческое и монументальное искусство, которое в наши дни столь глубоко ощущается народом благодаря просвещенному покровительству Вашего величества. Безвестный артист из далекой и малоизвестной в прекрасной Франции страны, я осмеливаюсь положить к ногам Вашего величества первые страницы труда, в котором я поставил своей целью указать основные памятники архитектуры моей родины. Я подумал, что Вы соизволите бросить взгляд на эти страницы, ибо Вам известно, что Искусство едино и что различные формы, в которых оно так или иначе выражается, есть не что иное, как разные образы одного чувства, которое подвигает человека к постижению и замыслу идеи прекрасного своим умом, и что, следовательно, они объясняют и дополняют друг друга. Но, быть может, Ваше величество не ведаете, что вкус к местному {Т. е. национальному (примеч. переводчика).} искусству сейчас приобретает у нас особое значение. Он является следствием общего стремления к национальным истокам, от которых мы были в последнее время слишком удалены и, быть может, в этом отношении предлагаемые страницы чем-то заинтересуют Ваше величество и дадут Вам возможность лучше понять состояние нашей цивилизации, чем это обычно происходит по отношению к стране, которая вручила Вам свою судьбу.
Государь! Царящий ныне мирный дух своим существованием частично обязан мудрому образу мыслей французского правителя, детищем которого является взаимное сближение народов. Быть может, Ваше величество воспримете этот скромный дар из далекой страны как результат влияния на нашу эпоху Вашей высокой мудрости я новое доказательство глубокого почтения к Вам со стороны чужеземных народов.

1836

74. Ф. д’Экштейну

Москва. 15 апреля

Сударь!
Я был необычайно польщен, получив ваш анализ Катха-упанишады 1. Ваше имя, сударь, уже давно является для меня символом одной из глубочайших идей нашего века, честью писать вам я обязан, разумеется, не только литературной вежливости, а широкому приложению той же идеи, если не ошибаюсь, прежде всего идеи единения (и вызывающей поэтому) особую симпатию 2. И позвольте сказать вам, что вы, люди Запада, живущие в недрах великого мирового умственного движения, возможно, не вполне ясно понимаете всю ценность тех идей, которые, заполняя вашу повседневную жизнь, являются, однако же, для нас событиями исключительными. Всемогущий принцип единства, сформировавший мир, в котором вы живете, развил в нем также симпатические способности сердца человеческого. Вы знаете, что мы были лишены этого принципа, так что вполне естественно, что мы не испытали на себе его последствия. Но когда из этих возлюбленных небом краев, где сбываются наши желания, исполняются надежды и воплощаются паши идеи, до нас доходит благословенное дуновение, мы счастливы и горды.
Ваша новая философская критика представляет исключительный интерес. Мы здесь плохие индологи, я не располагаю средствами, необходимыми для того, чтобы в полную меру оценить <нрзбр.> работу <нрзбр.>, и я не смог еще достать книгу г-на Полей 3, в которой я нашел бы всю поэму (Катха-упанишаду) целиком, но я ясно вижу, что на нескольких страницах изложено целое учение, из которого вытекает (много) плодотворных идей для тех учений, которые нам близки. Вот великий синтез, рожденный мыслью (нашего) времени. Вот та католическая философия, одним из наиболее искусных проводников которой вы являетесь. И высокое значение этого сродства легко уразуметь: оно нас учит, что источник всех человеческих знаний — один, что отправная точка для всех человеческих семей едина, что развитие их пошло разными путями по их собственному усмотрению, но между ними всеми обязательно существует точка соприкосновения, таким образом, чтобы достичь слияния всей распространенной на земле мудрости, потребуется найти силы, благодаря которым они соприкоснутся, после чего конечная работа человеческого разума совершится сама собой.
Именно в этом я всегда видел ценность изучения Востока, этого великого музея традиций человечества. Но вы, сударь, привнесли в это изучение новую жизнь, редкую эрудицию, высокие убеждения, огромную идею, предвос-,
хищающую результаты. Вы возвеличили эту область науки грандиозностью вашей точки зрения. Мы осмысливаем издалека ваши благородные усилия и будем рукоплескать вместе со всем миром, когда появится плод ваших бдений. Достигнут ли вас наши рукоплескания, не знаю. Но если какое-то случайно дошедшее до вас эхо донесет до вас что-либо, соблаговолите принять среди этих отдаленных одобрений одобрение человека, которому вы так любезно протянули руку.
Две вещи, больше всего поразившие меня в философии индусов, я нашел в вашей поэме (Катха-упанишаде). Во-первых, то, что нравственное усовершенствование и сама вечная жизнь являются всего лишь результатом познания того, что все заветы, все обряды, вся суровая гигиена души, за которую так ратуют их книги, — все это направлено только на обретение знания. Нет ли в этой системе какой-то особой глубины, и не находите ли вы, что мудрость Запада может извлечь из нее пользу? Во-вторых, стремление этой философии упразднить идею времени. Эта идея, как представляется, всегда проявляется только как бремя, от которого душа человеческая пытается избавиться, как иго, которое она силится сбросить. Индийский гений всегда с каким-то нетерпением спорит с пределами времени. Отсюда, я думаю, это чудовищная хронология, отсюда это различие между годами людей и богов. Возможно, что, ища там опоры для собственных идей, я увидел в Ведах то, что хотел увидеть, потому что, признаюсь, я полагаю, что добро, как и вечность, которая есть не что иное, как абсолютное добро, является конечной целью познания, а идея времени, в которую дух человеческий добровольно себя заточил, — одним из наиболее гнетущих предрассудков нашей логики4. Чтобы моя мысль стала полностью понятной для вас, она нуждается в дальнейшем развитии, которое здесь неуместно, но мне было бы приятно побеседовать с вами об этом в другой раз. Как бы то ни было, сударе, в том, что касается Индии, я всецело полагаюсь на вага авторитет. Счастлив, уверяю вас, что встретил на своем пути силу, которую разум признает без колебаний, — вещь редкая для наших широт 5.
Соблаговолите принять, сударь, уверения в моем высоком уважении и моей глубокой преданности.

Петр Чаадаев

75. И. Д. Якушкину

Москва, 2 мая

Дорогой друг. Вот книга 1, которую тебе посылает г-жа Левашова. Я подменил предназначенный тебе экземпляр другим, которым сам пользовался, с той целью, чтобы ты сосредоточил свое внимание на тех местах, которые привлекли и мое: они подчеркнуты моим карандашом. Мне было чрезвычайно отрадно узнать о твоих усидчивых занятиях, способных так сильно смягчить тяготы твоей жизни. Мне известно, что в ссылке ты не переставал накапливать знания. Великое благо судьбы, что она тебе позволила сохранить вкус к науке среди ужасов, обрушившихся на тебя по людскому суду. Не может быть, чтобы ты не ощущал за это глубокой благодарности по отношению к тому, от кого исходят все блага, каковы бы, впрочем, ни были твои теперешние философские убеждения. Со своей стороны, я глубоко верю, что в награду за стойкую и вместе с тем спокойную покорность судьбе в несении своего жребия и за неизменно сохраняемые под давлением страшного бедствия чувства кроткого благорасположения и совершенной любви, тебе уже дарованы новые откровения в постижении многих вещей. И поэтому, приглашая тебя тщательно вникнуть в некоторые из подчеркнутых в этой книге отрывков, я, наверное, лишь продолжаю дело, уже начатое богом. В конце концов общее представление о природе, вытекающее из последних завоеваний естественных наук, сводится к подтверждению всей космогонической и бытийной2 системы еврейских преданий, это вытекает из всякого нового открытия, из всякого шага вперед человеческого разума, и особенно любопытно то, что Беккерель, опровергая Кювье, который уже представил основательные доводы в защиту этой системы, со своей стороны приводит новые, еще более убедительные.
Как видишь, письмо это должно было служить введением к предстоящему тебе чтению, но мог ли я тебе писать и не затронуть при этом многое другое, не окинуть горестным взором былое, все проникнутое дружбой, не воскресить в памяти дни, протекавшие в сладостном общении на самом краю бездны 3.
Ах, друг мой, как это попустил господь совершиться тому, что ты сделал? Как мог он тебе позволить до такой степени поставить на карту свою судьбу, судьбу великого народа, судьбу твоих друзей, и это тебе, тебе, чей ум схватывал тысячу таких предметов, которые едва приоткрываются для других ценою кропотливого изучения? Ни к кому другому я бы не осмелился обратиться с такою речью, по тебя я слишком хорошо знаю и не боюсь, что тебя больно заденет глубокое убеждение, каково бы оно ни было.
Я много размышлял о России с тех пор, как роковое потрясение так разбросало нас в пространстве, и я теперь ни в чем не убежден так твердо, как в том, что народу нашему не хватает прежде всего — глубины. Мы прожили века так, или почти так, как и другие, но мы никогда не размышляли, никогда не были движимы какой-либо идеей, и вот почему вся будущность страны в один прекрасный день была разыграна в кости несколькими молодыми людьми, между трубкой и стаканом вина. Когда восемнадцать веков назад истина воплотилась и явилась людям, они убили ее, и это величайшее преступление стало спасением мира, но если бы истина появилась вот сейчас, среди пас, никто не обратил бы на нее никакого внимания, и это преступление ужаснее первого, потому что оно ни к чему бы не послужило.
Как бы я был счастлив, если бы в тот день, когда ты сможешь написать мне, а день этот, говорят, близок, первые твои слова, направленные ко мне, подтвердили, что ты теперь осознал свою страшную ошибку и что в своем уединении ты пришел к заключению, что заблуждение может быть искуплено перед высшей правдой не иначе, как путем его исповедания, подобно тому как ошибка в счете может быть исправлена лишь после ее признания.
Прощай, друг мой, горжусь тем, что смог сказать тебе эти вещи с уверенностью, что душа твоя этим не оскорбится и что твое высокое понимание сумеет разглядеть в сказанном внушившее его чувство.
Я тебе ничего не сказал о моем брате потому, что он в Нижнем, и потому, что я редко получаю от него вести. Натали Шаховская и ее сестра часто говорят со мною о тебе. Твои дети на днях приходили повидаться со мной. Я их обнял с чувством и счастья и грусти.

Петр Чаадаев.

76. А. С. Пушкину

<Первая половина мая> 1

Я ждал тебя любезный друг вчера, по слову Нащокина, а нынче жду по сердцу. Я пробуду до восьми часов дома, а потом поеду к тебе. В два часа хожу гулять я прихожу в 4.

Твой Чаадаев

77. А. И. Тургеневу

Москва, 25 мая.

Вот, дорогой друг, письмо к барону Экштейну1. Не знаю, где оно застанет вас, ибо вы мне пишете об отъезде, но не говорите мне, в какие страны света вы направляете свои шаги. Я промедлил с письмом к барону ввиду того, что гг. Наблюдатели2 предполагали использовать его брошюру 3 для своего журнала. Они ничего не сделали в этом смысле, а я тем временем откладывал писание со дня на день, чтобы иметь возможность сказать ему что-нибудь по этому поводу. Говорят, что мы находимся по соседству с Индией: не правда ли, что мы проявляем отменное любопытство по отношению к индийским делам.
Скажите все это Экштейну, если эти письма прибудут в Париж до вашего отъезда. Вы пишете мне о целом ряде вещей, которые вы выслали Вяземскому, и которые он должен был передать мне по прочтении. Я еще ничего из этого не получал. Ни ‘Молитвы Господней’, ни Лакордера 4. Кстати, надеюсь, что он в Риме примет меры, чтобы стать папой: я гарантирую ему благодать Св. Духа. Святой Дух был всегда Духом века, вот что следует понять хорошенько. Что в настоящее время нужно Церкви, так это Гильдебранда, который столь же был бы проникнут духом своего времени, сколь тот был проникнут духом своего. Почему бы вашему Лакордеру не быть призванным к сему человеком? Глубокие вещи зарыты в демократическом элементе папства. Кто знает, быть может грядущему конклаву суждено возродить Церковь?
У нас здесь Пушкин 5. Он очень занят своим Петром Великим. Его книга придется как раз кстати, когда будет разрушено все дело Петра Великого: она явится надгробным словом ему. Вы знаете, что он издает также журнал под названием Современник. Современник чего? XVI-го столетия, да и то нет? Странная у нас страсть приравнивать себя к остальному свету. Что у нас общего с Европой? Паровая машина, и только. У Токвиля есть глубокая мысль, которую он украл у меня, а именно, что точка отправления народов определяет их судьбы 6. У нас этого не хотят понять: а между тем в этом вся наша история. Поэтому, более чем когда-либо: Да приидет Царствие Твое. Княгиня Мещерская не менее меня жаждет получить хоть несколько строк Лакордера, что ее мешает ей посылать вам дружеский привет. Будьте здоровы, мой друг.

78. С. С. Мещерской

15 октября, 1836.

Вот, княгиня, брошюра, которая для вас будет интересна, я в том уверен, — это моя статья, переведенная и напечатанная по-русски 1. Публичность схватила меня за ворот в то самое время, как я наименее того ожидал. Сначала вы найдете этот случай странным, без сомнения, но подумавши, перемените мнение. В чем же, после всего, чудо, что идея, которой от рода скоро будет две тысячи лет, идея, преподаваемая, чтимая, проповедуемая тысячью высокими умами, тысячью святыми, наконец пробила себе свет у нас? Не гораздо ли бы было страннее, если бы она никогда того не сделала? Если правда, что христианство в том виде, как оно соорудилось на Западе, было принципом, под влиянием которого там все развернулось и созрело, то должно быть, что страна, не собравшая всех плодов этой религии, хотя и подчинившаяся ее закону, до некоторой степени ее не признавала, в чем-нибудь ошиблась насчет ее настоящего духа, отвергла некоторые из ее существенных истин. Последующего вывода никак, следовательно, нельзя было отделить от первоначального принципа, и то, что было причиной воспроизведения принципа, вынудило также и обнаружение последствия.
Говорят, что шум идет большой, я этому нисколько не удивляюсь. Однако же мне известно, что моя статья заслужила некоторую благосклонность в известном слое общества. Конечно, не с тем она была писана, чтобы понравиться блаженному народонаселению наших гостиных, предавшихся достословному быту виста и реверси. Бы меня слишком хорошо знаете и, конечно, не сомневаетесь, что весь этот гвалт занимает меня весьма мало. Вам известно, что я никогда не думал о публике, что я даже никогда не мог постигнуть, как можно писать для такой публики, как наша: все равно что обращаться к рыбам морским, к птицам небесным. Как бы то ни было, если то, что я сказал, правда, оно останется, если нет, незачем ему оставаться.
Есть, княгиня, люди и вам знакомые, которые находят, что в интересе общественном полезно бы было воспретить автору пребывание в столице. Что вы об этом думаете? Не значит ли это слишком мало придавать значения интересу общественному и слишком много автору? По счастию, наше правительство всегда благоразумнее публики, стало быть, я в доброй надежде, что не шумливые крики сволочи укажут ему его поведение 2. Но если бы по какому случаю желание этих добрых людей исполнилось, я к вам приду, княгиня, просить убежища, и таким образом узнаю то, что серьезные религиозные убеждения, самые разнородные, всегда симпатизируют друг с другом.

79. М. Бравуре <октябрь>

Не знаю, сударыня, должен ли я благодарить или досадовать на Ваше письмо, письмо это так мрачно и грустно! Нет следа улыбки на вашем прекрасном лице, которое при чтении так ясно вспомнилось, на нем чуть не слезы! Должно быть, свет в Петербурге до крайности неблагодарен или безрассуден, раз он не стремится дать вам счастья. Но, может быть, в Петербурге поступают так, как поступал! и здесь, и так же как и здесь даром теряют время! Вы свободны блистать лишь сквозь облака. И я должен признаться, меня пленяет ваша гордая меланхолия, нимб облаков вам чудесно пристал, вид блаженного довольства вам бы сильно повредил. Когда-то я вам сказал, что глядя на вас, забываешь о себе, вы видите теперь, что при одной мысли о вашей красоте так ею увлекаешься, что не можешь думать ни о чем другом, но я твердо надеюсь, что ваше плохое настроение — только элегия. Я знаю, что вы произвели на свет живое существо, а вам этого в недавнем прошлом не дозволяли, из этого я заключаю, что ваше здоровье в порядке, я слышу, что вы служите предметом восхищения для окружающих, я заключаю, что вы обладаете счастьем в избытке, раз вы его разливаете вокруг себя. Если это не так, вы простите моему дружескому чувству отвергнуть мысль, которая его печалит, и не станете сомневаться в моем глубоком сочувствии ко всему, что вас касается.
Письмо, которое должен был вам передать кн. Голицын, не знаю уж как, но затерялось, и он жестоко пожалел об этом: ведь он фанатический поклонник вашей Италии, выражая вам свое почтение, он вообразил бы, что обращает его к этой самой Италии, которой вы служите столь прекрасным отображением.
Вы видите, я не сержусь на вас за маленькую сплетню об одном маленьком московском салоне. Я вывожу из нее одно только участие ваше ко мне, которое в этом выражается, а остальное приписываю лишь вашей природе красивой женщины, природе столь в вас привлекательной, что вам никогда нельзя от нее освободиться. Вы знаете, что у нас сейчас гости — великая сплетница 1, та самая знаменитая сплетница, которая создала всеевропейское сплетничанье, она скоро повергнет все это к вашим ногам, а пока — она у ног всех здешних красавиц и пользуется счастием у всех.
Я только что прочел прекрасные стихи, которые вы внушили Вяземскому: вот что значит счастливое внушение, — он ничего лучшего не написал. Кстати о стихах: до вас дойдет молва о некоей прозе 2, хорошо вам известной, скажите мне, прошу вас, об этом два слова. Крики негодования и похвалы так странно здесь перемешались, что я ничего не понимаю. В ваших местах может быть совсем не то, но что бы вы мне ни сообщили, мне будет дано услышать голос друга.

80. К самому себе от имени М. Ф. Орлова <октябрь>

Я имею сказать вам несколько слов, мой друг, о впечатлении, произведенном вашим письмом в публике, и у меня есть основания сказать их вам письменно. Вы помните, что я вам говорил, что ваши взгляды не найдут
сочувственного отклика в нашей стране. Не смею слишком подчеркивать мои предсказания, но вы должны признать, что ваш опыт их подтвердил. Мой национальный инстинкт меня не обманул. Более того, я мог бы поздравить себя с еще одним преимуществом. Я отнюдь не идеалист, как вы знаете, я придаю большое значение в делах этого мира материальному началу, и именно потому я смог лучше чем вы оценить настроение умов относительно вопроса, брошенного вахта в нашу гущу. Абстракция, в которой вы обитаете, скрыла от вас истинный ход вещей. Я слишком хорошо вас знаю, чтобы не быть уверенным в том, что движение, произведенное вашим сочинением, вас отнюдь не удовлетворило, и хотя публикация статьи произошла не без вашей инициативы 1, я не сомневаюсь, что хотя вы согласились придать ей гласность, реакция оказалась совсем не такой, какую вы предвидели. Но в конце концов, поскольку вы никого не могли убедить, какова была польза от вашей публикации? Считаете ли вы, что вы достигли вашей цели, произведя некоторое волнение в умах, привлекая, быть может, их внимание к этим вопросам? Вот что я хотел бы знать, и вот что мне лучше спросить у вас письменно, нежели устно, дабы вы могли мне высказать все ваши мысли на свежую голову. Поэтому я вам предлагаю, именно в интересах ваших идей, незамедлительно взять перо в руки, и поверьте мне, что хотя я и не разделяю ваших взглядов по многим вопросам, я тем не менее слежу с большим интересом за развитием идеи, возвестившей о себе с такой энергией.

81. Н. П. Брянчанинову

Милостивый Государь

Никита Петрович.

Сейчас вспомнил, что два из моих сочинений, одно находилось вчера в руках переписчика, а другое просто в чужих руках 1. Я полагаю, что не худо сделаю, если вам их препровожу, одно потому, что оно под нумером, следовательно, не видя этого нумера могли бы подумать, что я его скрыл, и что в нем заключается Бог весть что, сверх этого последовательность была бы нарушена, и читатель при чтении не понял бы моих мыслей, другое же потому, что в нем <не> заключаются такие места, которые бы желал, чтобы правительству были известны. При сем прилагаю оба сии сочинения. Прошу вас, если это не противно вашей обязанности, доставить мне в получении оных расписку.
Честь имею быть, Милостивый Государь, Ваш покорнейший слуга

Петр Чаадаев

Октября 30.

82. А. И. Тургеневу

Не знаю, известно ли вам уже, мой друг, о домашнем обыске, которым меня почтили. Забрали все мои бумаги. Мне остались только мои мысли: бедные мысли, которые привели меня к этой прекрасной развязке. Впрочем, я могу лишь одобрить похвальное любопытство властей, пожелавших ознакомиться с моими писаниями: от всего сердца желаю, чтобы это им пошло на пользу. Но не в этом депо. Во-первых: лишенный возможности продолжать мою работу, я скучаю, в первый раз в жизни. Самое удобное время для того, чтобы читать и учиться. Верните мне поэтому Штрауса 1, если возможно, и опровержения, которые вы мне обещали. Если у вас есть еще что-нибудь, какое-либо пространное сочинение, то не скупитесь и пришлите мне и его. Я не оставлю всего, а сделаю выбор. Не можете ли вы мне дать, например, книгу де Местра о Бэконе? 2 Надеюсь, что не злоупотреблю вашей снисходительностью, если попрошу вас об этом. Затем второе. Не думаете ли вы, что будут удивлены, не найдя ваших писем в моих бумагах? 3 Обдумайте поэтому, не будет ли в ваших интересах переслать их Бенкендорфу. Наконец, принуждены ли вы все еще сидеть дома? Если вы не в состоянии выходить, то я зайду к вам нынче вечером4, а то, если можете, зайдите вы ко мне сегодня же утром. Да приидет Царствие Твое.

83. С. Г. Строганову

8 ноября 1836

Не знаю, известна ли вам, граф, прилагаемая книга? Соблаговолите ее открыть на загнутой странице, вы в ней найдете главу, которая может послужить пояснением к статье, возбудившей против меня общественный крик. Мне показалось, что я хорошо сделаю, указавши вашему вниманию эти страницы, писанные под мою диктовку 1, в которых мои мысли о будущности моего отечества изложены в выражениях довольно определенных, хотя неполных, и которые не были нескромным образом вынуты из моего портфеля. Для меня очень важно в интересе моей репутации хорошего гражданина, чтобы знали, что преследуемая статья не заключает в себе моего profession de foi {Исповедание веры.}, а только выражение горького чувства, давно истощенного. Я далек от того, чтобы отрекаться от всех мыслей, изложенных в означенном сочинении, в нем есть такие, которые я готов подписать кровью. Когда я в нем говорил, например, что ‘народы Запада, отыскивая истину, нашли благополучие и свободу’, я только парафразировал изречение Спасителя: ‘ищите царствия небесного и все остальное приложится вам’ 2, и вы понимаете, что это не одна из тех мыслей, которые бросаешь сегодня на бумагу, чтобы завтра стереть, но верно также и то, что в нем много таких вещей, которых бы я, конечно, не сказал теперь. Так, например, я дал слишком большую долю католицизму, и думаю ныне, что он не всегда был верен своей миссии, я не довольно оценил стоимость элементов, которых у нас недоставало, и думаю теперь, что они намного содействовали сооружению нового общества, я не говорил о выгодах нашего изолированного положения, на которые я теперь смотрю, как на самую глубокую черту нашей социальной физиономии и как на основание нашего дальнейшего успеха, я не показал, что всеми, сколько есть прекрасных страниц в нашей истории, мы обязаны христианству, — факт, который в настоящее время послужил бы мне к опоре моей системы. Одним словом, если правда, что в настоящее время, в спокойствии моего духа, я исповедую некоторые из мнений, изложенных тому назад шесть лет под впечатлением тягостного чувства (sentiment douloureux), достоверно также, что много мыслей слишком абсолютных, много мнений слишком резких (мною тогда исповедуемых), ныне принадлежат мне только в таком смысле, как всякий поступок, нами совершенный, всякое слово, нами произнесенное, конечно, принадлежит нам до нашего последнего дня, потому что мы отдадим в них отчет Верховному Судье, что однако же вовсе не предполагает, чтобы мы были в них ответственны перед людьми. Поэтому-то я и решился, как вам о том и говорил, сам возражать на свою статью, то есть рассматривать тот же вопрос с моей теперешней точки зрения3. Я слышал, что мне это ставят в вину. Но давно ли запрещено видоизменять свои мнения после такого длинного промежутка времени? Давно ли не дозволено уму человека идти вперед, когда ум человечества стремился бегом? Давно ли приказано существу мыслящему на веки-веков остаться пригвожденным к одной мысли, подобно бессмысленному факиру? Не вы, конечно, сделаете мне этот упрек, вы, которого я нашел столько благосклонно расположенным к успеху доброго просвещения. Впрочем, какое мнение о всем этом вы себе ни составите, я мог обратиться только к вам: что я мог сказать тем, которые наложили на меня сумасшествие?

84. А. И. Тургеневу <ноябрь>

Мой добрый друг, я был очень огорчен, когда узнал, что вы дважды заходили ко мне и каждый раз не заставали меня. Но вам следовало бы подождать меня немножко в моем большом кресле, тут ли малость подремать, или там, не все ли равно? Как видите, я иногда позволяю себе прогуляться вечерком, я думаю, что безопасность государства от этого не пострадает 1. Впрочем, можно быть безумцем, и все же гулять по вечерам. Вы ничего не велели сказать мне о том, придете ли вы завтра, в середу, обедать ко мне, мне необходимо знать это сегодня, а также, придет ли Орлов или нет. Будьте здоровы, мой друг, и дайте, пожалуйста, ответ.

85. А. И. Тургеневу <ноябрь>

Вот две из ваших книг. До меня дошел слух, что в публике толкуют, будто я пытался напечатать прославленный отрывок в Наблюдателе 1. Это явная ложь, редакторы журнала могут подтвердить это. Им отлично известно, что я не намеревался ничего печатать в их журнале, кроме двух писем, прочитанных на вечере у Свербеевой. Первое письмо было сообщено им исключительно для того, чтобы им было понятно дальнейшее. Говорят также, что я уже делал попытки напечатать оригинал у Семена.
Опять-таки ложь. Рукопись, переданная Семену, состояла из двух писем об истории, в которых не было ничего касающегося России. Она была процензурована с большим благожелательством духовными цензорами от Троицы, и у меня есть их постановление по этому поводу 2. Расскажите это, пожалуйста, вашим знакомым. Вам понятно моральное значение всего этого. У меня нет демократических замашек, и я никогда не искал благорасположения толпы, но мне очень дорого мнение люден, почтивших меня своей дружбой.

86. А. И. Тургеневу {ноябрь)

Я на этих днях убедился, что мои писания не должны ходить по рукам. Итак, возврати мне мою рукопись. Не знаю, увижу ли тебя прежде твоего отъезда, желаю тебе, от всей души, доброго пути и всякого благополучия. Книга мне твоя очень нужна, впрочем, если тебе еще нужнее, то пришлю к тебе нынче же. — Впрочем, вздор. Вот она. — А хорошо бы, если бы ты мне ее оставил.

87. А. И. Тургеневу

(декабрь 1836 — январь 1837)

Я только что узнал, дорогой друг, что вы скоро возвращаетесь. Это мне подало мысль попросить вас привезти мне несколько книг, которых здесь найти нельзя. Прежде всего, Историю Гогенштауфенов Раумера 1 и Сочинения Гегеля2. Я думаю, что ни то, ни другое произведение не запрещено. Вы возьмете их, конечно, у Грефа, и вам не придется за них платить, так как у него открыт для меня кредит, к тому же у него, как мне кажется, еще лежит на комиссии одно из моих сочинений 3. Затем, не найдете ли вы какой-нибудь английский религиозный кипсек4 и Исследование по философии Индусов Колеброка, перевод Тольтье. Наконец, привезите мне побольше французских и немецких каталогов. После этого мне остается только пожелать вам всего лучшего, но раз перо у меня в руках, то я еще добавлю несколько слов.
Передайте, пожалуйста, Мейендорфу, что я глубоко огорчен тем, что с ним случилось, как бы ничтожно ни было это происшествие 5. Я надеюсь, что сумеют, наконец, дать должную оценку тому злосчастному обороту мысли, который сорвал совершенно бессознательно с его пера и что в нем увидят лишь преувеличенный комплимент, которым принято награждать любого автора любой рукописи.
Нет человека, который более чем Мейендорф расходился бы со мною во взглядах. Во всей этой истории, которая приняла такой серьезный оборот, нет и следа серьезных убеждений, кроме убеждений самого автора, да и то убеждений более философского характера, уже отчасти проржавевших и готовых уступить место более современным, более национальным. Во всяком случае из всех печальных последствий моей наивной уступчивости более всего огорчают меня беспокойства, причиняемые другим. Меня часто называли безумцем, и я никогда не отрекался от этого звания и на этот раз говорю — аминь, — как я всегда это делаю, когда мне на голову падает кирпич, так как всякий кирпич падает с неба. И вот я снова в своей Фиваиде 6, снова челнок мой пристал к подножию креста, и так до конца дней моих, скажу еще раз: ‘буди, буди’.
Пусть я безумец, но надеюсь, что Пушкин примет мое искреннее приветствие с тем очаровательным созданием, его побочным ребенком, которое на днях дало мне минуту отдыха от гнетущего меня уныния 7. Скажите ему, пожалуйста, что особенно очаровало меня в нем его полная простота, утонченность вкуса, столь редкие в настоящее время, столь трудно достижимые в наш век, век фатовства и пылких увлечений, рядящийся в пестрые тряпки и валяющийся в мерзости нечистот, подлинная блудница в бальном платье и с ногами в грязи. Иван Иванович8 находит, что старый немецкий генерал был бы удачнее в качестве исторического лица, ведь эпоха-то глубоко историческая: я, пожалуй, с ним согласен, но это мелочь. Скажите еще Пушкину, что я погружен в историю Петра Великого, читаю Голикова 9 и счастлив теми открытиями, которые я делаю в этой неведомой стране. Было вполне естественно для меня укрыться у великого человека, который кинул нас на Запад, и просить его защиты, но, признаюсь, я не ожидал найти его ни таким гигантом, ни столь расположенным ко мне.
Ну, будьте здоровы. Меня заливают сплетни: это ваша область, придите же и скажите этому морю: ‘стой, не далее!’. Ваше повеление, конечно, будет исполнено, и я с тем большим удовольствием вас обниму.

Безумный.

NB. Нельзя ли найти в Петербурге портрет М. Беррье? Сегодня утром я прочитал его речь в парламенте, и седая голова моя склонилась перед этим грозным словом.

1837

88. Л. М. Цынскому

Милостивый Государь, Лев Михайлович.

Несколько слов, написанных мною вчера у Вашего превосходительства об моих сношениях с госпожою Пановой, мне кажется недостаточны для объяснения этого обстоятельства, и потому позвольте мне объяснить Вам оное еще раз. Я познакомился с госпожою Пановой в 1827 году в подмосковной, где она и муж ее были мне соседями. Там я с нею видался часто, потому что в бездействе находил в этих свиданиях развлечение. На другой год, переселившись в Москву, куда и они переехали, продолжал я с нею видеться. В это время господин Панов занял у меня 1000 руб. и около того же времени от жены его получил я письмо, на которое отвечал тем, которое напечатано в Телескопе, но к ней его не послал, потому что писал его довольно долго, а потом знакомство наше прекратилось. Между тем срок по векселю прошел, и я не получил ни капитала, ни процентов. Спустя, кажется, еще год подал я вексель ко взысканию, и получил от госпожи Пановой другое письмо, довольно грубое, в котором она меня упрекала в моем поступке. В 1834 году передал я вексель купцу Лахтину за 800 руб. Все это время я не видался с ними, и даже не знал, где они находятся. Прошлого года госпожа Панова вдруг известила меня, что она здесь, и с легкомыслием объявила мне, что вексель будучи выплачен, она желает возобновить со мной знакомство, на что я отвечал, что готов ее видеть. Тогда она приехала ко мне с мужем, и тут впервые узнала о существовании письма к ней написанного и давно всем известного. Мы в это время еще раза два виделись, потом она уехала в Нижний, и более я ее не видал. Надобно еще знать, что прочие, так называемые мои философические письма, написаны как будто к той же женщине, но что г. Панова об них никогда даже не слыхала 7.
Что касается до того, что несчастная женщина теперь в сумасшествии, говорит, например, что она республиканка, что она молилась за поляков, и прочий вздор, то я уверен, что если спросить ее, говорил ли я с ней когда-либо про что-нибудь подобное, то она, несмотря на свое жалкое положение, несмотря на то, что почитает себя бессмертною и в припадках бьет людей, конечно скажет, что нет. Сверх того и муж ее тоже может подтвердить.
Все это пишу к Вашему превосходительству потому, что в городе много говорят об моих сношениях с нею, прибавляя разные нелепости, и потому, что я, лишенный всякой ограды, не имею возможности защитить себя ни от клеветы, ни от злонамерения. Впрочем я убежден, что мудрое правительство не обратит никакого внимания на слова безумной женщины, тем более, что имеет в руках мои бумаги, из которых можно ясно видеть, сколь мало я разделяю мнения ныне бредствующих умствователей.
Честь имею быть, милостивый государь, с истинным
почтением, Вашего превосходительства
покорнейший слуга Петр Чаадаев.
1837 января 7.

89. М. Я. Чаадаеву <февраль>

Благодарю тебя, любезный брат, за твое доброе участие в моем приключении. Я никогда не сомневался в твоей дружбе, но в этом случае мне особенно приятно было найти ей новое доказательство. Ты желаешь знать подробности этого странного происшествия, для того чтоб мне быть полезным, наперед тебе сказываю, делать тут нечего, ни тебе и никому другому, но вот как оно произошло. Издателю ‘Телескопа’ попался как-то в руки перевод одного моего письма, шесть лет тому назад написанного и давно уже всем известного, он отдал его в цензуру, цензора не знаю как уговорил пропустить, потом отдал в печать, и тогда только уведомил меня, что печатает. Я сначала не хотел тому верить, но получив отпечатанный лист и видя в самой чрезвычайности этого случая как бы намек Провидения, дал свое согласие.
Статья вышла без имени, но тот же час была мне приписана или лучше сказать узнана, и тот же час начался крик. Чрез две недели спустя издание журнала прекращено, журналист и цензор призваны в Петербург к ответу, у меня, по высочайшему повелению взяты бумаги, а сам я объявлен сумасшедшим. Поражение мое произошло 28 октября, следовательно, вот уже три месяца как я сошел с ума. Ныне издатель сослан в Вологду, цензор отставлен от должности, а я продолжаю быть сумасшедшим. Теперь, думаю, ясно тебе видно, что все произошло законным порядком, и что просить не о чем и некого.
Говорят, что правительство, поступив таким образом, думало поступить снисходительно, этому очень верю, ибо нет в том сомнения, что оно могло поступить несравненно хуже. Говорят также, что публика крайне была оскорблена некоторыми выражениями моего письма, и это очень может статься, странно однако ж, что сочинение в продолжение многих лет читанное и перечитанное в подлиннике, где, разумеется, каждая мысль выражена несравненно сильнее, никогда никого не оскорбляло, в слабом же переводе всех поразило! Это, я думаю, должно отчасти приписать действию печати: известно, что печатное легче разбирать писанного.
Вот, впрочем, настоящий вид вещи. Письмо написано было не для публики, с которою я никогда не желал иметь дела, и это видно из каждой строки оного, вышло оно в свет по странному случаю, в котором участие автора ничтожно, журналист, очевидно, воспользовался неопытностью автора в делах книгопечатания, желая, как он сам сказывал, ‘оживить свой дремлющий журнал или похоронить его с честью’, наконец, дело все принадлежит издателю, а не сочинителю, которому, конечно, не могло прийти в голову явиться перед публикою в дурном переводе, в то время как он давным давно пользовался на другом языке, и даже не в одном своем отечестве, именем хорошего писателя. Итак, правительство преследует не поступок автора, а его мнения. Тут естественно приходит на мысль то обстоятельство, что эти мнения, выраженные автором за шесть лет тому назад, может быть, ему вовсе теперь не принадлежат и что нынешний его образ мыслей, может быть, совершенно противоречит прежним его мнениям, по об этом, по-видимому, правительство не имело времени подумать, и даже, второпях, не спросило автора, признает ли он себя автором статьи или нет. Правда, что при всем том на авторе лежит ответственность за согласие, легкомысленно им данное, то есть, за одни эти слова: ‘пожалуй, печатайте’, но спрашивается: могут ли одни эти слова составить ‘corpus delikti’ {Состав преступления (лат.).}, и если могут, то соразмерно ли наказание с преступлением? На это, думаю, отвечать довольно трудно. Что касается до моего положения, то оно теперь состоит в том, что я должен довольствоваться одною прогулкою в день и видеть у себя ежедневно господ медиков, официально меня навещающих. Один из них, пьяный частный штаб-лекарь, долго ругался надо мною самым наглым образом, но теперь прекратил свои посещения, вероятно по предписанию начальства 1. Приятели мои посещают меня довольно часто и некоторые из них поступают с редким благородством, но всего утешительнее для меня дружба моих милых хозяев 2. Бумаг по сих пор не возвращают, и это всего мне чувствительнее, потому что в них находятся труды всей моей жизни, все, что составляло цель ее. Развязки покамест не предвижу, да и признаться не разумею, какая тут может быть развязка? Сказать человеку ‘ты с ума сошел’, не мудрено, но как сказать ему: ‘ты теперь в полном разуме’? Окончательно скажу тебе, мой друг, что многое потерял я невозвратно, что многие связи рушились, что многие труды останутся неоконченными, и наконец, что земная твердость бытия моего поколеблена навеки 3.

90. С. Л. Пушкину

(вторая половина февраля)

Очень благодарю Вас, дорогой Пушкин, за вашу память обо мне. Позвольте мне оставить у себя до завтра письмо Жуковского 1. Мне хочется показать его Орлову, одному из самых горячих поклонников нашего славного покойника. Мне только что вернули мои бумаги 2, среди которых я нашел письмо Александра, пробудившее вновь все мои сожаления. Это письмо — единственное, сохранившееся у меня из всех многочисленных писем, которые он писал мне в разные эпохи своей жизни 3, и я счастлив что нашел его. Итак, до завтра с письмом Жуковского.
Искренно преданный Вам Чадаев.

91. И. Д. Якушкину

19 октября 1837 г.

Тому год назад, мой друг, что я писал к тебе, это было в то самое время, как мы узнали, что вы скоро будете перемещены и что вперед можно будет с вами переписываться 1. Я тебя скромно поздравлял с этим видоизменением в твоем положении, и просил тебя дать нам о себе известий. По несчастию, это письмо затерялось два раза самым странным образом: в первый раз по милости ревнивой любви твоей тещи 2, страстно берегущей монополию твоей дружбы, во второй — вследствие случившегося со мной в это время приключения, которое я тебе поскорее перескажу, чтобы с этим сразу покончить и очистить совесть. Дело в том, что с некоторого времени я начал писать о различных религиозных предметах. В продолжение долгого уединения, наложенного мною на себя по возвращении из-за границы, то, что я писал, оставалось неизвестным, но как только я покинул мою Фиваиду3 и снова появился в свете, все мое маранье сделалось известным и скоро приобрело тот род благосклонного внимания, который так легко отдается всякому неизданному сочинению. Мои писанья стали читать, их переписывали, они сделались известны вне России и я получил несколько лестных отзывов от некоторых литературных знаменитостей. Некоторые отрывки из них были переведены на русский язык, появилась даже серьезная книга, вся исполненная моими мыслями, которые мне откровенно и приписывали4. Но вот, в один прекрасный день, один московский журналист, журнал которого печально перебивался, усмотрев, не знаю где, одну из моих самых горячих страниц, получил, не знаю как, позволение цензора и поместил ее в свой журнал. Поднялся общий шум, издание журнала прекращено, редактора сначала потребовали в Петербург, потом сослали в Вологду, цензор отставлен от должности, мои бумаги захвачены, и наконец я сам, своей особой объявлен сумасшедшим но высочайшему повелению5 и по особенной милости, как говорят. Итак, вот я сумасшедшим скоро уже год, и вперед до нового распоряжения. Такова, мой друг, моя унылая и смешная история. Ты понимаешь теперь, отчего мое письмо до тебя не дошло. Дело в том, что оно привяло совершенно другую дорогу, и что я его больше не видал. Я, впрочем, льщу себя надеждой, что оно не совсем осталось без плода для тех, к кому оно попало законной добычей, потому что, если я не ошибаюсь, в нем заключались вещи, годные для их личного вразумления. Поговорим теперь о другом.
Тебе, без сомнения, известно, что твоя двоюродная сестра6, от времени до времени, показывает мне твои письма, твоя теща, когда на меня не дуется, также сообщает мне те, которые ты к ней пишешь: стало быть, я довольно знаю о всем, что до тебя касается. Я знаю, с каким благородным мужеством ты сносишь тяжесть своей судьбы, я знаю, что ты предаешься серьезному изучению, и удивляюсь многочисленным и твердым знаниям, приобретенным тобою в ссылке. Не могу тебе выразить, сколько я всем этим счастлив и сколько я горжусь, что так хорошо тебя угадывал. Есть старое изречение, мой друг, несколько, впрочем, отзывающееся язычеством, а именно, что нет прекраснее зрелища, как зрелище мудреца в борьбе с противным роком, но меня еще более увлекает исполненный ясности взгляд, который ты устремляешь на мир из своего безотрадного одиночества. Вот чего высокомерная древность не умела открыть — и что верный ум естественным образом находит в наше время. Однако же, хоть я и не знаю, какие теперь твои религиозные чувствования, но, признаюсь тебе, не могу поверить, чтобы к этому душевному спокойствию ты пришел путем того оледеняющего деизма, который исповедовали умы твоей категории тогда, когда мы расстались. Изучения, которым ты с тех пор отдавался, должны были тебя привести к серьезным размышлениям над самыми важными вопросами нравственного порядка, и невозможно, чтобы ты окончательно остался при том малодушном сомнении, дальше которого деизм никогда шагнуть не может. К тому же естественные науки в настоящее время далеко не враждебны религиозным верованиям, поэтому я ласкаю себя надеждой, что ясность твоего понимания скоро даст тебе увидеть те истины, к которым они тяготеют. Я даже должен тебе сказать, что в том затерянном письме, о котором я тебе сейчас говорил, я уже себе позволил по случаю книги Беккереля7, которая должна была сопровождать это письмо, мимоходом заметить тебе, что все недавние открытия в науке и открытия по части электричества в особенности, служат к поддержке христианских преданий, подтверждают космогоническую систему Библии. Когда-нибудь мы опять воротимся к этим предметам, но до того я бы хотел знать, известны ли тебе сочинения Кювье, потому что ничто не может нам служить лучшею точкою отправления в наших философских рассуждениях, как его геологические труды. В первый раз, как будешь ко мне писать, скажи мне об этом.
Прошу у тебя извинения, мой друг, в том, что это первое мое письмо все наполнено моими обычными помыслами, но ты понимаешь, что в теперешнее время мне труднее чем когда-либо освободиться от влияния идей, составляющих весь интерес моей жизни, единственную опору моего опрокинутого существования. Я далек, однако же, от мысли навязывать тебе свои мнения, мне известен склад твоего ума, и я очень хорошо знаю, что ни годы, ни размышление, ни опыт жизни, по которой прошло неизмеримое бедствие и неизмеримое поучение, не в состоянии существенно видоизменить ум, подобный твоему, но я знаю также, что время, в которое мы живем, слишком проникнуто тем возрождающим током, который произвел уже столь удивительные результаты во всех сферах человеческого знания, чтобы твой ум, как бы он ни был географически удален от всяких очагов умственного движения, мог остаться совершенно чуждым его влиянию. Ты, как только мог, следовал за ходом современных идей: пробегаемая тобою орбита, несмотря на всю ее эксцентричность, все-таки определяется законом всемирного тяготения всех предметов к одному центру и освещается тем же самым солнцем, которое сияет на все человечество: стало быть, ты не мог много отстать от остального мира. Но как бы то ни было, конечно, в одном ты будешь одинакового со мною мнения, а именно, что мы не можем сделать ничего лучшего, как держаться, сколько то возможно, в области науки, в настоящее время, мне ничего больше и не надо. Прощай же, мой друг.

92. E. A. Свербеевой

<октябрь-ноябрь>

Вот, прекрасная кузина, циркуляр Агасфера 1. Вы очень правильно сделали, что выяснили наличие родства между нами, благодарю Вас за это сердечно. Я получил весьма интересное письмо от барона д’Экштейна 2, из которого ясно видно, каково соотношение между мною и европейскими умами, и я приглашаю Вашего мужа придти ко мне с ним ознакомиться. Не откажите передать упомянутому Агасферу, что все в порядке, что я с ним об этом поговорю и что тем временем он верно поступит, если тоже мне напишет, поскольку если он решил подождать пока ко мне вернется рассудок, то ждать ему придется долго. Нет нужды, прекрасная кузина, говорить, насколько мне дороги знаки Вашей дружбы и что я жду Вас с нетерпением.

93. М. Ф.Орлову

Да, друг мой, сохраним нашу прославленную дружбу, и пусть мир себе катится к своим неисповедимым судьбинам. Нас обоих треплет буря, будем же рука об руку и твердо стоять среди прибоя. Мы не склоним нашего обнаженного чела перед шквалами, свистящими вокруг нас. Но главным образом не будем более надеяться ни на что, решительно ни на что для нас самих. Ничто так не истощает, ничто так не способствует малодушию, как безумная надежда. Надежда, бесспорно, добродетель, и она одно из величайших обретений нашей святой религии, но она может быть подчас и чистейшей глупостью 1. Какая необъятная глупость, в самом деле, надеяться, когда погружен в стоячее болото, где с каждым движением тонешь все глубже и глубже. А потому, из трех богословских добродетелей будем прилежать к двум первым, любви и вере, и станем молить Бога простить нам, что мы отвыкли от третьей. Но все же будем надеяться о братьях наших, о наших детях, о священной родине нашей, столь великой, столь могущественной, столь спокойной! Что до нас, то если земля нам неблагоприятна, то что мешает нам взять приступом небо? Разве небо не удел тех, которые берут его силою? Правда, что по этому вопросу мы с вами расходимся во взглядах. Вы по несчастью верите в смерть, для вас небо неизвестно где, где-то там за гробом, вы из тех, которые еще верят, что жизнь не есть нечто целое, что она разбита на две части, и что между этими частями — бездна. Вы забываете, что вот уже скоро восемнадцать с половиной веков, как эта бездна заполнена, одним словом, вы полагаете, что между вами и небом лопата могильщика. Печальная философия, не желающая понять, что вечность не что иное, как жизнь праведника, жизнь, образец которой завещал нам Сын Человеческий, что она может, что она должна начинаться еще в этом мире, и что она действительно начнется с того дня, когда мы взаправду пожелаем, чтоб она началась, философия, воображающая, что мир, окружающий нас, таков в своем реальном бытии, и что его следует принять, и не видящая, что это нами созданный мир, и что его следует уничтожить, которая только что не верит, как дети, что небо — это протянутая над нашими головами синь, и что туда не влезешь! Печальная философия, печальное наследие веков, когда земля не была еще ни освящена жертвою, ни примирена с небом! Когда же, о Боже мой! дождусь я того, чтоб все мои друзья отвергли наконец все это неведение языческой скверны? Когда же они узнают все, что есть только один способ быть христианином, а именно быть им вполне? Некогда я мечтал, что мне дано распространять среди них кое-какие святые истины, и я говорил с ними, и подчас они слушали меня. Но в один прекрасный день нагрянул ураган, самум2 подул, и поднялся тогда прах пустыни, забил уши и заглушил мой голос. Да будет воля Твоя, о мой Боже, суды твои всегда праведны, и надежды наши всегда тщетны. А все же это был прекрасный сон, и сон доброго гражданина. Почему мне не сказать этого? Я долгое время, признаться, стремился к отрадному удовлетворению увидать вокруг себя ряд целомудренных и строгих умов, ряд великодушных и глубоких душ, чтобы вместе с ними призвать милость неба на человечество и на родину. Я думал, что моя страна, юная, девственная, не испытавшая жестоких волнений, оставивших повсюду в других местах глубокие следы в умах и поныне столь часто отвращающих умы от добрых и законных путей, чтоб бросить их на пути дурные и преступные, предназначена первая провозгласить простые и великие истины, которые рано или поздно весь мир должен будет принять, что России выпала величественная задача осуществить раньше всех других стран все обетования христианства, ибо христианство осталось в ней незатронутым людскими страстями и земными интересами, ибо в ней оно, подобно своему божественному основателю, лишь молилось и смирялось, а потому мне представлялось вероятным, что ему здесь дарована будет милость последних и чудеснейших вдохновений.
Химеры, мой друг, химеры все это! Да совершится будущее, каково бы оно ни было, сложим руки и будь что будет, или, склонившись перед святыми иконами, как паши благочестивые и доблестные предки, эти герои покорности, станем ждать в молчании и мире душевном, чтобы оно разразилось над нами, какое бы то ни было, доброе или злое.

94. И. Д. Якушкину

С истинным удовольствием прочел я, мой друг, твое сочинение 1. Мне чрезвычайно приятно было видеть, с какою легкостию ты обнял этот трудный предмет, присвоил себе все новейшие открытия науки и приложил их к нему. Отрывок твой, по моему мнению, отличается новостию взгляда, верностию в главных чертах и занимательным изложением, но я не могу не сделать некоторых замечаний на последние строки, где ты касаешься вещей для меня весьма важных, и излагаешь такие мнения, которых мне никак нельзя оставить без возражения. Впрочем, я доволен и этими строками, потому что и в них вижу то новое, благое направление всеобщего духа, за которым так люблю следовать и которое мне столь часто удавалось предупреждать2. Итак, приступим к делу.
Ты, по старому обычаю, отличаешь учение церковное от науки 3. Я думаю, что их отнюдь различать не должно. Есть, конечно, наука духа и наука ума, но и та и другая принадлежит познанию нашему, и та и другая в нем заключается. Различны способ приобретения и внешняя форма, сущность вещи одна. Разделение твое относится к тому времени, когда еще не было известно, что разум ваш не все сам изобретает, и что для того только,
чтоб двинуться с места, ему необходимо надобно иметь в себе нечто им самим не созданное, а именно, орудия движения, или лучше сказать силу движения. Благодаря новейшей философии, в этом кажется ни один мыслящий человек более не сомневается: жаль, что не всякий это помнит. Вообще, это ветхое разделение, которое противоставляет науку религии, вовсе не философское, и позволь мне также сказать, несколько пахнет XVIII столетием, которое, как тебе самому известно, весьма любило провозглашать неприступность для ума нашего истин веры, и таким образом, под притворным уважением к учениям церкви, скрывало вражду свою к ней. Отрывок твой написан совершенно в ином духе, но потому самому противоречие между мыслью и языком тем разительнее. Впрочем, надо и то сказать, с кем у нас не случается мыслить современными мыслями, а говорить словами прошлого времени, и наоборот? и это очень естественно: как нам поспеть всеми концами вдруг нашего огромного, несвязного бытия за развитием бытия тесно-сомкнутого, давно устроенного, народов запада, потомков древности? — Невозможно.
События допотопные, рассказанные в Книге Бытия, как тебе угодно, совершенно принадлежат истории, разумеется мыслящей, которая однако ж есть одна настоящая история. Без них шествие ума человеческого неизъяснимо, без них великий подвиг искупления не имеет смысла, а собственно так называемая философия истории вовсе невозможна. Сверх того, без падения человека нет ни психологии, ни даже логики, все тьма и бессмыслица. Как понять, например, происхождение ума человеческого, и следовательно его закон, если не предположить, что человек вышел из рук творца своего не в том виде, в каком он себя теперь познает? К тому же должно заметить, что пред чистым разумом нет повествования достовернее нам рассказанного в первых главах священного писания, потому что нет ни одного столь проникнутого той истиной непременной, которая превыше всякой другой истины, а особливо всякой просто исторической. Конечно, это рассказ, и рассказ весьма простодушный, но вместе с тем и высочайшее умозрение, и потому поверяется не критикою обыкновенного, а законами разума. Наконец, если сказание библейское о первых днях мира есть не что иное для христианина, как песнопение вдохновенного свидетеля мироздания, то для исследователя древности оно есть древнейшее предание рода человеческого, глубоко постигнутое и стройно рассказанное. Как же может оно принадлежать одному духовному учению, а не истории вообще? И выбросить его из первобытных летописей мира не значит ли то же, что выбросить первое действие из какой-нибудь драмы, первую песнь из какой-нибудь эпопеи? Да и как можно в начальном учении, где каждый пропуск невозвратен, где каждое слово имеет отголосок по всей жизни учащегося, не говорить на своем месте, то есть в истории сотворения, о первой, так сказать, встрече человека с Богом, то есть о сотворении его умственного естества? Как можно приступить к истории рода человеческого, не сказав откуда взялся род человеческий? Как можно начать науку со второй или с третьей главы этой науки?
Молодой ум, который желаешь приготовить к изучению истории 4, должно так направить, чтобы все последующие его понятия, к этой сфере относящиеся, могли необходимым образом проистекать из первоначальных понятий, а для этого, мне кажется, надобно непременно говорить обо всем там и тогда, где следует, иначе ни под каким видом не будет логического развития. Вспомни, в какое время ум человеческий приобрел те власти, то орудия, которыми нынче так мощно владеет? Не тогда ли, когда все основное учение было учение духовное, когда вся наука созидалась на теологии, когда Аристотель был почти отец церкви, а св. Ансельм Кентерберийский — знаменитейший философ своего времени? Конечно, нам нельзя, каждому у себя дома, все это переначать, но мы не должны добровольно лишать себя богатого наследия, доставшегося нам от веков протекших и от народов чуждых. Кто-то сказал, что ‘нам, русским, не достает некоторой последовательности в уме и что мы не владеем силлогизмом Запада’ 5. Нельзя признать безусловно это резкое суждение о нашей умственности, произнесенное умом огорченным, но и нельзя также его совсем отвергнуть. Никакого нет в том сомнения, что ум наш так составлен, что понятия у нас не истекают необходимым образом одно из другого, а возникают поодиночке, внезапно, и почти не оставляя по себе следа. Мы угадываем, а не изучаем, мы с чрезвычайною ловкостью присваиваем себе всякое чужое изобретение, а сами не изобретаем, мы постепенности не знаем ни в чем, мы схватываем вдруг, но зато и многое из рук выпускаем. Одним словом, мы живем не продолжительным размышлением, а мгновенного мыслью. Но отчего это происходит? Оттого, что мы не последовательно вперед подвигались, оттого, что мы на пути нашего беглого развития иное пропускали, другое узнавали не в свое время, и таким образом очутились, сами не зная как, на том месте, на котором теперь находимся. Если же мы желаем не шутя вступить на поприще беспредельного совершенствования человечества, то мы должны непременно стараться все будущие наши понятия приобретать со всевозможною логическою строгостью и обращать всего более внимание на методу учения нашего. Тогда может быть перестанем мы хватать одни вершки, как то у нас по сих пор водилось, тогда раскроются понемногу все силы глубокомыслия и стройная дума, тогда мы научимся постигать вещи во всей их полноте, и наконец сравняемся не только по наружности, но и на самом деле, с народами, которые шли иными стезями и правильнее нас развивались, а может статься, и быстро перегоним их, потому что мы имеем пред ними великие преимущества, бескорыстные сердца, простодушные верования, потому что мы не удручены подобно им тяжелым прошлым, не омрачены закоснелыми предрассудками, и пользуемся плодами всех их изобретений, напряжений и трудов.
Ты говоришь еще, что должно в молчании благоговеть перед премудростию Божиею. Не могу не сказать тебе, мой друг, что и это также не что иное, как обветшалый оборот прошлого столетия. Благоговеть перед премудростию Божиею, конечно, должно, но зачем в молчании? Нет, должно чтить ее не с безгласным, а с полным разумением, то есть с глубокою мыслью в душе и с живым словом на устах. Премудрость Божия никогда не имела в виду соделывать из нас бессловесных животных и лишать нас того преимущества, которое отличает нас от прочих тварей. Откровение не для того излилось в мире, чтобы погрузить его в таинственную мглу, а для того, чтоб озарить его светом вечным. Оно само есть слово: слово же вызывает слово, а не безмолвие. Скажи, где написано, что властитель миров требует себе слепого или немого поклонения? Нет, он отвергает ту глупую веру, которая превращает существо разумное в бессмысленную тварь, он требует веры преисполненной зрения, гласа и жизни. ‘Се же есть живот вечный, говорит апостол, да знают тебе единого Бога’ 6. Если же вера есть не что иное, как познание Божества, то сам посуди, не сущее ли богохулие именем веры проповедывать бессмыслие?
В заключение скажу, никак не должно забывать, что разум наш не из одного того составлен, что он сам открыл или выдумал, но изо всего того, что он знает. Какое до того дело, откуда и каким образом это знание в него проникло? Иное он приобрел не сознательно, а теперь постигает с полным сознанием, другое усвоил себе вековыми усилиями и трудами, а ныне пользуется им механически, но и то и другое принадлежит ему неотъемлемо, и то и другое взошло навсегда в его состав. Одним словом, разум, или лучше сказать дух, один на небеси и на земли, невидимые излияния мира горьнего на дольний с первой минуты сотворения того и другого, никогда не прекращаясь, всегда сохраняли между ними вечное тождество, когда же совершилось полное откровение или воплощение божественной истины, тогда совершилось также и сочетание обоих миров в одно неразделимое целое, которое в сущности своей никогда более раздроблено быть не может, ни умозрением надменной мечтательности, ни строптивым своеволием ума, преисполненного своею личностию, ни произвольным отречением развращенного сердца. Всемирный дух, обновленный новою высшею мыслию, ее более отвергнуть не в силах, ею дышет, ею живет, ею руководствуется, и вопреки всех восстаний разнородных титанов, деистов, пантеистов, рационалистов, и пр., торжественно продолжает путь свой и влечет за собою род человеческий к его высокой цели.
Вот, мой друг, что я хотел тебе сказать, но еще раз повторяю, с особенным удовольствием прочел я твой занимательный отрывок, и от всей души желаю, чтоб ты продолжал свой труд.
1837 г. Октября 30.

Безумный.

95. А. И. Тургеневу

Ты спрашиваешь у нашей милой К. А.1, зачем я не пишу, а я у тебя спрашиваю, зачем ты не пишешь? Впрочем, я готов писать, тем более, что есть о чем, а именно о той книге 2, которую ты мне изволил прислать с этой непристойной припиской, [тому, кому ведать надлежит]. По моему мнению, в ней нет и того достоинства, которое во всех прежних сочинениях автора находилось, достоинства слога. И не мудрено: мысль совершенно ложная хорошо выражена быть не может. Я всегда был того мнения, что точка, с которой этот человек сначала отправился, была ложь, теперь и подавно в этом уверен. Как можно искать разума в толпе? Где видано, чтоб толпа была разумна? Was hat das Volk mit der Vemunft zu schaften? {Что народ может иметь общего с разумом? (нем.).} — сказал я когда-то какому-то немцу. Приехал бы к нам ваш Ламенне и послушал бы, что у нас толпа толкует, посмотрел бы я, как бы он тут приладил свой vox populi, vox dei? {Глас народа — глас Божий (лат.).}. К тому же, это вовсе не христианское исповедание. Каждому известно, что христианство, во-первых, предполагает жительство истины не на земли, а на небеси, во-вторых, что когда она является на земли, то возникает не из толпы, а из среды избранных или призванных. Для меня вовсе непостижимо, как ум столь высокий, одаренный дарами столь необычайными, мог дать себе это странное направление, и притом видя, что вокруг него творится, дыша воздухом, породившим воплощенную революцию и [нелепую золотую середину]. Ему есть один только пример в истории христианства — Савонарола, но какая разница! Как тот глубоко постигал свое послание, как точно отвечал потребности своего времени! Политическое христианство отжило свой век, оно в наше время не имеет смысла, оно тогда было нужно, когда созидалось новейшее общество, когда вырабатывался новый закон общественной жизни. И вот почему западное христианство, мне кажется, совершенно выполнило цель, предназначенную христианству вообще, а особенно на западе, где находились все начала, потребные для составления нового гражданского мира. Но теперь дело совсем иное. Великий подвиг совершен, общество сооружено, оно получило свой устав, орудия беспредельного совершенствования вручены человечеству, человек вступил в свое совершеннолетие. Ни эпизоды безначалия, ни эпизоды угнетения не в силах более остановить человеческий род на пути своем. Таким образом, бразды мироправления должны были естественно выпасть из рук римского первосвященника, христианство политическое должно было уступить место христианству чисто духовному, и там, где столь долго царили все власти земные, во всех возможных видах, остались только символы единства мысли, великое поучение и памятники прошлых времен. Одним словом, христианство нынче не должно иное что быть, как та высшая идея времени, которая заключает в себе идеи всех прошедших и будущих времен, и следовательно, должно действовать на гражданственность только посредственно, властию мысли, а не вещества. Более нежели когда должно оно жить в области духа и оттуда озарять мир, и там искать себе окончательного выражения. Никогда толпа не была менее способна, как в наше время, на то содействие, которое от нее ожидает и требует Ламенне. Нет в том сомнения, что и нынче много дела делается и говорится на свете, но возможно ли отыскать глас божий в этом разно-гласном говоре мыслящего и не мыслящего народа, в этом порыве одной толпы к одному вещественному, другой — к одному несбыточному? Справедливо и то, что вечный разум повременно выражается в делах человеческих, и что можно отчасти за ним следовать в истории народов, но не должно же принимать за его выражение возглас каждого сброда людей, который мгновенно поколебавши воздух, ни малейшего по себе не оставляет следа. Одному своему приятелю, вот что писал я об этой книге 3: [‘Во всем этом нет и тени христианства. Вместо того, чтобы просить у неба новых откровений, в которых могла бы нуждаться церковь для своего возрождения, этот ересиарх обращается к народам, вопрошает народы, у народов ищет истины! К счастию для него, а также и для народов, сии последние и не подозревают о существовании некоего падшего ангела, бродящего среди мрака, им самим вокруг себя созданного, и вопиющего к нам из глубины этого мрака: ‘Народы, вставайте! вставайте во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!’ Да, его мрачный вопль перепугал всех серьезных христиан и надолго отодвинул наступление окончательных выводов христианства: через него дух зла вновь попытался растерзать священное единство, драгоценнейший дар, данный религией человечеству, наконец, он сам разрушил то, что некогда сам же создал. Итак, предоставим этого человека его заблуждениям, его совести и милосердию Божию, и пусть, если это возможно, поднятый им соблазн не ляжет на него слишком тяжким бременем!’]
Сейчас прочел я Вяземского Пожар4. [Я не представлял его себе ни таким отменным французом, ни таким отменным русским]. Зачем он прежде не вздумал писать по-бусурмански? Не во гнев ему будь сказано, он гораздо лучше пишет по-французски, нежели как по-русски. Вот действие хороших образцов, которых по несчастию у нас еще не имеется. Для того, чтоб писать хорошо на нашем языке, надо быть необыкновенным человеком, надо быть Пушкину или Карамзину {Я говорю о прозе, поэт везде необыкновенный человек (примеч. П. Я. Чаадаева).}. Я знаю, что нынче не многие захотят признать Карамзина за необыкновенного человека, фанатизм так называемой народности, — слово, по моему мнению, без грамматического значения у народа, который пользуется всем избытком своего громадного бытия в том виде, в котором оно составлено необходимостью, — этот фанатизм, говорю я, многих заставляет нынче забывать, при каких условиях развивается ум человеческий, и чего стоит у нас человеку, родившемуся с великими способностями, сотворить себя хорошим писателем. Effectrix eloquentiae est audientium approbatio {Действенность красноречия — в одобрении слушателей (лат.).}, говорит Цицерон, и это относится до всякого художественного произведения. Что касается в особенности до Карамзина, то скажу тебе, что с каждым днем более и более научаюсь чтить его память. Какая была возвышенность в этой душе, какая теплота в этом сердце! Как здраво, как толково любил он свое отечество! Как простодушно любовался он его огромностию, и как хорошо разумел, что весь смысл России заключается в этой огромности!5 Л между тем, как и всему чуждому знал цену и отдавал должную справедливость! Где это нынче найдешь? А как писатель, что за стройный, звучный период, какое верное эстетическое чувство! Живописность его пера необычайна: в истории же России это главное дело, мысль разрушила бы нашу историю, кистью одною можно ее создать. Нынче говорят, что нам до слога? пиши как хочешь, только пиши дело. Дело, дело! да где его взять, и кому его слушать? Я знаю, что не так развивался ум у других народов, там мысль подавала руку воображению и оба шли вместе, там долго думали на готовом языке, но другие нам не пример, у нас свой путь. [Чтобы вернуться к В<яземскому>], никто, по моему мнению, не в состоянии лучше его познакомить Европу с Россией. Его оборот ума именно тот самый, который нынче нравится европейской публике. Подумаешь, что он взрос на улице St. Honore, a не у Калымажного двора.

1839

96. С. С. Мещерской

27 мая 1839

Вы не поняли меня, княгиня, и это не мало удивляет. Чтобы понять опровержение какого-либо сочинения, говорите вы, нужно быть знакомым с опровергаемым сочинением: совершенно справедливо. Поэтому я хочу в немногих словах познакомить вас с вопросом и изложить вам суть моей мысли. Но прежде всего я должен предупредить вас, что я считаю невозможным принять учение об одинаковой важности всего, находящегося в Писании. Работа здравой экзегезы научила меня различать в святой книге то, что является прямым воздействием Св. Духа, и то, что есть дело рук человеческих, поэтому боговдохновенность, покоящаяся на этом дивном произведении, не может сделать в моих глазах одинаково святым и ненарушимым каждое слово, каждый слог, каждую букву, к которым люди прибегали, чтобы передать мысль, которую Дух Святой вложил в сердца их. Чтобы стать понятным для человеческого разума, божественное слово должпо было пользоваться человеческим языком, а следовательно и подчиниться несовершенствам этой речи. Подобно тому, как Сын Божий, став сыном человеческим, принял все условия плоти, дух Божий, проявляясь в духе человеческом, также должен был принять лее условия человеческой речи, но подобно тому, как Спаситель не в каждом из актов своей жизни торжествует над плотью, но во всей своей жизни в ее целом, Св. Дух также торжествует над человеческой речью не в каждой строчке Писания, но в его целом. Говорить, что все в Библии, с начала до конца, — вдохновение, истина, учение, значит, на мой взгляд, в одно и то же время не понимать ни природы воздействия духа Божия на дух человеческий, ни божественного начала христианства, которое в силу самой его божественности не всегда может быть с успехом замкнуто в букву с вносимыми ею неизбежно видоизменениями. Нет, этого, конечно, я и не думал говорить. Не дай Бог, чтобы я когда-нибудь вернулся к этим глубоким заблуждениям, причинившим столько зла человечеству! Кто же не знает, что именно этому чрезмерному благоговению перед библейским текстом мы обязаны всеми раздорами в христианском обществе? что, опираясь на текст, каждая секта, каждая ересь провозглашала себя единственной истинной церковью Бога? что, благодаря тексту, придан был римскому первосвященнику титул видимого главы христианства, викария И. X., и что с текстом в руках оспаривали и доныне оспаривают его право на этот верховный сан?
И позвольте мне сказать вам, княгиня, что, на мой взгляд, путь через тексты далеко не самый прямой, мне думается, напротив, что это путь наиболее извилистый и наиболее длинный: свидетельством тому могут служить опять-таки вечные споры законников и богословов, которые вертятся всегда, как вам отлично известно, на букве Писания. Наиболее прямой путь, по мне, это путь хорошо дисциплинированного разума, руководимого ясной верою и свободного от всякого корыстного чувства. Текст удобен в том отношении, что он закрывает рот и принуждает склониться перед ним, посему он и был во все времена убежищем религиозной гордыни. А как хотите вы, чтоб гордость шла прямым путем? Это невозможно. Что касается до меня, то я, благодаренье богу, не богослов, не законник, а просто христианский философ, и только в качестве такового я взялся за перо, чтобы оспаривать мнения человека, которого я люблю и уважаю, человека знающего, человека умного, но не философа, и полагающего, как многие другие, что вера и разум не имеют ничего между собою общего: вот та ошибка, которую я старался опровергнуть, вот весь предмет моего письма.
Наш друг утверждает, во-первых, что, при обучении истории библейская космогония, то есть откровенная история создания мира, должна быть опущена, ибо, по его мнению, эта история относится к области веры, а не науки. Я постарался поэтому доказать, что история человеческого рода не имеет смысла, если не возводить ее к первым дням мира и к сотворению человека, что все неизбежно обратится в хаос и мрак в этой области человеческого познания, если мы не бросим на нее яркий спет глубоких истин и дивных символов, находящихся в книге Бытия. Переходя затем к сущности предмета, я сказал, что в задачи божественного основателя христианства никогда не входило навязывать миру немую и близорукую веру, как, по-видимому, предполагает автор, что, раз христианство есть слово и свет по преимуществу, оно естественно вызывает слово и распространяет возможно больший свет на все объекты интеллектуального воззрения человека, что оно не только не противоречит данным науки, но, напротив, подтверждает их своим высоким авторитетом, между тем как наука в свою очередь ежедневно подтверждает своими открытиями христианские истины, что христианство снабдило человеческий ум новыми и многочисленными орудиями, дав ему повод к безмерному упражнению в те времена, когда наиболее прославленные святые были в то же время и величайшими философами своего века, что, наконец, доказано, что наиболее плодотворными эпохами в истории человеческого духа были те, когда наука и религия шли рука об руку. Поэтому в страницах, прочтенных вами, я имел в особенности в виду прискорбную тенденцию увековечивать раскол между религией и наукой, установленный XVIII веком, и о котором ни отцы церкви, ни учителя средневековья, эти гиганты религиозной мысли, не имели даже представления, тенденцию, в которой, к сожалению, доселе упорствуют многие выдающиеся и строго религиозные умы, несмотря на обратное направление нашего века в его целом, стремящегося, напротив, изо всех сил вернуться к приемам доброго времени твердых верований и слить в один поток света эти два великих маяка человеческой мысли.
Естественно, что я не могу повторить всего, что я сказал, но необходимо добавить еще несколько слов к этому изложению в кратких чертах того, что уже было мною раньше высказано. Да, Библия есть драгоценнейшее сокровище человечества, она — источник всякой моральной истины, она пролила на мир потоки света, она утвердила человеческий разум и обосновала общество, Библии род человеческий главным образом обязан теми, благами, которыми он пользуется, и ей будет он, по всей вероятности, обязан и концом тех бед, которые еще тяготят над ним, но воздержимся от того, чтоб ставить писаное слово на высоту, которой оно не имеет, остережемся, как бы нам не впасть в поклонение, в идолопоклонство букве, в особенности же остережемся представления, что все христианство замкнуто в священной книге. Нет, тысячу раз нет. Никогда божественное слово не могло быть заточено между двумя досками какой-либо книги, весь мир не столь обширен, чтобы объяснить его, оно живет в беспредельных областях духа, оно содержится в неизреченном таинстве Евхаристии 1, на непреходящем памятнике креста оно начертало свои мощные глаголы.
Как видите, княгиня, эти строки содержат полное исповедание веры. Благодарю вас за то, что вы дали мне случай исповедать оную, и в особенности в обращении к вам. Мои религиозные взгляды, подвергаемые нелепейшим толкованиям в наших гостиных, нуждались в формулировке, хоть сколько-нибудь точной и определенной, и раз это сделано, они не могли бы найти лучшего судью, чем вы, вся жизнь которой посвящена была осуществлению искренней и просвещенной религии.

97. В. А. Жуковскому

Полагаю, любезный Василий Андреевич, что вы не забыли своего обещания прислать мне хотя список с письма Пушкина 1, написанного ко мне в то время как вышла моя глупая статья 2 и ко мне не дошедшего. M. M. Сонцев был близкий человек покойнику, потому и воспользовался я его отъездом в Петербург, чтоб вам об этом напомнить 3. Все, что относится до дружбы нашей с Пушкиным, для меня драгоценно, и никто лучше вас этого не поймет, но разумеется, невозможного я не желаю, и если письмо это еще не у вас в руках, то делать нечего. Прошу вас, однако ж, употребить все возможное старание мне его доставить. Не забудьте, что это последнее его ко мне слово.
Думаю, что у вас и голова и сердце полны впечатлениями вашего путешествия, итак, вам не до разговоров со мною. Пришлите письмо, если возможно, если же нет, то скажите M. M., что прислать нельзя, и больше ничего. А затем прощайте любезный Василий Андреевич.
Препокорный ваш Петр Чаадаев.
Москва. Июня 5-го4.

98. Н. Д. Шаховской

Вот, дорогая Наташа, несколько слов для Лизы 1. Дело идет о Кюстине 2. Краткость того, что я написал, не помешает, конечно, письму достигнуть своей цели. Может быть, она угадает мою мысль и найдет способ сама сказать или передать через кого-либо другого этому человеку то, что ему следует знать. Если вы можете дать мне еще 500 р., буду вам очень обязан. Но денег не нужно посылать, сообщите мне только, когда я могу за ними зайти.

1840

99. Е. С. Гагарину

Я вверяю вашим национальным и иным симпатиям господина Галахова, вручителя этого письма. Уверен, что вам будет приятно оказать ему содействие. В Париже он пробудет недолго, так что не злоупотребит оказанным ему покровительством. Познакомьте его, прошу вас, с Тургеневым и заставьте милого хлопотуна несколько для него пошевелиться. Если госпожа Сиркур окажется в Париже ко времени его появления у вас, не откажитесь ввести его в ее салоп, напомнив при этом любезной графине и обо мне. Наш путешественник через шесть месяцев будет назад в Москву: не находите ли вы, что это хороший случай написать нам, минуя почтовые расходы?
Наше прошлогоднее общество еще не в полном составе: большинство дебатеров отбиваются еще от голода в соответствующих губерниях 1, значит, я могу вам сообщить о нашем маленьком мирке только то, что его пока еще не существует 2. Однако же мы, тем не менее, идем понемножку своим путем-дорожкой. Так, наши доморощенные учения со дня на день все сгущаются и быстрыми шагами приближаются к конечным выводам, а многие вопросы разрешаются в жизни механически в ожидании обсуждении 3. Правду сказать, разве сама жизнь не есть лучший довод среди нас, так мало освоившихся с логическим мышлением? Впрочем, настанет и пора рассуждений, они прибудут по зимнему пути {В оригинале слова ‘по зимнему пути’ написаны по-русски.}, по ваше отсутствие, милейший князь, будет нам тогда очень чувствительно, особенно же мне, привыкшему с таким отрадным чувством следить взором и всей душой за вашим молодым и живым увлечением.
Примите, дорогой князь, уверения в глубочайшей приязни со стороны совершенно преданного вам Чаадаева.
1 октября, Басманная.

1841

100. С. П. Шевыреву

Милостивый Государь

Степан Петрович.

На этих днях узнал я, что стихотворение Г. Ростопчиной о Москве 1, произвело в кругу здешних литераторов некоторый соблазн, и что М. П. Погодин намерен был даже его отослать графине. Посылая Вам его, я не предвидел, что унылое чувство поэта, внушенное ему безлюдностью родной стороны, оскорбит Москвитянин2, и уверен был, что оно дышет любовью к родине, хотя и не тою самою, которая нынче в моде. Если я ошибся, то виноват я, а не Графиня, не имевшая намерения печатать своих стихов в Москвитянине. Итак, прошу вас, если это еще возможно, возвратить мне эти стихи. Кажется, таким образом, всему делу будет конец. Впрочем, я уверен, что ни Графиня, ни я не заслужили в этом случае вашей личной немилости, а этого с нас обоих довольно.
С истинным почтением имею честь быть

Вам преданный П. Чаадаев.

Сентября 22.

101. А. И. Тургеневу

Вот Батюшков, которого ты знаешь: стало быть, дело не о нем. Но есть в Париже русский, человек необыкновенного ума, по имени Сазонов, которого, к крайнему моему удивлению, не знаешь. Он находится в Париже по препоручению министра государственных имуществ, следовательно), официальный человек, [и ты не рискуешь, мой бедный либерал, скомпрометировать себя, оказывая ему услугу]. Найди его и постарайся ему пригодиться. За Галахова благодарен1. Здесь все живы и здоровы, народность преуспевает, по улицам разъезжают тройки с позвонками, лапотный элемент в полном развитии, ежедневно делаем новые открытия, открываем славян повсюду, на днях вытолкаем из миру все неединокровное2. Засим прощай. Кланяйся брату3, Экштейну, Голицыну 4, Гагарину, Circourt, Теплякову.
Свербеева в деревне, была здесь недавно, мила по-прежнему, в будущем месяце переселюсь в ее сторону на остаток дней 5.

102. С. С. Мещерской

Декабрь 1841.

Бесспорно, княгиня, весьма интересно то, что сообщает нам в своей книге достопочтенный J. 1 о новом направлении в англиканской церкви. Надо благословлять небо, внушающее различным христианским исповеданиям мысль о взаимном сближении. Учтивый тон речи, столь непохожий на тот, который раньше употреблялся при обсуждении подобных вопросов, умеренность в обвинениях, выставляемых против чужих верований, наконец, дух любви, характеризующий эту маленькую книжку, вполне заслуживают наших симпатий. Мне кажется, что можно возлагать большие надежды на это новое направление, которое принимают в наши дни религиозные взгляды в некоторых странах, но должен признаться вам, что я желал бы, чтоб прения возникли на другой почве. Я думаю, что лучший способ оценить какое-либо начало, получившее господство в мире, это взглянуть на плод, который оно принесло, сводить вопрос на чисто богословский вопрос значит, по мне, слишком суживать его. Ваш английский священник нападает, например, с жаром на почитание Св. Девы и святых, но если даже и признать, к чему я, разумеется, вовсе не склонен, что это почитание, в том виде, как оно исповедуется вашими великими церквами-матерями, как бы запятнано суеверием, то не следует забывать при этом того благотворного влияния, которое оно оказало на мир. В споре между добрыми христианами недостаточно того, чтоб прав был ум, нужно, чтобы и сердце было право. Разве не это почитание сделало христианскую мораль исполнимой, пролив потоки любви Богоматери на землю и дав человеческой слабости некоторое число образцов для подражания, прежде чем она могла обратиться к великому образцу, стоящему на вершине христианской лестницы? Разве не этому почитанию мы обязаны тем, что есть наиболее плодотворного в средневековье? Отнимите у этой поры дикого величия ее восторженное поклонение Св. Деве и ее глубокое благоговение к священному нимбу, и мир был бы и теперь еще, быть может, в том же состоянии, в каком он находился тогда. В эти века, когда владычествовала грубая сила, думаете ли вы, что простая мораль Евангелия и одни сверхчеловеческие добродетели Спасителя были бы достаточны, чтобы смягчить нравы этих людей севера, железная природа которых только что ознакомилась со всей испорченностью римской цивилизации, выродившейся в бесконечные сатурналии? Разве не нужно было показать им добродетели по их мерке и научить их склонять головы и преклонять колена перед ними? Разве не нужно было говорить с ними языком, доступным для них, и обращаться более к их сердцу и к их воображению, чем к их уму? Вне сомненья, например, что христианское искусство, этот прекрасный цвет чистейшего религиозного чувства, было бы невозможно без почитания святых. А если это так, то ведь это искусство бесспорно принесло больше пользы обществу, чем принесут ему когда-либо целые тома холодных проповедей. Мало того, и что касается меня, то я уверен в этом, даже в настоящее время дивные храмы, которые рассыпала по всей Англии низвергнутая церковь, лучше возвещают Евангелие в своем молчании ее неблагодарному населению, кстати сказать мало ценящему это великолепное наследие, чем проповедники ныне господствующей церкви. Должен, впрочем, признаться вам, что мне трудно понять, как эта Церковь, самое наименование которой — установленная Церковь — указывает на ее происхождение, как она может быть той самой церковью, которая была основана еще во времена апостольские и затем разрушена саксами. Но как бы то ни было, раз она отрицает свое педавнее происхождение и желает вести свое начало с той поры, когда была только одна церковь в мире, эта последняя церковь, доныне пребывающая, будет, конечно, весьма счастлива открыть ей свои объятия. Это отречение в некотором роде от нечистого источника, которым она некогда кичилась, есть бесспорно большой шаг вперед, и мы должны от всего сердца приветствовать ее на этом пути. Как могли бы, в самом деле, древние исповедания, в лоне которых христианство развернулось и определилось, исповедания, стяжавшие ему мир, не порадоваться при виде своих юных сестер, понявших наконец, что может быть лишь одна христианская церковь, и притом не некая метафизическая церковь, парящая в сфере идей, но церковь вполне видимо и вполне реально основанная И. X. на этой земле, орошенной его кровью и освященной его пребыванием среди нас?
Я замечаю, княгиня, что я только еще приступаю к своему предмету, а уже успел заполнить две страницы, я не знаю, удовольствуетесь ли вы тем, что я сказал вам, но мне не хотелось бы заключать своего письма, не попытав в нескольких словах резюмировать мои чувства по этому интересному вопросу. Итак, я думаю, что призвание Церкви в веках было дать миру христианскую цивилизацию, для чего ей необходимо было сложиться в мощи и силе, что, имея задачей показать людям, что есть лишь один способ познать Бога и поклоняться Ему, она естественно должна была испытывать потребность в сохранении собственного единства, что если бы она укрылась в преувеличенном спиритуализме или в узком аскетизме, если бы она не вышла из святилища, она тем самым обрекла бы себя на бесплодие и никогда не была бы в состоянии завершить своего дела, наконец, что ее земные судьбы могут быть выполнены лишь в условиях человеческого разума, условиях, возлагавших на нее обязанность непрестанно приспособляться к духу времен, через которые ей пришлось проходить, а потому и не следует упрекать ее в том, что она пошла дорогой, предначертанной ей природой вещей, и следовательно единственной, но которой она могла идти. Еще одно слово: вы знаете, что некогда, в самый разгар феодальных неистовств, Церковь воспретила какие бы то ни было враждебные действия в течение четырех дней недели, и что ее послушались: ну, так спрашиваю вас, думаете ли вы, что если б она сложилась иначе, чем это было на деле, она могла бы решиться провозгласить этот пресловутый мир Божий, истинный кодекс милосердия и мира, который по признанию даже протестантских писателей, более всего способствовал развитию у современных наций всяческих гуманных чувств? Конечно, нет. Мне кажется, что при общих и мирных прениях, которые, быть может, возникнут при данных обстоятельствах в религиозном мире, необходимо будет постоянно иметь в виду как услуги, оказанные человечеству древними верованиями, так и необходимость, в которую они были поставлены, выступать в качестве общественных сил и подчинять себе все остальные власти. И тогда, если новые верования, исполненные благодарности за оказанное ими благо, с любовью протянут им руку, можно будет надеяться, что сам Дух Святой благоволит просветить их и открыть им целый мир любви, где некогда наиболее расходившиеся мнения сольются и смешаются. Пусть эта счастливая минута скорее порадует сердца истинных христиан! А главное, чего можно весьма опасаться в наши дни, да не вздумает заносчивая философия2, претендующая с помощью нескольких варварских формул примирить все непримиримое, выступить посредницей между глубокими и искренними убеждениями, природы которых она не может понять и значения которых она не может измерить, и тем свести всю эту святую работу религиозных умов к какому-нибудь неудачному компромиссу, к каким-нибудь философским пересудам, недостойным религии Христа.

1842

103. Ф. В. Й. Шеллингу

1842. Москва, 20 мая.

Милостивый Государь.

С тех пор, как вы сделали честь написать мне 1, произошло ие мало событий в философском мире, но из всех этих событий наиболее живой интерес вызвало во мне ваше выступление на новой сцене, куда призвал вас государь, друг гения 2. Как только я узнал о вашем прибытии в Берлин, во мне проснулось стремление обратиться к вам с пожеланиями успеха вашим учениям в этом средоточии немецкой науки, различные обстоятельства, независимые от моей воли, помешали мне выполнить это: теперь мне остается только поздравить вас с вашим успехом. Я не настолько самонадеян, чтобы предположить, что мои приветствия могут вас бесконечно тронуть, и если бы мне не было ничего другого сказать вам, то я, может быть, воздержался бы от того, чтоб писать вам, но я не мог противостать желанию сообщить вам о том могущественном интересе, который связан для нас с вашим теперешним учением, а также о глубоких симпатиях, с которыми маленький кружок наших философствующих умов приветствовал ваше вступление в этот новый период вашего славного поприща.
Вам известно, вероятно, что спекулятивная философия издавна проникла к нам, что большая часть наших юношей, в жажде новых знаний, поспешила приобщиться к этой готовой мудрости, разнообразные формулы которой являются для нетерпеливого неофита драгоценным преимуществом, избавляя его от трудностей размышления, и горделивые замашки которой так нравятся юношеским умам3, но чего вы не знаете, вероятно, это, что мы переживаем в данную минуту нечто вроде умственного кризиса, имеющего оказать чрезвычайное влияние на будущее нашей цивилизации, что мы сделались жертвой национальной реакции, страстной, фанатической, ученой, являющейся естественным следствием экзотических тенденций, под властью которых мы слишком долго жили, но которая, однако, в своей узкой исключительности, поставила себе задачей ие более, не менее, как коренную перестройку идеи страны в том виде, как она дана теперь не вследствие какого-либо насильственного общественного переворота, что еще могло бы до известной степени оправдывать насильственное возвращение к прошлому, но просто в силу естественного хода вещей, непогрешимой логики столетий, а главное в силу самого характера нации. Надо принять в соображение, что философия, низвергнуть с престола которую вы явились в Берлин, проникнув к нам, соединившись с ходовыми у нас идеями и вступив в союз с господствующим у нас в настоящее время духом, грозила окончательно извратить наше национальное чувство, то есть скрытое в глубине сердца каждого народа начало, составляющее его совесть, тот способ, которым он воспринимает себя и ведет себя на путях, предначертанных ему в общем распорядке мира. Необыкновенная эластичность этой философии, поддающейся всевозможным приложениям, вызвала к жизни у нас самые причудливые фантазии о нашем предназначении в мире, о наших грядущих судьбах, ее фаталистическая логика, почти уничтожающая свободу воли, восстановляя ее в то же время на свой лад, усматривающая везде неумолимую необходимость, обратясь к нашему прошлому, готова была свести всю пашу историю к ретроспективной утопии 4, к высокомерному апофеозу русского народа, ее система всеобщего примирения путем совершенно нового хронологического приема, занимательного образца наших философских способностей, вела нас к вере, что упредив ход человечества, мы уже осуществили в нашей среде ее честолюбивые теории, наконец, она быть может, лишила бы нас прекраснейшего наследия наших отцов, той целомудренности ума, той трезвости мысли, культ которой, сильно запечатленный созерцательностью и аскетизмом, проникал все их существо. Вы можете судить, сколь искренно приветствовали ваше появление в самом очаге этой философии, влияние которой могло стать для пас столь гибельным, все те из нас, которые действительно любят свою страну. И не думайте, чтобы я преувеличивал это влияние. Бывают минуты в жизни народов, когда всякое новое учение, каково бы оно ни было, всегда явится облеченным чрезвычайной властью в силу чрезвычайного движения умов, характеризующего эти эпохи. А следует признаться, что горячность, с которой у пас волнуются на поверхности общества в поисках какой-то потерянной национальности, невероятна. Роются во всех уголках родной истории, переделывают историю всех пародов мира, навязывают им общее происхождение с привилегированной расой, расой славянской, смотря по большему или меньшему достоинству их5, перерывают всю кору земного шара, чтобы найти титулы нового народа Божия, и в то время, как эта непокорная национальность ускользает от всего этого бесплодного труда, фабрикуют новую, которую претендуют навязать стране, относящейся, впрочем, совершенно безучастно к лихорадочным восторгам этой науки, у которой еще молоко на губах не обсохло. Но горячки заразительны, и если бы учение о непосредственном проявлении абсолютного духа в человечестве вообще и в каждом из его членов в частности продолжало царить в вашей ученой метрополии, то мы вскоре увидали бы, в этом я уверен, весь наш литературный мир перешедшим к этой системе, подслужливым царедворцем человеческого разума, мило льстящим всем его притязаниям. Вы знаете, в вопросах философии мы еще ищем своего пути: поэтому весь вопрос в том, отдадимся ли мы порядку мыслей, поощряющему в высокой степени всякие личные пристрастия, или, верные дороге, которой мы следовали до сего дня, мы и впредь пойдем по путям того религиозного смирения, той скромности ума, которые во все времена были отличительной чертой нашего национального характера и, в конечном счете, плодотворным началом нашего своеобразного развития. Продолжайте же, милостивый государь, торжествовать над высокомерной философией, притязавшей вытеснить вашу. Вы видите, судьбы великой нации зависят в некотором роде от вашей системы. И да будет дано нам увидать когда-нибудь созревшими в пашей среде все плоды истинной философии, и это, благодаря вам!

103 А. Ф. В. Й. Шеллингу

Москва. 15 апреля 1842

Милостивый государь.

С тех пор, как Вы почтили меня своим письмом, в области философии совершилось не мало событий, но меня живее всего затронуло появление Ваше на новом месте действия, на которое Вас недавно призвал выдающийся монарх. Как только я узнал о Вашем прибытии в Берлин, я хотел направить к Вам пожелание об успешном утверждении Ваших учений в этих пределах, но мне помешали различные заботы, в настоящее время приходится только поздравить Вас с победой, в которой я по существу не сомневался. Вы, конечно, не сочтете меня, милостивый государь, столь самонадеянным, чтобы ожидать, что мое поздравление могло бы Вас особенно затронуть, но я все же не мог воздержаться от желания осведомить Вас о глубоких симпатиях, с которыми наша литературная среда приветствовала вступление Ваше в эту новую полосу Вашего философского поприща. И Вы не останетесь к этому равнодушны, это сочувствие пробудит, я уверен, таковое же и с Вашей стороны, как только Вы узнаете, на чем оно основано. Нельзя отрицать, что спекулятивная философия внесла свои опустошения и в наши отдаленные края и что часть нашей молодежи овладела этой наперед изготовленной мудростью, уверенные формулы которой якобы делают излишним углубленное изучение предметов и так правятся юношеской заносчивости, но я могу Вас уверить, что все наши основательные умы оставались ей совершенно чуждыми. Надо Вам сказать, что мы находимся в состоянии своего рода умственного кризиса, который, вероятно, определит судьбы нашей цивилизации, нас разъедает доморощенная реакция, естественное последствие чужеземных влияний, среди которых мы до сего дня жили. Всякое событие в движении человеческого разума имеет для нас поэтому величайшее значение. И вот та философия, которая безраздельно царила в Берлине до Вашего прибытия туда, проникая к нам и сочетаясь в некоторых из наших молодых умов с новоявленными идеями, грозила полным искажением нашего национального чувства, баснословная эластичность этой мудрости, допускающая всевозможные приспособления, взрастила у нас множество своеобразных представлений о нашем прошлом, ее фаталистическая логика, почти устраняющая свободу воли и отыскивающая везде непреклонную необходимость, обращаясь к нашему былому, готова была свести всю нашу историю к горделивому апофеозу нас самих, наконец, она грозила лишить пас самого ценного наследия наших благочестивых предков, тех скромных доблестей, которые укоренила в их сердцах суровая религия, заключите из этого, как все искренно любящие свою родину радостно приветствовали Вашу философию, когда она водворилась у самого очага той, влияние которой могло стать для нас столь пагубным. Бывают моменты в истории пародов, когда всякая новая теория приобретает необычайную силу вследствие особого движения умов, составляющего особенность этих периодов, и как раз приходится признать, что рвение, с которым волнуются у нас на поверхности общества в поисках какой-то утерянной народности, прямо невероятно. Роются во всех закоулках нашей истории, во всех уголках земного шара, и в то самое время, как эта упрямая народность ускользает от всех тщетных исканий, создают новую и пытаются навязать ее стране, которая со своей стороны совершенно равнодушна к этому лихорадочному порыву нашей безбородой литературы. Но горячки бывают заразительны, милостивый государь, и если бы учение, толкующее о динамическом движении человеческого духа и сводящее к нулю значение разума отдельной личности, продолжало процветать в Вашей ученой столице, нам бы пришлось быть свидетелями завоевания всей нашей литературы этой опустошительной системой. По части философии мы стоим еще на отправной точке, приходится ставить вопрос, отдадимся ли мы такому порядку философических идей, который вызывает высшую степень всякого рода личных притязаний, или же, верные тому пути, которому мы до сих пор следовали, мы и далее будем держаться того мудрого смирения, которое всегда было глубочайшей основой нашего народного характера и, в последнем счете, причиной нашего быстрого развития?
Итак, продолжайте, милостивый государь, торжествовать над этой самоуверенной философией, которая пыталась подорвать Вашу, как Вы видите, судьбы духовного развития великого народа отчасти зависят от того успеха, какой ныне будет достигнут Вашим учением. Пусть настанет день, когда мы увидим у себя все плоды настоящей философии и будем обязаны ими Вам.
Примите, прошу Вас, милостивый государь, уверение в моем чувстве восхищения

Петр Чаадаев.

104. E. A. Свербеевой

10 июля.

Письмо ваше, дорогая г-жа Свербеева, пришло весьма кстати, чтобы отвлечь меня от моих печальных забот. Приближаясь к моменту моего удаления в изгнание из города, где я провел 15 лет моей жизни над созданием себе существования, полного привязанностей и симпатий, которых не могли сокрушить ни преследования, ни неудачи, я вижу, что эта вынужденная эмиграция есть настоящая катастрофа 1. Вы находите, что Рожествено 2 одиноко, что же сказали бы вы об очаровательном убежище, которому предстоит меня принять, если бы вы имели о нем какое-либо представление? Вообразите себе — один кустарник и болота на версты кругом и, помимо всего прочего, отсутствие места в доме для целой половины моих книг! Так пишет мне добрая тетушка, несмотря на ее горячее желание видеть меня у себя. Расположенное в довольно веселой местности, с удобным домом, украшенное вашим соседством, Рожествено по сравнению <с ним) является обетованного землею. Но не будем об этом говорить, это значило бы плохо ценить вашу дружбу, если заставлять ее выносить картину ожидающей меня жизни. Я, впрочем, по-прежнему решил приехать запастись счастием под вашими широтами, прежде чем отправиться в мои Синаняры 3. Я узнал через кузину4 о визите, который сделала вам прекрасная графиня, если я с ней встречусь, я приглашу ее заехать к вам во время моей поездки. И тогда, как-нибудь вечером, между двумя романсами, я распрощусь с вами, это смягчит мне горечь разлуки.
Перейдем к предметам, вызвавшим ваше любопытство. Статья Хомякова5, говорят, произвела мало впечатления среди землевладельцев, я этому не удивляюсь: она очень мало содержит для практической жизни, но очень много для мысли. Поэтому, что до меня касается, я от нее в упоении. Несколько фраз из нее я перевел Мармье6, присоединив к ним маленький комментарий Для его личного употребления. К сожалению, интересный путешественник приехал повидаться со мною накануне своего отъезда, почему я и не мог, в тот краткий промежуток времени, который он провел у меня, дать ему оценить вещи во всем их значении. Вот одна из этих фраз, сопровождаемая комментарием. ‘Сельская община, говорит автор, нашла впоследствии главу в лицо землевладельца’. Совершенно правильно, но что из этого следует? Что община сначала не имела главы, что последняя установилась у нас законным путем, что это установление было благодеянием для страны, так как оно способствовало окончательному устроению этой удивительной общины, основы, по мнению автора, нашего общественного строя и зародыша всего нашего будущего процветания, наконец, что не следует прикасаться к рабству, если только не хочешь разрушить общину и возвратить пас к золотому веку допотопной Руси. Текст гласит: ‘Мирская община получила впоследствии определенную главу в лице помещика’ 7. Вы видите, что моя передача вполне правильна: я ссылаюсь но самого автора. Другое положение Хомякова, доверенное скромному и осторожному размышлению Мармье: ‘формы нашей жизни, — говорит он, — органическое произведение нашей почвы и народного характера, заключают в себе тайну нашего величия’ 8. Превосходно! Но тогда и крепостное право, одна из наиболее ярких форм нашей жизни, не является ли также необходимым продуктом природы страны? Не содержит ли оно в себе также тайну нашего величия? А потому, снова скажу, остерегайтесь дотрагиваться до него! Но достаточно о Хомякове и его статье. Г-жа Орлова поселилась во Всесвятском, она по-прежнему бодра, но очень грустна. Мысль покинуть ее, чтоб больше не видаться, сильнее всего меня удручает. Добрый Орлов, надеюсь, не будет за это в претензии на меня, в странах, в которых он теперь обретается, все, говорят, становится ясно, в таком случае он будет знать, как дорога мне его память и как я был бы счастлив доказать это его семье.
Тургенев направляется в Москву, его патрон9 ожидается сюда через несколько дней, итак, вы не преминете вскоре увидеть нашего доброго друга у своих ног. Натали получила два раза известия от своей сестры10, этого беспокойного сердца, которое сейчас ищет впечатлений на красивых берегах Рейна. Да поможет ей небо! Вы, вероятно, знаете о случившемся с хорошенькой Дашей происшествии, очень естественном при ее наружности, вследствие этого Лиза путешествует без горничной, отчего она, по ее словам, чувствует себя превосходно, но не можете ли вы мне объяснить, как она ухитряется причесываться? Правда, у нее есть выход — вовсе не причесываться. Вот, кажется, все темы вашего любопытства удовлетворены.
Итак, прощайте, добрая и любезная кузина. Забыл вам сказать, что наш Голицын11 женится на княжне Долгорукой, дочери Ильи Долгорукого, свадьба будет здесь через несколько недель. Все это сообщил мне Иван Гагарин, он только что от меня ушел и поручил мне засвидетельствовать вам свое почтение. Еще раз — прощайте. Примите, прошу вас, выражение моей глубокой и искренней преданности.

Петр Чаадаев.

P. S. Я хотел послать это письмо на почту, но ваш супруг взялся его вам доставить.

105. И. С. Гагарину <июль>

После размышления я полагаю, что следует принять рассказ о княжне Анне. Молчание наших летописей ничего не доказывает, так как они умалчивают и о браках других дочерей Ярослава, а они вполне удостоверены другим путем. Можно предположить, что разделение двух церквей гораздо более определилось ко времени Нестора, и он избегал отмечать факты, которые бы говорили в пользу первоначального единства двух исповеданий. Как бы то ни было, ясно, что наши сношения с Западом были в ту пору весьма благожелательны, частые браки с князьями и княжнами Европы, причем вопрос о перемене религии никогда и не подымался, просьба Изяслава 1 к папе Григорию VII о поддержке и благорасположении народа, которое окружало его до самой кончины, История Антония римлянина, который прямо из Рима приплыл в Новгород и там основал монастырь2, в особенности же письмо митрополита Иоанна к папе 3 (в котором он говорит прямо, что он не понимает) и целый ряд других фактов в достаточной мере это доказывают.
Будьте здоровы, дорогой князь, я не попаду сегодня вечером в ваши края, я еду во Всесвятское, если вы хотите поговорить со мной до отъезда, то приходите обедать в Английский клуб, вы застанете меня там около 5 часов и я вас запишу.

Весь ваш Чаадаев.

106. С. П. Шевыреву

Басманная. 20 июля.

Вы, конечно, не знаете, любезнейший Степан Петрович, что я болен и сижу дома, а то бы ваша добрая душа, конечно, вас привела ко. мне. По-московски мы почти соседи 1. Но кроме этого, т. е. кроме утешения, которое мне доставит ваше посещение, я бы желал поговорить с вами о многом. Я оставляю Москву 2. Надобно ее оставить не с пустыми руками. Остальные, немногие предсмертные дни хотел бы провести в труде полезном, а для этого нужно или укрепиться в своих убеждениях, пли уступить потоку времени и принять другие. Ваша теплая душа поймет, что с сомнениями тяжело умирать, какие бы они ни были.
Простите, почтеннейший Степан Петрович. В ожидании вашего посещения прошу вас принять уверение в моей душевной преданности. Петр Чаадаев.

107. П. А. Вяземскому

Москва, 2 октября.

Разрешите, милый князь, порекомендовать вам молодого художника из художественной школы, которую раньше возглавлял Орлов. Он посещает (Парижский) Салон и, быть может, сам будет выставлять свои работы. Он работает в жанре интерьеров и архитектурных пейзажей и чрезвычайно в этом преуспел. Со времени кончины бедного нашего друга 1 школа его приходит в упадок. В Москве нынче искусство не в чести. Хомяков и Чертков, возглавляющие нынче эту школу, не имеют времени ею заняться, ибо один из них слишком озабочен устроением своей славянской семьи 2, а другой увлечен археологическими безделушками 3. Хочу надеяться, что вы не откажете в покровительстве моему молодому человеку, носителю последних честолюбивых устремлений Орлова. Имя его Бодри, но он здешний уроженец и в вашей власти сделать его еще более природным жителем наших мест, называя его Бодриным {В оригинале — Бодринъ.}. Ни к чему, полагаю, говорить вам о кочевой жизни славного нашего тряпичника 4, которого вы имели удовольствие приютить в своем доме, он, конечно же, подробно вам сообщает о своих действиях, поступках и заботах. Прощайте же, милый князь, и примите уверения в моей искренней дружбе.

Чаадаев {*}

{* В оригинале по-русски.}

108. А. И. Тургеневу

31 декабря

Сделайте мне удовольствие, дорогой друг, — пришлите мне автограф Экштейна 1. Это весьма любопытный документ для нашего брата-писаки. Любопытно проследить, сколько нужно в обрез литературного таланта, чтобы получился человек действия в литературном мире, ибо этот немец провел своим несовершенным пером борозду, которую не стереть целой шайке академиков. Мне хочется это перечесть, и по прочтении я вам его верну.
Мы, кажется, должны были обедать завтра, в первый день нового года, у Марса и Беллоны, но я боюсь, что при моей наклонности к звону в ушах я буду слышать весь год воинственные клики. Поэтому я отобедаю преспокойно дома. Будьте здоровы, мой друг, и желаю вам всего лучшего в наступающем году.
Вот еще что! Не вздумайте сунуть эту глупость в ваш мешок для тряпок по свойственной вам — в вашем прославленном качестве великого тряпичника на интеллектуальной мостовой — привычке. Не следует увековечивать глупые шутки.

108 А. М. И. Жихареву

Вот, дорогой друг, предпоследний номер ‘Москвитянина’, что касается последнего, то я еще не могу вам его дать, во-первых, потому, что Натали 1 его у меня только что взяла, а затем потому, что мне нужно еще прочитать статью [Хомякова] 2 о крестьянах, ‘очень обязанных’ (bien obliges), как их называет, говорят, Меншиков. В первый же раз, как кто-нибудь из ваших людей явится сюда, у вас будет этот номер равно как и речь, которую нам прочел Шевырев на университетском акте и которой вы сможете позабавиться, прочтя со всеми воображаемыми интонациями автора. Я еще не знаю, когда я уеду. Я болен и собираюсь в дорогу 3, вот все, что я могу вам сказать в настоящее время.
Будьте здоровы, любезный друг. Приветствуйте самым сердечным образом мою кузину, так же, как и вашего батюшку 4 и остальных членов семьи.

1843

109. С. П. Шевыреву

Покорнейше благодарю Вас, Милостивый Государь Степан Петрович, за сообщение Вашей статьи умной, благородной. Все друзья и ближние нашего доброго Орлова вам за нее скажут спасибо. Без вас он бы пропал без вести. От всей души желаю, чтобы с вами цензура обошлась милостиво 1.

Душевно Вам преданный П. Чаадаев.

110. А. И. Тургеневу

Вы пробудете здесь недолго, милый друг, поэтому хорошо было бы, если бы вы заранее назначили вечер, который проведете у меня, я в этот день совсем не буду выходить из дому, и вы придете, в какой вам будет угодно час. Что касается сегодняшнего дня, то тоже приходите, если вам угодно: я ничего не потеряю от того, что увижу вас два раза.
Дубенский передал мне документ, о котором была речь 1.

111. А. Я. Булгакову

Вот письмо к Т.1, о котором просила меня г-жа Свербеева. Речь идет о гувернантке, которая предлагает приехать сюда и устроиться к г-же Муравьевой 2. Он просил меня поговорить с г-жой М. об этом деле и сообщить о результате. — Вот и все. Шумиха, которую он устроил, лишает меня возможности отвечать ему 3, впрочем, это его вина, передайте это письмо безо всяких объяснений.
Г-жи Свербеевой здесь еще нет. Она поселилась в доме Ухтомского, на бульваре, напротив своей племянницы. Всецело преданный вам Чаадаев.

112. А. Я. Булгакову

Вот еще одно письмо для нашего милейшего человека 1. Это ответ г-жи Муравьевой на предложение известной вам знаменитой гувернантки, приятельницы французской королевы и королевы Лесного аббатства 2. Прошу вас, займитесь ею, — депешей, разумеется, а не гувернанткой, — и обеспечьте ее прием. — Г-жа Свербеева только что приехала, она остановилась в доме Ухтомского, на Тверском бульваре. Приветствую вас на все лады.

Чаадаев

Пятница, утром.

113. Е. А. Свербеевой

Басманная. 29 октября.

Ваши приказания исполнены, прекрасная кузина. Я нанисал Т.1. Я сообщаю ему, что г-жа Муравьева очень рада будет видеть у себя друга королевы французской и королевы l’Abbaye au bois2. Г-жа M. сама ему напишет, чтобы спросить его, уверен ли он, что такая высокопоставленная дама захочет поселиться в том маленьком и скудном помещении, которая она может предложить ей. Вам, вероятно, уже известно, что он больше не показывается здесь. Жаль, мне доставило бы истинное удовольствие повернуться к нему спиной. Представьте себе, дорогая кузина, что, поручая вам в одном из своих писем засвидетельствовать мне его почтение, он, как ни в чем не бывало, ставит меня в хвосте целого ряда лиц, которых он знает только со вчерашнего дня. Я отлично понимаю, что его шарлатанство не находит более в моей личности того интереса, который он некогда находил в ней, но все-таки следовало бы соблюдать приличия. Передайте ему, пожалуйста, что я не нуждаюсь пи в его почтении, ни в его памяти обо мне. Признаюсь вам, что мне приятнее было бы, если бы мне не приходилось писать этому жалкому человеку, позвольте же мне перед вами поставить себе в известную заслугу этот акт внутренней покорности.
Прилагаю письмо к г-же Сиркур, которое прошу вас вложить в ближайшее из ваших писем к Т. С нетерпением жду, любезная кузина, когда вы здесь окончательно оснуетесь. Ваш верный и преданный Чаадаев.

114. Неизвестной

Я очень опасаюсь, сударыня, что осуществлению ваших желаний помешают серьезные препятствия. Не сомневаюсь, что Булгаков хочет быть полезным г-же Жуковской, но уже две недели тому назад он говорил мне, что получил множество рекомендаций относительно места, о котором идет речь. Я со своей стороны сделаю все от меня зависящее, чтобы добиться от него того, чего вы желаете. Пока я поговорю об этом также и с княгиней Луизой, чтобы заручиться ее поддержкой. Завтра я узнаю о результатах наших совместных хлопот и поспешу вам о них сообщить в течение дня. Примите, сударыня, уверения в моем глубочайшем почтении.

Вторник П. Чаадаевъ {*}.

{* В подлиннике по-русски.}

115. А. И. Тургеневу (август-ноябрь)

Госпожа С. больна, поэтому отвечаю вам я: вы знаете, имею ли я на это право 1. И прежде всего я должен вам сказать, что она очень сожалеет, что вызвала ваше письмо. Но что вы хотите? Приходится иногда действовать не по первому побуждению, хотя бы впоследствии и пришлось в этом раскаяться. Предупреждаю вас — вы услышите слово человека обиженного, однако человека, симпатии которого не смогли заглушить ни ваши мелочные выходки, ни бешеные вспышки вашего гнева.
Вы говорите, что ваша душа больна! Дай бог, чтобы ваш ум был в лучшем состоянии. Вы бы тогда лучше судили и о вещах, и о людях. В этом все дело. Добрый, обходительный, без претензии на серьезность, неутомимый и подчас интересный собиратель всяческих новостей, милый хвастун, не отказывающийся от этого титула, а наоборот, добродушно принимающий его, наконец, фрондер по проявлениям, а для виду и филантроп — таким мы вас знали и любили. Но вот в один прекрасный день ваш покровитель покидает двор: последствия обрушиваются на вас2, вы теряете одну официальную поддержку, и вам нужна другая. Вместо того, чтобы искать эту поддержку в старых и достойных дружеских связях, в услугах, оказанных и принятых, в уважении ваших соотечественников, вы хотите найти ее в каких-то неизвестных делах славного прошлого, в ваших связях с несколькими снисходительными европейскими знаменитостями, в мнимой строгости ваших принципов и прежде всего в той широкой филантропии, первые плоды которой принадлежат каторжникам, а шум — свету 3. И вот вы — среди нас в своем новом костюме. К сожалению, костюм вам не по росту. Он был скроен для человека исключительно смелого и оригинального. А вы знаете, — каков тот, кто его надел. Отсюда все недоразумения, произошедшие с вами во время вашего пребывания в Москве. Прежде всего вы нашли, что публика охладела по отношению к вам. Ничуть не бывало. Публика осталась та же, — переменились вы. Публика, надо это вам сказать, всегда относилась к вам шутя, на этот раз вы захотели, чтобы вас приняли всерьез. Публика на это не пошла, вот и все. Тогда начались ваши дикие выходки, ваши взбалмошные ссоры, ваши ревнивые подозрения. Вы стали сварливы, грубы, надменны. Все ваши дурные страсти, дремавшие в течение полувека в тени блаженного довольства, внезапно проснулись, шумные, циничные, завистливые. Поневоле публика тогда слегка отшатнулась от вас, тем не менее, привыкнув относиться к вам снисходительно, она не лишила вас своего доброжелательства, с той лишь разницей, что ее симпатии сменились снисхождением. То, что я вам сейчас сказал, вы знаете не хуже меня, но вы, вероятно, не знаете того, что это известно другим и помимо вас, а вот это-то и важно вам знать!
Вы понимаете, что я не могу вывести известную вам милую даму на ту шутовскую арену, на которой мы благодаря вам состязаемся. Я не могу говорить с вами ни о том почти жестоком поддразнивании, которому вы ее подвергли, и это в такую минуту, когда она была погружена в глубочайшую скорбь4, ни о ваших претензиях целиком завладеть ее дружбой, ни, наконец, о покорности, с которой она перенесла все излияния неслыханного эгоизма: но я могу и должен сказать вам о себе, и это вы, конечно, прекрасно понимаете. Как ни смешно, впрочем, что между нами возникает спор, я не могу даровать вам ту безнаказанность в отзывах обо мне, какую вы себе так свободно предоставляете. Итак, слушая вас, лучше сказать, глядя на вас, ибо вы ничего не произносите 5, можно подумать, что вы таите глубокую и обоснованную обиду против меня, я оговорился, обида — не то слово, ваше дурное настроение в отношении меня совершенно бескорыстно, вы одушевлены лишь самым целомудренным, самым благородным негодованием против изменчивости моих мнений, против моего заносчивого самолюбия. Ну, так что ж! Я это признаю, ибо я — не из тех, кто добровольно застывает на одной идее, кто подводит все — историю, философию, религию под свою теорию, я неоднократно менял свою точку зрения на многое, и уверяю вас, что буду менять ее всякий раз, когда увижу свою ошибку. Что касается второго вопроса — моего самолюбия, то — да, я горжусь тем, что сохранил всю независимость своего ума и характера в том трудном положении, которое было создано для меня, и я смею надеяться, что мое отечество оценит это, я горжусь тем, что вызванные мною ожесточенные споры не отдалили от меня никого из тех лиц, глубокими симпатиями .которых я пользовался, наконец, я горжусь тем, что среди моих друзей числятся серьезные и искренние умы самых разных направлений6. Еще слово. О, конечно, христианское смирение прекрасно, и, осуществляя его, человек испытывает невыразимое счастье, к сожалению, при некоторых данных условиях оно приобретает вид низости, и вы, который так искусно умеет принимать тот или иной вид, должны это знать не хуже меня. Вернемся к моим мнениям — это самый существенный вопрос.
Было время, когда я, как и многие другие, будучи недоволен нынешним положением вещей в стране, думал, что тот великий катаклизм, который мы именуем Петром Великим, отодвинул пас назад, вместо того чтобы подвигнуть вперед, что поэтому нам нужно возвратиться вспять и сызнова начать свой путь, дабы дойти до каких бы то ни было крупных результатов в интеллектуальной области 7. Ознакомившись с делом ближе, я изменил свою точку зрения. Теперь я уже не думаю, что Петр Великий произвел над своей страной насилие, что он в один прекрасный день похитил у нее национальное начало, заменив его началом западноевропейским, что, брошенные в пространство этой исполинской рукой, мы попали на ложный путь, как светило, затерявшееся в чужой солнечной системе, и что нам нужен в настоящую минуту какой-то новый толчок центростремительной силы, чтобы мы могли вернуться в нашу естественную среду. Конечно, один этот человек заключал в себе целый революционный переворот, и я далек от того, чтобы это отрицать, однако, и этот переворот, как и все перевороты в мире, вытекал из данного порядка вещей. Петр Великий был лишь мощным выразителем своей страны и своей эпохи. Поневоле осведомленная о движении человечества, Россия давно признала превосходство над собой европейских стран, особенно в отношении военном, утомленная старой обрядностью, прискучив одиночеством, она только о том и мечтала, чтобы войти в великую семью христианских народов, идея человека уже проникла во все поры ее существа и боролась в ней не без успеха с заржавевшей идеей почвы. Словом, в ту минуту, когда вступил на престол великий человек, призванный преобразовать Россию, страна не имела ничего против этого преобразования: ему пришлось только приложить вес своей сильной воли, и чашка весов склонилась в пользу преобразования. Что касается средств, которыми он пользовался для осуществления своей программы, то он, естественно, нашел их в инстинктах, в быте и, так сказать, в самой философии народа, которого он являлся самым подлинным и в то же время самым чудесным выразителем. И народ не отказался от него: если он и протестовал, то делал это в глубоком безмолвии, и история никогда об этом ничего но узнала. Стрельцы, опьяненные анархией, вельможи, погрязающие в грабежах, потерявшие рассудок среди своего рабского уклада, несколько мятежных священников, тупые сектанты — все это но выражало национального чувства. Наконец — небольшая оппозиция, оказанная ему частью народа, отнюдь не имела отношения к его реформам, ибо она возникла со дня его восшествия на престол. Я слишком хороший русский, я слишком высокого мнения о своем народе, чтобы думать, что дело Петра увенчалось бы успехом, если бы он встретил серьезное сопротивление своей страны. Я хорошо знаю, что вам скажут некоторые последователи новой национальной школы — ‘потерянные дети’ этого учения, которое является ловкой подделкой великой исторической школы Европы 8, они скажут, что Россия, поддавшись толчку, сообщенному ей Петром Великим, на момент отказалась от своей народности, но затем вновь обрела ее каким-то способом, неведомым остальному человечеству, но краткое размышление покажет нам, что это — лишь громкая фраза, неуместно заимствованная из той податливой растяжимой философии, которая в настоящее время разъедает Германию и которая считает, что объяснила все, если сформулировала какой-нибудь тезис на своем странном жаргоне 9. Правда в том, что Россия отдала в руки Петра Великого свои предрассудки, свою дикую спесь, некоторые остатки свободы, ни к чему ей не нужные, и ничего больше — по той простой причине, что никогда народ не может всецело отречься от самого себя, особенно ради странного удовольствия сделать с новой энергией прыжок в свое прошлое — странная эволюция, которую разум человека не может постичь, а его природа — осуществить. Но надо знать, что не впервые русский народ воспользовался этим правом отречения, которое, разумеется, имеет всякий народ, но пользоваться которым не каждый народ любит. Так часто, как мы. Заметьте, что с моей стороны это — вовсе не упрек по адресу моего народа, конечно достаточно великого, достаточно сильного, достаточно могущественного, чтобы безнаказанно позволить себе время от времени роскошь смирения. Эта склонность к отречению — прежде всего плод известного склада ума, свойственного славянской расе, усиленного затем аскетическим характером наших верований, — есть акт необходимый или, как принято теперь у нас говорить, акт органический, — надо его принять, подобно тому как страна по очереди принимала различные формы иноземного или национального ига, тяготевшие над ней. Отрицать эту существенную черту национального характера — значит оказать плохую услугу той самой народности, которую мы теперь так настойчиво восстанавливаем. Вот некоторые из тех отречений, о которых мы говорим.
Наша история начинается прежде всего странным зрелищем призыва чужой расы к управлению страной, призыва самими гражданами страны — факт, единственный в летописи всего мира, но признанию самого Карамзина, и который был бы совершенно необъясним, если бы вся наша история не служила ему, так сказать, комментарием. Далее идет наше обращение в христианство. Вы знаете как это произошло. Если князь и его дружина, говорил народ, находят это учение хорошим и мудрым, наверное это так и есть10, и бежал окунуться в воды Днепра. Наконец, наступает продолжительное владычество татар — это величайшей важности событие, которое ложный патриотизм лицемерно и упорно отказывается понять и которое содержит в себе такой страшный урок. Как известно, татары никогда не захватывали всей России, но ведь без захвата страны нет настоящего ее завоевания, т. е. завоевания, которое привело бы к необходимому подчинению. Можно подумать, что смутный инстинкт подсказал нашим предкам, что, уединяясь от остального мира, они согрешили перед Господом и что бич татарского нашествия был за это справедливой карой: такова была покорность, с которой они приняли это страшное иго. Поэтому, как оно ни было ужасно, оно принесло нам больше пользы, чем вреда. Вместо того чтобы разрушить народность, оно только помогало ей развиться и созреть. Именно татарское иго приучило нас ко всем возможным формам повиновения, оно сделало возможными и знаменитые царствования Иоанна III и Иоанна IV, царствования, во время которых упрочилось наше могущество и завершилось наше политическое воспитание, во время которых с таким блеском проявились благочестивые добродетели наших предков, это же владычество облегчило задачу Петра Великого и имело, быть может, больше влияния, чем это принято думать, на образование этого исполина. Само царствование Иоанна IV можно рассматривать в известном смысле как длительное отречение, во время которого народ сложил у ног своего государя не только все свои права, но и свои верования, ибо мы видим, как немедленно после него народ признает наследником престола его сына — плод многоженства 11, не имевшего примера среди христианских народов, видим, как он проливает чистую кровь лучших своих сынов за этот воображаемый символ царской власти. Всем известно это странное и волнующее событие страшного царствования — настоящий договор, заключенный между народом и его государем, в силу которого народ со связанными руками и ногами отдавал себя во власть впавшего в безумие государя 12. Один этот факт говорит больше, чем все, что я мог бы прибавить. Но в нашей истории есть еще одно отречение, более важное, более чреватое последствиями, чем все отречения, о которых я говорил, и к которому мне не терпится перейти, потому что оно непосредственно связано с упреками, которые вы мне делаете. Вы догадываетесь, что я имею в виду установление крепостного права в наших деревнях.
Вот что мы читаем в журнале, хорошо известном своим национальным настроением13. Статья говорит об императорском указе, вводящем новый порядок освобождения крестьян. Установив на научных основах, что цельность общины является существенным элементом нашего общественного быта, автор прибавляет: впоследствии мирская община получила определенного главу в лице землевладельца14. Эти замечательные слова, вырвавшиеся из-под блестящего пера одного из корифеев национальной школы, заключают в себе, по нашему мнению, все прошедшее и все будущее нашего земледельческого населения, достаточно будет краткого их разбора, чтобы вы могли понять и оценить мою точку зрения на этот вопрос.
В факте огромной социальной важности, который окончательно сорганизовал в нашей стране низшие слои общества, прежде всего поражает то, что ничего подобного не только не видели в других христианских странах, но что наоборот — историческое развитие в них шло путем, совершенно противоположным нашему. Начав с крепостной зависимости, крестьянин там пришел к свободе, — у нас же, начав со свободы, крестьянин пришел к крепостной зависимости, там рабство было уничтожено христианством, у нас рабство родилось на глазах христианского мира. Что касается самого пути установления крепостного состояния, то нет ничего общего между тем, как оно установилось в странах Западной Европы и у нас15. Будучи результатом неприятельского нашествия или военных побед, оно в этих странах было в известном отношении узаконено древним правом завоевателя, везде, где вы находите господ и крепостных, вы найдете также либо власть одной расы над другой, либо обращение людей в рабство на поле сражения, — у нас же одна часть народа просто подчинилась другой, притом так, что порабощенной части никогда и в голову не пришло жаловаться на потерю своей свободы и никогда она но чувствовала себя сколько-нибудь оскорбленной, униженной, опозоренной этой переменой в своей судьбе16. Вот различные фазы этой странной истории. Сначала простая административная мера, определяющая известное время в году для возобновления арендного договора между собственником и крестьянином, затем — другая административная мера, привязывающая этого последнего к земле, после этого — третья мера, которая включает его в своего рода бесформенный кадастр земельной собственности, наконец — последняя, которая смешивает его с домашними крепостными или рабами в собственном смысле слова и таким образом навсегда порабощает его. Таков простои ход событий. Ясно, что такой ход, при котором вмешательство государя есть только вмешательство административной власти, был лишь необходимым последствием порядка вещей, зависящего от самой природы социальной среды, в коей он осуществлялся, или от нравственного склада народа, его терпевшего, или, наконец, от той и другой причин вместе взятых. Мы действительно видим, что все эти меры вытекали из властной необходимости тех исторических эпох, которые их породили, мы находим в то же время в самих учреждениях наших, носящих глубокий отпечаток национального характера, естественную тенденцию к этой неизбежной развязке нашей социальной драмы. Раскройте первые страницы нашей истории, размышляйте над ними не с честолюбивым, хвастливым патриотизмом наших дней, но со скромным благочестивым патриотизмом отцов наших, и вы увидите, что в формах, в разнообразно сочетающихся условиях нашего национального существования, и с самых первых его лет все предвещает это неизбежное развитие общества. Вы увидите, что уже с самой колыбели оно несет в себе зародыш всего того, что возмущает ныне поверхностные умы, вылившиеся в формы, свойственные чуждому миру. Вы увидите, что уже с той поры все стремится, все жаждет подчиниться игу какой-нибудь личной власти, что все организуется, все устрояется в узких рамках домашнего быта, что, наконец, все стремится искать защиты под отеческой властью непосредственного начальника. Среди всего этого вы можете усмотреть и выборное начало, слабое, неопределенное, бессильное, проникающее иногда неведомо как в самую семью, иногда ограничивающееся анархическими выходками злоупотребления безграничной власти, но никогда не совпадающее с положительной идеей какого-нибудь права, всюду и всегда подчиненное началу господствующему — всеподавляющему началу семейному. Это выборное начало, наконец, столь ничтожно, что наша история упоминает о нем как будто лишь для того, чтобы показать его бесплодность, когда оно не сочетается с чувством человеческого достоинства. Все это прекрасно понял ученый автор статьи.
По его мнению, краеугольный камень нашего социального здания — это сельская община, в ней сосредоточены все силы страны, в ней кроется вся тайна нашего величия, с его точки зрения — это не повторяющееся нигде в мире начало, нечто принадлежащее исключительно нашей народности, нечто интимное, глубокое, необычайно плодотворное, создавшее нашу историю, придающее единое направление всем достойнейшим событиям нашего национального существования и окутывающее его целиком, наконец — из недр общины раздался клич спасения в то время, когда наша прекрасная родина разрывалась на клочки своими собственными сынами и предавалась чужеземцам 17. Между тем надо помнить, что было время, когда эта община была далеко не так прекрасно организована, как в эпоху более нам близкую. Автор, правда, признает влияние общинного начала с самых первых дней существования нашего общества, но это воздействие его, очевидно, не могло проявляться в форме, полезной для страны, в то время, когда население блуждало по ее необъятному пространству то ли под влиянием ее географического строя, то ли вследствие пустот, образовавшихся после иноземного нашествия, или же, наконец, вследствие склонности к переселениям, свойственной русскому народу и которой мы в большой степени обязаны огромным протяжением нашей империи. Ученый автор сам, вероятно, попал бы в затруднительное положение, если бы ему пришлось точно объяснять нам, какова была подлинная структура его общины, равно как ее юридические черты среди этого немногочисленного населения, бродившего на пространстве между 65 и 45R (северной) широты, но каковы бы ни были эти черты и эти формы, несомненно то, что нужно было их изменить, что нужно было положить конец бродячей жизни крестьянина. Таково было основание первой административной меры, клонившейся к установлению более
стабильного порядка вещей. Этой мерой, как известно, мы обязаны Иоанну IV — этому государю, еще недавно так неверно понятому нашими историками, но память которого всегда была дорога русскому народу, государю, которого узкая прописная мораль наивно заклеймила, но широкая мораль наших дней совершенно оправдала, государю, чей кровавый топор в течение сорока лет не переставал рубить вокруг себя в интересах народа, поэтому было бы весьма неразумно видеть что-либо иное в этом акте, продиктованном искренним участием к земледельческому классу.
Вторая мера относится к царствованию его сына или, лучше сказать, к царствованию Годунова, избранника народа <...> 18.

116. А. И. Тургеневу

1 ноября. Басманная.

Не успел я написать вам письмо, наполненное глупостями, в ответ на те, с которыми вы обратились ко мне в вашем письме к Свербеевой 1, как она получила другое для передачи мужу, в котором было несколько слов по моему адресу. Вот я и сел впросак с моим глупым письмом. Признаюсь, однако, что мне немножко жаль, что так случилось, ибо в моем письме были отменные вещи, и вы сами с удовольствием прочли бы их. Но у вас какой-то дар делать все некстати. Как бы то ни было, теперь ужо говорить об этом не приходится, и мне в настоящее время остается только сообщить вам о том удовольствии, которое доставило мне это, правда, немного запоздавшее, удовлетворение, но которое я принимаю от всего сердца, и за которое я вам во всех отношениях благодарен. Я, впрочем, никогда не сомневался в вашем добром сердце, как ни извращено оно филантропией, а также в вашей дружбе, и крепко надеялся, что в один прекрасный день вы вернетесь ко мне. Я убежден, что, написав эти трогательные строки, вы почувствовали, что все успехи самолюбия не стоят сладости доброго чувства. Кстати, я должен вам сказать, что ваш страшный гнев нимало не изумил меня, я лучше кого-либо другого понимаю тягость такого существования, как ваше, лучше кого-либо знаю, что все мы лишены действительного благосостояния души, и что, следовательно, нам поневоле приходится заполнять нашу жизнь туманами тщеславия. К несчастью эти туманы зачастую весьма пагубны и искажают в конце концов наш организм.
Я очень рад тому, что вы часто встречаетесь с моей кузиной. Это одна из самых почтенных личностей, каких я только знаю 2. Советую вам, для чести страны, всячески постараться ввести ее в парижское общество. Отчего вы не пишете мне ничего о брошюре Лабепского?3 Я только что прочел ее. Хотя и написанная стилем выходца или, вернее, иностранца, она имеет, по-моему, то несомненное достоинство, что отлично доказывает необходимость реформы Петра Великого в ту эпоху, когда он появился. Ничто великое или плодотворное в порядке общественном не появляется, если оно не вызвано настоятельной потребностью, и социальные реформы удаются лишь при том условии, если они отвечают этой потребности. Этим объясняется вся история Петра Великого. Если бы Петр Великий не явился, то, кто знает, может быть, мы были бы теперь шведской провинцией, и что, скажите, поделывала бы тогда наша милейшая историческая школа?
Мы еще пребываем здесь в летней тишине, и я очень боюсь, что, когда зима вернет нам людей, она принесет нам жизни ровно настолько, чтоб мы могли не почитать себя мертвыми. Если вы соберетесь написать мне, в чем я слегка сомневаюсь, то сообщите мне побольше об этой Лизе, которую мне не удалось заставить особенно полюбить меня, но которую я люблю более, чем в силах это выразить4. Это между нами. Свербеева собирается вам писать. Вы понимаете, какая пустота образовалась в ее существовании, сотканном из привязанностей и симпатий, со смертью добрейшей графини З.5, она еще далеко не оправилась от своего горя, вы сумеете поэтому оценить это свидетельство ее дружбы к вам, ибо люди неохотно отрываются от истинного и глубокого горя. Итак, будьте здоровы. Не говорю вам до свидания, ибо в марте месяце окончательно покидаю Москву с тем, чтобы уже не возвращаться туда. Передайте всяческие изъявления почтительности с моей стороны г-же Сиркур и кн. Елене 6, если только она в Париже. Нежно обнимите вашего брата 7 от меня.

1844

117. А. С. Хомякову

Позвольте, любезный Алексей Степанович, прежде нежели как удастся мне изустно поблагодарить вас за вашего Феодора Ивановича 1, сотворить это письменно. Всегда спешу выразить чувство, возбужденное во мне благим явлением. Разумеется, я не во всем с вами согласен. Не верю, напр., чтобы царствование Феодора столько же было счастливо без Годунова, сколько оно было при нем, не верю и тому, чтоб учреждение в России патриаршества было плодом какой-то умственной возмужалости наших предков 2, и думаю, что гораздо естественнее его приписать упадку или изнеможению церквей восточных под игом Агарян 3 и честолюбию Годунова, но дело не в том, а в прекрасном нравственном направлении всей статьи. Таким образом позволено искажать историю, особенно если пишешь для детей. Спасибо вам за клеймо, положенное вами на преступное чело царя, развратителя своего народа 4, спасибо за то, что вы в бедствиях, постигших после него Россию, узнали его наследие. Я уверен, что на просторе вы бы нашли следы его нашествия и в дальнейшем от него расстоянии. В наше, народною спесью околдованное время, утешительно встретить строгое слово об этом славном витязе славного прошлого, произнесенное одним из умнейших представителей современного стремления. Разногласие ваше в этом случае с вашими поборниками подает мне самые сладкие надежды. Я уверен, что вы со временем убедитесь и в том, что точно так же, как кесари римские возможны были в одном языческом Риме, так и это чудовище возможно было в той стране, где оно явилось. Потом останется только показать прямое его нахождение от нашей народной жизни, из того семейного, общинного быта, который ставит нас выше всех народов в мире, и к возвращению которого мы всеми силами должны стремиться 5. В ожидании этого вывода, — не возврата, — благодарю вас еще раз за вашу статью, доставившую мне истинное наслаждение, и затейливою мыслию, и изящным слогом, и духом христианским 6.

118. А. И. Тургеневу (июнь)

В ответ на твое письмо 1 опишу тебе важное событие, совершившееся у нас в литературном мире: уверен, что ничем столько тебе не удружу. Тебе известна диссертация С.2 Мы, кажется, вместе с тобою ее слушали. На прошлой неделе он ее защищал всенародно. Народу было много, в том числе, разумеется, все друзья С. обоего пола. Не знаю, как тебе выразить то живое участие, то нетерпеливое ожидание, которые наполняли всех присутствующих до начатия диспута. Но вот молодой искатель взошел на кафедру, все взоры обратились на спокойное, почти торжественное его чело. Ты знаешь предмет рассуждения. Под покровом двух имен Стефана Яворского и Феофана Прокоповича дело идет о том, возможна ли проповедь в какой-либо иной церкви кроме православной? По этому случаю, как тебе известно, он разрушает все западное христианство, и на его обломках воздвигает свое собственное, преисполненное высоким чувством народности, и в котором чудно примиряются все возможные отклонения от первоначального ученья Христова. Но все рассуждение не было напечатано, он защищал только последнюю его часть, составляющую некоторым образом особенное сочинение о литературном достоинстве двух проповедников. О самом сочинении говорить не стану, ты отчасти его знаешь, остальное сам прочтешь. Не имея возможности защищать все положения своего рассуждения, С. в коротких словах изложил его содержание, и с редким мужеством высказал перед всеми свой взгляд на христианство, плод долговременного изучения святых отцов и истории церкви, проникнутый глубоким убеждением и поражающий особенно своею новостию. Никогда, в том я уверен, со времени существования на земле университетов, молодой человек, едва оставивший скамью университетскую 3, не разрешал так удачно таких великих вопросов, но произносил с такою властью, так самодержавно, так бескорыстно приговора над всем тем, что создало ту науку, ту образованность, которыми взлелеян, которыми дышет, которых языком он говорит. Я был тронут до слез этим прекрасным торжеством современного направления в нашем отечестве, в нашей боголюбивой. смиренной Москве. Ни малейшего замешательства, ни малейшего стеснения но ощутил наш молодой теолог, решая совершенно новым, неожиданным образом высочайшую задачу из области разума и духа. И вот он кончил и спокойно ожидает возражений, весь осененный какою-то высокою доверенностью в своей силе. Шепот удивления распространился по обширной зале, некоторые женские головы тихо преклонились перед необыкновенным человеком, друзья шептали: ‘чудно!’, рукоплесканья насилу воздержались. Сидевший подле меня один из сообщников этого торжества, сказал мне: [‘Вот что называется ясным изложением’]. Так как я но из числа тех, для которых так ясно выразилась мысль оратора, то тебе ее и не передам, а стану продолжать описание самого представления.
Первый возражатель4 сначала стал опровергать теорию диспутанта о проповеди. Она, по моему мнению, довольно неосновательна, но возражатель, кажется, не угадал слабой ее стороны. Дело состоит в том, что по этому ученью, ораторская речь, следовательно и проповедь, не суть художественные произведения, а я думаю, напротив того, что можно бы с большею истиною сказать, что всякое художественное произведение есть ораторская речь или проповедь, в том смысле, что оно необходимо в себе заключает слово, чрез которое оно действует на умы и на сердца людей, точно так же, как и проповедь или ораторская речь. Потому-то и сказал когда-то, что лучшие католические проповеди готические храмы, и что им суждено, может быть, возвратить в лоно церкви толпы людей, от нее отлучившихся5. Потом перешел он к одному из важнейших положений рассуждения, а именно, что проповедник есть посредник между церковью и частными лицами. Каждый, кому сколько-нибудь известны главные черты, определяющие разъединенные христианские исповедания, легко угадает, откуда заимствовано это понятие о высоком значении проповедника. Оно принадлежит тому из них, которое в одной проповеди видит все дело христианства, и само собою разумеется, что возражатель, не имея возможности выразить вполне своей мысли, в невольном бессилии должен был умолкнуть после первых двух слов. Таким образом, к общему сожалению, диспутант не мог тут явить своей силы. Впрочем, должно заметить, что весь диспут по несчастию обращался около таких предметов, до которых убеждения, решительно противоположные положениям диспутанта, не могли дотронуться. Так, напр., когда возражатель обратился к странному его мнению о католической проповеди, то он принужден был ограничиться несколькими примерами духовного красноречия западной церкви и общими местами о достаточности одного христианского начала для вдохновения проповедника, между тем как ему должно было показать, что характер проповеди на Западе ничуть не определялся догматами церкви, а самою жизнию Запада, составленной из множества разнородных начал, с которыми проповедники должны были бороться, которым иногда должны были уступать, которые вызывали слово живое, непредвиденное, никакому общему закону не подчинявшееся, что находить в проповеди католической отсутствие живого сочувствия с массою слушателей до такой степени смешно, что не знаешь, что на это и сказать, что новоизобретенное им различие между церквами католической и православной совершенно ложно, что церковь православная столько же, сколько и католическая, требовала и требует себе подчинения внешнего, что католическая отнюдь не довольствуется одною только наружною или юридическою покорностию, а лучше только прочих христианских исповеданий постигает своим здравым практическим смыслом человеческую природу и необходимую в ней связь наружного с внутренним, вещественного с духовным, формы с существом, что понятие об этой связи прямо выводится из того ученья евангельского, которое, так сказать, обоготворяет тело человеческое в теле Христовом, таинственно с ним совокупляемым, предсказывает возрождение тел наших и гласит устами Апостола: или не весте, что телеса ваша удове Христове, или не весте, яко телеса ваша храм живого святого духа суть (1 Кор. 6) 6. Ко всему к этому должно было ему еще прибавить, что церковь западная развивалась не как государство, а как царство, что смешно ей в этом упрекать, потому что вся цель христианства в том и состоит, чтобы создать на земле одно царство, все прочие царства в себе заключающее, что непостижимо, каким образом символизированная идея о единстве церкви в лице папы, про которую, впрочем, католическая церковь ничего не уедает, может разлучить человечество с церковью, что если папа на самом деле не что иное, как символ единства, то очевидно, что самое единство в нем заключаться не может, а должно находиться вне его, т. е. в человечестве, что наконец, преобладание формы в католицизме есть не что иное, как жалкий бред протестантизма, не умевшего постигнуть своим отрицательным тупым понятием, что одним разумным, глубоким сочетанием формы с мыслью возможно было сохранить и мысль и форму христианства, посреди той великой борьбы всякого рода сил и понятий на почве Европы собравшихся, которые составляют новейшую историю мыслящего человечества.

119. Е. А. Свербеевой

Если вы, прекрасная кузина, еще не отправили вашего письма Тургеневу, вы можете ему передать, что мое письмо по поводу диссертации Самарина закончено, но что у вас в руках пока только этот отрывок 1. Намедни, вернувшись к себе, я его закончил, правда, немного поспешно, но это, надеюсь, не сделает его менее занимательным. Заключительная часть представляет собою напыщенное похвальное слово в честь православия, как оно понимается нашими друзьями, вместе с изображением блестящего будущего, которое его ожидает, в таких выражениях, от которых, я уверен, не отказался бы сам Протасов, мой достойный и дорогой ученик 2. Вы знаете, что Тургенев просил у меня также мое письмо к Шеллингу 3. Вот оно. Не знаю, дошло ли оно до последнего: поэтому, если ему угодно, он может ему послать его. Г-жа Киреевская только что написала мне нежную записку. Андрей Гол<ицын> поехал к ней. Не можете ли вы мне сказать, где она живет? Прощайте, прекрасная кузина. Надеюсь, что вы хорошо себя чувствуете и воспользуетесь этой прекрасной погодой.
Я едва успел написать эти строки, как пришла ваша записка. Вот книга для Валуева. Я только что кончил читать статью о готической архитектуре, единственную, заслуживающую прочтения4. Я рассчитываю, что вы в другой раз дадите мне ее прочесть. Я слишком скромен, чтобы приходить к вам сегодня вечером.

120. Е. А. Свербеевой

Я рассчитывал, любезная кузина, увидеть вас вчера вечером, но, вернувшись домой, внезапно почувствовал, что сильно простудился, и был вынужден лечь в постель.
И бот я на несколько дней прикован к дому. Если Волков передал вам известную вещь 1, прошу вас, пришлите ее мне ненадолго, завтра утром я ее верпу. Говорят, что в книжных лавках уже не сыщешь сочинений Гоголя 2, если вы или ваш муж любезно пришлете мне их на некоторое время, я буду вам бесконечно благодарен. Прощайте, любезная кузина. Прошу, не пишите мне, — ведь вы не совсем еще оправились от своей недавней болезни.
Ваш верный Чаадаев
Четверг утром.

121. Е. А. Свербеевой

Вот, прекрасная кузина, портрет и сочинения Гоголя. У меня еще остаются Мертвые души {В оригинале по-русски.}. Думаю, ваш приезд пошел мне на пользу, но я в этом не совсем уверен, имея в виду, разумеется, здоровье. Если так будет продолжаться до конца дня, я зайду к вам на минутку, чтобы поблагодарить вас. День такой хороший, что я собираюсь им воспользоваться и сделать некоторые неотложные визиты прежде чем похоронить себя, быть может, надолго, в своей лачуге, которая с каждым днем все больше напоминает мне настоящую могилу.

121 А. А. С. Сиркур

Я очень огорчен, сударыня, что обстоятельства лишили меня удовольствия повидать вас сегодня утром в последний раз. Я чувствую себя не настолько хорошо, чтобы позволить себе выходить в такое скверное время. Посему вынужден передать мои приветствия в письменном виде. Г-н Сиркур любезно согласился выполнить мое поручение к г-ну Мармье и просил у меня записку для него 1. Подумав об этом, я пришел к мысли, что не стоит придавать этому слишком большого значения. Будьте любезны, сударыня, так и передать это г-ну Сиркуру, которому я не в силах выразить всю мою признательность за его милостивое благоволение. Не претендуя на то, чтобы в вашей памяти сохранилось серьезное воспоминание о наших встречах, я все же осмеливаюсь надеяться, что где-то в уголке вашей памяти найдется место и для этих встреч, не совсем лишенных интереса. Я буду счастлив, если вы, среди блистательных умов, окружающих вас в Париже2, будете вспоминать некий бедный задавленный ум, довольный тем, что он устоял после стольких лет борьбы, — и, как я надеюсь, не без результата.
Примите, сударыня, уверения в моей искренней преданности.
Чаадаев.

122. С. П. Шевыреву

Покорнейше благодарю вас, любезнейший Степан Петрович, за ваш подарок и за доброе слово его сопровождающее. Вы меня увидите на ваших лекциях прилежным и покорным слушателем. Будьте уверены, что если во всех мгновениях ваших сочувствовать не могу, то в том, чтоб чрез изучение нашего прекрасного прошлого сотворить любезному отечеству нашему благо, совершенно с вами сочувствую.
Душевно вам преданный Петр Чаадаев.

1845

123. А. де Сиркуру

Басманная, 15 января 1845.

Только что получил тот нумер ‘Semeur’ 1, где напечатан отрывок из проповеди нашего митрополита2. Журнал был адресован прямо владыке, у которого и находился до сих пор, вот почему я так долго не отвечал вам. Было бы, разумеется, лучше, если бы эти нескромные страницы попали сначала ко мне, и еще лучше, если бы проповедь была напечатана целиком и без странного комментария редакции. К счастию, владыка не обратил на него большого внимания. Я только что виделся с ним, он принял меня как нельзя любезнее. Лестное предисловие, по-видимому, подкупило его. Вы отлично знаете, что во всех наших тюрьмах есть часовни, и что в мире не существует церкви более снисходительной, чем православная. Она, может быть, даже слишком снисходительна. Религиозный принцип по самой своей природе склонен распаляться в том, что составляет его сокровенную суть, — так сказать, доводить до гиперболы то, что в нем есть наиболее глубокого. Наша же церковь по существу — церковь аскетическая, как ваша по существу — социальная: отсюда равнодушие одной ко всему, что совершается вне ее, и живое участие другой ко всему на свете. Это — два полюса христианской сферы, вращающейся вокруг оси своей безусловной истины, своей действительной истины. На практике обе церкви часто обмениваются ролями, но принципы нельзя оценивать по отдельным явлениям. А насчет того, чтобы видеть в нашем святом владыке реформатора, то от этого нельзя не расхохотаться. Он сам от всего сердца смеется над этим. Журналист просто напросто принял риторическую фигуру, примененную к тому же, на мой взгляд, очень уместно, за религиозную революцию. Не могу надивиться на то, что делается с вашими наиболее серьезными мыслителями, как только они оказывают нам честь заговорить о нас. Точно мы живем на другой планете, и они могут наблюдать нас лишь при помощи одного из тех телескопов, которые дают обратное изображение. Правда, тут есть и наша вина. Ошибки, в которые вы так часто впадаете на наш счет, объясняются отчасти тем, что пока мы принимали еще очень мало участия в общем умственном движении человечества. Но, я надеюсь, недалек тот день, когда мы займем ожидающее нас место в ряду пародов — просветителей мира. Вы недавно сами видели пас и, конечно, не решитесь отрицать за нами прав на подобное место. Если же вы все-таки почему-нибудь еще не знаете в точности, каковы эти права, вам стоит лишь справиться об этом у молодой школы 3, красы России, чей вдохновенный жар и высокую важность вы сами имели случай оценить, и ручаюсь, что она представит вам внушительный список этих прав. Как видите, я несколько ославянился, как сказала бы г-жа Сиркур. Что делать! Как спастись от этой заразы, тем более сильной, что она — совершенно новое патологическое явление в наших краях? В ту минуту, например, когда я пишу вам, у нас здесь читается курс истории русской литературы 4, возбуждающий все национальные страсти и поднимающий всю национальную пыль. Просто голова кругом идет. Ученый профессор поистине творит чудеса. Вы не можете себе представить, сколько дивных заключений он извлекает из ничтожного числа литературных памятников, рассеянных по необъятным степям нашей истории, сколько могучих сил он откапывает в нашем прошлом. Затем он сопоставляет с этим благородным прошлым жалкое прошлое католической Европы и стыдит ее с такой мощью и высокомерностью, что вы не поверите. Не думайте притом, чтобы это новое учение встречало среди нас лишь поверхностное сочувствие. Нет, успех оглушительный. Замечательно! Сторонники и противники — все рукоплещут ему, — последние даже громче первых, очевидно прельщенные тем, что и им также представляется торжеством их нелепых идей. Не сомневаюсь, что нашему профессору в конце концов удастся доказать с полной очевидностью превосходство нашей цивилизации над вашей, — тезис, к которому сводится вся его программа. Во всяком случае, несомненно, что уже многим непокорным головам пришлось склониться пред мощью его кристально ясной, пламенной и картинной речи, вдохновляемой просвещенным патриотическим чувством, столь родственным патриотизму наших отцов, и в особенности несомненной благосклонностью высших сфер, которые неоднократно во всеуслышание выражали свой взгляд на эти любопытные вопросы. Говорят, что он собирается напечатать свой курс, сочту за счастие представить его ученой Европе на языке, общем всему цивилизованному миру. Изданная по-французски, эта книга несомненно произведет глубокое впечатление в ваших широтах и даже, может быть, обратит на путь истины изрядное число обитателей вашей дряхлой Европы, истомленной своей бесплодной рутиной и наверное не подозревающей, что бок о бок с нею существует целый неизвестный мир, который изобилует всеми недостающими ей элементами прогресса и содержит в себе решение всех занимающих ее и не разрешимых для нее проблем. Впрочем, ничего не может быть естественнее этого превосходства пашей цивилизации над западной. Что такое в конце концов ваше общество? Конгломерат множества разнородных элементов, хаотическая смесь всех цивилизаций мира, плод насилия, завоевания и захвата. Мы же, напротив, — не что иное, как простой, логический результат одного верховного принципа, — принципа религиозного, принципа любви. Единственный чуждый христианству элемент, вошедший в наш социальный уклад, — это славянский элемент, а вы знаете, как он гибок и податлив. Поэтому все вожди литературного движения, совершающегося теперь у пас, — как бы далеко ни расходились их мнения по другим вопросам, — единогласно признают, что мы — истинный, Богом избранный народ новейшего времени. Эта точка зрения не лишена, если хотите, некоторого аромата мозаизма5, но вы не будете отрицать ее необычайной глубины, если обратите внимание на великолепную роль, которую играла церковь в нашей истории, и на длинный ряд наших предков, увенчанных ею ореолом святости. Мало того, один из замечательнейших наших мыслителей 6, которого вы легко узнаете по этому признаку, недавно доказал с отличающей его силой логики, что в принципе христианство было возможно лишь в нашей социальной среде, что лишь в ней оно могло расцвести вполне, так как мы были единственным народом в мире, вполне приспособленным к тому, чтобы принять его в его чистейшей форме, откуда следует, как видите, что Иисус Христос, строго говоря, мог бы не рассылать своих апостолов по всей земле, и что для исполнения распределенной между ними обязанности было совершенно достаточно одного апостола Андрея. Однако, само собою разумеется, что раз откровенное учение достигнет в этой предуготовленной ему обстановке своего полного развития, ничто не помешает ему продолжать свой путь для достижения своего мирового палингенезиса 7, и таким образом вы не совсем лишены надежды увидеть его когда-нибудь и у себя. Конечно, было бы несколько затруднительно примирить эту теорию с принципом всемирности христианства, столь упорно исповедуемым в другой половине христианского мира, но именно этим коренным разногласием между обоими учениями и обусловливаются все наши преимущества перед вами. Таким образом, мы не осуждены, подобно вам, на вечную неподвижность и не окаменели в догмате подобно вам: напротив, наше вероучение допускает необыкновенно удобные и разнообразные применения христианского начала, особенно по отношению к национальному принципу, и это есть неизмеримое преимущество, которое должпо возбуждать в вас сильнейшую зависть. Еще наш милейший профессор недавно повествовал нам с высоты своей кафедры топом глубочайшего убеждения и необыкновенно звучным голосом, что мы — избранный сосуд, предназначенный воспринять и сохранить евангельский догмат во всей его чистоте, дабы в урочное время передать его народам, устроенным менее совершенно, чем мы. Этот новый маршрут Евангелия — любопытное открытие нашей доморощенной мудрости — несомненно будет тотчас признан всеми христианскими общинами, как только он станет им известен, а тем временем пусть вас не слишком удивит, если как-нибудь на днях вы вдруг узнаете, что в ту эпоху, когда вы были погружены в средневековый мрак, мы гигантскими шагами шли по пути всяческого прогресса, что мы уже тогда обладали всеми благами современной цивилизации и большинством учреждений, которые у вас даже теперь можно найти лишь на степени утопий. Нет надобности говорить вам, какое пагубное обстоятельство остановило нас в нашем триумфальном шествии чрез пространство столетий: вы тысячу раз слышали об этом во время вашего пребывания в Москве. Но я не могу оставить вас в неизвестности относительно моего личного взгляда на этот предмет. Да: вторжение западных идей — идей, отвергаемых всем нашим историческим прошлым, всеми нашими национальными инстинктами, — вот что парализовало наши силы, извратило все наши прекрасные наклонности, исказило все наши добродетели, наконец, низвело пас почти совсем на ваш уровень. Итак, мы должны вернуться назад, должны воскресить то прошлое, которое вы так злобно похитили у нас, восстановив его в возможной полноте и засев в нем навсегда. Вот работа, которою заняты теперь все наши лучшие умы, к которой и я присоединяюсь всей душой, и успех которой есть предмет моих желаний, особенно потому, что вполне оценить тот своеобразный поворот, который мы совершаем теперь, можно будет, по моему убеждению, лишь в день его окончательного торжества. — Не знаю, как вы взглянете на то, что я рассказал вам здесь, и надеюсь, что вы не ошибетесь насчет моего взгляда на эти вещи, но несомненно, что если вы, спустя несколько лет, навестите нас, вы будете иметь полную возможность налюбоваться плодами нашего попятного развития… Я уже собирался запечатать это письмо, как получил вашу статью из ‘Semeur’. Надеюсь, что его высокопреосвященство отнесется к вашей критике по-христиански. Ваши замечания, по-моему, несколько суровы, хотя в существе правильны. Мы еще потолкуем о них, когда я буду писать вам о впечатлении, которое они произведут на нашего достопочтенного пастыря. Мне еще не удалось добыть тот нумер ‘Bibl. de Geneve’, о котором вы пишете мне, но надеюсь на этих днях достать его и прочитать вашу статью8. — Не откажите напомнить обо мне г-же Сиркур и уверить ее в моей преданности. Льщу себя надеждою, что она сохранила не слишком дурное воспоминание о нашем славянском фанатизме вообще и моем в частности. И я — не большой охотник до исключительного и узкого национализма, признаюсь даже, что невысоко ценю эту географическую добродетель, которого так кичилась языческая древность и которая чужда Евангелию. Однако, вот соображение, которое я позволю себе предложить снисходительному вниманию г-жи Сиркур. Нет никакого сомнения, что Париж — в настоящее время главный очаг социального движения в мире, что его салоны — привилегированные центры изустной мысли нашего века, несомненно также, что в паши дни идеи и умы именно в Париже ищут и получают свои венцы, патенты и ореол. Но нельзя же отрицать и того, что и в других местах кое-где существуют очаги, неведомые миру центры, и в этих очагах, этих центрах — кое-какие бедные идеи, кое-какие бедные умы, которые без большой самонадеянности могут рассчитывать на долю — если не глубокого интереса, то по крайней мере серьезного любопытства, в особенности со стороны тех, кого противный ветер иногда заносит на наши бесплодные берега и кто таким образом может сам оценить те усилия, которые мы употребляем для их распашки. Примите, милостивый государь, выражение моей глубочайшей преданности.

124. А. И. Тургеневу

Басманная. 15 февраля 1845.

Вот письмо к Сиркуру 1. Оно давным-давно написано, по как-то долго ждало попутного ветра 2. Из него узнаешь кое-что. О прочем с удовольствием бы к тебе написал, несмотря на проказы вашего превосходительства, но право нет ни времени, ни сил. Мы затопили у себя курную хату, сидим в дыму: зги Божией не видать. Сам посуди, до вас ли нам теперь? Сиркуру, нечего делать, надо было написать. Митрополит 3 тебе кланяется. Он так же мил свят и интересен, как и прежде. Ваши об нем бестолковые толки оставили его совершенно равнодушным и не нарушили ни на минуту его прекрасного спокойствия. О последней статье ‘Сеятеля’ не успел еще написать Сиркуру ни слова, по вчера за обедом у К. В. Новосильцовой узнал, что владыка и за это не гневается.

125. Е. П. Ростопчиной

Басманная, 17 февраля 1845.

Позвольте, милая графиня, моему племяннику 1 припасть к вашим стопам, поскольку я сам не имею этой возможности. Вы, наверное, помните, что пообещали однажды принять его. Ваше неизменное благорасположение побудило меня рекомендовать его вашему покровительству на время его пребывания в Петербурге. Он едет туда искать места или чего-нибудь похожего, по улыбка прекрасной и к тому же талантливой женщины принесет ему больше радости, чем любой другой успех. Познакомьте его, прошу вас, с Карамзиным, который, будучи проездом в Москве, не зашел меня повидать, за что Бог его накажет, как только они встретятся. Вот стихи Языкова, приношу их к вашим ногам, как и своего племянника, они со всей очевидностью доказывают, что для того, чтобы писать несравненные стихи, совсем не нужно обладать здравым смыслом 2. Извините за эту причуду. Сейчас я о вас не думал, что со мной случается крайне редко. Впрочем, я отнюдь не полагаю, что вы так уж претендуете на наличие здравого смысла, милая графиня, — у вас есть нечто более ценное. Покажите эти стихи Вяземскому, Самарину и другим. В них описывается вся Москва в извращенном виде.
Я вручил племяннику письмо к г-ну Шевичу, но поскольку г-на Шевича нет в Петербурге, а письмо не более чем рекомендательное, не могли ли бы вы как-нибудь дать его прочитать г-же Шевич? Думаю, что Карамзин мог бы взять это на себя. Примите, милая графиня, уверения в моей глубокой преданности.

126. E. A. Свербеевой (март)

Речь Виктора Гюго помещена в номере от 28 февраля, который я получил не от вас, а из Английского клуба. Вот газеты, которые вы мне присылали, по крайней мере их часть, вы увидите, что серия начинается с номера от 1 марта. Простите, прекрасная кузина, что пишу вам в такой спешке, — я сейчас ухожу слушать Шевырева. Надеюсь, что буду иметь честь увидеть вас на уроке.

127. И. В. Киреевскому (май)

Я очень желал вас нынче у себя видеть, любезный Иван Васильевич, чтобы с вами прочесть речи Пиля и Росселя 1, но так как вы, вероятно, ко мне не будете, то я посылаю к вам лист дебатов 2 с этим западным коммеражем {От франц. commerage — сплетни, пересуды.}. Не знаю почему мне что-то очень хочется, чтобы вы это прочли. Может статься, вы спокойно заметите, что в этом явлении европейской образованности находится одностороннего, и передадите впечатление ваше без ненависти и пристрастия 3.

128. А. И. Тургеневу

Вот что пишет мне Шевырев на твой счет, сообщаю тебе это, чтобы ты знал, [как тебе поступить], если его встретишь. Вчера тебя ждали у К. Ф. 1 Она поручила тебе сказать, что надеется тебя видеть на этих днях.

129. Е. А. Свербеевой (декабрь)

Вы совершенно правы, не желая пробуждать вновь тяжелое горе 1. Я также избегаю говорить о нашем превосходном друге, и только общее сожаление иной раз приводит меня к этому. Не для того поэтому пишу я вам эти строки, чтобы говорить вам о нем, но чтобы сказать вам, что, если мы не будем возвращаться к этому грустному воспоминанию, паши обоюдные сожаления и наша общая утрата могли бы доставить нам, мне кажется, некоторые утешения, хотя бы безмолвные, и я уверен, что нежная душа оплакиваемого нами человека улыбнулась бы нам из своей небесной обители. Вот все, что я имею вам сказать, дорогая кузина. Прах друга, друга, любившего нас с таким полным отречением от всякой человеческой суетности, конечно, священен, и я счел бы себя очень несчастным, если б я на минуту открыл в себе другое чувство, кроме моего горя, в особенности перед тою, которую он так долго окружал своим поклонением. Итак, я думаю, что мы можем видеться, не боясь усилить нашу печаль. Прощайте, дорогая кузина. Если нам следует подражать нашему другу, будем подражать ему также и в его великодушии.

1846

130. Е. А. Свербеевой (март)

Благодарю вас, дорогая Кузина, за предупреждение. Мне очень прискорбно, что я смутил на минуту ваш покой, который мне так дорог. Я считаю все же, что вы немного ошибаетесь относительно чувств, сохранившихся у вас ко мне, как вы полагаете, по не тревожьтесь об этом, прошу вас. Берегите всю ясность своей души для других привязанностей, наслаждайтесь спокойно всеми добрыми чувствами, которые вам подсказывает ваше сердце, продолжайте поддерживать те симпатии, которыми вы окружены и которых вы так достойны, и да будет дано вам найти в них столько же искренности, правды и бескорыстия, сколько вы их встречали у других. Во всем этом, поверьте мне, нет ни славизма, ни желания обратить. Новое чувство встало рядом с нашей старой дружбой и поглотило ее, вот и все. Подобные вещи будут случаться с вами еще не раз. Ваше любящее сердце почувствует еще не однажды потребность согреться у очага более молодой привязанности. Женщин, дорогая кузина, не обратишь отвлеченными идеями, в своих взглядах они колеблются как тростник, по воле окружающих ветерков. Как я вам говорил, дружба есть добродетель. К несчастью, наш народ, обладающий столькими великими и прекрасными добродетелями, развивает в себе меньше всего эту добродетель, поэтому совершенно естественно, что по мере того, как погрязаешь в жизни страны, теряешь инстинкты другого нравственного порядка. Образ жизни, который вы мне предписываете, совершенно невыполним. Правительство запретило мне писать, вы запрещаете говорить, это слишком. Мне осталось недолго жить в Москве, я унесу с собой в свое уединение воспоминание о нашей дружбе, прерванной столь внезапно, как луч далекого солнца, она скрасит своим теплым светом закат моей жизни. Итак, прощайте, моя милая кузина. Бог да ниспошлет вам и всей вашей семье щедрые свои благословения.

131. П. А. Вяземскому

Басманная, 25 апреля

Рекомендую вам, милый князь, тонкого музыканта, который в Москве не имел большого успеха и который рассчитывает, что вы поможете ему добиться большего в Петербурге 1. Он играет на арфе, но не щиплет струны, как говорили и делали раньше. В его руках инструмент только что не поет. Окажите сами ему покровительство и обеспечьте покровительство почтенных поборников музыкального искусства — Виельгорского и других. Мне очень хочется написать вам несколько слов о наших литературных движениях, но не уверен, настолько ли вы горите желанием узнать о них, насколько мы в них погружены. Покамест расскажу вам о том, как вчера мы присутствовали на премьере чрезвычайно любопытной пьесы, водевиля с тенденцией 2. Полагаю, вы знаете, что я имею в виду. Речь идет о старом соперничестве Петербурга и Москвы, поставленном на сцене и воспринимаемом серьезно. К несчастью, зал был почти пустой. Судите сами об эффекте тенденции! К тому же, актер довольно плохо прочитал стихи об античной метрополии, однако раздались аплодисменты. Есть звуки, которые всегда затрагивают струны человеческого инструмента.
Я также хотел рассказать вам о бедняге Тургеневе и о том, что душевно и сердечно меня тронуло. Не находите ли вы, что он стал гораздо значительнее с тех пор, как его нет среди нас? Вы не можете себе представить, как о нем здесь сожалеют. Впрочем, это нетрудно объяснить. Он был создан для Москвы. Москва была истинным полем его деятельности, самой плодородной почвой для его великолепных разглагольствований, для сонной его болтовни, для филантропии шумной, но в сущности искренней и великодушной. Конечно, теперь его достоинства преувеличивают, как ранее преувеличивали недостатки, но все же воистину он в большой степени, если не целиком, принадлежит истории.
Когда ожидать вас в наших палестинах? Приезжайте, сейчас самое подходящее время для того, чтобы на нас посмотреть. Кто знает, может быть, час спустя все переменится. В любой момент может разразиться роковая буря и разрушить все наши карточные домики. Тогда мы будем ни к чему не пригодны, как в прошлом. Кстати о домиках: что сталось <нрзб.> славянскими домиками Тютчева? С тех пор роковая буря уже разразилась. Прошу вас, пожмите от меня руку этому доброму человеку, а также Одоевскому, Соллогубу и Веневитинову.
Надеюсь, ни к чему уверять вас в моей привязанности. Но мне необходимо сказать вам, что с возрастом возникает желание еще раз повидаться с людьми, внушающими вам живую и глубокую симпатию, и что таково и мое горячее желание.
Прошу вас передать мое почтение княгине и г-же Карамзиной, которую я от всего сердца поздравляю. Обнимите от моего имени милого Андре. Не сомневаюсь, что в результате сего прекрасного поступка он обретет счастье, которого достоин 3.
Не забывайте меня, прошу вас, и будьте уверены в моей полной преданности. Петр Чаадаев.
Мой протеже, истинный художник, уехал, не зайдя ко мне за письмом, о котором просил ранее и которое он просил меня отправить вам по почте. Имя его Альварец {Имя написано неразборчиво.}.

132. А. де Сиркуру

Басманная, 26 апреля 1846

Благодарю вас, милостивый государь, за вашу посылку и за ваше письмо. Память нашего покойного друга нам очень дорога, и ваша статья вполне отвечает нашему желанию видеть эту память в почете не только в нашей стране, по также и там, где он жил так долго 1. Сотрудники нашего журнала будут рады дать место вашим страницам, проникнутым столь живым чувством, страницам, так хорошо выражающим наши собственные чувства. Точное знание нашей страны и благожелательный тон, отличающий вашу статью, являются редкостью у иностранных писателей, которые делают нам честь говорить о нас. Но не находите ли вы, что человек, потерю которого мы оплакиваем, значительно вырос с тех пор, как его уже нет на этом свете? При жизни он не был оценен по достоинству. Можно сказать, что одна часть его личности заслоняла от нас другую. С ним стали серьезно считаться только с тех пор, как судьба отняла его у нас. Только сейчас, когда пустота, которую оставил он среди нас, возвращает так часто к нему нашу мысль, мы начинаем отдавать ему запоздалую дань справедливости. За его любезными сплетнями, его шумной активностью мы совсем не замечали того серьезного содержания, которое скрывалось за всем этим. И однако жизнь, целиком посвященная тысяче великодушных симпатий, заслуживает более высокой оценки. Сейчас, конечно, преувеличивают его достоинства, как еще недавно преувеличивали его недостатки, по как бы то ни было, сейчас носком йоги он уже стоит в истории, а может быть и всей ступней.
То, что вы мне сообщаете о состоянии Франции, ничуть меня не удивляет. Я не сторонник вашего теперешнего режима 2. Но признаюсь вам, я совершенно не был осведомлен об этом новом характере, который вы приписываете вашему обществу. Что это за ублюдочный империализм, о котором вы говорите? Является ли он честолюбивым духом императорской эпохи или это дух подчинения — вот чего я не могу разгадать. Я, впрочем, как и вы, думал, что совершенное уничтожение аристократического элемента было для Франции сущим бедствием, и что страна, претендующая на то, чтобы быть серьезной монархией, не может обойтись без этого элемента.
Королевская власть, помещенная на вершине общества, без промежуточного слоя между ней и нацией, имеет смысл только в деспотии, в странах с конституционным режимом — это бессмыслица. Нужно, чтобы это верховное величие было умеряемо величием ранга низшего, иначе оно только будет заставлять страдать взоры масс, задевать всех тщеславных, всех честолюбцев, не будучи в силах их удовлетворить, она разбудит все страсти, всяческое нетерпение народов и отдельных личностей, не имея средств их успокоить. Мне кажется, что роль аристократии при конституционном режиме — это прежде
всего отвлечь взоры низших классов от блеска монархической власти, всегда несколько яркого, всегда несколько ослепительного для них. Я нахожу, что есть нечто в высокой степени наглое и циничное в этой обнаженности королевской власти, лишенной аристократии. Вот, по-моему, чем объясняется многое из случившегося у нас, в том числе и покушения, возмущающие чувство гуманности
Вы по-прежнему интересуетесь идейным движением у нас. Что мне вам сказать о нем? Национальная реакция (le reaction nationale) продолжается по-прежнему3. Если ей случается иногда слишком увлечься своими собственными созданиями, принять на себя повадку власти, возомнить себя важной барыней, то не следует за это на нее слишком сердиться. Это черта всех реакций: влюбляться в самое себя, верить слишком слепо в свою правоту, впадать во всякого рода высокомерие, в особенности, когда эти реакции не встречают на своем пути серьезного противодействия, а вы знаете, что противодействие на этой почве в нашей стране почти немыслимо. Идея туземная, т. е. идея исключительно таковая, торжествует, потому что в глубине этой идеи есть правда и добро, потому чго она, естественно, должна восторжествовать вслед за тем продолжительным подчинением идеям иностранным, из которого мы выходим. Настанет день, конечно, когда новое сочетание мировых идей с идеями местными положит конец ее торжеству, а до тех пор нужно терпеть ее успехи и даже злоупотребления, которые она при этом допускает.
Приезжайте к нам, милостивый государь, вы будете лучше судить о вещах, когда вы будете наблюдать их своими собственными глазами. В современном движении есть черты, которые не сумею вам передать и которые его прекрасно характеризуют. Не подумайте, пожалуйста, что я хочу говорить о политической тенденции, ничего подобного! Но вам не безызвестно, что иные слова, переходя из рук в руки, иногда меняют смысл. Ничего не может быть скромнее, например, чем желания, которые мы питаем в пользу возврата к воображаемому прошлому, но дело в том, что наряду с этим воображаемым прошлым, у нас имеется подлинное прошлое и, несомненно, что существует немало в этом прошлом таких вещей, которые, будучи воспроизведены на наших площадях, прозвучали бы престранно для многих ушей. Движение это чисто литературное, но нет ничего легче, как отыскать в нем то, что, как выражаются у нас, имеет социальный характер и даже характер еще более резко выраженный. В конце концов, все это не более, как ученические упражнения, но производимые среди общества и наполняющие часть его существования, в общем столь бесцветного. В другой раз, может быть, мы сможем об этом побеседовать более непринужденно. А пока благоволите верить, что я испытываю всегда живейшее удовольствие, удовлетворяя, как умею, то разумное любопытство, которое мы в вас вызываем.
Прошу вас принять уверение в моем совершенном уважении.

Петр Чаадаев.

133. А. де Сиркуру

15 июня 1846.

Я только что писал вам 1 милостивый государь, а теперь берусь за перо, чтобы просить вас пристроить в печати статью нашего друга Хомякова 2, которая переведена мною и которую он хотел бы поместить в одном из ваших периодических изданий. Рукопись доставит вам на днях г. Мельгунов3, которого вы, кажется, знаете. Излишне говорить, как мне приятно снова беседовать с вами. Тема статьи — мнения иностранцев о России. Вы знаете, что я не разделяю взглядов автора, тем не менее я старался, как вы увидите, передать его мысль с величайшей тщательностью. Мне было бы, пожалуй, приятнее опровергать ее, но я полагал, что наилучший способ заставить пашу публику ценить произведения отечественной литературы, это — делать их достоянием широких слоев европейского общества. Как ни склонны мы уже теперь доверять нашему собственному суждению, все-таки среди нас еще преобладает старая привычка руководиться мнением вашей публики. Вы так хорошо знаете нашу внутреннюю жизнь, вы посвящены в паши семейные тайны, итак, моя мысль будет вам совершенно ясна. Я думаю, что прогресс еще невозможен у пас без апелляции к суду Европы. Не то, чтобы в нашем собственном существе не крылись задатки всяческого развития, но несомненно, что почин в нашем движении все еще принадлежит иноземным идеям и — прибавлю — принадлежал им искони: странное динамическое явление, быть может, не имеющее примера в истории народов. Вы понимаете, что я говорю не только о близких к нам временах но обо всем нашем движении на пространстве веков. И прежде всего, вся наша умственность есть, очевидно, плод религиозного начала. А это начало не принадлежит ни одному народу- в частности: оно, стало быть, постороннее нам так же, как и всем остальным народам мира. Но оно всюду подвергалось влиянию национальных или местных условий, тогда как у нас христианская идея осталась такою же, какою она была привезена к нам из Византии, т. е. как она некогда была формулирована силою вещей, — важное обстоятельство, которым наша церковь справедливо гордится, но которое тем не менее характеризует своеобразную природу нашей народности. Под действием этой единой идеи развилось наше общество. К той минуте, когда явился со своим преобразованием Петр Великий, это развитие достигло своего апогея. Но то не было собственно социальное развитие: то был интимный факт, дело личной совести и семейного уклада, т. е. нечто такое, что неминуемо должно было исчезнуть по мере политического роста страны. Естественно, что весь этот домашний строй, примененный к государственному, распался тотчас, как только могучая рука кинула нас на поприще всемирного прогресса. Я знаю: нас хотят уверить теперь, что Петр Великий встретил в своем народе упорное сопротивление, которое он сломил будто бы потоками крови. К несчастию, история не отметила этой величественной борьбы народа с его государем. Но ведь ничто не мешало стране после смерти Петра вернуться к своим старым нравам и старым учреждениям. Кто мог запретить народному чувству проявиться со всей присущей ему энергией в те два царствования, которые следовали за царствованием преобразователя? Конечно, ни Меншикову, правившему Россией при Екатерине I, ни молодому Петру II, руководимому Долгорукими, и поселившемуся в древней столице России, очаге и средоточии всех наших народных предрассудков, никогда не пришло бы в голову воспротивиться национальной реакции, если бы народ вздумал предпринять таковую. За ужасным Бироновским эпизодом последовало царствование Елизаветы, ознаменовавшееся, как известно, чисто национальным направлением, мягкостью и славой. Излишне говорить о царствовании Екатерины II, носившем столь национальный характер, что, может быть, еще никогда ни один народ не отождествлялся до такой степени со своим правительством, как русский народ в эти годы побед и благоденствия. Итак, очевидно, что мы с охотой приняли реформу Петра Великого 4, слабое сопротивление, встреченное им в небольшой части русского народа, было лишь вспышкою личного недовольства против него со стороны одной партии, а вовсе не серьезным противодействием проводимой им идее. Эта податливость чужим внушениям, эта готовность подчиняться идеям, навязанным извне, все равно — чужеземцами или нашими собственными господами, является, следовательно, существенной чертой нашего нрава, врожденной или приобретенной — это безразлично. Этого не надо пи стыдиться, ни отрицать: надо стараться уяснить себе это наше свойство, и не путем какой-нибудь этнографической теории из числа тех, которые сейчас так в моде, а просто путем непредубежденного и искреннего уразумения нашей истории. Мне хочется передать вам вполне мою мысль об этом предмете. Постараюсь быть краток.
Мы представляем собою, как я только что заметил, продукт религиозного начала, это несомненно, но это не все. Не надо забывать, что это начало бывает действительно плодотворно лишь тогда, когда оно вполне независимо от светской власти, когда место, откуда оно осуществляет свое действие на народ, находится в области, недосягаемой для властей земных. Так было в древнем Египте, на всем Востоке, особенно в Индии, и наконец, в Западной Европе. У нас, к несчастью, дело обстояло иначе. При всем глубоком почтении, с которым наши государи относились к духовенству и христианским догматам, духовная власть далеко не пользовалась в нашем обществе всей полнотою своих естественных прав. Чтобы понять это явление, необходимо подняться мысленно к той эпохе, когда только складывался строй нашей церкви, т. е. к Константину Великому. Всякий знает, что принятие христианства этим монархом как государственной религии было колоссальным политическим фактом, но, как мне кажется, вообще недостаточно ясно представляют себе влияние, которое оно оказало на самую религию. Мет никакого сомнения, что печать, наложенная этой революцией на церковь, оказалась бы для нее скорее пагубной, чем благотворной, если бы, по счастью, Константину но вздумалось перенести резиденцию правительства в Новый Рим, что избавило старый от докучного присутствия государя. В эту эпоху римская империя представляла собою уже не республиканскую монархию первых цезарей, а восточный деспотизм, созданный Диоклетианом и упроченный Константином. Поэтому императоры скоро сосредоточили в своих руках высшую власть духовную, так же, как и светскую. Они смотрели на себя как на вселенских епископов, поставили свой трон в алтаре, председательствовали на церковных соборах, называли себя апостольскими и, наконец, как сообщает нам историк Сократ, присвоили себе полновластие в религиозных делах и невозбранно распоряжались на самых больших соборах. По словам св. Афанасия, Констанций говорил собравшимся вокруг него епископам: ‘то, чего я хочу, должно считаться законом церкви’, и вы, конечно, знаете, что на Константинопольском соборе5 Феодосии Великий был приветствован титулом первосвященника. Таков был путь, которым шла императорская власть в первом веке христианской церкви. А в это самое время и ввиду этих вторжений светской власти в духовную сферу, западная церковь, благодаря своей отдаленности от императорской резиденции, организуется вполне независимо, ее епископы простирают свою власть даже на светский быт, и римский патриарх, опираясь на престиж, какой сообщали ему этот высокий сан, кровь мучеников, которою пропитана почва вечного города, преемственная связь со старшим из апостолов, память о другом великом апостоле и, в особенности, присущая христианскому миру потребность в средоточии и символе единства, мало-помалу достигает той мощи, которая потом вступит в единоборство с империей и одолеет ее. Я знаю, среди ваших мыслителей эту победу одобряли только немногие, но мы, беспристрастные свидетели в этом деле, можем оценить ее лучше вашего, мы, неуклонно следующие по стопам Византии, слишком хорошо знаем, что представляет собою Духовная власть, отданная на произвол земных владык. Я только что упомянул Феодосия Великого. Этот самый Феодосии, которого в Константинополе провозглашали первосвященником, — вы знаете, как сурово обошелся с ним св. Амвросий в Милане, и надо прибавить, что последний, запретив императору вход в церковь, не удовольствовался этим, но велел также вынести из храма императорский престол. Это, на мой взгляд, как нельзя лучше обрисовывает характер той и другой церкви, здесь мы видим духовенство, одушевленное глубоким чувством независимости, стремящееся поставить духовную власть выше силы, там — церковь самое покорную материальной власти и домогающуюся стать как бы христианским халифатом.
Таково наследие, которое мы получили от Византии вместе с полнотой догмы и ее первоначальной чистотой. Эта чистота, без сомнения, — неоценимое благо, и она должна утешать пас во всех недостатках нашего духовного строя, но у нас идет речь сейчас только о нашем социальном развитии, и вы согласитесь, что западный религиозный строй гораздо более благоприятствовал такого рода развитию, нежели тот, который выпал на нашу долю {См. то, что говорит митрополит Платой в своей истории нашей церкви о введении христианства в нашей стране (примеч. Чаадаева).}. Надо все время помнить одно, — что в нашем обществе не существовало никакого другого нравственного начала, кроме религиозной идеи, так что ей одной обязан наш народ своим историческим воспитанием и ей должно быть приписано все, что у нас есть, — доброе, как и злое. Итак, возвращаясь к нашему предмету, мы видим воочию, что эта наша готовность подчиняться разнородным предначертаниям извне есть неизбежное последствие религиозного строя, лишенного свободы, где нравственная мысль сохранила лишь видимость своего достоинства, где ее чтут лишь под условием, чтобы она держалась смирно, где она пользуется авторитетом лишь в той мере, в какой его уделяет ей политическая власть, где, наконец, ее беспрестанно стесняют в деятельности ее служителей, в ее движениях и духе. Не знаю, согласитесь ли вы со мною, но мне кажется, что этим способом очень легко можно объяснить всю нашу историю. Народ простодушный и добрый, чьи первые шаги на социальном поприще были отмечены тем знаменитым отречением в пользу чужого народа, о котором так наивно повествуют наши летописцы 6, — этот народ, говорю я, принял высокие евангельские учения в их первоначальной форме, т. е. раньше, чем в силу развития христианского общества они приобрели социальный характер, задаток которого был присущ им с самого начала, но который и должен был, и мог обнаружиться лишь в урочное время. Ясно, что нравственная идея христианства должна была оказать на этот народ только самое непосредственное свое действие, т е. до чрезвычайности усилить в нем аскетический элемент оставляя втуне все остальные начала, заключенные в ней, — начала развития, прогресса и будущности. Христианская догма, как плод Высшего Разума, не подлежит ни развитию, ни совершенствованию, но она допускает бесчисленные применения в зависимости от условий национальной жизни. Известно, какие громадные явления, какие неизмеримые последствия породила жизнь западных народов, оплодотворенная христианством. Но это было возможно лишь потому, что эта жизнь, сама исполненная всевозможных плодоносных элементов, но была скована узким спиритуализмом, что она находила покровительство, сочувствие и свободу там, где у нас жизнь встречала лишь монастырскую суровость и рабское повиновение интересам государя. Не удивительно, что мы шли от отречения к отречению. Вся наша социальная эволюция — сплошной ряд таких фактов. Вы слишком хорошо знаете нашу историю, чтобы мне надо было перечислять их, довольно указать вам на колоссальный факт постепенного закрепощения нашего крестьянства, представляющий собою не что иное, как строго логическое следствие нашей истории. Рабство всюду имело один источник: завоевание. У нас не было ничего подобного. В один прекрасный день одна часть народа очутилась в рабстве у другой просто в силу вещей, вследствие настоятельной потребности страны, вследствие непреложного хода общественного развития, без злоупотреблений с одной стороны и без протеста с другой. Заметьте, что это вопиющее дело завершилось как раз в эпоху наибольшего могущества церкви, в тот памятный период патриаршества, когда глава церкви одну минуту делил престол с государем 7. Можно ли ожидать, что при таком беспримерном в истории социальном развитии, где с самого начала все направлено к порабощению личности и мысли, народный ум сумел свергнуть иго вашей культуры, вашего просвещения и авторитета? Это немыслимо. Нас нашего освобождения, стало быть, еще далек. Вся работа новой школы 8 будет бесплодна до тех пор, пока наша ретроспективная точка зрения не изменится совершенно. Конечно, наука могущественна в наши дни, судьбы обществ в значительной степени зависят от нее, — но она действительно может влиять на народ лишь в том случае, когда она в области социальных идей оперирует также беспристрастно и безлично, как она это делает в сфере чистого мышления. Только тогда ее формулы и теории способны действительно стать выражением законов социальной жизни и влиять на нее, как в естественных науках они постоянно выражают законы природы и дают средства влиять на нее, Я уверен, придет время, когда мы сумеем так понять наше прошлое, чтобы извлекать из него плодотворные выводы для нашего будущего, а пока нам следует довольствоваться простой оценкой фактов, не силясь определить их роль и место в деле созидания наших будущих судеб. Мы будем истинно свободны от влияния чужеземных идей лишь с того дня, когда вполне уразумеем пройденный нами путь, когда из наших уст помимо нашей воли вырвется признание во всех наших заблуждениях, во всех ошибках нашего прошлого, когда из наших недр исторгнется крик раскаяния и скорби, отзвук которого наполнит мир. Тогда мы естественно займем свое место среди народов, которым предназначено действовать в человечестве не только в качестве таранов или дубин, по и в качестве иди!9. И не думайте, что нам еще очень долго ждать этой минуты. В недрах этой самой новой школы, которая силится воскресить прошлое, уже не один светлый ум и не одна честная душа вынуждены были признать тот или другой грех наших отцов. Мужественное изучение нашей истории неизбежно приведет нас к неожиданным открытиям, которые прольют новый свет на пашу протекшую жизнь, мы научимся, наконец, знать не то, что у нас было, а то, чего нам не хватало, не что надо вернуть из былого, а что из него следует уничтожить. Ничто не может быть благодатнее того направления, которое приняла теперь наша умственная жизнь. Благодаря ему огромное число фактов воскрешено из забвения, интереснейшие эпохи нашей истории воссозданы вполне, и в ту минуту, когда я пишу вам, готовится к выходу в свет крупный труд подобного рода 10. С другой стороны, воззрение, противоположное национальной школе11, также принуждено заняться серьезными изысканиями в исторической области, и, исходя из совершенно иной точки зрения, оно приходит к результатам не менее непредвиденным. Нельзя отрицать: бесстрашие, с которым оба воззрения исследуют свой предмет, делает честь нашему времени и подает добрые надежды на будущее, когда наш язык и ум будут свободнее, когда они уже не будут, как всегда до сих пор, скованы путами лицемерного молчания. Столь часто повторяемое теперь сравнение нашей исторической жизни с исторической жизнью других народов показывает нам на каждом шагу, как резко мы отличаемся от них. Позже мы узнаем, можно ли пароду так обособиться от остального мира и должен ли он считаться частью исторического человечества, раз он может предъявить последнему только несколько страниц географии. Если мне удалось выяснить те две идеи, которые делят между собою теперь наше мыслящее общество, я доволен, и вы можете видеть, что я продолжаю по-прежнему откровенно выражать мою мысль о моей родной стране. В эпоху, когда смерть и возрождение народов занимают столько умов, нельзя, мне кажется, лучше уяснить своей стране ее собственную национальность, как изобразив ее пред всем миром, пред глазами иностранцев и соотечественников такою, какою она представляется нам самим. Тогда всякий может поправить нас, если мы ошиблись.
Я обещал вам быть кратким. Не знаю, сдержал ли я слово, но знаю наверное, что если бы я захотел руководиться тем чувством удовольствия, которое я испытываю, беседуя с вами о ваших делах, вам пришлось бы осиливать бесконечное письмо.
Вы не сомневаетесь, я думаю, в моей совершенной и искренной преданности.

134. С. Г. Волконской

Басманная 1 ноября 1846.

Не раз, княгиня, брался я за перо, чтобы написать вам, но всегда какой-нибудь досадный случай, какое-нибудь ухудшение моей болезни принуждали меня оставить перо. На этот раз я твердо решил дойти до конца моей задачи. Впрочем, я исполняю долг, дорогой моему сердцу, одну из тех обязанностей, которые прекрасные души, подобные вашей, налагают на нас, сами того не ведая. Вы представить себе не можете, сколько глубоких впечатлений оставили вы здесь, не только среди тех, кого вы удостоивали своей дружбой, но также среди тех, которых лишь коснулась ваша мимолетная симпатия. Ваше пребывание в Москве сохранится в нашей памяти как эпоха живых и трогательных волнений, неведомых нашим холодным существованием. Я не сомневаюсь, что если бы вы побыли у нас подольше, вы произвели бы настоящий переворот в привычках нашей внутренней жизни, и я хочу думать, что вы еще вернетесь в нашу среду, чтобы снова начать благое дело нашего обновления, что касается меня, я могу лишь сказать, с какой заботою я берегу чувство, которое вы мне внушили. Помните, я был очень болен в тот день, когда вы пришли со мной проститься. След этого сказывается слишком заметно, боюсь, в тех строках, которые я набросал в вашей записной книжке 1. Не раз упрекал я себя за то, что омрачил моими жалобами эти белоснежные листки, предназначенные для иных, более приятных мыслей. Одно частное обстоятельство присоединило нечто к тому утешению, которое доставил мне ваш визит, а именно охлаждение особы, чья дружба в течение долгого времени была для меня одной из самых дорогих радостей, той самой особы, чья симпатия окружала вас во время вашего пребывания в Москве 2. Мне показалось, что вы мне принесли как бы дуновение этой старинной дружбы. Мечта, быть может, но вы мне простите, что на мгновение ее питал и делил с чувством очень правдивым и вполне реальным, которое испытываю я по отношению к вам. Я полагаю, что вы имеете сведения непосредственно от этой особы, вот почему я вам не скажу о ней ничего, кроме того, что она по-прежнему прекрасна, по-прежнему грациозна, по-прежнему добра по отношению к тем, которых удостаивает своим уважением, наконец, что она по-прежнему чарует круг, центром которого является. Говоря о ней с вами, не могу не думать о чудесном друге, которого мы потеряли 3. Вы не можете себе представить, какую пустоту оставил он в моей жизни. И вдали, и вблизи он приучил меня смотреть на себя как на существо, необходимое в моей духовной жизни. В конце своих дней в особенности его добрые качества приняли такой характер чистоты и бескорыстия, что он стал для меня как бы второю совестью, куда я мог бы глядеться, как в свою собственную. Пламенные сердца не боятся печальных воспоминаний, и вам нравится, вероятно, возвращаться к трогательной памяти этого достойного сожаления человека, но нельзя без скорби тревожить прах умерших друзей, а я пишу вам, конечно, не для того, чтобы огорчить вас.
Вернемся, однако, к живым. Как поживает ваша рука, дорогая княгиня? Здесь уверяют, что она совершенно исцелилась. Правда ли это? В Париже есть, где полечиться, и мы были бы так счастливы узнать от вас самих о вашем выздоровлении. Не лишайте нас этого счастья, если вы можете нам его доставить. Что поделывает мадемуазель Аделаида, эта очаровательная ‘живая’? Я льщу себя надеждой найти ее прелестный почерк где-нибудь в уголке вашего письма. Я хотел бы в свою очередь дать вам сведения о другой ‘живой’ 4, тоже по-своему очаровательной, но к несчастью я могу вам сказать о ней только одно, а именно, что мне нечего вам о ней сказать. Представьте себе, что она еще не покинула свой замок и своих вассалов гораздо менее преданных, вероятно, своей госпоже, чем она им. Выдающийся ум, сердце, полное понимания добра, благородная душа, изысканный вкус — и все это погребено в бесконечном одиночестве, отдано в жертву самой глубокой скуке. Понимаете вы что-нибудь в этом? И понимаете ли вы мои сожаления, мои печали оттого, что я лишен этого существа, любимого с детства? Впрочем, она вернется к нам, эта дорогая Лиза, что мне доставит удовольствие поговорить немного о вас и о вашей любезной подруге. Я буду жить этой надеждой, питая другую, еще более приятную, а именно: получить от вас несколько добрых строк, таких, как ваша доброжелательная натура умеет вам диктовать. Прошу вас, дорогая княгиня, принять уверение в моей глубокой и искренней преданности.

135. Ю. Ф. Самарину

Басманная. 15 ноября 1846.

Благодарю вас, любезный друг, за ваше письмо 1. Я ведь говорил вам, что у вас сердце ни в чем не уступает уму. Многим покажется чрезмерной такая похвала, но я уверен, что этого не найдут ни ваши лучшие друзья 2, ни люди, умеющие ценить свойства возвышенного ума. Дело в том, что люди вашего пошиба бывают почти всегда очень добрыми людьми. Человек гораздо цельнее, нежели думают. Поэтому я составил себе свое мнение о вас уже с первых дней нашего знакомства, и мне казалось очень странным, что ваши друзья постоянно твердили мне только в вашем уме. К тому же, есть столько вещей, доступных только взору, идущему от сердца, неуловимых иначе, как органами души, что нет возможности оценить вполне объем нашего ума, не принимая во внимание всю нашу личность. Я рад случаю сказать вам свое мнение о вас, и мне отрадно думать, что, может быть, я способствовал развитию наиболее ценных свойств вашей природы. Примите, мой друг, это наследство человека, влияние которого на его ближних бывало порой не бесплодно. Если моей усталой жизни суждено скоро кончиться, ничто не усладит моих последних дней больше, чем память о привязанности, которой мне отвечали на мою любовь к ним несколько молодых, горячих сердец. Вы из их числа. Мне донельзя жаль, что вы застали меня в одну из моих худших минут, и я от всего сердца желаю, чтобы это неприятное впечатление не оставило следа на вашей счастливой жизни.
Моя жизнь сложилась так причудливо, что, едва выйдя из детства, я оказался в противоречии с тем, что меня окружало, это, конечно, не могло не отразиться на моем организме, и в моем теперешнем возрасте мне ничего другого не остается, как принять это неизбежное следствие моего земного поприща. К счастию, жизнь не кончается в день смерти, а возобновляется за ним. Как бы ни был этот день далек или близок, я надеюсь, что до него вы сохраните мне то расположение, которое вы мне теперь выказали. Если мы и не всегда были одного мнения о некоторых вещах, мы, может быть, со временем увидим, что разница в наших взглядах была не так глубока, как мы думали. Я любил мою страну по-своему, вот и все, и прослыть за ненавистника России было мне тяжелее, нежели я могу вам выразить! Довольно жертв. Теперь, когда моя задача выполнена, когда я сказал почти все, что имел сказать, ничто не мешает мне более отдаться тому врожденному чувству любви к родине, которое я слишком долго сдерживал в своей груди. Дело в том, что я, как и многие мои предшественники, большие меня, думал, что Россия, стоя лицом к лицу с громадной цивилизацией, не могла иметь другого дела, как стараться усвоить себе эту цивилизацию всеми возможными способами, что в том исключительном положении, в которое мы были поставлены, для нас было немыслимо продолжать шаг за шагом нашу прежнюю историю, так как мы были уже во власти этой новой, всемирной истории, которая мчит нас к любой развязке. Быть может, это была ошибка, но, согласитесь, ошибка очень естественная. Как бы то ни было, новые работы, новые изыскания познакомили нас со множеством вещей, остававшихся до сих пор неизвестными, и теперь уже совершенно ясно, что мы слишком мало походим на остальной мир, чтобы с успехом подвигаться по одной с ним дороге. Поэтому, если мы действительно сбились со своего естественного пути, нам прежде всего предстоит найти его, — это несомненно. Но раз этот путь будет найден, что тогда делать? Это укажет нам время. А пока будем все без исключения работать единодушно и добросовестно в поисках его, каждый по своему разумению. Для этого никому из нас нет необходимости отрекаться от своих убеждений. Одобряем ли мы, или не одобряем тот путь, по которому мы недавно двигались, нам все равно придется вернуться в известной мере к нему, так как очевидно, что наше уклонение с него нам решительно не удалось. Да и есть ли возможность неподвижно держаться своих мнений среди той ужасающей скачки с препятствиями, в которую вовлечены все идеи, все науки, и которая мчит нас в неведомый нам новый мир! Все народы подают теперь друг другу руку: пусть то же сделают и все мнения. Таков, по-моему, лучший способ удержаться в правде реальной и живой, всегда согласованной с данной минутой. Эпоха железных дорог но должна ли быть эпохой всевозможных сближений? Я говорю это серьезно, а не для игры слов. — Я позабыл вам сказать, что ваши друзья дуются на вас за то, что вы написали мне на презренном наречии запада, итак, пишите мне на туземном языке, если хотите доставить им удовольствие. Говорят, что вы продолжаете с успехом обращать 3, если это правда, надо будет признать в этом явление большой важности. До свидания, любезный друг. Отовсюду вам всяческий привет, не считая моего, очень искреннего и очень нежного.

Петр Чаадаев.

136. К. С. Аксакову

Вы обещались, любезнейший Константин Сергеевич, прочесть мне вашу комедию 1 на конце сей недели. В субботу не буду я дома, но пятница и Воскресенье к вашим услугам. Жаль, что в понедельник бывают у меня люди, в этот день увидал я впервые божий свет, тому 65 лет назад2, и ваше чтение было бы кстати мне подарком.
Сердечно вам преданный Петр Чаадаев.

137. К. С. Аксакову

Каковы вы, любезнейший Константин Сергеевич. Вы собирались ко мне, не были. Вероятно, нездоровы. Известите меня о состоянии вашем. Мне есть и дельцо до вас по части народности и также по части своего здоровья, — т. е. узнать от Овера, — может ли он быть ко мне.
Покорный вам и от души преданный Петр Чаадаев.

138. А. И. Герцену (1842-1846)

Не могли бы вы, дорогой Герцен, дать на время Уварову документ, который я вам передал 1? Он обещает продержать его у себя всего несколько дней, и уверяю вас, что, отдавая его вам, я забыл, что уже обещал его ему. Извините, что причиняю вам это беспокойство, и прошу вас принять уверения в совершенной моей преданности.

Чаадаев.

1847

139. П. А. Вяземскому

Басманная, 29 апреля 1847.

Спасибо, любезный князь, за ваше милое письмо. Дело К. {РА: ‘К-на’, СН: ‘Кавелина’.} постараемся сами устроить, а вас все-таки благодарим за ваше участие 1. С вашим суждением о нашем житье-бытье и не совершенно согласен, хотя, впрочем, вы во многом и правы. Что мы умны, в том никакого нет сомнения, но чтоб в уме нашем вовсе не было проку, с этим никак не могу согласиться. Неужто надо непременно делать дела, чтобы делать дело? Конечно можно делать и то и другое, но из этого не следует, чтобы мысль, и не выразившаяся еще в жизни, не могла быть вещь очень дельная. Настанет время, она явится и там. Разве люди живут в одних только департаментах да канцеляриях? Вы скажете, что мысли наши не только не проявляются в жизни, но и не высказываются на бумаге. Что ж делать? Знать грамотка нам не далась. Но зато, если б вы послушали наши толки! Нет такого современного или несовременного вопроса, которого бы мы не решили, и все это в честь и во славу святой Руси. Поверьте, в наших толках очень много толку. Мир всплеснет руками, когда все это явится на свет дневной. Но поговорим лучше о деле, и вам и нам общем.
У вас, слышно, радуются книгою Гоголя2, а у нас, напротив того, очень ею недовольны. Это, я думаю, происходит от того, что мы более вашего были пристрастны к автору. Он нас немножко обманул, вот почему мы на него сердимся. Что касается до меня, то мне кажется, что всего любопытнее в этом случае не сам Гоголь, а то, что его таким сотворило, каким он теперь пред нами явился. Как вы хотите, чтоб в наше надменное время, напыщенное народной спесью, писатель даровитый {РА, СН: вместо ‘писатель даровитый’ — ‘гениальный человек’.}, закуренный ладаном с ног до головы, не зазнался, чтоб голова у него не закружилась? Это просто невозможно. Мы нынче так довольны всем своим родным, домашним, так радуемся своим прошедшим, так потешаемся своим настоящим, так величаемся своим будущим 2а, что чувство всеобщего самодовольства невольно переносится и к собственным нашим лицам. Коли народ русский лучше всех народов в мире, то само собою разумеется, что и каждый даровитый русский человек лучше всех даровитых людей прочих народов. У народов, У которых народное чванство искони в обычае, где оно, так сказать, поневоле вышло из событий исторических, где оно в крови, где оно вещь пошлая, там оно, по этому самому, принадлежит толпе и на ум высокий никакого действия иметь уже не может, у нас же слабость эта вдруг развернулась, наперекор всей нашей жизни, всех наших вековых понятий и привычек, так что всех застала врасплох, и умных и глупых: мудрено ли, что и люди, одаренные дарами необыкновенными, от нее дуреют! Стоит только посмотреть около себя, сейчас увидишь, как это народное чванство, нам доселе чуждое, вдруг изуродовало все лучшие умы наши, в каком самодовольном упоении они утопают, с тех пор, как совершили свой мнимый подвиг, как открыли свой новый мир ума и духа! Видно, не глубоко врезаны в душах наших заветы старины разумной, давно ли, повинуясь своенравной воле великого человека, нарушили мы их перед лицом всего мира, и вот вновь нарушаем, повинуясь какому-то народному чувству, Бог весть откуда к нам занесенному. Недостатки книги Гоголя принадлежат не ему, а тем, которые провозносят его до безумия, которые преклоняются пред ним, как пред высшим проявлением самобытного русского ума, которые ожидают от него какого-то преображения русского слова, которые налагают на него чуть не всемирное значение, которые, наконец, навязали на него тот гордый, несродный ему патриотизм, которым сами заражены, и таким образом задали ему задачу неразрешимую, задачу невозможного примирения добра со злом: достоинства же ее принадлежат ему самому. Смирение, на сколько его есть в его книге, есть плод нового направления автора, гордость, в нем проявившаяся, привита ему его друзьями. Это он сам говорит, в письме своем к князю Львову, написанном по случаю этой книги 3. Разумеется, он родился не вовсе без гордости, но все-таки главная беда произошла от его поклонников. Я говорю в особенности о его московских поклонниках 4. Но знаете ли вы, откуда взялось у нас на Москве это безусловное поклонение даровитому писателю? Оно произошло оттого, что нам в Москве понадобился писатель, которого бы мы могли поставить наряду со всеми великанами духа человеческого, с Гомером, Дантом, Шекспиром 5, и выше всех иных писателей настоящего времени и прошлого. Это странно, но это сущая правда. Этих поклонников я знаю коротко, я их люблю и уважаю, они люди умные, хорошие, но им надо, во что бы то ни стало, возвысить нашу скромную, богомольную Русь над всеми народами в мире, им непременно захотелось себя и всех других уверить, что мы призваны быть какими-то наставниками народов. Вот и нашелся, на первый случай, такой крошечный наставник, вот они и стали ему про это твердить на разные голоса, и вслух и на ухо, а он, как простодушный, доверчивый поэт, им и поверил. К счастию его и к счастию русского слова, в нем таился, как я выше сказал, зародыш той самой гордости, которую в нем силились развить их хваления. Хвалениями их он пресыщался, но к самим этим людям он не питал ни малейшего уважения. Это можете видеть из этой его книги и выражается в его разговоре в каждом слове5. От этого родилось в нем какое-то тревожное чувство к самому себе, усиленное сначала болезненным его состоянием, а потом новым направлением, им принятым, быть может, как убежищем от преследующей его грусти, от тяжкого, неисполнимого урока, ему заданного современными причудами. Нет сомнения, что если б эти причуды не сбили его с толку, если б он продолжал идти своим путем, то достиг бы чудной высоты, но теперь, Бог знает, куда заведут его друзья, как вынесет он бремя их гордых ожиданий, неразумных внушений и неумеренных похвал! У нас в Москве, между прочим, вообразили себе, что новым своим направлением обязан он так называемому западу, стране, где он теперь пребывает, иезуитам. На этой счастливой мысли остановился наш замысловатый приятель в Московских Ведомостях и, вероятно, разовьет ее в следующем письме с обычным своим остроумием7. Но иезуитство, как его разумеют эти господа, существует в сердце человеческом с тех пор, как существует род человеческий, за ним нечего ходить в чужбину, его найдем и около себя, и даже в тех самых людях, которые в нем укоряют бедного Гоголя. Оно состоит в том, чтобы пользоваться всеми возможными средствами для достижения своей цели, а это видано везде. Для этого не только не нужно быть иезуитом, но и не надо верить в Бога, стоит только убедиться, что нам нужно прослыть или добрым христианином, или честным человеком, или чем-нибудь в этом роде. В Гоголе ничего нет подобного. Он слишком спесив, слишком бескорыстен, слишком откровенен, откровенен иногда даже до цинизма, одним словом, он слишком неловок, чтобы быть иезуитом. Некоторые из его порицателей особенно отличаются своею ловкостью, искусством промышлять всем, что ни попадет им под руки, и в этом отношении они совершенные иезуиты. Он больше ничего, как даровитый писатель, которого чрез меру возвеличили, который попал на новый путь и не знает, как с ним сладить. Но все-таки он тот же самый человек, каким мы его и прежде знали, и все-таки он, и в том болезненном состоянии души и тела, в котором находится, стократ выше всех своих порицателей — и когда захочет, то сокрушит их одним словом и размечет, как былие непотребное.

Мая 10 8.

Эти строки были написаны до получения вашей книжечки 9, с тех пор был я болен и не мог писать. Благодарю за присылку. Не стану переначинать письма, а скажу вам в двух словах, как сумею, свое мнение о вашей статье. Вам, вероятно, известно, что на нее здесь очень гневаются. Разумеется, в этом гневе я не участвую. Я уверен, что если вы не выставили всех недостатков книги, то это потому, что вам до них не было дела, что они и без того достаточно были высказаны другими. Вам, кажется, всего более хотелось показать ее важность в нравственном отношении и необходимость оборота, происшедшего в мыслях автора, и это, по-моему мнению, вы исполнили прекрасно. Что теперь ни скажут о вашей статье, она останется в памяти читающих и мыслящих людей, как самое честное слово произнесенное об этой книге. Все, что ни было о ней сказано другими, преисполнено какою-то странною злобою против автора. Ему, как будто, не могут простить, что веселивши нас своею умною шуткою, ему раз вздумалось поговорить с нами не смеясь, что с ним случилось то, что ежедневно случается в кругу обыкновенной жизни с людьми менее известными, и что он осмелился нам про это рассказать по вековечному обычаю писателей, питающих сознание своего значения. Позабывают, что писатель, и писатель столь известный, не частный человек, что скрыть ему свои новые, задушевные чувства было невозможно и не должно, что он, не одним словом своим, но и всей душою принадлежит тому народу, которому посвятил дар свыше ему данный, позабывают, что при некоторых страницах слабых, а иногда и даже грешных, в книге его находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся. Вы одни относитесь с любовию о книге и авторе: спасибо вам! День ото дня источник любви у нас более и более иссякает, по крайней мере, в мире печатном: итак, спасибо вам еще раз! На меня находит невыразимая грусть, когда вижу всю эту злобу, возникшую на любимого писателя, доставившего нам столько слезных радостей, за то только, что перестал нас тешить и, с чувством скорби и убеждения, исповедуется пред нами и старается, по силам, сказать нам доброе и поучительное слово. Все, что мне бы хотелось сказать вам на этот счет, вы отчасти уже сказали сами несравненно лучше, чем мне бы удалось то же выразить, особенно на языке, которым так бессильно владею, но одно, о чем намекал уже в первых своих строках, кажется, упустили из виду, а именно: высокомерный тон этих писем. Я уже сказал, какому влиянию его приписываю, но нельзя же, однако, и самого Гоголя в нем совершенно оправдать, особенно при том духовном стремлении, которое в книге его обнаруживается. Это вещь, по моему мнению, очень важная. Мы искони были люди смирные и умы смиренные, так воспитала нас церковь наша, единственная наставница наша. Горе нам, если изменим ее мудрому ученью! Ему обязаны мы всеми лучшими народными свойствами своими, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши. К сожалению, новое направление избраннейших умов наших именно к тому клонится, и нельзя не признаться, что и наш милый Гоголь, тот самый, который так резко нам высказал нашу грешную сторону, этому влиянию подчинился. Пути наши не те, по которым странствуют прочие народы, в свое время мы, конечно, достигнем всего благого, из чего бьется род человеческий, а может быть, руководимые святою верою нашею, и первые узрим цель, человечеству Богом предназначенную, но по сию пору мы еще столь мало содействовали к общему делу человеческому, смысл значения нашего в мире еще так глубоко таится в сокровениях Провидения, что безумно бы было нам величаться пред старшими братьями нашими. Они не лучше нас, но они опытнее нас. Ваша деловая петербургская жизнь заглушает вас, вам не слышно, что гласится на земле русской. Прислушайтесь к глаголам нашим: они поведают вам дивные вещи. В первой половине статьи вашей вы сказали несколько умных слов о нашей новоизобретенной народности 10, по ни слова не упомянули о том, как мы невольно стремимся к искажению народного характера нашего. Помыслите об этом. Не поверите, до какой степени люди в краю нашем изменились с тех пор, как облеклись этой народною гордынею, неведомой боголюбивым отцам нашим. Вот что меня всего более поразило в книге Гоголя и чего вы, кажется, не заметили. Во всем прочем с вами за одно. Поклонитесь Тютчеву, княгине сердечный мой поклон, сыну вашему [крепкое рукопожатие] {СН: вместо ‘Поклонитесь… рукопожатие’ — ‘Тютчеву скажите, что я ожидаю ответа на свое письмо и что литографа здесь нет, княгине сердечный мой поклон, сыну вашему [крепкое рукопожатие], а вас прошу сохранить ко мне ваше благорасположение в верить моей сердечной преданности’.} 11.

140. Ф. И. Тютчеву

Басманная, 10 мая

Я в восхищении, дорогой Тютчев, что вы удовлетворены моим портретом 1. Он должен был быть литографирован в Москве, но так как здесь не нашлось хорошего литографа, то он был послан в Петербург, и я полагал, что вы столь же охотно примете оригинал, как приняли бы и копию. Если бы вы согласились принять на себя труд справиться, какой литограф наиболее славится в Петербурге и какова его цена и сообщить мне об этом в двух словах, я был бы вам бесконечно обязан. Как вы знаете, не раз ко мне обращались с просьбой дать мое несчастное изображение: поэтому поневоле приходится постараться пойти навстречу этой настойчивой приязни. Я собирался писать об этом Вяземскому в момент получения вашего письма: как раз намереваюсь писать ему с тем, чтобы похвалить его статью о Гоголе2, я нахожу ее отличной в противность мнению почти всей нашей литературной братьи, озлобление которой против этого несчастного гениального человека не поддается описанию. Один только Хомяков остался ему или, лучше сказать, самому себе верен.
Так как вас несомненно интересуют наши домашние дела, то вам небезразлично будет узнать, что последний сейчас ввязался в очень серьезную полемику с Грановским по поводу Бургиньонов и Франков 3. Как вы видите мы не теряем своего времени попусту и вопросы текущего дня занимают нас не менее, чем остальной мир. Правда, нам не хватает времени слишком много возиться со всеми нелепостями, происходящими в Европе, такими, как, например, Прусские дела 4 и другие им подобные, но у нас его больше, чем надо, чтобы достойно готовиться, в качестве нового народа божия, к великой предназначенной нам миссии, руководить умственным и общественым движением человеческого рода. Многозначительному спору, о котором я вам сообщаю, придает еще большую значительность то, что с этим связано нравственное положение друга нашего Хомякова, среди представителей одной с ним масти, а вы знаете, каково это положение. Впрочем, чтобы с ним при этом ни случилось, он, по моему мнению, всегда сохранит ту долю уважения, которой заслуживает, потому что по счастью в людях всегда имеется нечто более важное, чем их значение.
Что сказать мне про себя и про свое жалкое здоровье? 5 Мы постоянно раскачиваемся между благом, которое я не почитаю благом, и злом, которое, говорят, вовсе не есть зло. Я прозябаю, таким образом, в обманчивости духа и плоти. Все это, как вы легко поймете, делает меня отнюдь не забавным для других, за исключением редкой дружбы, забредшей в глушь и столь же упорной, как ваша, но приходится поневоле мириться с тягостью обманного существования, которое сам себе создал. Ваша дружба, несмотря на разделяющие нас пространства, составляет одно из самых моих отрадных утешений, а ныне, ввиду обещанного нам близкого вашего прибытия в наши широты, я прибавлю еще, что оно поддерживает во мне самую пленительную надежду. Приезжайте же, вы на деле убедитесь, какое важное значение могут иметь подлинные симпатии одного разумного существа для другого такого же или, по крайней мере, таким когда-то почитавшегося.
Но только торопитесь, потому что чем больше я об этом думаю, тем сильнее убеждаюсь, что пора мне сгинуть со света тем или другим путем, через бегство или могилу. Что ни день, я вижу, как возникают вокруг меня какие-то новые притязания, которые выдают себя за новые силы, старые обманы, которые принимаются за старые истины, шутовские идеи всякого рода, которые признаются серьезными делами, и все это принимает осанку авторитета, власти, высшего судилища, выносит вам приговоры осуждения или оправдания, лишает вас слова или разрешает говорить. Чувствуешь себя как бы в исправительной полиции в каждый час своей жизни. Что прикажете делать в этом новом мире, где ничто мне не улыбается, ничто не протягивает мне руки и не помогает жить? В конце концов я все же предпочитаю погибнуть от скуки, порожденной унынием одиночества, чем от руки тех людей, которых я так любил, которых я и теперь еще люблю, которым я служил по мере своих сил и готов был бы еще послужить.
Прощайте, дорогой друг. Верьте, прошу вас, моему чувству глубокой привязанности, с нетерпением жаждущей отрадного общения с вами.

Петр Чаадаев.

141. М. П. Погодину (октябрь)

Милостивый Государь, Михаил Петрович.

Благодарю вас за лестное приглашение участвовать в издании ‘Москвитянина’. Не почитаю себя в праве отказаться, но должен вам напомнить, что имя мое, хотя и мало известное в литературном мире, считалось по сие время принадлежащим мнения, не совершенно согласным с мнениями ‘Москвитянина’ 1. Если принятием меня в ваши сотрудники вы желаете обнаружить стремление менее исключительное, то мне приятно будет по силам сопутствовать вашему журналу. Я полагаю, что приглашая меня, вы имели это в виду, и что объявление ваше будет написано в этом смысле. Примирения с противоположными мнениями, в наше спесивое время, ожидать нельзя, но менее исключительности вообще и более простора в мыслях, я думаю, можно пожелать. Мысль или сила, которая должна произвесть сочетание всех разно-гласных понятий о жизни народной и о ее законах, может быть, уже таится в современном духе, и может статься, как и прежде бывало, возникнет из той страны, откуда ее вовсе не ожидают, но до той поры, пока не настанет час ее появления, всякое честное мнение и светлый ум должны молить об этом сочетании и вызывать его всеми силами. Умеренность, терпимость и любовь ко всему доброму, умному, хорошему, в каком бы цвете оно ни явилось, вот мое исповедание: оно, вероятно, будет и исповеданием возобновленного ‘Москвитянина’.
Что касается до воспоминаний о Пушкине, то не знаю, успею ли с ними сладить вовремя2. Очень знаешь, что об нем сказать, но как быть с тем, чего нельзя сказать? Здоровье мое плохо, но за доброю волею дело не станет,

142. С. Д. Полторацкому

Басманная, 30 октября

Вот, друг мой, мое письмо к Сиркуру 1. Благодарю вас за сведения. Не сомневаюсь, что в деле с портретом вы сделаете все возможное. Только не указывайте мое имя по-французски. Вы обещали послать письмо по верному каналу, если только сами не уедете. Я рассчитывал прислать его вам с одним недурным художником2, которого хотел вам рекомендовать, но получив ваше письмо, понял, что нельзя терять времени и вручил его г-же Mievre3 с тем, чтобы оно дошло как можно скорее. Я во всем полагаюсь на вашу любезность и ваши пристрастия цивилизованного человека, которые некоторым образом отличаются от пристрастий дикаря. Нет нужды уверять вас в моей привязанности, предметом которой вы уже давно являетесь, как вам известно, несмотря на разницу наших идей и поступков. Да спасет вас Бог и да обратит e свою веру — он вполне сможет это сделать, если сочтет нужным.

Петр Чаадаев.

143. К. С. Аксакову

Не знаете ли вы, любезнейший Константин Сергеевич, что делается с стихами Г. Ростопчиной 1? На днях она будет сюда, и мне должно будет их ей возвратить. Если они еще у вас, то пришлите мне их. Что делается и с вами самими? Когда мы с вами увидимся и потолкуем про старую конюшню (т. е. про Москву) и про великие ее судьбы 2?
От всего сердца вам преданный

Чаадаев.

143A. M. И. Жихареву

Вот, мой дорогой друг, строки, которые вам угодно было одобрить 1. Благоволите распорядиться снять с них копию, как вы мне это обещали, и препроводить ко мне. Мне нечего повторять вам, что в мои намерения не входит посылать их по их адресу. Что касается до их хождения по рукам, то это не возбраняется, и я был бы непрочь, чтобы они стали известны этим путем.
Целую вас от всего сердца.

144. М. П. Погодину

Получив вашу записку поздно, не мог воротить своего письма 1, которое не у меня. Если угодно, то буду к вам завтра и постараюсь достать письмо.
Примите уверение в моем глубоком почтении.
Пишу не из дому, потому простите на неряхость этих строчек.

145. М. П. Погодину

Извините, если я вам еще раз пишу про то же 1. Но что делать? Весьма почтенная дама требует от меня этого листка. Что мне делать? Не отлагайте, прошу вас, пришлите его завтра по городовой почте, и примите между тем уверенность в моей совершенной преданности.
Вам покорный Петр Чаадаев.

146. М. П. Погодину

Вчера, в Петровском 1, сказывал мне А. Н. Бахметьев, что получил от вас киижку вашего сочинения, очень любопытную, и что вы намерены и мне ее дать2. Я с удовольствием бы сам к вам за ней заехал, но на днях не буду в вашей стороне, а любопытство мое нетерпеливо. Если вы мне ее пришлете в воскресенье, — то это очень будет кстати, а я вас за это приеду сам благодарить на той неделе и в удобный час для узрения ваших драгоценностей 3.

Вам истинно преданный

Петр Чаадаев.

Пятница.

147. M. П. Погодину

Благодарю вас покорнейше, Милостивый Государь Михайло Петрович, за ваш подарок 1 и прошу вас быть уверенным, что я умею ценить ваше дружеское расположение.

От всего сердца вам преданный

П. Чаадаев.

148. М. П. Погодину

Всякое утро собираюсь к вам, почтеннейший Михайло Петрович, для обозрения вашего музеума 1. На днях, прочитав в Москвитянине новые ваши приобретения, это желание еще сильнее ощущаю. Но, видимо, с утром не слажу. И так, позвольте приехать к вам вечером, часу в 8-ом. Если это дело возможно, то известите меня, не могу ли быть к Вам напр. во вторник. Очень обяжете, если доставите мне случай видеть ваши драгоценности и вместе с тем побеседовать с вами. От души вам преданный.

Петр Чаадаев.

Суб.

1848

149. А. Я. Булгакову

Если первое письмо Вяземскому еще не отправлено, сохраните его, так же, как и то, которое я недавно получил, а если оно уже отправлено, отошлите и второе 1. Извините меня за всю эту спешку, прошу вас сохранить все это в тайне.

П. Чаадаев

150. С. Д. Полторацкому

Басманная. 3 мая.

Тысяча благодарностей, дорогой друг, за ваши заботы и беспокойства 1. Не хочу скрывать от вас, что портретом не особенно довольны, конечно, из-за пробного оттиска, который вы мне прислали: таково мнение людей искусства, и я его полностью разделяю. К тому же, как мне стало известно, литограф этот — один из самых знаменитых в Париже, и я еще раз благодарю вас за ваши любезные хлопоты. Поговорим о другом. Как же, скажите, удалось вам преодолеть побуждение рассказать мне о событиях дня 2? Такой подвиг вызывает у меня больше восхищения, чем одобрения. Сознаюсь, мне доставили большое удовольствие некоторые впечатления, песколько карандашных набросков на ваш манер. Уж не прогресс ли это? Если да, то от души поздравляю. Время быстротечно, и все должны продвигаться вперед, кто во что горазд и кто как сможет. Иногда и отступление означает прогресс. В настоящее время я только и делаю, что пячусь задом и прекрасно себя чувствую: это весьма действенный метод, очень приятный в некоторых широтах, ибо можешь быть уверен, что будешь путешествовать в большой компании. Если бы все человечество могло не медля последовать моему примеру: вот мое самое искреннее и серьезное желание.
Что сказать вам о нашей благополучной, трижды блаженной столице? Говорят, азиатская холера 3 все еще у нас не прошла, должно быть, в возмещение холеры политической, которой мы лишены и которая является привилегией европейских народов. Впрочем, нам тоже свойственны кое-какие переживания, естественное следствие ощущаемой нами глупости мира. Мы — обитатели другой, новой планеты, выведенные из безвестности всего лишь полтора столетия тому назад царственным Леверье 4, и нам ни к чему вмешиваться в то, что происходит на старой планете, зовущейся Европой. Как же найти средство для того, чтобы оставаться равнодушным при виде несчастного человечества, снова впадающего в варварство, погрязающего в безвластии, утопающего в собственной крови? Все же сообщу вам одну местную животрепещущую новость: у нас новый генерал-губернатор. Угадайте, что за знаменитость будет нами управлять? Держу пари, что не угадаете, — это граф Закревский. Я со своей стороны очень этому рад, именно такого человека нам недоставало, — человека нашего времени, чистокровного русского. Прошу лишь дозволения погоревать о Щербатовых5, добрых людях, ежели таковыми могут быть те, кто невольно творит добро, подобно тому, как покойный г-н Журден говорил прозой, не подозревая об этом 6.
А еще, друг мой, призываю вас погоревать вместе со мной, на этот раз более серьезно, о нашей бедной доброй г-же Муравьевой 7. Вы не можете себе представить, как мне не хватает ее скорбного и проникнутого любовью к ближнему лица. Удивительная вещь! Эта безупречная и безотказная женщина никем не была любима, даже теми, у кого было более чем у всех оснований ею дорожить: ее достоинств было, однако, недостаточно. Знаете ли вы, что в ней больше всего поражало? Ее правдивость. Нет ничего неслыханнее правды: давайте же лгать, друг мой, — это приведет нас в царствие небесное.
Быть может, вам будет интересно узнать, что сталось с ее внучкой Софьей, плодом изгнания8. Она выходит замуж за сына вашего друга Бибикова 9 и приносит ему в приданое миллион. Как видите, не все, родившиеся в Ботани-Бее 10, так уж несчастны. Что вам еще сказать? Я все еще болен и не понимаю, по какой фантазии природа так настойчиво продлевает мое невыносимое существование. Со всех сторон вам посылают приветы: л с нетерпением жду нашей встречи и хочу вас обнять, но все же надеюсь, что вы приедете к нам, проникнутый святым и справедливым отвращением ко всем ужасным, гнусным и страшным вещам, которых вы были свидетелем.
Если вы будете проезжать через Берлин, повидайтесь с чудаком Якушкиным11, который слушает там курс юридических наук и который недавно украсил свое существование хорошенькой женой, женившись меж двух баррикадных боев. Как вам это нравится? Он сын людей, которых я очень любил, поэтому и он вызывает у меня интерес. Навестите там также моего старого друга Шеллинга и узнайте, прошу вас, что с ним происходят при этом общем перемещении вещей и людей. Полагаю, что его царственное философское достоинство сильно подорвано теперь, когда столько тронов пошатнулось или уже рухнуло. Я не пишу вам о Сиркурах в надежде поговорить о них, когда вы вернетесь. Кстати, я не знаю, почему этот несчастный республиканец Сиркур 12 не писал мне.
Передайте, друг мой, мое почтение г-же Полторацкой, а также одной молодой особе13, которую вы знаете. Надеюсь, нет нужды уверять вас в моих дружеских чувствах.

Петр Чаадаев.

151. Ф. И. Тютчеву (июль)

Я только что прочитал, дорогой Тютчев, вашу интересную записку о текущих событиях 1: прежде всего позвольте мне высказать то удовольствие, которое я испытал при ее чтении: затем я, быть может, смогу еще кое-что к этому прибавить. Как вы очень правильно заметили, борьба, в самом деле, идет лишь между революцией и Россией: лучше невозможно охарактеризовать современный вопрос2. Но, признаюсь вам, меня повергает в изумление не то, что умы Европы под давлением неисчислимых потребностей и необузданных инстинктов не постигают этой столь простой вещи, а то, что вот мы, уверенные обладатели святой идеи, нам врученной, не можем в ней разобраться. А, между тем, ведь мы уже порядочно времени этой идеей владеем. Так почему же мы до сих пор не осознали нашего назначения в мире? Уж не заключается ли причина этого в том самом духе самоотречения, который вы справедливо отмечаете, как отличительную черту нашего национального характера? Я склоняюсь именно к этому мнению, и это и есть то, что, на мой взгляд, особенно важно по-настоящему осмыслить.
Нельзя достаточно настаивать на том, что социальная драма, при которой мы в настоящее время присутствуем, есть прямое продолжение религиозной драмы XVI века 3, этого гордого протеста человеческого разума против авторитета предания и против духовного принципа, — разума, стремящегося владычествовать над обществом. И вот вскоре обнаружилось, что этот протест, казавшийся самым зрелым умам эпохи столь законным и который действительно был таковым, но от которого тем не менее зависело все будущее народов Европы, сперва внес анархию в религиозные идеи, а затем обрушился на самые основы общества, отвергнув божественный источник верховной власти. Мы были свидетелями великого события, не принимая в нем участия: мы имели возможность оценить его со спокойствием беспристрастного разума, мы могли, мы должны были воспользоваться поучением, которое в нем заключалось, мы ничего этого не сделали.
Катастрофа произошла у нашего порога и ничему нас не научила, и немедленно вслед за тем мы сами отправились к их очагам в поисках за рожденными ею идеями и за созданными ею ценностями. И заметьте, что тот пень, когда мы предприняли это паломничество в святые места иноземной цивилизации в лице изумительного человека 4, который представлял тогда сердце и душу народа подобно тому, как человек, являющийся сейчас носителем его звания 5, их ныне представляет, день этот наступил непосредственно после того, в который завершилось полное развитие нашей религиозной идеи, ибо это произошло на другой день после учреждения патриаршества.
По милости небес мы принесли с собой лишь кое-какую внешность этой негодной цивилизации, одни только ничтожные произведения этой пагубной науки: самая цивилизация, наука в целом, остались нам чужды. Но все же мы достаточно познакомились со странами Европы, чтобы иметь возможность судить о глубоком различии между природой их общества и природой того, в котором мы живем. Размышляя об этом различии, мы должны были естественно возыметь высокое представление о наших собственных учреждениях, еще глубже к ним привязаться, убедиться в их превосходстве, равно как и в могуществе тех начал, на которых покоится наш социальный строй: мы должны были отыскать в наших традициях, наших нравах, в наших верованиях, в выражении нашей внутренней жизни, в выражении нашей жизни общественной, даже и в наших предрассудках, словом во всем, что составляет наше национальное бытие, все необходимые условия превосходного развития, все источники бесконечного усовершенствования, все зародыши необъятного будущего: этого не произошло. Совсем напротив, с того часа, как мы оказались в соприкосновении с иноземными идеями, мы поспешили отказаться от наших старинных туземных идей, мы сразу изменили нашим старинным обычаям, мы забыли наши почтенные традиции, мы преспокойно претерпели ниспровержение одного за другим наших вековечных учреждений: мы почти целиком отреклись от всего нашего прошлого, мы сохранили одни только наши религиозные верования. Правда, эти верования, составляющие самое сокровенное нашего социального бытия, были достаточны, дабы оградить нас от нашествия самых негодных принципов иноземной цивилизации, против дыхания самых зловредных ее истечений, но они были бессильны развить в нас сознание той роли, которую мы были призваны выполнить среди народов земли 6.
И вот, подчинившись игу этой цивилизации, мы все же сохранили доблести наших отцов, их дух покорности, их привязанность к государю, их пристрастие к самоотвержению и самоотречению, но в то же время, идея, заложенная в нашей душе рукой Провидения, в ней не созревала. Совершенно не сознавая этой великой идеи, мы изо дня в день все более поддавались новым влияниям и, когда наступил новый катаклизм, вторично потрясший мир, мы и им не воспользовались, мы еще раз не сумели обнаружить преимущества социального существования, которым мы имели счастие обладать, и теми преимуществами, которые провидение нам даровало во внимание к чистоте наших верований, к глубокой вере, преисполнявшей наши сердца. Удивительное Зело: чем больше развертывавшиеся перед нашими глааами события, так сказать, разъясняли социальную задачу мира и раскрывали перед нами высокие предназначения, для нас уготованные, тем менее мы их понимали. Очевидно, все эти революции, при которых мы присутствовали в течение полустолетия, не только не уяснили нам состояние стран, в которых они происходили, равно как и состояния нашей собственной страны, а лишь еще затемнили наше сознание. И если в настоящее время некоторое пробуждение национального начала, некоторый возврат к старым традициям, которые составляли счастье наших отцов и были источником их доблестей, обнаруживаются среди нас более или менее явственно, приходится сознаться, что это явление лишь назревает и что оно в настоящее время носит лишь характер исторического изыскания, литературного течения, совершенно неведомого стране.

152. С. П. Шевыреву (июль)

Вчера, бывши в Сокольниках, искал вашего дома, возвращаясь от Дюклу в темноте, но не нашел. Я имел с собою для вас меморию Тютчева 1, которую теперь вам посылаю. Желал бы очень дать ее прочесть Погодину, но не знаю, как это устроить, она мне нужна в понедельник2. Прочитав, увидите, что вещь очень любопытная. Жаль, что нет здесь Хомякова: послушал бы его об ней толков. Если сами ко мне не пожалуете в понедельник, то пришлите тетрадку.
Вам душою и мыслию преданный Чаадаев,

152А. М. И. Жихареву

Басманная, 7 августа.

Благодарю вас, мой друг, за ваше письмо 1. Ваша память доставила мне тем больше удовольствия, чем меньше я на нее рассчитывал. Вы меня немного отучили от проявлений вашей симпатии. Говорят, что путешествия образовывают молодых людей, хочу верить, что это путешествие только разбудило в вас чувство, усыпленное на мгновение среди приятностей семейной жизни. Б моем существовании, опустошаемом всякого рода страданиями, это дуновение симпатии, прилетевшее из такой дали, меня приятно освежило. Не знаю, где застанут вас эти строки, но я хотел бы, чтобы они достигли вас раньше, чем вы очутитесь среди Каширских очарований, иначе они очень рискуют тем, что не заставят трепетать струну вашей симпатии. Вы, может быть, не разделяете моего мнения относительно Каширских очарований в настоящий момент, когда вы их испробовали всякого рода, в различных местах, более или менее неизвестных географам, но я тем не менее думаю, что настоящие очарования, полные всевозможных благожелательных последствий для молодых людей, таких, как вы, находятся у нас только в деревне, под родительской кровлей, среди этой милой снисходительности, которая позволяет все, разрешает все делать, не осуждает ничего, — безграничная, словом, как русский горизонт.
Смехотворная2 картина моего существования, которую вы набрасываете, полагаю не очень точна, по вы совершенно правы, когда думаете, что существуют в мире люди еще более несчастные, чем я. Я знаю много таких, даже среди тех, которые не слывут за несчастных, чьей судьбе я не завидую, несмотря на кажущееся счастье и на истинный блеск, который их окружает. Немного Дней пройдет, однако, и вы не сможете больше, полагаю, меня обвинить в малодушии. Катастрофа приближается большими шагами3. Я творю обеты самые искренние, чтобы, какова бы она ни была, эта катастрофа не омрачила бы слишком существование нескольких особ, которым, вероятно, суждено меня пережить. На днях я получил письмо, которое в эпоху, нами переживаемую, может быть рассматриваемо без большого преувеличения, как настоящее убийство4. Таковы-то, дорогой друг, прекрасные дни, которые я провожу. Дай Бог, чтобы особа, приславшая мне это письмо, никогда не узнала бы силу этих строк и роковой результат, который они могли бы иметь. К счастью, человеческая природа так устроена, что люди, причиняющие зло, почти никогда не подозревают, какой вред они наносят. Что касается вас, мой друг любезный, который еще недавно пролил столько целительного бальзама на мою жизнь, чья привязанность для меня является еще столь нежным утешением, я желаю, чтобы пример этой жизни и крушения, которое должно неизбежно ее окончить, не остался для вас безрезультатным даже и в том случае, когда память обо мне должна была бы омрачить ваши дни оттенком меланхолии. Это лучшая часть моего наследства, и она вам принадлежит но праву взамен вашей дружбы, не считая, однако, моей библиотеки 5, которая, как вы это знаете, достанется тоже вам. Я уже написал об этом моему брату6, поручая ему исполнение моей последней воли. Теперь, когда я вам пишу, у меня перед глазами трогательный ответ, в котором он мне обещает исполнить точно все мои желания.
Вы запрашиваете у меня, полагаю, новости о холере 7. Еще несколько дней тому назад она нас опустошила ужасно, а сейчас заболевает не более сорока человек в день и начинают закрывать временные госпитали. Эта несчастная холера мною пренебрегла, прости ей Господи! Но понимаете ли вы, как она устроилась, чтобы меня оставить в живых, что касается меня, то я тут ничего не понимаю.
Вы неправы в том, что ничего мне не написали о вашем брате и о тех разнообразных приятностях, которые ждут его на том пути, который предстоит ему пройти8. Я не могу, как вы знаете, не интересоваться живо людьми, которые издалека или близко имеют ко мне касательство. Я очарован, впрочем, что вы упомянули о моем соплеменнике, как вы его называете, ибо я полагаю, что его можно заинтересовать в пользу Матвея.
Будьте здоровы, друг. Целую, любезный, вас от всего сердца. Продолжайте думать обо мне немного, если у вас для этого имеется досуг: вам вреда это не причинит. К тому же, никогда не бывает потеряно время, которое тратишь на то, чтобы посвятить его доброму чувству.

Петр Чаадаев.

153. М. Я. Чаадаеву

Басманная, 18 августа.

Извини меня, мой добрый брат, что замедлил тебе отвечать. Письмо твое застало меня в самом плохом состоянии тела и души, и потому несколько дней не мог решиться раскрыть его. Благодарю за твое участие и за твою дружбу. Письмо, в котором просил тебя исполнить некоторые посмертные распоряжения, написано было в сильнейший период холеры 1, когда себя чувствовал под постоянным ее действием и никак не мог, при моем образе жизни, ожидать спасения. Здоровье мое, и без того расстроенное, в это время еще пуще расстроилось. Благодарю однако ж Бога за то, что это доставило мне утешение получить от тебя такое дружеское письмо, какого давно не получал. Оно меня несколько оживило, но теперь опять с трудом собираю мысли и пишу эти строки. Три месяца тому назад, чувствуя себя лучше, благодаря, вероятно, гомеопатии, хотел было вступить в службу и говорил про это Щербатову, с которым был в хороших отношениях. Но теперь Щербатова нет, а мне стало хуже, даже не знаю, каков со мной будет Закревский. Страх будущего не дает мне покоя ни денно, ни нощно. Не могу от себя скрыть, что меня ожидает участь покойного друга моего Орлова, погибшего на глазах и почти на руках моих.
От тетушки самые грустные известия. Максим умер 2, а она находится почти в совершенном безумии. Но просьбе моей поручал вице-губернатор узнать исправнику, в каком находится положении управление ее имения со смерти Максима, и на днях привез мне его рапорт. Вот с него копия: из нее узнаешь все подробно. Что из этого всего будет — не знаю, между тем, пошлю тетушке остальные свои деньги. Впрочем, одного только остается мне теперь желать, — сохранения твоей дружбы, и надеюсь, что сохраню ее до конца. Невольно придет в голову, что Древние были счастливее нас: они могли когда вздумается прекратить свои страдания, а мы, говорят, не можем.
О том, что должно сделать сейчас по моей смерти, стану просить хозяина своего Шульца, а тебя прошу прислать Петра 3 для исполнения прочего. Смерть постигнет, вероятно, меня скоропостижно4, итак, о болезни моей ты не услышишь. Еще прошу тебя бумаги мои на время предоставить М. И. Жихареву, которому они знакомы.
Поклонись жене.
Тебя истинно и глубоко любящий брат твой Петр.

1849

154. М. Я. Чаадаеву

Басманная, 20 апреля.

Получив твое письмо 1, любезный брат, долго не решался его распечатать, угадывая отчасти его содержание, а теперь, взяв перо, не знаю, скоро ли справлюсь с ответом. Итак, когда получишь эти строки, то, вероятно, они уже ни к чему не будут годны. Этот исход делу я предвидел: иначе и быть не могло. Благодарю однако ж сердечно за твое письмо. Одно особенно меня в нем утешило: очевидно, что ты сохранил не только все умственные, но и все телесные свои силы, без того невозможно бы было совершить такого многотрудного и многоречивого подвига. Много ты истощил ума и юмора на то, чтоб доказать мне, что тебе желалось доказать: труд, кажется, довольно бесполезный в тех обстоятельствах, в которых находимся, но все-таки постараюсь отвечать на все нужное как сумею, хотя далеко не пользуюсь тем счастливым расположением духа, каким ты пользуешься.
Очень похоже на то, что ты пишешь, читал мне в 1836 г. московский обер-полицмейстер 2, и сколько помню, то слог читанной им бумаги не уступал твоему слогу ни в уме, ни в остроумии. Маркиз Кюстин, в книге своей о России, хотя и с добрым намерением, пишет также подобное, и между прочим утверждает, что с некоторого времени я и сам себя считаю сумасшедшим 3. Н. И. Греч, отвечая ему, уверяет, что полоумным я был и до того, и потом продолжает шутить очень забавно в тоне твоего письма 4. Один добрый немец, по этому случаю, говорит: ‘ist’s moglich dass man mit einem Menschen sowie mit einem tollem Hunde sich betragen hatte’ {Возможно ли, чтоб с человеком обошлись как с бешеной собакой (нем.).}, a Головин замечает, что немудрено сойти с ума, когда человека каждый день обливают холодной водой, чего, впрочем, не было 5. Наконец, в то самое время как пишу эти строки, ходит по городу письмо какого-то моего доброжелателя, предлагающего под именем приезжего врача, меня вылечить от безумия 6. Изо всего этого можешь заключить, что мнение твое обо мне, так тщательно и затейливо высказанное, никак не могло меня удивить, и что ты в этом случае был предупрежден другими почтенными лицами. К тому же мне очень было известно, что дружба твоя с ранних лет наших, имевшая столь решительное участие в судьбе моей, всегда взирала на меня с каким-то особенным беспристрастием.
***7 умер оттого, что не знал, как сладить с долгами. Это в Москве всем известно, он даже и мне остался должным. В продолжение его болезни врачи не понимали, чем он болен, но после его смерти очень хорошо поняли. Семейство его осталось без ничего, сын живет теперь на счет дяди, жена помощью брата, а дочь получила приданое от чужих людей. Разумеется, всего этого можешь ты не знать и, вероятно, действительно не знаешь, не менее того, теория твоя письмовного слога довольно затруднительна в приложении, налагая на пишущих или бесконечное многословие, или немое умолчание, предполагая между ними какое-то странное невиданное отношение, отуманивающее самые простые мысли и выражения. Не знаю, удастся ли мне достаточно ее изучить, чтобы по возможности с ней согласоваться, когда случится писать к тебе в другой раз.
Если в письме моем 8 написано ‘l’emprunt de la banque’, то это описка, но ‘l’emprunt a la banque’ {банковский заем.} сказать нельзя, а должно ‘l’emprunt contracte a la banque’ {заем, взятый в банке.}, потому что такого рода выпуски на французском языке не терпятся и оскорбляют слух и вкус. Так, например, нельзя сказать ‘l’emprunt a N…’, а должно сказать ‘l’emprunt fait a N…’ {взятое в долг у Н.}. Иным, может статься, покажется в настоящем случае описка очень понятною, а твое замечание гораздо менее понятным, тем более, что оно обнаруживает, если не ошибаюсь, некоторую неопытность в том языке, в котором преподаешь уроки 9, но все-таки благодарю за него, равно как и за все прочие твои поучения, из которых однако ж некоторых вовсе уразуметь не мог. Зато очень хорошо понял, что ты нынче щеголяешь французским языком и изящным изложением мысли, чего, помнится, в старые годы за тобою не водилось, и это, разумеется, меня порадовало как новое доказательство тому, что ты встречаешь старость бодро и весело.
О деятельности, о которой говорю, даст тебе понятие письмо Протасова10, при сем прилагаемое. Из него увидишь, на какого рода спекуляции намерен пуститься. Если б письмо мое дошло к нему вовремя, то, вероятно, спекуляция моя была бы теперь в полном ходу, и тебе пришлось бы смеяться не над моим намерением, а над его исполнением. Но я и прежде того извещал тебя о желании своем вступить в службу и о толках моих о том с покойным князем Щербатовым, которого неожиданное удаление положило внезапно этому делу конец. Из слов твоих должен заключить, что ты не обратил внимания на содержание моего письма или что я дурно выразился, что очень может быть. Впрочем, каждому, думаю, известно, что здоровый человек может много делать такого, чего больной делать не в состоянии. Ты, например, писал в 1836 г., что желал бы приехать в Москву 11, но по нездоровью не можешь исполнить своего желания, а мне именно нужно куда-нибудь уехать. Теперь, в начале того самого письма, в котором спрашиваешь, про какую деятельность говорю, пишешь, что ‘состояние твоего здоровья не дозволяет тебе заняться чем бы нужно было заняться немедля)). Да какая же и есть истинная деятельность, кроме той, которая дозволяет делать что и когда угодно? Она-то и была мне воспрещена моими недугами в продолжение многих лет, о ней-то и тосковал столько времени, невозможность ей предаться и привела меня отчасти в то положение, в котором нахожусь и из которого без нее пет средства выйти. К этому должно прибавить, что продолжительные хронические болезни оставляют в организме глубокие следы, исключающие падолго возможность и самой необходимой деятельности.
Почему здоровому можно издерживать менее, чем больному, это мне кажется так ясно, что не нужно бы про это и говорить, по нельзя, однако ж, и этого оставить вовсе без возражения. Не говоря про леченье, дело столь дорогое, что тысячи людей, как говорится, пролечиваются, кто ж не знает, что здоровый человек может, например, ходить пешком, а больной не может, что множество предметов в одежде, в диете, необходимых больному, здоровому вовсе не нужны, что здоровый человек скучает, что по этому самому ему несравненно легче переносить всякого рода лишения, чем больному, что он спокойнее духом, и что от этого ему меньше нужны развлечения и проч. Болезни, конечно, бывают разного рода: есть, может статься, и такие, которые никаких издержек не требуют, но, если не ошибаюсь, то таковых по сие время наука еще не открыла.

1 июля.

Прочитанное тобою давно написано, как можешь видеть из выставленного в начале числа. Я уже перестал было и помышлять о начатом деле, когда получил при деньгах твое письмо от 25 апреля. На первое должен был отвечать обстоятельно и очень хорошо знал, что не справлюсь с ответом прежде шести или более месяцев, т. е. когда обстоятельствами уже буду приведен к совершенно иной развязке. К тому же, и здоровье мое стало опять портиться. Теперь, прерывая начатый, тяжелый труд, предпринятый единственно в защиту памяти своей12, знаю также очень хорошо, что судьба моя решена на этом свете, и что неумолимый приговор надо мною произнесен правосудием божиим. Ответив на твой вопрос, возвращусь опять к прерванному труду и буду продолжать его пока станут силы. Может быть, Бог дозволит мне его довершить: это, в настоящую минуту, предмет теплейшего моего моления.
Я полагаю, что для уплаты долгов моих, и для прочего мне нужно девять тысяч р. серебром. Ты видишь, что мне известно, сколько мне надобно денег. Но почему находишь странным, что прежде чем означить сумму, желал узнать, можешь и намерен ли уплатить часть своего долга, это мне неизвестно, и тем более, что вижу из собственных твоих слов, что не имею права ничего требовать. О законности и говорить нечего. Раздельной акт 13 Действительно мною утрачен с другими бумагами, не менее для меня важными, но если бы он и сохранился в моих руках цел и невредим, то все-таки теперь никуда бы не годился, потому что десятилетний срок, как тебе известно, давным-давно ему миновал. В продолжении времени, может быть, узнаешь, почему употребил выражение [‘то, что, по-твоему, ты мне должен’]. Больше об этом не имею времени говорить, но очень рад, что подал тебе повод сказать несколько веселых слов, свидетельствующих о завидном состоянии и души и тела.
Заплатив или ссудив мне эти деньги, прошу тебя покорнейше оставшиеся затем удержать у себя в уплату за Фурсово 14, до окончательного расчета. Несколько подобный случай, если не ошибаюсь, уж раз встретился с нами: это подтвердило мне твое же письмо, поэтому полагаю, что великодушно примешь мое предложение и, конечно, поймешь, что иного средства теперь не имею отвечать на главную статью твоего письма. В этих немногих словах, кажется, нет никакого ни двусмыслия, ни мрака: исполнение зависит от тебя. Мое дело придет в свое время, и, надеюсь, что Бог поможет мне его исполнить по силам и разумению.
В ожидании твоего ответа, каков бы он ни был, прошу еще, если возможно, отсрочить окончательное суждение о некоторых вещах, упомянутых в твоем письме, до моего объяснения. Замедление моего ответа, конечно, покажется тебе очень естественным, если потрудишься вспомнить, что первое твое письмо15 не что иное, как ‘обвинительный акт)), необходимо вызывающий или оправдание или возражение, и совершенно отвлекающий ум от дела, к которому, вероятно, и не возвратился, если б не получил другого письма. Не знаю, останешься ли довольным моим чистописанием и словосложением, — на языке, мне не столь послушном, сколько тебе: по возможности старался удовлетворить несколько прихотливому твоему требованию. Может быть, по-старому найдешь и в этом письме ‘фразы’, но прошу принять в соображение, что без фраз писать очень трудно, едва ли возможно.
Сердечно тебе преданный брат твой Петр.

154А. М. И. Жихареву

Басманная. 30 июля.

Вы пишете драму 1, любезный друг, я продолжаю свою. Вы начинаете там, где я кончаю. Желаю вам успеха в вашем произведении, как я уверен в успехе моего.
Вы позволите мне однако дать вам совет: хорошо чеканить свой стиль, склонный к напыщенности. Я знаю, нужно иногда известное мужество, чтобы вычеркнуть выражение, которое на своем месте, и можно, если владеть собою, легко привыкнуть находить некоторое удовлетворение в том, чтобы пожертвовать звучной фразой или звучным слогом. Сейчас мне тем более позволительно дать вам этот совет, что я, без слишком большой самонадеянности, могу считать стиль моей собственной драмы приблизительно безупречным, так как поэма проходит в глубочайшем молчании. Бесполезно вам говорить обо мне: все, что я мог бы вам сказать на эту тему, не сделало бы ваше пищеварение более легким и ничего не прибавило бы к сладости вашего бытия. Благодарю за вашу привязанность: никогда не была она мне более кстати. Напомните обо мне, прошу вас, вашим родителям 2. Если вам случится мне писать еще раз, не забудьте дать сведения об одном милом маленьком молодом человеке, который занят теперь тем, что отмахивается от венгерцев3, народа в общем довольно безобидного, как вы знаете, которые никого не убивают, если верить нашим реляциям.
Надо ли вас уверять в моей постоянной и глубокой дружбе? Льщу себя надеждой, что нет.

Петр Чаадаев.

155. M. Я. Чаадаеву

Басманная, 8 сентября.

Любезный брат. С солдатом Широким я не писал, и потому не знаю, какое через него мог бы получить письмо. Разве он тебе его принес с почты, но в таком случае, как же тебе этого не знать, а если знаешь, то зачем про солдата говорить? Писал тебе по почте в июле месяце, письмо отправлено в июле, при нем было письмо Протасова 1. В недоумении, о каком письме говоришь, прошу тебя меня уведомить, получил ли ты протасовское письмо, или выписать мне начальные строки из письма, принесенного солдатом: без того не вижу средства узнать, то ли это письмо, которое писал по почте, или какое-нибудь другое, мне неизвестное, и что ты разумеешь, говоря, что ‘исполнишь мое желание’. Не могу не повторить: если письмо, принесенное солдатом, действительно то самое, которое послано по почте, и он мимоходом взял его в городе, то какая была нужда говорить о слепом отставном солдате Якове Широком, разве только для того, чтобы сбить меня с толку, — забава, кажется, довольно суетная в настоящую минуту.
Что касается до числа, то хотя в начале моего письма и выставлен апрель, но в конце другое число, следовательно, письмо не от апреля, как ты говоришь, а от последнего числа: новый повод к недоумению, особенно при твоей причудливой аккуратности. Скажу твоими словами: ‘Может быть, тебе все равно, чтоб был на этот счет в совершенном мраке, но для меня не все равно’ 2, — и прибавлю: может быть, и тебе впоследствии все это представится в другом виде: искрение желаю, чтобы ты тогда сохранил то равнодушие, с которым теперь на него смотришь.
Что ты не заметил в продолжении пятнадцати лет, чтоб письма к тебе не доходили, этому очень верю. На днях приехал из Петербурга один мой приятель и очень удивился, когда его здесь стали спрашивать про письмо, к нему писанное и всеми читанное тому три года назад 3. Дело состоит в том, что неисправность такого рода обыкновенно замечается не теми лицами, к которым пишут, а теми, которые пишут, потому что они ожидают на свои письма ответов, а те ничего не ожидают, особенно если им никакого нет дела до того, что им пишут. Впрочем, как бы то ни было, мне приятнее думать, что ты действительно некоторых моих писем в 1837 и 1838 годах не получал: без того иные вещи в своем февральском письме были бы вовсе неизъяснимы 4.
Крестьянину, ходившему к тебе с письмом, обещалась княгиня5 доставить от меня вознаграждение, а тебя прошу за его корм самого себя вознаградить из моих денег. Чувствую, что слог моих писем начинает сбиваться на твой слог: что делать? долго говоря с человеком, иногда поневоле заговариваешь его языком.
Сердечно тебе преданный брат твой Петр.

156. А. С. Хомякову

Басманная, 26 сентября.

Посылаю вам, dear sir1, тетрадь, полученную мною от неизвестного лица для отослания к вам2. Вам, думаю, не трудно будет угадать приветное перо, так удачно высказавшее ваши собственные сочувствия. Не знаю почему сочинитель избрал меня проводником своих задушевных излияний, но благодарю его за то, что считает меня вашим добрым приятелем. Разумеется, приписка и письмо одного мастера. Из этой приписки вижу что он предполагает меня разделяющим его мысли, и в этом он не ошибся. Не менее его гнушаюсь тем, что делается в так называемой Европе 3. Не менее его убежден, что будущее принадлежит молодецкому племени, которого он заслуженный, достойный представитель, которого отличительная черта благородство без хвастовства в победе чего столь явно выразившаяся в настоящую минуту В одном только не могу с ним согласиться, а именно, что нам не нужно заниматься Европой, что нам должно оставить о ней попечение. Я полагаю напротив того, что попечение наше о ней теперь необходимо, что нам очень нужно ей теперь заняться. Так, вероятно, думал и тот, который увенчал нас новой, славной победой. Не знаю, как сочинитель письма не заметил, что если б мы не занимались Европой, то нас бы не было в Венгрии, то мятеж не был бы укрощен, то Венгрия не была бы у ног русского Царя 4, великодушный Бан 5 находился бы теперь очень в неприятном положении, общая ваша приятельница была бы в глубоком горе, и наконец, мы не имели б случая обнаружить своего в торжестве смирения. В том совершенно согласен с вашим почтенным сочувственником, что Европа нам завидует, и уверен, что если б лучше знала, если б видела, как благоденствуем у себя дома то еще пуще стала бы завидовать, но из этого не следует, что нам должно было оставить о ней попечение. Вражда ее не должна нас лишать нашего высокого призвания спасти порядок, возвратить народам покой, научить их повиноваться властям так, как мы сами им повинуемся, одним словом внести в мир, преданный безначалию, наше спасительное начало 7. Я уверен, что в этом случае вы совершенно разделяете мое мнение и не захотите, чтоб Россия отказалась от своего назначения, указанного ей Царем небесным, и царем земным: я даже думаю, что в настоящее время вы бы не стали звать одну милость Господню на Западный край 8, а пожелали б нашим союзным братиям еще и иных благ.
Не знаю почему, заключая, чувствую непреодолимую потребность выписать следующие строки из последнего слова нашего митрополита: ‘Возвышение путей наших в очах наших есть уклонение от пути Божия, хотя бы мы на нем и находились’ 9.
Сердечно вам преданный и пр.

157. <Н. П. Киреевской>

Позвольте, милостивейшая Н. П.1 еще раз попросить вас о том же, а именно: дозволить мне оставить у себя Окружное Послание2 на один день. Прочитав статью Стурдзы 3, мне открылись в нем новые стороны.
Вы, конечно, уже прочли прекрасное описание праздника, так удачно осуществившего мысль нашего умного приятеля4. Увидав заглавие, я было сначала подумал, что это обещанная статья А. С, но потом с удовольствием увидал, что это рассказ о том, как его мысль была в лицах представлена в доме московской посадницы5. Приятно видеть, как у нас люди, некоторым образом правительству принадлежащие, верно следят за движением мыслей народных, а иногда даже и опереживают их. Нельзя не признаться, что пагубное разъединение государства с землею час от часу более изглаживается, и невольно услаждаешь себя надеждою, что в скором времени увидим восстановление древнего нашего быта и торжественное воцарение зипуна и всех благ с ним сопряженных.
NB. [Старая апология?] 6.

158. М. П. Погодину

Вчера не отвечал Вам, почтеннейший Михаиле Петрович, потому что надеялся вчера же вечером найти книгу Салтыкова, которую теперь у себя не имею. К сожалению, у его племянника, которого видел вечером, ее также нет. Как скоро достану, то Вам доставлю. Вали истинно преданный Петр Чаадаев.
Четверг.

159. Д. Н. Свербееву

Я был у вас, мой милый Дмитрий Николаевич, а потом надеялся вас увидеть в клубе, чтобы вас поблагодарить за ваше благонамеренное участие. Я желал также поговорить с вами об этом деле 1, хотя очень мало имею надежды в его успехе. Кажется, при этом месте нет квартиры, а это для меня всего важнее. Много еще чего можно бы об этом сказать, но, разумеется, не на бумаге. Впрочем, что бы из этого ни вышло, этот теплый ветерок, повеявший на меня с чужой стороны, посогрел мне душу, и я еще раз вас благодарю за ваше доброе дело. Письмо посылаю и, кажется, с сохранением человеческого достоинства.
Вам душевно преданный П. Чаадаев.
Пятница.

160. С. П. Шевыреву

Желал бы сам вручить вам, почтеннейший Степан Петрович, этот пакет, но не зная, застану ли вас дома, пишу на всякий случай, повторяя вам просьбу, выраженную в письме брата, и обращая ее к вам от своего имени. Не помню, печатаются ли в Москвитянине проповеди, но если тому были примеры, то почему, кажется, не напечатать и эту 1? Она, я думаю,, этого заслуживает по простоте слога. Почем знать, может быть в этом неизвестном человеке таится будущий Филарет или Иннокентий. При свидании поговорим еще про это, а между тем, прошу вас извинить меня, что навязываю на вас эти хлопоты, впрочем, не чуждые, кажется, вашей обычной деятельности. — Что-то поделывает ваш художник-банщик, может быть, также будущий Рафаэль или Доминикин?
Сердечно и глубоко вам преданный

Петр Чаадаев.

Выписка из письма брата моего 2

Посылаю тебе проповедь моего деревенского священника, говоренную в день моего ангела, в Михайлин день. Я предлагал крестьянам составить вспомогательную кассу для неимущих наших, и просил священника сказать несколько слов на этот счет. Вот эти слова. Постарайся их где-нибудь напечатать. Они, кажется, этого стоят. К тому же, хотя христианскому учителю и не нужно поощрения, однако оно все-таки не худо проповедующему в нашей глуши. Впрочем, предоставляю все это на твое благоусмотрение.

161. Ф. Я. Эвансу

Я рассчитывал, дорогой мэтр, зайти к вам сегодня утром, но опасаясь не застать вас, предпочел написать. Поразмыслив недолго над известным вам секретом 1, я продолжаю пребывать в уверенности, что это не более чем одна из милых гадостей Вигеля, до которых он такой охотник. Можете быть уверены, что на сегодняшний день он уже разнес свою басню по всем городским перекресткам, — и вы понимаете, что это наилучший способ испортить мнение обо мне некоторых людей. Я убежден, что З. при всей своей глупости не сумел бы изобрести столь чудовищной нелепости, а тем более пересказать ее нашему дражайшему другу. Я был бы ничтожеством, если бы после знаменитого моего приключения не смог занять мое исконное место в глазах общественного мнения. Что до увечных московских властей, они не заслуживают того, чтобы я ими занимался. Р…, погруженный в свое одиночество, еще многого не знает: если бы он встречался с большим числом людей, то ни на секунду не усомнился бы в нелепости этих сплетен. Мне бы хотелось, чтобы он сказал В., что, подумав, решил, что дело это слишком глупо, чтобы сообщать его мне. Тогда я избежал бы необходимости заговаривать с ним об этом при случайной встрече и изъявлять благодарность. Впрочем, я, разумеется, буду обращаться с ним с присущей мне вежливостью, тем более непринужденной, что я отношусь к бессильному врагу как к лучшему из друзей 2. Сообщите, пожалуйста, Р. о моем намерении. Надеюсь, он охотно с ним согласится и тем самым облегчит мое общение с вредоносным насекомым, за что я буду ему бесконечно признателен.
До понедельника. Мы ужинаем в пять.

1850

162. М. Я. Чаадаеву

1850. 5 января.

Благодарю, любезный брат, за ломбардный билет и за обещание приступить к закладу имения 1. Дай Бог, чтоб ты успел это исполнить вовремя, но мало в том имею надежды. Теперь, вероятно, тебе уже известно, что до августа месяца казенные палаты окончательного утверждения ревизии не получат, следовательно, и закладов до того времени по девятой ревизии совершать нельзя будет. Поэтому, кажется, невозможно тебе будет исполнить своего обещания в надлежащее время. Прежде чем писать тебе, желал бы узнать утвердительно положение дела, от того замедлил отвечать, в чем прошу извинения. Не знаю, почему на повестке написаны были Meленки2. Тебе, вероятно, это известно, но я полагал, что не мешает тебя об этом обстоятельстве уведомить.
Я уже не раз писал тебе о своем сожалении, что вовлек тебя в эти хлопоты. При худом твоем и без того здоровьи, они могли еще пуще его расстроить, а может быть, и продолжают ему вредить: повторяю еще раз мое о том сожаление. Есть положения в жизни, в которых одна-единственная мысль может вполне нас занимать, вот почему невольно возвращаюсь к старому.
Позволь еще несколько слов сказать о старом же, о моей болезни3, то есть о главной причине всего со мной приключившегося в последнее время. Она, между прочим, состояла в нервических припадках, которых в первом ее периоде ты отчасти бывал свидетелем, но которые во втором доводили меня почти до безумия, странное подтверждение слов Кюстина 4. Целые ночи проводил я, бегая по комнате, окруженный своими людьми, и успокаивался тогда только, когда поутру мне ставили мушку на затылок. Иногда и целые дни проводил в подобных же припадках. К этому должно присовокупить необходимость восстановить свое прежнее положение в обществе, без чего жизнь в Москве, даже самая уединенная, сделалась бы нестерпимою, а это вынуждало большое напряжение сил, самым вредным образом действовавшее на мое патологическое состояние. Все это, не говоря про разрушение семейства Левашовых5, про утрату всех людей меня любивших, про квартиру, давно уже сделавшуюся почти необитаемою, и про многое другое, думаю, несколько оправдывает то небрежение к моим делам, которое при обыкновенном моем неумении с ними ладить, ввело тебя в хлопоты. Что касается до прочих событий этого грустного времени, то объяснение их найдется в моих бумагах, если успею их передать в верные руки и не постигнет меня скоропостижная смерть. Они, надеюсь, удовлетворят суд беспристрастный, а теперь мне не до того. Скажу только, что память твоя, мне кажется, иногда тебе изменяет на счет наших с тобою отношений, а свойственное каждому человеку пристрастие, когда дело идет о себе, утаивает, кажется, от тебя довольно важные обстоятельства. Все мною сказанное может показаться тебе излишним, но в настоящую минуту нашел я очень нужным тебе это сказать. Впрочем, чтение этих строк тебя не утомит. Ты в своем письме приглашал меня к терпению: надеюсь, что ты и сам сколько-нибудь им одарен.
Прошу тебя еще раз убедительнейше возвратить мне письмо Протасова 6 и простить мне, что было на тебя его навязал. Оно мне необходимо нужно для того, чтоб служить вещественным возражением на те толкования, которые без того могли б сохраниться ко вреду моему в памяти людей мне неблаговолящих. После всего того, что я испытал в эти последние два года, смешно бы мне было ожидать какого-нибудь себе добра в будущем, возвращение здоровья возвратило было мне и надежды, столь жестоко и, позволь сказать, столь неуместно тобою осмеянные. Но теперь все пути к лучшему опять предо мною закрылись, жизнь сделалась почти невозможною, вместо участия слышу один хохот людей мне близких, но нельзя же мне не подумать о том, что станется с моей памятью в руках вражды или глупости. Эти безграмотные строки, надеюсь, тебя не оскорбят и не помешают тебе исполнить своего обещания, если действительно ты имел это намерение. Впрочем, всякий путь, ведущий к концу, каков бы он ни был, [будет для меня желанным]. Благодаря Бога я здоров, болезнь не омрачает более взора моего. С полным сознанием совершенной невозможности предупредить или ускорить развязку своего странного положения, ожидаю ее почти с равнодушием.
Поздравляю тебя с новым годом.
Сердечно тебе преданный брат твой Петр.
1 февраля. По сие время без ответа.
Марта 17 7.

163. В. Ф. Одоевскому

Басманная, 5 января.

Вот, дорогой князь, письмо к нашему другу Вигелю, которое я попрошу вас приказать переслать ему как можно скорее. Эта милейшая особа написала мне, не сообщив своего адреса, которого здесь никто не знает. Чтобы вы могли хорошенько понять, о чем идет дело между сказанным Вигелем и мною, необходимо было бы послать вам его письмо, чего я в настоящую минуту сделать не могу, но в двух словах — дело вот в чем. Какой-то глупый шутник вздумал послать ему на именины мой литографированный портрет, сопроводив его русскими стихами, авторство которых он приписывает мне. Таков мотив его письма, в слащавой и вместе с тем ядовитой путанице которого трудно разобраться. Равным образом невозможно ни понять смысла стихов, ни догадаться, кто их автор 1. Как бы то ни было, вы видите, что необходимо возможно скорее предотвратить возможные последствия недоброжелательного предположения этого господина, ибо стихи могут вызвать прескверное впечатление, и это — во многих отношениях. Если вам не известен его адрес, то я думаю, что вам могут сообщить его в доме Блудова. Я злоупотребляю вашей дружбой, дорогой князь, но думаю, что вы дали мне на это право. За дружбу можно расплатиться только дружбой. Если эти строки доставят мне удовольствие прочесть ваши, то я буду благодарен неизвестному, подавшему к тому повод. Пишу вам по-французски, ибо не имею времени писать вам на родном наречий, менее послушном моему перу, или менее поддающемуся эпистолярному стилю, затрудняюсь сказать, что из двух. Что касается до вас, то вы имеете достаточно времени, чтобы написать мне на чистейшем русском языке: да, впрочем, если бы и не так, вы все равно на другом бы языке писать не стали.
Может быть, вы найдете какое-нибудь средство прочесть мое послание. В таком случае сообщите мне ваше мнение о нем, я был бы очень рад его знать.
Впрочем, вот что: я велю переписать письмо Вигеля, а также и мое, и вы найдете их оба в одном конверте.
Засвидетельствуйте мое глубокое почтение княгине, память о благосклонном участии которой я свято храню.
Я полагаю, что вы не сомневаетесь в моей неизменной и искренной преданности.
Петр Чаадаев.

164. Ф. Ф. Вигелю (начало января)

М. Г. Филипп Филиппович.

Портрета своего я вам не посылал и стихов не пишу, но благодарен своему неизвестному приятелю, доставившему мне случай получить ваше милое письмо. Этот неизвестный приятель, сколько могу судить по словам вашим, выражает собственные мои чувства. Я всегда умел ценить прекрасные свойства души вашей, приятный ум ваш, многолюбивое ваше сердце. Теплую любовь к нашему славному отечеству я чтил всегда и во всех, но особенно в тех лицах, которых, как вас, общий голос называет достойными его сынами. Одним словом, я всегда думал, что вы составляете прекрасное исключение из числа тех самозванцев русского имени, которых притязание нас оскорбляет или смешит. Из этого можете заключить, что долг христианина, в отношении к вам, мне бы не трудно было исполнить. Сочинитель стихов, вероятно, это знал и передал вам мои мысли, не знаю, впрочем, с какою целью, но все-таки не могу присвоить себе что вы пишете, тем более, что о содержании стихов могу только догадываться из слов ваших. Что касается до желания одной почтенной дамы 1, о котором вы говорите, то с удовольствием бы его исполнил, если б знал ее имя.
В заключение но могу не выразить надежды, что русский склад этих строк, написанных родовым русским, вас не удивит, и что вы пожелаете еще более сродниться с благородным русским племенем, чтобы и себе усвоить этот склад.
Прошу вас покорнейше принять уверение в глубоком моем почтении и совершенной моей преданности.

165. А. Е. Венцелю

Басманная. Января 25.

Сердечно благодарю вас, любезнейший Антон Егорович, за предоброе письмо ваше. Я сам на днях собирался писать к вам, скажу после по какому случаю, а теперь дайте поговорить с вами о вашем житье-бытье в Курске 1. Неужто эта невыносимая жизнь должна продлиться? Не могу этому поверить. Мне кажется, вам бы это было вредно не только в нравственном отношении, но и в физическом. Я вас прошу покорнейше написать мне, что имеете в виду, какие ваши надежды и желания. Почем знать, может статься, какой-нибудь счастливый случай, какая-нибудь неожиданная встреча дадут мне возможность вывести вас из этого положения. Стану ожидать уведомления вашего, а между тем не перестану искать случая служить вам по силам и по умению.
Вот по какому случаю хотел было писать к вам. Бартенев 2 портрета не получал и на вас гневается. Я бы мог ему дать другой, но как-то совестно навязывать свое изображение особенно на такого человека, каков Бартенев. К тому же с каким-то другим заблудившимся портретом моим случилось на днях странное приключение, которому Бартенев может статься не чужд. В день именин своих старый недоброжелатель мой Вигель получил мой портрет с какими-то стихами, за что благодарит меня на свой лад, приписывая мне эту глупую шутку и поздравляя меня с тем, что научился по-русски. Полно, не шутка ли это Бартенева? Если вы портрета ему назначенного не увозили, то таким образом загадка могла бы разъясниться 3. Вот, впрочем, последние слова письма моего, из которых вам немудрено будет заключить о содержании всего письма:
‘В заключение не могу не выразить надежды, что русский склад этих строк, написанных родовым русским, вас не изумит, и что вы пожелаете еще более сродниться с благородным русским племенем, для того чтобы и себе усвоить этот склад’.
Ефимовича 4 знал я лет десять тому назад, с тех пор совершенно потерял из виду и очень желал бы знать, в каком теперь находится положении. Он много обещал, особенно любил я его за строгую последовательность ума, столь редкую между нами. Что-то из того вышло? Сколько людей даровитых, с златыми надеждами, с пышными обещаниями прошло мимо меня, которым с любовью подавал руку, и скрылось в туманной неизвестности, несмотря на бесчисленное множество путей и достижению всех прекрасных целей жизни, проложенных по земле русской, несмотря на мудрые законы, под сенью которых мы благоденствуем, несмотря на благодатные верования, нас озаряющие! Грустно подумать, как мы, счастливые избранники Провидения, мало умеем пользоваться всеми благами, щедрою его рукою излитые на благополучную страну нашу! Если увидите Ефимовича, то поклонитесь ему от меня и узнайте, как на свете пробивается. Но пуще всего пишите о себе, чего желаете, чего надеетесь. Иной радости, иного утешения давно в жизни не ведаю, кроме того как любить меня любящих и по возможности служить им.
Не стану уверять вас в дружбе своей и преданности, в которых, конечно, не сомневаетесь.

166. С. Д. Полторацкому (февраль)

Не знаю, друг мой, есть ли у вас хорошая копия моего письма Вяземскому 1. Во всяком случае, вот копия, которую я вам дарю на память обо мне. Вы можете показать ее сильным мира сего, как и другую бумагу, которую я дал вам вчера 2, и чем раньше, тем лучше, однако, не приписывайте мне инициативы. Как видите, мне не терпится попрощаться с этим лучшим из миров. Кто знает, что станется с моими бумагами после моей смерти, если только вы не согласитесь приютить их у себя, как вы приютили их автора в своем добром сердце. Сегодня вечером я обещался быть у фермера-аболициониста. Обедаю я у Шиповых, на другом краю города, поэтому не знаю, смогу ли быть и у него. Однако, если в течение дня мне станет известно, что там будет исключительно мужское общество, я постараюсь приехать, чтобы застать там вас. В противном случае извинитесь за меня. До завтра.

167. С. Д. Полторацкому

Басманная. 16 августа. Вам известен, добрый друг мой, ближайший результат услуги, которую вы мне оказали 1, и если он почему-нибудь не был вам известен, вы узнаете о нем из этих строк, но вам неизвестны все ее прямые и косвенные последствия. Сейчас я слишком спешу выразить вам еще раз свою признательность, чтобы говорить о чем-нибудь другом: стало быть, более подробную информацию я сообщу вам в следующий раз. Если недели через две вы еще не вернетесь, то, вероятно, получите целый том2 — плод нравственного и физического здоровья, которым я вам обязан, и найдете в нем предчувствие, если не программу будущего, ставшего возможным благодаря вашей дружбе. Сердце мое переполнено любовью, почтением и признательностью вам, друг мой: остаток дней моих я посвящу доказательству этого! Да будет мне дано исполнить то, к чему я так стремлюсь! Ничто столь убедительно не доказывает божественное совершенство христианских доктрин, как их влияние на непокорные им натуры, философия сама по себе никогда бы не достигла результатов такого рода. Христианином являешься не по своей воле, в христианство погружаешься, не отдавая себе в том отчета. Так Спаситель пришел в этот мир. Сократ и Марк Аврелий были не более чем пакостниками по сравнению с порядочным человеком нашего времени и выказывали лишь поползновения к добродетели.
Жду первых дней сентября, чтобы узнать наверное, чего мне ожидать в дальнейшем. В это время года я обычно получаю очередное письмо от брата и я уверен, что на этот раз речь в нем пойдет о нашем деле 3.
Сообщите мне тем временем о ваших домашних делах, которые, как вы знаете, я принимаю близко к сердцу.
Обнимаю вас от всей души.
Вот уже неделя как я написал это письмо. Не спрашивайте меня, почему оно до сих пор не отправлено. Это печальное следствие потрясенного (bouleversee) существования. Я только что получил ваше письмо. Прежде чем распечатать его, отошлю свое на почту. Со следующей почтой ждите моего ответа.
Нежный сердечный привет кому следует.

168. Н. В. Сушкову

Спешу уведомить Ваше Превосходительство, что по препоручению Вашему, просил Гедеонова доставить пиэсу Вашу 1, и что он обещался исполнить желание Ваше. Манускрипт, кажется, находится еще в Петербурге, потому, полагаю, что нужно будет с Вашей стороны принять меры для исполнения желаемого дела. Что же касается до меня, то с усердием готов исполнить дальнейшие наставления Ваши.
Совершенно преданный Вам
Петр Чаадаев.

169. H. В. Сушкову

Гедеонов уехал, но вероятно, приехавши в Петербург, и увидав, что манускрипта Вашего там нет, напишет ко мне, чтоб прислать отсюда печатный экземпляр. Впрочем, если прикажете, то напишу ему сейчас, с настоятельной просьбой, чтоб не медля исполнил свое обещание 1. Между тем, может быть, найдете случай другим путем подвинуть здесь дело, и я остаюсь к Вашим услугам.

170. А. М. Гедеонову

Басманная. 22 сентября.

Вскоре после последнего свидания нашего, любезнейший Александр Михайлович, просил меня Сушков уведомить тебя, что манускрипт его был ему возвращен, следовательно, в дирекции не находится, и поручил мне доставить тебе печатный экземпляр своей комедии. Между тем узнаю, что тебя в Москве уже нет. Хотя и уверен, что обещание свое честно исполнишь, то есть и без того дашь этому делу надлежащий ход, однако ж все-таки прошу тебя покорнейше уведомить меня, что по приезде твоем в Петербург на этот счет учинено, и нужно ли мне отправить комедию Сушкова к тебе или здесь представить в дирекцию? Впрочем, совершенно полагаясь на твою обязательную дружбу, очень рад случаю выразить тебе свою искреннюю признательность за прежние и обещанные милости.
Душевно преданный тебе Петр Чаадаев.

171. Е. А. Долгоруковой

Басманная, 22 января

(2 марта)

Да, сударыня, давайте избегать бурных вопросов, давайте даже избегать, если это возможно, любого серьезного обсуждения. Будемте жить, как наши блаженной памяти предки, в молчании умственном и словесном. Но что же я говорил? Что, по-моему, слова Божьи: ‘Царство мое не от мира сего’ 1, были плохо поняты, что смысл, слишком часто им приписываемый, отнюдь не соответствует просьбе, обращаемой нами к Богу в Отче наш, где мы молим его, чтобы воля его была и на земле, как на небе2: что поэтому нам не следует ставить в укор римской церкви то, что она не встретила препятствий в своих усилиях обеспечить своему великому главе престиж или опору светского скипетра. Заметьте, что спор о светской власти <римских> пап был начат отнюдь не греческой церковью, а новейшими протестантами, детьми XVIII века и предшественниками сегодняшних мудрецов. Это они первыми открыли, что Иисус Христос подразумевал в этих словах небо, что царствие Божие, как и его Церковь, есть царствие невидимое, что Бог желает править лишь в сердцах людских и прочее в том же роде. Греческие отцы <церкви> на Флорентийском соборе3 ничего подобного не говорили. Их главным образом занимали знаменитые слова filioque (в символе веры) 4, это роковое преувеличение христианского чувства, которое приписывает Иисусу Христу заслугу, ему не принадлежащую. Что касается папы, оспаривалось его первенство, а не его главенство, которое все находили вполне естественным, потому что все находили его вполне полезным, и более, чем кто бы то ни было, блистательный гость Евгения IV, православный император, приехавший в Италию, чтобы молить его о помощи против турок, разбивших лагерь у ворот Византии. Царствие Божие, несомненно, устроено совсем по-другому, чем те, которые существуют в этом мире, особенно по сравнению с некоторыми из этих царств, и конечно именно это Иисус Христос и хотел сказать, для того, чтобы способствовать его установлению на земле, папы должны были действовать отнюдь не как земные цари, а как духовные вожди христианства, как живое выражение церковного единства, как иерархический символ религиозного начала, царящего над всеми другими принципами этого мира, даже не как преемники апостолов, не как наместники Иисуса Христа правят они <папы> в городе Цезарей, а просто потому, что история того захотела в интересах церкви, общества, цивилизации. Это, возможно, ошибка со стороны истории, но, однако, ошибка не без определенной правдоподобности, которая, верю, не вызовет сочувствующей улыбки у умов серьезных, знакомых как с летописями народов Запада, так и с летописями нашей страны. Я знаю, что именно в этом заключается точка зрения, которую называют гуманной, но, признаюсь, я никак не могу представить себе, как иная точка зрения сумела бы найти воплощение в этом мире, если бы в средние века общество вдруг разрушилось, — что церковь более духовная, более покорная властителям земли, более, наконец, совершенная, возможно, и не смогла бы предотвратить.
Слишком часто забывают о задаче, стоявшей перед христианством на Западе, о силах, с которыми ему надо было там бороться. Не замечают, что не догмат и не честолюбие некоторых старых священников построили там церковь, а настоятельная потребность целого нарождавшегося мира, победоносных племен, которые воцарились на дымящихся развалинах мира, и самих этих руин, все еще всемогущих своим пеплом и прахом, что даже если церковь устроилась там как царство мира сего’5, это было потому, что она не могла поступить по-другому, это было потому, что ее великим призванием в этом полушарии христианского мира было спасение общества, которому угрожало варварство, подобно тому, как в другом (полушарии) ее великим призванием было спасти догмат, которому угрожало гибельное дуновение с Востока и изощренный ум греков, что папа не отправился в Aix-la-Chapelle {Нынешний Аахен, излюбленная резиденция Карла Великого.}, чтобы возложить императорскую корону на голову Карла Великого, но что последний прибыл в Рим, чтобы получить ее из его рук 6, наконец, что отнюдь не папство создало историю Запада, как, похоже, считает наш друг Тютчев, но что, напротив, именно история создала папство.
Благословим же небо за то, что оно поставило восточную церковь в самые благоприятные в мире условия для того, чтобы жить в христианском смирении и его проповедовать, но не будем слишком строго обвинять западную церковь в честолюбии, ибо кто знает, что стало бы с восточной, окажись она в подобных условиях: возьмите пример нашего знаменитого Никона 7.
Те, кто считают светскую власть несовместимой с духовными обязанностями священнослужителя, хорошо бы, по-моему, сделали, если бы смогли доказать нам это по-другому, чем без конца повторяя нам слова Иисуса Христа, но не учитывая мысли, выраженной в них и не пытаясь согласовать их с прочими высказываниями Писания, в которых идея царства божия выражена более точно. Более того, как вы знаете, эту несовместимость так мало чувствовали в прошлом, что папы были далеко не единственными самодержавными монархами, носившими и митру, и корону. И вот странная вещь! Сегодня иная церковь представляет нам зрелище странное духовного лица, имеющего власть над племенем диких воинов, и тем не менее даже самые пылкие защитники отделения церкви от светской власти не оскорбляются этим. Более того, именно из рук самой священной коллегии, славной наследницы тех великолепных патриархов, чья причудливая великодержавная деятельность построила дух, престол, исчезнувший уже на следующий день8, — из рук одного из блистательных светил восточной церкви, получил воинственный прелат священный сан и драгоценное облачение, отличительный знак своего достоинства 9. Факт этот, взятый сам по себе, действительно является, как вы с основанием заметили, исключением в лоне этой церкви, но, к несчастью, исключением, которое объясняется чувством удовлетворенности, не имеющим с ее стороны серьезного основания и заставляющим сомневаться в том, что человечество, как и сама эта церковь, когда-нибудь от этого факта выиграют.
Светская власть римских первосвященников в основе своей есть не что иное, как историческое следствие, с которым они сначала мирились, которое они потом приняли, которым они, следуя вечным законам человеческой натуры, затем злоупотребляли, но которое ничего общего не имеет с самим принципом римской церкви и за которое история несет полную ответственность: эта власть лишь одеяние, в которое облачено их духовное первенство, одеяние, которое сочли необходимым самые значительные и благочестивые умы Запада, и вообще весь Запад, для сохранения высшей власти наследников св. Петра и влияния, которое им было суждено иметь в мире 10.
Наконец, очевидно, что точка зрения, которую вы защищаете и против которой мы боремся, есть точка зрения протестантов, а отнюдь не греческой церкви, которая вполне равнодушна к этому вопросу. Бури, поднятые этим вопросом, не там бушуют. Но вот, что могло бы их действительно вызвать, если нежному ветерку, нас обдувающему, не было бы суждено хранить на нашем небе, как и в наших сердцах, очаровательный и вечный покой. Например, если предположить, что мы видим в самих словах спасителя противоречие, тогда как, напротив, с болью утверждаем, что они истолкованы превратно, если отвергнуть все правила свободного, открытого, доброжелательного обсуждения, если в каком-то отношении неправильно понимать самый дух нашей церкви, столь терпимой ко всем мнениям, которые не нападают прямо на божественный догмат, попечительство над которым ей вручено, наконец, если стремиться быть более православным, чем сама православная церковь.
Вот что, без сомнения, могло бы наполнить спор раздражением, перенести его на ту нечистую почву личностей, грязь которой не преминет испачкать несчастных, позволяющих себе в ней завязнуть: что, к сожалению, слишком часто является следствием нашей непривычки к серьезным дискуссиям, жертвами которой, надеюсь, сударыня, ни вы, ни я никогда не станем.
Если хотите, ошибка того же рода, и, добавлю, ошибка, роковые последствия которой ни один народ не смог бы оценить лучше, чем наш, ибо именно потому, что мы в нее не впали, мы имеем возможность воспользоваться благами, которых остальные христианские народы лишены, но ошибка тем не менее вполне простительная, поскольку из-за нее мы получили возможность обрести массу полезных знаний, сохраненных благодаря ей, и даже, в какой-то степени, знаний, ею порожденных, которые человечество получило от народов, в ней пребывавших.
Отметим мимоходом, что эти народы находились далеко не в тех логических условиях, что народы античности, которые придумали гуманитарные науки (science humaine). Эти последние не знали истины: современные народы Запада, напротив, ее не признают, отвергая существенную ее часть, быть может, самую существенную, согласно которой устроено христианское общество, то есть та среда, где идея христианства должна найти свое воплощение и достичь расцвета. Роковое ослепление, которое должно было неизбежно исказить разум и обессилить его. К счастью, на деле было не так: слепота не привела их к полному бесплодию. Милосердное небо позволило этим ослепленным племенам узреть некоторые истины, несомненно на благо другим, менее грешным племенам. Пусть благословенные народы, обладатели истины в последней инстанции, сохранят, как и их заблудшие братья, всю энергию, всю деятельность своего разума и в один прекрасный день сторицей воздадут этим последним знания, полученные от них!

172. Е. А. Долгоруковой

Басманная, 6 октября 1850 г.

Полагаю, сударыня, что теперь вы уже прочитали возражение г-на де Ларошжаклена 1, о котором я вам как-то говорил. Это произведение, сказал я, по-моему, представляет особый интерес для нас, русских, и затрагивает вопросы, которые мы часто обсуждаем между собой. А теперь позвольте мне изложить вам размышления, которые оно у меня вызвало. Предупреждаю, что мы вступим на раскаленную почву, но, надеюсь, нам удастся пройти по ней и не прожечь башмаков.
Г-н де Ларошжаклен опирается на известное высказывание Массильона. Приведу это высказывание целиком: его стоит перечитать в том виде, в каком его слышали из уст сего христианского оратора. Вот какими словами изъяснялся скромный клермонский епископ в Версале, в присутствии преемника Людовика XIV, того самого короля, который сказал: ‘Государство — это я’:
‘Но, государь, властелин, великий мира сего существует не только для себя самого, он имеет обязательства перед своими подданными. Народы, возвысив его, доверили ему власть и получили право на его заботу, время и бдение. Ведь это народы целиком и полностью создали королей. Да, сир, именно по выбору народному скипетр оказался в руках Ваших предков. Это народ вознес их на щит и провозгласил государями’.
‘Королевство переходило впоследствии по наследству их преемникам, — так повелось искони и по добровольному согласию нации. Они занимали трон благодаря самому своему появлению на свет, но первоначально врожденная эта прерогатива была им присвоена с согласия общества. Одним словом, поскольку у истоков королевской власти стоим мы, короли должны ею пользоваться лишь в наших интересах’ 2.
Что вы об этом скажете, сударыня? Не находите ли вы, что королям полезно и необходимо услышать иногда подобные речи, доносящиеся изредка из среды льстецов, царедворцев и лакеев, их окружающих? Не думаете ли вы, что Бог истинный, обзаводясь служителями, хотел, чтобы они доводили его слова во всей их силе не только до слуха народа, но и до его властелинов? Смею надеяться, что ваша серьезная и искренняя вера не помешает вам с этим согласиться. А знаете ли вы, что нужно для того, чтобы священник мог говорить такие вещи? Нужно, чтобы церковь была свободной, чтобы ни снаружи, ни изнутри она не повиновалась никому, кроме себе самой, то есть Иисусу Христу, всегда сущему в ее лоне. А что же делать, чтобы установилось такое положение? Можете ли вы указать средство, отличное от того, которое нашли западные народы, опираясь на свою историю, престиж Рима, наследство князя апостолов и с помощью присущего им логического ума? Ведомо ли вам иное решение этой великой проблемы, чем наличие видимого главы, независимого от всякой человеческой власти, подчиняющегося лишь самому себе, — живого выражения общности церкви и ее власти в тех неизбежных промежутках, когда она не может поднять голос, дабы провозгласить свою священную и непреклонную волю? Что до меня — мне оно неведомо. Разве все богословские, догматические, канонические и другие соображения не бледнеют перед этим высшим соображением независимости церкви? Разве вся власть семи вселенских соборов не меркнет перед этой властью, первейшей изо всех, поскольку она предполагает существование церкви, которое невозможно постичь, если она не обладает полной свободой? Вот в чем заключается вся проблема filiocque3, сведенная к самому простому ее выражению. Речь идет именно о filioque. Церковь или, если хотите, та часть церкви, где идея ее универсальности и единства находит свое глубочайшее выражение, где необходимость этой идеи воспринимается как нельзя более непосредственно, захотела, чтобы ей добровольно подчинялись в лице ее главы — вот и все, — ибо она хотела быть независимой, суверенной, свободной от всех препятствий, чинимых людьми, — и все это в интересах истины, религии, человеколюбия, вверенных ей самим Иисусом Христом, ибо она не захотела находиться в зависимости от прихоти каждого случайного властелина, каждого, кто сам себя провозгласит господином себе подобных. Таковы были римское властолюбие и стремление к узурпации, явившиеся в конечном счете, как известно не чем иным, как естественным следствием серьезного отношения народов Европы к решению самой серьезной в мире проблемы, неизбежным развитием религиозной идеи в обществе, то есть в той самой среде, где должны были проявиться все ее результаты, все ее последствия. Безусловно, — и этого никто никогда не отрицал, — удивительная судьба римской церкви, созданная природой вещей, историей и религией, должна была вызывать у нее соблазн злоупотреблений, и несомненно, что человек слишком часто вмешивался в ее дела, что интересы земные неоднократно переплетались здесь с интересами небесными, но не менее очевидно, что претерпев все трудности судьбы, навязанные церкви в одной из частей христианского мира, человечество в общем и целом извлекло из них большую выгоду, получило несравненную возможность упражнять разум, приобрело высокое уважение к власти мысли, зародыш глубокого презрения ко всем беспощадным общественным силам, возвышенное стремление к тем далям, откуда на землю проистекает истина и благодать, — всего этого не было бы, если бы духовная власть не установилась как высшая независимая и неограниченная сила на самой верхушке общества, если бы она обреталась в прихожей у власти светской.
Наконец, даже если разделять точку зрения на церковь протестантов, которые считают ее просто объединением верующих, или же точку зрения римской церкви, согласно которой она представлена своим духовенством, — в любом случае необходимо, чтобы она могла свободно мыслить, действовать и особенно проповедовать так, как ей правится, именно это и недостижимо без наличия конституции, которая гарантировала бы ее от посягательств земных владык.
Но, быть может, сударыня, вы бы предпочли, чтобы безгласная, углубленная в свои обряды, склонившая голову перед политическими властями церковь ничуть не смела поучать великих мира сего, чтобы она имела или не имела право голоса по воле этих людей, всегда стремящихся, как вы знаете, узнать правду, чтобы самые красноречивые, самые блестящие и святые служители хирели из-за каприза, неспособности, корысти этих самых людей, быть может, вы находите, что для распространения слова Божьего нет необходимости в полной свободе, что она должна быть ограничена людской волей, возможно, вы полагаете, что проповедь отнюдь не является необходимой принадлежностью преемников апостолов, что церковь Иисуса Христа, созданная словом, теперь в ней не нуждается, что отныне она вполне может без таковой обойтись во имя наибольшего благополучия верующих и вящей славы Господа, что она, наконец, может жить полной жизнью, исполнять все свои святые обязанности, достигать всего, несмотря на то, что ей заткнули рот, подавили вдохновение, извратили ее права. Если бы оказалось, что вы придерживаетесь такого мнения, мне было бы не о чем с вами говорить и осталось бы только внутренне взывать к тому духу, который Иисус Христос ниспослал на землю, ‘хотя он исходит и не от него’, для того, чтобы он озарил ваше сердце и вернул на путь истинный ваш заблудший дух.
Но я очень надеюсь, что все это не так и что вы, как и я, убеждены в том, если в каком-нибудь безвестном уголке земного шара и существует некая христианская община, низведенная до столь жалкого состояния, таковой никогда не будет участь истинной церкви Иисуса Христа, церкви вселенской и православной, к которой мы имеем счастье принадлежать.
Еще одно соображение. Говорили, что Евангелие утверждает, будто Дух исходит от отца, это так, но где сказано, что он не исходит от Сына? Почему, спрашивается, первое исключает второе? Разве Иисус Христос не разделяет со своим отцом все его титулы за исключением отцовского звания 4? Почему же он не может разделять с ним также и того титула, в силу которого Святой Дух исходит от отца? Но, говорят мне, вы, верно забыли, что до восьмого века и сама римская церковь вовсе не утверждала, что дух исходит от Сына 5. Конечно, не забыл, ну, а вы помните, что она также отнюдь не утверждала до Константинопольского собора, то есть до четвертого века, что он исходит от отца 6? Суть в том, что символ веры составляют лишь тогда, когда возникает какая-либо ересь, итак, поскольку участие Сына в происхождении Духа Святого до восьмого века никогда не оспаривалось, было совершенно ни к чему упоминать его в символе веры, вот и все.
Хотите, я коротко изложу вам всю историю filioque? Вот она: испанские раскольники, наследники тех ариан, которые отрицали божественность Иисуса Христа7, вздумали однажды поставить под сомнение его участие в происхождении Святого Духа, которое, как мы знаем, никто до сих пор не доказал и не оспорил. Церковь, как полагается, сначала колебалась прежде чем высказаться за это нововведение, которое еретики сделали необходимым, и Лев III повесил в храме Святого Петра знаменитые серебряные скрижали с древним символом веры по-гречески и по-латыни, но желая воздать Иисусу Христу надлежащие почести, церковь вскоре включила слова filioque в символ веры8, будучи вначале уверена, что предоставляя верующим новую возможность прославлять божественное имя Сына Божьего, она ничем не обидит Бога, затем, — что текст в ее глазах имеет лишь условное значение по той причине, что всей своей канонической значимостью она обязана лишь себе самой, что, наконец, вселенская церковь никогда не утратит своих прав, что она до скончания веков будет пользоваться всеми преимуществами, всеми наущениями церкви изначальной. В это время два принципа, которые во все времена властвовали над миром, — идея и форма, мысль и ее выражение, более или менее несовершенное, — должны были объединиться на новой почве, там, где все серьезные интересы человечества проявлялись со времени пришествия Спасителя, и в тот решительный момент, когда они, наконец, объединились, идея, однажды проявившись обычным для разума способом, не могла более отступать, не могла более отказаться от власти, она могла лишь пойти на некоторые уступки в пользу объединения, что она не преминула сделать, предугадав, впрочем, что ее обвинят в непоследовательности за этот акт братского человеколюбия те самые люди, которых она намеревалась этим облагодетельствовать. Писание, в свою очередь, обнаружив себя на дневном свету, не могло уже впредь отрекаться от самого себя.
Итак, обе христианские семьи продолжали играть каждая свою роль. Одна из них стала дерзко противоречить писанию и не побоялась приписать Иисусу Христу титул, который ему обычно в то время не приписывали, но который, как она считала, ему принадлежит, согласно смыслу священного текста, другая же, более осторожная, более верная букве Писания, отказала ему в этом имени и назвала схизматиками тех, кто, по их мнению, придавал слишком большое значение Спасителю, кто осмелился усугубить его величие, умножить причины, по которым ему поклоняются. Таков ход истории. Что из этого следует? Конечно, то, что преувеличенная любовь к Господу 9 смутила веру европейских народов, и что мы все еще придерживаемся буквальной истины евангелической доктрины благодаря нашей приверженности священным текстам. Возблагодарим небеса за то, что они наградили нас верой более сдержанной, чем наших западных братьев, и будем надеяться, что Бог соизволит простить им их заблуждение благодаря их пылкой любви к его возлюбленному Сыну.
Отдаю эти размышления, сударыня, на суд вашей благосклонной учености и заранее подчиняюсь вашему приговору. Надеюсь, что вынося его, вы будете руководствоваться благочестивой терпимостью, которая издавна отличает нас от всех других народов, но которая, боюсь, вскоре станет драгоценным достоянием лишь немногих избранных, таких как вы!

173. М. А. Дмитриеву

Басманная. 29 октября 1850.

Извините, почтеннейший Михаил Александрович, что замедлил отвечать на милое письмо ваше 1. Искренно благодарю за вашу дружбу, она тем для меня драгоценнее, что вижу в ней наследие незабвенного Ивана Ивановича 2. Посылая вам свой портрет, вспомнил, что и у него был мой портрет и висел на почетном месте в гостином его кабинете, вот почему думал, что милостиво примете мой нескромный подарок. День ото дня мир около меня скудеет и пустеет, Москва стала для меня тот же Симбирск. Многие из чтимых много отошли в лучший мир, другие не живут более в Москве. Грустна утрата неставших, грустна и разлука с живыми, но тем отраднее дружеское приветствие, посетившее нас издалека. Скажите, зачем люди друг другу потребные, не живут в одном месте, зачем мы должны скитаться между существами, нам ни к чему не нужными и которым и мы ни на что не надобны, почему мы лишены удовольствия делить мысли с теми, которые и сами нашли бы, может быть, некоторое удовольствие общить с нами свои чувства? Прекрасен божий мир, мир послушный богу, но мир, созданный своеволием человека и во всем богу непослушный, право никуда не годится. Что тут, например, хорошего, что вы живете в какой-то Симбирской губернии, а я все-таки на Басманной? Не гораздо бы лучше было, если б вы по-прежнему жили у Смоленского рынка, хотя и это уже было от меня довольно далеко? В наше премудрое время не велят желать лучшего, велят довольствоваться настоящим, и это по моему мнению очень благоразумно, особенно если настоящее так светло и прекрасно, как у нас, но желать возвращения к прошлому не воспрещается даже и у нас, и потому не имею в настоящее время живейшего желания, как видеть вас опять на Смоленском рынке, вот моя утопия.
Но что же сказать вам про нашу любимую Москву? На улицах, как всегда бывает в эту пору, мостят мостовую, а по большей части не мостят, предоставляя зиме покрыть ее неудобства, на углах стоят буточники, но по большей части не стоят, а скрываются в бутках, или сидя спят, ночью иногда горят фонари, но по большей части не горят, в ожиданьи или в память месяца. Впрочем, все находят, что благодаря попечительному начальству все идет в городе гораздо лучите прежнего, и я вполне разделяю это мнение, уверен будучи, что если и нет теперь на то ясных доказательств, то они, конечно, обнаружатся впоследствии самым решительным образом. Успех особенно ощутителен в кругу общежития и умственности, и этому, кажется никаких доказательств не нужно, [это бросается в глаза]3. К тому же об этом предмете доносит вам, вероятно, М. П. Погодин печатным образом, стало быть, мне уже и не приходится вам об этом доносить. Приезжайте-ка лучше сами сюда, все увидите собственными глазами, и тогда разделите с нами наши радости и надежды.

174. А. Я. Булгакову

Благоволите, дорогой патрон, прислать мне номер J. des Debats за 5 сентября. В этом номере напечатано окружное послание Константинопольского патриарха 1. В награду за вашу любезность я укажу вам статью в одном Обозрении, где говорится 2 о вашем зяте 3 и о Шамиле (?), и еще о многих других интересных вещах. Надеюсь, вы сообщите мне завтра, что вам удалось узнать о Блудове 4 и что мы сможем на днях нанести ему визит.
Всегда весь ваш. П. Чаадаев {В оригинале подпись по-русски.}
Вторник.

175. А. А. Закревскому (не ранее 1850 г.)

М. Г. граф Арсений Андреевич.

Спешу ответить на письмо Вашего Сиятельства следующим объяснением. Вступив в 1846 году, по приглашению некоторых членов, в Московское художественное общество 1, я за первые два года внес следуемые по званию члена деньги, но потом, убедившись, что кроме ничтожной вещественной прибыли, никакой иной пользы доставить ему не могу, особенно при совершенном, всем известном невежестве моем в деле художества, прекратил я свое приношение, не имея никакого понятия, подобно многим другим членам, о той статье устава, о которой Ваше Сиятельство упоминаете.
Ваше Сиятельство, приняв в соображение вышесказанную причину моего удаления из общества, конечно, освободите меня от отяготительного взыскания, но я уверен, что и совет вполне оценит основательность этой причины и бесполезность мою в среде общества, тем более, что если б он желал сохранить меня и прочих членов, находящихся в одном со мною положении, то, конечно бы, напомнил нам при первой недоимке о статье устава, требующей формального отказа для выхода из членов, или теперь, вместо того, чтобы утруждать начальство, удостоил нас прямым уведомлением, с тем верным чувством приличия, которое принадлежит просвещенным любителям изящного. Впрочем, всякому предписанию Вашему беспрекословно повиноваться буду.
Примите, Ваше Сиятельство…

176. M. П. Погодину

Письмо моего незабвенного друга получил 1, и очень рад, что Вам им угодил. В мое с ним время умели писать по-французски и по-русски: не знаю, как нынче? Много чего есть у меня, что могло бы Вам пригодиться для неантикварских Ваших трудов 2, но как-то общение у нас не ладится. Подождем железных дорог, может быть, тогда как-нибудь встретимся. Кстати или не кстати: прошлый раз позабыл Вас поблагодарить за разбор павловской диссертации 3.

Вам душевно преданный

П. Чаадаев.

Пятница.

177. С. Д. Полторацкому

Что я сказал? Что, по-моему, неверно были поняты слова Господа: царство мое не от мира сего 1*, что смысл, который им обычно приписывают, совершенно не соответствует молитве, обращаемой нами к Богу в Отче Наш, когда мы просим, чтобы его царство настало на земле, как и на небесах 2*. Заметьте, что спор о светской власти пап начала не греческая церковь, а протестанты, точнее современные протестанты, последователи философов восемнадцатого века и отцы рационалистов нашего времени. Именно они первые стали объяснять, что Иисус Христос, говоря эти слова, имел в виду небеса, что царство Божие есть царство невидимое, как и его Церковь, которая но замыслу Божию должна Господствовать лишь в сердцах людей, и тому подобные вещи. Отцы Флорентийского собора 3* ничего не сказали об этом, у папы оспаривали его первенство, а не его земную власть, которую все находили совершенно естественной и почти все полезной. Царство Божие, несомненно, будет не таким, как царства земные, как некоторые царства в частности, но и папы должны были способствовать его созданию на этой земле не так, как государи земные. Они правят в Риме совсем не так, как должно наместникам Христа, иереям. Это происходит отчасти потому, что так развивается история в интересах общества, Церквей, цивилизации. Тот, кто считает земную власть несовместимой с характером священнослужителя, должен взять на себя труд доказать
нам это каким-нибудь иным образом, чем повторяя из года в год, слова Иисуса Христа и не отдавая себе хорошенько отчета в их значении. Эта несовместимость, впрочем, была раньше настолько мало распространенной, что, как Вам известно, папы были далеко не единственными земными правителями, носящими митру и венец. Да и в наши дни мы знаем одного епископа, который от имени другой церкви правит в Монтенегро, разбойничьем гнездовище, причем самые пылкие защитники несовместимости ничуть не чувствуют себя оскорбленными 1. Конечно, подобный единичный факт является исключением для этой церкви, но также неоспоримо, что такое исключение совершенно ни к чему человечеству. Следовательно, земное правление римских первосвятителей есть не что иное, как исторический факт, как внешнее выражение их духовного первенства, которое самые дерзкие умы и священнослужители Запада, как и весь Запад в целом, считали необходимым для сохранения верховной власти наследников Св. Петра, для поддержания мирового влияния, которое они были призваны осуществлять. Получается, что Вы защищаете, а мы оспариваем точку зрения церкви протестантской, а отнюдь не греческой, совершенно равнодушной к этому вопросу. Тогда возмутительным является другое: искать заднюю мысль там, где ее нет, утверждать, что можно найти противоречие даже в словах Спасителя, тогда как, напротив, мы с болью замечаем их неверное истолкование. Таким образом, спор переходит на нечистую почву личностей, что, впрочем, является вполне естественным следствием нашего неумения вести серьезную полемику и, я бы сказал, отчасти также недостатка учтивости в наших грустных беседах. ‘……..давайте избегать бурных вопросов, …….’ 2

1851

178. М. Я. Чаадаеву

1851. 9 марта.

Любезный брат, Валерий Левашов, отправляясь отсюда, взялся попросить председателя Нижегородской гражданской палаты кн. Трубецкого, чтобы он поспешил выдать тебе свидетельство. Теперь пишет из Нижнего, что прошения твоего в палате не получено. Вот слова твои! ‘теперь скажу только, что как скоро можно будет получить свидетельство по произведенной в нынешнем году ревизии, то я без малейшей потери времени в гражданской палате свидетельство возьму и сделаю что обещал, — разве тяжкая болезнь, или что-нибудь такое, — задержит’ 1.
Хотя я и писал тебе, что по девятой ревизии до августа месяца свидетельства получить нельзя будет, но теперь тебе, конечно, уже известно, что свидетельства получают и заклады совершаются по последней ревизии без всякого затруднения. Итак, с этой стороны препятствия встретить не мог. Прежде этих строк пишешь в том же письме, что по следующей почте уведомишь о других деньгах. Оканчивая, говоришь, чтобы я был спокоен.
Полагаю, что если бы ты был нездоров и писать не мог, то конечно бы, велел меня о том уведомить. Что же должен заключить? Что ты опять отложил исполнение своего обещания или медлишь его исполнить по неизвестным мне причинам. И то и другое приводит меня в совершенное недоумение.
Слова твои так утвердительны, что основываясь на них, мог обещать людям, которым должен, самую скорую уплату, тем более что действия опекунского совета здесь всем известны. Многим даже для большего удостоверения показывал твое письмо. Между тем, из имевшихся у себя денег иным заплатил, но все еще плачу по пяти копеек с рубля в месяц для того, что по этому делу меня не тревожат. Всякий день выношу оскорбления всякого рода, со всяким днем силы более и более истощаются, несмотря на восстановление здоровья, скоро, может быть, ничего того не в состоянии буду предпринять, что это неожиданное восстановление дозволяло мне предпринять. Квартира моя и все в ней находящееся разрушаются, а переменить нечем. Зимою холод, а летом течь с потолков. Очень бы желал избавить тебя от этих неприятных подробностей, но говорю об них поневоле, зная, что выражения могут опять показаться тебе преувеличенными и навлечь на меня по-прежнему твои насмешки, чего теперь при упорно закрывшемся геморрое, едва ли бы мог вынести без беды.
Не полагаю, чтобы ты был совершенно равнодушен к тому, что меня ожидает, что ожидает каждого в подобном случае, позор и отчаяние, итак, для собственного твоего спокойствия, кажется, лучше бы было не оставлять меня в недоумении насчет твоих намерений. Ты сам в том согласишься, что отлагать в таком случае исполнение обещания может иногда быть вреднее, чем вовсе не обещать. Теперь есть еще возможность мне помочь, и даже сколько-нибудь исправить мои дела, но когда все силы утратятся, а затруднения возрастут, тогда вряд ли будет возможно.
Может быть, найдешь некоторое противоречие в этих словах с прежними моими словами, несмотря на совершенную нашу преданность воле божией, чувство самосохранения иногда вновь пробуждается, не переставая льстить нас надеждою избавления. Может статься, найдешь также, что дурно выразился: в моем положении и при известной моей безграмотности и то не мудрено. Впрочем, старался сказать одно необходимое.
Сердечно тебя любящий брат твой Петр.

179. В. А. Жуковскому

Басманная, 27 мая.

Многие, может быть, подобно мне, не благодарили еще вас, любезнейший Василий Андреевич, за доставление последних трудов ваших, но немногие, думаю, имеют на то такое оправдание, какое я имею. Вы, вероятно, помните, что оставили меня, тому кажется десять лет назад, в доме, который тогда уже разрушался от ветхости, и по словам вашим, держался не столбами, а одним только духом 1. С тех пор продолжает он спокойно разрушаться и стращать меня и моих посетителей своим косым видом. Вот одно из тех смешных страданий глупой моей жизни, а их много, которые поневоле отвлекают меня иногда от исполнения приятнейших обязанностей, но все-таки винюсь пред вами, с тем однако ж, чтоб выслушали меня о другом деле, которое пусть служит и выражением моей запоздалой благодарности.
На днях показывал мне Булгаков письмецо ваше о наших проделках с Фанни Элслер. Знаете ли какое впечатление произвели на меня эти немногие строки? Они грустно напомнили мне, что уже никого нет более среди нас, который бы мог хоть посмеяться над нами с некоторым авторитетом, то есть с пользою. Иных не стало, другие за горами. Таким образом пользуемся мы совершенною безнаказанностью, врем что ни попало на словах и на бумаге, в приятельской беседе и пред публикою. Нельзя сказать, чтоб мы стали глупее прежнего, но нельзя однако ж сказать, чтоб мы стали и умнее. Само собою разумеется, что многое узнали, о чем прежде и слуха не было, но что в том прока, если все это новознание или поражено бесплодием, или выражается на каком-то неслыханном наречии, наводящем тоску на читателя. Цензура не учитель, от нее ничему не научимся, а вкусу и подавно. Пора бы вам к нам приехать: вот к чему идет речь моя 2. Обещались быть в сентябре месяце, но надолго ли, that is the question {Вот в чем вопрос (англ.) — слова Гамлета из трагедии Шекспира (ред.).}. Если приедете на нас только посмотреть да полюбоваться, то что в этом будет пользы! Нет, приезжайте к нам пожить да нас поучить. Зажились вы в чужой глуши, право грех. Почем знать, может статься, Бог и наградит вас за доброе дело и возвратит здоровье жене вашей на земле православной. Не поверите как мы избаловались с тех пор как живем без пестунов. Безначалие губит нас. Ни в печатном, ни в разговорном круге не осталось налицо никого из той кучки людей, которые недавно еще начальствовали в обществе и им руководили, а если кто и уцелел, то дряхлеет где-нибудь в одиночестве ума и сердца. Все нынче толкуют у нас про направление: не направление нам надобно, а правление. Грамотка без учителей не водится. Самодельных властей у нас развелось много, но лиц с настоящим значением в просвещенном слое общества пока еще не завелось. Разумеется, когда и было у нас начальство, то, к которому и вы принадлежали, то не всегда его слушались: так всегда водилось, но все-таки присутствие людей всеми чтимых, не только за дела ума, но и за свойства душевные, было полезно и научало новичков скромности. Слово это исчезло из нашего новейшего ручного словаря. Приезжайте хоть за тем, чтобы помочь нам отыскать его. Странное дело! Никогда не видано было менее у нас смирения, как с той поры, как стали у нас многоглагольствовать про тот устав христианский, который более всех прочих уставов христианских учит смирению, который весь не что иное, как смирение. Вот примет этому. Один из ревностных служителей возвратного движения 3 написал в прошлом году драму 4. Хороша ли, дурна ли, до этого дела нет, драма написана во славу того быта, которого будто бы сокрушила своенравная воля великого человека, созданного, впрочем, этим же самым бытом, это и довольно но мнению наших приятелей, то есть сочувственников автора. Но вот ее дают на здешнем театре, и что ж! в день представления является в ведомостях статья самого автора, который простодушно указывает на рукоделье свое как на образец настоящей русской драмы. Заметьте, что никого это не изумило, что никто даже и не обратил на это внимания, так оно всем показалось естественным. И немудрено, как вы хотите, чтобы безусловное поклонение одной какой-нибудь мысли, не привело нас к поклонению тому разуму, которому одолжена она своим бытием, хотя бы этот разум и был наш собственный разум, или разум наших приятелей.
[Вот где мы находимся]. Этот автор, впрочем, умный, милый и благородный человек, но надобно же заплатить дань своему времени. Ведь и у нас есть свое время, хотя и не такое беспутное, как ваше бусурманское время.
Не знаю, показывал ли Булгаков письмо ваше нашей графине, кажется, он ей только выписал те строки, которые могли польстить ее авторскому самолюбию. Я взял было его у Булгакова, с тем, чтоб показать ей все письмо по своей старой привычке любить друзей своих, не только для себя, но и для них, но не застал ее дома. Должно однако ж признаться, что акафист ее старой плясунье5 всех порядочных людей возмутил, и здесь и в Петербурге. Я назвал всю эту дурь le culte du jarret {‘Культ дрыгоножества’ — так можно перевести эту фразу, используя лексику XX в. (В. С.)}, и спрашивал Ростопчину, как это выражение перевести по-русски, но она не сумела.
На прощанье вторично повторяю свое челобитье о возвращении вашем на родину. Худо детям жить без дядьки. Из этого и взял перо, от которого, как можете видеть, немного поотстал, а то бы не был так многословен. Прошу принять мою болтовню и не по-учительски. Обнимаю вас от всей души и ото всего сердца. Здесь есть ваши бумаги, но не успел еще их видеть, хотя они находятся у Красных ворот. Всячески вам преданный Петр Чаадаев.

180. А. Ф. Орлову (июнь-июль)

М. Г. Граф Алексей Федорович.
Слышу, что в книге Герцена мне приписываются мнения, которые никогда не были и никогда не будут моими мнениями 1. Хотя из слов вашего сиятельства и вижу, что в этой наглой клевете не видите особенной важности, однако не могу не опасаться, чтобы она не оставила в уме вашем некоторого впечатления. Глубоко благодарен бы был вашему сиятельству, если б вам угодно было доставить мне возможность ее опровергнуть и представить вам письменно это опровержение, а может быть и опровержение всей книги. Для этого, разумеется, нужна мне самая книга, которой не могу иметь иначе, как из рук ваших.
Каждый русский, каждый верноподданный Царя, в котором весь мир видит Богом призванного спасителя общественного порядка в Европе, должен гордиться быть орудием, хотя и ничтожным, его высокого священного призвания, как же остаться равнодушным, когда наглый беглец, гнусным образом искажая истину, приписывает нам свои чувства и кидает на имя наше собственный свой позор? 2
Смею надеяться, ваше сиятельство, что благосклонно примете мою просьбу и если не заблагорассудите ее исполнить, то сохраните мне ваше благорасположение.
Честь имею быть…

181. А. И. Герцену

Москва, 26 июля 1851

Слышу, что вы обо мне помните и меня любите. Спасибо вам. Часто думаю также о вас, душевно и умственно сожалея, что события мира разлучили нас с вами, может быть, навсегда. Хорошо бы было, если б вам удалось сродниться с каким-нибудь из народов европейских и с языком его, так, чтобы вы могли на нем высказать все, что у вас на сердце, всего бы мне кажется лучше было усвоить вам себе язык французский. Кроме того, что это дело довольно легкое, при чтении хороших образцов, ни на каком ином языке современные предметы так складно не выговариваются. Тяжело однако ж будет вам расстаться с родным словом, на котором вы так жизненно выражались. Как бы то ни было, я уверен, что вы не станете жить сложа руки и зажав рот, а это главное дело. Стыдно бы было, чтоб в наше время русский человек стоял ниже Кошихина.
Благодарю вас за известные строки 1. Может быть, придется вам скоро сказать еще несколько слов об том же человеке, и вы, конечно, скажете не общие места — а общие мысли. Этому человеку, кажется, суждено было быть примером не угнетения, против которого восстают люди, а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое, если не ошибаюсь, по этому самому гораздо пагубнее первого. [Не примите этого за общее место]. Может быть, дурно выразился.
Мне, вероятно, недолго остается быть земным свидетелем дел человеческих, но веруя искренно в мир загробный, уверен, что мне и оттуда можно будет любить вас так же, как теперь люблю, и смотреть на вас с тою же любовью, с которою теперь смотрю. Простите.

181А. М. И. Жихареву (отрывок)

Вы знаете, что человек, пишущий вам эти строки, — тот, кто любит вас больше всех, а также и тот, кто в ваши годы написал страницы, которые лет пятнадцать тому назад взволновали страну, и, говорят, представляют эпоху в нашей литературной истории.

182. С. Д. Полторацкому (октябрь)

Вот, друг мой, глупая брошюра 1, которую вам нетерпелось получить. Простите меня за то, что я держал ее так долго2. Вспомните, однако, что некоторые письма Бенкендорфа вы держали многие годы и что мне насилу удалось получить от вас эти любезные мне автографы.
Вы увидите, что я разрешил себе кое-где поставить на полях крестики, это позволит будущему читателю без труда найти самые глупые места. Советую вам самому перечитать отмеченные строки, вы, безусловно, найдете в них подтверждение тому мнению, которое вы некогда высказали с такой выразительностью и к которому я, кстати, присоединяюсь беспрекословно и с тем уважением, которое испытываю к вашему авторитету. К сему прилагаю Критический журнал.

183. А. Я. Булгакову

Вам, может быть, покажется странно, что я, после своего преступного поступка, имею смелость просить Вас еще раз мне дать на несколько часов письмо Жуковского 1, но, несмотря на это, я все-таки надеюсь, что Вы мне не откажете в моей просьбе. Вы сами меня приучили к своему великодушию. Уверяю Вас, впрочем, что завтра поутру непременно его получите назад.
Вам преданный и преодолженный

Петр Чаадаев.

Четверг.

184. А. Я. Булгакову

Надеюсь, милый директор, что не будет слишком неделикатным попросить у вас нератинированный номер J. des D.1, кажется, от 18 числа, со статьей о христианстве в Китае. Так как статья не носит политического характера, я льщу себя надеждою, что на этот раз более чем когда-либо могу рассчитывать на вашу любезную снисходительность, которой, как известно, я не злоупотребляю. Прошу еще раз принять уверения в моей преданности.

П. Чаадаев.

184А. М. И. Жихареву

Перешлите мне обратно, любезный друг, письмо Жуковского, которое я должен отдать Булгакову. Вот клочок бумаги, который был у вас в руках и который вы можете, если вам угодно, сдать в архив для вашего назидания или для назидания ваших детей 1. Вчера вы совершили нескромность, которую я не догадался предупредить среди небольшой бури в понедельник, но этой нескромностью, я надеюсь, вы не злоупотребите. Испросив У бога тысячу раз прощение за грех, если только это грех, я принял решение — единственное, оставшееся чтобы выйти из того отчаянного положения, которое мне уготовили люди и обстоятельства, но вы понимаете — я в этом не сомневаюсь, что случай, который вам раскрыл этот секрет, не дает еще вам права клеймить память человека, который вас Любил и который будет вас любить до своего последнего дня.
Скажите, прошу вас, вашему батюшке, чтобы он не сердился на меня за то, что я еще не посетил его во время его нездоровья, причина этого простая: в моих конюшнях нет в моем распоряжении двух рысаков для моих далеких поездок.
Лицам, которые скажут вам, что им ничего неизвестно о моем положении, скажите, что в течение двух лет я ничего другого не делаю, как добиваюсь милости побеседовать, чего никогда не имел возможности получить, что если я об этом больше не прошу в настоящее время, то потому, что сейчас уже слишком поздно.
Лишнее говорить вам, что вы сожжете это письмо.

185. Е. А. Свербеевой

Прошу простить меня, прекрасная кузина, за то, что опять прошу у вас мою брошюрку 1, но воистину я не могу дольше ее у вас оставить. Я должен сегодня утром вернуть ее тому, кто мне ее дал. Ради вас я уже допустил неделикатность. Мой кучер сказал, что вы отдали ее Хомякову. Не отослали ли вы ее в деревню?
Примите уверения в моем совершенном почтении.
Петр Чаадаев.
Если брошюра не у вас, мой слуга может сходить за ней.

1852

186. Кузине (март)

Дорогая кузина, мне очень стыдно обращаться к вам с этими строками, но вот в чем дело. Я не хотел встречаться с вами до тех пор, пока кризис, в котором я находился, не разрешится, чтобы иметь удовольствие обнять вас от всего сердца и без малейшей досадной озабоченности. В пятницу моя племянница Рост и еще другое лицо, некая Ворожейкина, сообщили мне, что через несколько дней я получу 1000 руб. сер. Поэтому я поспешил к вам, чтобы поздравить вас с приездом, и полагаю, что вы не заметили во мне другого чувства, кроме удовольствия снова увидеть вас. Но вот в понедельник я узнаю, что эти деньги я получу только после праздников. К довершению всего кредит в клубе теперь ограничен пятьюдесятью рублями, каковая сумма вашим кузеном уже давно исчерпана. Итак, я был вынужден, хотя и поневоле, прибегнуть к вам, моему всегдашнему провидению. Если вы мне пришлете триста рублей серебром, то их хватит мне, чтобы дожить до обещанной получки денег. Впрочем, я очень надеюсь, что свидетельство моего брата прибудет тем временем. Если бы вы могли прислать мне немножко больше денег, то это не повредило бы ни мне, ни вам, т. к. на этот раз вам наверно удастся выудить у меня ваши деньги через несколько дней. Вы, может быть, знаете, что я собираюсь назначить в продажу мою библиотеку, но, не имея к ней каталога, нужно сначала заняться составлением его. Не знаю, следует ли мне сказать вам еще кое-что, как например, что у меня всего десять рублей в кармане на праздники, во всяком случае, мне хочется засвидетельствовать вам, что я имею полную уверенность в скором времени рассчитаться с вами за все то добро, которое вы мне сделали, и что я заранее с радостью предвкушаю эту минуту.
Я надеюсь, что вы позовете меня обедать в первый день Праздника. Обнимаю вас нежно и, поверьте мне, самым бескорыстным образом.

Вторник.

187. М. Я. Чаадаеву

1852. 29 апреля.

Верна ли справка Левашова 1 или нет, узнаем в свое время, теперь скажу только, что описи делаются нынче по всем имениям. Другое недоумение, о котором упоминал в последнем письме своем, произошло от того, что в продолжение двух или трех лет ты отлагал залог до новой ревизии, что и заставило заимодавцев моих, [справедливо или нет], не знаю, <предположить>, что ты намерен заложить одни прибыльные души, которых, по их мнению, вероятно, не стало бы на уплату долгов моих. Само собою разумеется, что мнение их не мог я оставить без внимания, хотя и не видел никакой надобности об этом входить с тобою в излишние подробности и повторять, о каких тут именно людях говорится, потому что в предпоследнем письме моем решительно ни о ком и ни о чем ином не было речи, как о моих заимодавцах и о необходимости их успокоить. Итак, шутки твои о множественном местоимении не имеют никакого смысла и доказывают только то, что, впрочем, знал и без того, — что ты полагаешь ясность в пустом многословии и решился не кончать дела.
Каким образом человек, имеющий долги, необходимо продолжает делать новые долги до тех пор, пока не уплатит прежние, это не скажу, ясно, как день, — ясных дней давно я не видал, — но известно каждому, кто не кретин или кто добровольно не сделал из себя кретина. Кто, например, не знает, что в таком случае один долг уплачивается всегда при самых обременительных условиях [Долги порождают долги], -известная формула и в государственном хозяйстве и в частном. Но ни я, ни заимодавцы мои, мы никогда ничего иного в виду не имели, кроме обещанной суммы, полагая, что этой суммы достаточно будет на уплату значительнейших моих долгов и на прочее, то есть на некоторые изменения в моем образе жизни, необходимые для уплаты остальных. Таким образом, думаю, разрешаются обыкновенно дела людей задолжавших, но заслуживающих некоторое снисхождение или уважение. Правда, однако, что в предположения эти не входила трехлетняя отсрочка.
Не раз слышал я от своих заимодавцев, когда ссылался на твои многократные обещания, что на обещания эти, по всему видно, полагаться нечего. Мнение свое высказывали они иногда в довольно резких выражениях, и, признаюсь, решительного опровержения не находил на него у себя в запасе. Жаль, что в свое время не передал тебе их слов в их прямодушной простоте, может статься, таким образом избавился бы от твоих шуток. Но если и без того обнаружил некоторое сомнение, то в таком случае был только, как можешь видеть, невольным и слабым отголоском чужого, по несчастию, весьма уважительного мнения. Впрочем, все это мог бы ты и сам себе сказать, если бы смотрел на вещи без причуд и с должным участием, если б не полагал себя одаренным непогрешимою премудростию и не почитал себя вправе забавляться моими бедами, как игрушкою. Что же касается собственно до меня, то я знаю одно, а именно: что успею сто раз попасть в яму или отравиться прежде, нежели как ты решишься действительно исполнить свое обещание, то есть с пользою для меня.
О том, каким образом устроить дела мои, давным-давно и помышлять нечего. Это было возможно тому два года назад, в то время, как ты потешался сочинением своих остроумных писем и исправлением моего слога, не обращая никакого внимания на то, что тебе писал о своем положении. Но можно заплатить долги, и это сделаешь ты во всяком случае, по естественному ходу вещей 2.
Три года пользуюсь моим положением, отчасти тобою созданным, и зависимостию моею от твоего своенравного произвола, каждый раз, когда находишь себя несколько сдвинутым моими нуждами с своей колеи, повторяешь ты свои мнимые шутки и свои оскорбления. Это бестолковое, бесчеловечное, ничем не вынужденное преследование должно, наконец, прекратиться во что бы то ни стало. Итак, отныне ничего более от тебя не требую и не ожидаю. Ни одна из напастей, мне угрожающих, никогда не сравнится с напастью этой безумной переписки. Но помня некоторые твои прежние одолжения и знаки дружбы, заглушая память о вреде, умышленно и неумышленно тобою мне причиненном, искренно прощаю тебе и шутки твои, и оскорбления, и все прочее. Разумеется, говорю это не ради твоего утешения, в котором не нуждаешься, но удовлетворяя собственной своей потребности, которая вполне не была бы удовлетворена, если б чувства мои не выражались в словах и остались тебе неизвестными.

188. С. Д. Полторацкому

Басманная 5 августа.

Ваше письмо, дорогой друг, доставило мне большое удовольствие несмотря на то, что представляет из себя простую библиографическую справку. Письмо друга — всегда рукопожатие, если не более того. Я поспешил разыскать стих, о котором идет речь. Более чем сомнительно, что он написан нашим преподобным прелатом (стиль обязывает). Заметьте, что его имя пишется с ‘ф’, а не с ‘фиты’. А тогда почему, скажите на милость, инициал ‘Ш’ является следующим, а не предыдущим? Также маловероятно, чтобы он смог воспользоваться размером наших былин и разбойничьих сказок, особенно для того, чтобы передать библейский стих знаменитого изгнанника. Это именно одна из тех библиографических ошибок, что по непонятной причине часто закрадываются в литературную историю 1. Однако я поручил сочинителю смешных эпиграмм 2 осведомиться об этом у его Высокопреосвященства. Посмотрим, какую он скорчит мину при этом дерзком предположении. Постарайтесь достать список письма княгини Ливен о президенте 3, многие копии которого, вероятно, ходят по Петербургу. Из него вы, в частности, узнаете, что он собирается вскоре восстановить пошатнувшуюся власть в Англии. Будем надеяться, что головокружение от успехов придаст силы этому человеку, как бедняге Федотову {Фамилия ‘Федотов’ в оригинале написана по-русски.} 4.
Пока мне нечего сообщить вам по нашему делу. Подождем сентябрьских ид. Обнимаю вас от всего сердца и надеюсь вскоре вас здесь увидеть.
П. Чаадаев.

189. М. Я. Чаадаеву

1852. Октября 15.

В письме моем 1 тебе должно было бы видеть одно отчаяние, но ты нашел в нем иное, ты нашел там повод оставить меня в моей беде. Я написал тебе, что более ничего от тебя не требую и не ожидаю, и ты спешишь воспользоваться этими словами, чтобы все прежние свои обещания оставить без исполнения: так, по крайней мере, понял я твое письмо, в котором ни слова о них не упоминаешь. Бог тебе судья. В надежде продлить хотя на несколько еще дней сомнение об ожидающей меня участи, прошу тебя употребить полученное свидетельство, которое без того может утратить свою силу, и уплатить мне обещанную сумму. Чего я прошу у тебя? Чтобы заплатил часть долга, а остальную взял себе в замену Фурсова2. Чем буду жить потом, не твое дело: жизнь моя и без того давно загадка. Теперь имеешь также в руках своих половину тетушкиного наследства3. Неужто всего этого недостанет на вознаграждение за фурсовскую твою часть? Неужто ты решился довести меня до совершенной безнадежной крайности? Присланных тобою денег насилу станет на уплату малых бессрочных долгов с процентами. Что сделал я тебе? Просил помочь в крайности не на твоем языке, а на своем. За это почитаешь себя вправе при всяком случае возобновлять затруднения и огорчения. А когда, наконец, невольно выразил оскорбленное свое чувство, то ты лишаешь меня всякой надежды. Стану ждать недели две, а потом перестану ждать. Прощай.

190. М. Я. Чаадаеву

1852. Октября 20.

Я писал тебе на прошлой неделе 1. Теперь, подумав, вижу, что писал напрасно, что ответа не будет, а если и будет, то в таких выражениях, которые еще пуще меня расстроят. Между тем, время идет, две или три недели скоро протекут, а помощи ниоткуда никакой ожидать нечего. Приятель мой Полторацкий, несколько раз меня выручавший, сам расстроился, да и что могу ему сказать, не имея более в виду твоей уплаты? Пустыми, несбыточными обещаниями кого могу склонить к доверию? К тому же Пятов писал еще в августе месяце, что свидетельство давно готово к выдаче, но что ты и не думаешь за ним посылать. С тех пор, судя по письму твоему, дело, конечно, не продвинулось ни на шаг, а свидетельство, может быть, уже теперь и не годится. Получив предпоследнее письмо мое, ты, вероятно, воспользовался этим предлогом, чтобы прекратить всякое об этом деле попечение и удовлетворить старому ко мне чувству, которому в последнее время так искусно везде находил пищу. Итак, не об избавлении своем должен уже теперь помышлять, а о том только, как бы по возможности с тобою расстаться с миром. Для этого иного средства не имею, кроме того как еще раз повторить тебе искреннее свое сожаление, что горем своим омрачил твою старость, пожелать тебе, чтобы остальные годы жизни провел спокойно, забыв меня b мое горе, и чтоб ум твой оставался по-прежнему всегда послушным твоей воле и твоему чувству а никогда не открывал тебе того, что могло бы вновь нарушить твое спокойствие 2.

191. А. Я. Булгакову

Не можете ли вы прислать мне ненадолго письмо главного наместника 1, в котором он вам сообщает о бегстве Хаджи-Мурата и о его смерти 2. Эта новость, не могущая появиться в газетах, очень важна и подробности ее чрезвычайно любопытны. Я вам его возвращу, когда буду выходить. Судя по письму г-жи Жуковской, можно заключить, что она предполагает приехать сюда или же по крайней мере прислать нам своего сына, чтобы он вырос в России 3. Примите уверения в моих дружеских чувствах в настоящем и будущем.
Воскресенье П. Чаадаев.

191А. М. И. Жихареву

Ваш знаменитый дядя, по имени Алексей, одолжил мне в прошлом году немецкую брошюру 1 написанную американцем, которую я ему честно возвратил после более или менее длительного промежутка времени. Благоволите, дорогой друг, у него снова ее попросить на несколько дней. Я буду вам чрезвычайно обязан, если вы мне ее пришлете в один из ближайших дней, упакованной, или в английский клуб, или ко мне на квартиру, дом Шульца, ‘Великая Басманная’, как выражается бывший министр французской республики при берлинском дворе 2.
Что касается вашего произведения, о котором я еще не высказал своего мнения, то вы позволите мне заметить вам, что еще не достаточно овладеть талантом, даже быть очень талантливым, хорошо также иметь немного дисциплины. Примите, если вам угодно, это суждение как бутаду 3, подсказанную судьбою этого бедного гениального человека, которого фимиам, воскуряемый его друзьями, привел к дверям могилы 4.
Целую вас от всего сердца.

192. M. П. Погодину

Сделайте одолжение, Милостивый Государь Михайло Петрович, скажите мне, где мне найти г. Кокорева? Прочитав в Москвитянине его Саввушку 1, я сейчас решился отыскать его, но по сю пору не мог попасть на его след, хотя многие и сказывали мне, что знают его. Видно, эти господа не принадлежат ни к тому кругу, где он живет, ни к тому, где его умеют ценить. Что касается до меня, то вижу в нем необыкновенно даровитого человека, которому нужно только стать повыше, чтоб видеть побольше. Я не люблю дагерротипных изображений ни в искусстве, ни в литературе, но здесь верность истинно художественная, что нужды, что фламандская. Нынче, знаю, иного требуют от писателя.
‘Но мне, какое дело мне,
Я верен буду старине’ 2.
Тот, кто написал эти строки в заключение других, мною ему внушенных, конечно, и в этом случае разделил бы мое мнение.
В ожидании милостивого вашего уведомления прошу вас принять повторение моей давнишней преданности.

Петр Чаадаев.

Извините, что забыл поздравить вас с тем, что вам наконец удалось передать в вечное потомственное владение науки ваше драгоценное собрание 3.

1853

193. Ф. И. Прянишникову

Милостивый Государь Федор Иванович.
Старые товарищи по службе или по учению не забывают меня, и если могут, то не отказывают мне в своем участии, когда случается мне прибегать к нему в пользу людей его заслуживающих, позвольте же надеяться что и вы, старейший из них, обратите дружеское внимание на мою просьбу. В прошлом ноябре месяце, по просьбе моей представлял Булгаков чиновника правления Василья Яковлева для определения младшим сортировщиком, но по сие время определения из департамента не получено, хотя товарищи его, князь Назаров и Полонский 1, после него представленные, уже определены. Не извещая о том Булгакова обращаюсь к вам в надежде, что вспомнив наше почти полувековое знакомство, удостоите своим покровительством человека мне близкого и решите его участь.
Не скажу вам как счастлив буду, если придется мне выразить вам благодарность за совершение моих ожиданий, но и тому уже рад, что имею случай поблагодарить вас за прежние знаки приветливой дружбы вашей и уверить вас в искреннем моем почтении и совершенной моей преданности.
Петр Чаадаев.
Басманная 1853 г. Генв. 10.

194. А. Я. Булгакову (25 июня)

Вот, дорогой друг, мой портрет 1, который навязываю вам, как в свое время навязал свою дружбу. Это в какой-то степени ваша вина, нельзя безнаказанно быть таким добрым, как вы. Однако я льщу себя надеждой, что вы будете переносить мое изображение с такой же легкостью, как и мою персону.
Не забудьте изрезанный номер J. des Debats 2. От всего сердца обнимаю вас. П. Чаадаев.
День рождения нашего славного Императора.

195. А. Я. Булгакову

Вы, вероятно, знаете, что Павлов вот уже четыре дня как задержан и сейчас все еще находится под арестом 1. Говорят, что дело тут в карточной игре, постарайтесь узнать у Закревского, о чем идет речь. Все им интересуются, и я в том числе. <Если ему понадобится помощь, сообщите мне об этом завтра с письмом Вяземского> {Фраза в скобках написана неразборчиво, читается по смыслу (ред.)}. Дружески приветствую вас тысячу раз. П. Чаадаев.
Вторник.

196. Ф. Ф. Вигелю

М. Г. Филипп Филиппович
С тех пор, как вы изволили переселиться в Москву, я не переставал оказывать вам самое дружеское расположение, следуя тому евангельскому ученью, которое предписывает нам любить врагов наших 1. Обращение мое с вами нередко навлекало на меня упреки моих приятелей, которые единогласно мне предсказали, что этим не избегну какого-нибудь нового доказательства вашего недоброжелательства. Это предсказание, кажется, сбылось. Вы, слышал я, везде говорите и повторяете, что я на вас ‘навязываюсь’. Позвольте же, не переставая любить вас, с вами развязаться.
Люди ищут приязни других людей или из каких-нибудь вещественных выгод, или с тем, чтобы насладиться их прекрасными душевными или умственными свойствами, или наконец для того, чтобы стать под сень их доброго имени. Которая же, по вашему мнению из этих причин заставляет меня искать вашего благорасположения? Какими вещественными выгодами можете вы меня наделить? Кого, скажите, могут привлечь прекрасные ваши свойства? Признайтесь, что вам самому показалось бы смешно, если б кому-нибудь вздумалось не шутя говорить вам о том уважении, которым вы пользуетесь в обществе 2. Итак, я просто исполнял долг христианский, платя добром за зло. К сожалению моему, исполнение этого долга вы сделали почти невозможным. Не прогневайтесь же, если мое доброжелательство к вам выразится теперь иным образом, если, для собственной пользы вашей, для вашего поученья, я дам этому письму некоторую гласность 3. Это, кажется, лучшее средство вывести вас из заблуждения.

1854

197. А. де Сиркуру

Басманная, 15 января 1854 г.1

Скоро будет два года, многоуважаемый, с того момента, как вы мне прислали интереснейшее письмо2. Это было в момент вашего знаменитого переворота3. Все хотели его прочесть, так что оно в конце-концов затерялось в руках особ, интересующихся вашим мнением об этом чрезвычайном происшествии. А пока что реакция шла своим порядком, мир входил в новую фазу, размышление поневоле оказалось прерванным ввиду общего поражения всех идей, всех принципов, которые еще недавно правили умами народов. Что сказать вам среди всего этого? Вы найдете, может быть, что мир еще далеко не вернулся в свое нормальное состояние, что настоящий момент не благоприятнее, чем предшествовавшая эпоха, для рационального обмена мыслями, как бы то ни было, я, наконец, должен вам написать, хотя бы для того, чтобы не прослыть в ваших глазах неоплатным должником. Я, впрочем, хорошо помню сущность ваших идей и смог бы легко связать прерванную нить нашей беседы, но я предпочитаю беседовать о другом, а не о вашей стране, положение которой остается для меня совершенно непонятным, начиная с того дня, когда шутовская пародия великой славы отняла у вас ваши свободы, под предлогом возвратить вам спокойствие. Дело пойдет все-таки немного о вас, поскольку мы очутимся лицом к лицу перед вопросами злободневными, ибо привилегией вашей страны является заставлять все народы земли принимать участие в ваших домашних делах.
И вот смотрите: вы знаете глубокое спокойствие, которым мы наслаждаемся, нашу традиционную преданность установившемуся у нас порядку, и что же? мы тем не менее почувствовали до известной степени толчок ваших недавних подвигов.
Наш патриотизм вырос. Всегда мы были как нельзя более удовлетворены режимом, навязанным нашей стране историей, географическими условиями, религиозными верованиями: мы сейчас удовлетворены в тысячу раз сильнее. Никогда еще наше подчинение этому хранительному режиму не обнаруживалось с таким полнейшим доверием. Естественным следствием всего этого является то, что наши правители в настоящее время находят еще более простора, чем когда бы то ни было, в том, чтобы следовать принципам, которые ими всегда руководили. Этим они и пользуются с редкой проницательностью. Вы не можете себе представить, например, сколько мы видели в последнее время мудрых и сильных мероприятий, которые направлены к тому, чтобы предохранить нас от гибельного влияния ваших идей и ваших переворотов. Новые ограничения, поставленные литературной гласности цензурой, организованной иерархически, вплоть до самого источника власти, охраняют нас от роковой распущенности прессы — одной из главных причин ваших несчастий4, — гибельное распространение ложных учений — другой источник ваших бед, — парализован новым уставом, который сводит цифру студентов, допущенных в высшие школы, к числу, строго необходимому для государственной службы 5, так же как и закрытие одного из самых обширных учреждений народного образования, которое, замечу в скобках, дало стране много выдающихся людей и, между прочим, столь популярного наставника августейшего наследника трона, симпатичного поэта, которого мы недавно потеряли 6. Кроме того, жадное любопытство наших молодых людей, стремящихся к познанию множества вещей, бесполезных для блага страны, сдерживается или самими программами школьной науки, или трудностью получить разрешение на выезд за границу 7. Меры, которые еще недавно были предназначены к тому, чтобы постепенно подготовить к освобождению наше земледельческое население и которые питали среди этого населения опасное брожение, окончательно брошены. Наконец — и это я считаю наиболее важным — все высшие административные посты в империи заняты сейчас людьми, наиболее способными помешать нам сбиться с правильного пути. В особенности новые назначения отличаются самым счастливым выбором 8. Министерство внутренних дел только что вверено человеку, который управлял интересной областью, колыбелью России, где в течение продолжительного времени он был генерал-губернатором, отличаясь удивительной энергией, заставляя дурные страсти обнаруживаться в открытую, чтобы затем подвергнуться общественному возмездию, подчиняя службе государству усердие господствующего дворянства, производя, наконец, с полным успехом слияние всех в великое национальное единство, что составляет наиболее заветное желание наших новых патриотов 9.
Министерство народного просвещения, вырванное из Рук человека, который более чем кто-либо старался развить в наших молодых людях вкус к пустому и тщеславному знанию, отдано в руки глубоко благочестивого человека, врага всякого ложного знания, представляющего все самые надежные гарантии того, что отныне он поведет наше юношество по тому пути скромности и подчинения, от которого оно слишком долго отклонялось 10. Из трех министерств, которым в нашей стране вверено высшее руководство духом общества, одно только министерство полиции или те, что его замещают, не подверглось никакому изменению ни в лице его главы, ни в остальном его прекрасном персонале ‘, но зато сфера его деятельности значительно расширена, оно получило новые прерогативы, которые помимо наблюдения за фактами непосредственной области его ведения, вручают ему наблюдение за всеми органами умственной жизни и вверяют ему самую действенную власть для подавления всякого беспорядочного порыва мысли. Среди высших чиновников государства, недавно признанных к специальному доверию правительства, нужно еще отметить выдающегося человека, которому поручено представлять власть в нашем древнем городе 12. Вы знаете Москву не хуже любого из нас и сумеете оценить его <города> важность, как памятника прошлого, выражения настоящего, знамя будущего, вы прекрасно поймете значение такого выбора. И в самом деле, в тот момент, когда вся демократия Европы только что была потрясена по сигналу из Парижа, где было найти человека наиболее подходящего к этому важному посту, чем этот выскочка-офицер, вышедший из рядов мелкого провинциального дворянства, находящегося в непосредственной близости с народом, разделяющего его инстинкты, предрассудки, симпатии, говорящий его языком, судящий о вещах с его точки зрения, взирающий, наконец, ревнивым оком на культурную знать столиц — единственный класс общества, куда могут найти доступ европейские идеи. Поэтому-то результат и оказался столь быстрым. Вы знаете, что старый либерализм предыдущего царствования — бессмысленная аномалия в стране, благоговейно преданной своим государям, язык которой выражает одним и тем же словом понятия ‘трон’ и ‘альтарь’, искоренен у нас, слава богу, ужо давно, но, к несчастью, кое-что осталось в приемах и в языке людей, которые составляют то, что называют ‘хорошим обществом’. И вот, в настоящих условиях даже это могло представлять некоторое неудобство в глазах дальновидного администратора. Итак, салоны нового генерал-губернатора, еще недавно место встреч избранного общества, вскоре лишились своих прежних завсегдатаев и наполнились новым обществом, столь же чуждым прежнему, сколько послушным благоразумным требованиям текущего дня. С этой поры там не стали знать другой свободы языка, как та, которую несет с собой нежная легкость нравов, лишенных всякой чопорной стыдливости, любезное наследство эпохи, знаменитой в современной истории Франции. Не могу передать вам все то благо, которое извлекают наши молодые люди из нового режима, который установился в доме градоначальника. В настоящее время нет ничего опаснее, как оставлять молодые умы под властью этих вкусов, слишком прилежных к ученью, где бесплодная работа мысли питается всякого рода предметами воображения, и вот любезное гостеприимство семьи нашего генерал-губернатора предложило очаровательное лекарство против этого зла. Веселая фамильярность матери семейства, пленительные манеры дочери 13 произвели настоящий переворот в пользу правого дела в привычках нашей молодежи {На этом письмо обрывается.}.

198. Н. Д. Шаховской

Из городских толков я узнал, дорогая кузина, что вы скоро уезжаете за границу. Позвольте вас спросить, не возьметесь ли вы, уезжая, передать письмо Сиркуру 1, и когда именно вы рассчитываете отправиться в путь? Я полагаю, что кузина Лиза 2 поедет с вами, в таком случае она могла бы передать Сиркуру, с которым знакома, письмо в собственные руки. Позвольте вас спросить еще, добились ли вы чего-нибудь для Ник. Сем., который, кажется, собирался просить вашей протекции у Олсуфьова для получения места в Воспитательном Доме?
Алекс. Макс, уведомляет о том, что ее касается, и я полагаю, что она не замедлит приехать в Москву. Я думаю, что вы не сомневаетесь в моей совершенной и постоянной преданности. П. Чаадаев.
Вторник.

199. H. Д. Шаховской

Дорогая кузина. Не знаю, в Москве ли вы еще. Пишу вам поэтому несколько слов наудачу. Мне не сказали, что вы заезжали ко мне. Я хотел вам дать несколько писем, думая, что они вам приводятся. Что меня касается, то я буду вам писать по почте, если только вы не скажете мне, что остаетесь еще на несколько дней, в последнем случае я успею приготовить нечто объемистое 1. Мне было бы очень тяжело, если бы не пришлось вас увидать до вашего отъезда, в день же, назначенный вами, это было невозможно, я был на другом краю света. Нет ли у вас в доме портрета нашего деда 2? Я хотел бы снять с него копию. Будьте здоровы, дорогая Натали, в надежде гас увидеть.

Воскресенье утром.

200. А. Я. Булгакову (июнь)

Кажется, вы не покидаете больше своих лесов 1. Я рассчитывал приехать сегодня вечером и поздравить вас прекрасной победой учеников Воронцова в Азии 2, но по причине плохой погоды я, вероятно, буду лишен этого удовольствия. Конечно, лучше было бы разбить врага на Дунае, но кто знает, может быть, благодаря этому тон наших друзей изменится, и мы останемся в выигрыше 3.
Оказалось, что номер J. des D. от 15 числа заканчивается статьей о книге Тургенева4 со ссылкой на номер от 7 июня. Как вы сами видите, это всего лишь литературная критика без политического оттенка. Это позволяет мне надеяться на то, что вы по-дружески пришлете мне оба эти номера (от 7 и 15 июня).
Если нынче утром телеграф уже заработал, узнайте у Закревского новости о нашей победе. Искренне ваш Чаадаев.
Воскресенье.

201. С. П. Шевыреву (октябрь)

Я на днях заходил к вам, почтеннейший Степан Петрович, чтоб поговорить с Вами о Бартенъевских статьях, помещенных в Моск. Ведомостях 1. Вы, конечно, заметили, что описывая молодость Пушкина и года, проведенные им в Лицее, автор статей ни слова не упоминает обо мне, хотя в то же время и выписывает несколько стихов из его ко мне послания и даже намекает на известное приключение в его жизни, в котором я имел участие, но приписывая это участие исключительно другому лицу 2. Признаюсь, это умышленное забвение отношений моих к Пушкину глубоко тронуло меня. Давно ли его не стало, и вот как правдолюбивое потомство, в угодность к своим взглядам, хранит предания о нем! Пушкин гордился моею дружбою, он говорил, что я спас от гибели его и его чувства, что я воспламенял в нем любовь к высокому 2, а г. Бартеньев находит, что до этого никому нет дела, полагая, вероятно, что обращенное потомство, вместо стихов Пушкина, будет читать его Материалы. Надеюсь однако ж, что будущие биографы поэта заглянут и в его стихотворения.
Не пустое тщеславие побуждает меня говорить о себе, но уважение к памяти Пушкина, которого дружба принадлежит к лучшим годам жизни моей, к тому счастливому времени, когда каждый мыслящий человек питал в себе живое сочувствие ко всему доброму, какого бы цвета оно ни было, когда каждая разумная и бескорыстная мысль чтилась выше самого беспредельного поклонения прошедшему и будущему. Я уверен, что настанет время, когда и у нас всему и каждому воздастся должное, по нельзя же между тем видеть равнодушно, как современники бесчестно прячут правду от потомков. Никому, кажется, нельзя лучше вас в этом случае заступиться за истину и за минувшее поколение, которого теплоту и бескорыстие сохраняете в душе своей, но если думаете, что мне самому должно взяться за покинутое перо, то последую вашему совету, [хотя и с риском дать г. Бартеневу новый довод в пользу того, что не следует придавать особой важности дружескому расположению ко мне Пушкина] 4.
В среду постараюсь зайти к вам из клуба за советом.

Искренно и душевно преданный вам

Петр Чаадаев.

Написав эти строки, узнал, что г. В. оправдывает себя тем, что, говоря о лицейских годах друга моего, он не полагал нужным говорить о его отношениях со мною, предоставляя себе упомянуть обо мне в последующих статьях 5. Но неужто г. Б. думает, что встреча Пушкина, в то время, когда его могучие силы только что стали развиваться, с человеком, которого впоследствии он назвал лучшим своим другом, не имела никакого влияния на это развитие? Если не ошибаюсь, то первое условие биографа есть знание человеческого сердца 6.

202. М. П. Погодину (не позднее 1854)

Вы конечно, Милостивый Государь Михайло Петрович, в переписке с Стурдзою. В Одессу едет племянник мой Жихарев, вам знакомый. Не пожалуете ли вы ему письма к Стурдзе? Он и от других иметь будет к нему письма, но разумеется ваше всех дороже. Позвольте ему к вам прийти за этим письмом, если вам угодно будет этим нам услужить. Сам бы к вам приехал вас об этом просить и потолковать о другом, до вас относящемся, но теперь больно плох.
Вам глубоко преданный Петр Чаадаев.

203. С. Д. Полторацкому

Вот, друг мой, глупое письмо 1 и с ним неизданный памфлет Погодина о цензуре 2, написанный совершенно в вашей манере.
Сейчас утро четверга, а значит, незачем говорить о вещах, относящихся к другому дню.
Я болен 3.
Прошу, пришлите две моих бумажонки. Я больше не могу без них обойтись. Если хотите, я прикажу их переписать для Вас.
Мои дела, очевидно, принимают решительный оборот, о чем и предупреждаю благосклонного читателя.
Обнимаю вас от всего сердца.

Чаадаев

Я должен вернуть рукописи Погодина по принадлежности в субботу поутру.

1855

204. А. Я. Булгакову <15>

Вот книга Вяземского 1. Если вы, в свою очередь, пришлете мне J. des Debats за 10 число, вы будете любезнейшим из людей. Я постараюсь вернуть его вам в течение дня. Вчера вечером мне рассказали, каким образом молодой Горчаков добился тех исключительных милостей, о которых вы знаете. Это очень любопытно, и я предвкушаю, с каким удовольствием я расскажу вам об том при нервом удобном случае.

Весь ваш Чаадаев.

Воскресенье, Троицын день 2.

205. А. Я. Булгакову <сентябрь>

Вас больше не видно, любезный покровитель, у гостеприимного хозяина, нашего всеобщего покровителя 1. Но знайте, вас не забывают, особенно когда рассчитывают на ваши милости. Шутки в сторону: я хотел бы лично высказать вам свою просьбу, причем в надежде поговорить с вами и о других вещах, и видит Бог, мы теперь не будем ощущать недостатка в предметах для разговора 2. Но так как я лишен этого удовольствия, то мне приходится без околичностей попросить у вас номер Revue des deux mondes от 5 сент. с продолжением Сибири 3. А вас прошу прочитать очаровательную статью в Современнике под названием Ночь в Севастополе 4. Вот это добротный патриотизм, из тех, что действительно делают честь стране, а не загоняют ее еще дальше в тупик, в котором она оказалась.
Обнимаю вас тысячекратно. П. Чаадаев.
Понедельник.

206. А. Я. Булгакову

Вот письмо Вяземского в оригинале и напечатанное. Вчера я провел вечер с Долгоруким 1, не подозревая, что о нем идет речь в письме, которое лежит у меня в кармане. Сожалею, ибо этот Долгорукий производит на меня впечатление приятного человека. Я с удовольствием перечитаю статьи лжеветерана в его книге 2, если вы пришлете мне ее завтра поутру, — таким образом, поручение, которое вы взяли на себя, окажется выполненным само собой. Я только что прочитал два огромных столбца в ‘Таймсе’. Ясно, что если мы не сумеем воспользоваться намерениями Пруссии, ее оскорбленным достоинством, средствами, которыми она располагает в Германии, и множеством других вещей, вытекающих из настоящих осложнений, то поступим весьма неразумно3. От всего сердца вас приветствую. П. Чаадаев.
Воскресенье.

207. А. Я. Булгакову

‘Аминь, аминь, глаголю тебе, что в сию нощь, прежде даже алектор не возгласит три краты отвержешься мене’ 1.
Вот загадочное слово, это — ‘петух’. Наши переводчики Священного писания, конечно, сочли, что петух недостоин того, чтобы фигурировать в евангельском тексте, и обозначили его греческим термином, — вот и все. Перечитайте стихи Вяземского и вы почувствуете вызываемый рифмой намек.
Если у вас есть под рукой несколько номеров ‘Альгемайне Цайтунг’, не будете ли вы так любезны прислать их мне? Что до книги Вяземского 2, понадобится несколько дней, чтобы ее проглотить. Обратили ли вы внимание на эпиграф? Какая любезность по отношению к Хомякову! 3
Приветствую вас. П. Чаадаев
Вторник.

208. А. Я. Булгакову

Я возьму J. des D. Я рассчитывал подписаться на многие газеты совместно с другим лицом, почему и запоздал с годовой подпиской. А вы все так же жестоко обездоливаете бедные наши умы, как сделали это, лишив нас главы одной новеллы, которая при этом утеряла весь свой здравый смысл?
Этой запиской взываю к вашему милосердию, посмотрим, сможете ли вы удовлетворить мою просьбу. Не буду говорить о вымаранном месте в Revue des deux mondes 1. Это бы означало злоупотреблять вашей снисходительностью.
Однако, как вам известно, нет ничего приятней этой евангельской добродетели. Желаю вам счастливого Нового года, всегда ваш Чаадаев.
Вторник, утро.

208А. М. И. Жихареву

Благоволите прислать мне, любезный друг, речь Моле, которую я собираюсь перевести. Передайте выражение дружбы всем членам вашей любезной семьи и будьте здоровы. Надеюсь иметь честь вас всех увидеть на днях, но не торопитесь сами придти ко мне, ибо я слишком плохо себя чувствую, чтобы принять вас, как следует.

208Б. М. И. Жихареву {отрывок)

<...> У меня теперь рукопись Постоялого двора Тургеньева {Таково написание в оригинале.}. Если угодно, можете прочесть. Необыкновенно хорошо. Вам сердечно преданный, Чаадаев.

1856

209. Е. Н. Орловой

Вот, сударыня, программа нового журнала, о котором шла речь вчера вечером 1. Завтра я увижу Хомякова, не сомневаюсь, что он сочтет своим долгом лично принести вам два своих религиозных памфлета, предназначенные для обращения еретического Запада 2.
Только после того, как я вышел от вас, мне пришло в голову, что любезно замолвив за меня слово высокопоставленной и могущественной даме, которая, по-моему, приходится вам почти что тетушкой, вы можете оказать мне неоценимую услугу. Благоволите же известить меня, в какой из вечеров и в котором часу вы сможете меня принять.
Вручаю себя вашей незаслуженной мною дружбе и в очередной раз хочу вас уверить в моем почтении, которого вы, несомненно, заслуживаете как никто.
П. Чаадаев
Воскресенье

210. А. А. Закревскому

Милостивый Государь,

граф Арсений Андреевич.

Не предвидя случая, когда удастся мне увидеться с Вашим Сиятельством, прибегаю письменно с нижайшею своею просьбою. Вашему Сиятельству была доставлена от меня записка хозяина моего, Шульца, которого брат, запятнав себя преступным поступком, скрылся. Вам известна непричастность его в этом деле, но несмотря на его невинность, следственно доказанную, ему воспрещен выезд из столицы. Разлученный с больною женою, он желал бы с нею свидеться. Одна милость Вашего Сиятельства может доставить ему возможность этого свидания. Если позволяю себе ходатайствовать пред Вами об этой милости, то это потому, что мне по давнему опыту известно великодушие души Вашей, всегда готовой к снисхождению, когда правосудие тому не противится. Не могу не прибавить, что в продолжение долговременной болезни моей жена моего хозяина столько оказала мне помощи своим участием, что почитаю за долг употребить все старания для доставления ей утешения в ее скорбном положении.
В надежде на милостивое внимание Ваше к ходатайству моему прошу Ваше Сиятельство принять уверение в глубоком моем почтении.
Искренно преданный Вам Петр Чаадаев.

ПИСЬМА НЕИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ

211. А. П. Плещееву

Милостивый Государь

Александр Павлович!

Позвольте, Ваше превосходительство, прибегнуть к покровительству Вашему в несчастном случае, меня постигшем. 26-го числа, в 11 часов вечера, выронил я из дрожек, на Трубном бульваре, новый с иголочки пальто-жак, проискавши его до полуночи, возвратился домой с горестным сердцем. На другой день, к несказанной радости моей, узнаю, что он найден фонарщиком. Нынче посылаю за ним в пожарный Депо, с 3 рублями награды великодушному фонарщику. Там объявляют посланному моему, что пальто отправлено в канцелярию г-на обер-полицеймейстера, туда спешит он, и узнает, что до четверга не получу своего пальто. Войдите, Ваше превосходительство, в мое положение, сжальтесь над моей наготою и милостивым предстательством Вашим пред Его Превосходительством возвратите мне, если можно без нарушения закона, мой бедный пальто: прошу Вас покорнейше между прочим принять в соображение, что при долговременном его странствии в том светлом мире, где он находится, могут в него проникнуть разные насекомые, тем более что мир этот (я разумею мир фонарщиков) отчасти населен, как Вам известно, гадинами.
В надежде на благосклонное участие Ваше, честь имею быть
Вашего Превосходительства покорный слуга

Петр Чаадаев.

212. М. И. Жихареву

Басманная, 3 ноября Я собирался вам писать, любезный друг, когда пришло ваше письмо. Сначала отвечу на ваши строки, а затем вы узнаете о маленькой посмертной услуге, которую я жду от вас, посмертной, разумеется, что касается меня. Еще раз благодарю вас за проявления вашей дружбы и признаюсь вам еще раз, что я этого совсем не ожидал. Я знаю, что один из моих пороков принимать некоторые вещи слишком серьезно, но как в этом исправиться, когда живешь уже второе пол-столетие и приближаешься бегом к концу. Во всяком случае я очарован тем, что нахожу вас таким добрым малым. Мне кажется, что этот титул лучше, чем ‘недоносок’, которым вы недавно любили себя украшать. Что вы думаете по этому поводу? Заметьте, что эти выкидыши у нас почти всегда являются результатом специальных условий, в которые мы заключены, так что самые почтенные устремления вполне законного честолюбия являются в сущности глупыми выходками. Все, что вы говорите, впрочем, превосходно, есть только в вашем письме одно место, которое я не понимаю: это ваша иллюзия относительно моего положения. Я впрочем, могу только этому радоваться, так как это избавляет вас от печали присутствовать при этой перипетии, которая все-таки не сможет вас оставить равнодушным. Мне неохота повторять вам то, что я на днях говорил, но я не могу не предупредить вас, что совершенно бесполезно для вас баюкать себя надеждой увидеть, что все примет снова свое обычное течение.
Новое несчастье отняло у меня недавно еще один шанс на спасение, завтра или послезавтра все будет решено, и мне останется только покрыть голову и ждать удара грома, который должен меня уничтожить. А ни вы, ни я не обладаем громоотводом, который мог бы отвесть удар, не будем об этом больше говорить, и позвольте мне сообщить то, что я хотел вам сказать, берясь за перо. Еще одно слово по поводу вашего письма. Кажется, что среди ваших ‘каширских богатств’, любезный друг, такие, напр., как иней, блещущий на верхушках ваших лесов, которого вы ждете с таким нетерпением, и тому подобного, вам не хватает одной весьма полезной в некоторых обстоятельствах жизни вещи, а именно словаря, ибо там вы открыли бы рядом со словом ‘d’elices’ буквы s. f., что значит существительное женского рода. Будучи более знакомы с французским пером, как вы, впрочем, без всякого предупреждения нашли бы невозможным соединение мужского рода с этим словом, которое к тому же употребляется лишь во множественном числе. Говорю вам все это потому, что вы, как видно, придаете важное значение тому, что вы рассматриваете, как полагаю, как ошибку языка, и я улыбаюсь при мысли, что после моей смерти вы окажетесь снабженным целой коллекцией словарей всякого рода, всякого формата, что даст вам, естественно, средство исправить некоторые из ваших грамматических верований 1.
Итак, вот в чем дело. Сейчас я занимаюсь тем, что вношу немного порядка в мои бумаги, и я тороплюсь, сколько могу, чтобы окончить мою задачу до того последнего дня, который положит конец всем моим земным заботам. Бог знает, удастся ли мне это, ибо я открыл, что я перепачкал бумаги больше, чем думал, но во всяком случае умоляю вас, мой друг, явиться в Москву по моему первому требованию, чтобы овладеть моими бедными лоскутками прежде, чем ххх2 наложит на них руку. На краю разверстой бездны, которая готова меня поглотить, я не могу, естественно, питать тщеславных иллюзий, но мне невозможно не признаться в том, что среди этого хлама есть страницы, которые заслуживают того, чтобы быть сохраненными, хотя бы в качестве оправдательных документов к небольшой главе об истории нашего времени. Вы мне дали, дорогой друг, столько доказательств вашей приязни, и вы сами всегда находили столько интереса в моих писаниях, что я не мог бы сомневаться в вашем стремлении исполнить мое желание, мне нужно, однако, получить от вас словечко, чтобы быть успокоенным на этот счет, и я прошу в этом мне не отказать.
Вы у меня спрашивали, полагаю, видел ли я ххх. Я видел его раза два у него в дому, и я его нашел достаточно интересным и добрым, как когда-то, но я не присутствовал несмотря на его приглашение, на этих замечательных студенческих упражнениях, о которых газета вам дала такой смехотворный отчет.
Я совершенно растроган любезным воспоминанием вашего батюшки. Скажите ему, прошу вас, что я в свою очередь храню память о его прямой и сердечной дружбе, столь не похожей на ту официальную дружбу, которая вместо того чтобы доставлять радость сердцу, ему причиняет такие тяжелые удары, род пытки тем более тяжелой, что ее необходимо претерпеть в молчании. Пусть примет он вместе с моим последним прости выражение моей живейшей признательности за его прошлые и настоящие симпатии, так же как и за его пожелания, как бы они ни были грустны, относящиеся к невозможному будущему. Не сомневаюсь, что Бог 4 приберегает ему еще дни безоблачного счастья и чистой радости, так как мое сердце говорит мне, что он их заслужил.
Будьте здоровы, любезный друг. Я не сомневаюсь, что и вы увидите еще не один день удачный и радужный, дни счастья сердца и ума, я в этом уверен, вам не изменят, потому что и вы тоже этого заслужили, но это будет ценою нескольких уроков, которые опыт возьмет на себя вам дать. Дай Боже, чтобы эти уроки не были слишком строги. Это одно из моих самых пламенных Желаний.
Напомните обо мне, прошу вас, моей кузине.

Петр Чаадаев.

213. M. И. Жихареву (отрывок)

<...> Не правда ли, дорогой друг, когда вы заходили намедни ко мне, это было за сочинением Аксакова? Ну так вот! Кажется, мне его пришлют на этих днях, и вы его найдете, как только вздумаете опять навестить меня.
На свете только и есть хорошего, что доброта.

214. М. И. Жихареву (отрывок)

<...> Дружба юности, говорят, еще снисходительнее, чем дружба зрелого возраста.

КОММЕНТАРИИ И ПРИМЕЧАНИЯ

‘Письма принадлежат к числу наиболее значительных памятников, оставляемых по себе человеком’. Кажется, будто эти слова Гете сказаны именно о Чаадаеве, для которого письма были не просто формой выражения собственных мыслей, а излюбленным жанром литературно-философского творчества, к которому он тяготел независимо от официального запрета выступать в печати и даже независимо от того, что эпоха, в которую он жил, была поистине ‘эпистолярной’ эпохой: письма писали все и всем, письма были не только и даже не столько формой общения между людьми, сколько способом самовыражения, доступным любому человеку, — будь то простой смертный или гений всемирного масштаба, как, скажем, Руссо или Гете или позже Достоевский,
В сущности все творческое наследие Чаадаева — это письма, и само слово ‘письмо’ совсем не случайно фигурирует в названиях большинства его статей — достаточно вспомнить ‘Философические письма’, ‘Письмо из Ардатова в Париж’, ‘Выписку из письма неизвестного к неизвестной’. И даже там, где этого слова нет, Чаадаев постоянно обращается к воображаемому читателю, словно бы продолжая начатую с ним беседу.
Любовь Чаадаева к эпистолярному жанру была обусловлена особенностями его философского мышления, характерной чертой которого была диалогичность, т. е., с одной стороны, полная открытость навстречу любому другому сознанию, готовность вступить с ним в конструктивную полемику независимо даже от того, чья позиция выбирается в качестве исходной — своя или чужая, а с другой — еще не вполне развитая диалектичность, что не позволяло его мыслям сложиться в строгую и завершенную систему (но и тем самым — наглухо отгородиться от чужого сознания). Отсюда — особые функции чаадаевской иронии, придававшей мыслям Чаадаева особый привкус критицизма и скепсиса. В этой особенности чаадаевского мышления — его сила и его слабость. Философ ‘сократовского типа’ в общем-то не нуждается ни в бумаге, ни в типографском станке, но он остро нуждается в слушателе, причем в таком слушателе, который бы не просто внимал слову учителя, а был бы его собеседником и оппонентом, спорил бы с ним, ни в чем не соглашался, искал все новые и новые аргументы и контраргументы и который мог бы оставить спор только Физически уже совершенно обессилев. Таких людей в России Чаадаева не было. Были умные, даже гениальные люди, например А. С. Пушкин, но это был поэт и мыслил он совсем в другой плоскости, потому что ‘мозг поэта, — по словам Чаадаева, — построен иначе’.
Были славянофилы. И хотя почти все они, а А. С. Хомяков в особенности, были страстные спорщики и сильные ‘диалектики’, с точки зрения Чаадаева, они не истину искали, а считали себя обладателями истины и усматривали свою задачу в том, чтобы эту истину ‘внедрить’. Чаадаев же считал, что внедрять пока нечего. В отличие от славянофилов Чаадаев, выражаясь языком прошлого века, был философом ‘по преимуществу’ и — что самое главное — он был первым русским национальным философом. Тем самым он был обречен на одиночество и непонимание со стороны современников. ‘Первый философ’, живет ли он в демократических Афинах или в самодержавной России, в глазах современников всегда будет или преступником или сумасшедшим. А чаще всего — и тем и другим вместе.
Кажется, что и сам Чаадаев не без некоторого удовольствия надел на себя — ‘по высочайшему повелению и по собственной милости’ — официальную маску безумца. По словам С. В. Энгельгардт, Чаадаев ‘говаривал иногда не без удовольствия: ‘Мое блестящее безумие» (PB. 1887. N 10. С. 698). Николай I, наложив на ‘Философическое письмо’ свою знаменитую резолюцию: ‘нахожу содержание оной смесью дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного’, — в сущности — и увы — выразил преобладающее общественное мнение. Чаадаев и сам знал, что ‘моя страна не упустит подтвердить мою систему’ и, по собственным его словам, ‘никогда не мог постигнуть, как можно писать для такой публики, как наша: все равно что обращаться к рыбам морским, к птицам небесным’. Отсюда — такое обилие среди корреспондентов Чаадаева людей на первый взгляд почти случайных. Пушкин и Шеллинг в этом ряду — редкостные исключения. От некоторых корреспондентов Чаадаева едва ли осталась бы хоть строчка в истории, не окажись они по счастливой случайности адресатами Чаадаева. Через них Чаадаев обращался в сущности к читателям XX, а то и XXI века. Поэтому большинство его писем не производит впечатления личных. Каждое из них — это почти всегда изящное и литературно оформленное рассуждение на какую-нибудь определенную тему. Даже в официальном письме к Николаю I с просьбой в принятии его на государственную службу Чаадаев не удержался и написал ‘диссертацию’ о народном образовании. За что и получил строгий выговор от Бенкендорфа. Сегодня, когда творческое наследие Чаадаева открывается перед нами почти в полном объеме, трудно не согласиться с мнением неутомимого и поистине героического собирателя рукописей Чаадаева Д. И. Шаховского, что среди писем Чаадаева есть ‘настоящие литературные произведения, требующие тщательного изучения’ (Звенья. М., Л., 1934. Кн. III-IV. С. 367).
Более или менее полное знакомство с эпистолярным наследием Чаадаева убеждает в том, что его письма — весьма существенная и органическая часть его творческого наследия вообще. Без писем Чаадаева — нет Чаадаева. Он сам относился к своим письмам очень серьезно, некоторые из них писал подолгу, потом снимал копии и распространял среди друзей и знакомых. Видимо, не только с письмом к Вяземскому 1847 г. случалось так, что адресат получал обращенное к нему послание в последнюю очередь, а то и вовсе не получал.
Оригиналы большинства писем Чаадаева утрачены. Еще в 1934 г. Д. И. Шаховской писал: ‘По сообщенным мне одним лицом сведениям подлинные бумаги Чаадаева из коллекции Жихарева перед Октябрьской революцией находились в Москве, но затем куда-то исчезли, и о дальнейшей их судьбе сколько-нибудь достоверных сведений у меня нет’ (там же. С. 370). Поэтому большинство писем Чаадаева публикуются по копиям.
Читательская судьба писем Чаадаева сложилась по-разному. Некоторые из них уже более ста лет являются достоянием истории русской культуры, другие появляются перед читателем впервые, третьи — еще ждут своего часа. В свое время М. И. Жихарев писал: ‘Остальные сочинения Чаадаева, число которых весьма значительно, еще не изданы. О полном его значении, как писателя, можно будет говорить и судить только тогда, когда это опубликование будет иметь место’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 38).
С точки зрения количественной собранные в нашем томе 224 письма составляют немногим больше половины всех известных его писем. Из них 78 писем публикуется впервые. Публикаторами этих писем являются: Блинов С. Г. — NN 52, 66, 69, 107, 114, 131, 149, 207, 209, Каменская Л. З. — NN 142, 150, 166, 167*, 191, 200, 203, 205, 206, 208, Каменский З. А. — NN 3-8, 108А, 132, 143А, 152А, 154А, 181А, 184А, 191А, 208А, 208Б, 212, Сапов В. В. — NN 1, 2, 12, 13, 15-17, 73, 79, 92, 111, 112, 120, 121, 121А, 125, 126, 136, 137, 143, 154, 155, 159, 161, 170, 172-175, 177*, 178, 182-185, 187,188, 190, 193-195, 204,210, Эльзон М. Д. -N 134.
{* Опубликованы в журнале ‘Наше наследие’, 1988, N 1 в пер. Б. Н. Тарасова.}
Большинство писем Чаадаева написаны по-французски, переводы ранее публиковавшихся писем выполнили: Бобров Е. — NN 59, 103, Гершензон М. О. — NN 60, 123, 133, 135, Голицын Н. В. — NN 104, 119, 129, Лемке М. К. — NN 61-63, Рачинский Г. А, — NN 11, 26, 45-47, 51, 55, 67, 68, 70-72, 77, 82, 84, 85, 87, 96, 98, 102, 108, 110, 113, 116, 130, 138, 163, 186, 198, 199, Саитов В. И. — N 76, Формозов А. А. — NN 56, 57, Чемерисская М. И. — N 74, Шаховской Д. И. — NN 75, 100, 105, 115, 140, 151, 197, Редакционные переводы — NN 14 (PC), 52-54 (РА), 78, 83, 91 (ВЕ), 90 (Пушкин и его современники. 1908. Вып. VIII).
Переводы впервые публикуемых писем выполнили: Каменская Л. З. — NN 58, 66, 69, 73, 92, 107, 114, 120, 121, 125, 126, 131, 142, 149, 150, 161, 166, 167, 172, 177, 182-185, 188, 191, 194, 200, 203, 205-209, Сапов В. В. — NN 111, 112, 121А, 174, 195, 204, Шаховской Д. И. — NN 15, 79, 132, 134.
Комментарии и примечания к письмам написаны В. В. Саповым (NN 58, 66, 69, 107, 114, 131, 149, 207 — совместно с С. Г. Блиновым, NN 109-111, 116-118, 124, 127, 129, 133, 135, 140, 144, 153, 157, 166, 168, 180 — при участии М. И. Чемерисской).
Письма расположены в хронологическом порядке. По возможности хронологический порядок соблюдается и в пределах одного года, если в пределах года хронология писем не установлена, они располагаются по алфавиту адресатов. Немногочисленные исключения из этого правила, обусловленные логической взаимосвязью писем, специально не оговариваются.
Для всех писем, кроме четырех, установлена более или менее точная датировка. Как показал опыт издания сочинений и писем Чаадаева, осуществленный М. О. Гершензоном в 1913-1914 гг., так называемые письма неизвестных лет выпадают из контекста творческого наследия мыслителя. Дальнейшие углубленные исследования позволят уточнить предлагаемые здесь датировки, какие-то из них, может быть, будут отвергнуты, но, во всяком случае, надеемся, что ни одно из писем не ускользнет от внимания ни читателей, ни исследователей.
Ссылка на Д. И. Шаховского как на автора предлагаемой даты означает, что эта дата взята из составленного им ‘Списка сочинений П. Я. Чаадаева’ (ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 221).
Письма Чаадаева, написанные по-русски, печатаются по правилам современной орфографии, исправлены явные грамматические ошибки, устранены некоторые архаизмы (во всех письмах 20-30-х годов, например, вместо ‘есть ли’ печатается ‘если’), с тем, однако, условием, что стиль Чаадаева сохраняется в максимальной степени. В русских его письмах довольно часто встречаются ‘вкрапления’ на французском языке. Особенно много их в письмах к брату из-за границы. Переводы этих ‘вкраплений’ заключены в прямые скобки (реже — помещены в подстрочных примечаниях) и специально не оговариваются, причем ради сохранения стилевого единства писем обращение на ‘вы’ заменено в них на ‘ты’, как это, по всей видимости, планировал в свое время и Д. И. Шаховской (см. коммент. к N 51).
Вся редакционно-смысловая правка отмечена угловыми скобками.
В настоящее время неопубликованными остаются немногим более ста писем Чаадаева. Едва ли публикация этих оставшихся писем сможет серьезно изменить тот образ Чаадаева — человека и мыслителя, — который сложился в сознании читателей и исследователей. Существенных открытий в области чаадаеведения, напротив, следует ожидать на путях углубленного изучения его творческого наследия.
Итак, feci quod potui, faciant meliora potentes

В. В. Сапов

* * *

1. И. Д. Щербатову. (Лето 1807)

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ {Список условных сокращений см. в т. 1.} ф. 334, ед. хр. 427. Копия написана рукой Д. И. Шаховского, им же проставлена предположительная дата письма. Публикуемое письмо — самое первое из дошедших до нас писем Чаадаева.
1 Письмо написано в имении опекуна братьев Чаадаевых, их дяди князя Д. М. Щербатова {Подробные сведения о лицах даны в именном указателе.} — селе Рождествене Серпуховского уезда Московской губернии.
2 Детская механическая игрушка.

2. И. Д. Щербатову. 7 декабря 1811

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 424. Судя по отметке Д. И. Шаховского, на подлиннике имеется надпись на обороте: ‘Его Сиятельству Милостивому Государю Князю Ивану Дмитриевичу Щербатову. В С.-Петербург’. В промежуток времени, отделяющий Чаадаева от написания предыдущего письма, он поступил в Московский университет и закончил его.
Публикуемое письмо написано перед самой отправкой Чаадаевых в Петербург для поступления на военную службу. И. Д. Щербатов и И. Д. Якушкин, одновременно с ними окончившие университет, уже находились в Петербурге и были зачислены в лейб-гвардии Семеновский полк. О причине задержки Чаадаева в Москве см. примеч. 1 к N 3-8. В Петербург братья Чаадаевы прибыли, вероятно, в самом начале 1812,г. ‘Переезд пожилой тетки и молодых племянников, — пишет М. И. Жихарев, — совершился в трех кибитках. В Твери молодые люди виделись со своим знаменитым наставником, философом Буле <...> Он им советовал воротиться в Москву и избрать более мирное поприще. ‘Не ходите, господа, в военную службу, — говорил он, — вы не знаете, как она трудна’. Судьба судила иначе…’ (ВЕ. 1871, июль. С. 186) {Редакционная подготовка настоящего издания была закончена, когда вышел в свет сб. ‘Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников’ (М., МГУ. 1989), в котором по автографу, хранящемуся в ГБЛ (ф. 103, п. 1032, ед. хр. 90), опубликованы воспоминания М. И. Жихарева ‘Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве’ (С. 48-119).. В 1871 г. ‘Воспоминания о П. Я. Чаадаеве’, с сокращениями, были опубликованы в июльской и сентябрьской книгах журнала ВЕ.}.

3-8. Д. А. Облеухову. 1812-1816

Отрывки публикуются по копии, снятой Д. И. Шаховским и хранящейся в ИР ЛИ, ф. 334, ед. хр. 174. Письма Чаадаева к Д. А. Облеухову хранились, по словам Д. И. Шаховского, в Мало ярославце, у ‘одной из представительниц рода Облеуховых’ (ЛН. С. 76). В настоящее время местонахождение писем неизвестно. В ГБЛ (ф. 103, п. 1032, ед. хр. 37) хранятся 6 писем Д. А. Облеухова к Чаадаеву, написанных в 1820-1827 гг. (5 из них публикуются в нашем издании. См. ‘Приложения’ NN XIII-XVII.) Из их содержания следует, что существовал целый ряд писем, написанных Чаадаевым к Д. А.. Облеухову в 1827 г., ио эти письма не известны
1 Письмо написано из Петербурга, куда братья Чаадаевы прибыли для определения на службу в лейб-гвардии Семеновский полк. ‘В марте этого года (1811. — В. С.), — пишет Д. И. Шаховской, — Щербатов уехал в Петербург для поступления в Семеновский полк,.. Чаадаевы же, после некоторых колебаний, остались еще на год в Москве, причем основанием для задержки выставлялось желание Петра Яковлевича заняться математикой и военными науками с Муравьевым. В имеющихся материалах документальных указаний на то, с кем именно из них, не имеется. Не связано ля это с образованным в 1811 г. Михаилом Николаевичем Муравьевым Обществом Математиков, послужившим затем зерном, из которого позднее развилось известное Муравьевское училище колонновожатых?’ {Шаховской Д. И. Грибоедов и Чаадаев. (Рукопись). — ЦГТМ, ф. 78, ед. хр. 58, л. 5). Возможно, что интерес к математике возник у Чаадаева не без влияния со стороны Облеухова. Интерес к математике и вообще к естествознанию сохранялся у Чаадаева и впоследствии. В его библиотеке имелось около 60 книг по различным проблемам математики, физики, химии, биологии — большинство с условными знаками и надписями, сделанными рукой Чаадаева (см. Каталог, по указ.).
2 Вскоре после этого письма Чаадаев отбыл из Петербурга вслед за гвардейским корпусом, который уже направлялся к западным границам России в связи с ожидавшимся вторжением армии Наполеона. 12 мая 1812 г. был отдан приказ о зачислении Чаадаева подпрапорщиком в Семеновский полк. (См.: Аглаимов С. П. Отечественная война 1812 г. Исторические материалы. л.-гв. Семеновского полка. Полтава, 1912. С. 172).
Согласно официальным документам, 20 апреля 1813 г. Чаадаев в звании поручика был переведен в Ахтырский гусарский полк, в котором оставался до 4 апреля 1816 г. Мотивы, побудившие Чаадаева перейти из Семеновского полка, не совсем ясны. По позднейшим воспоминаниям М. И. Муравьева-Апостола, ‘в 1814 г. Чаадаев во время нашего пребывания в Париже жил с П. А. Фридрихсом, о котором рассказывал, что тот делает выписки из Флориана. Он жил с Фридрихсом собственно для того, чтобы перенять щегольский шик носить мундир. В 1811 году мундир Фридрихса, ношенный в продолжении трех лет, возили в Зимний дворец, напоказ.
П. Я. Чаадаев вышел из Семеновского полка в Париже единственно для того, чтоб надеть гусарский мундир. Он вступил в Ахтырский полк’ (ГМ. 1904. N 1. С. 140).
Более вероятна другая причина перехода Чаадаева в Ахтырский гусарский полк. Судя по дневнику А. В. Чичерина, поручика л.-гв. Семеновского полка, братья Чаадаевы, поступив в Семеновский полк, ‘произвели весьма невыгодное впечатление’. По отношению к М. Я. Чаадаеву это впечатление скоро изменилось в лучшую сторону: ‘Он оказался не только прекрасно образованным, очень умным, очень рассудительным, но даже приятным и нередко веселым собеседником’, — пишет А. В. Чичерин. О. П. Я. Чаадаеве он отзывается весьма нелестно: ‘Педантическая резкость и равнодушная небрежность тона роднят его <...> с московскими щеголями, кои образуют совсем особый класс смешных чудаков, столь же странных, сколь и нелепых’ (Дневник Александра Чичерина. 1812-1813. М., 1966. С. 106, запись от 9 января 1813 г.).
Видимо, Чаадаев так и не сумел преодолеть предубеждения сослуживцев и, не желая опровергать своей репутации ‘щеголя’, перешел в Ахтырский гусарский полк. Что касается даты этого перехода, то вероятно, 1813 год указан в официальных документах (‘Послужной список П. Я. Чаадаева’ — ЦГАЛИ, ф. 130, он. 1, ед. хр. 52, ‘Всеподданнейшее прошение об отставке’ — там же, ед. хр. 51) ошибочно. ‘В четырнадцатом, в самом Париже, — пишет М. И. Жихарев, — по каким-то неудовольствиям, перешел из Семеновского полка в Ахтырский гусарский…’ (ВЕ. 1871, июль. С. 186). О том, что Чаадаев был переведен в Ахтырский полк в Париже (а это не могло быть ранее 1814 г.), указывает и Д. Н. Свербеев (Свербеев. Т. 2. С. 386). Правда, M. H. Лонгинов считает, что Чаадаев перешел в Ахтырский полк ‘в конце 1813 года’ (PB. 1862. N И. С. 122), но тем не менее относит это событие ко времени окончания заграничного похода русской армии. Итак, наиболее вероятной датой перехода Чаадаева в Ахтырский гусарский полк следует считать 20 апреля 1814 г.
Появление ‘перед глазами Чаадаева той мысли, которою обозначилось и осенилось все его существование’, М. И. Жихарев связывает с заграничным походом русской армии (ВЕ. 1871, июль. С. 186). ‘Кажется, во все время перемирия, — рассказывает он, имея в виду летнее перемирие 1813 г., — семеновский полк был расположен в Силезии, в деревне Laug Bilau. Стояние в этой деревне я приписываю для Чаадаева чрезвычайную важность. Тут впервые охватило его веяние европейской жизни в одной из самых прелестных и обольстительных ее форм. О деревне Laug Bilau Чаадаев до конца жизни не поминал иначе, как с восхищением, очень понятным всякому, кто знает различие между русской деревней и деревней Силезии или Венгрии’ (там же).
Из дневника А. В. Чичерина известно, что Семеновский полк расположился лагерем в силезской деревне Вюлау (ныне г. Белява в ЧССР) 26 мая 1813 г. и пробыл там до 8 часов утра 29 июля. В своем дневнике А. В. Чичерин поэтически описывает окрестности Бюлау (Дневник Александра Чичерина. 1812-1813. М., 1966. С. 194-212).

9. М. Я. Чаадаеву. 14 января 1820

СП II. N 1.
1 Скрытая цитата из стихотворения А. С. Пушкина ‘Сказки. NoКl’ (1818):
‘…Царь входит и вещает:
Узнай, народ российский,
Что знает целый мир:
И прусский и австрийский
Я сшил себе мундир.
О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен,
Меня газетчик прославлял,
Я ел, и пил, и обещал —
И делом не замучен’
(Пушкин, т. 11, ч. 1, с. 69) I
Это одно из запрещенных стихотворений А. С. Пушкина, которое распространялось в списках.

10. М. Я. Чаадаеву. 9 февраля 1820

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 406. Опубликовано в журнале ‘Наше наследие’. 1988. N 1. С. 67.
1 До мая 1822 г. наследственные имения братьев Чаадаевых были их совместным владением.
2 То есть до получения оброка за очередную треть года.
3 Чаадаев жил в Петербурге в так называемом ‘трактире Домута’, в действительности одной из самых фешенебельных и дорогих гостиниц города. Здесь у него часто бывал А. С. Пушкин. Обстановку чаадаевского жилища тех лет описывает Ф. Ф. Вигель. ‘В наемной квартире своей принимал он посетителей, сидя на возвышенном месте под двумя лавровыми деревьями в кадках, справа находился портрет Наполеона, слева — Байрона, а напротив — его собственный, в виде скованного гения, с надписью:
Он в Риме был бы Брут,
В Афинах Демосфен,
А здесь лишь офицер гусарский’ {*}.
{* Искаженная цитата из стихотворения А. С. Пушкина ‘К портрету Чаадаева’,}
(ф. Ф. Вигель. Записки. М., 1928. Т. 2. С. 163). Впрочем, ‘Записки’ Вигеля, касающиеся Чаадаева, М. И. Жихарев назвал ‘лживыми и бездарными’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 23).
4 Имеется в виду предстоящее назначение Чаадаева флигель-адъютантом к Александру I.
5 Степан Никитич Никитин.

11. М. Я. Чаадаеву. 25 марта 1820

СП II. N 2. Письмо, по предположению М. О. Гершензона, было перлюстрировано, так как на нем имеется надпись: ‘Письмо Чаадаева, бывшего адъютантом у г. Васильчикова, к брату, отставному Бородинского полка майору Чаадаеву’ (СП I. С. 345).
1 М. Я. Чаадаев, майор Бородинского пехотного полка, был уволен в отставку ‘по домашним обстоятельствам’ 24 марта 1820 г. (см.: НГУАК. С. 404). Вероятно, в это время М. Я. Чаадаев еще не знал о получении им отставки, так как 27 марта 1820 г. И. Д. Якушкин писал И. Д. Щербатову из Москвы: ‘Три с половиною дня назад я прибыл в Москву… в тот же день я видел Облеухова и М. Я. Чаадаева, первый еще не поступил на военную службу, а второй еще ее не покинул’ (Якушкин. С. 233).
2 19 марта 1820 г. А. Я. Булгаков писал брату: ‘Так, как здесь рассказывают дуэль Ланского с Анненковым, то последний гнусно поступил: Ланскому досталось стрелять первому, он выстрелил в воздух, тут Анненкову следовало бросить пистолет и поцеловать столь великодушного соперника, а он, вместо того, пять минут в него метился и положил наповал’ (РА. 1900. N 11. С. 350).
3 См. примеч. 1 к N 92.
4 Революция в Испании началась 1 января 1820 г. восстанием части испанских войск под командованием подполковника Рафаэля дель Риего. 7 марта король Испании Фердинанд VII подписал декрет о восстановлении конституции 1812 г. и о созыве кортесов. Газета ‘Русский инвалид’ 1 апреля 1820 г. сообщала о горячем одобрении населением Мадрида декретов Фердинанда VII и о том, что при этом ‘не происходило никаких беспорядков и спокойствие столицы ни на минуту не было нарушено’. Революцию в Испании приветствовали многие передовые представители русского общества: А. С. Пушкин, К. Ф. Рылеев, Н. И. и А. И. Тургеневы, Ф. И. Глинка, П. А. Вяземский и др. У многих из них ‘мирный характер’ революции вызывал надежды на то, что провозглашение конституции в Испании побудит Александра I выполнить данное им в марте 1818 г. обещание распространить конституционное управление на Россию. По-видимому, о событиях в Испании Чаадаев узнал из неофициальных источников. Подробнее см. переписку А. Я. и К. Я. Булгаковых (РА. 1900. N И. С. 350, 1902. N 11. C. 356), Додолев М. A. Россия и Испания 1808-1823 гг. М., 1984. С. 194-211.
5 Полковник Г. В. Шварц был переведен в Семеновский полк 9 апреля 1820 г., а 12 апреля того же года назначен командиром полка. Это, очевидно, противоречит указанной в начале письма дате, по предположению М. О. Гершензона, Чаадаев, начав письмо 25 марта, закончил его в десятых числах апреля (СП I. С. 346).

12. М. Я. Чаадаеву. 7 июня 1820

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 406. Судя по отметке Д. И. Шаховского, на 4-ой странице подлинника имеется надпись: ‘Его Высокоблагородию М. Государю Михаиле Яковлевичу Чаадаеву. В городе Дмитров, что в Московской губернии. Доставить в сельцо Алексеевское Княгине Щербатовой’.
Весной 1820 г. Чаадаев принимал активное участие в судьбе А. С. Пушкина. С. П. Шевырев сообщает: ‘…За разные вольные стихи, особенно за ‘Оду на свободу’, император Александр решился отправить его (Пушкина. — В. С.) в Соловки. Здесь спас его П. Я. Чаадаев. Он отправился к Карамзину, упросил жену Карамзина, чтоб она допустила его в кабинет мужа (который за своею ‘Историей’ по утрам никого, даже жену, не принимал), рассказал Карамзину положение дела, и тот тотчас отправился к Марии Федоровне, к которой имел свободный доступ, и у нее исходатайствовал, чтобы Пушкина послали на юг’ (Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 2. С. 38).
В это же время Чаадаев активно обсуждает с Н. И. Тургеневым целый ряд политических и социально-экономических вопросов. Последний записал в своем дневнике 30 июля 1820 г.: ‘Сегодня за обедом Чаадаев обрадовал меня рассказом разговора с В<асильчиковы>м, из которого можно заключить, что правительство хочет что-то сделать в пользу крестьян, и что Екат<еринослав>ское возмущение имело влияние на сие намерение правительства’. (AT. Вып. 5. С. 234). См. также письмо Н. И. Тургенева к Чаадаеву от 27 марта 1820 г. в ‘Приложениях’ N I.

13. А. И. Тургеневу. 1820

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 406. Подлинник — в ОПИТИМ, ф. 247, ед. хр. 3 (ст. шифр: 210 (Шук. В. 34/3/1)). Письмо без даты. Датируется, в связи с упоминаемой в предыдущем письме предстоящей поездкой в Красное Село.
1 Из содержания письма не понятно, о чем именно хлопотал Чаадаев за Ф. Н. Глинку. Однако известно, что Глинка, как и Чаадаев, весной 1820 г. принимал активное участие в судьбе А. С. Пушкина (Глинка просил за него у Милорадовича). Впоследствии, вспоминая об атом событии, Глинка назвал Чаадаева ‘незабвенным для меня’ (см.: Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 208).

14. A. М. Щербатовой, 2 января 1821

СП II. N 3. Письмо представляет собой выдержки из перлюстрированного письма, доставленного высшим властям московским почт-директором Румковским. В ГПБ, ф. 859 (собрание Шильдера), к. 4, ед. хр. 17, среди перлюстрированных писем хранится письмо А. М. Щербатовой к П. Я. Чаадаеву от 29 ноября 1820 г., в котором она советует ему выйти в отставку. Настоящее письмо, вероятно, написано в ответ на это письмо А. М. Щербатовой,
История отставки П. Я. Чаадаева такова. В ночь с 16 на 17 октября 1820 г. 1-я гренадерская рота Семеновского полка (шефом которой был Александр 1) самовольно построилась на перекличку и от имени полка принесла жалобу начальству на бесчеловечное обращение с солдатами полкового командира Шварца. Рота была заключена в Петропавловскую крепость, что послужило причиной восстания всего полка. 21 октября с подробным донесением о случившемся к Александру I, который находился в то время на конгрессе Священного Союза в Троппау, был послан П. Я. Чаадаев, прибывши й туда 31 октября.
23 декабря 1820 г. Чаадаев подал прошение об отставке, которую и получил 21 февраля 1821 г. Среди причин его отставки называли его медленную езду в качестве курьера, приведшую к тому, что он опоздал с сообщением и был опережен австрийским курьером, что якобы вызвало неудовольствие Александра I (см.: Свербеев. Т. 2. С. 389-391). По версии М. И. Жихарева (ВЕ. 1871, июль. С. 204-208), Чаадаев, согласившись на поездку, совершил предательство по отношению к своим товарищам. Обе версии в настоящее время опровергнуты. После смерти Чаадаева С. А. Соболевский писал Жихареву: ‘Причины, побудившие П. Я. выдти в отставку — так истинно просты и в то же время глубокомысленны, что всякий его знающий удивлялся, как он не догадался прежде, в чем дело было’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1033а, ед. хр. 37, л. 1).
Всего вероятнее, причина отставки была личного психологического плана (‘истинное честолюбие’), которую указал сам Чаадаев. ‘Вы спрашиваете у меня, какая причина побуждает Чаадаева выходить в отставку, — писал И. В. Васильчиков П. М. Волконскому 4 февраля 1821 г. — Вот та, которую он заявляет: у него старая тетка, которой он очень много обязан, требующая, чтоб он вышел в отставку и поселился возле нее. Я сделал все, что мог, чтобы его удержать, я ему даже предлагал 4-х месячный отпуск, но он твердо стоит на своем, и я думаю, что всего лучше исполнить его желание’ (РА. 1875. N 4. С. 452).
‘Государь, — рассказывает М. И. Жихарев, — был крайне удивлен и крайне недоволен его отставкой. Он даже присылал от себя очень значительное лицо спросить, ‘для чего он выходит, и если чем недоволен или в чем имеет нужду, так чтобы сказал. Коли, например, нужны ему деньги’, то государь велел ему передать, ‘что он сам лично готов ими снабдить» (ВЕ. 1871, июль. С. 208). Вскоре в отношении Александра I к Чаадаеву наступил перелом. 21 февраля (5 марта) 1821 г. кн. Волконский сообщил Васильчикову: ‘Его величество приказал дать испрашиваемую отставку вашему адъютанту Чаадаеву, но без пожалования ему чина, потому что государь… получил сведения весьма невыгодные для него. Эти сведения его величество предоставляет себе вам показать по своем возвращении в Петербург… Храните это для себя, и вы удивитесь тому, что вам государь покажет’ (РА. 1875. N 5. С. 78-79). Возможно, что сведения, о которых здесь говорится, это донос Грибовского о тайном обществе, в котором упоминался Чаадаев, возможно, что это печатаемое письмо Чаадаева.
‘Высочайшим приказом’ 21 февраля 1821 г. Чаадаев был уволен от службы ‘по домашним, обстоятельствам’ без пожалования чина. Последнее, по словам Жихарева, больно задело самолюбие Чаадаева. ‘Не помню что-то, жалел ли Чаадаев об мундире, но об чине имел довольно смешную слабость горевать до конца жизни, утверждая, что очень хорошо быть полковником, потому, дескать, что ‘полковник — чин очень звонкий» (ВЕ. 1871, июль. С. 208).
Подробнее об отставке Чаадаева см.: Лонгинов М. H. Эпизод из жизни П. Я. Чаадаева 1820 года // РА. 1868. N 8. С. 1317-1328, Тарасов П. С. 61-75.

15. М. Я. Чаадаеву. 19 июня 1821

Публикуется по рукописи перевода, хранящегося в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 408. Там же — копия с французского оригинала.
Получив отставку, Чаадаев до конца мая 1821 г. оставался в Петербурге. В дневнике Н. И. Тургенева зафиксирована его встреча с Чаадаевым, Муравьевым и М. С. Луниным 25 апреля, а 1 июня он записал: ‘Вчера уехал Чаадаев в Москву. Третьего дня я провел с ним вечер. Наконец мы разговорились и договорились <...>‘ (AT. Вып. 5. С. 265). О чем ‘договорились’ Н. И. Тургенев и Чаадаев, отчасти известно из доноса М. К. Грибовского о Союзе Благоденствия, составленного в феврале-марте 1821 г. и врученного Александру I в конце мая. В этом доносе о Чаадаеве, ‘испытывавшемся еще для Общества’, сказано, что он брался содействовать журналу, который собирались издавать Н. И. Тургенев и проф. Куницын (Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 184). Вероятно, перед отъездом в Москву ‘испытание’ Чаадаева закончилось и он ‘договорился’ с Тургеневым о вступлении в Тайное общество. Конец 1821 г. отмечен еще двумя крупными событиями в жизни Чаадаева: принятием его в члены Тайного общества (см. там же, с. 46, 476) и обыском в селе Алексеевской (где в это время жили оба брата Чаадаевы) в связи со следствием по делу о ‘возмущении’ в Семеновском полку. Обыск был произведен 19 декабря, о чем московский гражданский губернатор 22 декабря доносил начальнику главного штаба (см. Декабристы. Л., 1926. С. 192). При этом с Чаадаевых была взята следующая подписка:
‘1821-го года декабря 19-го дня. Я, нижеподписавшийся, отставной Бородинского пехотного полка майор Михайло Яковлев сын Чаадаев, даю сию подписку Его превосходительству господину Московскому Гражданскому Губернатору в том, что у меня нет никаких касающихся Лейб-Гвардии до Семеновского полка и бывшего командира оного господина полковника Шварца бумаг, с 16-го октября 1820 года по сие время, кроме отобранных от меня Дмитровским исправником и представленных к его превосходительству, в удостоверение чего и подписуюсь: отставной майор Михайло Яковлев сын Чаадаев.
В том же подписуюсь: отставной гвардии ротмистр Чаадаев’. (ЦГВИА, ф. 36, он. 3, св. 2, д. 14, л. 130).
Среди бумаг, отобранных у Чаадаевых, имелись: ‘выписка из Монитера и письмо на французском диалекте, которые по содержанию своему относятся до беспорядков, случившихся в Семеновском полку’ (Декабристы. С. 192). Эти или другие, неизвестные нам документы, едва не навлекли на П. Я. Чаадаева правительственных репрессий. В дневнике Н. И. Тургенева от 23 января 1822 г. сделана следующая тревожная запись: ‘На сих днях узнал я неприятное для Чаадаева. — Какой конец этому будет? К чему все это ведет? Эти ли предметы должны обращать на себя внимание правительства?’ (AT. Вып. 5. С. 312-313). 12 февраля того же года Тургенев записал.: ‘О Чаадаеве слышу все неприятное’. И наконец, 15 февраля: ‘Сегодня я узнал, что в Москву можно написать к Чаадаеву приятное, по крайней мере успокоительное известие’ (там же. С. 315, 316).
1 О каких ‘делах’ идет речь, неизвестно. Из сказанного можно заключить, что М. Я. Чаадаев был занят обдумыванием или сочинением какого-то философского произведения. Свидетельством его философских увлечений является сохранившаяся рукопись сделанного им в 1807 г. перевода ‘Боссоюэтово изображение Греков…’ (ЦГАЛИ, ф. 546, он. 1, ед. хр. 16). Круг его философских интересов в какой-то мере отражают заголовки, которыми снабжен его ‘Меморандум’ (Подневные записи. 1847-1866 гг.): ‘Философия-метафизика-мораль’, ‘Человечество — люди’, ‘Гражданское общество <...> — политические студии’ и т. п. (см.: Герцен, Огарев и их окружение. Рукописи, переписка и документы. М., 1940. С. 385-386, ‘Меморандум’ в настоящее время хранится в ЦГАЛИ, ф. 546, он. 1, ед. хр. 15).

16. И. Д. Щербатову. 1821

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 424. Датировано Д. И. Шаховским по связи со следующим письмом.
1 Интерес к Гете сохранился у Чаадаева на всю жизнь. В его второй библиотеке имелось несколько изданий Гете на французском и немецком языках (см. Каталог. NN 296-298). Судя по карандашным отметкам Чаадаева, любимым его сочинением Гете был ‘Фауст’. Ниже приведены несколько отрывков из ‘Фауста’ с характерными отметками Чаадаева (в переводе Н. Голованова по изданию: ‘Фауст. Трагедия Гете’. М., 1898):
Пролог на небе:
| О вы, сыны блаженные мои,
| Любуйтеся живой красой созданья,
| Все сущее объемля гранью
x| Всепримиряющей любви,
| —————————
| А что в минутном видимо явленьи,
| Скрепляйте узами мышленья!
S. 22
Часть I. Ночь:
| Что не из сердца истекает,
| То сердца не придаст сердцам.
S.34
О да, мы далеко ушли!
Чуть с неба звезды не хватаем!
Мой друг, прошедшее земли
Не знали мы, да и не знаем,
| А духом тех нам кажется времен
| Лишь дух писателя, в котором
Быт стародавний отражен…
S. 35-36
| Ах, две души, две жизни, две любви
| Живут во мне, враждуя меж собою!
| Привязана к земле одна из них
| И грубые ей милы наслажденья,
| Чужда другая радостей земных
| И высшего исполнена влеченья…
S. 61-62
(Указаны страницы издания: Theater vou Goete. T. 1. Faust. Wicn: Bauer, 1816, — Каталог. N 298).

17. И. Д. Щербатову. 18-19 сентября 1821

Публикуется со писарской копии, хранящейся в ЦГВИА (ф. 38, он. 2, св. 2, д. 14, лл. 37-37 об.). О датировке см. примеч. 4. Письмо, вместе с другими бумагами И. Д. Щербатова, было представлено князем Д. М. Щербатовым в комиссию военного суда, созданную для расследования обстоятельств ‘Семеновского дела’.
1 Н. Д. Шаховская.
2 Ф. П. Шаховской.
3 Игнатий Панов, камердинер Д. И. Щербатова.
4 На вопрос следственной комиссии: ‘О каком гибельном приключении упомянуто в письме к вам г. Чаадаева, и когда оно написано?’ И. Д. Щербатов на допросе 21 декабря 1821 г. показал: ‘Гибельное приключение: командуемого мною Владимирского пехотного полка 3-го баталиона штабс-капитан Шалгин нечаянно застрелил унтер-офицера его роты. Писано письмо сие 18-го или 19-го сентября 1821 года’ (Декабристы. Сб. материалов. Л., 1920. С. 178).

18. М. Я. Чаадаеву. 2 июля 1823

СП II. N 4. На обороте надпись: ‘Его Высокоблагородию Михаиле Яковлевичу Чаадаеву. В Ардатов Ниж. губ. Для доставления в село Хрипуново’.
1 Речь, идет, вероятно, о книге Rau G. L. Ueber die Erkenntaiss und Heilung der gesammten Hammorrhoidalkheit. — Giessen: Haver 1821, имевшейся в библиотеке Чаадаева. В книге есть пометки, сделанные рукой П. Я. Чаадаева (см. Каталог. N 566).
2 См. примеч. 2 к N 19.
3 Иван Яковлевич, камердинер Чаадаева.

19. М. Я. Чаадаеву. 5 июля 1823

СП II. N 5. На обороте надпись:
‘Его Высокоблагородию Михаиле Яковлевичу Чаадаеву. В г. Арпатов Ниж. губ. Для доставления в село Хрипуново’. Письмо сопровождалось запиской М. И. Муравьева-Апостола к М. Я. Чаадаеву от 7 июля 1823 г.:
‘Третьего дня в 9 часов вечера ваш брат отбыл в Англию. Нам пришлось пробыть целых три дня в Кронштадте, так как все время дул противный ветер. Его корабль — превосходный парусник, он сделал переход из Лондона в Кронштадт в 9 дней. Вещь неслыханная! — Он вручил мне письмо к вам, которое при сем прилагаю. Мне хотелось бы, чтобы вы приехали в Москву этой зимою, ибо сам имею намерение быть там. Сергей в Бобруйске с дивизией, которая там в сборе. Он несомненно поручил бы мне передать вам весьма многое, если бы мог предположить, что я буду писать вам, — дружба, которую он питает к вам, служит порукою тому, что я говорю вам. Сердечно жму вашу руку. М. Муравьев-Апостол.
P. S. Чтобы избежать почтовых расходов, которые весьма значительны за границей, ваш брат поручил мне просить вас адресовать ваши письма нижеследующим образом: A Messieurs Messieurs Baring freres a Londres. Pour remettre a Mr. de Tchadaew.
Кланяюсь вам.
Зиму он рассчитывает провести в Париже: впрочем, он сам вам о том напишет’ (СП II. С. 310).
1 Вероятно, Чаадаев намеренно поменял судно, отправлявшееся в Германию, на английский корабль, чтобы ускорить свой отъезд и тем самым избежать встречи с Александром I, который должен был прибыть в Кронштадт 14 июля на судно ‘Предприятие’, отправлявшееся под командованием О. Коцебу в кругосветное плавание (см.: Коцебу О. Новое путешествие вокруг света в 1823-1826 гг. М., 1987. С. 26).
2 В своих ‘Записках’ М. И. Муравьев-Апостол вспоминал: ‘H. H. Раевский и я, мы провожали Чаадаева до Кронштадта, видели, как он сел на корабль. Прежде чем с ним проститься, Раевский сказал мне: ‘Зачем это мы провожаем Чаадаева?’ Чаадаев простился с нами как будто мы должны с ним свидеться на другой день’ (ГМ. 1904. N 1. С. 140).
В письме к И. Д. Якушкину от 27 мая 1825 г. М. И. Муравьев-Апостол спрашивал: ‘Расскажи мне подробнее о Петре Чаадаеве. Прогнало ли ясное итальянское небо ту скуку, которою он, по-видимому, столь сильно мучился в пребывание свое в Петербурге, перед выездом за границу’ (Якушкин. С. 246).
О подавленном состоянии духа Чаадаева после отставки свидетельствует и М. И. Жихарев (ВЕ, 1871, сентябрь. С. 9, 11).
Накануне отъезда за границу Чаадаев продал свою библиотеку (так наз. ‘первую библиотеку’) своему родственнику — князю Ф. П. Шаховскому, женатому на его кузине Наталье Дмитриевне. Причем, принадлежавший ему экземпляр ‘Апостола’ 1525 г. Чаадаев подарил или продал Ф. И. Толстому (‘Американцу’). См. подробнее Каменский З. А. Вторая библиотека П. Я. Чаадаева // Каталог. С. 5-12, Гречанинова В. С. Библиотека П. Я. Чаадаева // Федоровские чтения. 1976. М., 1978. С. 124-127, Немировский Е. Л. ‘Апостол’ 1525 года Ф. Скорины // Труды ГБЛ. М., 1978. Т. 14. С. 189-190.

20. М. Я. Чаадаеву. 19/31 июля

СП II. N 6.
1 г. Хельсингерс на побережье Дании.
2 Князь Д. М. Щербатов.
3 Anastase, ou Memoires d’un Grec, ecrit a la fin du XVIII-e siecle par Thomas Норе, traduit par М. Defauonpret. P., 1820.
4 Aqua tophana {лат.) — Вода Тофаны — сильно действующий яд неизвестного состава, которым пользовалась в Сицилии знаменитая отравительница Теофания ди Адамо (1659-1709) (Бабкин А. М., Шендецов В. В. Словарь иноязычных выражений и слов. A-J. Л., 1981. С. 100).
5 В ‘Указе об отставке М. Я. Чаадаева’ сказано: ‘1814 года во Франции марта 18 при г. Париже, а оттуда до г. Шербурга и из оного на эскадре в г. Кронштадт’ (НГУАК. С. 404).

21. М. Я. Чаадаеву. 1/12 сентября 1823

СП II. N 7.
1 Грейт-Ярмут на восточном побережье Англии.
2 Е. Д. Щербатова.
3 Н. Д. Шаховская.

22. М. Я. Чаадаеву. 20 ноября 1823

СП II. N 8.
1 Село Большие Лихачи Нижегородской губ. Ардатовского уезда. Это село, доставшееся братьям Чаадаевым ‘по купчей от майора Николая Степановича Наумова в 1805 г.’, в котором было ‘по седьмой (1817 г.) ревизии триста пять мужеска пола душ’, по условиям раздела имущества в 1822 г. осталось в совместном владении П. Я. и М. Я. Чаадаевых (ГАГО, ф. 177, он. 766, ед. хр. 1832, л. 3).
2 См. примеч. 5 к N 10.

23. М. Я. Чаадаеву. 22 декабря 1823/1 января 1824

СП I. N 9. Внизу письма пометка рукою М. Я. Чаадаева: ‘Ответ на это письмо послан 30-го Генваря из Хрипунова. Письмо это получено 26-го Генваря’.
1 В Малом Кисловском переулке (теперь Собиновский пер.) доме N 7 Чаадаев провел свои детские и юношеские годы. Дом сгорел при пожаре Москвы в 1812 г.
2 Княжна Е. Д. Щербатова.
3 Князь И. Д. Щербатов.
4 Н. И. Шереметева.

24. М. Я. Чаадаеву. 15/3 февраля 1824

СП II. N 10.
1 Князь Д. М. Щербатов.
2 Письма из-за границы к брату П. Я. Чаадаев адресовал, как правило, ‘Марку (или ‘Марке’) Федоровичу Козлову. В Москве. В Садовниках, в приходе Егорья Ендовы, в доме дьячка, для доставления Михаиле Яковлевичу Чаадаеву’.

25. М. Я. Чаадаеву. 1 апреля 1824

СП II. N 11.
1 Княжна Е. Д. Щербатова.
2 В Витебске в это время заседала следственная комиссия военного суда (под рук. А. Ф. Орлова) по делу Семеновского полка. В числе подследственных был И. Д. Щербатов. Поездка, по-видимому, предпринималась для свидания с ним.
3 Краниология — раздел анатомии, изучающий строение черепа,
4 См. N 22 и примеч. 1 к нему.
5 Речь идет о княгине Н. Д. Шаховской и ее сыне Дмитрии,
6 См. примеч. 2 к N 24.
7 П. Н. Шереметева.

26. М. Я. Чаадаеву. 12/1 апреля 1824

СП II. N 12.
1 С. Н. Никитин.
2 См. примеч. 2 к N 25.

27. М. Я. Чаадаеву. 26/14 мая 1824

СП II. N 13.
1 13 марта 1824 г. М. Я. Чаадаев писал Ф. П. Шаховскому. ‘Я должен 4000! — и принужден был для уплаты этого долга и для пересылки взаймы брату 10-ти тысяч закладывать в воспитательный дом часть имения. На прошлой неделе ездил в Нижний за свидетельством…’ (НГУАК. С. 370)

28. М. Я. Чаадаеву. 22 июля 1824

СП II. N 14.
1 Князь Д. М. Щербатов.
2 Имение княжны А. М. Щербатовой Дмитровского уезда Моск.

29. М. Я. Чаадаеву. 1 августа 1824

СП II. N 15.
Внизу письма сделана пометка М. Я. Чаадаевым: ‘Получено 18-го августа 1824-го года. Понедельн. при выходе из кареты по прибытии моем из Нижнего в Хрипуново. След. оно шло до Ардатова 28 дней’.
1 Княжна Е. Д. Щербатова.

30. М. Я. Чаадаеву. 7 августа 1824

СП I. N 16.

31. М. Я. Чаадаеву. 8 ноября 1824

СП I. N 17. Почтовый штемпель: ‘Geneve. 8 ноября 1824 г.’ Внизу на письме рукой М. Я. Чаадаева: ‘Получено 3 декабря 1824 г.’

32. М. Я. Чаадаеву. 30 ноября 1824

СП II. N 18. Почтовый штемпель: ‘Bern. 9 декабря 1824 г.’
1 Чаадаев имеет в виду свое предыдущее письмо (см. N 31).
2 Цитата из Евангелия от Матфея (5, 4). Чаадаев возил с собой по Европе карманное издание Нового Завета на французском языке (Каталог. N 136) (на стр. 95 по-французски сделана надпись: ‘Париж 1824’). В нем очень много пометок, сделанных его рукой.

33. М. Я. Чаадаеву. 30 декабря 1824

СП I. N 19.
1 Имеется в виду наводнение 7 ноября 1824 г.
2 На самом деле А. С. Пушкин был в это время в Михайловском.
3 А. И. Тургенев.
4 По предположению Д. И. Шаховского здесь имеется в виду младший сын президента Академии художеств Алексей Алексеевич Оленин, бывший член Союза Благоденствия, о котором известно (см.: Свербеев. Т. 2. С. 312-329), что после 14 декабря 1825 г. он боялся возвращаться в Россию (см.: Декабристы и их время. М., 1932. Т. И. С. 175).
5 Вероятно, М. И. Муравьев-Апостол.

34. И. Д. Якушкину. 8 января 1825

Декабристы и их время. М., 1932. С. 174-175. На письме имеется надпись: ‘Господину Якушкину в Москву, в России (эта фраза написана по-французски). На Тверской, в доме генеральши Облеуховой, близ Триумфальных ворот. Д. А. Облеухова просят доставить И. Д. Якушкину’.
1 Старший сын И. Д. Якушкина — Вячеслав, родившийся в 1824 г.
2 Анастасия Васильевна, урожд. Шереметева.
3 Щереметева, теща И. Д. Якушкина. Село Покровское, о котором говорится далее в письме, — ее имение в Рузском уезде Московской губ.
4 Михаил Александрович Фонвизин и его жена Наталья Дмитриевна.
5 Фонвизин, брат М. А. Фонвизина, в это время — подполковник в отставке.
6 Имеется в виду Д. А. Облеухов, живший на Тверском бульваре.
7 Несохранившееся письмо М. Я. Чаадаева было написано 8 октября 1824 г. и получено Петром Яковлевичем в Женеве в конце ноября. О его содержании можно судить по ответному письму П. Я. Чаадаева от 30 ноября 1824 г. (N 32).
8 Уезжая из Женевы, Чаадаев поручил купить часы для Якушкина С. И. Тургеневу. В письме из Женевы от И ноября 1825 г. последний писал Чаадаеву: ‘Часов с репетициею, каких вы хотите, нельзя иметь за 400 франков…’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032. ед. хр. 66, л. 1).
9 Князь И. Д. Щербатов, который находился в это время под следствием по делу о ‘беспорядках’ в Семеновском полку.
10 Якушкин ответил Чаадаеву письмом от 4 марта 1825 г. (см. ‘Приложения’ N VI).

35. Н. И. Тургеневу. 6 февраля 1825

СП I. N 21. Ответное письмо Н. И. Тургенева от 14/26 февраля 1825 г. см. в ‘Приложениях’ N V, Вскоре после этого письма Чаадаев и Н. И. Тургенев съехались в Риме и прожили там вместе около двух месяцев (см. N 37 и примеч. 2 к нему). После отъезда Н. И. Тургенева из Рима (в начале апреля ст. ст.) они переписывались, а летом снова жили вместе — в Карлсбаде. Письма Чаадаева к Н. И. Тургеневу за это время утрачены, письма Н. И. Тургенева см. в ‘Приложениях’. Подробнее о пребывании Чаадаева и Н. И. Тургенева в Риме см.: Тарасов II. С. 112-123.

36. М. Я. Чаадаеву. 19/7 марта 1825

СП I. N 22. Внизу письма надпись рукой М. Я. Чаадаева: ‘Получено в Хрипунове 30 апреля’. Почтовый штемпель: ’31 марта 1825 г.’

37. М. Я. Чаадаеву. 25 мая 1825

СП II. N 23. Почтовая надпись: ‘2 июня 1825 года’, штемпель: ‘Firenze’.
1 Имеется в виду письмо И. Д. Якушкина от 4 марта 1825 г. См. ‘Приложения’ N VI.
2 Н. И. Тургенев приехал в Рим в марте 1825 г. и встретил здесь Чаадаева. Он писал брату Сергею Ивановичу 1/13 апреля 1825 г. из Рима: ‘С ним (Чаадаевым. — В. С.) провожу целый день. В продолжение страстной недели мы вместе ежедневно ездили в Ватикан, смотрели на духовные церемонии и три раза слушали славное Miserere… {Католическая молитва, ‘Miserere mei, Deus…’ — ‘Помилуй меня Боже…’}. Святую неделю мы провели в прогулках и осмотре некоторых древностей… Часто мне казалось весьма странным, что случай привел меня в Рим вместе с Чаадаевым. Я его всегда любил и уважал, но теперь более чем когда-либо умею ценить его. В продолжение всего путешествия голова его весьма хорошо образовалась. Размышления и болезнь (и он терпит от желудка) сделали однако же его несколько мрачным, так что в первые дни мне грустно было смотреть на него’ (Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М., Л., 1936. С. 458). См. также коммент. к N 35.

38. М. Я. Чаадаеву. 28/16 августа 1825

СП II. N 24. Почтовая надпись: ’29 августа 1825 г.’
1 В это время М. Я. Чаадаев был уже в Москве. ‘На сих днях, — писал М. А. Фонвизин И. Д. Якушкину 6 августа 1825 г., — приехал из Нижнего Михайло Яковлевич Чаадаев — он хотел ехать к Щербатовым в деревню, а оттуда к тебе. Он сказывал, что брат его теперь в Карлсбаде и осенью будет в Москву’ (Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Иркутск, 1979. Т. 1. С. 115).
2 В Карлсбаде Чаадаев встретился со всеми тремя братьями Тургеневыми. Здесь же он познакомился с Шеллингом.
‘На карлсбадских водах, — писал в своих воспоминаниях о Чаадаеве М. И. Жихарев, — он сделал встречу <...> с философом Шеллингом, и провел с ним несколько дней в близком общении и коротком разговоре. Один из великанов европейской мысли гораздо спустя не упускал случая про Чаадаева осведомляться и пересказывал многим видевшим его русским, в том числе князю Гагарину, что, по его мнению, Чаадаев один из замечательных людей нашего Бремени, и, конечно, самый замечательный из всех известных ему, Шеллингу, русских’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 12-13).
Возможно, что в Карлсбаде Чаадаев познакомился с Ф. И. Тютчевым (см.: Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники. (1825-1826). М., Л., 1964. С. 300).
3 По поводу денежного долга П. Я. Чаадаева сохранилась переписка В. А. Перовского с М. Я. Чаадаевым (ГАГО, ф. 984, он. 816, ед. хр. 5, лл. 1-3). В ГБЛ хранится недатированное письмо В. Л. Перовского к Чаадаеву (ф. 103, п. 1032, ед. хр. 42).
4 Князь Д. М. Щербатов.

39. М. Я. Чаадаеву. 6 сентября 1825

СП I. N 25. Почтовая надпись: ‘1 сентября 1825 г.’
1 Из Карлсбада в Дрезден Чаадаев выехал 8/20 сентября 1825 г. (см.: Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники (1825-1826). М.-Л., 1964. С. 300).

40. М. Я. Чаадаеву. 26 сентября 1825

СП II. N 26. На письме имеется надпись рукою М. Я. Чаадаева: ‘Получено 6-го января 1826’.
1 Аллюзия на евангельскую легенду о блудном сыне. Когда блудный сын вернулся домой, ‘отец сказал рабам своим: <...> приведите откормленного теленка, и заколите: станем есть и веселиться’ (Лук. 15, 22-23).

41. М. Я. Чаадаеву. 1 января 1826

СП I. N 27.

42. М. Я. Чаадаеву. 25 апреля 1826

СП I. N 28.
1 См. примеч. 3 к N 38.

43. М. Я. Чаадаеву. 15/3 мая 1826

СП I. N 29. Почтовые штемпеля: ‘Dresden 14 May 26. Berlin 16 May’.

44. М. Я. Чаадаеву. 25 мая 1826

СП II. N 30. Почтовые штемпеля: ‘Dresden 25 May 26. Berlin 27 Mai’.

45. H. И. Тургеневу, 6 июня 1826

СП II. N 31. Датировано М. О. Гершензоном. Письмо адресовано в Англию, где жил тогда Н. И. Тургенев, писавший своему брату Сергею Ивановичу в письме от 11 июля/29 июня 1826 г. из Лондона: ‘Получил письмо твое от 28 июня вместе с письмом Петра Яковлевича и брата Александра Ивановича от 17 мая…’ (Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М., Л., 1936. С. 464).
1 С. И. Тургенев страдал психическим расстройством, см. примеч. 1 к N 46.
2 Чаадаев, вероятно, имеет в виду события в России, о которых он узнал, находясь в Дрездене. ‘На возвратном пути в Россию, — пишет М. И. Жихарев, — в Дрездене его настигли два потрясающие известия: Александр I сошел в могилу и в Петербурге совершилось событие 14-го декабря 1825 года’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 13). К числу этих событий следует отнести и смерть H. М. Карамзина (см. примеч. 1 к N 47).

46. А. И. Тургеневу. 15 июня 1826

СП II. N 32. Полная дата определена М. О. Гершензоном.
1 Здоровье С. И. Тургенева в Дрездене, куда он прибыл из Неаполя 14/26 мая 1826 г., стало сильно ухудшаться, и болезнь его перешла в психическое расстройство. Он и Чаадаев (который самоотверженно ухаживал за больным) жили здесь в одном доме с Е. Г. Пушкиной и ее дочерью Ольгой.

47. А. И. Тургеневу. 17 июня 1826

СП II. N 33. Полная дата определена М. О. Гершензоном.
1 H. М. Карамзин умер 22 мая 1826 г.

48. М. Я. Чаадаеву. 1 августа 1826

СП I. N 43. Почтовый штемпель: ‘Брест. 2 августа 1826 г.’
1 На основании неопубликованного письма С. И. Тургенева к А. И. Тургеневу Д. И. Шаховской установил, что Чаадаев выехал из Дрездена 30 июня/12 июля 1826 г. и прибыл в Варшаву в первых числах июля (см. ЛН. Т. 19-21. С. 28).

49. С. П. Жихареву. Март 1827

СП I. N 36. На обороте адрес: ‘Его Превосходительству Милостивому Государю Степану Петровичу Жихареву. Под Новинском’ и надпись рукою С. П. Жихарева: ‘Ответ. 21 марта. Письмо отдано Княгине Шаховской’.
1 Жихарев заведовал денежными делами братьев Тургеневых, находившихся за границей. В начале года он обещал собрать проценты с их должников.
В письме к А. И. и С. И. Тургеневым от 28 сентября 1826 г. он писал из Москвы: ‘С Чаадаевым в Бресте было то же, что с Сергеем <Тургеневым> в Италии, — но он, как и Сергей, явился чист, как луч солнечный. Затруднились было над письмами лондонского обывателя Н. И. Тургенева) — но после возвратили все, и он, выдержав 6-недельный карантин в Бресте, живет теперь пока с нами. Его приглашают в службу, но он еще не решил, как и куда’. (Жихарев С. П. Записки современника. М., Л., 1934. Т. II. С. 407). При возвращении в Россию Чаадаев был задержан в Брест-Литовске и допрошен, подробнее см. Показания Чаадаева 1826 г. в т. 1 наст. изд.
2 К числу этих обстоятельств относится, вероятно, знакомство с А. С. Норовой. Подробнее об их взаимоотношениях см.: Тарасов Б. П. А. С. Норова и П. Я. Чаадаев (История неразделенной любви) // Тарасов I. С. 264-275. См. также комментарий к письмам А. С. Норовой (‘Приложения’, N XX).
3 Чаадаев жил в это время в с. Алексеевской — имении А. М. Щербатовой.
4 С. И. Тургенев.

50. С. П. Жихареву. 1827

Жихарев С. П. Записки современника. М., Л., 1934. Т. 2. С. 516-517.
1 23 марта 1827 г. С. П. Жихарев был назначен обер-прокурором 3-го Департамента Сената (см.: Русский биографический словарь. ‘Жабокритский-Зиловский’. Пг., 1916. (Т. 7. С. 49).
2 Имеется в виду А. И. Тургенев, его путевые письма печатались в 1827 г. в журнале ‘Московский телеграф’.
3 Н. И. и С. И. Тургеневы.
4 Е. Г. Пушкина.
5 Имеется в виду денежный долг Чаадаева Н. И. Тургеневу, см. примеч. 1 к N 49 .
6 Деревня Тургеневых — Княжево.
7 Н. И. Тургенев.
8 У Ф. П. Шаховского было две сестры — Прасковья и Екатерина. Вероятно, здесь речь идет о Екатерине, жене поручика л.-гв. гусарского полка Н. С. Слепцова.
9 Правильно: Федосья Дмитриевна — жена С. П. Жихарева.
10 В 1827 г. А. С. Пушкин собирался за границу с С. А. Соболевским, но это намерение не осуществилось.

51. А. С. Пушкину. Март-апрель 1829

СП II. N 37. Датируется временем пребывания А. С. Пушкина в Москве в 1829 г.
Период жизни П. Я. Чаадаева от времени его приезда в Москву в 1826 г. до появления в московском светском обществе в 1831 г. — одно из ‘белых пятен’ его биографии. Это период ‘затворничества’ мыслителя — о котором сохранилось всего несколько свидетельств современников. По воспоминаниям М. И. Жихарева (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 14) Чаадаев в первые же дни по приезде в Москву имел здесь беседу с Блудовым (председателем ‘следственной комиссии’) о декабристах. 10 сентября он присутствовал на чтении ‘Бориса Годунова’ у С. А. Соболевского (Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 2. С. 371-373), а 4 октября выехал из Москвы в Алексеевское, и ‘пробывши там очень недолго, — отмечает Жихарев, — окончательно вернулся в Москву, из которой никогда уже более не выезжал… В это же время, он делал некоторые попытки опять вступить в службу по гражданской части, но эти попытки не имели ни успеха, ни значения и делались как бы шутя или забавы ради’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 15, ср. также: Свербеев. Т. 2. С. 394, Следует обратить внимание на ошибку Д. Н. Свербеева: возвращение Чаадаева из-за границы он относит к 1827 г.).
Следующий год жизни Чаадаева известен исключительно из писем-дневников А. В. Якушкиной (жены декабриста). 24 октября 1827 г. она писала мужу: ‘Пьер Чаадаев провел у нас целый вечер. Мне кажется, что он хочет меня обратить. Я нахожу его весьма странным и, подобно всем тем, кто только недавно ударился в набожность, он чрезвычайно экзальтирован и весь пропитан духом святости <...> Пьер Чаадаев сказал мне. что я говорю только глупости, что слово счастье должно быть вычеркнуто из лексикона людей, которые думают и размышляют. Я тоже сказала ему, что он говорит глупости, не так прямо, как он мне изволил сказать, но вполне вежливо. Под конец он согласился, что это могло бы быть правдой. Он обещал мне принести главу из Монтеня, единственного, кого можно, по его словам, читать с интересом. Но если бы ты его видел, ты нашел бы его весьма странным. Ежеминутно он закрывает себе лицо, выпрямляется, не слышит того, что ему говорят, а потом, как бы по вдохновению, начинает говорить. Маменька слушает его с раскрытым ртом и повторяет вслед за Мольером: ‘О великий человек’, а я говорю потихоньку ‘Бедный человек» (Новый мир. 1964. N 12. С. 141). Она же свидетельствует о нелюдимости Чаадаева в это время (там же. С. 145-146).
Наконец, С. П. Жихарев в письме к А. И. Тургеневу от 6 июля 1829 г. сообщал о Чаадаеве: ‘Сидит один взаперти, читая и толкуя по-своему Библию и отцов церкви. Был один раз у Пушкиной (Е. Г.) тотчас по ее приезде и после не ходит’ (Жихарев С. П. Записки современника. М., Л., 1934. Т. П. С. 428).
Таким образом, из свидетельств современников следует, что наиболее ‘глухой’ период ‘затворничества’ Чаадаева приходится на 1829-1831 гг., а летом 1831 г. он начал уже ‘выходить’ (см. письмо А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу от 27 июня 1831 г. — ЖМНП. 1913, март. Ч. 44. С. 20). Вместе с тем 1829 год — год наиболее интенсивной работы Чаадаева над ‘Философическими письмами’ (VII письмо датировано 1829, 16 февраля, I — 1829, 1 декабря). Зимой 1830 г. сочинение Чаадаева уже читает М. Я. Мудров (его письмо к Чаадаеву см. в ‘Приложениях’ N XXI), а летом того же года — А. С. Пушкин и М. П. Погодин.
Таковы известные нам обстоятельства жизни П. Я. Чаадаева в то время, когда было написано публикуемое письмо к А. С. Пушкину.
Следует отметить, что готовя к печати издание сочинений и писем Чаадаева, Д. И. Шаховской заменил в переводе обращение Чаадаева к Пушкину ‘Вы’ на ‘ты’ (ИРЛИ, ф. 334, N 354).
1 Имеется в виду французский перевод романа Ф. В. Булгарина ‘Иван Выжигин, или русский Жилблаз’, изданный в Париже в 1829 г.
2 Неясно, о каком журнале идет речь. Очень много материалов о Пушкине в 1828-1829 гг. печаталось в ‘Московском телеграфе’, ‘Дамском журнале’, ‘Московском вестнике’, а также в ‘Bulletin du Nord’, издававшемся в Москве в 1828-1829 гг. графом Ж. де Лаво на французском языке. Вполне возможно, что в письме речь идет именно о ‘Северном бюллетене’, ни одна тетрадь которого не обходилась без заметок или известий о поэте (см.: Курочкина Г. Г. Московская пресса 1820-1830-х годов о Пушкине // ВрПК — 1981 (вып. 19). Л., 1985. С. 108-120).
3 Письмо Чаадаева сопровождалось посылкой книги Ф. Ансильона ‘Pensees sur l’homme, ses rapports, et ses interets’, Tt. 1-2. Berlin, 1829. Книга с пометками и надписями Чаадаева сохранилась в библиотеке А. С. Пушкина. Описание пометок Чаадаева см.: Модзалевский В. Л. Библиотека А. С. Пушкина. Библиографическое описание // Пушкин и его современники. СПб., 1910. Вып. IX-X. С. 139-141. Надпись Чаадаева см.: ‘Заметки на книгах’ N 39 в т. 1 наст. изд.

52. А. С. Пушкину. 17 июня 1831

СП II. N 40. Ответ А. С. Пушкина от 6 июля 1831 г. см. в ‘Приложениях’ N XXVII.
1 В мае 1831 г., уезжая из Москвы в Петербург, А. С. Пушкин взял с собою рукопись Чаадаева, в которой содержалась часть ‘философических писем’. Из ответного письма Пушкина (N XXVII) следует, что ‘рукопись’ включала в себя ФП VI и VII. Однако П. И. Бартенев со слов Чаадаева утверждает, что ‘рукопись… заключала в себе и тот отрывок, за напечатание которого пострадал Телескоп’ (Летописи Гос. лит. музея. Кн. 1. Пушкин. М, 1936. С. 502), т. е. ФП I.
2 Чаадаев начал бывать в Английском клубе и московском обществе с середины 1831 г. Об этом рассказывает М. И. Жихарев: ‘Чаадаев больной был несносен для всех видевших его врачей, которым всегда всячески, сколько сил у него доставало, надоедал. Профессор Альфонский <...> видя его в том нестерпимом для врача положении, которое на обыкновенном языке зовется ‘ни в короб, ни из короба’, предписал ему ‘развлечение’, а на жалобы: куда же я поеду, с кем мне видеться, как, где быть?’ отвечал тем, что лично свез его в московский английский клуб. В клубе он встретил очень много знакомых, которых и сам был доволен видеть, и которые и ему обрадовались <...> Побывавши в клубе, увидав, что общество удостаивает его еще вниманием, он стал скоро и заметно поправляться, хотя к совершенному здоровью никогда не возвращался’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 15-16).
О Чаадаеве этого времени много сведений находится в письмах А. И. Тургенева к брату Н. И.: ‘Чаадаев здесь, и желает меня видеть, он уже и к другим начал выходить, был у Пушкиных и объявил, что желает себе быть несколько в свете. Одни приписывают его отшельничество глубокой меланхолии, но Мудров уверял меня, что ничего не бывало, что одно благочестие и отвращение от света и занятия религиозные причиною его дикости и хвалил его чрезмерно’ (27 июня 1831 г., ЖМНП. 1913, март. С. 20).
‘Был я у Петра Яковлевича. Нашел его весьма изменившимся: постарел, похудел, и почти весь оплешивил. Мы с ним до свидания списались, и тебя тронула бы записка его искренней к нам дружбою. Он удивлялся, что я к нему не еду, и говорил об этом другим. Двумя словами я все объяснил ему. Он обнял меня нежно и в первое же свидание отдал мне часть своего сочинения, в роде Мейстера и Ламенне, и очень хорошо написанное по-французски. Повел в свой кабинет и показал твой портрет между людьми, для него любезнейшими: импер. Александром и Папою. На другой стороне один Сережа (С. И. Тургенев. -В. С). Обнимал меня нежно, говорил о своем плохом здоровье, о геморрое и просил быть чаще с ним. Сначала я ничего не заметил, что бы могло оправдать мнение тех, кои полагают его слишком задумчивым, но после я увидел, что одна мысль, религиозная — о коей он и пишет — слишком исключительно занимает его, и что он почитает себя слишком больным и слабым, хотя, впрочем, точно он на вид очень похудел. Чувствуя, вероятно, что ему нужно рассеяние, начал он выезжать и обещал навещать многих приятелей ежедневно в Англ. Клобе, куда и я с ним в первый раз приехал, но не остается позже 10 часов, опасаясь простуды. Книг у него много, и все в роде религиозном: немецкие и англ. и франц. Брат его здесь и он, кажется, с ним обедает. Он обещал сначала со мною обедать на даче, где будут Дмитриев, и Салтыков, и Вяземский. Но вчера опять раздумал и не поедет, зовет, однако же, почаще к себе, что я и исполню тем охотнее, что и предмет его размышлений и книги, кои он предпочитает, и мне были известны, и мы во многом сходно думаем, хотя главной мысли его о религии я и не разделяю’ (2 июля 1831 г., там же. С. 20).
‘Обедал у нас Чаадаев и Вяземский. Я часто вижу первого, для того, чтобы развлечь его: он, конечно, ментально болен но, кажется, рассеяние и деликатное обхождение с его слабостями может помочь ему. Он воображает, что болезнь его, и именно открытый геморой {Так в оригинале.}, делают его кандидатом смерти, от того худеет и имеет вид совершенного, но скороспелого старика, худ, плешив, с впалыми глазами, и беспрестанно говорит о своем изнеможении. В первый день заставил я его открыть окно и после находил его часто с открытыми окнами. Он ежедневно в Англ. Клобе, обедать там не решается, а только проводит вечер. Не с кем ему отвести душу сердечным разговором, о предметах, кои занимают ум, душу и время его, т. е. высшими думами о религии и о церкви: а система его точь в точь Гр. Мейстера, модифицированная чтением немецких писателей. Он давал мне прочесть одну тетрадь, и я нашел много хорошего и для других нового, хотя, впрочем, я и не разделяю мнений его. Он много и внимательно прочел, и я в его библиотеке неожиданно встретил книги, кои не думал найти здесь, но все большею частию религиозные. Эти общие идеи не мешают ему исключительно заниматься собою — и в этом-то, кажется, и грех его и пункт, опасный для его болезни. Все говорит о себе, ухаживает за самим собою, также опрятен до педантичности, мне показалось, что в этом есть какой-то эгоизм и самолюбие, последнее оскорблено было невниманием к его странностям, к его отшельничеству. Следствием чего была болезнь его ментальная, усиливавшаяся в разлуке со светом и, может быть, физическим расслаблением. Он желает возвратиться в свет, начал с Клоба, но заговаривает часто и о других знакомствах и показывает желание выезжать. Умерен в пище, но думает уже, что ничего не ест, а за обедом съел более меня (я осторожен от жара и от расстроенного желудка), беспрестанно наблюдает за собою и желает обращать внимание других’ (там же. С. 20-21).

53. А. С. Пушкину. 7 июля 1831

СП II. N 41.
1 Чаадаев писал это письмо, не получив еще ответного письма А. С. Пушкина от 6 июля на свое предыдущее письмо.
2 Под ‘остальными писаниями’ Чаадаев, вероятно, имел в виду либо часть ОРМ, которая была опубликована в журпале ‘Телескоп’ N И за 1832 г. (‘Нечто из переписки NN’), либо ФП I, VI и VII, которые были на руках у А. С. Пушкина (см. примеч. 1 к N 52).
3 Имеется в виду эпидемия холеры.

54. А. С. Пушкину. 18 сентября 1831

СП II. N 42. На обороте надпись: ‘Его Высокоблагородию Милостивому Государю Александру Сергеевичу Пушкину, в Царском Селе в доме Панаевой’,
1 A. С. Пушкин пытался переслать рукопись Чаадаеву с П. В. Нащокиным. 21 июля 1831 г. он писал последнему из Царского Села: ‘Посылаю тебе посылку на имя Чаадаева, он живет на Дмитровке против церкви. Сделай одолжение, доставь ему’ (Пушкин. Т. XIV. С. 196). И ему же 29 июля: ‘Я просил тебя в последнем письме доставить посылку Чаадаеву: посылку не приняли на почте’ (там же. С. 200). Сочинение Чаадаева читал не только Пушкин, но и П. А. Вяземский и А. И. Тургенев. Так, П. А. Вяземский писал А. С. Пушкину 14 июля 1831 г. из Остафьева, ‘Чаадаев выезжает: мне все кажется, что он немного тронулся. Мы стараемся приголубить его и ухаживаем за ним. Между тем сколько есть истинно прекрасного и прекрасно истинного в сочинении его религиозном’ (Переписка А. С. Пушкина. М., 1932. Т. 1. С. 304). Свое мнение о труде Чаадаева высказал А. И. Тургенев (в приписке к письму П. А. Вяземского А. С. Пушкину 14 июля 1831): ‘В письме к Чаадаеву {Имеется в виду письмо А. С. Пушкина к Чаадаеву от 6 июля 1831 г., см. ‘Приложения’ N XXVII.} о его рукописи много справедливого. Поставь на место католицизма — христианство, и все будет на месте, но в том-то и ошибка его и предтечей его: Мейстера, Бональда, Ламене, Свечиной. — На словах и в записочках я часто бесил сию превосходную мыслящую четверку тем же замечанием, но они не сдаются ни на рассуждения, ни на историю, в коей видят только Рим и церковь, а не мир и религию. Чаадаев попал на ту же мысль, или лучше увлечен ими на ту же дорогу, хотя он — выслушивает и другую сторону: т. е. читает и протестантов, но находит в них или подтверждение своему взгляду на историю, или слабые доказательства, кои спешит обессилить, или устраняется от состязания, когда доводы противников слишком сильны. — Это кабинетное занятие было бы спасительно и для его ментально-физического здоровья, о котором пишу к Жуковскому, — но болезнь, т. е. хандра его, имеет корень в его характере и в неудовлетворенном самолюбии, которое, впрочем, всем сердцем извиняю и постигаю’ (там те. С. 674-675).
А. С. Пушкин отвечал на это в письме к П. А. Вяземскому от 3 августа 1831 г.: ‘Благодарю Александра Ивановича за его религиозно-философскую приписку. Не понимаю, за что Чаадаев с братией нападают на реформацию (то есть на известное проявление христианского духа. Насколько христианство потеряло при этом в отношении своего единства, настолько же оно выиграло в отношении своей народности). Греческая церковь — дело другое: она остановилась и отделилась от общего стремления христианского духа. Радуюсь, что Чаадаев опять явился в обществе. Скажи ему, что его рукопись я пытался было переслать к нему, но на почте посылок еще не принимают, извини меня перед ним’ (Пушкин. Т. XIV. С. 205).
В возвращении рукописи Чаадаева принимал участие А. И. Тургенев. 10 августа 1831 г. он писал В. А. Жуковскому: ‘Скажи Пушкину, чтобы возвратил мне тетрадь французскую Чаадаева. Он велел мне ее выписать от него’ (ЛН. Т. 58. С. 130). В. А. Жуковский отвечал 23 августа: ‘Манускрипт Чаадаева он (Пушкин) давал мне читать и взял его у меня, чтобы отправить к Чаадаеву. Вероятно, что он уже и получен’ (Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу. М., 1895. С. 258).
Последнее упоминание об инциденте с рукописью — в письме А. И. Тургенева к А. С. Пушкину от 29 октября 1831 г. из Москвы: ‘Вчера провели мы вечер у Вяземского и Дмитриева с Жуковским. <...> Вчера и Чаадаев был с нами. Что его рукопись?’ (Переписка А. С. Пушкина, т. 1. М., 1982. С. 75-76).
Видимо, Пушкин вернул рукопись Чаадаеву при личной встрече в Москве в декабре 1831 г.
2 Вероятно, В. А. Жуковский.
3 Речь идет об Июльской революции 1830 г. во Франции. Говоря о ‘глупости одного человека’, Чаадаев имеет в виду Карла X.
4 Ко времени написания письма Чаадаева Сен-Симон уже шесть лет как умер, не исключено, поэтому, что Чаадаев имеет здесь в виду сен-симонистов: Базара, Анфантена и др., которые в 1825-26 гг. издавали журнал ‘Producteur’, a с 1828 — ‘Organisateur’, печатали брошюры, участвовали в других журналах, вели устную пропаганду. К 30-м гг. сен-симонизм все более и более перерождается в религиозную секту, что также могло импонировать Чаадаеву. Сохранились свидетельства современников об увлечении Чаадаева в 30-х гг. сен-симонизмом. П. А. Вяземский писал в письме к А. И. Тургеневу от 2 июня 1833 г.: ‘Знаешь ли, что Чаадаев надел черный галстук? <...> Он в Москве, кажется, сен-симонствует’ (ОА. СПб., 1899. Т. III. С. 236). Почти одновременно с Вяземским И. В. Киреевский сообщал А. И. Кошелеву в письме от 4 июня 1833 г.: ‘Чаадаев до того изменил Сен-Симонизму, что говорит, что испытывает к нему настоящее отвращение. Долой эмансипацию женщин! Вместо того он проповедует платонический брак’ (Киреевский И. В. Избранные статьи. М., 1984. С. 310-311).
В библиотеке Чаадаева имеется книга ‘Religion Saint-Simoni-enne’. Bruxelles, 1831 (Каталог. N 572) с большим количеством его пометок. Подробнее см.: Верелевич Ф. И. Чаадаев и Сен-Симон // Науч. труды Тюменского гос. ун-та. Тюмень, 1975. Сб. 8.
5 Чаадаев имеет в виду представителей ‘христианского социализма’ во главе с Ф. Р. де Ламенне и А. Лакордером. Их книги имеются в библиотеке Чаадаева (Каталог. NN 395, 409-412). О личном знакомстве Чаадаева с Ламенне см. в ‘Приложениях’ выдержки из статьи Н. Сазонова ‘Место России на всемирной выставке’.
6 ‘Клеветникам России’ и ‘Бородинская годовщина’. Оба эти стихотворения вместе со стихотворением Жуковского ‘Старая песня’ были изданы в конце августа-начале сентября 1831 г. отдельной брошюрою под заглавием ‘На взятие Варшавы. Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина’. По поводу этих стихов А. И. Тургенев писал 26 сентября 1831 г. брату Н. И.: ‘На прошедшей неделе мы обедали в Англ. Клубе, <...> а после мы и заспорили, и крепко, о достоинстве стихов Пушкина и других, кои здесь во всю неделю читались всеми, — ‘На взятие Варшавы’ и ‘Послание клеветникам России’. Мы немного нападали на Чаадаева за его мнение о стихах…’ (ЖМНП. 1913, март. С. 21). См. также в т. 1 наст. изд. статью ‘Несколько слов о польском вопросе’ и коммент. к ней.

55. М. Я. Чаадаеву. Октябрь 1831

СП II. N 43. На письме имеются две надписи рукой М. Я. Чаадаева: ‘1831-го г. Октября 21-го’ и рукой П. Я. Чаадаева ‘К Брату’, Это первое из сохранившихся писем Чаадаева, написанное ‘клинописным’ почерком, каким он отныне писал до конца жизни. Подробнее см.: СП I. С. 381, Шаховской Д. И. Старческий почерк Чаадаева {ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 200). Судя по содержанию письма, можно предположить, что М. Я. Чаадаеву было по ошибке доставлено письмо С. П. Жихарева, адресованное Петру Яковлевичу, речь в нем, вероятно, шла о денежном долге Чаадаева Б. И. Тургеневу, финансовыми делами которого в России заведовал С. П. Жихарев, См. примеч. 1 к N 49 и примеч. 5 к N 50. Оба брата жили в это время в Москве. Об их взаимоотношениях в начале 30-х гг. см.: Тарасов П. С. 225-227, а также письма N Я. Чаадаева 1830-1835 гг. в ‘Приложениях’, NN XXII-XXV, XXXI, XXXII.

56. И. А. Гульянову. Не позднее июня 1832

Вопр. истории. 1966. N 8. С. 214. Написано не позднее июня 1832 г.. когда И. А. Гульянов уехал за границу.

57. И. А. Гульянову. Март-июнь 1832

Вопр. истории. 1966. N 8. С. 214. С М. Бравурой Чаадаев познакомился не раньше марта 1832 г., а в июне этого года И. А. Гульянов уехал за границу: этими обстоятельствами и обусловлена датировка письма.
1 О знакомстве Чаадаева с М. Бравурой см. примеч. 2 к N 60.

58. И. В. Киреевскому. 1832

Публикуется в пер. Л. З. Каменской, выполненном с оригинала, хранящегося в ЦГАЛИ, ф. 236, он. 1, ед. хр. 144. В пер. Б. Н. Тарасова опубликовано в журнале ‘Литературная учеба’. 1988. N 2. Датируется на основании надписи на папке архивного дела.
1 О взаимоотношениях Чаадаева и И. В. Киреевского в начале 30-х гг. см. коммент. к ‘Записке графу Бенкендорфу от имени И. В. Киреевского’ в т. 1 наст. изд., а также: Тарасов П. С. 265-268.

59. Ф. В. Й. Шеллингу. 1832

СП II. N 44.
‘Заграничный маршрут’ письма Чаадаева к Шеллингу таков: с кн. Г. И. Гагариным ‘тяжелое отправление’ Вяземского прибыло в Мюнхен, откуда его затребовал в Женеву А. И. Тургенев. 26 июля 1833 г. он писал Вяземскому: ‘Писал к кн. Гагарину и к Деликати, требуя от них письма, Философические письма, книги и Тур[ецкий] табак, для Жуковского посланный…’ (AT. Вып. 6. С. 265). Письма он вскоре получил и 14 августа писал Вяземскому из Женевы: ‘Жалею, что давно не получал письма нашего Московского философа, особливо писанного к Шеллингу, Посылаю его после завтра с M-lle Sylverste в Миних {Мюнхен.}. Передай это щеголю-философу…’. Посылая письмо Чаадаева к адресату, Тургенев писал Шеллингу: ‘Несколько дней назад я получил пакет из России с письмами и книгами, который долго пролежал в Мюнхене. В нем я обнаружил письмо, адресованное Вам, глубокоуважаемый наставник, от моего друга и соотечественника Чаадаева. Я сообщил ему кое-что о Ваших лекциях, ибо был убежден, что ему было бы в высшей степени интересно познакомиться с некоторыми из ваших теперешних взглядов {Переписывая свое письмо к Шеллингу для Вяземского, в этом месте А. И. Тургенев сделал примечание: ‘сколько я помню, я описывал, между прочим, теорию Шеллинга о черте, которого я с тех пор начал уважать и бояться’.}. Он давно занимается изучением религиозной философии и, как мне стало ясно из его рукописей и наших с ним бесед, он склоняется к системе Местра-Бональда <...> Это мыслящий, замечательный и в высшей степени нравственный человек, который читает на английском, немецком и латыни. Я осмелюсь выписать из его письма ко мне все, что касается Вас <...> Если Вы пожелаете осчастливить его в его московском интеллектуальном одиночестве несколькими строчками, то прошу Вас прислать Ваше письмо мне <...>‘ (там же. С. 301-302).
В письме Вяземскому от 9 сентября 1833 г. Тургенев писал: ‘Дай знать Чаадаеву, что Шеллинг получил письмо его’ (там же. С. 329).
Из переписки современников можно предположить, что письмо Чаадаева к Шеллингу сопровождалось посылкой в Европу ФП. 9-19 мая 1833 г. П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу из Петербурга: ‘Завтра отправляется Гагарин на пароходе… Я ему уже отдал для тебя тяжелое отправление, заключающееся в ‘Онегине’, <...> в почтовой бумаге, с видами московскими и петербургскими, <...> с ‘Философическими письмами’, которые, по просьбе Бравурши, взялся я доставить к тебе, но на которые отвечайте прямо, а не через меня, потому что боюсь тяжести и страховых издержек философической переписки’ (ОА. СПб., 1899. Т. III. С. 232.). Возможно, что название ‘Философические письма’ Вяземский употребил метафорически, имея в виду те письма Чаадаева, которые его просили отправить за границу. В таком случае можно предположить, что своим названием основное сочинение Чаадаева обязано ‘подсказке’ П. А. Вяземского. Сам Чаадаев впервые употребил название ‘Философические письма’ в 1834 г. (см. N 69).
Ответное письмо Шеллинга от 21 сентября 1833 г. было послано сначала в Женеву к А. И. Тургеневу, а им отправлено (через Вяземского) к Чаадаеву (см. ‘Приложения’ N XXIX).
1 Письмо датируется на основании первой публикации в РА. 1862. N 11. М. О. Гершензон высказал предположение, что ‘вероятно, Чаадаев по обыкновению долго переделывал свое письмо, судя по тому, что отослал он его Тургеневу только в апреле следующего года’ (СП. I. С. 382). Однако Д. И. Шаховской считает, что письмо было написано в 1833 г., а ‘1832 г. показан ошибочно’ (ЛИ С. 72). Тем но менее, поскольку оба мнения не подкреплены соответствующими документами и источниками, в наст. изд. сохраняется дата первой публикации.
2 о знакомстве Чаадаева с Шеллингом см. примеч. 2 к N 38.
3 В 1831/32 гг. Шеллинг читал курсы: ‘Философия мифологии’ ‘Философия откровения’, ‘Система позитивной философии’ (см.: Гулыга А. В. Шеллинг. М., 1982. С. 314).

60. А. И. Тургеневу. 20 апреля 1833

СП II. N 45. Год написания определен М. О. Гершензоном по содержанию письма. Письмо было отправлено в сопровождение письма к Шеллингу, см. коммент. к N 59.
1 ‘Известие’ в письме к кузине А. И. Нефедьевой, по-видимому, касается обстоятельств встречи А. И. Тургенева с Шеллингом в Италии осенью 1832 г. (см.: AT. Вып. 6. С. 111. 346-350).
2 Мария Бравура — светская знакомая Чаадаева — находилась с ним в переписке в 1832-1836 гг. Самое раннее из ее писем, написанное 9 марта 1832 г., начинается словами: ‘Сударь, любезности г-на Гульянова я обязана тем, что осуществилось мое желание познакомиться с вашими рукописями. Я ни за что не осмелилась бы обратиться к вам лично из опасения показаться навязчивой. Ваши глубокие размышления о религии были бы выше моего разумения, не будь я с самого детства напичкана всем тем, что относится к Римскому культу, который я исповедую, и всем, что ведет к Единству’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 6, л. 1).
П. А. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу от 4 сентября 1832 г. писал: ‘Молодой Кочубей, фрак, был в Москве и часто видел ее (Бравуру). Он говорил мне, что Чадаев дулся на него и все спрашивал, скоро ли он едет в Петербург. Если дело пошло на коммеражи, то вот и другой о Чаадаеве из письма Бравуры: ‘Автор письма, адресованного даме, всегда пребывает в потустороннем мире, но все же и ему иногда приходит в голову фантазия побыть обыкновенным человеком, и знаете ли, кого он выбирает своей целью, снисходя до простых смертных? В нем иногда проявляются такие черты, которые плохо согласуются с его философией и вовсе не противоречат философии вашей, дорогой князь, но об этом я но могу рассказать вам. Не измучается ли ваша душа, если я предоставлю вам решить эту загадку?’ — и в самом Деле загадка, и не умею разгадать ее. Не наткнешься ли ты чутьем? Не ходит ли он миссионерничать по …ям. Это вовсе не по моей части и не по моей философии, но жеманство, которое не позволяет м-ль Бравура все рассказать мне, дает мне некоторое подозрение’ {AT. Вып. 6. С. 104). В ответном письме к Вяземскому от 7 марта 1833 г. Тургенев сообщал, что ‘разгадал загадку… итальянской красавицы из Москвы о нашем философе: она думала, что он ей куры строит, вот и все тут. Перечти письмо ее и увидишь, что я прав: не знаю, права ли и она?’ (там же. С. 158-159).
Об участии М. Бравуры в пересылке за границу ‘Философических писем’ см. коммент. к N 59.
3 Рассуждение Чаадаева о папе, начинающееся со слов ‘где здесь человек?’, вызвало следующий ответ со стороны Тургенева (в письме к Вяземскому от 14 августа 1833 г.): ‘Да, разумеется, это символ времени, которое стоит невозмутимо, вот почему он для нас не более чем символ, в котором и посредством которого все совершается! Вот почему нельзя больше говорить о папе в связи с великим интеллектуальным и религиозным процессом, происходящим на наших глазах. Отныне все совершается посредством Шеллинга, с одной стороны, и Вентама, с другой, — вот кто ведет нас к лучшему будущему. А папа, это всего лишь египетская пирамида, а значит, — ‘уставшее время’. Но этот вопрос может завести и далее Египта’ (AT. Вып. 6. С. 302). В этом же письме Тургенев писал: ‘…с нетерпением ожидаю случая и досуга отвечать ему (Чаадаеву) на его милое, умное и красноречивое письмо, на которое одна дама, перечитав его два или три раза, писала ко мне сегодня: ‘There is the man’ {‘Се человек’ (англ.) — слова Понтия Пилата об Иисусе Христе (Иоан. 11, 5).}’ (там же).
Получив это письмо Чаадаева, А. И. Тургенев давал его читать П.-С. Балланшу, а в ноябре 1836 г. писал П. А. Вяземскому в связи с обыском, произведенном у Чаадаева: ‘Вероятно, в бумагах Чаадаева найдут и записку ко мне Баланша, в коей он благодарит меня за доставление ему для прочтения отрывков из письма Чаадаева. Это письмо о Риме в ответ на мое об Италии и о папе. В нем есть две страницы красноречивые о Риме, о его вечности, о значении историческом папства и прочем. Чаадаев был взбешен моею картиною Италии и папства в письмах моих к вам и к нему, кои я всегда, как вы знаете, велел отдавать сестрице, и они у меня. Он отвечал уже мне в Париж, и я видел, что он кокетствовал со мною слогом и общими историческими видами на Италию в на папу и желал, чтобы Шатобриан или Баланш прочли его. Я потешил его и послал ему записку Баланша на отрывок из его письма, ему, помнится, сообщенный’ (ОА. Т. III. С. 345-346).
В этой записке Балланш писал: ‘… могу лишь сказать вам, что она <рукопись> доставила мне истинное удовольствие, что я вполне сочувствую ее форме и содержанию и мне очень хочется ознакомиться со всеми сочинениями этого человека’ (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 г. Л., 1978. С. 266).
Мнение Чаадаева об этом отзыве Балланша см. N 72.
4 Пашковы, Киндяковы — московские семьи, с которыми Тургенев и Чаадаев были хорошо знакомы.

61. А. X. Бенкендорфу. 1 июня 1833

СП II. N 46. Ответ А. X. Бенкендорфа от 23 июня 1833 г. напечатан в ‘Известиях ОРЯС’, 1896. I, кн. 2. С. 382-383. ‘Бенкендорф пишет, что представил письмо Чаадаева Государю, который, разрешая Чаадаеву вступить в службу, выразил желание, чтобы он продолжал оную по министерству финансов’ (СП I—С. 385). Подробнее об этой попытке Чаадаева поступить на гражданскую службу см.: Гершензон М. О. П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. М., 1908. С. 125, Тарасов П. С. 268-272.
1 Васильчиков в письме к Чаадаеву от 4 мая 1833 г. писал, что ‘все начальники ведомств, к которым он обращался, вполне признавая достоинства Чаадаева, затрудняются однако предоставить ему подобающее место по причине его невысокого чина <...>, но что Бенкендорф изъявил готовность всячески содействовать ему лишь только Чаадаев сообщит, какой службы он желал бы <...> (Гершензон М. О. Указ. соч. С. 125).
2 Явная ирония по адресу административной политики Николая I, очень часто назначавшего на ответственные государственные посты случайных, не способных к делу людей. ‘Добродушного малограмотного солдата Назимова, подвернувшегося ему на глаза, когда никто не приходил на память, царь вдруг ни с того, ни с сего сделал попечителем Московского учебного округа. Вронченко, о котором упорно говорили, что за всю свою жизнь он осилил арифметику только до дробей, Николай сделал министром финансов. Гусара Протасова, гуляку и наездника, превосходного танцора на балах, он назначил оберпрокурором святейшего синода. Квартального надзирателя — профессором философии в Харьковском университете. ‘Прикажет государь мне быть акушером, — сейчас же стану акушером’, — похвалялся драматург Нестор Кукольник…’ (Тарле Е. В. Крымская война. М., Л., 1950. Т. 1. С. 161-162).

62. Николаю I. 15 июля 1833

СП II. N 47. Письмо это А. X. Бенкендорф вернул Чаадаеву, не предоставив царю, см. коммент. к N 63,

63. А. X. Бенкендорфу. 15 июля 1833

СП I N 48. Написано в ответ на письмо Бенкендорфа от 23 июня и отослано ему вместе с письмом к Николаю I. На письмо рукою Бенкендорфа написана резолюция: ‘Отослать ему назад, что я для его пользы не смел подать письмо его Государю, он бы удивился диссертации о недостатках нашего образования там, где искал бы только изъявления благодарности и скромную готовность самому образоваться по делам ему, Чаадаеву, вовсе неизвестным, ибо одна служба и долговременная может дать право и способ судить о делах государственных, а не то он дает мнение о себе, что он по примеру легкомысленных французов судит о том, чего не знает’ (Лемке. С. 380. Там же официальный ответ Бенкендорфа от 5 августа 1833 г., написанный в духе этой резолюции).

64. А. X. Бенкендорфу. 16 августа 1833

СП I. N 49. Написано в ответ на официальное письмо Бенкендорфа от 5 августа 1833 г. Письмо оставлено без ответа. В СП (II. С. 25-26) М. О. Гершензон поместил так называемую ‘раннюю редакцию’ этого письма к А. X. Бенкендорфу. На самом деле это рукописная копия, которую Чаадаев, по-видимому, распространял среди знакомых. Вообще часть своей переписки с А. X. Бенкендорфом он сделал достоянием гласности: так, в ГБЛ, в архиве С. Д. Полторацкого (N 8/30) имеется копия ответа А. X. Бенкендорфа Чаадаеву от 5 августа 1833 г., а также копия публикуемого письма, сделанная рукой Полторацкого,

65. A. X. Бенкендорфу. Сентябрь 1833

СП I. N 52.
1 Чаадаев имеет в виду свое предыдущее письмо А. X. Бенкендорфу (N 64) ‘прошлого августа месяца’, как выразился Чаадаев. На этом основании письмо датируется сентябрем.

66. П. А. Вяземскому, 30 октября 1833

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 3004, л. 10-10 об. Датируется по содержанию. Ответ П. А. Вяземского от 2 декабря 1833 г. см. в ‘Приложениях’ N XXX.
1 Имеется в виду письмо Шеллинга к Чаадаеву от 21 сентября 1833 г. См. ‘Приложения’, N XXIX.
2 Чаадаев имеет в виду письмо А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 16/28 сентября 1833 г. из Женевы (см.: AT. T. III. С. 346, 350).

67. М. Я. Чаадаеву. 30 ноября 1833

СП II. N 50. На письме имеется надпись рукой М. Я. Чаадаева: ‘Получено ноября 30 1833. В ответ на записку мою от того же числа’. ‘Записка’ М. Я. Чаадаева от 30 ноября 1833 г., в которой он ‘почитает небесполезным уведомить’ П. Я. Чаадаева о том, что и он распорядился продать свою часть Меленковского имения, опубликована в НГУАК. С. 376. Там же (С. 377) — ответ М. Я. Чаадаева от 1 декабря 1833 г. на публикуемое письмо.
1 Речь идет о продаже д. Фурсово. (Меленковское имение Чаадаевых — деревни Дубцы, Фурсово и Кузнецы Владимирской губернии Меленковского уезда, в которых по 8-й ревизии было 355 ‘душ’ мужского пола и 392 — женского). Продажа, видимо, не состоялась, так как в 1838 г. фурсовский бурмистр писал М. Я. Чаадаеву: ‘Просют у вас миром всем не можноль из вашей части девок брать замуж к Петру Яковлевичу в часть, а у Петра Яковлевича брать девок в нашу часть’ {НГУАК. С. 381). Еще и в 1841 г. братья вели переговоры относительно продажи меленковского имения, причем П. Я. настаивал, чтобы М. Я. ‘решился отдать за 30 р. асе. душу’ (см. ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, л. 22).
2 Матвеев — комиссионер, через которого Чаадаевы собирались продать д. Фурсово.

68. М. Я. Чаадаеву. 2 декабря 1833

СП II. N 51. На письме отметка рукой М. Я. Чаадаева: ‘Получено 1833 г. Декабря 2 в Москве’. Написано в ответ на письмо М. Я. Чаадаева от 1 декабря 1833 г. (см. НГУАК. С. 377).
1 Оммон — по-видимому, комиссионер, через которого П. Я. Чаадаев собирался продать свою часть д. Фурсово.

69. П. А. Вяземскому. 9 марта 1834

Публикуется в пер. Л. З. Каменской, выполненном с оригинала, хранящегося в ЦГАЛИ, ф. 195, он. 1, ед. хр. 3004, л. 1-2. В пер. Б. Н. Тарасова опубликовано частично в журнале ‘Литературная учеба’. 1988. N 2.
Д. И. Шаховской ошибочно датировал письмо 1835 г. (ЛИ. С 10) однако оно не могло быть написано в этом году, так как П. А. Вяземский с августа 1834 г. был за границей, не могло оно быть написано и раньше 1834 г., так как упоминаемая в письме книга М. Ф. Орлова ‘О государственном кредите’ разрешена цензурой к печати 22 августа 1833 г. Ср. комментарий к ФП, где обосновывается возможность датирования этого письма 1833 г. (см. также примеч. 6).
1 С. С. Хлюстин, видимо, должен был по просьбе Чаадаева передать ФП П. А. Вяземскому с помощью которого надеялся опубликовать их в Петербурге. Однако Вяземский из-за болезни дочери вынужден был в августе 1834 г. уехать за границу и вернулся в Петербург лишь в мае следующего года. Заботу о предстоящем издании взял на себя С. С. Хлюстин. А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому 24 октября 1834 г.: ‘Хлюстин здесь служит при Блудове и смотрит вдаль, но еще несколько педантоват, хотя умей и не без европейского просвещения. Собирается печатать мистику московского графа Мейстера’ (т. е. де Местра, ‘московским Мейстером’, ‘московским Ламенне’ А. И. Тургенев часто называл Чаадаева. — В. С.) (ОА. Т. 1. С. 162).
В следующем, 1835 г., Чаадаев собирался сам ехать в Петербург, видимо, в связи с предполагаемым изданием. В конце года Хлюстин подыскивал ему в Петербурге ‘boarding-houses’ (меблированные комнаты со столом), где бы Чаадаев по приезде мог остановиться. Поездка, однако, не состоялась, и судьба этого издания неизвестна. (Письмо С. С. Хлюстина к Чаадаеву от 29 ноября 1835 г. хранится в ГБЛ. ф. 103, п. 1032, ед. хр. 72).
2 Имеется в виду граф Ф. И. Толстой (‘Американец’).
3 А. С. Сиркур, племянница Ф. И. Толстого, сестра С. С. Хлюстина.
4 П. А. Вяземский в 1831 г. читал рукопись ФП VI и VII, см. примеч. 1 к N 54.
5 Здесь Чаадаев впервые унотребляет полное название серии ‘Философических писем’.
6 Имеется в виду драматическая фантазия Н. В. Кукольника ‘Торквато Тассо’, премьера которой состоялась в Петербурге 27 сентября 1833 г., и его историческая драма ‘Рука всевышнего отечество спасла’ (премьера состоялась 21 февраля 1834 г.).
7 ‘О государственном кредите’.
8 Чаадаев имеет в виду поэтический сборник ‘Стихотворения Надежды Тепловой’. М., 1833.
9 М. Бравура.
10 В. Ф. Вяземская, жена П. А. Вяземского.
11 Имеется в виду А. И. Тургенев.

70. А. И. Тургеневу. 1 мая 1835

СП II. N 53. В подлиннике год не обозначен, определен М. О. Гершензоном.
1 О какой конкретно рукописи здесь говорится, точно не известно. Не исключено, что речь идет об одном из вариантов ФП.
Подобную мысль высказывает и Мак-Налли: ‘…чрезвычайно важное значение имеет письмо Чаадаева от 1835 г. к Александру Тургеневу. В этом письме Чаадаев сообщал, что он переделал свои Философические письма и просил Тургенева бросить ‘в огонь’ его первоначальный набросок’ {Переведено Е. А. Жуковой.} (McNally R. T. Chaadayev and His Friends. Tallahassee, Florida, 1971. P. 29). С меньшей вероятностью можно предположить, что имеются в виду выдержки из письма Чаадаева к А. И. Тургеневу от 20 апреля 1833 г., которое Тургенев давал читать своим зарубежным знакомым (в том числе Балланшу) (см. примеч. 3 к N 60). Но не следует совсем исключать и ту возможность, что имеется в виду ‘труд’, о котором Чаадаев сообщает в письме к Луи-Филиппу (см. N 72 и коммент. к нему).
2 Обоснование этой самохарактеристики философа дает Б. Н. Тарасов. ‘Чаадаев называл себя философом женщин не только потому, что его ‘Философические письма’ были обращены к даме. В прочитанных им книгах немало следов внимательного изучения женской физиологии и психологии, позволяющих раскрыть содержание такой самооценки. Например, в книге Бернардена де Сен-Пьера (в библиотеке Чаадаева имеется Oeuvres completes de I. H. B. de Saint-Pierre. Bruxelles, 1820, в 8 т. — Каталог. Kt 592. — В. С.) он отмечает для себя рассуждения о духовных особенностях ‘прекрасного пола’, являющегося исключительно таковым лишь для ‘глазастых’ людей. Для тех же, кто имеет еще и сердце, это и рождающий и кормящий пол, несущий своих младенцев к алтарям и вдохновляющий в них религиозные чувства, мирный пол, держащий в своих руках иголку и нитку, а не ружье и шпагу, утешающий больных, а не проливающий кровь ближних. В природной женской пассивности и сердечной предрасположенности к самоотречению автор ‘Философических писем’ видел залог развития способности покоряться ‘верховной воле’, чтобы лучше различать голос ‘высшего разума’ и пропитаться ‘истинами откровения’. Женское для Чаадаева является в известной степени антропологическим преломлением религиозного и послушным орудием провидения’ (Тарасов, С. 344).
Чаадаев, действительно, проводил свою жизнь в окружении женщин. Так, в ноябре 1836 г. начальник московского жандармского округа генерал С. В. Перфильев доносил А. X. Бенкендорфу: ‘Чеодаев особенно привлекал к себе внимание дам, доставляя удовольствие в беседах и передавая все читаемое им в иностранных газетах и журналах и вообще вновь выходящих сочинениях с возможною отчетливостью, имея щастливую память и обладая даром слова. <...> Чеодаев часто бывает: у Екатерины Федоровны Муравьевой, Ушаковой, Нарышкиной, Пашковой, Раевской, и у многих других’ (Лемке. С. 423-424).
К перечисленным жандармским генералом можно еще добавить имена М. Бравуры, Е. А. Свербеевой, А. С. Норовой, Е. Д. Пановой, Е. Г. Левашевой и мн. другие (письма последних трех см. в ‘Приложениях’ NN XVIII-XX, XXXII-XXXV). Но следует отметить, что в отношениях Чаадаева с женщинами было много непонятного и загадочного. Его племянник и биограф М. И. Жихарев писал по этому поводу: ‘Чаадаев имел огромные связи и бесчисленные дружеские знакомства с женщинами. Тем не менее никто никогда не слышал, чтобы которой-нибудь из них он был любовником. Вследствие этого обстоятельства он очень рано — лет тридцати пяти — стяжал репутацию (мужского) бессилия, будто бы происшедшего от злоупотребления удовольствиями. Потом стали говорить, что он во всю свою жизнь не знал женщин. Сам он <...> никогда ни от чего не отказывался, ни в чем не признавался <...> и оставлял свободу всем возможным догадкам. Тогда я решился напрямки и очень серьезно сделать ему лично вопрос, на который потребовал категорического ответа: ‘Правда или нет, что он во всю свою жизнь не знал женщины, и, если правда, то почему: от чистоты ли нравов, или по другой какой причине?’ Ответ я получил немедленный, ясный и определенный: ‘Ты все это очень хорошо узнаешь, когда я умру’. Прошло восемь лет после его смерти, и я не узнал ничего. В прошлом году (написано в 1865 г. — В. С.), наконец, достоверный свидетель, (и без всякого сомнения из ныне живущих на то единственный) (М. Я. Чаадаев? — В. С), которого я не имею права назвать, сказывал мне, что никогда, ни в первой молодости, ни в более возмужалом возрасте, Чаадаев не чувствовал (потребности и никакого влечения к совокуплению), что таковым он был создан <...>. Тот же свидетель прибавил, что будучи молодым офицером, <...> он имел слабость иногда хвалиться интрижками и некоторого рода болезнями, на что все эти рассказы <...> ничем другим были, как одним хвастовством.
<...> [Приведу один анекдот, <...> кажущийся мне очень милым и пикантным. Одно время Чаадаев находился в особенно дружеских отношениях с одной дамой, по происхождению иностранкой, <...> крови полуденных стран Европы. (М. Брав ура? — В. С.). <...> Связь их была дружеская, исполненная умственных наслаждений, <...> и, сколько я понимаю, не лишенная сердечной искренности. Несмотря на то пустоголовые глупцы <...> видели в ней другое и другое про нее пересказывали. Желала ли дама зажать рот дурацкой болтовне, или просто хотела посмеяться, только в одно утро она сказала, заливаясь звонким смехом, одному недавно умершему, в тот день ее посетившему ученому:
— Вчера Чаадаев пробыл у меня до трех часов утра! Он был странным образом притязателен и требователен, до того что мне на минуту захотелось ему уступить.
— Для чего же это, сударыня?
— Да признаться вам, я непрочь была бы посмотреть, что бы он стал делать’] (ВЕ. 1871, июнь. С. 183-184, слова в скобках опущены при публикации в ВЕ, восстановлены по рукописи, хранящейся в ГАГО, ф. 984, он. 816, ед. хр. 15, л. 14 об., 15-15 об.).
К сказанному М. И. Жихаревым можно добавить, что прошло не восемь, а уже больше ста тридцати лет после смерти Чаадаева, а мы — ‘не узнали ничего’. Между тем, наметившееся в последнее время у авторов, пишущих о Чаадаеве, пренебрежение к этой стороне его жизни неизбежно влечет за собой преувеличение некоторых отрицательных черт его характера (эгоизм, самолюбце, малодушие и т. п.), порождает формулы вроде следующей: ‘брезгливое отчуждение от чужой плоти’, и все это нередко переносится на его мировоззрение, что вольно или невольно приводит к искажению личности и творчества Чаадаева. Недаром он сам писал на склоне лет: ‘Если не ошибаюсь, то первое условие биографа есть знание человеческого сердца’ (см. N 201).
3 В оригинале: assez de desot. Следует, вероятно, читать: assez de sol.
4 Имеется в виду книга Н. Ф. Павлова ‘Три повести’. М., 1835 (куда входили повести: ‘Именины’, ‘Аукцион’, ‘Ятаган’). Повести Павлова высоко ценили В. Г. Белинский, С. П. Шевырев, Н. И. Надеждин, Н. В. Гоголь, Ф. И. Тютчев. Николай I был удивлен, что повесть ‘Ятаган’ пропустила цензура. Цензору И. М. Снегиреву был сделан строгий выговор. Переиздание книги было запрещено.
5 Драма Н. Кукольника ‘Князь М. В. Скопин-Шуйский’ (СПб., 1835), пропитанная казенно-патриотическим пафосом.
6 Статья без подписи, напечатанная в ‘Библиотеке для чтения’ (1835, т. IX, март — апрель) и озаглавленная ‘Германская философия’, заканчивается словами: ‘Германская философия наделала много вреда, она сбила с толку не одну умную голову и запутала все науки: пора ей в отставку, — и, по милости, освободите от нее русских, которые всегда славились своим здравым смыслом’.
7 Статья В. А. Жуковского ‘Две всемирные истории’ в том же номере ‘Библиотеки для чтения’.
8 Это едва ли не первое по времени выступление Чаадаева по поводу формирующегося славянофильства, по отношению к которому он сразу же занимает критическую позицию.

71. А. И. Тургеневу. 1835

СП II. N 54. Датировано М. О. Гершензоном по связи с предыдущим письмом.
1 См. примеч. 1 к # 70.
2 ‘France litteraire’ — католический литературный журнал, выходивший с 1832 по 1843 г.
3 Граф Адольф де Сиркур и его жена Анастасия Семеновна (урожд. Хлюстина) летом 1835 г. были в Москве, где и познакомились с Чаадаевым. 31 мая 1835 г. Ал-ра Н. Гончарова писала Д. Н. Гончарову из Петербурга: ‘Они (Сиркуры) уезжают в четверг в Москву, оттуда в Троицкое на лето, и затем возвращаются за границу’ (Ободовская И., Дементьев М. Вокруг Пушкина. М., 1975. С. 277).
4 Имеется в виду Н. И. Тургенев, который в это время жил г эмиграции во Франции.

72. А. И. Тургеневу. Октябрь-ноябрь 1835

СП II. N 55. Датировано М. О. Гершензоном.
1 Письмо А. И. Тургенева неизвестно.
2 Речь идет о второй части книги Г. Гейне ‘Салон’ (‘К истории религии и философии в Германии’), написанной в Париже в 1834 г. Отдельное издание книги вышло в январе 1835 г., в виде статей печаталась в 1834 г. в журнале ‘Revue des Deux Mondes’. Замечание Чаадаева может относиться к следующим словам из этой книги: ‘Сравнивая некогда французскую революцию с немецкою философиею, я скорее шутя, чем серьезно, сравнил Фихте с Наполеоном. Но тут действительно существует замечательная аналогия. После того, как последователи Канта совершили свой подвиг террористического разрушения, является Фихте, как явился Наполеон после того, как Конвент, с помощью тоже критики чистого разума, разрушил все прошедшее. И Фихте, и Наполеон — представители великого неумолимого Я, у которого мысль и дело — одно…’ {Гейне Г. ПСС. М., Л., 1936. Т. VII. С. 119).
3 ‘Недовольные’ — комедия в 4 действиях М. H. Загоскина, поставленная в Москве 2 декабря 1835 г. В карикатурных фигурах главных персонажей комедии — Радушна и Турухтанова — Загоскин изображал П. Я. Чаадаева и М. Ф. Орлова. Пьеса была написана по заказу правительства и вызвала негодование в кругах русского общества. Ее критиковали Белинский (в пушкинском ‘Современнике’), В. Ф. Одоевский, который относил Орлова и Чаадаева к числу ‘лучших умов нашего… времени, снискавших признательность всего просвещенного мира’. В кругах консервативных — в ‘Библиотеке для чтения’ Сенковского, у Вигеля -пьеса получила одобрение (Подробнее см.: Усакина Т. И. Памфлет Загоскина на П. Я. Чаадаева и М. Ф. Орлова // Декабристы в Москве. М., 1963, Михайлова Н. И. ‘Евгений Онегин’ и ‘Московский европеец’ // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1979. Т. IX). После опубликования ФП I Загоскин выступил с резкой его критикой в специальной статье, которую мы помещаем в ‘Приложениях’.
Несмотря на взаимную антипатию и противоположность взглядов Чаадаев и Загоскин в традициях тех лет поддерживали в более позднее время вежливые отношения (см.: ВЕ. 1871, сентябрь. С. 54, ИВ. 1900, март. С. 939).
4 М. Ф. Орлов.
5 Речь идет об И. С. Гагарине. О Чаадаеве Гагарин впервые узнал от Шеллинга. ‘В 1833 году, — вспоминал он позднее, — в Мюнхене, знаменитый Шеллинг говорил мне о нем, как об одном из замечательнейших людей, каких он встречал. Находясь в 1835 году в Москве, я поспешил завязать с ним сношения, и мне ничего не стоило убедиться, что Шеллинг не преувеличил. Всякий раз, как обстоятельства приводили меня в Москву, я старался часто видеться с этим выдающимся человеком, и подолгу с ним разговаривать. Эти отношения оказали могущественное влияние на мою судьбу, и я исполняю долг признательности, громко заявляя, чем я ему обязан’ (Я. Я. Чаадаев. Философические письма. Казань, 1906. С. 1).
6 См. примеч. 6 к N 70.
7 Речь идет о статье д’Экштейна о Катха-упанишаде, отдельный оттиск которой он прислал Чаадаеву. См. примеч. 1 к N 74.

73. Луи-Филиппу. Не позднее 1835

Перевод выполнен с копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 343. В пер. Б. Н. Тарасова опубликовано в журнале ‘Литературная учеба’. 1988. N 2.
На письме имеется надпись, сделанная по-русски: ‘Лудовику Филиппу королю Французов’. Письмо не датировано, но написано оно вероятнее всего до публикации ФП I в 1836 г., ибо после разразившейся над ним ‘катастрофы’ Чаадаев вряд ли назвал бы себя ‘безвестным артистом’, да и вообще едва ли рискнул обратиться с письмом к ‘королю французов’. Высокую оценку ‘короля-гражданина’, которой насыщено это письмо, можно объяснить, конечно, той ролью просителя, в которой выступает здесь Чаадаев. Как известно, ‘смирный король-гражданин, Луи Филипп’, постоянно честился у себя дома и за порогом его прозвищем ‘le tyran’ (Анненков П. В. Литературные воспоминания // ГИХЛ. 1960. С. 208). На первый взгляд может показаться, что мнение о нем Чаадаева звучит каким-то непонятным диссонансом. Однако, тот же Анненков сообщает: ‘В России один только Т. Н. Грановский, по особенному историческому чутью, — которым был наделен, и по присущему ему чувству истины старался как можно менее вторить хору ругателей монархии Луи Филиппа, а в числе его ругателей были у нас очень высокопоставленные правительственные лица’ (там же. С. 208).

74. Ф. д’Экштейну. 15 апреля 1836

Народы Азии и Африки. 1986. N 5. С. 107-108. Текст на французском языке — там же. С. 106-107. Ответ д’Экштейна от 12 октября 1837 г. см. в ‘Приложениях’ N XXXIX. Обстоятельства, связанные с написанием и отправкою этого письма адресату см. в N 77.
С бароном Фердинандом д’Экштейном Чаадаев познакомился во время своего заграничного путешествия (см.: ВЕ. 1671, сентябрь. С. 12).. Посредником между ними в 30-е гг. был А. И. Тургенев, который познакомился с Экштейном в Эмсе в 1В27 г., а затем встречался с ним в Париже в католическом салоне С. П. Свечиной, у Сиркуров и др. (см.: Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники. М., Л., 1964. С. 9-10, 85, 134, 157, 180, 265)..
В мае 1836 г. А. И. Тургенев прислал для Чаадаева новую книгу д’Экштейна, ‘от автора’ — ‘Об Испании’ (Письма А. И. Тургенева Булгаковым. М., 1939. С. 190-191). Через Тургенева Чаадаев получил и ответ д’Экштейна на свое письмо.
1 Статья д’Экштейна о Катха-упанишаде была напечатана в ‘Journal de l’institut Historique’. P., 1835. Vol. 3. Livr. 3. В декабре 1835 т. д’Экштейн прислал Чаадаеву отдельный оттиск статьи, снабдив его сопроводительным письмом (выдержка из него хранится в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 87), в котором, в частности, высказывал мысль — чрезвычайно близкую умонастроению Чаадаева — о том, что ‘люди всех веков и народов составляют громадную цепь, в которой мы должны уважать все звенья, мы солидарны друг с другом, мы живем друг в друге, мы все соединены духовно и умственно’ (Цит. по: Народы Азии и Африки. 1985. N 5. С. 104).
2 Ср. со словами Чаадаева, высказанными в начале ФП I о нравственном и социальном единстве людей (см. т. 1 наст. изд.).
3 Французский переводчик ‘Катха-упанишады’, трудом которого пользовался д’Экштейн.
4 Проблему ‘упразднения идеи времени’ Чаадаев решает в ФП 117. Мысль Чаадаева очень близка ‘поучению’, развиваемому в ‘Катха-упанишаде’: ‘Когда емвртный отрешается от всех желаний, пребывающих в его сердце, он становится бессмертным и достигает Брахмана. Когда разрубаются все узлы, опутывающие его сердце в этом мире, смертный становится бессмертным. Таково поучение’ (Древнеиндийская философия. Начальный период. М., Мысль, 1972. С. 235).
5 Отношение к индийской философии Чаадаев высказывает также в ФП VII. См. также примеч. 26 к нему.

75. И. Д. Якушкину. 2 мая 1836

Декабристы и их время. М., 1932. С. 183-185. Там же см. подробный комментарий, написанный Д. И. Шаховским.
Чаадаев предпринял две попытки переслать это письмо адресату. В результате первой из них письмо затерялось (о чем он сообщает И. Д. Якушкину в письме от. 19 октября 1837 г. N 91). Вторая попытка была надолго отложена, так как 16 апреля 1836 г. истек срок 10-летней каторги Якушкина, и он был переведен на поселение (16 сентября 1836 г.) в г. Ялуторовск. Переезд занял несколько месяцев, в течение которых родные Якушкина не знали его точного местонахождения. После публикации ФП I письмо к Якушкину попало в число бумаг, отобранных, у Чаадаева для отправки В, Петербург. Позже оно было возвращено ему, но отправить его адресату Чаадаев, видимо, счел уже невозможным.
1 Becquerel А. С. Traite du l’electriciti et du magnetisme. P., 1834. T. 1.
2 В оригинале ‘genesiaque’, т. е. согласный с первой книгой ‘Пятикнижия Моисеева’, книгой ‘Бытие’.
3 Оценка Чаадаевым ‘былого’ как дней, проходивших ‘на самом краю бездны’, без тщательного анализа понятия бездны, употребленного здесь отнюдь не случайно, может ввести в заблуждение читателя.
Отрицательное мнение Чаадаева о насильственных методах решения социально-политических противоречий (в частности цареубийстве) не следует, однако, переносить на оценку им всего движения декабристов как идеологического и социально-политического явления. Сравнивая слова Чаадаева о ‘крае бездны’ со строками стихотворного послания А. С. Пушкина ‘Чаадаеву’ (1821г.):
‘В минуту гибели над бездной потаенной
Ты поддержал меня недремлющей рукой…’, —
можно сделать вывод, что и в послании Пушкина, и в письме Чаадаева понятие ‘бездны’ относится, к идее цареубийства, которая приблизительно в одно и то же время владела и Пушкиным и Якушкиным.
Я. З. Черняк в неопубликованной (и незавершенной) статье ‘Потаенная бездна’ показал, что ‘Чаадаев — подобно Пиладу — останавливал занесенную руку Ореста (А. С. Пушкина. — В. С.) (и остановил ее?)’ (ЦГАЛИ, ф. 2208, он. 2, ед. хр. 19, л. 49). ‘…В акте, который готовил и не совершил Пушнин, Чаадаев явился утишителем, отведшим Пушкина от судьбы Занда’ (там же, л. 53).
Эта сторона взаимоотношений А. С. Пушкина и П. Я. Чаадаева изложена Ю. М. Лотманом: ‘В то время (в 1820 г. — В. С.), когда решалась судьба, Пушкина, и друзья хлопотали, за поэта перед императором, по Петербургу поползла гнусная сплетня о том, что поэт был секретно, по приказанию правительства, высечен. Распустил ее известный авантюрист, бретер, картежник Ф. И. Толстой (‘Американец’). Пушкин не знал источника клеветы и был совершенно потрясен, считая себя бесповоротно опозоренным, а жизнь свою — уничтоженной. Не зная, на что решиться — покончить ли с собой или убить императора как косвенного виновника сплетни, — он бросился к Чаадаеву. Здесь он нашел успокоение: Чаадаев доказал ему, что человек, которому предстоит великое поприще, должен презирать клевету и быть выше своих гонителей’ (Лотман Ю. М. А. С. Пушкин. Биография писателя. Л., 1982. С. 51).
‘Бездна’ Якушкина во многом похожа на ‘потаенную бездну’ Пушкина. Решение убить Александра I было заявлено Якушкиным в 1817 г. на московском съезде Союза спасения. Непосредственным поводом, побудившим его решиться на такой отчаянный шаг, послужило письмо С. П. Трубецкого из Петербурга, в котором сообщались непроверенные сведения о решении императора отделить Польшу от России и издать в Варшаве манифест об освобождении польских крестьян. П. М. Муравьев вспоминал впоследствии: ‘Такое нелепое известие произвело чрезвычайное действие. Якушкин, который несколько лет уже мучился несчастной страстью и которого друзья его уже несколько раз спасали от собственных рук, представил себе, что смерть его может быть полезна России. Убийца не должен жить, говорил он, я вижу, что судьба меня избрала жертвою, я убью царя и сам застрелюсь’ (Мемуары декабристов. Северное общество. Изд-во Московского ун-та, 1981. С. 310).
Для ‘бездны’ Якушкина, таким образом, как и для ‘бездны’ Пушкина, характерно тесное переплетение личных и общественных мотивов. Но как видно из публикуемого письма, в обстоятельства ‘бездны’ Якушкина Чаадаев был посвящен неполностью. Он несомненно знал о ‘несчастной страсти’ своего друга, так как Якушкин питал ее к двоюродной сестре Чаадаева — Н. Д. Щербатовой (чуть позже жены другого ‘цареубийцы’ — декабриста Ф. П. Шаховского). Что касается ‘цареубийственных’ намерений Якушкина, то о них он узнал, по-видимому, гораздо позднее, может быть, из приговоров Верховного уголовного суда, решением которого Якушкин был отнесен к ‘государственным преступникам первого разряда, осуждаемых к смертной казни отсечением головы’. По указу Николая I эта мера к Якушкину ‘по уважению совершенного раскаяния’ была смягчена.
Таким образом, слова Чаадаева о ‘страшной ошибке’ Якушкина (о которой ниже идет речь в письме) не следует относить к оценке всего освободительного движения двадцатых годов, в чем усматривает ‘главное содержание’ этого письма Д. И. Шаховской (Декабристы и их время. М., 1932. С. 186).

76. Л. С. Пушкину. 1-я половина мая 1836

СП I. N 36. Датируется по времени пребывания А. С. Пушкина в Москве в 1836 г.
1 Последняя встреча Чаадаева с Л. С. Пушкиным произошла, вероятно, между 5 и 10 мая. 4 мая Пушкин писал жене: ‘Чаадаева, Орлова, Раевского и Наблюдателей <...> еще не успел видеть…’, а через неделю, 11 мая, сообщал: ‘Чаадаева видел всего раз’ (Пушкин. Т. XVI. С. 111, 114).

77. А. И. Тургеневу. 25 мая 1836

СП II. N 57.
1 Имеется в виду письмо Чаадаева к д’Экштейну (N 74).
2 Редакция журнала ‘Московский Наблюдатель’: А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, А. И. Кошелев, С. П. Шевырев, М. П. Погодин и др. П. Я. Чаадаев и М. Ф. Орлов, не входя в состав редакции, принимали активное участие в его издании. Гл. редактором журнала в 1835-1837 гг. был В. П. Андросов. Наиболее значительные статьи по философии, напечатанные в ‘Московском Наблюдателе’ в эти годы (И. М. Ястребцов ‘Взгляд на направление истории’, И. А. Ефимович ‘Взгляд на системы философии XIX в.’), носят на себе следы влияния Чаадаева.
3 О брошюре д’Экштейна см. примеч. 1 к N 74.
4 Книги Чаадаев, вероятно, вскоре получил, так как 18 октября 1836 г. А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому: ‘Чаадаев не возвратил еще ‘Молитвы Господней» (ОА. Т. III. С. 333).
5 Пушкин был в Москве со 2 по 20 или 21 мая 1836 г. О его встрече с Чаадаевым см. примеч. 1 к N 76.
6 Книга А. де Токвиля ‘О демократии в Америке’ имеется в библиотеке Чаадаева с многочисленными его пометками (Каталог. N 654). ‘Глубокая мысль’ Токвиля отмечена Чаадаевым на стр. 20: ‘Человек, можно сказать, виден весь в его младенческом лепете. Почти то же самое происходит и с народом. События, сопровождающие его рождение и развитие, имеют огромное влияние на его будущее’.

78. С. С. Мещерской. 15 октября 1836

СП I. N 58.
1 Имеется в виду отдельный оттиск ФП I из ‘Телескопа’. В показаниях, данных 17 ноября 1836 г. (см. т. 1 наст. изд.), Чаадаев умолчал об оттиске, посланном им С. С. Мещерской.
2 Насколько Чаадаев ошибся в своих предположениях о том, как отнесется правительство к этой публикации, он узнал очень скоро. Что же касается читающей публики, то диапазон ее мнений был весьма широк. Положительно отнеслось к ней ‘московское иностранное общество’, писал М. И. Жихарев {ВЕ. 1871, сентябрь. С. 32), а русская читающая публика, по словам того же М. И. Жихарева, реагировала по-разному: ‘безусловно сочувствующих и совершенно согласных не было ни одного человека. Большинство <...> называло статью антинациональною, невежественною и вздорною <...> Просвещенное меньшинство находило статью высоко-замечательною, но вконец ложною <...> и готовилось к <...> научно-критическому опровержению’ (там же. С. 31). Мнение М. И. Жихарева находит подтверждение в воспоминаниях и других современников (см.: Свербеев. Т. 2. С. 295, А. И. Тургенев, письмо к П. А. Вяземскому 24 октября 1836 г. // Прометей. М., 1974. Т. 10. С. 385).
Резко отрицательно о письме Чаадаева отозвался П. В. Киреевский (см.: Цимбаев Н. И. Славянофильство. М., 1986. С. 69). Полемизировал с Чаадаевым и Пушкин (см. его письмо в ‘Приложениях’ N XXXVI, где помещены также резко отрицательные отзывы М. H. Загоскина и письмо Неизвестной, N XXXVII). Впрочем, как замечает Жихарев, ‘поведение личных друзей Чаадаева <...> было выше всякой похвалы, <...> А. С. Хомяков сию минуту вслед за прочтением статьи готовил на нее, по своему мнению, уничтожающее громовое опровержение. Как только разнеслась весть о наказании, он своему намерению не дал никакого хода, говоря, что <...> и без него уже Чаадаеву достаточно неучтиво отвечали’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 37). До недавнего времени считалась утерянной критическая статья А. С. Хомякова под названием ‘Несколько слов о ‘Философических письмах». В 1986 г. эта статья была опубликована в журнале ‘Символ’, издаваемом Славянской библиотекой в Париже (1986, декабрь. N 16. С. 125-132).
Что касается отзывов положительных, то они исходили, разумеется, не только от ‘московских иностранцев’, но и от ‘молодой России’ 30-х гг., из демократического лагеря. ‘В нашем кругу так радовались статье Чаадаева’, — писал в письме к А. И. Герцену А. А. Чумиков (ЛН. Т. 62. С. 721), который в 1836 г. был студентом Петербургского университета. Сочувственно отозвался о публикации Чаадаева тогда еще молодой, будущий сенатор К. Н. Лебедев (РА. 1910. N 7. С. 363). Хорошо известно, какое большое общественное значение придавали Письму А. И. Герцен и В. Г. Белинский.
Ниже перечислены наиболее интересные из известных (кроме уже упомянутых) отзывов современников о ФП I и воспоминания о реакции читающей публики: Письмо Н. И. Надеждина к В. Г. Белинскому от 12 октября 1836 г. // ЛН. Т. 56. С. 232, Две статьи Н. И. Надеждина, написанные по поводу ‘Философических писем’ П. Я. Чаадаева // PC. 1907. N 8. С. 237-258, Письмо А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 18 октября 1836 г. // ОА. Т. III. С. 333, Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. М., 1897. С. 19-20, Письмо Ф. Ф. Вигеля к митрополиту Серафиму от 21 октября 1836 г. // PC. 1870. Т. 1. С. 574-576, Письмо митрополита Серафима к графу Бенкендорфу // Там же. С. 577-578, Письмо графа Бенкендорфа к князю Д. В. Голицыну // РА. 1885. N 1. С. 132-133, Дурново П. Д. Дневник // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1978. Т. VIII. С. 261, Письмо А. X. Бенкендорфа Д. В. Голицыну от 22 октября 1836 г. I/Лейке. С. 413-414, Письмо С. С. Уварова к А. X. Бенкендорфу от 26 октября 1836 г. // Там же. С. 415, Письмо К. О. Россет к А. С. Пушкину (октябрь 1836 г.) // Пушкин. Т. XVI. С. 176, A. В. Никитенко. Дневник. М., 1955. Т. 1. С. 188, Письмо Е. М. Хитрово к А. С. Пушкину // Пушкин. Т. XVI. С. 394, Письмо С. Н. Карамзиной к А. Н. Карамзину от 3/15 ноября 1836 г. // Пушкин в переписке Карамзиных. М., Л., 1960. С. 128-129, Письмо Ал-ра Н. Карамзина к Андр. Н. Карамзину от 5-6/17-18 ноября 1836 г. // Там же. С. 130-131, Письмо митрополита Филарета к архимандриту Антонию от 6 ноября 1836 г. // РА. 1877. N 11. С. 317, Письмо гр. Фикельмон к Меттерниху от 26 ноября 1836 г. // ВрПК 1967-1968. Л., 1970. С. 25-26, Письмо П. Б. Козловского к II. А. Вяземскому от 26 ноября/8 декабря 1836 г. // Там же. С. 28, Письма B. Ф. Одоевского к С. П. Шевыреву от 17 ноября и 30 декабря 1836 г // РА. 1878. N 5. С. 57-58, П. А. Вяземский. Проект письма к С. С. Уварову // Вяземский П. А. ПСС. М., 1879. Т. 2. 211-226- Письмо Д. В. Давыдова к А. С. Пушкину от 23 ноября 1836 г. // Пушкин. Т. XVI. С. 194.

79. М. Бравуре. (Октябрь 1836)

Публикуется по рукописи перевода, выполненного Д. И. Шаховским и хранящимся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 300, лл. 4-5. Там же (лл. 1-3) хранится машинописная копия с оригинала на французском языке. Судя по словам Чаадаева в конце письма о том, что ‘некая проза’, т. е. ФП I, уже вышла в свет и возбудила ‘крики негодования’, публикуемое письмо следует датировать октябрем 1836 г. Оно написано в ответ на письмо М. Бравуры 1836 г., хранящееся в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 6. Письмо к Бравуре Чаадаев послал через А. И. Тургенева и П. А. Вяземского, которому Тургенев писал 24 октября 1836 г. из Москвы: ‘Чаадаев обещал мне письмо к Бравуре, которое пошлю через тебя’ {ОА. Т. III. С. 336). 26 октября письмо было отослано П. А. Вяземскому в Петербург. ‘Вот два письмеца и к ‘красавице с раздумьем на лице’ (цитата из стихотворения Вяземского, посвященного М. Бравуре. — В. С.), — писал ему А. И. Тургенев. — Мое написано вслед за Чаадаевым. Передай ей оба поскорее и доставь ответы’ (там же, С. 339).
1 Имеется в виду А. И. Тургенев, который в июле 1836 г. приехал в Россию. Сначала он побывал в Симбирске, а в конце сентября или начале октября приехал в Москву. В письме Чаадаева А. И. Тургенев назван создателем ‘всеевропейского сплетничанья’ по той причине, что в 1835-1836 гг. в пушкинском ‘Современнике’ печаталась ‘Хроника русского’ — письма А. И. Тургенева из-за границы, содержавшие рассказы о многих европейских знаменитостях.
2 Речь идет о ФП I, напечатанном в ‘Телескопе’.

80. К самому себе от имени М. Ф. Орлова. Октябрь 1836

Вопр. философии. 1983. N 12. С. 130. Письмо написано в октябре 1836 г., о чем свидетельствует письмо А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 24 октября 1836 г.: ‘Здесь остервенение продолжается, а паче молва бывает. Чаадаев сам против себя пишет и отвечает себе языком и мнениями Орлова’ (ОА. Т. III. С. 336). Письмо находилось среди бумаг, отобранных у Чаадаева 29 октября 1836 г. На подлиннике рукой А. X. Бенкендорфа имеется отметка: ‘Почерк Чаадаева’.
1 Это единственный случай, когда Чаадаев признает свою инициативу в деле опубликования ФП I. В дальнейшем, в ходе следствия и в письме к брату 1837 г. (см. N 89) он эту инициативу или полностью отрицал или признавал незначительной. Помимо признания самого Чаадаева имеется свидетельство хорошо осведомленного современника о том, что инициатива исходила от Чаадаева. ‘Однажды, — вспоминает М. А. Дмитриев, — Катерина Гавриловна Левашова просила меня приехать к ней и обратилась ко мне вот с какою просьбою. От нее узнал я, что Философические письма переведены Кетчером и что их хотят печатать в Телескопе <...>. Она предвидела последствия и боялась их, зная некоторое влияние мое на Чаадаева, она просила меня уговорить его не издавать этих писем, как содержащих в себе такие мнения, которые для него могли быть опасны. Но ничто не помогло, и первое письмо было напечатано <...>‘ (Дмитриев М. Л. Главы из моих воспоминаний // ГБЛ, ф. 178, к. 8184, N 2, л. 69).

81. Н. П. Брянчанннову. 30 октября 1836

СП I. ЛЗ 59. Письмо написано после домашнего обыска, проведенного у Чаадаева 29 октября. А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому 30 октября 1836 г.: ‘Я видел сегодня Чаадаева и нашел его спокойным по совести, но встревоженным по своему положению. У него отобрали вчера все бумаги, вспомнив, что у писца и у одной дамы оставались еще какие-то две статьи его, он вытребовал и куда-то доставил их официально. Очень хлопочет о том, что ему не возвратят бумаг, в коих, вероятно, найдут более оправдательного, чем обвинительного. Общие бреды — и только! Он сказал, что с бумагами взяли у него и портрет мой, Брюллова, с известною надписью: ‘Без боязни обличаху…’ (ОА. Т. III. С. 343).
1 Речь идет о ‘Философических письмах’, как видно из последующих слов Чаадаева, он был озабочен тем, чтобы в руках правительства оказался полный комплект его восьми ‘Философических писем’. О каких именно письмах идет здесь речь, не установлено.

82. А. И. Тургеневу. Октябрь-ноябрь 1836

СП II. N 60.
1 Имеется ввиду книга Давида Штрауса ‘Жизнь Иисуса Христа, критически переработанная’ (Т. 1-2, 1835-1836). М. И. Жихарев пишет в своих воспоминаниях, ‘Во время появления и громкой знаменитости всем известной книги Штрауса, весьма образованные и очень неглупые люди различных верований и убеждений говорили, что в России только один Чаадаев в состоянии написать на пее опровержение’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 17). Этой книги нет в библиотеке Чаадаева, но в ней имеется другое сочинение Д. Штрауса: ‘Zwei friedliche Blatter. Altona, 1839, с условными знаками Чаадаева (Каталог, N 637).
2 ‘Examen de la philosophie do Bacon’, 2 vol., 1836.
3 По поводу отсутствия его писем у Чаадаева, А. И. Тургенев 30 октября 1836 г. писал Вяземскому: ‘Писем моих у него нет, кажется, ни одного, ибо я не к нему писал их, а только к вам, поручая их прочитывать ему, как и другим, но все от него как-то взял их по его прочтении’ (О А. Т. III. С. 344).
4 1 ноября 1836 г. Тургенев писал Вяземскому: ‘Он навестил меня больного, и споры продолжались с ним, и весьма жаркие. Теперь он жалок, но сохраняет довольно [хладнокровие] и принял объявленное ему решение о его помешательстве с чувством признательности и растроган. Я был у него не раз после отобрания бумаг, но после объявления не видал его’ (там же. С. 345).
Объявление Чаадаева ‘сумасшедшим’ произошло 1 ноября 1836 г. ‘На днях, — доносил ген. Перфильев Бенкендорфу 3 ноября, — отставной ротмистр Чеодаев был приглашен к здешнему обер-полицеймейстеру, для объявления ему меры правительства, последовавшей по Высочайшему повелению <...> Прочтя предписание он смутился, чрезвычайно побледнел, слезы брызнули из глаз и не мог выговорить слова. Наконец, собравшись с силами, трепещущим голосом сказал: ‘Справедливо, совершенно справедливо’, — объявляя, что действительно в то время, как сочинял сии письма, был болен и тогда образ жизни и мыслей имел противный настоящим, что ныне согласился издать в свет сумасбродные, скверные сии письма (это его собственные слова) по убеждению издателя Телескопа Надеждина, был в твердой уверенности, что цензура не пропустит оные, но что крайне был удивлен, когда Надеждин, приехав к нему и потирая руками, объявил, что они пропущены, и что будто он, Чеодаев, узнав о сем, сам хотел писать на свое сочинение возражение’ (Лемке. С. 418).

83. С. Г. Строганову. 8 ноября 1836

СП I. N 85. О встрече С. Г. Строганова с Чаадаевым по поводу репрессий, обрушившихся на мыслителя, свидетельствует ряд мемуаристов. М. И. Жихарев так рассказывает эту историю: ‘Тогдашнего московского военного генерал-губернатора, князя Д. В. Голицына, издавна Чаадаеву знакомого, в то время в Москве не было. Не имея ни малейшей возможности говорить об литературном деле с обер-полицмейстером, Чаадаев попросил позволения увидаться с графом Строгановым. Позволение было сию же минуту дано и с большою охотою. Чаадаев графа Строганова увидел, но такое свидание ни прямой пользы, ниже практического результата никакого не имело. Сверх того, его со стороны Чаадаева, не запинаясь можно назвать действием, исполненным трусости и малодушия. <Граф Строганов, неловко-холодный, мало даровитый и чопорно-посредственный, человек свойств отрицательных, не показал себя в уровень высоте обстоятельства. Он принял Чаадаева с плоской, заимствованной, официальной физиономией, с чиновничьими недоступностью и безучастием, решительно отклоняя от себя всякое вмешательство и всякое содействие, и вдобавок после пересказывая кому угодно слушать, что у него был Чаадаев расстроенный, испуганный, взволнованный и униженный. Потом Чаадаев еще беспокоил графа Строганова письмом, оставшимся без ответа>‘ (ВЕ. 1871. сентябрь. С. 35, слова в скобках, отсутствующие в публикации ВЕ, восстановлены по рукописи, хранящейся в ГАГО, ф. 984, он. 816, ед. хр. 15, л. 81-81 об.).
Письмо, упоминаемое Жихаревым, очевидно, и есть письмо Чаадаева от 8 ноября. Со слов Строганова информировал Пушкина Д. Давыдов в письме от 23 ноября 1836 г.: ‘Ты спрашиваешь о Чаадаеве? Как очевидец я ничего не могу сказать тебе о нем. <...> Мне Строганов рассказал весь его разговор с ним, весь, с доски до доски! Как он, видя беду неминуемую, признался ему, что писал этот пасквиль на русскую нацию немедленно по возвращении из чужих краев, во время сумасшествия, в припадках которого он посягал на собственную жизнь, как он старался свалить все беду на журналиста и на ценсора: на первого — потому, что он очаровал его (Надеждин очаровал!) и увлек его к позволению отдать в печать пасквиль этот, а на последнего — за то, что пропустил оный. Но это просто гадко, а что смешно, это скорбь его о том, что скажут о признании его умалишенным знаменитые друзья его, ученые Баланш, Ламене, Гизо и какие-то немецкие Шустера-метафизики!’ (Пушкин. Т. XVI. С. 194).
Впрочем, из своего визита к Строганову Чаадаев и сам не делал секрета. 12 ноября А. И. Тургенев писал Вяземскому: ‘Я был у него (Чаадаева, — В. С.) сегодня и нашел его более в ажитации, нежели прежде. Посещение доктора очень больно ему. Он писал третьего дня к графу Строганову и послал ему книгу Ястребцова, где о нем и почти его словами говорится, и в выноске сказано: ‘П. Я. Ч.’ и все в пользу России и в надежде ее быстрого усовершенствования, как бы и в опровержение того, что ему приписывают по первой статье. Не знаю, что сделает Строганов с сим письмом, но статья была бы в его пользу, если бы беспристрастно сии, также года за четыре писанные, страницы рассмотрены были. Другие статьи его были одобрены, как он сказывал, духовною здешнею ценсурою. Все это могло бы смягчить к нему теперешних судей его, а еще более то мнение, которое о нем теперь здесь господствует, ибо все знают о его визите и о его словах графу Строганову’ (ОА. Т. III. С. 359-360).
1 Речь идет о книге И. М. Ястребцова ‘О системе наук, приличных в наше время детям, назначаемым к образованнейшему классу общества’. М., 1833. Выдержки из нее, которые могли быть, по словам Чаадаева, ‘писаны под его диктовку’, см. в ‘Приложениях’.
2 Неточная цитата из Евангелия от Матфея: ‘Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам’ (6, 33). (См. примеч. 14 к ФП VI).
3 Чаадаев имеет в виду либо письмо ‘К самому себе от имени М. Ф. Орлова (см. N 80), либо ‘Апологию сумасшедшего’.

84. А. И. Тургеневу. Ноябрь 1836

СП II. N 62. Датировано приблизительно М. О. Гершензоном по содержанию (от объявления Чаадаева сумасшедшим до конца ноября, когда А. И. Тургенев уехал из Москвы в Петербург).
1 В предписании военному генерал-губернатору Москвы Д. В. Голицыну от 22 октября 1836 г. говорилось: ‘Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать г. Чеодаева, и чтоб сделано было распоряжение, дабы г. Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха, одним словом, чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья’ (Лемке. С. 414).
85. А. И. Тургеневу. <Ноябрь> 1836
СП II. N 63. Датировано М. О. Гершензоном.
1 Н. И. Надеждин на допросе 1836 г. показал: ‘Что он сам (Чаадаев. — В. С.) желал видеть свои статьи напечатанными где бы то ни было, на это я имею свидетельство г. Андросова, издателя Московского Наблюдателя, который, после уже напечатания первого письма, говорил самому мне, что письма эти были в редакции его журнала, но он не решился поместить их и тем крайне огорчил г. Чадаева. Сам же г. Чадаев говорил, что, напротив, редакция Наблюдателя просила у него эти письма и вызывалась напечатать первое с тем только, чтобы везде, где говорится о России, не говорить ‘мы’, а выражаться неопределенно: ‘некоторые народы’, на что он г. Чадаев не согласился’ (Лемке. С. 428).
2 Речь идет о ФП VI и VII. Постановление Цензурного комитета см. в ‘Приложениях’.

86. А. И. Тургеневу. Ноябрь 183G

СП I. N 65. Датировано М. О. Гершензоном по времени отъезда А. И. Тургенева из Москвы в Петербург (17-18 ноября 1836 г.). К этому времени толки о Чаадаеве в Москве стали утихать. 11 ноября А. И. Тургенев писал Вяземскому: ‘Здесь толки о Чаадаеве умолкают, хотя недавно отобрали бумаги у Надеждина, Белинского и какого-то переводчика статьи, хотя имя не упомню’ (ОА. Т. III. С. 357).
Обыск на московской квартире Белинского (в его отсутствие, критик в это время жил в Прямухине у М. А. Бакунина) был произведен 10 ноября 1836 г. Благодаря энергичным мерам, предпринятым друзьями Белинского, никаких бумаг, компрометирующих хозяина квартиры, обнаружено не было. По-видимому, этот обыск и навел Чаадаева на мысль, что его ‘писания не должны ходить по рукам’.

87. А. И. Тургеневу. Декабрь 1836 — январь 1837

СП II. N 66. Датировано М. О. Гершензоном. Письмо адресовано в Петербург.
1 В библиотеке Чаадаева имеется 8 томов сочинения Ф. Раумера: Geschichte Europas seit dem Ende des fiinfzehnten Jahrhun-derts. Leipzig, 1832-1850. В пятом томе — условный знак рукою Чаадаева (Каталог. N 567).
2 В библиотеке Чаадаева сохранилась всего одна книга Гегеля: EncyclopБdie der philosophischen Wissenschaften im Grundrisse. Heidelberg, 1830. (Каталог. N 327). Кроме того, в его библиотеке имеются две книги о философии Гегеля: WUlm I. Essay sur la Qhilosophie de Hegel. Strasbourg-Paris. 1836 (Каталог. JNe 670) и Marhelneke Ph. Einleitung in die Тffenllichen Vorlesungen iiber die Bedeutung der Hegelschen Philosophie in der christliches Theologie. Berlin, 1842 (Каталог. N449), обе книги — с пометками Чаадаева.
3 О каком сочинении Чаадаева идет речь, неизвестно.
4 Кипсек — роскошно изданная подарочная книга с гравюрами.
5 По предположению М. О. Гершензона ‘у Чаадаева при обыске нашли письмо к нему Мейендорфа с сочувственным отзывом о ‘Философическом письме’, и эта находка навлекла на Мейен-Дорфа какие-то непонятности’ (СП I. С. 395).
6 Фиваида — окрестности развалин египетских Фив, где находились гробницы, в которых в начале эры жили христианские отшельники. ‘С этой метафорой, — по мнению П. Г. Торопыгина, — связывается надпись под первым ‘Письмом’ ‘Некрополис’ (т. е. ‘город мертвых’), которая адресует читателя не только к египетской культуре, но и может быть связана с техмой Фиваиды, отшельничества, зарождения новой духовной жизни в древних гробницах’ (Уч. записки ТГУ. Вып. 748: Актуальные проблемы теории и истории русской литературы. Тарту, 1987. С. 41).
7 Речь идет о ‘Капитанской дочке’ А. С. Пушкина, впервые напечатанной в 4-ой кн. ‘Современника’, выпущенной 27 ноября 1836 г.
8 И. И. Дмитриев.
9 Речь идет о труде И. И. Голикова ‘Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам: В 12-ти ч.’. М., 1788-1797.

88. Л. М. Цынскому. 7 января 1837

СП I. N 67. В ВЕ (1871, ноябрь. С. 328-329) опубликован черновой вариант письма с несущественными разночтениями.
Поводом к письму Чаадаеву послужило следующее обстоятельство. В конце 1836 г. Московское губернское правление по просьбе мужа Е. Д. Пановой освидетельствовало ее ‘умственные способности’. На вопрос: ‘Чтит ли и исполняет ли она законы как духовные, так и гражданские?’ — Панова отвечала: ‘В законах гражданских я — как республиканка, по религии же я так же исповедую законы духовные, как и вы все, господа, а когда была польская война, то я молилась богу, чтобы он полякам ниспослал победу, <...> потому что они сражались за вольность’ (Лемке. С. 449-450). Комиссия признала Е. Д. Панову сумасшедшей и санкционировала ее номещение в психиатрическую лечебницу.
О дальнейшей судьбе Пановой известно из воспоминаний ее внучатого племянника H. H. Вильде, который вспоминает ее как старую безногую женщину’, ‘философку’, жившую в совершенной бедности у вдовы ее брата.
‘Сделавшись взрослым, я узнал от отца о семейном разладе ‘философки’ со своим братом, о смертельной вражде ее к его жене, питаемой в течение многих лет, о переписке с Чаадаевым, о его первом ‘философическом’ письме, писанном в ответ на письмо к нему Екатерины Дмитриевны. Помню, что моя мать стояла не на стороне своей матери, а сочувствовала Екатерине Дмитриевне, <...> и нам, детям, становилось ‘философку’ жалко.
<...> Эта корреспондентка Чаадаева, эта ‘философка’ остается в моей памяти теперь каким-то несчастным, блуждающим существом <...> Я не знаю, где ее могила, не знаю, у кого об этом спросить <...> Род Улыбышевых вымер, в родовом склепе села Лукина Екатерина Дмитриевна не покоится <...> Куда исчезла она тогда из Лукина старой, безногой старухой, — я не знаю.
В лукинском доме, где я не был уже около 20 лет, портрета Екатерины Дмитриевны не сохранилось’ {Вильде H. H. Корреспондентка Чаадаева // Голос Москвы. N 94. 24 апреля 1913). См. также: Штейнберг А. А. Пушкин и Е. Д. Панова // ВрПК. 1965. Л 1963, Кайдаш С. Адресат ‘Философических писем’ // Наука и жизнь 1979. N 7. Четыре письма Е. Д. Пановой к Чаадаеву см. в ‘Приложениях’ NN XVIII, XIX, XXXIV, XXXV.
1 Это утверждение Чаадаева не соответствует действительности. Из письма к нему Е. Д. Пановой от 8 марта 1838 г. (см. ‘Приложения, N XXXIV) следует, что она не только читала ФП I, но по крайней мере знала о существовании еще одного ФП.

89. М. Я. Чаадаеву. Февраль 1837

СП I. N 68. Написано в ответ на письмо М. Я. Чаадаева от 26 января 1837 г. (см. ‘Приложения, N XXXVIII), поэтому датируется февралем 1837.
1 ‘Сначала, — пишет М. И. Жихарев, — к нему прислали частного врача той части, где он жил, и кажется, к нему приезжал для консультации главный доктор дома умалишенных. Эти господа для формы прописали какой-то рецепт, который где был написан, там и остался <...> Потом продолжал свои посещения тот же штаб-лекарь, но так как он был человек нетрезвый и часто являлся пьяным, то Чаадаев на него пожаловался обер-полицмейстеру, угрожая, что будет писать графу Бенкендорфу. Угроза подействовала сильно и мгновенно. Частного штаб-лекаря немедленно удалили, а Чаадаева обер-полицмейстер просил самому себе назначить какого ему угодно из врачей, подведомственных полиции. С общего согласия оба они <...> избрали <...> доктора Гульковского, занимавшего по полиции важную медицинскую должность, Чаадаеву давнишнего знакомого и старинного приятеля, и не раз и подолгу его лечившего. С ним дело и кончилось. Поведение Гульковского было безукоризненным поведением порядочного человека. <В первый свой приезд к Чаадаеву оы начал свои медицинские пособия словами: 'Вот в каких обстоятельствах пришлось нам увидеться, Петр Яковлевич: не будь у меня старухи жены и огромного семейства, я бы им сказал кто сумасшедший>» {ВЕ. 1871, сентябрь. С. 36, слова в скобках, опущенные при публикации в ВЕ, восстановлены по рукописи, хранящейся в ГАГО, ф. 984, ед. хр. 15, л. 83 об.).
2 Имеется в виду семейство Левашовых, в доме которых Чаадаев жил с 1833 г.
3 Первая редакция этого письма напечатана в СП II. С. 26-28. Она и была послана адресату, а помещенный здесь более поздний вариант Чаадаев оставил у себя и, по-видимому, давал читать друзьям и знакомым. Как всегда в таких случаях, он редактировал первоначальный текст, исключая из него места, связанные с сугубо личными обстоятельствами. В данном случае им были исключены три заключительные абзаца: ‘Я примечаю, что в рассказе своем слишком распространился, позабыв твое отвращение к многословию и собственные твои заботы. Ты говоришь мне о крайне неприятных обстоятельствах, но не сказываешь, в чем они состоят. По праву братства и дружбы скажу тебе, что я слышал, что будто ты разлучился с женою. Не могу тебе выразить сколько мне было грустно это слышать. Прошу тебя покорнейше меня уведомить, правда ли это или нет. Не зная обстоятельств, ничего более про это говорить не стану, но надеюсь, что ты не оставишь меня в неизвестности, и хотя в коротких словах скажешь что есть.
От тетушки получил сей час письмо с Максимом, и судя по оному и по словам Максима, она еще довольно крепка и здорова. О моем деле она ничего не знает, следовательно, если будешь к ней писать, не должен об этом говорить. В мае месяце, если положение мое изменится, а здоровье не разрушится, съезжу к пей непременно.
Прощай, мой друг. Прошу тебя еще раз не медлить ответом’.

90. С. Л. Пушкину.

Вторая половина февраля 1837

СП II. N 69.
1 Имеется в виду письмо В. А. Жуковского к С. Л. Пушкину от 15 февраля 1837 г. о последних минутах А. С. Пушкина (см.: Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 2. С. 341-355).
2 ‘Его (Чаадаева. — В. С.) бумаги, — рассказывает М. И. Жихарев, — отобрали и послали в Петербург. Потом некоторые были возвращены, другие там и остались’ (ВЕ. 1871, сентябрь, С. 34).
3 По сообщению П. Бартенева, ‘после известной истории со статьею в Телескопе’ Чаадаев сжег свою переписку’ (имеется в виду переписка с А. С. Пушкиным. — В. С.) (РА. 1806. С. 1100).

91. И. Д. Якушкину. 19 октября 1837

СП I. N 70. Учтены поправки и дополнения, сделанные Д. И. Шаховским в статье: Якушкин и Чаадаев (по новым материалам) // Декабристы и их время. М., 1932. Т. II.
1 См. коммент. к N 75.
2 П. Н. Шереметева. В СП неправильный перевод: ‘свекровь’.
3 См. примеч. 6 к N 87.
4 Имеется в виду книга И. М. Ястребцова, см. письмо N 83, а также ‘Приложения’: ‘П. Я. Чаадаев и И. М. Ястребцов’.
5 Слова ‘по высочайшему повелению’ восстановлены по тексту статьи Д. И. Шаховского (указ. соч., с. 185).
6 Е. Г. Левашова.
7 См. примеч. 1 к N 75 и письмо N 72.

92. Е. А. Свербеевой. Октябрь-ноябрь 1837

Перевод выполнен с копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 379-388, л. 1. Датируется на основании упоминания письма барона д’Экштейна (см. ниже примеч. 2).
1 В подлиннике: Ashaverus и далее: Aschaverus. По-видимому, это искаженное написание еврейского имени Агасфера — ‘Ахашверош’. ‘Агасфер’, ‘Вечный Жид’ — этими именами Чаадаев нередко называл А. И. Тургенева в письмах к третьим лицам. И здесь несомненно речь идет о Тургепеве, чей ‘циркуляр’, по-видимому, был отправлен в Россию в сопровождение письма д’Экштейна к Чаадаеву. Похожее по написанию слово встречается и в письме Чаадаева к брату от 25 марта 1820 г. (N 11). ‘Ischavenss’ — это, вероятно, неправильно прочитанное публикатором письма (А. А. Вилковым) ‘Aschaverus’.
2 Письмо д’Экштейяа от 12 октября 1837 г. см в ‘Приложениях’ N XXXIX.

93. М. Ф. Орлову. 1837

СП II. N 73. Датировано редакцией ВЕ, где впервые опубликовано (1874, июль. С. 86-88).
1 Ср. с дневниковой записью А. И. Герцена: ‘Чаадаев прекрасно заметил однажды, что один из величайших характеров христианского воззрения есть поднятие надежды в добродетель и постановление ее с верою и любовью. Я с ним совершенно согласен. Эту сторону упования в горести, твердой надежды в, по-видимому, безвыходном положении должны по преимуществу осуществить мы. Вера в будущее своего народа есть одно из условий одействотворения будущего. Былое сердцу нашему говорит, что оно не напрасно, оно это доказывает тем глубоко трагическим характером, которым дышит каждая страница нашей истории’ (Герцен. Т. 2. С. 339, дневниковая запись 5 марта 1844 г.).
2 В издании М. О. Гершензона это слово пропущено, восстановлено согласно указанию Н. В. Голицына (ВЕ. 1918. Кн. 1-4. С. 239).
Н. В. Голицын установил, что Чаадаев снял со своего письма к Орлову копию и давал читать ее знакомым. Копия сохранилась в архиве Е. А. Свербеевой. По процитированной дневниковой записи (см. примеч. 1) можно предположить, что Чаадаев давал читать это письмо и Герцену, но позже, в 1840 — начале 1841 г., когда Герцен жил в Москве между двумя ссылками,

94. И. Д. Якушкину . 30 октября 1838

СП I. N 71. М. О. Гершензон адресатом этого письма считал А. И. Тургенева. Д. И. Шаховской в статье ‘Якушкин и Чаадаев (По новым материалам)’ (см.: Декабристы а их время. М., 1932. Т. 2) высказал предположение, что наиболее вероятный адреса? этого письма И. Д. Якушкин, а Само письмо написано не в 1837 г., как указано в конце письма (и, по-видимому, не Чаадаевым), а в 1838 г.
1 Возможно, речь идет о статье И. Д. Якушкина ‘Что такое человек?’, написанной в середине 30-х гг. {впервые напечатана в кн.: Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. М., 1951. Т. 1).
2 Статья И. Д. Якушкина заканчивается словами: ‘Семейство человека само по себе слишком слабо, чтобы противодействовать враждебным силам, его окружающим, по необходимости оно соединяется с другими семействами, чтобы увеличить свои средства для удовлетворения потребностей жизни. Человек, это слабое животное существо при споем рождении и по своей природе и тем самым поставленный в необходимость сближения с себе подобиями, в совокупности с ними приобретает огромные силы, беспрестанно возрастающие, вследствие чего народы сближаются с народами, люди все более и более толпятся и все человечество стремится к соединению в одно целое, — и тем самым человек решительно разнится от всех животных вообще и от петуха в особенности’ (Якушкин. С. 170).
3 В статье Якушкина эта мысль прямо не высказывается, по все содержание ее оправдывает этот вывод Чаадаева.
4 Якушкин рассматривал свои научные занятия в связи с возможностью быть полезным своим детям.
5 Перефразированные слова из ФП I (см. т. 1 наст. изд., с. 327-328).
6 Неточная цитата из Евангелия от Иоанна: ‘Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа’ (17, 3).

95. А. И. Тургеневу. 1838

СП I. N 72. Письмо А. И. Тургенева к Вяземскому от 14 ноября 1842 г., в котором приводится выдержка из письма Чаадаева, содержит слова: ‘Чаадаев отдал мне письмо его 1837 г. ко мне, в коем нахожу следующие строки: ‘Сейчас прочел я Вяземского ‘Пожар’…». На основании этих слов М. О. Гершензон датировал письмо Чаадаева 1837 г., однако, как показал Д. И. Шаховской, его следует датировать 1838 г. (см.: Декабристы и их время. М., 1832. <Т. II.> С. 195), так как Зимний дворец сгорел 17 декабря 1838 г., а статья Вяземского, о которой идет речь в письме Чаадаева, опубликована в 1838 г.
1 <Е>Катерина Александровна Свербеева.
2 Речь идет о книге Ламенпе ‘Affaires de Rome’. Bruxelles, 1837. Книга с многочисленными условными знаками сохранилась в библиотеке Чаадаева (Каталог. N’ 409).
3 Письмо Чаадаева неизвестно, возможно, что ссылка на письмо ‘приятелю’ — литературный прием.
4 Речь идет о статье Вяземского о пожаре Зимнего дворца, напечатанной сначала в Gazette de France в начале 1838 г. а затем выпущенной отдельной брошюрой анонимно: Incendie du Palais d’Hiver a Saint-Petersbourg. Paris, 1838.
5 Здесь Чаадаев как бы находит у Карамзина подтверждение своей мысли, которой завершается ‘Апология сумасшедшего’ (написанная незадолго до этого письма) о роли географического фактора в истории России. Эта мысль будет привлекать его внимание и в последующем (см. примеч. 23 к АС в 1 т. наст. изд.).

96. С. С. Мещерской. 27 мая 1839

СП II. N 75. Письма к С. С. Мещерской 1839 и 1841 гг. (N 102) Чаадаев распространял в копиях среди друзей и знакомых под общим названием ‘Два письма к княгине Софии М.’ Как установил Д. И. Шаховской, настоящее письмо написано в ответ на письмо Мещерской, несомненно вызванное прочтением ею письма Чаадаева к И. Д. Якушкину от 30 октября 1838 г. (N 94) (см.: Декабристы и их время. М.. 1932. Т. II. С. 194).
1 См. примеч. 4 к ФП VIII.

97. В. А. Жуковскому. 5 июня 1839

СП I. N 76. Среди бумаг Чаадаева, хранящихся в ГБЛ (ф. 103, Авт. 3, 4), есть письмо Жуковского к Чаадаеву следующего содержания: ‘Не могу исполнить вашего желания, любезный Петр Яковлевич, обещанное письмо оставлено мною в Петербурге, я перешлю ого к вам оттуда. Мы едем послезавтра, жаль, что не мог еще раз с вами повидаться. Оставим это до второго пришествия (разумеется, моего).

Преданный вам

Жуковский.

Суббота’.
Письмо В. А. Жуковского не датировано (на подлиннике чьей-то рукой, карандашом отметка: ‘1817-1818’, что не может соответствовать действительности, так как в это время Чаадаев сам жил в Петербурге), по по содержанию оно является ответом на публикуемое письмо Чаадаева.
1 Речь идет о письме А. С. Пушкина к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. (см. ‘Приложения’ N XXXVI). В. А. Жуковский, которому после смерти поэта было поручено разобрать его бумаги, в марте 1837 г. доносил А. X. Бенкендорфу: ‘Мы разобрали все его бумаги. Полагали, что в них найдется много нового, написанного в духе враждебном против правительства и вредного нравственности. Вместо того нашлись бумаги, разительно доказывающие совсем иной образ мыслей: это особенно выразилось в его письме к Чаадаеву, которое он, по-видимому, хотел послать не по почте, но не послал, вероятно, по той причине, что он не желал своим опровержением оскорблять приятеля, уже испытавшего заслуженный гнев государя’ (Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 2. С. 358).
2 Имеется в виду ФП I.
3 При посредстве М. М. Сонцева Чаадаев переслал письмо к В. А. Жуковскому, по-видимому, как только узнал о его предстоящем возвращении из-за границы.
4 5 июня 1839 г. Жуковский находился еще за границей (он путешествовал по Европе с наследником-цесаревичем Александром Николаевичем). В Россию он вернулся 23 июня.

98. Н. Д. Шаховской. 1839

СП II. N 77. Датировано временем пребывания А. де Кюстина в Москве (см. ниже примеч. 2).
1 Е. Д. Щербатова.
2 Адольф де Кюстин, путешествуя по России, посетил Москву в июле-августе 1839 г. и, возможно, встречался здесь с Чаадаевым. О посещении Кюстином Чаадаева сообщает Д. Н. Свербеев (Свербеев. Т. 2. С. 405). Записка, которую Чаадаев просил передать Кюстину через Е. Д. Щербатову, неизвестна.
В книге Кюстина ‘Россия в 1839 году’ Чаадаеву посвящено несколько страниц (см. ‘Приложения’).

99. И. С. Гагарину. 1 октября 1840

Звенья. М., 1935. Кн. V. С. 210, 213. Французский текст — там же, с. 209-210. Датируется на основании письма А. И. Тургенева А. П. Елагиной из Парижа от 9/21 февраля 1841 г., в котором он пишет: ‘Прочел октябрьское письмо из Басманной, в коем называют меня: [милый хлопотун] и поручают мне познакомить с Парижем одного из новичков-соотечественников, коего отец долго был моим сослуживцем. Передайте Басманному философу благодарность за поручение: Галатсов возвратится истинным парижанином…’ (РА. 1896, февраль. С. 202-203).
1 Голод 1840 г., охвативший центральные губернии России, был следствием тяжелых погодных условий весны и лета этого года. Е. М. Хомякова в письме к H. М. Языкову писала: ‘Вообразите, что в Туле хлеб продается по 6 рубл. пуд. Ужасно!! А поля все до сих пор черные’ (Хомяков А. С. ПСС. М., 1900. Т. 8. С. 95).
2 Говоря об оценке Чаадаевым московской умственной жизни того времени, Д. И. Шаховской отмечает: ‘Чаадаев говорит об этих собраниях с каким-то двойственным чувством и с оценкой, заключающей в себе внутреннее противоречие. С одной стороны, он им, несомненно, придает значение заметного общественного явления, с другой — сам не признает за ними никаких признаков силы, влияющей на ход событий, так что приходится только плестись за совершающимися механически жизненными процессами. В этом противоречии — трагедия жизни Чаадаева. Возлагая все свои надежды на развитие в русском обществе нового понимания национальных и мировых задач, он вместе с тем на каждом шагу убеждается не только в равнодушии окружающих к там вопросам, которые его занимают, но еще и в том, что и самого общества как реальной силы, которая имела бы какой-нибудь голос в решении жизненных вопросов, вне самых элементарных шкурных интересов, вовсе еще не существует’ {Звенья. Кн. V. С. 214).
3 Под ‘механическим решением вопросов жизни’ Чаадаев, по предположению Д. И. Шаховского, подразумевает правительственные меры 1839-1640 гг. по насильственному возвращению униатов Западного края в лоно православия (там же. С. 215).

100. С. П. Шевыреву. 22 сентября 1841

СП I. N 78. М. О. Гертиензон датировал 1840 г. на основании даты в конце стихотворения Е. П. Ростопчиной, что неверно как с точки зрения логики (следовало бы датировать: ‘не ранее 1840 г.’), так и фактически. Ф. П. Глинка в письме М. П. Погодину от 4 июня 1841 г. писал: ‘Вчера был у нас Чаадаев, который не скрыв благодарности своей к вам за присланный ему билет на ‘Москвитянина’, объявил, что выпросил для вас стихи у графини Ростопчиной. Это будет жемчужина для ‘Москвитянина» (ГБЛ, Пот. II, 8-21-2).
1 Речь идет о стихотворении Е. П. Ростопчиной ‘Вид Москвы’, датированном 27 июня 1840 г.: Ростопчина Е. П. Сочинения, СПб,, 1890. Т. 1. Стихи. С. 68, начальные строки которого:
‘О! как пуста, о! как мертва
Первопрестольная Москва!..
Ее напрасно украшают,
Ее напрасно наряжают…
Огромных зданий стройный вид,
Фонтаны, выдумка востока,
Везде чугун, везде гранит,
Сады, мосты, объем широкий
Несметных улиц, — все блестит
Изящной роскошью, все ново,
Все жизни ждет, для ней готово…
Но жизни пет!.. Она мертва,
Первопрестольная Москва! <...>‘ —
создавали образ Москвы-‘Некрополиса’, близкий душе Чаадаева.
2 ‘Москвитянин’ — литературно-научный журнал, издававшийся в 1841-1856 гг. М. П. Погодиным. По своему направлению ‘Москвитянин’ был органом официальной народности, С 1850 г. (при так называемой молодой редакции, куда входили А. А. Григорьев, А. Н. Островский и др.) направление ‘Москвитянина’ было близко к славянофильству.

101. А. И. Тургеневу. 1841

СП I. N 79. Датировано М. О. Гершензоном по времени пребывания П. Н. Батюшкова (брата поэта), упоминаемого в письме, за границей (СП I. С. 400).
1 См. N 100.
2 Вся эта довольно злая и ироническая тирада Чаадаева направлена против славянофиле’. ‘Петр Яковлевич наружно дружил с славянофилами, — вспоминал И. А. Арсеньев, — но когда таковых налицо не было, всласть насмехался над ними, называя ‘заскорузлыми тирольцами в зипунах» (ИВ. 1887. Т. XXVII. N 1. С. 81).
3 Н. И. Тургеневу.
4 Вероятно, речь идет о том самом Михаиле Петровиче Голицыне, которому Чаадаев подарил экземпляр оттиска ФЛ I (см. Показания Чаадаева 1836 г. в т. 1 наст. издания).
5 В марте 1830 г. умерла Е. Г. Левашова, в доме которой на Новой Басманной улице Чаадаев жил с 1833 г. После ее смерти дом был продан ‘почетному гражданину Москвы’ Шульцу. С тех пор мысль о переселении в деревню к кому-нибудь из друзей или родственников не покидала Чаадаева. А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому 20 февраля 1840 г.: ‘Чаадаев помышляет удалиться в деревню к пьяному братцу’ (ОА. Т. IV. С. 92). См. также письмо М. Я. Чаадаева от 22 декабря 1840 г. (‘Приложения’, N XLI). Намерение Чаадаева переселиться ни в ‘сторону’ Свербеевой, ни к ‘пьяному братцу’ осуществлено так и не было, он прожил в этом доме до конца своих дней.

102. С. С. Мещерской. Декабрь 1841

СП II. N 80. См. коммент. к N 96.
1 О какой книге и о каком лице идет речь, не установлено.
2 Имеется в виду философия Гегеля (ср. ОРМ N 217 в т. 1 наст. изд.), см. также примеч. 3 к N 103.

103. Ф. В. П. Шеллингу. 20 мая 1842

СП II. N 81. Существуют две редакции этого письма: ‘пространная’, помещенная здесь под этим номером, и ‘краткая’ (последняя впервые опубликована И. С. Гагариным — см.: Gagarin, р. 203-208, а позднее, с оригинала, Д. И. Шаховским в ‘Звеньях’, М., 1935. Кн. V. С. 226-228, которая приводится у нас под N 103 А). Доставка письма адресату была поручена И. С. Гагарину, с которым Чаадаев летом 1842 г. находился в оживленном общении. Письмо, по-видимому, не было доставлено Гагариным адресату, так как, по сообщению его биографа Пирлинга, ‘в апреле 1842 г. наступил перелом, долго таившийся в глубине души (Гагарина. — В. С.). <...> Последствием его был переход в католичество, а затем, 10 августа 1843, вступление в орден иезуитов’ (Русский биографический словарь. М., 1916. <Т. 4.> С. 70). Видимо, эти события и отвлекли Гагарина от выполнения поручения Чаадаева. Еще одну попытку доставить письмо Шеллингу Чаадаев мог предпринять, переслав его с А. И. Тургеневым. Однако это опровергается свидетельством самого Тургенева, который в письме от 16/4 мая 1844 г. писал Чаадаеву: ‘Давно собирался писать к тебе, милый философ, но, право, физических сил не было: теперь отправил письмо к Сверб<еевой>, чтобы успеть сказать тебе несколько слов, кои доскажет тебе Циркур (Сиркур. — В. С.): в Берлие он видел Шеллинга, и тот расспрашивал его о тебе, Циркур сам перескажет тебе все, а я советую тебе, для совершенного вразумления Шеллинга, написать к нему, как писывал ты во время оно. <...> По написании пришли ко мне копию письма’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 64, л. 1). В Россию А. И. Тургенев вернулся только в конце августа 1845 г. и вскоре (в декабре) умер. Его письмо к Чаадаеву доказывает, что в момент его написания он даже не знал, что письмо к Шеллингу уже написано и отослано в Европу. В то же время из письма Тургенева видно, что в 1844 г. Шеллинг еще не получал письма от Чаадаева. Тот факт, что А. И. Тургенев, обычно хорошо осведомленный о творческих планах ‘московского философа’, находился в неведении относительно его письма к Шеллингу, может объясняться их ссорой (см. коммент, к N 115). По-видимому, по возвращении Тургенева из-за границы Чаадаев отдал ему свое письмо к Шеллингу (в архиве Тургенева сохранилась копия, сделанная рукой Чаадаева, — ‘краткая редакция’), но уже не для отправки, а для сохранения (см. N 119). Вероятнее всего, письмо Чаадаева так и не было доставлено Шеллингу.
1 См. письмо Шеллинга к Чаадаеву от 21 сентября 1833 г. в ‘Приложениях’ N XXIX.
2 Шеллинг занял кафедру в Берлине осенью 1841 г. по приглашению Фридриха-Вильгельма IV. Первую лекцию он прочитал 15 ноября. Это был знаменитый курс ‘Философии откровения’, среди слушателей которого были Ф. Энгельс, С. Кьеркегор, М. Бакунин.
3 Имеется в виду гегельянство. Д. И. Шаховской, комментируя это письмо, замечает: ‘На первый взгляд оно посвящено критике философской системы Гегеля <...> Анализируя письмо, легко, однако, заметить, что критика Чаадаева, в сущности, сознательно бьет мимо цели, если целью этой считать Гегеля. Совершенно ясно что он воюет главным образом не с его философским учением, — все острие нападок Чаадаева направлено на свои домашние преломления гегелианства, озабочивает его в это время лишь направлен на русского самосознания, и он оценивает происходящее в философской жизни Европы лишь с точки зрения того влияния, какое европейская мысль может оказать на ход развития идей у нас’ (Звенья. М., 1935. Кн. V. С. 231).
4 В этом выражении, по мнению Д. И. Шаховского, ‘Чаадаев и в насмешливой форме, и в математически точном определении выявляет всю подоплеку и всю внутреннюю противоречивость славянофильской доктрины’ (Звенья. М., Л., 1934. Кн. III. С. 371). Там я,е изложена история становления этого важного чаадаевского термина: в ‘Апологии сумасшедшего’ (см. т. 1 наст. изд.) Чаадаев по отношению к ‘фанатикам-славянам’ употребляет выражение ‘утопии прошлого’, аналогичные выражения встречаются в письмах к Сиркуру 1845 и 1846 гг. (NN 123, 133). В письме к В. А. Жуковскому 1851 г. (N 179) говорится об одном из ‘ревностных служителей возвратного движения’, самое позднее употребление выражения ‘ретроспективная утопия’ в статье ‘L’Univers’ (см. т. 1 наст. изд.).
5 Намек на А. С. Хомякова, который в ‘Письме об Англии’ писал: ‘Англы перешли, как известно, из Померании, т. е. из славянского поморья в Тюрингию, а оттуда к устьям Рейна, откуда они переселились в Англию и дали ей свое имя <...> В имени <...> Англии мы находим только носовую форму славянского племенного имени Угличей (так же, как слово Тюринг совпадает со словом Тверич)’ {Хомяков А. С. ПСС. М., 1911. Т. 1. С. 105-106). Хотя статья А. С. Хомякова была опубликована в 1848 г., мысли, в ней выраженные, он мог высказывать и раньше в беседе с Чаадаевым.

103А. Ф. В. Й. Шеллингу

Звенья. М., Л., 1935. Кн. V. С. 226-228. Там же (С. 221-223) фотокопия оригинала на франц. яз.

104. Е. А. Свербеевой. 10 июля 1842

ВЕ. 1918. Кн. 1-4. С. 241-243.
1 О намерении Чаадаева оставить Москву в 1840 г. см. примеч. 5 к N 101. После 1842 г. Чаадаев собирался покинуть Москву в 1845-1846 гг., но и это намерение осталось не осуществленным.
2 Рожествено — имение двоюродной сестры Чаадаева Е. Д. Щербатовой, расположенное в Серпуховском уезде Московской губ.
3 Чаадаев имеет в виду имение свой тетки А. М. Щербатовой с. Алексеевское.
4 Н. Д. Шаховская.
5 Статья А. С. Хомякова ‘О сельских условиях’, написанная в связи с указом от 2 апреля 1842 г. о договорах помещиков с крестьянами, была напечатана в V (VI) кн. журнала ‘Москвитянин’ за 1842 г. Хомяков рассматривал возможные условия сделок между землевладельцами и крестьянами, ответственность за исправное выполнение этих условий лежит, по мнению Хомякова, не на отдельном поселянине, а на сельской общине. Разбору этой статьи Хомякова Чаадаев посвятил специальную статью, которую мы публикуем в т. 1 наст. изд. Ее первая часть была напечатана Н. В. Голицыным в ВЕ, 1918. кн. 1-4, который, анализируя публикуемое письмо Чаадаева, писал в статье ‘П. Я. Чаадаев и Е. А. Свербеева (Из неизданных бумаг Чаадаева)’: ‘Чаадаев в своей едкой критике статьи Хомякова выхватил из нее две фразы, которым по контексту сам автор не придавал, по-видимому, особого значения, и сделал из них крайние выводы, на основании коих можно было бы заключить, будто Хомяков был защитником крепостного права. На самом деле, этого про Хомякова никак нельзя сказать, и вся статья его, напротив того, направлена к выяснению значения указа об обязанных крестьянах, как первой осторожной попытки николаевского правительства подойти к разрешению крестьянского вопроса на основании добровольных сделок между помещиками и крестьянами’ (ВЕ, С. 238). Современные исследователи, тем не менее, находят в статье Хомякова ‘примирительное отношение’ к идеологии крепостничества (см.: Прийма Ф. Я. Ксавье Мармье и русская литература // Вопросы изучения русской литературы XI-XX веков. М., Л., 1958. С. 146). Острая критика статьи Хомякова содержится также в письме Чаадаева к А. И. Тургеневу 1843 г. (ем. N 115).
6 Французский писатель Ксавье Мармье, посетитель парижского салопа А. С. Сиркур, прибыл в Москву из Петербурга в середине июня 1842 г. Здесь он познакомился с С. П. Шевыревым, А. С. Хомяковым, И. В. Киреевским, Н. Ф. Павловым и др. Итогом путешествия К. Мармье явилась его книга ‘Письма о России, Финляндии и Польше’, которая в 1842-1843 гг. печаталась во французских журналах, а в 1843 г. вышла отдельным изданием. Его беседа с Чаадаевым не получила в книге отражения. В России книга К. Мармье была запрещена. (Подробнее о Мармье см. статью Ф. Я. Приймы, указанную в примеч. 5). (См. также примеч. 1 к N 121 А).
7 Точный текст А. С. Хомякова: ‘Впоследствии мирская община получила определенного главу в лице землевладельца’ (Хомяков А. С. ПСС. М., 1900. Т. III. С. 70).
8 Точный текст А. С. Хомякова: ‘Русский быт, органически возникший из местных потребностей и характера народного, заключает в себе тайну русского величия’ (там же. С. 64).
9 Князь А. Н. Голицын, покровитель А. И. Тургенева. См. также примеч. 2 к N 115.
10 Кузнны Чаадаева Н. Д. Шаховская и Е. Д. Щербатова, последняя в это время была за границей.
11 Кн. Михаил Александрович Голицын женился 23 августа 1842 г. на княжне Марии Илышишпе Долгоруковой.

105. И. С. Гагарину. Июль 1842

Звенья. Кн. V. М., Л., 1935. С. 216, 219. Письмо датируется на основании слов Чаадаева в письме к Е. А. Свербеевой от 10 июля 1842 г. (А1‘ 104): ‘Гагарин <...> только что от меня ушел’, а также на основании примечания самого И. С. Гагарина к этому письму Чаадаева: ‘Эта записка не лишена значения. Общий строй мыслей
Чаадаева склонял его к отрицанию католического прошлого у России. Во время последнего моего пребывания в Москве (в 1842 г. — В. С.) я говорил ему о браке княжны Анны, дочери Ярослава Великого, с Генрихом I, королем Франции, причем исключена возможность предположения о перемене веры или о смешанном браке, из этого с необходимостью приходится признать, что в это время Россия и Франция принадлежали к одной церкви. Чаадаев сдался не сразу, но на второй или на третий день он написал мне вышеприведенное письмо’ (Звенья. М., Л., 1935. Кн. V. С. 219).
1 Изяслав Ярославич, великий князь киевский, старший сын Ярослава Мудрого. В 1068 г. в результате народного восстания в Киеве был свергнут и бежал в Польшу, в 1069 г. с помощью поляков захватил Киев, но в 1073 г. снова был изгнан своими братьями. Изяслав неоднократно обращался за помощью к германскому императору, польскому королю и папе римскому Григорию VII Гильдебрандту.
2 Согласно церковной легенде ‘римлянин’ Антоний, спасаясь от преследований латинян, на обломке скалы обогнул по морю всю Европу и прибыл в Новгород, где в 1117 г. основал монастырь Рождества Богородицы, игуменом которого он был. Позднее канонизирован русской церковью. Некоторые современные историки рассматривают монастырь Антония как своеобразный опорный пункт католического влияния в Новгороде (См.: Мурьянов М. Ф. русско-византийские церковные противоречия в конце XI в. // Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе: Сб. статей, посвященный Л. В. Черепнину. М., 1972. С. 219-220). Подробнее об Антонии см.: Ключевский В. О. Древнерусские жития как исторический источник. М., 1871. С. 306-311, Хорошев А. С. Политическая история русской канонизации (XI-XVI вв.). Изд-во Моск. ун-та, 1986. С. 71-72.
3 Д. И. Шаховской к этому месту письма сделал следующее примечание: ‘Здесь Чаадаев говорит о послании Иоанна II, грека, бывшего митрополитом киевским, вероятно с 1077 до 1088 года, К папе Клименту III по поводу одного разногласия между восточной и западными церквами. Послание это, считающееся одним из важных памятников русской литературы XI века, написано было по-гречески и известно во многих списках в оригинале и в русском переводе. Оно сначала возбуждало много сомнений относительно времени своего написания, но, в конце концов, признано памятником XI века, как это и принимает Чаадаев’ (Звенья. М., 1935. Кн. V. С. 219).

106. С. П. Шевыреву. 20 июля 1842

СП I. N 155. В СП отнесено к письмам ‘неизвестных лет’. Дата определена Н. В. Голицыным (ВЕ 1918. Кн. 1-4. С. 236-237).
1 С. П. Шевырев жил в Сокольниках, ‘в доме Чернышева’.
2 См. примеч. 5 к N 101 и примеч. 1 к N 104,

107. П. А. Вяземскому. 2 октября 1842

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ЦГАЛИ, ф. 195, он. 1, ед. хр. 3004, л. 11. П. А. Вяземский ответил Чаадаеву не непосредственно, а через А. И. Тургенева, который писал Вяземскому 2 декабря 1842 г.: ‘Чаадаеву передал о живописце сегодня на его середном утреннике’ (ОА. Х- IV. С. 192). Содержание этого ответа неизвестно.
1 Имеется в виду М. Ф. Орлов, умерший в марте 1842 г.
2 Намек на статью А. С. Хомякова ‘О сельских условиях’ (см. примеч. 5 к Л1‘ 104).
3 Чаадаев имеет в виду изыскания по русской истории, которыми длительное время занимался А. И. Тургенев в иностранных архивах. Результатом этих изысканий явились изданные им ‘Акты исторические, относящиеся к России, извлеченные из иностранных архивов и библиотек’, тт. 1-2. СПб., 1841-1842.
4 Имеется в виду А. И. Тургенев.

108. А. И. Тургеневу. 31 декабря 1842

СП II. N 148. На обороте надпись рукой Чаадаева по-русски: ‘Александру Ивановичу Тургеневу. В Старой Конюшенной’. Датировано Д. И. Шаховским.
1 О каком документе, написанном Экштейном, идет речь, не установлено.

108А. М. И Жихареву. 1842

Публикуется с рукописи перевода, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 336. Датируется на основании года публикации статьи А. С. Хомякова, о которой здесь говорится.
1 Н. Д. Шаховская.
2 Фамилия Хомякова вставлена Шаховским. О его статье см. примеч. 5 к N 104.
3 О намерении Чаадаева оставить Москву в начале 40-х годов см. примеч. 5 к N 101.
4 И. М. Жихарев.

109. С. П. Шевыреву. 1843

СП I. N 82. О датировке см. ниже примеч. 1.
1 Статья, написанная С. П. Шевыревым по случаю годовщины смерти М. Ф. Орлова, не была допущена к печати. А. И. Тургенев писал из Москвы П. А. Вяземскому (20 марта 1843 г.) : ‘Вчера были мы (19 марта) в Девичьем монастыре, служили обедню и панихиду по М. Орлове и плакали: Чаадаев, Киреевская,.. Свербеева, княгиня Шаховская и несколько им облагодетельствованных женщин, рыдавших над памятником, где слова: ‘Подписавший условия при вшествии в Париж’ принадлежат истории. Меня поразило слово в поминовении: ‘Болярина Михаила’, потому что здесь, как слышно, боярин — цензор <...>, не пропустив статьи Шевырева, назвал Михаила Орлова каторжним…’ (ОА. Т. VI. С. 232).

110. А. И. Тургеневу. 1843

СП II. N 149. В СП отнесено к письмам ‘неизвестных лет’, датировано Д. И. Шаховским. На обороте рукой Чаадаева написано по-русски: ‘А. И. Тургеневу. В доме г. Яниша, на Воронцовом поле’.
1 Возможно, ‘автограф Экштейна’, о котором см. выше N 108.

111. А. Я. Булгакову. 1843

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 28. Письмо написано в самый разгар ссоры Чаадаева с А. И. Тургеневым, о которой см. коммент. к N 115. Так как письмо Чаадаева к Е. А. Свербеевой 1843 г., в котором он сообщает о выполнении ее просьбы, датировано 29 октября, то это письмо естественно датировать второй половиной октября.
1 А. И. Тургенев.
2 Екатерина Федоровна Муравьева, мать декабристов Александра и Никиты.
3 О ‘шумихе’, которую ‘устроил’, по выражению Чаадаева, А. И. Тургенев, подробно говорится в начале письма N 115.

112. А. Я. Булгакову. 1843

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 61, л. 26. О датировке и обстоятельствах написания письма см. коммент. к N 111.
1 Имеется в виду А. И. Тургенев.
2 Т. е. мадам Рекамье. Эдвард Ганс в статье ‘Гостиная госпожи Рекамье’ писал: ‘В улице de Sevres стоит дом, который, будучи вновь изящно отделан, совсем не похож на монастырь: это Abbaye-aux-Bois (Аббатство в лесу), он потому так назван, что, вероятно, стоял некогда за чертою Парижа. <...> Здесь живет госпожа Рекамье’ (Московский Наблюдатель. 1835, апрель. Кн. 2. С. 458).

113. Е. А. Свербеевой. 29 октября 1843

СП II. N 185. В СП год написания и адресат не установлены. Датируется по связи с содержанием предыдущих двух писем.
1 А. И. Тургеневу.
2 См. примеч. 2 к N 112.

114. Неизвестной. 1843

Публикуется с оригинала, хранящегося в ЦГАЛИ, ф. 546, он. 1, ед. хр. 10. Датируется по связи с предыдущими письмами (NN 111-113).

115. А. И. Тургеневу. Август-ноябрь 1843

РЛ. 1969. N 3. С. 118-122. Французский текст опубликован в Studies in Soviet Thoughts. 1986. V. 23, N 4. P. 332-339. Письмо не было отправлено адресату по причинам, которые изложены в начале письма N 116. О существовании его до публикации было известно со слов П. А. Вяземского. Говоря об отношениях Чаадаева и А. И. Тургенева, Вяземский писал: ‘Чадаев, при всей приязни своей смотрел на него (Тургенева. — В. С.) свысока. Пуританизм его смущался развязностью Тургенева, он осуждал некоторое легкомыслие его и отсутствие в нем всякого формализма и обрядного священнодействия. Тютчев забавно рассказывает о письме Чадаева к Тургеневу. Он однажды заманил к себе Тютчева и прочел ему длинную, нравоучительную и несколько укорительную грамоту. Прочитав ее, Чадаев спросил: ‘Не правда ли, что это напоминает письмо Ж.-Ж. Руссо к Парижскому архиепископу?’ — ‘А что же, вы послали это письмо к Тургеневу?’ — спросил Тютчев. ‘Нет, не посылал’, — отвечал Чадаев’ (Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 344). Об этом же эпизоде рассказывает в своих воспоминаниях Е. М. Феоктистов (За кулисами политики и литературы. Л., 1929. С. 63-64).
В этот период Чаадаев с Тургеневым находились в ссоре. Первый публикатор данного письма Л. Н. Чертков высказал предположение, что ‘психологической основой’ для конфликта между ними послужили их отношения со Свербеевой (РЛ. 1969. N 3. С. 117), в пользу этого предположения свидетельствуют слова Чаадаева в начале письма о ‘претензиях’ А. И. Тургенева ‘целиком завладеть ее дружбой’. Конфликт между ними назревал исподволь. Некоторое раздражение А. И. Тургенева чувствуется в его словах в письме к П. А. Вяземскому от 2. декабря 1842 г.: ‘Хоть но хочешь, да поезжай (к Чаадаеву. — В. С.): по приказу Е. А. Свербеевой, которая похварывает, хотя и вылетает из многодетного гнезда своего’ (ОА. Т. IV. С. 192).
В июне 1843 г. Тургенев уехал за границу, так и не помирившись с Чаадаевым, которого считал виновником конфликта. ‘Ты знаешь, — писал H. М. Языков в письме к брату 11 августа 1843 г., — что я в Дрездене виделся с А. И. Тургеневым <...>. Ал. Ив. бранил мне всех московских, и всех паче Чаадаева, который, дескать, поссорил его с Свербеевой’ (Языков H. М. Свободомыслящая лира. М., 1987. С. 277).
1 Е. А. Свербеева. 28 марта 1843 г. она сообщала Чаадаеву о полученном ею ‘чудовищном письме нашего друга Тургенева’, которое, по ее словам, является следствием его ‘парижского существования’ и с содержанием которого она ознакомила А. С. Хомякова, А. П. Елагину, Н. Ф. Павлова, в архиве Чаадаева в ГБЛ (ф. 103, п. 1032, ед. хр. 57) сохранилась копия с этого письма Свербеевой. Ее письмо и послужило поводом письма Чаадаева к А. И. Тургеневу.
Чаадаев, вероятно, хотел написать А. И. Тургеневу ответ на его ‘чудовищное письмо’, но очень скоро перешел к глобальным историческим проблемам и вместо отповеди ‘обидчику’ изложил нечто вроде proffession de foi.
2 В 1843 г. вышел в отставку кн. А. Н. Голицын, под начальством которого Тургенев служил сперва в Министерстве духовных исповеданий, а затем — в Министерстве иностранных дел. Тургенев получил отставку сразу вслед за Голицыным.
3 Имеется в виду самоотверженная деятельность Тургенева в помощь заключенным, встречавшая непонимание (как ‘ребячество’) многих его друзей (См.: Шаховской Д. И. Из последних дней жизни А. И. Тургенева // ГМ. 1914. N 4. С. 224-229).
4 Речь идет о смерти близкой подруги Свероеевой — Е. А. Зубовой и/или о смерти ее матери В. П. Щербатовой.
5 Имеется в виду портрет А. И. Тургенева работы Брюллова, который висел в кабинете Чаадаева. Этот портрет с надписью: ‘Без боязни обличаху’ (девиз рода Тургеневых) в 1836 г. был изъят у Чаадаева вместе с его бумагами, по потом возвращен.
6 Ср. с самохарактеристикой Чаадаева, записанной на 2-м томе книги мадам де Сталь ‘О Германии’. См. в т. 1 наст. изд. ‘Заметки на книгах’) N 59.
7 В действительности Чаадаев никогда но придерживался такого славянофильского взгляда на Петра I, хотя не всегда был последователен в его оценке. Так, в письме к А. И. Тургеневу в 1835 г. (N 72) он, протестуя против того, что западные идеологи и политики ‘оттесняют нас на Восток, чтобы не встречать нас больше на Западе’, писал: ‘Европа с гневом оттолкнула нас, роковая страница нашей истории, написанная рукой Петра Великого, разорвана, мы, слава богу, больше не принадлежим к Европе…’, Возможно, что именно это редкое высказывание имеет в виду Чаадаев в комментируемой фразе.
8 Чаадаев говорит об исторической школе права, развивавшей учение о стихийном возникновении права из народного духа. Учение славянофилов в ряде пунктов совпадало со взглядами этой школы.
9 Речь идет о гегельянстве.
10 Не совсем точная цитата из ‘Повести временных лет’: ‘Услышав это (решение князя Владимира о крещении Руси. — В. С.), с радостью пошли люди, ликуя и говоря: ‘Если бы не было это хорошим, не приняли бы это князь и бояре» (Изборник. М., 1969. С. 73). Эти же слова Чаадаев цитирует в статье ‘Письмо из Ардатова в Париж’ (см. т. 1 наст. изд).
11 Царевич Дмитрий, сын Ивана Грозного от седьмой жены,
12 Имеется в виду договор в Александровской слободе в январе 1525 г. между Иваном Грозным и представителями бояр и духовенства, положивший начало ‘опричнине’.
13 Имеется в виду статья А. С. Хомякова ‘О сельских условиях’ в ‘Москвитянине’. С этой статьей Чаадаев полемизировал в работе ‘Ответ на статью А. С. Хомякова’, напечатанной в т. 1 наст. издания.
14 В оригинале письма эти слова А. С. Хомякова из его статьи даны в переводе Чаадаева, здесь цитируются по изданию: Хоммяков А. С. ПСС. Т. III. С. 70.
15 Ср. эти слова Чаадаева с его мнением о крепостном праве в России и Западной Европе, изложенным в письме Н. И. Тургенева к Чаадаеву от 27 марта 1820 г. (См. ‘Приложения’ N I).
16 Здесь Чаадаев весьма близок к учению, развивавшемуся славянофилами. Один из главных элементов их учения заключался в том, что в России, в отличие от стран Западной Европы, ‘государственность’ была установлена не в результате завоевания одного народа другим, а мирным путем. (См., напр.: Киреевский И. В. Избр. статьи. М., 1984. С. 208). О характерной для Запада ‘раздвоенности общественной стихии, составленной из завоевателей и завоеванных’, писал и А. С. Хомяков (ПСС. Т. I С. 211).
17 Чаадаев имеет в виду смутное время.
18 На этом текст письма обрывается. Судя по начальным словам этой фразы, Чаадаев намеревался изложить далее историю Крепостного закона 1597 г., изданного Борисом Годуновым от имени умирающего царя Федора, — закона, на основании которого в России окончательно установилось крепостное право.

116. А. И. Тургеневу. 1 ноября 1843

СП II. N 83. О датировке см. ниже примеч. 5.
1 См. N 115, коммент. и примеч. 1 к нему.
2 Речь идет о Е. Д. Щербатовой, которая в это время путешествовала за границей (см.: Дельвиг А. И. Мои воспоминания. М., б/г. Т. 1, С. 351). Поездка Щербатовой в Италию интересна для нас тем, что благодаря ей сохранилось единственное свидетельство о знакомстве княгини Зинаиды Волконской с Чаадаевым. 29 августа 1843 г. Щербатова писала в письме к Н. Д. Шаховской: ‘Передайте, любезный друг, моему кузену Чаадаеву, что если я не говорю о вилле Волконской и о ее хозяйке, то это потому, что она сама не хочет этого по причине его католицизма’ (ГБЛ, ф. 69, к, il, ед. хр. 61, л. 8, подлинник — на франц. яз.).
3 Брошюра К. К. Лабенского ‘Un mot sur l’ouvrage de М. de Custine, intitule: La Russie en 1839’. Paris, 1843.
4 Имеется в виду Е. Д. Щербатова. В ГБЛ хранится тетрадь, исписанная от руки и озаглавленная: ‘Выписки из писем княжны Елизаветы Дмитриевны Щербатовой, касающиеся П. Я. Чаадаева’ (ф. 69, к. 11, ед. хр. 61). Автор этой рукописи не указан, но несомненно, им является Д. И. Шаховской. Письма Е. Д. Щербатовой адресованы к Н. Д. Шаховской и написаны по-французски, каждая выписка сопровождаемся комментарием Д. И. Шаховского. Характеризуя отношения Чаадаева с кузинами, он, в частности, писал: ‘Самыми близкими Чаадаеву по родству людьми были в Москве две его кузины, дочери кн. Дм. Мих. Щербатова, княжна Елиз. Дм. Щербатова и княгиня Нат. Дм. Шаховская. <...> Отношения между Чаадаевым и кузинами не были свободны от недоразумений и размолвок. Странности характера и обстоятельства неудачливой жизни басманного мыслителя делали сношение с ним подчас весьма тяжелым для людей близких. Особенно сильно эти шероховатости отразились на отношениях Чаадаева со старшей из кузин, княжной Щербатовой, которую Чаадаев весьма высоко ценил, но которая по складу души, не выносящей загадочных и неясных положений, тяготилась общением с капризным умником’ (л. 2).
5 Графиня Екатерина Александровна Зубова, близкий друг Е. А. Свербеевой, умерла 17 августа 1843 г., чем и определяется год написания письма.
6 Княжна Елена Мещерская, которая проводила эту зиму в Париже.
7 Н. И. Тургенев.

117. А. С. Хомякову. 1844

СП I— 84. О датировке см. ниже примеч. 1.
1 ‘Царь Феодор Иоаннович’ — статья А. С. Хомякова, напечатанная в ‘Библиотеке для воспитания’ (1844, кн. 1, цензурное разрешение — 5 мая 1844 г., чем и определяется дата письма).
2 Патриаршество было учреждено в России в 1589 г., первым патриархом был избран митрополит Иов. Чаадаев совершенно справедливо отказывается усматривать в этом событии ‘плод умственной возмужалости наших предков’. ‘В соответствии с обычаем царю и священному собору предстояло выбрать ‘втаи’ трех кандидатов в патриархи. После этого царь должен был утвердить на пост одного из них. Такой порядок выборов главы церкви показался московитам неудобным. По настоянию. Иеремии они все же согласились провести ‘тайные’ выборы, но на деле вся процедура свелась к чистой формальности. Власти расписали сценарий избирательного собора до мельчайших деталей, включая ‘тайну’ выборов. <...> Иеремия беспрекословно выполнил все предписания Годунова относительно ‘тайны’ выборов и 26 января 1589 г. возвел Иова на московский патриарший престол’ (Скрынников Р. Г. Борис Годунов. М., 1983. С. 57-58).
3 Агаряне — здесь имеются в виду турки, завоевавшие в XV в. Византию.
4 Имеется в виду Иван Грозный.
5 В этих словах Чаадаева — явная ирония по отношению к славянофилам, и в их числе к самому Хомякову, идеализировавшим быт допетровской России.
6 По поводу этого письма Чаадаева А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому 29-го августа 1845 г.: ‘Читал ли ты Хомякова об Иване Васильевиче Грозном и Федоре Ивановиче в педагогическом журнале Валуева? Если читал, то пришлю письмецо к нему Чаадаева, которое посылаю в Европу’ (ОА. Т. IV. С. 318).

118. А. И. Тургеневу. Июнь 1844

СП I. N 85. В СП адресат не установлен, определен II. В. Голицыным по связи с письмом к Е. А. Свербеевой (N 119). ‘Заключительная часть’ письма, которая, по словам Чаадаева из письма к Е. А. Свербеевой (см. N 119), ‘представляет собою напыщенное похвальное слово в честь православия’, не сохранилась.
По поводу этого письма Чаадаева А. О. Смирнова писала Н. В. Гоголю 26 ноября 1844 г.: ‘Вытребуйте от Тургенева письмо Чаадаева по случаю его (Ю. Ф. Самарина. — В. С.) диспута в университете, вам будет приятно узнать, как все происходило. Но говорят, будто бы Чаадаев подсмеивается тут над ним или, лучше, над тенденцией, отдавая справедливость таланту и знанию… Впрочем, я вам письмо Чаадаева сберусь с силами и перепишу…’ (Переписка Н. В. Гоголя. М., 1988. Т. 2. С. 127).
1 Письмо А. И. Тургенева к Чаадаеву написано за границей 4/16 мая 1844 г. (см. коммент. к N 103).
2 Имеется в виду магистерская диссертация Ю. Ф. Самарина ‘Феофан Прокопович и Стефан Яворский как проповедники’. Защита ее происходила 3 июня 1844 г. в большой зале нового Университета, диспут начался в 10 часов утра и продолжался три с половиною часа. Из присутствовавших на защите, кроме Чаадаева, описал это событие С. Т. Аксаков (см.: Барсуков. Кн. VTI. С. 410- 411),.
3 Чаадаев не совсем точен: Ю. Ф. Самарин окончил Московский университет в 1838 г., в момент защиты диссертации ему было 25 лет.
4 С. П. Шввырев.
5 Мысль о том, что ‘готические храмы — лучшие католические проповеди’, Чаадаев высказывал в отрывке ‘Об архитектуре’,, входящем в. состав ОРМ (см. т. 1 наст. изд.) и в письме к С. С. Мещерской 1841 г. (N 102).
6 Чаадаев, не совсем точно цитирует ‘Первое послание к Коринфянам’ апостола Павла: ‘Разве вы не знаете, что тела ваша суть члены Христовы? <...> Не знаете ли, что тела ваши суть храм’ живущего в. вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы! не свои?’ (6, 15, 19). Здесь Чаадаев затрагивает догматическую’ проблематику Евхаристии, о которой он писал и в ФП VI и VIII (см. примеч. 20 к ФП VI и 4 к ФЕ VIII). Его резкая критика протестантизма соответствует тому, что он писал о нем в тех же письмах.

119. Е. А. Свербеевой. 1844

ВЕ. 1918. Кн. 1-4. С. 243-244. Датировано Н. В. Голицыным на основании упоминания диссертации 10. Ф. Самарина, защита которой состоялась 3 июня 1844 (см. примеч. 2 к N 118).
1 Письме. N 118.
2 Николай. Александрович. Протасов, в молодости, как и Чаадаев, служивший адъютантом у генерала И. В. Васильчиковау с 1836 г. был обер-прокурором Св. Синода. В своей деятельности на этом посту Протасов стремился преобразовать духовные училища и приблизить их к светским учебным заведениям. Эти преобразования, возможно, встречали одобрение со стороны Чаадаева, но в целом его отзыв о Протасове как о ‘достойном и дорогом ученике’ имел, конечно, ироничный характер.
3 Имеется в виду письмо к Шеллингу от 20 мая 1842. г. Тургенев, просил его у Чаадаева в письме от 4/16 мая 1844 г. (см. коммент. к N 103).
4 Судя по некоторым письмам Чаадаева 1844 г. (NN 120, 121, см. также ‘Приложения’ N XLV), он в это время проявлял большой интерес к произведениям Н. В. Гоголя (в 1843 г. вышли в свет после цензурной задержки 3 и 4 тома его Сочинений). Возможно, что в этом письме под ‘статьей о готической архитектуре’ имеется в виду статья Гоголя ‘Об архитектуре нынешнего времени’, впервые опубликованная в 1-й части сборника ‘Арабески’ (1835).

120. Е. А. Свербеевой. 1844

Перевод выполнен с копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 379-388, л. 26. Датируется на основании реалий, упомянутых в письме.
1 Вероятно, речь идет о книге Волкова, о которой А. И. Тургенев упоминает в письме к А. Я. Булгакову от 17/29 января 1844 г.: ‘Волков печатает уже возражение на Кюст<ина>‘ ((Письма А. И. Тургенева Булгаковым. М., 1939. С. 273-274). Личность Волкова, а также название его книги не установлены. Возможно, что это — Н. И. Сазонов, который в иностранной прессе иногда выступал под псевдонимом ‘Волков’ (см. ЛН. Т. 62. С. 538). Отзыв Н. И. Сазонова о Чаадаеве см. в ‘Приложениях’.
2 ‘Сочинения’ Н. В. Гоголя в 4-х томах были изданы в 1841-1843 гг.

121. Е. А. Свербеевой. 1844

Перевод выполнен с копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 379-388, л. 25. Датируется по связи содержания с предыдущим письмом к Е. А. Свербеевой.

121А. А. С. Сиркур (1844)

Перевод выполнен с машинописной копил, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 398. Датируется по времени пребывания супругов Сиркур в Москве. Письмо А. С. Сиркур к Чаадаеву см. в ‘Приложениях’ N XLV.
1 С французским писателем и историком Ксавье Мармье Чаадаев познакомился в Москве в 1842 г. (см. N 104 и примеч. 6 к нему). Записка, о которой речь, неизвестна. Возможно, в ней Чаадаев намеревался сделать ряд критических замечаний но поводу книги К. Мармье ‘Письма о России, Финляндии и Польше’. В этой книге не нашла отражения беседа автора с Чаадаевым, можно предположить, что последний был обижен этим обстоятельством.
2 Среди посетителей парижского салона графини Сиркур (в ее квартире на rue de Sausses, 11) герцогиня до Розан, Евечина, Ламартин, Полиньяк, граф Кавур, Альфред де Виньи, Мишель Шевалье и мн. др. Из знакомых Чаадаева ее салон посещал Ф. д’Экштейн (см. PC. 1890. N 5. С. 263-264).

122. С. П. Шевыреву. 1644

СП I. N 56. Написано в ответ на письмо С. И. Шевырева от 21 ноября 1844 г. (см. ‘Приложения’ N XLIV), в котором он приглашает Чаадаева на первый цикл своих публичных лекций по истории русской словесности, прочитанный зимою 1844-1845 гг. Курс лекций Шевырева был задуман в противовес лекциям Т. Н. Грановского по истории средневековой Европы и способствовал окончательно размежеванию западничества и славянофильства. Мнение Чаадаева о лекциях Шевырева было противоречивым. Сам С. П. Шевырев писал М. П. Погодину: ‘…утешительно мне особенно мнение тех, которые слышали мои лекции и находят, что впечатление при чтении их не только не ослабевает, а усиливается. Это мне сказали: Хомяков, Павлов. Чаадаев, Мейн-Дорф и др.’ (Барсуков. Кн. VIII. С. 409). В то же время Чаадаев Довольно критически и с присущей ему иронией отозвался о лекциях С. П. Шевырева в письме к А. де Сиркуру от 15 января 1845 г. (N 123). A H. М. Языков писал брату в письме от 27 декабря 1844 г., что ‘даже Чаадаев выходит из себя, — лекции Шевырева сильно его раздражают’ (Языков H. М. Свободомыслящая лира. М., 1988. С. 302). Чуть раньше он же писал: ‘Шевырев торжествует! <...> партия Чаадаева и партия Грановского, что почти одно и то же, кричат и вопят, видя его победу и одоление’ (там же. С. 299). В библиотеке Чаадаева сохранились две части публичных лекций С. П. Шевырева ‘История русской словесности, преимущественно древней’. М., 1846 (Каталог. N 78), обе — с дарственными надписями автора и обе — с многочисленными пометками Чаадаева. Судя по этим пометкам, Чаадаев дважды обращался к чтению книги С. П. Шевырева, так как часть его пометок сделана простым карандашом, а часть — красным.

123. А. де Сиркуру. 15 января 1845

СП II. N 87. Ответное письмо Сиркура от 21 апреля 1845 г. см. в ‘Приложениях’ N XLVII.
1 ‘Le Semeur’ (‘Сеятель’) — религиозно-философский журнал, орган французских протестантов. Редактором журнала был Анри Люттерот, в 30-40-е гг. хорошо знавший А. И. Тургенева. Издавался с 1831 по 1850 г.
2 В номере журнала ‘Le Semeur’ от 24 сентября 1844 г. был помещен, с комментариями редакции, отрывок из проповеди, произнесенной митрополитом Московским Филаретом 23 декабря 1843 г. при освящении храма в московской пересыльной тюрьме. Отрывок был переведен на французский язык Чаадаевым и передан Сиркуру при его отъезде из Москвы. 20 октября 1844 г. Сиркур писал Чаадаеву из Парижа: ‘Сразу же по возвращении сюда я отдал г-ну Люттероту ваш перевод проповеди митрополита’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 60, л. 5).
В редакционном предисловии к проповеди Филарета было сказало: ‘Она (проповедь, — В. С.) представляет все черты византийского красноречия в лучшем смысле слова. Глубокое уважение к государственным законам, к чиноначалию, к светской власти монарха и судебному приговору сочетается в ней с принципом евангельской свободы, в силу которой все бледнеет и смиряется пред Господом. В этой проповеди, как и в характере самого митрополита, есть черты Иоанна Златоуста. Во многих отношениях эта проповедь является выдающимся событием. Простодушное, наивное и бессознательное милосердие русского народа достойно удивления, именно эта добродетель преимущественно и налагает на русский народ божественную печать христианства <...> Нам, конечно, нет надобности пояснять, насколько интересны приведенные сейчас замечания, они как бы вскрывают пред нами одну из прекрасных сторон характера этого народа и то реформационное движение, которое зарождается в недрах православной церкви’ (ВЕ. 1900. Ни. 12. С. 466).
3 Имеются в виду славянофилы.
4 Публичный курс С. П. Шевырева по истории русской словесности.
5 В оригинале: ‘mosaisme’ — неологизм Чаадаева, образованный от французской формы имени Моисея — Moise. Как видно из контекста письма, под ‘мозаизмом’ Чаадаев понимал особую — религиозную — форму национализма, которую он осуждал так же, как и любой другой национализм, хотя в ФП VI он и признавал существование такого богоизбранного народа. Однако, в отличив от националистов, он считал, что идеи, первоначально сообщенные одному народу, проникли и распространились также и среди других народов.
6 Имеется в виду А. С. Хомяков.
7 Палингенезис — возрождение, Чаадаев употребляет этот термин в том значении, которое придавал ему Балланш в своем сочинении ‘Опыты социальной палингенезии’ (Париж, 1827). Книга сохранилась в библиотеке Чаадаева (см. Каталог. N 108). Под ‘палингенезией’, ‘палингенезисом’ Балланш понимал положительную, творческую эпоху мировой истории в отличие от критической или разрушительной.
8 В своем письме Чаадаеву 20 октября 1844 г. Сиркур сообщал, что в ‘последнем’ номере журнала ‘Bibliotheque Universelle de Geneve’ напечатана переведенная с английского статья о книге Кюстина и его собственная статья под названием ‘Нева’.

124. А. И. Тургеневу. 15 февраля 1845

СП I. N 88.
1 Имеется в виду письмо Чаадаева к Сиркуру от 15 января 1845 г. (N 123).
2 Не доверяя официальной почте, Чаадаев отправил письмо к Сиркуру с кем-то из своих знакомых к А. И. Тургеневу, который находился в это время в Париже.
Письмо к Сиркуру Тургенев читал не только сам, но давал его читать В. А. Жуковскому и, возможно, Гоголю (они оба находились в это время во Франкфурте). ‘Привезу тебе прочесть небольшое письмо Чаадаева к Циркуру — прочтешь вместе с Гоголем’, -писал он В. А. Жуковскому (ЛИ. Т. 58. С. 670). Так как письмо А. И. Тургенева к В. А. Жуковскому датировано 24 апреля/6 мая, a ответ Сиркура Чаадаеву — 21 апреля, и так как в письме Тургенева послание Чаадаева квалифицируется как ‘небольшое письмо’, можно предположить, что Тургенев снял копию с части письма Чаадаева к Сиркуру и именно о ней говорит в своем письме.
3 Митрополит Филарет.

125. Е. П. Ростопчиной. 17 февраля 1845

Публикуется по машинописной копии перевода, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 376.
1 М. И. Жихареву.
2 Чаадаев имеет в виду стихи H. М. Языкова, получившие в это время широкую известность в Москве и послужившие причиной крайнего обострения отношений между западниками и славянофилами. В конце 1844 г. Языков написал три стихотворения: ‘П. Я. Чаадаеву (Старому плешаку)’, ‘К ненашим’ и ‘Послание к молодому человеку (К. Аксакову)’. В последнем содержались довольно резкие слова в адрес Чаадаева:
‘…Дай руку мне. Но ту же руку
Ты дружелюбно подаешь
Тому, кто гордую науку
И торжествующую ложь
Глубокомысленно становит
Превыше истины святой,
Тому, кто нашу Русь злословит
И ненавидит всей душой
И кто неметчине лукавой
Передался, — И вслед за ней,
За госпожою величавой
Идет — блистательный лакей…
А православную царицу
И матерь русских городов
Сменять на пышную блудницу
На вавилонскую готов!..’
‘Это стихотворение Чаадаев тогда же читал и при чтении остался совершенно спокойным’, — рассказывал М. И. Жихарев (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 44).
По воспоминаниям Б. Н. Чичерина ‘Стихотворение это (‘К ненашим’. — В. С.) нельзя иначе назвать, как пасквилем на главнейших представителей Западного направления. Люди обозначались здесь прямо, без обиняков: Чаадаев назывался ‘плешивым идолом строптивых баб и модных жен» (Чичерин В. Н. Москва сороковых годов. М., 1929. С. 22). Именно это послание, по-видимому, имел в виду С. П. Шевырев в письме к Чаадаеву от 21 ноября 1844 г.: ‘…Языков, — сообщал он Чаадаеву, — отвлек многих от Вашей середы’ (см. ‘Приложения’ N XLIV).
Стихи Языкова, естественно, возбудили сильное негодование у представителей западничества. ‘Даже миролюбивый и кроткий Грановский вышел из себя’, — вспоминал И. И. Панаев (Литературные воспоминания. М., 1950. С. 206). А. И. Герцен записал в своем дневнике 30 декабря 1844 г.: ‘Языков написал еще два стихотворения: одно против нас же, другое против Чаадаева, более оскорбительное и подлое, нежели первое, — гадкая котерия {От франц. coterie — кружок, группа лиц.}, стоящая за правительством и церковью, и смелая на язык, потому что им громко ответить нельзя’ (Герцен. Т. 2. С. 399).. О каком ‘другом’ стихотворении Языкова упоминал Герцен, неясно. По словам М. И. Жихарева, стихотворение Языкова ‘К Чаадаеву’ ‘хранилось в большой тайне и под большим спудом, чтобы как-нибудь про него не проведал Чаадаев. Чаадаев действительно при жизни Языкова его никогда не читал’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 46). Сам Жихарев ознакомился с этим стихотворением у А. С. Хомякова, заверив его честным словом, что не расскажет о нем Чаадаеву. Вот текст этого послания:
‘Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна:
Ее предания святые
Ты ненавидишь все сполна.
Ты их отрекся малодушно,
Ты лобызаешь туфлю пап…
Почтенных предков сын ослушный,
Всего чужого гордый раб!..
Ты все свое презрел и выдал…
И ты еще не сокрушен…
Ты все стоишь, красивый идол
Строптивых душ и слабых жен?!..
Ты цел еще!.. тебе поныне
Венки плетет большой наш свет,
Твоей насмешливой гордыне
У нас находишь ты привет…
Нам не смешно, нам не обидно,
Не страшно нам тебя ласкать,
Когда изволишь ты бесстыдно
Свои хуленья изрыгать!?..
На все, на все, что нам священно,
На все, чем Русь еще жива…
Тебя мы слушаем смиренно…
Твои преступные слова
Мы осыпаем похвалами,
Друг другу их передаем
Странноприимными устами
И небрезгливым языком…
А ты тем выше.., тем ты краше. —
Тебе любезен этот срам…
Тебе приятно рабство наше…
О горе нам… о горе нам!!..’
Из письма Н. В. Гоголя к H. М. Языкову, написанного 5 апреля (п. ст.) 1845 г., видно, что он имел на руках тексты всех трех стихотворений. Похвалив в начале письма стихотворение ‘Шевыреву’, он пишет далее: ‘Но не скажу того же о двух посланиях: ‘К молодому человеку’ и ‘Старому плешаку’. <...> В них есть что-то полемическое, скорлупа дела, а не ядро дела. И мне кажется это несколько мелочным для поэта. <...> Нужно, чтобы в стихотворениях слышался сильный гнев против врага людей, а не против самих людей. Да и точно ли так сильно виноваты плохо видящие в том, что они плохо видят? <...> А между тем ты сам знаешь, что нельзя назвать всего совершенно у них ложным и что, к несчастию, не совсем без основания их некоторые выводы. Преступление их в том, что они некоторые частности распространяют на общее, исключения выставляют в правила, временные болезни принимают за коренные <...>‘ (Гоголь Н. В. Собр. соч. М., 1967. Т. 7. С. 280-283).
Из близких к славянофилам далеко не все приняли послания Языкова. К таковым относятся Е. А. Елагина (см.: ЛН. Т. 79. С 59-60), М. П. Погодин (см.: Барсуков. Кн. VII. С. 466).
Спокойнее всех (по крайней мере, наружно) отнесся к стихотворным нападкам Языкова сам Чаадаев. В публикуемом письме содержится его единственный отзыв на стихи Языкова. По словам Д. Н. Свербеева, ‘на грубо-оскорбительные упреки Языкова Чаадаев отвечал молчанием и в то же время благодушно хвалил звучный и сильный стих его’ (Свербеев, Т. 2. С. 402). В письме к В. Д. Кемеровскому от 22 января 1845 г. Языков рассказывал: ‘В здешних так называемых литературных обществах теперь в большом ходу разговоры о нашей народности, о возможности восстановить прошлое, о необходимости настоящего и будущего, более сообразных с прошедшим и существенно русским. Мысли сии живут и все более и более развиваются, принимаются и укореняются в Москве. Сам Чаадаев сказал: ‘Ваша партия меня ославила западным, а я русской более, нежели кто-нибудь» (ЛН. Т. 79. С. 60. На письме H. М. Языкова поставлена дата ‘1844’, но это или типичная для начала года ошибка, или опечатка).

126. Е. А. Свербеевой. Март 1845

Перевод выполнен с копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 379-388, л. 16. Датируется по упоминаемому в письме публичному курсу С. П. Шевырева об истории русской словесности, который он читал зимой 1844-1845 гг.

127. И. В. Киреевскому. Май 1845

СП I. N 89. Датировано или адресатом, или редакцией ВЕ, где было впервые опубликовано (1871, ноябрь).
1 Речи Пиля и Росселя (Рассела) привлекли внимание Чаадаева, по-видимому, тем обстоятельством, что в данном случае глава правительства и лидер оппозиции сходились во мнении ради общих интересов (отмены ‘хлебного закона’).
2 ‘Journal dos debats politiques et literaires’ — ‘Журнал политических и литературных дебатов’ — французская газета, выходившая в Париже с 1789 по 1864 г.
3 Все выделенные Чаадаевым слова так или иначе заимствованы им из статьи И. В. Киреевского ‘Обозрение современного состояния литературы’, опубликованной в 1845 г. в журнале ‘Москвитянин’ (цит. по изд. Киреевский И. В. Избр. статьи. М., 1984) : так, говоря о новой религиозно-философской мысли Европы, Киреевский обещал читателям: ‘В последующих нумерах ‘Москвитянина’ надеемся мы представить это изображение со всевозможным беспристрастием’ (с. 131-132). ‘Односторонность европейской образованности’ доказывается Киреевским на примере Англии, Франции, Германии, духовное развитие этих стран привело, по его словам, к ‘общему ощущению неудовлетворительности самых начал европейской жизни’ (с. 145). Законспектировав таким своеобразным способом все смысловое содержание статьи Киреевского, Чаадаев предложил ему проверить истинность изложенных в статье принципов на конкретном примере политической жизни Европы. (См. также в т. 1 наст. изд. статью ‘Письмо из Ардатова в Париж’. С. 547).

128. А. И. Тургеневу. 1845

СП I. N 150.
1 Е. Ф. Муравьева,

129. E. A. Свербеевой. Декабрь 1845

BE. 1918. Кн. 1-4. С. 248. Датировано H. В. Голицыным.
1 Чаадаев имеет в виду смерть А. И. Тургенева 3 декабря 1845 г.

130. Е. А. Свербеевой. Март 1846

СП II. N 104. В СП адресатом ошибочно названа Н. Д. Шаховская. Подлинный адресат установлен Д. И. Шаховским на основании ‘отметки у Н. Д. (Шаховской)’ (ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 389, л. 18). См. письмо Чаадаева к С. Г. Волконской от 1 ноября 1846 г. (N 134) и примеч. 2 к нему.

131. П. А. Вяземскому. 25 апреля 1846

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 3004, л. 8-8об. П. А. Вяземский ответил письмом от 6 января 1847 г. (см. ‘Приложения’ N LI).
1 Личность этого музыканта не установлена.
2 24 апреля 1846 г. шел водевиль К. С. Аксакова ‘Почтовая карета’.
3 Речь идет о свадьбе Андрея Николаевича Карамзина с Авророй Демидовой.

132. А. де Сиркуру. 26 апреля 1846

Публикуется по переводу Д. И. Шаховского, хранящемуся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 399, писарская копия на французском языке хранится в ГБЛ, ф. 233, к. 52, ед. хр. 17, л. 18-20. В пер. Б. Н. Тарасова опубликовано в журнале ‘Литературная учеба’. 1988. N 2. С. 99-100. Написано в ответ на письмо Сиркура от 5 февраля 1846 г. (см. ‘Приложения’ N XLVIII).
1 Имеется в виду написанный Сиркуром некролог А. И. Тургеневу, умершему 3 декабря 1845 г. в Москве, для журнала ‘Христианин’. Сиркур написал также некролог Тургеневу, напечатанный в журнале ‘Le Semeur’ 14 января 1846 г.
2 Ср. характеристику Франции тех лет, данную А. И. Герценом: ‘Франция не могла держаться даже на той высоте, на которой была за десять лет, — она стала второстепенным государством. Правительства переставали ее бояться, народы начинали ненавидеть’ (Герцен. Т. V. С. 144).
За власть во Франции боролись в это время две партии: легитимисты, представлявшие собой клерикально-дворянскую коалицию, и орлеанисты (правительственная консервативная партия: Луи Филипп происходил из Орлеанской ветви Бурбонов), не брезговавшие подкупами и административным давлением на избирателей. В целом о Франции 1846 г. можно сказать, что она стремительно приближалась к тому всеобщему кризису, который через Два года поразил все отрасли ее промышленности и финансы и Закончился Февральской революцией 1848 г,
3 Имеются в виду славянофилы,

133. А. де Сиркуру. 15 июня 1846

СП II. N 105. Незначительные изменения внесены согласно указаниям Д. И. Шаховского (ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 354). В СП II публиковалось по копии, сделанной рукой Н. Д. Шаховской. В архиве А. Н. Пыпина в ИРЛИ имеется другая копия, которой пользовался Д. И. Шаховской, в этой копии имеется полная дата, которая принимается и в настоящем издании. Возможно, были и другие копии письма, которые Чаадаев давал читать знакомым, внося при этом некоторые поправки (см. ниже примеч. 9).
1 Письмо, о котором говорит здесь Чаадаев, вероятно, было написано в мае или первой половине июня 1846 г. Это письмо к Сиркуру неизвестно.
2 Статья А. С. Хомякова ‘Мнение иностранцев о России’, напечатанная в 4-й кн. журнала ‘Москвитянин’ за 1845 г. (см.: Хомяков А. С. ПСС. М., 1911. Т. 1).
3 После смерти А. И. Тургенева роль ‘трансметтеров’ Чаадаева выполняли Н. А. Мельгунов и С. Д. Полторацкий. В своем письме к Чаадаеву от 3 января 1848 г. Сиркур писал: ‘Я с большим опозданием отвечаю, милостивый государь, на ваше письмо от 11 июня прошлого года, это письмо доставил мне г-н Полторацкий, который прибыл сюда совсем недавно, что же касается того письма, которое должен был передать г-н Мельгунов, то я его вовсе не получил’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 60, л. 17). Письмо Чаадаева к Сиркуру от 11 июня 1847 г. неизвестно. Неизвестно также, почему Н. А. Мельгунов не доставил своевременно письмо к Сиркуру.
4 Может показаться, что в своем стремлении доказать правомерность петровских преобразований Чаадаев слишком идеализирует последующее историческое развитие России, но следует учесть, что ‘свобода от оценочных суждений’ — сознательный прием, к которому он здесь прибегает. С учетом этого обстоятельства можно сказать, что схема исторического развития России после Петра I, которую он здесь разрабатывает, имеет много общего и с концепцией ‘повреждения нравов в России’, которую в свое время выдвинул его дед, историк М. М. Щербатов, и с концепцией ‘развития революционных идей в России’ А. II. Герцена. С Герценом у Чаадаева есть почти буквальные совпадения. Так, например, о Петре II Герцен пишет: ‘Попытки князя Долгорукова (имеются ввиду попытки ‘возвращения старого порядка вещей’. — B. С.) ни к чему не привели’. О Екатерине II: ‘После тридцатипятилетнего перерыва это было как бы продолжением царствования Петра I’.
5 Имеется в виду 1-й Константинопольский собор 381 г., повторно осудивший арианство. Постановления этого собора были представлены императору Феодосию на утверждение. (См.: Болотов В. В. Лекции по истории древней церкви. Пг., 1918. Т. IV. C. 117).
6 Чаадаев имеет в виду призвание варягов на Русь, которое, согласно ‘Повести временных лет’, имело место в 862 г. (см.: Изборник. М., 1969. С. 35).
7 Имеется в виду политическая деятельность патриарха Иова и окончательное закрепощение крестьян в 1597 г.
8 Чаадаев имеет в виду славянофилов.
9 Возможно, это место письма (в сохранившейся у него копии) подвергнуто Чаадаевым позднейшей переработке в соответствии с замечаниями М. А. Дмитриева, высказанными им в письме от 30 августа 1847 г. (см. его в ‘Приложениях’ N LIII).
10 Первая часть ‘Истории русской словесности, преимущественно древней’ С. П. Шевырева вышла в свет в марте 1846 г., вторая — в августе.
11 Чаадаев говорит о западниках. Следует обратить внимание, что в этом письме, как и вообще во всех своих сочинениях, Чаадаев старательно избегает названий ‘западники’ и ‘славянофилы’.

134. С. Г. Волконской. 1 ноября 1846

Публикуется по машинописи перевода, сделанного Д. И. Шаховским и хранящегося в ИРЛИ, ф. 333, ед. хр. 321. Там же — копия письма на французском языке.
1 В письме к Н. Д. Шаховской, написанном в 1846 г., Чаадаев писал: ‘Кн. Волконская приезжала проститься со мной и с тем, чтобы я написал несколько строк в ее альбом рядом со строками, написанными Ермоловым. Она упоминала о вас с трогательною любовью’ (СП II. N 92, М. О. Гершензон ошибочно датировал письмо 1845 г., адресатом письма названа ‘кузина’).
2 Речь несомненно идет о Е. А. Свербеевой. Ее ‘охлаждение’ к Чаадаеву, о котором говорится в письме, вызвано не совсем понятными причинами. См. также N 130.
3 Имеется в виду А. И. Тургенев, умерший 3 декабря 1845 г,
4 Т. е. о Е. Д. Щербатовой.

135. Ю. Ф. Самарину. 15 ноября 1846

СП II. N 107. В СП обозначено как письмо к ‘неизвестному’, адресат установлен Д. И. Шаховским (ЛН. С. 72). ю. Ф. Самарин ответил письмом от 5 декабря 1846 г. (см. ‘Приложения’ N L).
1 Письмо Самарина неизвестно.
2 В эти годы Самарин особенно дружен был с К. С. Аксаковым, с которым вместе учился в Московском университете, но возможно, Чаадаев имеет здесь в виду вообще весь круг славянофилов.
3 Находясь в это время на государственной службе в Риге, Ю. Ф. Самарин проповедовал насильственное введение православия в Прибалтике, чем в 1849 г. навлек на себя правительственные репрессии (см.: Самарин Ю. Ф. Сочинения. М., 1889. Т. VII. С. XC-XCVI).

136. К. С. Аксакову. 1846

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 297. На подлиннике на обороте надпись: ‘Его Благородию М. Г. Константину Сергеевичу Аксакову у Арбатских ворот, против Иерусалимских ворот, в доме Высотского’, О датировке см. ниже примеч. 2.
1 Вероятно, речь идет о драматической пародии К. С. Аксакова ‘Олег под Константинополем’ (отрывок из нее был опубликовав в 1835 г. в Х-м томе ‘Молвы’, полностью опубликована в С.-Петербурге в 1858 г.).
2 Эта описка или преднамеренная ошибка Чаадаева (умершего в 1856 г. в возрасте неполных 62 лет), — а может быть, и то, а другое вместе, — является тем не менее единственным основанием для датировка письма. (Не исключено, что это ошибка переписчика, так как у Чаадаева 5 и 6 очень похожи.) На 40-е и 50-е годы выпадают всего два года — 1840 и 1846, — когда день рождения Чаадаева, 27 мая, приходится на понедельник. О знакомстве Чаадаева с К. С. Аксаковым ранее 1842 г. нет никаких данных. Зато есть много свидетельств об их активном общении именно в 1845-1846 гг. В частности, сохранилось письмо К. С. Аксакова к брату И. С. Аксакову от 16-18 мая (т. е. написанное незадолго до дня рождения Чаадаева), в котором он пишет: ‘Белинский и др. оставили Москву: я не встречался с ним и, чтобы избежать встречи, я не ездил ни к Коршу, ни к Чаадаеву’ (ЛН. Т. 56. С. 179).

137. К. С. Аксакову. 1846

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 299. Датируется на основании упоминания А. И. Овера, имя которого встречается еще в одном письме Чаадаева к кузине (СП I. N 92), которое М. О. Гершензон датировал 1845 г., что неверно в силу следующих обстоятельств: все письма в СП I NN 91-97 он датирует 1845-м годом, опираясь на то, что в них ‘идет речь о поисках квартиры и упоминается Петр Иванов’, и что они связаны по содержанию с письмом Петра Новоселова к Е. Д. Щербатовой от 12 сентября 1845 г. В письме СП N 92, однако, не упоминается ни Петр Иванов, ни поиски квартиры, весьма слабо по своему содержанию оно связано и с письмом Петра Новоселова, в том же письме N 92 говорится о посещении Чаадаева С. Г. Волконской, что, как видно из письма к ней Чаадаева, написанного 1 ноября 1846 г. (N 134), могло иметь место не ранее 1846 г.
В силу этих обстоятельств публикуемое письмо, так же, как и письмо СП N 92 (а также примыкающее к нему по содержанию письмо СП N 176), следует датировать 1846 г.

138. А. И. Герцену. 1842-1846

СП II. N 151. Датировано М. О. Гершензоном. Оригинал письма был вклеен А. И. Герценом в альбом автографов, который он составлял за границей.
1 О каком документе идет речь, не установлено.

139. П. А. Вяземскому. 29 апреля-10 мая 1847

СП I. N 109. Письмо к Вяземскому (до СП) было напечатано четыре раза: 1) в книге Н. В. Сушкова ‘Московский Университетский Благородный Пансион’. М., 1858, 2) РА. 1866. N 7, 3) ВЕ. 1871. Т. VI, 4) СП. Кн. 20. СПб., 1916.
1 См. письмо П. А. Вяземского от б января 1847 г. в ‘Приложениях’ N LI.
2 Книга Н. В. Гоголя — ‘Выбранные места из переписки о друзьями’, вышедшая в свет в январе 1847 г. Книга, как известно, вызвала бурную реакцию со стороны всей прогрессивной общественности России. ‘Гнусной книгой’ назвал ее В. Г. Белинский, посвятивший ее разбору свое знаменитое ‘Письмо к Гоголю’. Чуть ли не единственными ‘хвалителями’ книги оказались ф. В. Булгарин и Ф. Ф. Вигель. Многие прежние друзья Н. В. Гоголя после выхода в свет ‘Выбранных мест…’ сочли его сумасшедшим (С. П. Шевырев, М. П. Погодин, С. Т. Аксаков, В. А. Жуковский, последний, впрочем, сочувствовал идеям Гоголя, осуждая лишь ‘форму’ их).
При современной оценке книги Н. В. Гоголя и полемики, названной ее появлением в свет, следует учесть, что важнейшие ее главы (‘Что такое губернаторша’, ‘Занимающему важное место’, ‘Страхи и ужасы России’, ‘Нужно любить Россию’, ‘Нужно проездиться по России’) не были пропущены цензурой и не вошли в первое издание. Подробнее см.: Золотусский И. П. Гоголь. М., 1984. С. 384-430.
2а В этих словах Чаадаева несомненно содержится ироничный намек на известные слова А. X. Бенкендорфа, высказанные им в беседе с М. Ф. Орловым как раз по поводу публикации ФП I: ‘Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение, вот <...> точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 37-38).
3 В письме к В. В. Львову от 20 марта 1847 г. Гоголь писал: ‘Стыд этот мне нужен. Не появись моя книга, мне бы не было и в половину известно мое душевное состояние. Все эти недостатки мои, которые вас так поразили, не выступили бы передо мною в такой наготе: мне бы никто их не указал. Люди, с которыми я нахожусь ныне в сношениях, уверены не шутя в моем совершенстве’ (Гоголь Н. В. ПСС. Т. XIII. С. 264).
4 Чаадаев имеет в виду славянофилов.
5 С Гомером и Шекспиром сравнивал Гоголя К. С. Аксаков в статье ‘Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души’, изданной отдельной брошюрой в 1842 г. (см.: Аксаков К. С, Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1981. С. 143-148).
8 Отсюда следует, что Чаадаев неоднократно был свидетелем ‘разговора’ Гоголя. Д. Н. Свербеев рассказывал лишь об одной встрече Гоголя с Чаадаевым: ‘Я помню, как давно уже ленивый и необщительный Гоголь, еще до появления своих ‘Мертвых душ’, приехал в одну середу вечером к Чаадаеву. Долго на это он не решался, сколько ни упрашивали общие приятели упрямого малоросса, наконец, он приехал и, почти не обращая никакого внимания на хозяина и гостей, уселся в углу на покойное кресло, закрыл глаза, начал дремать и потом, прохрапев весь вечер, очнулся, пробормотал два-три слова в извинение и тут же уехал. Долго не мог забыть Чаадаев такого оригинального посещения, и конечно оно вспоминалось ему при чтении Гоголя, а может быть и при суждении о его произведениях’ (Свербеев. М., 1899. Т. 2. С. 405-406).
Однако в дневнике А. И. Тургенева зафиксированы, по крайней мере, два визита Гоголя к Чаадаеву: 12 февраля и 13 мая 1840 г. (РЛ. 1963. N 2. С. 139, 140). 1842-1848 гг. Гоголь провел ва границей, но по возвращении в Россию он и Чаадаев снова могли встречаться, оба они были частыми посетителями салона Е. А. Свербеевой, о чем пишет в своих неопубликованных воспоминаниях сын последней А. Д. Свербеев (ЦГАЛИ, ф. 472, он. 1, ед. хр. 103, лл. 6-7, 12). Подробнее о Н. В. Гоголе и Чаадаеве см.: Веселовский А. Гоголь и Чаадаев // ВЕ. 1895. N 9, Тарасов Б. II, Н. В. Гоголь и П. Я. Чаадаев (Тема единства в сознании мыслителя и писателя) // Тарасов I. С. 306-317, Кириченко Е. И. Архитектурные теории XIX века в России. М., 1986. С. 60.
7 Н. Ф. Павлов, опубликовавший в 1847 г. в трех номерах ‘Московских Ведомостей’ свои ‘Письма к Н. В. Гоголю по поводу его книги ‘Выбранные места из переписки с друзьями». В четвертом письме (третье напечатано не было) в N 46 ‘Московских Ведомостей’ Павлов писал: ‘… из зла извлекать добро люди но умеют. Правда, существует историческое учение, которое берется за это дело: признавая все средства позволенными для достижения благой цели, оно учит направлять зло к добру. Но ведь этим занимаются последователи Игнатия Лойолы’ (Павлов Н. Ф. Сочинения. М., 1985. С. 278).
8 Дата ’10 мая’ отсутствует в публикации СП, восстановлена согласно указанию Д. И. Шаховского (ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 354, л. 118).
9 Вяземский прислал Чаадаеву отдельный оттиск своей статьи ‘Языков — Гоголь’, напечатанной в ‘СПб. ведомостях’ N 90, 91 (24 и 25 апреля) 1847 г. и затем отдельной брошюрой.
10 В первой части своей статьи, посвященной H. М. Языкову, Вяземский писал: ‘Нельзя не спросить учителей и законодателей новой школы: куда и до каких граней нам возвратиться или по крайней море куда и какими путями нам идти? Разрешения этих вопросов не найдем. Наши нео- и староучители отвлеченным языком, общими местоимениями намекают о том, что должно бы выразить существительными, собственными, личными именами, так, чтобы не было ни недоумения, ни сбивчивости’ (Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 167).
11 Написав письмо, Чаадаев не спешил его отправлять адресату, а продолжал работать над ним и давал читать многим своим друзьям и знакомым. Вяземский знал о существовании письма, но еще в феврале 1848 г. не получил его (см. в ‘Приложениях’ письмо П. А. Вяземского от И февраля 1848 г. N LVI). По-видимому, в конце концов письмо попало в руки адресата, так как редакция РА, публикуя его, отметила: ‘Получено от кн. Вяземского’.

140. Ф. И. Тютчеву. 10 мая 1847

ЛН. Т. 19-21. С. 587-589. Обращение к Тютчеву, опущенное при копировании М. И. Жихаревым и замененное им многоточием, восстановлено Д. И. Шаховским,
1 Письмо Чаадаева написано в ответ на письмо Тютчева от 13 апреля 1847 г. (см. ‘Приложения’ N L1I), в котором Тютчев благодарил Чаадаева за присылку портрета.
2 О статье П. А. Вяземского ‘Языков — Гоголь’ см. примеч. 9 к N 139. Письмо Чаадаева к Вяземскому 1847 г. (N 139) начато 29 апреля, вторая его дата, 10 мая, совпадает с датой публикуемого письма к Ф. И. Тютчеву. По-видимому, закончив письмо к Тютчеву, Чаадаев приступил к заключительной части своего письма к П. А. Вяземскому.
3 Бургиньоны (правильно: бургионы) — германское племя, размещавшееся во II в. н. э. у истоков Вислы. Франки — германское племя, которое в III в. н. э. размещалось по нижнему и среднему Рейну. На рубеже V-VI вв. завоевали Галлию, образовав Франкское государство (см.: Средневековье в свидетельствах современников. М., 1984. С. 256, 293). Полемика по поводу передвижения бургиньонов и франков в эпоху великого переселения народов разгорелась между А. С. Хомяковым и Т. Н. Грановским в 1845-1847 гг. С обеих сторон было написано по четыре статьи, которые печатались в московских сборниках, издаваемых славянофилами в 1845 и 1846 гг., и в различных периодических изданиях.
4 Под ‘прусскими делами’ Чаадаев подразумевает изданный в начале 1847 г. королем Фридрихом-Вильгельмом IV указ о созыве ландтага.
5 Летом 1846 г. Ф. И. Тютчев встречался с Чаадаевым в Москве, о чем писал в письме к жене от 14 августа 1846 г.: ‘Из знакомых я видел Чаадаева, здоровье которого очень плохо, а настроение духа еще хуже. Он считает себя умирающим и просит у всех советов и утешений’ (СП. СПб., 1914. Кн. 18. С. 13-14). Более позднее известие о состоянии здоровья Чаадаева встречается в письме А. С. Хомякова к А. Н. Попову от 4 марта 1847 г.: ‘После вашего отъезда ровно ничего нового нет. Одна только новость: болезнь бедного Чаадаева. Я у него не был, но по слухам это нервическое расстройство, которое очень близко к сумасшествию’ (Хомяков А. С. ПСС. М., 1900. Т. 8. С. 171-172). Видимо, со слов Хомякова А. Н. Попов информировал о Чаадаеве Тютчева (см. письмо Тютчева к Чаадаеву от 13 апреля 1847 г. — ‘Приложения’, N LII).

141. М. П. Погодину. Октябрь 1847

СП I. N 110. Датируется по письму М. П. Погодина от 22 октября (см. ‘Приложения’, N LIV), ответом на которое является. Поскольку журнал ‘Москвитянин’ начал снова издаваться осенью 1847 г., это и определяет год написания обоих писем. М. П. Погодин ответил Чаадаеву письмом от 3 ноября 1847 г. (см. ‘Приложения’ N LV).
1 О журнале ‘Москвитянин’ см. примеч. 2 к N 100.
2 Воспоминания Чаадаева об А. С. Пушкине не известны, некоторые предположения на этот счет см. в примеч. 12 к N 154.

142. С. Д. Полторацкому. 30 октября 1847

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 3, ед. хр. 68. л. 3. В верхней части письма рукой С. Д. Полторацкого сделана надпись по-французски: ‘Получено в Петербурге, в четверг, 6/18 ноября 1847 г. в 6 часов вечера’.
1 Имеется в виду письмо к Сиркуру от 11 июня 1847 г., о котором см. примеч. 3 к N 133.
2 Вероятно, это тот самый художник, о котором Чаадаев писал Н. Д. Шаховской в 1847 г.: ‘Сегодня я позирую для портрета карандашом, предназначаемого Тютчеву (М. О. Гершензон фамилию не прочитал, — В. С). Художник, которого вам рекомендую, — зовут его Петровский — пожелал сделать мой портрет даром’ (СП II. N 108). Карандашный портрет Чаадаева 1847 г. неизвестен, однако известны два его портрета, выполненные маслом в 40-х гг. С одного из них, погрудного, 3/4 вправо, на котором Чаадаев изображен в плаще с меховым воротником (оригинал хранится в Государственном Историческом музее), он заказал в Париже, через посредничество С. Д. Полторацкого, литографированные копии, которые дарил своим друзьям и знакомым. Можно предположить, что по окончании карандашного портрета Петровский написал и портрет Чаадаева маслом. В таком случае именно о нем идет речь в ‘характеристическом анекдоте’, который рассказал Ф. И. Тютчев Е. М. Феоктистову: ‘задумал Чадаев подарить друзьям свой портрет масляными красками. Найден был живописец, молодой и талантливый человек, усердно принявшийся за работу, но эта работа сделалась для него тяжким мучением. Чадаев заставлял его переделывать портрет не менее пятнадцати раз, так что несчастный художник воскликнул однажды:
— Откровенно признаюсь, что я не могу равнодушно смотреть на вас, писать два или три месяца одно и то же лицо — это ужасно!
— Мне остается только сожалеть, — возразил ему с невозмутимым спокойствием Чадаев, — что вы, молодые художники, не подражаете вашим предшественникам, великим мастерам XV и XVI веков, которые не тяготились воспроизводить один и тот же тип.
— Какой же это?
— Тип Мадонны’.
(Воспоминания Е. М. Феоктистова. За кулисами политики и литературы. 1848-1896. Л., 1929. С. 63).
3 Так в оригинале, лицо неустановленное, упоминается также в письме С. Д. Полторацкого к Чаадаеву от 29 апреля/11 мая 1848 г. (см. ‘Приложения’, N LVII).

143. К. С. Аксакову. 1847

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 298. На подлиннике на обороте надпись: ‘Его Благородию М. Г. Константину Сергеевичу Аксакову. На Козихе, в доме Аксакова, тоже Дмитриева’. О датировке см. ниже примеч. 1 и 2.
1 Графиня Е. П. Ростопчина с 1845 по 1847 г. находилась за границей. По возвращении в Россию поселилась в Москве. В числе стихотворений, привлекших внимание Чаадаева, могло оказаться и стихотворение ‘Насильный брак’, в котором в довольно прозрачной аллегорической форме осуждалось отношение николаевского самодержавия к Польше. По воспоминаниям Д. М. Погодина,
Ростопчина по возвращении в Россию была ‘в апогее своей лирической славы и красоты’. ‘Мерцал над нею ореол мученичества, испытанного, как говорили, в III отделении за ходившее по рукам стихотворение ‘Насильный брак» (Ростопчина Е. П. Талисман. М., 1987. С. 12).
2 В 1847 г. широко отмечалось 800-летио Москвы. Намерение Чаадаева потолковать с Аксаковым о ‘великих судьбах’ ‘старой конюшни’ связано, вероятно, с этим событием.

143А. М. И. Жихареву. 1847

Публикуется с рукописи перевода, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 336. Датировано Д. И. Шаховским.
1 По-видимому, речь идет о письме Чаадаева к П. Л. Вяземскому от 19 апреля 1847 г., которое попало в руки адресата не ранее чем через год после того, как было написано (см. примеч. 11 к N 139).

144. М. П. Погодину. 1847

СП I. N 111. Дата поставлена на оригинале рукой М. П. Погодина или Н. П. Барсукова. На обороте надпись рукой Чаадаева: ‘Его Высокоблагородию М. Г. Михаиле Петровичу Погодину’.
1 Возможно, речь идет о письме Чаадаева к П. А. Вяземскому 1847 г. (N 139), которое он распространял в рукописях среди своих московских друзей и знакомых (см. примеч. 11 к N 139).

145. М. П. Погодину. 1847

СП I. N 112. Дата проставлена на оригинале рукой М. П. Погодина или Н. П. Барсукова.
1 Возможно, Чаадаев просит Погодина вернуть ему одно из его писем, может быть, речь идет о его письме к П. А. Вяземскому 1847 г. (N 139). См. примеч. 1 к предыдущему письму.

146. М. П. Погодину. 1847

СП I. N 113. Дата проставлена на оригинале рукой М. П. Погодина или Н. П. Барсукова.
1 Загородная местность близ Москвы (ныне Петровско-Разумовское).
2 Ближайшими по времени книгами, изданными М. П. Погодиным, были: ‘Историко-критические отрывки’ и ‘Исследования, замечания и лекция о русской истории’ (т. 1). Обе. книги изданы в Москве в 1846 г., о какой из них идет речь в письме Чаадаева, неизвестно.
3 Имеется в виду ‘древлехранилище’ М. П. Погодина (см. примеч. 1 к N 148).

147. М. П. Погодину. 1847

СП I. N 153. Датировано Д. И. Шаховским по связи с предыдущим письмом.
1 Вероятно, Чаадаев благодарит М. П. Погодина за присланную им книгу, о которой шла речь в предыдущем письме. В библиотеке Чаадаева книг М. П. Погодина нет, хотя это не означает, что их там не было, библиотеку Чаадаева нельзя считать полностью восстановленной (см.: Каменский З. А. Вторая библиотека Чаадаева // Каталог. С. 11-12).

148. М. П. Погодину. 1847

СП I. N 114. Дата на подлиннике проставлена рукой М. П. Погодина или Н. П. Барсукова.
1 Имеется в виду знаменитое ‘древлехранилище’ Погодина — собрание старинных рукописей, документов, портретов и т. п. Сведения о новых приобретениях Погодина регулярно печатались в ‘Москвитянине’, в 1847 г. такие объявления были помещены в NN 1, 2, 3.
В 1835 г. Погодин купил дом на Девичьем Поле, принадлежавший дяде и опекуну Чаадаева Д. М. Щербатову, в одном из залов которого висела копия с портрета кн. М. М. Щербатова (историка, деда Чаадаева), входящая в ‘древлехранилище’ (Барсуков. Кн. 16. С. 510).

149. А. Я. Булгакову. 1848

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ЦГАЛИ, ф. 195, он. 1, ед. хр. 5083, л. 211. На том же листе — письмо А. Я. Булгакова П. А. Вяземскому.
1 Чаадаев имеет в виду два своих письма к П. А. Вяземскому, написанных в 1848 г.: 10 августа и более раннее (первое из них хранится в ЦГАЛИ, ф. 195, он. 1, ед. хр. 5083, второе — там же, ф. 195, он. 1, ед. хр. 3004). Получив оба эти письма в один день, II. А. Вяземский ответил Чаадаеву письмом от 11 февраля 1848 г. (см. ‘Приложения’, N LVI), из которого следует, что еще и к этому времени он не получил от Чаадаева адресованного ему письма о Гоголе от 29 апреля — 10 мая 1847 г. (N 139).
150. С. Д. Полторацкому. 3 мая 1848
Перевод выполнен с оригинала, хранящего в ГБЛ, ф. 41, к. 3, ед. хр. 68, лл. 5-6 об., Л. 3. Каменской. В пер. Б. П. Тарасова опубликовано в журнале ‘Литературная учеба’. 1988. N 2. Французский текст опубликован: Zeitschrift fur Slavische Philologie. Bd. XXVIII. Hf. 1. S. 56-58. На письме рукой Полторацкого надпись по-французски: ‘Получено в Вильневе (Кантон Во), утром во вторник, 13/25 июля 1848 г.’
1 Чаадаев благодарит за свой литографированный портрет, который по его просьбе заказал в Париже С. Д. Полторацкий (см. примеч. 2 к N 142). Второй вариант литографии в это время уже был отправлен Полторацким в Россию (см. в ‘Приложениях’, N LVII — письмо С. Д. Полторацкого к Чаадаеву от 29 апреля/11 мая 1848 г.),
2 Чаадаев имеет в виду события Февральской революции во Франции.
3 Речь идет об эпидемии холеры в России, достигшей к середине мая 1848 г. катастрофических размеров. Интересное описание борьбы с эпидемией холеры в Московской губернии содержится в письме В. В. Львова к Чаадаеву (см. ‘Приложения’, N LVIII).
4 Под ‘царственным Леверье’ Чаадаев подразумевает Петра I.
5 Имеются в виду московский генерал-губернатор А. Г. Щербатов и его жена Софья Степановна.
6 Персонаж комедии Мольера ‘Мещанин во дворянстве’, который, по собственному признанию, ‘и не подозревал, что вот уже больше сорока лет говорит прозой’ (действ. 1, явл. 1).
7 Екатерина Федоровна Муравьева умерла 21 апреля 1848 г. В ее доме в Москве Чаадаев часто бывал, получая от нее известия о ссыльных декабристах.
8 Софья Никитична Муравьева, дочь H. М. Муравьева, родившаяся в Читинском остроге.
9 М. И. Бибиков, племянник декабристов Муравьевых-Апостолов.
10 Место английской ссылки в Австралии, неподалеку от Сиднея. Здесь употребляется для обозначения места ссылки вообще.
11 Имеется в виду младший сын И. Д. Якушкина — Евгений.
12 В марте 1848 г. Ламартин назначил Сиркура послом в Пруссию. Этот пост Сиркур занимал до 5 июня 1848 г., и все это время находился в Берлине.
13 Возможно, речь идет об Элен-Сарре Саути, на которой С. Д. Полторацкий был женат вторым браком.

151. Ф. И. Тютчеву. Июль 1848

ЛН. Т. 19-21. С. 589-591. Обращение к Тютчеву, опущенное при копировании Жихаревым и замененное им многоточием, восстановлено Д. И. Шаховским. Комментируя это письмо, Д. И. Шаховской писал, что оно ‘представляет огромный интерес для определения позиции Чаадаева после февральской революции и после пересмотра им своей доктрины. Может даже показаться, что он круто изменил все свое мировоззрение и является более славянофилом, чем сами славянофилы <...> На самом деле это, конечно, не так. Чаадаев в восхищении от того, что наконец имеет перед собой попытку широкой концепции русской истории с освещением ее с мировой точки зрения (в статье Ф. Тютчева ‘Россия и революция’. — В. С.) <...> Чаадаев, конечно, далеко не во всем мог с ним согласиться. Коренное различие их взглядов выразилось особенно ярко через несколько лет, перед началом Крымской войны, когда Чаадаев особенно решительно оспаривал именно тютчевские мечты о ‘Великой греко-российской восточной империи’. Свое несогласие с общей мыслью Тютчева Чаадаев в полуприкрытой форме выражает и в этом письме. Во многих местах его сквозит явная ирония, Чаадаев знает, что на одном ‘смирении’ и ‘самоотречении’, которые Тютчев считает коренными чертами русской идеи, далеко не уедешь, и указывает уже в начале письма, что, может быть, эти-то черты и мешают нам самим разобраться в преимуществах нашего положения и понять смысл исторического
хода событий. Но Чаадаев, наученный горьким опытом, в этот период своей жизни старается найти общую почву при полемике и проводить свою точку зрения, исходя из посылок, признаваемых противником, только бы этот противник достаточно широко ставил вопрос и заслуживал внимания <...>
Надо еще принять во внимание, что письмо Чаадаева писано как раз в момент жестокого полицейского террора после февральской революции во Франции <...> Некоторые намеки в <...> письме легко расшифровать как решительную критику славянофильских и шовинистических устремлений Тютчева. <...> Перед нами здесь Прежний Чаадаев, только введший в свою систему некоторые существенные фактические поправки <...>‘ (ЛН. Т. 19-21. С. 591- 592).
1 Записка Тютчева — его статья ‘Россия и революция’, поданная Ф. И. Тютчевым Николаю 1 и одобренная последним. Она была написана по-французски в апреле 1848 г. и напечатана в Париже в 1849 г. Эту статью Чаадаев получил еще в рукописи от родственника Тютчева Н. В. Сушкова. 22 июля 1848 г. С. 11. Шевыров писал М. П. Погодину: ‘У Чаадаева есть мемория, Тютчевым написанная и читанная Государем <...> Чаадаев хотел бы тебе сообщить эту меморию’ (Барсуков. СПб., 1895. Кн. 9. С. 273). Об этой же ‘мемории’ писал Чаадаев в письме к С. П. Шевыреву (см. N 152).
2 Статья Тютчева начинается словами: ‘<...> Давно уже в Европе существуют только две действительные силы — Революция и Россия. Эти две силы теперь противопоставлены одна другой, и быть может завтра они вступят в борьбу. <...> Революция — прежде всего враг христианства! Анти-христианское настроение есть душа Реьилюции, это ее особенный отличительный характер’ (Тютчев Ф. И. Стихотворения и политические статьи. СПб., 1900. С. 474-475).
3 Под ‘религиозной драмой XVI века’ Чаадаев имеет в виду Реформацию. Тютчев считает началом ‘анархии’ Французскую революцию 1789 г. (см. Тютчев Ф. И. С. 476).
4 Имеется в виду Петр I.
5 Современный ‘носитель его звания’ — Николай I. В своей статье Тютчев писал: ‘На этот раз, к счастию, на Российском престоле находился Государь, в котором воплотилась ‘русская мысль’, и в настоящем положении вселенной ‘русская мысль’ одна была настолько отдалена от революционной среды, что могла здраво оценить факты, в ней проявляющиеся’ (Тютчев Ф. И. С. 478).
6 По мнению Д. И. Шаховского, ‘центральный пункт прикрытого потоком восхвалений возражения Чаадаева Тютчеву заключается именно в этом утверждении, что в результате всех наших преимуществ мы, при сопоставлении основ нашей культуры с культурой европейской, не имеем никакого определенного представления о нашем положении в мировом развитии и о нашей исторической миссии’ (ЛН. Т. 19-21. С. 592).

152. С. П. Шевыреву. Июль 1848

СП I. N 116. Датируется на основании упоминания статьи Ф. И. Тютчева.
1 Имеется в виду статья Ф. И. Тютчева ‘Россия и революция’ (см. предыдущее письмо к Ф. И. Тютчеву и примеч. 1 к нему).
2 Понедельник — ‘приемный день’ Чаадаева, по-видимому, он собирался обсудить статью Тютчева среди своих друзей и гостей.

152А. М. И. Жихареву. <1848>

Публикуется с рукописи перевода, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 336. Машинописная копия этого письма имеет полную дату: 7 августа 1849 г. Чаадаев довольно редко выставлял на своих письмах полную дату, и в данном случае есть основания предполагать, что год написания указан не им самим, а скорее всего адресатом, и, по-видимому, несколько лет спустя после получения письма, так как год указан неправильно: письмо, как это следует из его содержания (см. ниже примеч. 3, 4, 6), написано в 1848 г.
1 Письмо М. И. Жихарева неизвестно.
2 В оригинале: ‘смеющаяся’, но это, по-видимому, описка переводчика.
3 Чаадаев намекает на свою близкую кончину, которую он ожидал в 1848 г. См. также примеч. 4 к N 153.
4 Возможно, речь идет о записке Луи Колардо: см. примеч. 6 к N 154.
5 О библиотеке Чаадаева см. комментарий к ‘Заметкам на книгах’ в т. 1 наст. изд. и примеч. 1 к N 147.
6 Это письмо Чаадаева, написанное летом 1848 г., неизвестно, ответ М. Я. Чаадаева от 18 июля 1848 г., о котором говорится ниже, см. в ‘Приложениях’, N LIX.
7 См. примеч. 3 к N 150.
8 Имеется в виду Матвей Иванович Жихарев, из письма Чаадаева к Михаилу Ивановичу Жихареву, написанного в 1849 г. (см. N 154 А) известно, что его брат в составе корпуса Паскевича участвовал в подавлении венгерского восстания. Чаадаев, по-видимому, спрашивает о начале его военной службы.

153. М. Я. Чаадаеву. 18 августа 1848

Публикуется но машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 409. Написано в ответ на письмо М. Я. Чаадаева от 18 июля 1848 г. (см. ‘Приложения’, N LIX), чем и определяется год написания (копия, хранящаяся в ИРЛИ, ошибочно датирована Д. И. Шаховским 1849 г.). Публикуемое письмо — первое из сохранившихся писем П. Я. Чаадаева к брату, написанных после 1837 г. Из сохранившейся переписки братьев Чаадаевых (16 писем П. Я. Чаадаева, написанных с 1848 по 1852 г.: ИРЛИ, ф. 334 ед. хр. 406-416, ИРЛИ, ф. 250, он. 1, ед. хр. 328, и 12 писем М. Я. Чаадаева, написанных с 1840 по 1852 г.: ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74) известно о существовании целого ряда не дошедших до нас писем П. Я. Чаадаева к брату (письма 1837-1838 гг., 10 ноября 1840 г., 29 июля 1841 г., лето 1848 и др.). О содержании этих писем отчасти можно судить по ответным письмам М. Я. Чаадаева (см. ‘Приложения’, NN XLI, LIX). В настоящее издание включены лишь некоторые письма П. Я. Чаадаева и М. Я. Чаадаева за указанный период.
1 Об эпидемии холеры 1848 г. см. примеч. 3 к N 150
2 Максим Ефимов — управляющий имением Л. М. Щербатовой.
3 Петр Синицын — камердинер М. Я. Чаадаева.
4 Начиная с 1848 г. предчувствие скорой смерти постоянно сопутствовало Чаадаеву, о нем он говорил своим знакомым (см.: Свербеев. Т. 2. С. 409, Барон А. И. Дельвиг. Мои воспоминания. М., 1913. Т. И. С. 395).

154. М. Я. Чаадаеву. 20 апреля-1 июля 1849

Публикуется по машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 410. Написано в ответ на несохранившееся письмо М. Я. Чаадаева от 13 февраля 1849 г. Первая часть письма, датированная 20 апреля, опубликована в журнале ‘Наше наследие’, 1988. N 1. С. 67-68.
1 Письмо М. Я. Чаадаева, о котором идет здесь речь, было ответом на письмо П. Я. Чаадаева от 25 января 1849 г. (написано по-французски, хранится в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 411), в котором он просил брата о денежной помощи. 25 апреля 1849 г., отправляя П. Я. Чаадаеву очередную ‘треть’ ежегодной годовой выплаты (2 тыс. руб. серебром, или 7 тыс. ассигнациями), Михаил Яковлевич писал: ‘Письмом от 25 гепваря просишь ты, чтобы я под залог части моего имения занял в воспитательном) доме денег, и этими деньгами ссудил тебя или бы уплатил ими часть моего тебе долга, но какую сумму желаешь чтоб я занял, того определенно ты не означил. Я отвечал от 13 февраля (письмо мое отправлено к тебе из г. Арзамаса через почту 15 февраля), что мне необходимо знать, сколько тебе нужно денег, то есть: сколько мне нужно занять для тебя в воспит<ательном> доме, и что я буду ожидать от тебя ответа для приступления к займу, — но этого ответа до сего времени не получил’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, л. 28).
Содержание письма М. Я. Чаадаева от 13 февраля 1849 г. отчасти известно по воспоминаниям М. И. Жихарева, который, характеризуя имущественные и финансовые отношения братьев Чаадаевых, писал: ‘Редко случается, чтобы брат для другого брата сделал столько самых великодушных пожертвований, сколько Михаил Чаадаев сделал их для Петра Чаадаева, и никогда не должно случаться, чтобы облагодетельствованный был благодетелю столько и столько неблагодарен. Вместо того, чтобы быть признательным, он приписывал брату свое разорение, извращая обстоятельства и выдумывая факты.
<...> Один из теперешних профессоров Московского университета, будучи еще студентом и имея случай проводить летнее время у товарища в Нижегородской губернии, по соседству с М. Я. Чаадаевым, там с ним виделся и имел разговор такого содержания <...> ‘По нашему разделу, — покончил Михаил Яковлевич, — за мною оставался порядочный его капитал, с которого ежегодно я ему высылал проценты, теперь и капитал и проценты давно уплачены, но так как я знаю, что ему жить нечем, то все продолжаю всякий год высылать проценты с долга, уже погашенного и несуществующего, однако же твердо уверен, что этой не очень значительной суммы достаточно для него быть не может’. Оно на самом деле от слова и до слова так и было. Кроме и сверх этого от двух, в продолжение их жизни, пришедших к ним наследств, из которых одно было довольно цепное, Михаил Яковлевич Чаадаев отступился, без всякого вознаграждения, предоставляя их брату’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 9-10).
Этому свидетельству нельзя, однако, доверять полностью. Во-первых, применительно к 1849 г. неправомерно говорить о ‘двух наследствах’, от которых М. Я. Чаадаев якобы отказался в пользу брата. В 1834 г. П. и М. Чаадаевы стали сонаследниками умершего в том году их двоюродного племянника Григория Чаадаева. Одна часть имения Меленковского уезда Владимирской губернии досталась П. Я. и М. Я. Чаадаевым, а другую наследовал родной брат покойного — ‘слабоумный’ Дмитрия Васильевич Чаадаев, умерший в 1860 г., причем единственным законным наследником этой части Меленковского имения оказался М. Я. Чаадаев, который помимо недвижимости получил 41 500 руб. серебром. Что касается второго наследства, после умершей в 1852 г. княжны А. М. Щербатовой, то оно было невелико, и отказ от него М. Я. Чаадаева в пользу брата, по-видимому, можно рассматривать как компенсацию за невыполненное обещание, данное в 1849 г. К тому же, сохранившиеся документы называют П. Я. Чаадаева владельцем с. Алексеевского лишь с 1854 г. (см.: Декабристы Дмитровского уезда. Дмитров, 1925. С. 79). Подробные сведения об этих наследствах имеются в ГАГО, ф. 984, он. 816, ед. хр. 6 (Черновики прошений на имя императора и переписка по вопросам вступления М. Я. Чаадаева в управление имением Григория Васильевича и Дмитрия Васильевича Чаадаевых, находящихся в Муромском уезде Черниговской и Владимирской губерниях. 1829-1864 гг. На 44 листах) и в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 477 {Шаховской Д. И. Заметка по поводу наследования М. Я. и П. Я. Чаадаевыми имения тетки их — А. М. Щербатовой).
2 Имеется в виду Н. П. Брянчанинов. См. примеч. 4 к N 82.
3 Отрывок из книги маркиза де Кюстина, в котором речь идет о Чаадаеве, см. в ‘Приложениях’.
4 Н. И. Греч в своей книге ‘Examen de l’ouvrage de М. de Marquis de Custine intitule La Russie en 1839’. Bruxelles, 1844 (‘Рассмотрение сочинения Маркиза де Кюстина, озаглавленного ‘Россия в 1839 году») писал: ‘На стр. 264 (книги Кюстина. — В. С.) рассказан анекдот об одной русской книге, публикация которой имела для автора ее серьезные последствия. Замечу прежде всего, что это не книга, а статья, напечатанная в одном из московских журналов. Автор собрал в ней всякого рода нелепости, совершенно непростительные, против России, против ее церкви, ее правительства и ее обитателей. Если бы он предстал перед судом, он несомненно понес бы суровое наказание. Император рассудил иначе: он повелел отнестись к нему как к человеку с повредившимся рассудком. Маркиз уверяет, что повеление это было приведено в исполнение чрезвычайно суровым образом. Ничего подобного. Всего лишь, в течение некоторого времени, виновного должен был по утрам навещать врач, проверять ему пульс, осматривать язык и прописывать приличествующее лекарство. Несомненно, это лечение оскорбило автора больше, чем какое бы то ни было другое возможное наказание: перед лицом всего света его выставили как сумасшедшего, как человека с расстроенной головой. Не знаю, сколько продолжалось это лечение, но не сомневаюсь, что для ума больного оно не имело большой пользы, да и для некоторых других тоже’. Конец этой цитаты на экземпляре книги Греча, принадлежавшей Чаадаеву (Каталог. N 300), со слов ‘Ничего подобного’ отмечен карандашной чертой, угол страницы 155-156 загнут.
5 Имеется в виду книга И. Г. Головина ‘Россия под Николаем’, изданная на французском языке в Париже в 1845 г.
6 Историю этого письма подробно излагает М. И. Жихарев: ‘Вскоре после февральской революции 1848 г. Чаадаев получил по городской почте письмо. Это письмо на очень щеголеватом и, видимо, выработанном французском языке, к сожалению, кажется, пропавшее, было за подписью ‘Луи Колардо’. <...> Приехав в Москву, г. Луи Колардо поспешил обратиться к г. Чаадаеву, <...> сумасшествие которого вообще давно и хорошо известно и состоит в том, что г. Чаадаев, будучи пустым и ничтожным человеком, себя воображает гением. Г. Луи Колардо <...> полагает, <...> что ежели ему посчастливится исцелить субъекта столь замечательного и интересного, как г. Чаадаев, то он с основательностью может искать и надеяться места врача при графе Мамонове (известный умалишенный, один из самых высоко родовитых и самых богатых людей в России. — М. Ж.), и тем на вечные времена обеспечит свое положение.
Одновременно с этим таких писем, говорят, было послано числом до семидесяти к разным лицам, Чаадаеву знакомым.
<...> Чаадаев очень скоро — дня через три — открыл настоящего составителя письма, действия и впечатления письмо на него никакого не произвело, и к нему он остался совершенно равнодушен. Имя составителя он без замедления сейчас же объявил всякому, кто его желал узнать. В обществе об письмах не было ни одного благоприятного отзыва. Их автора все, без исключения, порядочные люди именовали негодяем <...>.
Очень жаль, что ответ, написанный Чаадаевым не г. Луи Колардо, а настоящему корреспонденту, впрочем никогда по адресу не отправленный, тоже пропал. В нем значилось, что ‘такой-то, себя воображающий ужасным насмешником и грозным бичевателем, на самом деле не иное что есть, как жалкое, маленькое, бессильное существо, переполненное завистью и желчью’.
Про это крошечное грязное дельце я и поминать бы не стал, если бы скрывавшийся под именем Колардо впоследствии не стяжал очень большой и очень плачевной известности постыдным процессом, про который в свое время все говорили, и, особенно, если бы не ему же приписываемы были подметные безымянные письма, отчасти бывшие причиною или поводом к предсмертной дуэли Пушкина’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 48-49).
Самый существенный вопрос, который возникает в связи с этим свидетельством М. И. Жихарева, — кто же скрывался за псевдонимом Луи Колардо? Судя по последнему абзацу, можно заключить, что им был князь П. В. Долгоруков, на котором до самого последнего времени лежало подозрение в сочинении анонимного пасквиля, посланного А. С. Пушкину 4 ноября 1836 г. Теперь это подозрение, по-видимому, снято (см.: Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 году. М., 1984. С. 81-87). В другом месте своих воспоминаний М. И. Жихарев упоминает ‘про озлобленное против него (Чаадаева) отвращение Ф. Ф. В<игеля> и князя Д>олгорукова?>’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 40). Тем не менее версия Жихарева нуждается в серьезной критической проверке. Непонятно, почему об авторе, скрывавшемся за псевдонимом ‘Луи Колардо’ Жихарев сообщает намеками, в то время как сам Чаадаев, по его же словам, имя составителя ‘объявил всякому’. Сомнительно и количество писем, названное Жихаревым: ‘До семидесяти к разным лицам’, если бы это соответствовало действительности, можно было бы ожидать большую осведомленность современников Чаадаева в этом деле. Помимо Жихарева о деле Луи Колардо сообщает только Д. Н. Свербеев. В письмах Чаадаева имя Луи Колардо упоминается еще раз в мае 1849 г.: Чаадаев просит С. Д. Полторацкого вернуть ему записку г-на Колардо (ГПБ, ф. 603, ед. хр. 213, л. 2, на письме отметка рукой Полторацкого: ‘(Получено) в Москве 13/25 мая 1849’).
К сожалению, почти ничего не известно и об отношениях Чаадаева с П. В. Долгоруковым. Если под литерой ‘Д’ в воспоминаниях Жихарева (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 40) действительно имеется в виду будущий эмигрант, то во всяком случае следует учесть, что его отношения с Чаадаевым не всегда носили враждебный характер. Так, в письме 1846 г. к Н. Д. Шаховской (СП II. N 176. С. 296) Чаадаев просит кузину ‘послать мемуары Булгарина кн. Петру Долгорукому, на Пречистенке, близ Депо’. Вообще, если бы Жихарев не высказал свою версию столь определенно, наиболее подходящей кандидатурой на роль ‘Луи Колардо’ оказался бы Ф. Ф. Вигель. Взаимные характеристики Чаадаева и Луи Колардо очень похожи на те, которыми время от времени обменивались Чаадаев с Вигелем. Тем не менее, следует признать, что факты, известные в настоящее время, не дают возможности ответить на вопрос, кто скрывался под псевдонимом ‘Луи Колардо’, и решение этой проблемы нуждается в дальнейших исследованиях.
7 Снимая копии с писем Чаадаева, М. И. Жихарев, как правило, все упоминаемые в письмах имена заменял многоточиями. Вероятно, здесь имеется в виду Ф. В. Акинфьев, московский сенатор и почетный опекун московского Воспитательного дома. О нем Чаадаев упоминает в письмах к Н. Д. Шаховской (СП NN 90, 132) в связи с деловыми операциями. По-видимому, не зная о смерти Акинфьева, М. Я. Чаадаев посоветовал брату обратиться к нему за денежной помощью в опекунский совет при Воспитательном доме. О смерти Ф. В. Акинфьева см. письмо В. В. Львова от 12 июля 1848 г. в ‘Приложениях’, N LVIII.
8 Имеется в виду письмо от 25 января 1849 г. (см. примеч. 1).
9 М. Я. Чаадаев давал уроки французского языка сыну своего соседа по поместью.
10 Письмо Н. А. Протасова неизвестно, по-видимому, в нем шла речь о намерении Чаадаева поступить на службу. Протасов в это время был обер-прокурором Св. Синода.
11 О намерении М. Я. Чаадаева приехать в Москву в 1836 г. ничего не известно. Может быть, это ошибка памяти П. Я. Чаадаева, и речь идет о 1837 г., когда он просил брата приехать в Москву. Племянница Чаадаевых М. И. Рост в своем письме к М. Я. Чаадаеву от 13 августа 1837 г. писала: ‘Исполните желание братца Вашего и мое, приезжайте видеться с ним, чем он очень будет утешен в настоящем его неблагоприятном положении, о чем он далее просил меня Вам написать и убедительно Вас просить, и я уверена, знавши Ваше доброе родственное к нему расположение, что Вы не отречетесь быть ему полезным’ (ГАГО, ф. 984, он. 816, ед. хр. 9, л. 38 об.). М. Я. Чаадаев, видимо, обещал исполнить желание ‘братца’, но ни в 1837 г., никогда впоследствии в Москву по приезжал.
12 ‘Тяжелый труд’, о котором говорит Чаадаев, неизвестен. Судя по словам Чаадаева, можно предположить, что речь идет о его воспоминаниях о Пушкине, к написанию которых в 1847 г. побуждал его М. П. Погодин (см. N 141). До сих пор считалось, что эти воспоминания так и не были написаны, однако слова Чаадаева позволяют предположить, что по крайней мере работать над ними он начал. Сохранился ли этот ‘начатый, тяжелый труд’, неизвестно. Можно также предположить, что Чаадаев в это время задумал написать философский труд, подготовительными материалами к которому могли служить ОРМ (см. т. 1 наст. изд.).
13 Т. е. акт о разделе имения между братьями Чаадаевыми, состоявшегося в мае 1822 г., согласно которому Петру Яковлевичу ‘досталось 456 душ муж. пола, с долгом на них в 29 000 руб., и земли удобной 3000 десятин, да свыше тысячи десятин леса, кроме того, брат должен был выплатить ему периодическими взносами 70 тыс. руб.’ (Гершензон М. О. П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление СПб., 1908. С. 24). В январе 1823 г. Чаадаев занял в Московском опекунском совете при Воспитательном доме, по-видимому, для заграничной поездки, 12 тыс. рублей сроком на 12 лет под залог доставшегося ему при разделе села Большие Лихачи. В 1827 или 1828 г. Чаадаев, согласно новому положению, перевел свой долг на срок 24-х лет, который, следовательно, истек в 1847 г. По состоянию дел на март 1827 г. сумма долга Чаадаева в Опекунский совет составляла 14 600 рублей (ГАГО, ф. 177, он. 766, ед. хр. 1832, лл. 3-3 об.: Доверенность П. Я. Чаадаева С. Никитину).
14 Деревня Фурсово при разделе имения оставалась в совместном владении братьев Чаадаевых. О попытке продать ее в 1833 г, см. примеч. 1 к N 67.
15 Т. е. письмо от 25 января 1849 г.

154А. М. И. Жихареву

Публикуется по рукописи перевода, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 336. О датировке см. ниже примеч. 3.
1 Драма, о которой идет речь, неизвестна. Кроме ‘Воспоминаний о П. Я. Чаадаеве’, опубликованных журналом ‘Вестник Европы’ в 1871 г., М. И. Жихарев написал еще несколько литературных произведений, ни одно из которых не сохранилось. 1 сентября 1874 г. он писал А. Н. Пыпину: ‘На днях я написал последнюю строку точно такого же сочинения об А. П. Ермолове, какое вам известно об П. Я. Чаадаеве’ (ГПБ, ф. 621, ед. хр. 320, л. 7).
2 Иван Матвеевич и Софья Матвеевна Жихаревы.
3 Речь идет о брате М, И. Жихарева — Матвее, который в это время принимал участие в подавлении венгерского восстания в составе корпуса Паскевича. Русские войска вступили на территорию Венгрии 27 мая 1849 г., чем и определяется дата написания письма (см. примеч. 8 к N 152 А).

155. М. Я. Чаадаеву, 8 сентября 1849

Публикуется по машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334 ед. хр. 417. Написано в ответ на письмо М. Я. Чаадаева от 21 августа 1849 г. (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, л. 29).
1 Здесь и далее Чаадаев имеет в виду свое письмо от 20 апреля-1 июля 1849 г. О письме Н. А. Протасова см. примеч. 10 к N 154.
2 Чаадаев перефразирует слова из несохранившегося письма к нему М. Я. Чаадаева от 13 февраля 1849 г. См. примеч. 1 к N 154.
3 Речь идет о письме Чаадаева к П. А. Вяземскому 1847 г. (N 139), которое он распространял в списках, долго не отправляя адресату.
4 Сохранилось только одно письмо П. Я. Чаадаева к брату 1837 г. (см. N 89), и из письма М. Я. Чаадаева 1837 г. (см. ‘Приложения’, N XXXVIII) известно, что оно написано в ответ на письмо П. Я. Чаадаева от 11 января 1837 г. В обоих письмах П. Я. Чаадаев информировал брата о репрессиях, постигших его в связи с публикацией ФП I. Таким образом, предполагая, что некоторые его письма 1837-1838 гг. не дошли до адресата, и тем самым желая оправдать незнанием некрасивые намеки М. Я. Чаадаева на его сумасшествие, содержавшиеся в письме последнего от 13 февраля 1849 г., П. Я. Чаадаев сам впадает в преднамеренную ‘забывчивость’.
5 Н. Д. Шаховская, чье имение находилось в селе Ореховец Нижегородской губернии. ‘Не можете ли вы, дорогая кузина, — писал ей Чаадаев, — переслать моему брату прилагаемое письмо, поручив это сделать управляющему вашего нижегородского имения? Я писал ему месяц тому назад и не получил ответа. Так как дело довольно спешное и к тому же не представляет никаких особых трудностей, то мне это представляется странным’ (СП II. N 165, в СП отнесено к разряду ‘писем неизвестных лет’, следует датировать 1849 г.). По-видимому, управляющий имением Н. Д. Шаховской и поручил доставить письмо П. Я. Чаадаева к брату солдату Широкому.

156. А. С. Хомякову. 26 сентября 1849

СП I. N 117. Датируется по цитируемому в конце письма ‘Слову митрополита Филарета’ (см. ниже примеч. 9) и событиям Венгерской революции, о которых говорится в письме.
1 Обращаясь по-английски к виднейшему представителю славянофильства, Чаадаев намекает на известные англофильские симпатии Хомякова. Выделяя Англию из всех стран Западной Европы, Хомяков всячески подчеркивал уникальность и самобытность этой страны, вместе с тем доказывая славянское происхождение англичан (см. примеч. 5 к N 103). Тонкая ирония, которой вообще пронизано все письмо Чаадаева, дает ему возможность при внешней солидарности с вождем славянофилов, вполне определенно высказать свою точку зрения на события, о которых идет речь в письме. Он вполне согласен быть ‘добрым приятелем’ Хомякова, но не его ‘сочувственником’.
2 Тетрадь, о которой речь, сохранилась в бумагах Чаадаева. Это ‘Письмо русского офицера к редакции журнала ‘Narodni Novini’ в Загребе’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1034, ед. хр. 277). Приводим начало этого ‘письма’, так как оно важно для понимания письма Чаадаева:
‘Милостивый государь, нигде столько как в России не удивлялись подвигам и благородному, возвышенному характеру вашего Бана, нигде столько не одобряли его действия, как у нас, где видели в нем истинные чувства и начала славянские. Верность к престолу, соединенную с горячею любовью к родине, твердость, неизменную в несчастьях, веру непоколебимую в промысл Емкий, уверенность в конечном успехе великого дела, и благородство без хвастовства в победе (здесь и далее курсив автора. — В. С). Его слова и его действия — в одном духе, не знаю только, каким образом, в минуту, может быть, рассеянности, случилось ему как-то сказать в воззвании к сербам: ‘Европа вашим делам удивляется’. Зачем нам заниматься Европой? Давно бы нам пора оставить об ней попечение. Поверьте, Европа никогда не будет нам, славянам, искренним другом. Так называемая Европа стареет, и она, как многие старушки, завидует юному поколению, народу молодому и молодецкому, которому принадлежит будущее, потому именно, что его начала совершенно различны от ее начал, и что он полон твердой непоколебимой веры, которой в дряхлеющей Европе уже не найдет’ (л. 1-1 об.). Таким образом, все подчеркивания в письме Чаадаева представляют собой цитаты из ‘Письма русского офицера’.
‘Письмо’ сопровождалось запиской, обращенной к Чаадаеву: ‘Не зная, где находится Алексей Степанович Хомяков, но зная короткие, кажется, даже дружеские связи его с почтеннейшим Петром Яковлевичем, почитатели обоих покорнейше просят последнего доставить ему (т. е. А. С. Хомякову. — В. С.) копию с письма одного гвардейского офицера, теперь в походе. Оно обоим наверно покажется любопытным {Это слово подчеркнуто Чаадаевым.}. Здесь, в Петербурге ходит оно по рукам’ (л. 4).
И письмо и сопроводительная записка — без подписи, из слов Чаадаева следует, что автором их он считал одно лицо, какого-то общего знакомого его и Хомякова. То пренебрежение, с которым Чаадаев говорит об этом ‘мастере’ и о его ‘приветном пере’, позволяет предположить, что этим ‘неизвестным лицом’ был давнишний ‘недоброжелатель’ Чаадаева — Ф. Ф. Вигель.
3 Имеются в виду революционные события в Европе в 1848-1849 гг.
4 Русская армия, направленная на подавление Венгерской революции, численностью в 140 тыс. человек под командованием фельдмаршала Паскевича вступила в Венгрию 27 мая 1849 г. 27 сентября, с падением крепости Комаром, Венгерская революция была подавлена.
5 Йосип Елачич (1801-1859) — бан (наместник) Хорватии. Воспользовавшись отказом венгерского правительства предоставить автономию Хорватии, способствовал втягиванию Хорватии в борьбу с революционной Венгрией. В 1849 г. участвовал в подавлении венгерской революции.
6 Имеется в виду А. Д. Блудова, которая в 1849 г. вместе с царским двором приехала в Москву, где познакомилась с А. С. Хомяковым. Своими впечатлениями о революционных событиях в Евроие Блудова и Хомяков в дальнейшем делились в переписке (см- Хомяков А. С. ПСС. М., 1900. Т. 8. С. 392-393, ср.: Ви-гель Ф- Ф- Записки. М., 1928. Т. 2. С. 336).
7 Ирония Чаадаева по поводу ‘нашего спасительного начала’ становится явной, если вспомнить, что незадолго до времени написания письма ко всем губернским предводителям был разослан циркуляр министра внутренних дел, в которой говорилось: ‘Государю не угодно, чтоб русские дкоряно носили бороды: ибо с некоторого времени из всех губерний получаются известия, что число бород очень умножилось. На западе борода — знак, вывеска известного образа мыслей, у нас этого нет, но Государь считает, что борода будет мешать дворянину служить по выборам’ (Барсуков. Кн. 10. С. 250-251). ‘Гонение на бороду’ коснулось прежде всего славянофилов (см. там же. с. 252, 253, Хомяков А. С. ПСС. М., 1900. Т. 8. С. 39).
8 Цитата из стихотворения А. С. Хомякова ‘Беззвездная полночь дышала прохладой…’ (1847):
‘Молитва славянская громко звучала
В напевах, знакомых минувшим векам.
И клир, воспевая небесную славу,
Звал милость господню на Западный край,
На Лабу, Мораву, на дальнюю Саву,
На шумный и синий Дунай’.
Последними тремя строками этого стихотворения заканчивалось ‘Письмо русского офицера’.
9 Из ‘Слова’, сказанного московским митрополитом Филаретом 22 августа 1849 г. в день венчания на царство Николая I (в связи с революционными событиями в Западной Европе Николай I восстановил царский титул).

157. <Н. П. Киреевской>. 1849

СП II. N 123. В СП обозначено как письмо к ‘Неизвестной’. Об адресате письма см. ниже примеч. 1, о датировке — примеч. 3 и 4.
1 Среди знакомых Чаадаева были две с инициалами Н. П.: Наталья Петровна Киреевская и Наталья Петровна Бреверн. Последнюю из возможных адресатов этого письма следует исключить: в 1849 г. она находилась за границей, а письмо, как видно из его содержания, адресовано человеку, жившему в Москве. Кроме того, в сохранившихся письмах Чаадаева к Н. П. Бреверн (ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 301, 302), написанных по-французски, он неизменно обращается к ней: ‘chere cousine’ (дорогая кузина). Таким образом, наиболее вероятным адресатом этого письма является Н. П. Киреевская жена И. В. Киреевского.
2 Окружное послание восточных патриархов (ответ на энциклику папы Пия IX 1847 г.) было издано на греческом языке в 1848 г.
3 В 1849 г. А. С. Стурдза перевел на русский язык ‘Окружное послание Восточной апостольской церкви’ (СПб., 1849). В том же году в Афинах он издал памфлет на папскую энциклику: ‘Le double parallel’, о котором, вероятно, и говорит Чаадаев в своем письме.
4 Речь идет об анонимной статье, напечатанной во 2-й февральской книге журнала ‘Москвитянин’ за 1849 г., — ‘Англия и Россия. Праздник 9-го февраля в Москве’. В статье было дано описание праздника, состоявшегося в доме московского военного генерал-губернатора А. А. Закревского. Во время праздника была разыграна в лицах история двух стран: России и Англии, ‘которые могут понимать друг друга в своей непоколебимой и самостоятельной народности’. Сравнение Англии и России было выдержано в духе А. С. Хомякова, которого и подразумевает Чаадаев, говоря об ‘умном приятеле’. Выдержки из статьи см. в СП II. С. 321-323.
5 А. Ф. Закревской, жены А. А. Закревского.
6 Чаадаев, вероятно, имеет ввиду свою ‘Апологию сумасшедшего’.

158. М. П. Погодину. 1849

СП I. N 118. Дата поставлена на письме рукою М. П. Погодина или Н. П. Барсукова.

159. Д. П. Свербееву. 1849

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 397. Письмо не датировано, обоснование предлагаемой датировки см. в примеч. 1.
1 ‘Дело’, о котором сообщает Чаадаев, касается, по-видимому, его намерения поступить на государственную службу. Последнюю попытку такого рода он предпринял в 1849 г. в связи с ухудшением материального положения, о чем сообщал в письме к брату от 20 апреля-10 мая 1849 г. (N 154). Этим и определяется предполагаемая дата письма.

160. С. П. Шевыреву. 1849

СП I. N 154, в СП отнесено к письмам ‘неизвестных лет’. Основания для датировки см. в примеч. 1.
1 Речь идет о проповеди, сочиненной самим Чаадаевым и Озаглавленной им ‘Воскресная беседа сельского священника Пермской губернии, села Новых Рудников’ (см. т. 1 наст. изд.).
В своем ‘Воспоминании о П. Я. Чаадаеве’ М. Лонгинов писал: ‘За несколько лет до своей кончины Чаадаев посвятил мне написанную в 1849 г. ‘Воскресную беседу…» (PB. T. 42. N 11. С. 155). Экземпляр ‘Воскресной беседы…’, опубликованный в 1918 г. H. В. Голицыным, имел надпись: ‘Екатерине Александровне Свербеевой. 1849’ (ВЕ. 1918. Кн. 1-4. С. 253). По-видимому, такой же экземпляр Чаадаев направил С. П. Шевыреву, чем и определяется дата публикуемого письма.
2 ‘Выписка’ эта, как и сама ‘Воскресная беседа…’, безусловно, сочинена самим Чаадаевым, в письмах к нему М. Я. Чаадаева за 1849 г. ничего подобного не встречается. Авторство Чаадаева, кроме того, легко устанавливается по подписи, которой он снабдил ‘Воскресную беседу…’: ‘Петр Басманской’, выбрав себе псевдоним по названию московской улицы, на которой он жил.

161. Ф. Я. Эвансу. 1849

Перевод выполнен с копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 428. На основании даты смерти Ф. Я. Эванса — 1849 г. — письмо должно быть датировано не позднее этого года, некоторые соображения, в силу которых письмо следует датировать именно 1849 г., см. ниже в примеч. 1.
1 Содержание письма позволяет построить следующую ‘схему’ ‘секрета’, о котором говорит Чаадаев. Ф. Ф. Вигель, по его словам, узнал якобы нечто, касающееся Чаадаева, от ‘3’. Поскольку ниже в письме речь идет об ‘увечных московских властях’, можно предположить, что за этим инициалом скрывается московский генерал-губернатор А. А. Закревский. Это ‘нечто’ (‘чудовищную нелепость’, по словам Чаадаева) Вигель, под ‘секретом’ рассказал Р. (А. П. Раевскому?) с тем, чтобы последний поставил в известность Чаадаева. ‘Секрет’, по-видимому, содержал некоторую опасность для Чаадаева, так как он поставлен в необходимость ‘изъявлять благодарность’ Вигелю, чего ему делать совсем не хочется, поэтому он избирает позицию неведения, и просит, чтобы Р., в свою очередь, ‘сказал В., что, подумав, решил, что дело это слишком глупо, чтобы сообщать его мне’. Вообще Чаадаев склонен предположить, что все это дело — продукт фантазии (‘одна из милых гадостей’) Вигеля. В письме, к сожалению, нет ни малейшего намека на содержание этого ‘секрета’, но на основании имеющихся документов можно сделать следующее предположение.
В 1849 г. по инициативе А. А. Закревского было заведено ‘Дело о славянофилах’ и составлен ‘Список славянофилов’, в который попал и Чаадаев. Несмотря на полицейскую секретность, которой было окружено ‘дело о славянофилах’, сведения о нем, просочились в публику, а ‘список московских славянофилов’ попал даже в руки П. А. Вяземскому, вызвав у него иронический отзыв: ‘Смешно видеть в этом списке, между прочим, имя Чаадаева, который некогда был по величайшему повелению произведен в сумасшедшие как отчаяный оксиденталист и папист. Вот с каким толком, с каким знанием личностей и мнений наша высшая полиция доносит правительству на лица и мнения’ (Вяземский П. А. Записные книжки (1813-1848). М., 1963. С. 306). Чаадаева взял под защиту и начальник III Отделения А. Ф. Орлов, который в письме к А. А. Закревскому, удивляясь тому, что Чаадаев, а также Армфельд и Свербеев отнесены к числу славянофилов, спрашивал: ‘Изволите ли Вы признать возможным освободить их от надзора?’ (Revue des etudes Slaves. P., 1983. T. 55, f. 2. P. 338). В ответном письме А. Ф. Орлову Закревский писал: ‘…нахожу необходимым продолжить секретный надзор за г. Армфельдом, Свербеевым и Чеодаевым’ (ibid., p. 339).
По-видимому, слух о том, что за Чаадаевым установлен секретный надзор как за славянофилом, стал известен Вигелю, и он рассказал об этом Р<аевскому> с просьбой передать Чаадаеву. Последний, однако, считая, что он давно и прочно занял свое ‘исконное место в глазах общественного мнения’ (место ‘оксиденталиста и паписта’, по словам П. А. Вяземского), счел этот слух ‘чудовищной нелепостью’ и ‘одной из милых гадостей’ Вигеля. Тем не менее, официальные документы, ставшие известными в наше время, показывают, что ‘секрет’, рассказанный Вигелем, был гораздо ближе к истине, чем полагал Чаадаев.
2 Ср.: ОРМ, N 139 и примеч. к нему.

162. М. Я. Чаадаеву. 5 января 1850

Публикуется по машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334. ед. хр. 412. Опубликовано в журнале ‘Наше наследие’. 1988. N 1. С. 68.
1 Из этих слов следует, что письмо Чаадаева написано в ответ на какое-то несохранившееся письмо Михаила Яковлевича.
2 Т. е. имение Чаадаевых Меленковского уезда Владимирской губернии, состоящее из трех деревень: Фурсово, Дубцы, Кузнецы.
3 Чаадаев имеет в виду свою болезнь 1846-1847 гг., о которой см. примеч. 5 к N 140.
4 См. извлечения из книги Кюстина ‘Россия в 1839 году’ в ‘Приложениях’.
5 Под ‘разрушением семейства Левашовых’ Чаадаев имеет в виду смерть в 1839 г. Е. Г. Левашовой, после чего ее муж и дети, продав дом на Новой Басманной ‘почетному гражданину Москвы’ Шульцу, разъехались по своим имениям. Чаадаев остался жить во флигеле на Новой Басманной при новом хозяине.
6 См. примеч. 10 к N 154.
7 Чаадаев, по всей видимости, оставил себе копию этого письма и фиксировал на нем даты ожидаемого ответа. Ответ М. Я. Чаадаева неизвестен.

163. В. Ф. Одоевскому . 5 января 1850

СП II. N 119. В ‘Списке произведений П. Я. Чаадаева’, составленном Д. И. Шаховским, адресатом этого письма назван П. А. Вяземский (ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 198). Не известно, на чем основано это предположение Д. И. Шаховского, но во всяком случае справедливость его весьма вероятна. С В. Ф. Одоевским Чаадаев никогда не был в столь близких и доверительных отношениях, чтобы обращаться к нему с подобной просьбой. С П. А. Вяземским его, напротив, связывала довольно тесная дружба, о чем свидетельствует не только их переписка, но и сама ее тональность. Однако этих чисто ‘психологических’ соображений, конечно, недостаточно для окончательного решения вопроса об адресате этого письма.
1 Авторами письма и стихов, как установил Б. Н. Тарасов, были Ф. И. и Э. Ф. Тютчевы. В письме к П. А. Вяземскому Э. Ф. Тютчева ‘сообщала, что им (ей и Ф. И. Тютчеву) поручили распространить 10 экземпляров литографии Чаадаева. ‘… Кому их предложить? К счастью, я не знаю, кто из нас двоих вспомнил, что завтра день св. Филиппа. Знакомый нам Филипп жаждал поздравления. Тотчас же мы свернули одну из 10 литографий, сделали из нее красивый пакет и на внешней стороне мой муж написал, Почтеннейшему имениннику Филиппу Филипповичу Вигелю:
Прими как дар любви мое изображенье,
Конечно, ты его оценишь и поймешь, —
Припомни лишь при сем, простое изреченье:
Не по хорошу мил, а по милу хорош’ »
(Тарасов I. С. 300).

164. Ф. Ф. Вигелю. Начало января 1850

СП I. N 120. Написано в ответ на письмо Ф. Ф. Вигеля из Петербурга (где он был в то время наездом) от 30 ноября 1849 г. (см. ‘Приложения’, N LX).
1 См. примеч. 1 к N LX.

165. А. Е. Венцелю. 25 января 1850

СП I. N 121. В СП публиковалось по копии, снятой М. И. Жихаревым, в которой имена упоминаемых лиц были опущены. В настоящем издании эти имена восстановлены по письмам А. Е. Венцеля, хранящимся в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 10. Написано в ответ на письмо А. Е. Венцеля из Курска от 22 декабря 1849 г.
1 В своем письме к Чаадаеву Венцель писал: ‘Курск по характеру и условиям жизни своей отличается от других губернских городов. Все невыгодные исключения сосредоточены здесь. С отсутствием всякой нравственной и умственной жизни, при совершенной отрицательности во всех отношениях, Курск составляет для меня место самой печальной ссылки. <...> Не надеясь на свои силы, я не берусь описывать Вам здешние нравы и обычаи, которые бы Вас поразили и представили бы картипу общества, отставшего на два столетия от современного просвещения’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 10, л. 1 об.).
В ответном письме к Чаадаеву от 27 февраля 1850 г. Венцель продолжил свою характеристику провинциальной жизни Курска: ‘Трудно и даже жутко поверить, чтобы в XIX столетии <...> наши провинциальные города могли оставаться в таком ужасном невежестве. Невольно рождается вопрос: в чем же заключается просвещение? Где эти следы цивилизации, где эти порывы стремления к всеобщему образованию? Неужели образование заключается в безграмотной грамотности, в отсутствии всякого движения или размена мыслей, в совершенном незнании всякого современного движения или направления жизни? Для потехи скажу Вам пример, что в Курской губернии я встретил многих людей с весьма хорошим состоянием, которые совершенно не знали о восстании венгров. При таких условиях окружающего меня общества, вы поймете, как тяжело и безотрадно мое положение’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 10, л. 4).
2 Имеется в виду Юрий Никитич Бартенев, с которым Чаадаев познакомился в Москве в 1833-1835 гг. Ал-р Н. Карамзин в письме к Андр. Н. Карамзину от 5-6/17-18 ноября 1836 г. рассказывает следующий ‘анекдот’ о Чаадаеве и Бартеневе: ‘Чедаев, очень довольный, что нашел нового слушателя, пустился толковать ему свои теории и мудрости и говорил с жаром и самодовольствием: привыкший к слушателям внимательным и почтительным, он очень далеко распространился о своем любимом сюжете, не сумневаясь в восторге Бартенева, как вдруг Бартенев его остановил следующими словами: ‘Позвольте, есть два рода галиматьи: галиматья простая, когда слушатель не понимает речи, но оратор сам себя понимает, и галиматья сугубая, когда ни слушатель, ни оратор сам речи не понимает, а так как вы, кажется, сами не понимаете, что говорите, то это выходит галиматья сугубая’. Чедаев окаменел, и предание гласит, что с тех пор когда он куда-нибудь приезжает, то спрашивает сперва, здесь ли Бартенев, и когда отвечают: здесь, то он не сымает шинели, а уходит обратно’ (Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 гг. Изд-во АН СССР. М., Л., 1960. С. 131). Судя но намерению Чаадаева послать свой портрет Бартеневу, отношения их впоследствии нормализовались.
3 В своем ответном письме Венцель писал: ‘Насчет портрета я спешу Вам сказать, что торопясь с отъездом и будучи в расстроенном состоянии духа, я увез с собою оба портрета, из коих един я должен был отдать Бартеневу’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 10, л. 4 об.).
4 Ефимович И. А. — сотрудник журнала ‘Московский наблюдатель’, автор опубликованной в нем статьи ‘Взгляд на системы философии XIX века во Франции’ (1835, ноябрь, кн. 1, 1837, май, кн. 2). О нем Венцель писал в письме к Чаадаеву от 22 декабря 1849 г.: ‘Представьте себе мое удивление и радость, я встретился в Курске с одним человеком, который был здесь проездом. Это г-н Ефимович, принимавший некогда участие в издании Наблюдателя, с которым мы целые ночи, сидя за самоваром, с восторгом говорим о Вас. Как это отрадно, что во всех концах России можно встретить человека, который с радостью спешит разделить воспоминание о Вас, и ваше имя всюду раздается радостным отголоском’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед, хр. 10, л. 2).

166. С. Д. Полторацкому. Февраль 1850

Перевод выполнен по рукописи, хранящейся в ГБЛ, ф. 41, п. 3, ед. хр. 68, л. 9. На рукописи в правом верхнем, углу имеется надпись, сделанная рукой С. Д. Полторацкого по-французски: ‘Получено в. Москве, в четверг 23 февраля/7 марта 1850 г.’
1 Письмо Чаадаева к П. А. Вяземскому от 29 апреля — 10 мая 1847 г. (N 139).
2 Возможно, речь идет о письме А. де Сиркура к Чаадаеву от 21 апреля 1845 г. Писарская копия с этого письма имеется в архиве С. Д. Полторацкого в ГБЛ (ф. 233, к. 52, ед. хр. 17, лл. 10-н4) и снабжена примечанием последнего: ‘Копия снята с оригинала в Москве, в субботу 11/23 марта 1850 г. Оригинал возвращен Чаадаеву в понедельник 13/25 марта 1850 г.’

167. С. Д. Полторацкому. 13 августа 1850

Перевод выполнен Л. 3. Каменской с оригинала, хранящегося в ГИБ, ф. 603, ед. хр. 213, лл. 15-15 об. (В пер. Б. Н. Тарасова опубликовано в журнале ‘Наше наследие’. 1988. N 1. С. 69). На подлиннике рукою С. Д. Полторацкого сделана надпись по-французски: ‘Получено в Авчурине, в субботу вечером, 26 августа 1850’, чем и определяется год написания письма.
1 О какой ‘услуге’ говорит здесь Чаадаев, понятно из двух его писем к брату: в письме от 21 октября 1850 г. он писал ему: ‘Дружеская помощь приятеля, два раза меня избавившего от беды, прекратилась’ (ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 415, л. 1). В другом письме, от 20 октября 1S52 г., Чаадаев называет имя этого ‘приятеля’ — Полторацкий.
2 Вероятнее всего, Чаадаев имеет в виду второе письмо к Долгоруковой (N 172) или письмо к С. Д. Полторацкому (Л’ 177), в котором вкратце изложены основные идеи первого письма к Долгоруковой (N 171). Это позволяет предположить, что ‘неизвестным’ автором письма, написанного по поводу ‘Второго письма к кн. Д.’, является С. Д. Полторацкий (см. N LXIII).
3 Ближайшее известное нам письмо М. Я. Чаадаева датировано 4 декабря 1850 г. В нем он уведомляет П. Я. о том, что ‘3 декабря получил <...> от какого-то портного Женева письмо, которым он, Женев, объясняет, что ты ему должон 500 рублей серебром и обещал ему заплатить их, когда получишь следующие тебе от меня деньги, и что он, Женев, приостановил судебное против тебя преследование до получения от меня уведомления, действительно ли я намерен выслать к тебе денег’. В связи с этим М. Я. высылал брату билет Московской сохранной казны на сумму в 542 руб. серебром. О ‘нашем деле’ М. Я. сообщал, что ‘сделаю то, чего ты от меня ожидаешь и что я обещал сделать, — разве тяжелая болезнь или что-нибудь подобное задержит’ (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, лл. 30-30 об.).

168. И. В. Сушкову. 1850

СП I. N 124.
1 Речь идет, вероятно, о пьесе Сушкова ‘Комедия без свадьбы’, изданной в Москве в начале 1850 т.

169. Н. В. Сушкову. 1850

СП I. N 125.
1 См. письмо к А. М. Гедеонову от 22 сентября 1830 г. (N 170).

170. А. М. Гедеонову. 22 сентября 1850

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 323. Год написания определен по связи с содержанием двух предыдущих писем к Н. В. Сушкову (NN 168, 169),

171. E. A. Долгоруковой. 22 января (2 марта) 1850

Вопр. философии, 1983. N 12. С. 133-135. Пер. Р. Темпеста. Сверено с оригиналом и внесены поправки Л. 3. Каменской. Письмо сохранилось в нескольких копиях, хранящихся в ИРЛИ: 1) ф. 3 (архив Аксаковых), он. 2, ед. хр. 117, 2) ф. 250 (архив Д. Н. Пыпина), он. 1, ед. хр. 522 (здесь письмо входит в состав ‘Двух писем к княгине Д. Письмо первое’), 3) ф. 334 (архив И. Шаховского), ед. хр. 325 (копия с предыдущей). Французский текст опубликован в журнале Studies in Soviet Thoughts 1986. V. 23. ft 4. P. 392-395. В пер. М. И. Жихарева опубликовано в журнале ‘Символ’ (Париж, 1988. N 20). В архиве Аксаковых письмо имеет неполную дату ‘2 марта’, надпись ‘насчет Тютчева’ и подпись ‘Michel Chripounofsky’ (Михаил Хрипуновский), что свидетельствует о намерении Чаадаева дать письму широкое распространение. Выбранный им псевдоним вполне определенно указывал на его брата М. Я. Чаадаева, постоянно живущего в селе Хрипуново Нижегородской губ. В архиве А. Н. Пыпина письмо датировано: ‘Басманная, 22 января 1848’, что неверно, так как статья Ф. И. Тютчева ‘Папство и римский вопрос’, ‘насчет’ которой написано письмо Чаадаева, датирована 1/13 октября 1849 г. и напечатана в январском номере журнала ‘Revue des deux Mondes’ (1850. T. 5. P. 115-123). Следовательно, и письмо Чаадаева не могло быть написано ранее 1850 г. Ошибка в датировке возникла, вероятно, по вине копииста (М. И. Жихарева?), который, как видно из подстрочного примечания, ошибочно считал, что статья Ф. И. Тютчева написана в 1848 г. (см. примеч. 5). Что касается чисел: 22 января, 2 марта, то они, вероятно, являются не датами начала или окончания работы над письмом, а датами изготовления копий с них. В силу изложенных обстоятельств в настоящем издании сохранена двойная датировка письма, первоначальное указание года снято. В фонде Пыпина и Шаховского адресатом названа Александра Михайловна Долгорукова. Однако в 1935 г. Д. И. Шаховской писал, что оба письма к княгине Д. ‘обращены к кн. Долгоруковой, жене известного но делу о декабристах Й. А. Долгорукова’ (ЛН. С. 9). Женой И. А. Долгорукова была Екатерина Александровна, урожд. Салтыкова.
Статья Ф. И. Тютчева привлекла к себе большое внимание и в России и на Западе. ‘Статья Тютчева наделала много шуму в Париже, а теперь все ее здесь читают’, — писала А. О. Смирнова-Россет (РА. 1896. Кн. III. С. 371). Статья ‘составляет модный разговор общества’, — сообщал П. А. Плетнев П. А. Вяземскому в письме от 14/26 февраля 1850 г. (Плетнев П. А. Соч. СПб., 1885. Т. III С. 404). ‘Статья его (Тютчева. — В. С.) в Revue des d. М. вещь превосходная, — писал в январе 1850 г. А. Н. Попову А. С. Хомяков, — хотя я и не думаю, чтобы ее поняли и у вас в Питере, и в чужих краях. Она заграничной публике не по плечу. <...> статья Ф. И. Т. есть не только лучшее, но единственное дельное сказанное об европейском деле, где бы то ни было. Скажите ему благодарность весьма многих’ (Хомяков А. С. ПСС. М., 1900. Т. 8. С. 200-201). О намерении Чаадаева высказаться по поводу статьи Тютчева сообщал А. И. Кошолев в письме к А. Н. Попову от 1 февраля 1850 г.: ‘Чаадаев хлопочет о статье Тютчева, помещенной в Revue des deux Mondes об Римском вопросе и готовится писать возражение’. Далее А. И. Кошелев изложил свое мнение о статье: ‘Хомяков ею доволен и хотя не апробует все мнения, но вообще видпт в ней явление замечательное. По-моему, статья эта и написана неотлично, и содержит в себе более ложных, чем истинных мыслей. Его определение слова революция, его понятие о народной войне — просто нелепости. Вообще фраз много, а последовательности очень мало. В критическом смысле статья еще сносиая, но живой мысли нет ни одной, а те мысли, которые Хомяков принимает за живые, по ошибке зашли в его статью’ (РА. 1886. N 3. С. 353). Этот отзыв представляет определенный интерес, так как, возможно, в какой-то степени отражает и мнение Чаадаева, тем более, что сам Чаадаев в своем письме старательно обходит все политические аспекты статьи Тютчева. Тем не менее, письмо Чаадаева оспаривает основной тезис этой статьи, без которого и все практические выводы и рекомендации автора повисают в воздухе. ‘Тезис’ этот заключается в следующем: различие между католической и православной церковью обусловлено не известными догматическими разногласиями между ними, а тем, что католическая церковь ‘перестала быть <...> обществом верующих, свободно соединенных в духе и истине под Христовым законом: она сделалась политическим учреждением, политическою силою, государством в государстве. По правде сказать, во все продолжение средних веков церковь на Западе была не чем иным, как римскою колонией, водворенной в завоеванной стране’ (Тютчев Ф. И. ПСС. СПб., 1912. С. 311).
1 Слова Иисуса Христа, обращенные к Понтию Пилату: ‘Царство Мое не от мира сего, если бы от мира сего было Царство Мое. то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям, но ныне Царство Мое не отсюда’ (Иоан. 18, 36).
2 Заключительная часть любимого евангельского изречения Чаадаева: ‘Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе’ (Матф. 6, 10).
3 Флорентийский собор (1438-1445) был созван папой Евгением IV с целью преодолеть догматические разногласия между западной и восточной церквами. Православную церковь на соборе представлял византийский император Иоанн VIII Палеолог, патриарх Константинополя Иосиф II, русский митрополит Исидор и др. В 1439 г. Евгений IV, Иоанн VIII и Исидор заключили унию, согласно которой православная церковь признавала верховенство папы и принимала католические догматы, сохраняя лишь обряды. Уния не была утверждена ни в Византии, ни в России.
4 Согласно католическому догмату filioque, о котором упоминает Чаадаев, ‘святой дух’ исходит не только от бога-отца (как в православном символе веры), но ‘и от сына’ (букв, перевод filioque). См. примеч. 15 к ФП I в т. 1 наст. изд.
5 Цитата из статьи Ф. И. Тютчева: ‘…Рим, отделившись от единства, счел, что он имеет право <...> устроить это Царство Христово, как царство мира сего’ (указ. изд. С. 310).
К этому месту письма копиист сделал подстрочное примечание: ‘Статья Тютчева, ‘Revue des deux Mondes’ 1848′. Год указан неверно: статья Тютчева напечатана в 1850 г.
6 Карл Великий получил титул императора от папы Льва III в Риме в 800 г. Оценка этого события Чаадаевым не вполне соответствует исторической действительности. Вот как описывает это событие современник и биограф Карла Великого: ‘Но не одно лишь благочестие заставило его (Карла Великого. — В. С.) предпринять свой последний поход в Вечный город. Дело в том, что римляне нанесли тяжкие оскорбления первосвященнику Льву, лишили его зрения и вырвали язык. Вот почему, прибыв в Рим для восстановления попранного порядка, король провел там целую зиму. Тогда-то он и получил звание императора и августа (25 января 800). Этим на первых порах Карл был столь недоволен, что утверждал даже, будто, знай он заранее о намерениях папы, он бы в тот день не пошел в церковь, невзирая на торжественность праздника’ (Эйнгард. Жизнь Карла Великого / Пер. А. П. Левандовского // Прометей. М., 1977. Т. 11. С. 165).
7 Чаадаев имеет в виду стремление Патриарха Никона освободить церковь из-под опеки светской власти. Никон выдвинул тезис ‘священство выше царства’ и пытался противопоставить власть патриарха власти царя, за что царем Алексеем Михайловичем был выслан, а на церковном соборе в 1667 г. лишен патриаршьего сана.
8 При Петре I патриаршество было заменено Синодом. Если патриарх был лицом выборным, то глава Святейшего Синода назначался царем. Правда, выборы патриарха с самого начала носили формальный, если не сказать фарсовый характер, что, вероятно, и имеет в виду Чаадаев, говоря о ‘престоле, исчезнувшем уже на следующий день’. (См. также примеч. 2 к N 117.)
9 Имеется в виду Петр II Петрович Негош, владыка Черногории, соединявший в своем лице светскую и духовную власть. В 1833 г. он был посвящен в сан епископа Св. Синодом в С.-Петербурге. См. примеч. 1 к N 177. Подробнее см.: Ровинский П. А. Петр II (Рада) Петрович Негош владыка Черногорский. СПб., 1889. С. 60-61, 200-201.
10 В переводе Р. Темпеста за этим абзацем следовали два последних абзаца наст. изд. Абзацем ‘Наконец, очевидно … никогда не станем’ письмо заканчивалось. В результате возникала смысловая неясность: не понятно было, к чему относятся слова: ‘ошибка того же рода’. Смещение абзацев возникло, вероятно, по причине неправильного расположения листов рукописи в папке архивного дела или в архиве Аксаковых, с которой сделан перевод Р. Темпеста. В наст. изд. восстановлен правильный порядок абзацев согласно рукописи, хранящейся в архиве Д. И. Шаховского (ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 325).

172. Е. А. Долгоруковой. 6 октября 1850

Перевод выполнен по машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 326. Письмо входит в состав ‘Двух писем к княгине Д. Письмо второе’. Ответом на это письмо является письмо ‘неизвестного’, опубликованное впервые М. О. Гершензоном, см. ‘Приложения’, N LXIII. В пер. М. И. Жихарева письмо к Долгоруковой опубликовано в журнале ‘Символ’ (Париж, 1988. N 20).
1 ‘Возражение Ларошжаклена’ — по-видимому, на статью Ф. И. Тютчева ‘Папство и римский вопрос’. Во Франции в 1850 г.
было опубликовано несколько критических отзывов на статью Тютчева в журналах: Le Constitutionnel, L’Univers, L’Ami de la Religion (см.: Ф. И. Тютчев. Библиографический указатель произведений н литературы о жизни и деятельности. 1818-1973. М., 1978. С. 44). В каком из этих журналов было напечатано ‘возражение Ларошжаклена’, не установлено. В 1852 г. отдельно был издан ‘ответ’ Тютчеву, написанный П. С. Лоранси (который был автором предисловия к статье Тютчева, опубликованной в Revue des deux Mondes): Laurentie P. S. La Papaute. Reponse a М. de Tut-chef. Paris. 1852. В полемику с ним вступил А. С. Хомяков, написавший по-французски статью: Quelques mots par un chretien orthodoxe sur les communion occidentales a l’occasion d’une brochure de m-er Laurentie. Paris, 1853 (Хомяков А. С. ПСС. М., 1900. T. II.) На эту статью Хомякова Чаадаев написал возражение в форме ‘Замечаний на два места из брошюры А. С. Хомякова’, которые публикуются в т. 1 наст. изд.
2 Не совсем точная цитата из проповеди Ж. В. Массильона Sermon pour le dimanche des Rameaux sur les ecueils de la piete des grandes, напечатаная в книге Petit careme de Massillion, Paris, 1803, pp. 137-138. На экземпляре этой книги, имеющейся в библиотеке Чаадаева (Каталог. N 459), приведенная в письме цитата отчеркнута на полях красным карандашом, угол страницы загнут, а вся стр. 137-138 перегнута по вертикали пополам.
3 См. примеч. 4 к N 171.
4 Чаадаев опирается здесь на евангельские тексты: ‘Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам’ (Иоан. 14, 26), ‘Я и Отец одно’ (Иоан. 10, 30). Оба этих места отмечены карандашом на экземпляре Библии, принадлежавшей Чаадаеву (Каталог. Кг 137).
5 Здесь Чаадаев допускает фактическую неточность, которую, по-видимому, стремится замаскировать при помощи весьма расплывчатого понятия ‘римская церковь’. До так называемого разделения церквей в 1054 г. (или по крайней мере до 2-го Никейского собора, состоявшегося в 787 г. — последнего Вселенского собора, который одинаково признают и католическая и православная церковь) говорить о католичестве и православии, конечно, не приходится: христианская церковь в то время сохраняла единство, несмотря на целый ряд противоречий, обнаружившихся к тому времени между западной и восточной ее частями. Говоря ‘римская церковь’, вместо общеупотребительного ‘католичество’, Чаадаев, во-первых, маскирует прекрасно осознаваемую им хронологическую неточность (добавление filioque к символу веры впервые было принято на Толедском соборе 589 г. и затем повторено в решениях ряда западно-христианских соборов VTI-IX вв., т. е. по крайней мере на два столетия раньше, чем утверждает Чаадаев), о чем свидетельствует излагаемая им ниже в письмо ‘история’ filioque: во-вторых, расширяя сверх допустимого отождествление ‘римской’ церкви и католичества, он лишний раз подчеркивает, что ‘не панство создало историю Рима <...>, но что напротив, именно история создала папство’ (см. N 171), и вместе с тем незаметным для читателя образом усиливает свою мысль о том, что не догматические различия являются основой противопоставления двух церквей, а та социальная роль, которую выполняет каждая из них в своем ‘полушарии’ христианского мира.
6 Согласно Никейскому символу веры, принятому на первом Вселенском соборе в 325 г., святой дух исходит от бога-отца.
7 Александрийский священник Арий ок. 318 г. разработал богословское учение, согласно которому бог-сын (Иисус Христос) не ‘единосущен’ богу-отцу, тем самым отвергалась божественная природа Христа, хотя он и признавался Арием и его последователями за ‘совершенное творение’. Арианство, осужденное как ересь на первом (325 г.) и втором (381) Вселенских соборах. получило значительное распространение в ‘варварских’ государствах Западной Европы. В Испании арианство господствовало до конца VI в., пока по решению 3-го Толедского собора (589 г.) испанские вестготы не приняли ортодоксальное христианство.
8 Здесь, как и в первом письме к Долгоруковой, Чаадаев несколько идеализирует историю взаимоотношений католической церкви и светской власти на Западе.
9 Ср. со словами православного философа XX века: Filioque -‘наивное порождение излишнего благочестия и недоношенного богословия’ (Флоренский П. Столп и утверждение Истины. М., 1914. С. 122).

173. М. А. Дмитриеву. 29 октября 1850

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 324.
1 Письмо М. А. Дмитриева к Чаадаеву от 25 апреля 1850 г. см. в ‘Приложениях’, N LXII.
2 И. И. Дмитриев, дядя М. А. Дмитриева.
3 Вся эта печально-ироническая тирада ‘про нашу любимую Москву’ пронизана намеками на славянофилов.

174. А. Я. Булгакову. 1850

Перевод выполнен по рукописи, хранящейся в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 1. Датировано Д. И. Шаховским.
1 Имеется в виду ‘Окружное послание единой святой, соборной и апостольской Церкви ко всем Православным Христианам’. Послание было ответом на окружное послание папы Пия IX от 6 января 1848 г. и содержало в себе предостережение против притязаний римского папства.
2 К этому месту письма рукой О. А. Долгоруковой (дочери А. Я. Булгакова) по-французски сделано примечание: ‘Он хотел сказать для тебя’.
3 У А. Я. Булгакова было два зятя: П. Д. Соломирский, женатый на его старшей дочери Екатерине, и А. С. Долгоруков, женатый на Ольге. О ком из них говорит Чаадаев, неизвестно.
4 Дмитрий Николаевич Блудов был в это время главноуправляющим 2-м отделением (кодификационным) собственной его императорского величества канцелярии.

175. A. A. Закревскому. Не ранее 1850

Публикуется по машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 339, п. 1. Письмо написано не ранее 1850 г., что следует из его содержания. В имеющемся в библиотеке Чаадаева ‘Уставе Московского Художественного общества с историческим обозрением и списками членов оного’ (N., 1850, Каталог. N 73) сказано, что Чаадаев принят в действительные члены общества ‘По баллотированию 13 апреля 1847 г.’ (с. 40), а не в 1846 г. Первые два года (т. е. 1847 и 1848), по словам Чаадаева, он платил ‘членские взносы’, а в конце письма говорится о ‘цервой недоимке’ (т. е. за 1849 г.), из чего можно заключить, что была, по крайней мере, еще одна ‘недоимка’ — за 1850 год. 1850 год и следует считать наиболее вероятной датой письма. См. также ниже примеч. 1.
1 Каждый из членов общества платил по 30 руб. серебром в год. Официальным председателем Общества являлся московский генерал-губернатор, соответственно чему 13 марта 1849 г. им был избран граф А. А. Закревский (см. ‘Устав…’, с. 31), чем и объясняется обращение к нему Чаадаева.
О Московском художественном обществе подробнее см.: Дмитриева Н. Московское училище живописи, ваяния и зодчества. М., ‘Искусство’, 1951.

176. М. П. Погодину. 1850

СП I. N 122. Датировано по упоминаемой диссертации П. В. Павлова (см. ниже примеч. 3).
1 Вероятно, имеется в виду одно из писем А. С. Пушкина к Чаадаеву, которое последний давал Погодину для ознакомления.
2 Т. е. для публицистической деятельности М. П. Погодина, которой он активно занимался в эти годы.
3 Речь идет о диссертации профессора П. В. Павлова ‘Об историческом значении царствования Бориса Годунова’ (СПб., 1850), в которой исторические проблемы освещались с точки зрения так называемой родовой теории, согласно которой основное содержание истории России состояло в перерастании родовых отношений в государственные. Основная мысль относительно ‘царствования Бориса Годунова’ сводилась к тому, что главные события этого времени являлись продолжением начинаний, возникших в предшествующем периоде истории. В N 8 ‘Москвитянина’ (С. 117-135) М. П. Погодин напечатал разгромную статью по поводу диссертации П. В. Павлова (подробнее см.: Цаматули А. Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века. Л., 1977. С. 87-97).

177. С. Д. Полторацкому. 1850

Перевод выполнен Л. З. Каменской с оригинала, хранящегося в ГПВ, ф. 603, ед. хр. 213, л. 28-29. (В пер. Б. Н. Тарасова опубликовано в журнале ‘Наше наследие’. 1988. N I. С. 69.) Письмо входит в состав коллекции из 18 писем Чаадаева, адресованных С. Д. Полторацкому. В отличие от остальных писем этой коллекции настоящее письмо не датировано и не содержит никакого обращения. Нет на письме и обычной отметки С. Д. Полторацкого о времени его получения. Из содержания письма следует, что оно представляет собой черновой или краткий вариант первого письма Чаадаева к княгине Долгоруковой (N 171), и поэтому его также следует датировать 1850 г.
Хотя в письме и не упоминается имя Ф. И. Тютчева, оно, несомненно, написано по поводу статьи последнего ‘Папство и римский вопрос’. Подробнее см. N 171. Примечания, отмеченные в публикуемом письме звездочкой, соответствуют примечаниям 1-3 к N 171.
1 Намек на Петра II Петровича Негоша, который в это время был правителем Черногории (франц. название: Монтенегро). Представители династии Негошей, правившие страной с начала XIII в. до начала 50-х гг. XIX в., носили официальный титул ‘владыки’ (митрополита). ‘Разбойничьим гнездовищем’ Черногория названа Чаадаевым, вероятно, по той причине, что в 1766-1773 гг. страной под именем русского царя Петра III правил Степан Малый. Сведения о нем и вообще о Черногории Чаадаев мог почерпнуть из книг: Панов В. А. Путешествие по землям западных и южных славян, М., 1844, Попов А. Путешествие в Черногорию. СПб., 1847. Первая из названных книг имеется в библиотеке Чаадаева (Каталог. N 54) , с автором второй, хотя его книги и нет в библиотеке Чаадаева, он был лично знаком.
2 Этими словами, никак не связанными с содержанием письма, начинается первое письмо Чаадаева к княгине Долгоруковой (N 171).

178. М. Я. Чаадаеву. 9 марта 1851

Публикуется по машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 414.
1 Выписка из письма М. Я. Чаадаева от 4 декабря 1850 г. (ГБЛ, ф. 103, а. 1032, ед. хр. 74, л. 30-30об.).

179. В. А. Жуковскому. 27 мая 1851

СП II. С. 323-325. Другая редакция этого письма напечатана там же, I. N 126. Копию этого письма Чаадаев распространял среди своих друзей и знакомых. В марте 1852 г. восторженный отзыв о письме прислал Ф. Н. Глинка (см. ‘Приложения’, N LXVI).
1 Последняя личная встреча Чаадаева и Жуковского состоялась в 1839 г. (см. N 97). Слова В. А. Жуковского о доме Чаадаева (что он ‘давным-давно уже держится не на столбах, а одним только духом’) приводит в своих воспоминаниях М. И. Жихарев (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 21), не называя Жуковского по имени.
2 Жуковский жил в это время в Баден-Бадене и строил планы возвращения в Россию, но планам этим не суждено было осуществиться: он умер в Баден-Бадене 12 апреля 1852 г.
3 Так называет Чаадаев представителей славянофильства.
4 Речь идет о драме К. С. Аксакова ‘Освобождение Москвы в 1612 г.’, поставленной на сцене в Москве 14 декабря 1850 г. В тот же день в ‘Московских ведомостях’ появилась анонимная статья с разбором пьесы, о которой писалось следующее: ‘историческая русская драма без прикрас, без фраз, без иностранных героев и интриг, во всей своей простой истине и исторической верности’. Чаадаев, по-видимому, узнал, что автор пьесы и автор хвалебной статьи — одно и то же лицо.
5 Статья и стихотворение Е. П. Ростопчиной, посвященные отъезду Фанни Эльслер из России. Статья начиналась словами: ‘Фанни!!.. Фанни Эльслер!!.. Очаровательная, восхитительная, невероятная, почти невозможная Фанни Эльслер!!!.. -вот что звучит, что отдается в каждом сердце, чем полны еще теперь умы, глаза, мечты, воспоминанья всей Москвы… Фанни!… И неужто в самом деле мы с нею простились? Неужто мы не увидим ее больше’, и заканчивалась стихотворением:
Не улетай, прелестное созданье,
Не покидай тобой плененный край!
Останься нам, сердец очарованье,
Не улетай!’
(Цит. по: СП I. С. 419).

180. А. Ф. Орлову. Июнь-июль 1851

СП I. N 127. О датировке см. ниже примеч. 1.
1 Речь идет о книге А. И. Герцена ‘О развитии революционных идей в России’, которая впервые была опубликована в 1851 г. по-немецки в журнале ‘Deutsche Monatsschrift fur Politik, Wissenschaft, Kunst und Leden’ (Januar-Mai) и в том же году, отдельным изданием, по-французски в Ницце.
В главе ‘Литературное и общественное мнение после 14 декабря 1825 года’ несколько страниц посвящено Чаадаеву. По воспоминаниям М. И. Жихарева, отзыв Герцена о Чаадаеве привел последнего в восхищение (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 49). Историю написания этого письма М. И. Жихарев излагает следующим образом: ‘Про существование книги ему (Чаадаеву. — В. С.) первый сказал граф А. Ф. Орлов, в самой середке лета случившийся в Москве проездом <...> Кажется, в тот же день и никак не позднее Другого, Чаадаев написал и отослал к графу Орлову <...> письмо, про которое я не берусь говорить ни слова, потому что оно само себя достаточно резко, неумолимо и беспощадно характеризует. Письмо <...> осталось и без всякого ответа, и без всякого внимания <...> Очень скоро после написания и отправления письма к графу Орлову копию с него Чаадаев прислал ко мне, в то же время назначая на другой день с ним где-то вместе обедать. Когда мы перед обедом сошлись, Чаадаев стоял спиной к печке, заложив руки за спину. Я подал ему письмо и сказал, что не ему же растолковывать значение его поступка, что он сам лучше всякого другого его понимает, но что только не могу постигнуть, для чего он сделал такую ненужную низость? Чаадаев взял письмо, бережно его сложил в маленький портфельчик, который всегда носил при себе и, помолчав с полминуты, сказал: ‘Mon cher, on tient a sa peau’ (надо, мой милый, беречь свою шкуру). Больше об этом предмете между нами никогда не было сказано ни слова.
Думаю, что это самая крупная и единственная низость этого рода, сделанная им в продолжение всей жизни, без сомнения неизвинительная, но надобно признаться, много изъясняемая возрастом в то время уже преклонным, неудовлетворительным состоянием здоровья, а главным образом общим нравственным расстройством и упадком от стесненного материального положения’ (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 50-51).
2 Вся эта ультра-патриотическая тирада носит явно иронический характер. Письмо, несомненно, написано из ‘тактических)) соображений — может быть, с целью приобрести книгу Герцена в личное пользование, или хотя бы ознакомиться с ней, чего без помощи шефа жандармов осуществить было невозможно. Книга, вероятно, была получена (см. N 181, 191 А и примеч. 1 к нему). Почти одновременно с этим письмом Чаадаев написал письмо к А. И. Герцену (N 181).

181. А. И. Герцену. 26 июля 1851

СП I. N 128. Это единственное письмо, написанное Чаадаевым к А. И. Герпену за границу. Подробнее о взаимоотношениях Чаадаева и Герцена см.: Степанов H. H. Герцен и Чаадаев // Общественная мысль в России XIX в. Л., 1986. С. 91-107, Чемерисская М. И. П. Я. Чаадаев и А. И. Герцен // Общественное движение в России XIX века. М., 1986. С. 83-108.
1 Строки, посвященные Чаадаеву в книге А. И. Герцена ‘О развитии революционных идей в России’ (см. примеч. 1 к N 180).

181А. М. И. Жихареву (отрывок) (1851)

СП II. С. 288. Чаадаев имеет в виду ФП I, опубликованное в 1836 г., чем и определяется датировка письма. Излагая чью-то оценку ФП I, Чаадаев скорее всего имеет в виду А. И. Герцена, который как раз в этом году издал книгу ‘О развитии революционных идей в России’, где писал: ‘Публикация этого письма была одним из значительнейших событий’.

182. С. Д. Полторацкому. Октябрь 1851

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГПВ, ф. 603, ед. хр. 213, лл. 23-24. На подлиннике рукой С. Д. Полторацкого сделана надпись по-французски: ‘(Получено) в Москве, во вторник вечером, 23 октября/4 ноября 1851’.
1 ‘Глупая брошюра’, ‘глупое письмо’ — так иногда называл Чаадаев свое первое ‘Философическое письмо’ (см. N 203). Возможно, что и в этом случае он имеет в виду его же.
2 Задержка, вероятно, вызвана тем обстоятельством, что Чаадаев давал ‘глупую брошюру’ на прочтение Е. А. Свербеевой, а та — Хомякову (см. N 185).

183. А. Я. Булгакову. 1851

Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 36. Написано по-русски.
1 Письмо В. А. Жуковского, о котором говорит здесь Чаадаев, вероятно, то самое, о котором он писал Жуковскому 27 мая 1851 г. (N 179): ‘На днях показывал мне Булгаков письмецо ваше о наших проделках…’ Этим и определяется дата публикуемого письма.

184. А. Я. Булгакову. Не ранее 1851

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 2. Письмо написано на бумаге с водяным знаком ‘J. Whatman 1851’, чем и определяется дата написания.
1 В иностранных журналах и газетах, поступавших в Россию (в том числе и в Journal des Debats, о которой идет речь в письме), русская цензура часто вырезала или замазывала краской отдельные места, а иногда и целые статьи, которые с ее точки зрения были предосудительны. А. Я. Булгаков, будучи московским почт-директором, имел возможность снабжать своих друзей ‘нератинированными’ номерами иностранной прессы.

184А. М. И. Жихареву

Публикуется с рукописи перевода, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 336. Датируется на основании упоминания письма В. А. Жуковского, о котором см. NN 179, 183.
1 Возможно, речь идет о письме Чаадаева к А. Ф. Орлову (см. N 180 и примеч. 1 к нему). В пользу этого предположения говорит и тот факт, что ниже в письме сам Чаадаев квалифицирует некий свой поступок как ‘грех’ и ‘секрет’.

185. Е. А. Свербеевой. 1851 (?)

Перевод выполнен по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 379-388, л. 27. Датируется приблизительно, по содержанию.
1 Вероятно, та самая ‘глупая брошюра’, о которой Чаадаев писал С. Д. Полторацкому в октябре 1851 г. (см. примеч. 1 к N 182 и N 203).

186. Кузине. Март 1852

СП II. N 166, Адресат письма — кузина Чаадаева, т. е. либо Н. Д. Шаховская либо Е. Д. Щербатова, к которым он часто обращался за денежной помощью. Датируется на основании упоминания свидетельства на предоставление в залог в Опекунский совет части имения М. Я. Чаадаева. 30 апреля 1851 г. М. Я. Чаадаев сообщал в письме к брату, что прошение о выдаче свидетельства послано им в Нижегородскую гражданскую Палату 2 апреля. Свидетельство на этот раз не было выдано, так как М. Я. замедлил с его получением, о чем Чаадаеву сообщил А. Е. Венцель (см. ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 10, л. 11-11 об.). 18 февраля 1852 г.
М. Я. Чаадаев направил в Нижегородскую гражданскую Палату новое прошение о выдаче свидетельства. По-видимому, это свидетельство и ожидал П. Я. Чаадаев. В таком случае, праздники, о которых упоминается в письме — это Пасха, первый день которой в 1852 г. приходился на 30 марта. Вместе с тем, письмо не могло быть написано после 1852 г., так как в конце этого года между братьями Чаадаевыми, по-видимому, наступил разрыв отношений (см. NN 189, 190), и ждать ‘свидетельство’ от брата после этого П. Я. Чаадаев уже не мог. Поэтому письмо следует датировать мартом 1852 г.

187. М. Я. Чаадаеву. 29 апреля н852

Публикуется по машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 416.
1 См. письмо М. Я. Чаадаева от 5 апреля 1852 г. в ‘Приложениях’, N LXVIII.
2 Чаадаев намекает на то, что в случае его смерти его долги перейдут на брата. В действительности так и получилось.
По свидетельству П. Л. Бетлинга, соседа М. Я. Чаадаева по нижегородскому имению, тот читал ему ‘переписку его с графом Закревским об уплате им, Михаилом Яковлевичем за Петра Яковлевича тысяч около десяти долгу графу’ (ГАГО, ф. 765, он. 597, ед. хр. 290, л. 16-16 об.). Далее П. Л. Бетлинг сообщает интересные подробности об имущественных делах, и вообще об отношениях братьев Чаадаевых: ‘П. Я. свое имение прожил <...> М. Я. определил раз навсегда давать из своих доходов на содержание П. Я-чу <...> 7000 руб. ассигнациями. <...> М. Я. осуждал брата за статью, за которую он был сочтен сумасшедшим’ (там же, л. 16об.-17).
О денежном долге П. Я. Чаадаева А. А. Закревскому см. в ‘Приложениях’ две записки последнего 1856 г. NN LXXIV, LXXV.

188. С. Д. Полторацкому. 5 августа 1852

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГИБ, ф. 603, ед. хр. 213, л. 25-25 об. На письме имеется надпись по-французски рукою С. Д. Полторацкого: ‘Получено в Петербурге, в четверг 17 августа 1852 г.’.
1 О каком стихотворении идет речь, неизвестно. Автором его, как следует из письма, является обладатель инициалов ‘О. Ш.’, Полторацкий, видимо, полагал, что автором является митрополит Филарет, известный тем, что в свое время написал поэтический ответ на стихотворение А. С. Пушкина ‘Дар случайный, дар напрасный’. Чаадаев усмотрел несоответствие инициалов Филарета инициалам автора неизвестного стихотворения, о чем и сообщает Полторацкому.
2 Вероятно, имеется в виду библиограф и библиофил, московский острослов С. А. Соболевский.
3 Среди бумаг Чаадаева, хранящихся в ГБЛ, имеется ‘Отрывок из письма княгини Ливен к великой княгине Марии Николаевне’ (ф. ЮЗ, а. 1032, ед. хр. 27). Это письмо и имеет в виду Чаадаев. ‘Президент’, о котором идет речь, — Луи Бонапарт.
4 С художником П. А. Федотовым Чаадаев познакомился через посредничество Ф. И. Прянишникова, письмо которого от 4 февраля 1850 г. см. в ‘Приложениях’, N LXI. Говоря о ‘бедняге Федотове’, Чаадаев намекает на тяжелое психическое расстройство, которым тот страдал, и вместе с тем дает ироническую оценку намерениям Луи Бонапарта ‘восстановить пошатнувшуюся власть в Англии’.

189. М. Я. Чаадаеву, 15 октября 1852

Публикуется по машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 416. Опубликовано в журнале ‘Наше наследие’, 1988. N 1. С. 68.
1 Чаадаев имеет в виду свое письмо от 29 апреля 1852 г, (N 187). Ответ на него М. Я. Чаадаева неизвестен.
2 См. примеч. 14 к N 154.
3 О смерти тетушки княжны А. М. Щербатовой Чаадаев писал брату в письме от 12 марта 1852 г. (ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 416, л. 20). Слова Чаадаева противоречат утверждению М. И. Жихарева о том, что М. Я. Чаадаев отказался в пользу брата от двух полученных ими наследств, см. примеч. 1 к N 154.

190. М. Я. Чаадаеву. 20 октября 1852

Публикуется по машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 416, л. 23-24.
1 Чаадаев имеет в виду свое письмо от 15 октября 1852 г. (N 189).
2 Это последнее письмо Чаадаева к брату, по-видимому, осталось без ответа.

191. А. Я. Булгакову. 1852

Перевод выполнен по рукописи, хранящейся в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 32. Датируется по содержанию.
1 Наместником на Кавказе был с 1844 по 1854 г. князь М. С. Воронцов.
2 В конце 1851 г. Хаджи-Мурат, поссорившись с Шамилем, перешел на сторону русских, которые предполагали воспользоваться популярностью Хаджи-Мурата среди горцев для привлечения их на свою сторону. Однако ввиду того, что русские власти не оказали ему помощи в освобождении семьи, Хаджи-Мурат в апреле 1852 г. бежал от русских в горы и во время перестрелки был убит. Последнему периоду его жизни и смерти посвящена повесть Л. Н. Толстого ‘Хаджи-Мурат’.
3 Речь идет о вдове поэта Е. А. Жуковской (урожд. Рейтери) а его сыне Павле (1845-1912).

191A. М. И. Жихареву

Публикуется с рукописи перевода, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 336. О датировке см. ниже прим. 1, 2, 4.
1 А. Ф. Орлов или А. П. Ермолов, ‘немецкая брошюра, написанная американцем’, это, по-видимому, брошюра А. И. Герцена ‘О развитии революционных идей в России’, впервые опубликованная по-немецки в 1851 г. ‘Американцем’ Чаадаев назвал здесь А. И. Герцена, видимо, из соображений конспирации. Подробнее о брошюре А. И. Герцена см. N 180 и примеч. 1 к нему.
2 В рукописи перевода в этом месте сноска на полях: ‘А. де Сиркур в 1848 г. непродолжительное время был французским послом в Берлине’. Выражение ‘Великая Басманная’ не встречается ни в одном из сохранившихся писем Сиркура. По-видимому, это выражение употреблено им в несохранившемся письме 1852 г. (см. примеч. 2 к N 197).
3 От фр. boutada — остроумная шутка, каламбур.
4 Здесь такая же сноска Д. И. Шаховского: ‘Гоголь’. Ср. эти слова Чаадаева с характеристикой Гоголя в письме к П. А. Вяземскому от 29 апреля 1847 г.: ‘писатель даровитый, закуренный ладаном с ног до головы’ (см. N 139). ‘Произведение’ М. И. Жихарева, о котором шла речь выше, было, по-видимому, посвящено Н. В. Гоголю.

192. М. П. Погодину. 1852

СП I. N 130. Датировано М. О. Гершензоном по содержанию.
1 Повесть И. Т. Кокорева ‘Саввушка’ была напечатана в двух августовских книжках журнала ‘Москвитянин’ за 1852 г.
2 Неточная цитата из XXVIII-й строфы третьей главы ‘Евгения Онегина’ А. С. Пушкина.
3 Приобретение ‘древлехранилища’ (см. примеч. 1 к N 148) М. П. Погодина казной состоялось в начале августа 1852 г.

193. Ф. И. Прянишникову. 10 января 1853

Публикуется по копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 375. В рукописи дата ‘1853’ исправлена на ‘1850’, что не соответствует действительности, так как Я. П. Полонский, о котором говорится в письме, до 1851 г. находился в Тифлисе. Письмо снабжено примечанием Д. И. Шаховского, из которого следует, что письмо Чаадаева к Ф. И. Прянишникову 1850 г. действительно существовало (‘у меня в желтой тетради’, сообщает Д. И. Шаховской), но оно не может быть датировано ранее февраля 1850 г., так как написано в ответ на письмо последнего от 4 февраля (см. ‘Приложения’, N LXI). Местонахождение письма Чаадаева к Ф. И. Прянишникову 1850 г., а также ‘желтой тетради’ Д. И. Шаховского в настоящее время неизвестно.
1 С поэтом Я. П. Полонским Чаадаев познакомился в начале 40-х гг. в доме М. Ф. Орлова, с сыном которого Полонский учился в Московском университете. ‘В этом доме, — вспоминал впоследствии Я. П. Полонский, — впервые встретил я и Хомякова, и профессора Грановского <...>, и Чаадаева, и даже молодого Ивана Сергеевича Тургенева’ (Звенья. М., 1950. Кн. VIII. С. 156).
По свидетельству некоторых современников, ‘развитием своего поэтического таланта Полонский <...> главным образом обязан знакомству с П. Я. Чаадаевым, М. Ф. Орловым и другими крупными представителями тогдашнего московского общества’ {Барсуков. Кн. И. С. 416).
Среди бумаг Чаадаева имеется посвященное ему стихотворение Я. П. Полонского:
‘Я признаюсь тебе, любимец давний муз,
Недавно заключил я с музою союз <...>
………………Кто в дальнюю дорогу
Сбирается идти, взяв в руки посох свой,
Тот говорит друзьям: ‘Друзья! Молитесь Богу!’
<...>
Я ж только дверь мою в раздумьи отворил.
Идти ль, не испытав вполне мне данных сил?..
И посох крепок ли?… Молись, Чадаев, Богу!
За путника молись…’
(ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 45).

194. А. Я. Булгакову. 25 июня 1853

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 14. Датируется на следующих основаниях: письмо написано на той же почтовой бумаге, что и N 195: на бумаге голубого цвета с водяным знаком ‘Lacroix freres’, день рождения ‘славного императора’ — Николая 1-25 июня ст. стиля.
1 Чаадаев имеет в виду свой литографированный портрет, о котором см. N 142 и примеч. 2 к нему, N 150 и примеч. 1 к нему.
Чаадаев, охотно даривший свой портрет друзьям и знакомым, видимо, до самой смерти не смог раздарить все имеющиеся у него экземпляры (всего их было 200). М. И. Жихарев рассказывает, что уже после смерти Чаадаева Московскому Английскому клубу ‘был подарен портрет Чаадаева. Меньшинство этот портрет приняло с удовольствием и даже повесило его на стену, большинство же подняло такой гвалт, что его дня через два должны были снять. Очевидцы мне пересказывали, что волнения, подобного тому, которое произошло по случаю портрета в клубе, никто не запомнит (в смысле: не упомнит. — В. С). В этот раз было с большою основательностью сказано: ‘Нужно быть действительно человеком необыкновенным, чтобы возбуждать такие страсти и такую ненависть к себе восемь лет спустя после смерти» (ВЕ. 1871. сентябрь. С 40).
2 См. примеч. 1 к N 184.

195 А. Я. Булгакову (1853)

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 38.
1 С Н. Ф. Павловым Чаадаев, по-видимому, был знаком с первой половины 30-х годов. Он восторженно отзывался о ‘Трех повестях’ Н. Ф. Павлова (см. письмо к А. И. Тургеневу 1835 г. N 70), ему же он подарил один из оттисков ‘Философического письма’, напечатанного в ‘Телескопе’. Среди бумаг Чаадаева, хранящихся в ГБЛ, имеются рукописные копии некоторых стихотворений Павлова, ‘В тебе, столица скучная…’, ‘Не говори, что сердцу больно…’, ‘Он вытерпел всю горечь срама…’ (ф. 103, п. 1034, ед. хр. 48, в описи ГБЛ авторство Н. Ф. Павлова не указано). По воспоминаниям И. А. Арсеньева, ‘единственным достойным оппонентом Чаадаеву являлся Н. Ф. Павлов <...>, который постоянно разбивал все доводы Чаадаева и заставлял присутствующих соглашаться с своим мнением’ (ИВ. 1887, январь. С. 81). Тем не менее в сознании большинства современников Чаадаев и Н. Ф. Павлов в равной степени являлись представителями западничества. ‘Главными самыми исключительными защитниками западной цивилизации, — пишет А. И. Кошелов, — были Грановский, Герцен, Н. Ф. Павлов и Чаадаев’ (Записки А. И. Кошелева. Берлин, 1884. С. 55). ‘Дом Павловых, — вспоминал 40-е гг. Б. Н. Чичерин, — на Сретенском бульваре был в то время одним из главных литературных центров в Москве. Николай Филиппович находился в коротких сношениях с обеими партиями <'.), с славянофилами и западниками. Из славянофилов Хомяков и Шевырев были его близкими приятелями <...> С другой стороны, в таких же приятельских отношениях он состоял с Грановским и Чаадаевым’ (Воспоминания Б. Н. Чичерина. Москва сороковых годов. М., 1929. С. 5).
Арест Н. Ф. Павлова в 1853 г. (и последовавшая затем ссылка в Пермь) был вызван жалобой его жены поэтессы К. К. Павловой московскому генерал-губернатору А. А. Закревскому, в которой она обвиняла мужа в разорении ее имения картежной игрой. В доме Павлова был произведен обыск, при котором были обнаружены запретные книги и письмо Белинского к Гоголю. Семейная ссора была превращена в политическое дело. Граф Закревский, на которого Н. Ф. Павлов еще в 1849 г. написал одну из самых хлестких своих эпиграмм, давно ждал случая расправиться с ним. Эпиграммч Павлова начиналась словами:
‘Не молод ты, не глуп, не вовсе без души,
Зачем же в городе все толки и волненья?
Зачем же роль играть российского паши
И объявлять Москву в осадном положенье?’.
(Павлов П. Ф. Сочинения. М., 1985. С. 240).

196. Ф. Ф. Вигелю. 1853

СП I. N 156. В СП отнесено к письмам ‘неизвестных лет’. Здесь датируется приблизительно (см. ниже примеч. 1).
1 Ф. Ф. Вигель окончательно поселился в Москве в самом начале 50-х гг. Однако знакомство с ним Чаадаева произошло гораздо раньше, о чем Вигель писал А. Д. Блудовой в своем письме от 15 августа 1838 г.: ‘Неужели Вы думаете, что я колеблюсь стать другом г. Чаадаева: более двух месяцев тому назад я был приглашен обедать с ним в небольшой компании у г-жи Ховриной <...>
Я не ожидал этой встречи и его появление было мне очень неприятно <...> Я был очень молчалив, он также принимал мало участия в разговоре, несмотря на усилия хозяйки заставить нас говорить. Все же за обедом я не удержался и несколько раз задирал его, но он намеренно не отвечал, можете себе представить мое смущение, когда хозяйка дома вздумала после обеда представить нас друг другу. Он принял очень скромный вид, я же молча смотрел то на одного, то на другую, затем взял шляпу и удалился. Вскоре после этого случая я был весьма удивлен, узнав, что он высказывал некоторым из моих знакомых желание сблизиться со мною. Еще больше меня удивила встреча с ним в Английском клубе, он был так мил и любезен со мной, я отвечал ему очень вежливо, но холодно, особенно стараясь избегать острых вопросов. Я привык встречать его в этом клубе, куда я довольно часто хожу читать газеты. <...> Иногда я вижу в глубине галереи человека, погруженного в чтение, при виде меня он дружелюбно улыбается и подходит ко мне. У него задумчивый вид, скромный, но опрятный костюм, мягкие, но полные достоинства манеры, благородная осанка, приятный голос и очень интересный разговор.
Признаюсь, я чувствовал себя очень хорошо с этим человеком, особенно после глупых шуток и нелепых вопросов, которые так часто приходится слышать. Мало-помалу я примирился с ним, тем более, что его личность совсем не похожа на его произведения.
Мы говорим о Западе и о католицизме, редко спорим: он как-то осторожно высказывается, скорее старается узнать ваши взгляды и нередко соглашается с вами. С своей стороны я тоже стараюсь быть сдержанным и терпимым. Он массу читал (собственно говоря, он только это и делал всю жизнь), очень самолюбив и одарен богатой фантазией, неудивительно поэтому, что иногда он бывает так близок к крайностям. Кроме того никто ему раньше не противоречил: его слушатели или совсем ничего не слыхали, или молчали, или же аплодировали. Не знаю, удастся ли мне сделать его более благоразумным, я знаю только одно: меня ему не удастся свести с ума. Я возмущался раньше, воображая, что он пользуется слишком большим влиянием среди москвичей, как я ошибался! Этот бедный Чаадаев, так охотно принимающий приглашения на обед, вместо того, чтобы самому давать их, просто нуль в этом городе амфитрионов: его считают одним из оригиналов (их довольно много в Москве), если это и так, то все же это оригинал совсем иного рода, чем остальные. Надо Вам сказать, что в этой огромной пустыне все же имеется несколько оазисов, здесь есть небольшие кружки, где собираются живые люди, некоторые ученые и писатели, каждый из них положительно царит в своем кружке. Так Чаадаев царит в доме неких Левашевых и еще в двух других, его власть не простирается дальше: как видите, опасность прозелитизма не так уж велика. Я уверен, что ему более льстило возмущение некоторых петербуржцев, чем полное безразличие, которым его здесь угощают. Чтобы покончить с этим, я должен покаяться, что был слишком нетерпим к произведениям Чаадаева, необходимо спокойнее относиться к его преступным крайностям, вроде того как я относился к подобным же выходкам Одоевского’ (‘Сегодня’. Альманах первый. М., 1926. С. 136-137).
В сентябре 1853 г., уже переселившись в Москву, Ф. Ф. Вигель написал и распространил в рукописях злобный памфлет ‘Москва и Петербург (Письмо к приятелю в Симбирск)’, в котором, в частности, о Чаадаеве говорилось, как о ‘сочинителе без сочинений и ученом без познаний’, а ‘отель-Левашев, <...> который в шутку называли отель-Рамбулье’, квалифицировался как общество ‘руссофобов, а еще гораздо более… руссофобок’ (далее Вигель сочувственно цитировал строчки из ‘Современной песни’ Д. Давыдова о ‘старой девке-стрекозе’ и ‘малепь-ком аббатике’) (РА. 1893. N 8. С. 578, 579).
По-видимому, этот памфлет и стал кульминацией их и без того натянутых отношений, результатом чего и явилось публикуемое письмо Чаадаева.
Памфлет Вигеля не остался без ответа, кто-то из московских писателей отвечал ему стихами, где следующие строки:
‘Ты, с виду кающийся мытник,
России самозванный сын,
Ее непрошенный защитник,
На все озлобленный мордвин’
(РА. 1893. N 8. С. 584)
Хлесткую эпиграмму на Вигеля сочинил и С. А. Соболевский:
‘Ах, Филипп Филиппыч Вигель,
Как жалка судьба твоя!
По-немецки ты Швейнигель {*},
А по-русски ты свинья’.
(цит. по: Смирнова А. О. Записки, дневник, воспоминания, письма. М., 1929. С. 175).
{* Schweinigel (нем.) — свинья, похабник.}
2 Говоря о ‘прекрасных свойствах’ Вигеля и о том ‘уважении’, которым он пользуется в обществе, Чаадаев, вполне возможно, имеет в виду известное стихотворение А. С. Пушкина ‘Из письма к Вшелю’ (1823), в котором недвусмысленно намекалось на противоестественные наклонности Вигеля (В своем дневнике А. С. Пушкин записал 7 января 1834 г.: ‘Я люблю его (Вигеля. — В. С.) разговор — он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложестве’).
3 Чаадаев, по-видимому, не исполнил свою угрозу и даже не отправил своего письма адресату. Никто из мемуаристов, писавших о Чаадаеве, об этом его послании к Вигелю не упоминает. Личные же контакты Чаадаева с Вигелем продолжались до самой смерти их обоих (оба умерли в одип год: Вигель 20 марта, Чаадаев — 14 апреля 1856 г.).
Их довольно частые встречи зафиксированы в неопубликованных воспоминаниях М. А. Дмитриева. ‘Всего любопытнее было видеть его (Вигеля. — В. С.) вместе с Чаадаевым, — пишет М. А. Дмитриев, на чьих ‘пятницах’ они часто встречались, — Чаадаев, человек благородных слов и высокого духа, был порядочно самолюбив и понимал свое достоинство, но его ценили не за один ум, а также и за его чистый, безукоризненный характер. Вигель чувствовал к нему зависть, видя в нем единственную помеху к своему первенству в московском обществе. Одним словом, признавая в Москве только две патентованные умственные силы, себя и Чаадаева, он никак не мог победить в себе этого чувства соперничества, они двое в Москве делили между собою область ума, и никак не могли согласиться в этом разделе! Оба они хотели первенства. Но Чаадаев не показывал явно своего притязания на главенство, а Вигель дулся и томился, боясь беспрестанно второго места в мнении общества: он страдал и не мог скрыть своего страдания. Иногда, правда, и Чаадаев изменял своему аристократическому, величавому хладнокровию: сколько раз случалось, что Вигель приедет ко мне ранее всех, часов в семь, и садится на диване, как на первом месте, а Чаадаев приедет всех позже, часов в одиннадцать. Видя Вигеля на почетном месте, он с досады сядет на последнем стуле, да и страдает целый вечер! Впрочем, они и разговаривали друг с другом, только все как-то с некоторою осторожностью и как будто с принуждением <...>
В последний приезд свой в Москву (это было без меия, я жил в деревне) Вигель, после долгого размышления, объявил, что хочет быть у Чаадаева. Чаадаев, услышав об этом, сказал, что готов сам сделать ему первый визит. Но ни тот, ни другой не ехали. Наконец, Вигель занемог и вскоре умер, Чаадаев действительно сделал визит ему первый, но приезжал уже поклониться его телу. Нынче обоих нет на свете, смерть примирила соперников. О, самолюбие человеческое!’ {ГБЛ, ф. 178, к. 8184, N 2, л. 148-149 об.).
197. А. де Сиркуру. 15 января 1854
Публикуется по копии перевода, хранящейся в ИРЛИ. ф. 334, ед. хр. 400. Опубликовано в журнале ‘Наше паследие’. 1988. N 1. С. 70-71.
1 Незаконченное (и, по-видимому, неотправленное) письмо к Сиркуру датировано тем же числом, что и статья Чаадаева ‘L’Univers’. Видимо, оставив письмо незаконченным, Чаадаев взялся за написание статьи (см. ее в т. 1 наст. изд.). Однако по содержанию письмо и статья существенно различаются: письмо посвящено в основном критике русской социально-политической действительности, статья — рассмотрению истории России и значению крепостного права, хотя ее окончание содержит одну из наиболее острых оценок русской действительности. Письмо Чаадаева, как и статья, написано в условиях надвигающейся войны России с коалицией европейских держав, объявленной 14 марта.
О намерении Чаадаева отослать письмо адресату см. N 198.
2 Письмо Сиркура неизвестно.
3 Имеется в виду государственный переворот 2 декабря 185 1г., совершенный Луи Бонапартом. Оценке этого события и личности Луи Бонапарта посвящена статья Чаадаева ‘1851’ (см. т. 1 паст, изд.).
4 2 апреля 1848 г. по указу Николая I был учрежден негласный комитет, председателем которого до 1849 г. был Д. П. Бутурлин, который рассматривал уже вышедшие в свет издания и докладывал царю обо всем ‘противоречащем видам правительства’. По докладам ‘Бутурлинского комитета’ в 1848 г. был выслан М. E. Салтыков, в 1852 г. — И. С. Тургенев. Таким образом, слова Чаадаева о ‘роковой распущенности прессы’, которой, наконец, положен предел, выглядят явной иронией.
5 Число обучающихся в университетах было доведено до 300 человек.
6 Имеется в виду Благородный пансион при Московском университете, преобразованный в 1833 г. в дворянский институт. Благородный пансион в разное время закончили: А. П. Ермолов, А. С. Грибоедов, М. Ю. Лермонтов, В. Ф. Одоевский, многие декабристы. В 1797-1800 гг. в нем учился будущий воспитатель Александра II В. А. Жуковский, который умер в 1852 г.
7 По указу 1851 г. была установлена за полгода пребывания за границей пошлина в размере 250 руб. с каждого лица, внесенного в заграничный паспорт.
8 Об административной политике Николая I см. примеч. 2 к N61.
9 В начале 50-х гг. В. А. Перовского на посту министра внутренних дел сменил Д. Г. Бибиков, бывший до этого киевским генерал-губернатором.
10 В 1850 г. министром народного просвещения вместо подавшего в отставку С. С. Уварова был назначен кн. П. А. Ширинский-Шихматов, о котором один из современников писал: ‘Его научное знание ничтожно, образование чрезвычайно поверхностное, а взгляды рутинера’ (PC. N 2. С. 132).
11 Имеется в виду III Отделение, начальником которого с 1844 г. был А. Ф. Орлов.
12 В 1848 г. генерал-губернатором Москвы был назначен граф А. А. Закревский, который, по словам Б. Н. Чичерина, был ‘настоящим типом николаевского генерала, олицетворением всей наглости грубой, невежественной и ничем не сдержанной власти’ (Воспоминания Б. Н. Чичерина. Москва сороковых годов. М., 1829. С. 78). С этим николаевским деспотом, ‘чурбан-пашой’, как звал его весь Петербург (см. Смирнова А. О. Записки, дневник, воспоминания, письма. М., 1929. С. 257), у Чаадаева сложились весьма своеобразные отношения. По словам Д. Н. Свербеева, Закревский ‘всегда принимал в нем (Чаадаеве. — В. С.) участие’ (Сеербеев. Т. 2. С. 394) и помог выйти Чаадаеву ‘из затруднительного положения перед самой его кончиной’ (там же. С. 408) (см. записки Закревского к Чаадаеву в ‘Приложениях’, NN LXXIV, LXXV). Вообще в глазах людей, близко знавших Чаадаева, его отношения с Закревский вызывали некоторые подозрения. Так, Д. П. Свербе-ев в письме к жене от 29 сент. -1 окт. 1855 г. писал: ‘Мне сдается, что Закревский недаром сблизился с Чаадаевым, он сделает из него славного шпиона, особливо за славянами (т. е. славянофилами, — В. С), и так, что сам Чаадаев этого никогда не заметит’ (Звенья. М., Л., 1934. Кн. III-IV. С. 385). Но, как видно из публикуемого письма, отношение Чаадаева к Закревскому было не вполне искренним, то же самое следует сказать и об отношении Закревского к Чаадаеву, как сказано в примеч. 1 к N 161, первый настоял, чтобы над Чаадаевым продолжался ‘секретный надзор’.
13 О жене А. А. Закревского Аграфене Федоровне и их дочери Лидии Арсеньевне Нессельроде см.: Воспоминания Б. Н. Чичерина. Москва сороковых годов. М., 1929. С. 92.

198. H. Д. Шаховской. 1854

СП II. N 133, где датируется 1852-1854 г., в наст. изд. принята дата 1854 г. на основании упоминания письма к Сиркуру (см. примеч. 1).
1 Речь идет, вероятно, о письме к А. де Сиркуру от 15 января 1854 г. (N 197).
2 Е. Д. Щербатова.

199. Н. Д. Шаховской. 1854

СП II. N 134, где датируется 1852-1854 г., в наст. изд. принята дата 1854 г. по связи с содержанием предыдущего письма.
1 См. N 198 и примеч. 1 к нему.
2 Историка М. М. Щербатова.

200. А. Я. Булгакову. Июнь 1854

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 12. Датируется по содержанию.
1 А. Я. Булгаков жил в Сокольниках.
2 Имеются в виду победы, одержанные над турками кн. Андрониковым и генералом Бебутовым в мае-июне 1854 г. (подробнее см.: Тарле Е. В. Крымская война. М., Л., 1950. Т. II. С. 520-521).
3 Ср. с мнением современного историка: ‘…Решающего значения эти победы, как и вся кампания в Закавказье и Малоазиатской Турции, не имели’ (Тарле Е. В. Крымская война. С. 521).
4 Вероятно, речь идет о ‘Записках охотника’ И. С. Тургенева. Отзыв Чаадаева об этой книге известен со слов П. В. Анненкова: ‘В 1852 г. графиня Ростопчина,… получив книгу, заметила перед Чаадаевым: ‘Voila un livre incendiaire’. — ‘Потрудитесь перевести фразу по-русски, — ответил Чаадаев, — так как мы говорим о русской книге’. Оказалось, что в переводе фразы — зажигающая книга — получится нестерпимое преувеличение’ (Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 393).
Факт личного знакомства Чаадаева с И. С. Тургеневым зафиксирован, например, свидетельством Е. М. Феоктистова. ‘Я не знал Чаадаева лично, — писал он, — ибо был еще очень молод, когда он пользовался своею славою, но мне приходилось встречать его раза два или три у И. С. Тургенева’ (Воспоминания Е. М. Феоктистова. За кулисами политики и литературы. 1848-1896. Л., 1929. С. 78).
О знакомстве И. С. Тургенева и Чаадаева свидетельствует надпись И. С. Тургенева на шмуцтитуле рукописи ‘Нахлебник. Комедия в 2-х действиях. И. С. Тургенев. Писана в 1849 г.’: ‘Петру Яковлевичу Чаадаеву в знак искренней дружбы от автора’ (Бюллетени Гос. Лит. Музея. N 5: Герцен, Огарев и их окружение. Рукописи, переписка и документы. М., 1940. С. 401).

201. С. П. Шевыреву. Октябрь 1854

СП I. N 138. Датируется по содержанию.
1 В газете ‘Московские Ведомости’ в NN 71, 117, 118 и 119 (от 15 июня, 30 сентября, 2 и 5 октября соответственно) за 1854 г. были опубликованы первые две главы исследования П. Бартенева ‘А. С. Пушкин. Материалы для его биографии’.
2 В N 118 П. Бартенев писал, что Карамзин ‘любовался молодым поэтом, предостерегал, удерживал, берег его, и после спас в одну из решительных минут его жизни’. Эти слова и имеет в виду Чаадаев в своем письме (см. коммент. к N 12).
3 Выделенные курсивом слова — прозаический пересказ стихотворного послания А. С. Пушкина ‘Чаадаеву’ (1821).
4 С просьбой написать воспоминания о Пушкине к Чаадаеву обращался М. П. Погодин в 1847 г. (см. его письма к Чаадаеву от 22 октября и 3 ноября 1847 г. — ‘Приложения’, NN LIV и LV, см. также N 141).
5 О Чаадаеве П. Бартенев писал в 3-й главе своего исследования, опубликованной в ‘Московских Ведомостях’ в NN 142 и 145 (от 26 ноября и 3 декабря) за 1855 г.
6 Ответ С. П. Шевырева от 17 октября 1854 г. см. в ‘Приложениях’, N LXXI. По этому делу Чаадаев, по-видимому, обращался также и к И. В. Киреевскому, письмо которого к Чаадаеву также см. в ‘Приложениях’, N LXXII.

202. М. П. Погодину. <Не позднее 1854>

СП I. Л? 152, где не датировано. Датируется на основании упоминания имени А. С. Стурдзы, умершего 13 июня 1854 г.

203. С. Д. Полторацкому. 1854

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 89. Адресат указан предположительно архивариусом ГБЛ. Датируется приблизительно на основании реалий, упоминаемых в письме.
1 Так Чаадаев часто называл свое ФП I, опубликованное в 1836 г. в ‘Телескопе’ (ср. N 182).
2 Имеется в виду ‘Политическое письмо’ М. П. Погодина, написанное в 1853 г. и хранящееся среди бумаг Чаадаева в ГБЛ, ф. 103, п. 1034. ед. хр. 27. Цит. в кн.: Тарасов, II. С. 422.
3 Ср. письмо к М. П. Погодину (N 202).

204. А. Я. Булгакову. <15 мая 1855)

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 10. О датировке см. ниже примеч. 2.
1 ‘Письма русского ветерана 1812 г. о восточном вопросе’. См. примеч. 2 к N 206.
2 Троицын день в 1855 г. приходился на 15 мая, чем и определяется дата написания письма.

205. А. Я. Булгакову. <Сентябрь 1855>

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 6. Из содержания письма следует, что оно написано в сентябре 1855 г.
1 A. A. Закревского.
2 Одним из таких ‘предметов’, несомненно, было трагическое событие 27 августа/8 сентября 1855 г., когда Севастополь после героической 349-дневной обороны был сдан неприятелю. Поражение России должно было, по мнению Чаадаева, привести к тому, что она ‘останется надолго второстепенною державою’ (Звенья. М., Л., 1934. Кн. III-IV. С. 385).
Несомненно, одной из тем разговора должна была также послужить смерть Николая I (18 февраля 1855 г.) и надежды, которые русское общество возлагало на наступившее новое царствование. В этом отношении Чаадаев оставался пессимистом. ‘Как-то я зашел к Хомякову, — вспоминает С. М. Соловьев. — Тот надеялся по-своему. ‘Будет лучше, говорил он, — заметьте, как идет род царей с Петра, — за хорошим царствованием идет дурное, а за дурным непременно хорошее <...>. А вот Чаадаев никогда со мною не соглашается, говорит об Александре II: — разве может быть какой-нибудь толк от человека, у которого такие глаза!» (Записки С. М. Соловьева. Пг., б/г. С. 153). В разговоре с А. И. Дельвигом Чаадаев выразился еще резче: ‘Взгляните на него, — говорил он, <...> указывая на государя, — просто страшно за Россию. Это тупое выражение, эти оловянные глаза!’ (Звенья. М., Л., 1934. Кн. III-IV. С. 390). В другой редакции: ‘Указывая ему (А. И. Дельвигу. — В. С.) на государя, Чаадаев сказал: ‘Разве Россия может ждать какого добра от этих глаз?» (ГМ. 1918. N 7-9. С. 228).
События 1855 г. привели к последней вспышке творческой энергии Чаадаева. В связи с этим сенатор К. Н. Лебедев приписал авторство ‘тетради’ под названием ‘Мои замечания ‘О политической жизни России» Чаадаеву (PC. 1893. N 3. С. 285-286). М. О. Гершензон высказал предположение, что ‘Выписка из письма неизвестного к неизвестной’ (см. т. 1 наст. изд.) может быть отрывком из указанного К. Н. Лебедевым сочинения (СП I. С. 424). Позднее III. М. Левин справедливо отверг это предположение М. О. Гершензона и на основании обнаруженного им авторства записки ‘О современной политической и внутренней жизни России’ (ее автором оказался Н. А. Жеребцов, записка опубликована в PC. 1986. Кн. IV. С. 633-642, рукопись хранится в ГПБ) отверг не только авторство Чаадаева, но и вообще наличие у него статьи под названием, указанным К. Н. Лебедевым (см. Левин Ш. М. Очерки по истории русской общественной мысли. Л., 1974. С. 312-313). Однако Ш. М. Левин совсем не обратил внимания на то, что, согласно К. Н. Лебедеву, Чаадаеву приписывалось авторство не брошюры ‘О современной политической и внутренней жизни России’, а ‘тетради’ ‘Мои замечания’ об этой брошюре, а автором такой статьи (хотя и не обнаруженной до сих пор) Чаадаев вполне мог быть.
Писарская копия статьи ‘О политической жизни России’ сохранилась среди бумаг Чаадаева (ГБЛ, ф. 103, п. 1034, ед. хр. 22, л. 1).
Ниже приводятся наиболее интересные из отмеченных Чаадаевым мест статьи ‘О политической жизни России’:
‘<...> каждый из них (имеются в виду русские министры и сановники. — В. С.) заботился об ограждении своей части от общего надзора и контроля, уединяя ее от других частей правления и стараясь скрыть свое самоуправство от глаз Государя, не мешая другому делать то же, от этого мало-помалу в высшем правлении водворился дух совершенного пренебрежения к закону, и каждый министр мог смело отступать от существующих постановлений. Злоупотребление власти дошло до того, что некоторые министры оскорблялись почтительными ссылками на закон, если ссылки сии указывали на незаконность их намерений <...> (л. 5 — 5 об.). <...> ныне каждый уверен в мертвенности буквы закона и в действительности только воли и покровительства сильных. <...> при дальнейшем ее (‘сей страшной язвы’, — В. С.) распространении Россия на бумаге будет государством благоустроенным, а в сущности наполнится визирями, пашами, кадиями, следовательно, необходимо исправление, исправление хоть постепенное, некоренное. Единственный к тому путь… но дерзко вымолвить истину: заключается в выражении уважения к Закону самим Государем и в строгом наблюдении за исполнением его со стороны ближайших к Царю и высших правителей <...> (л. 6-6 об). <...> всякий служащий всемерно заботился о приобретении себе сначала сильного покровителя, и для этого служил лицу, а не делу, <...> забывая все понятия о чистой любви к отечеству и делу, ему вверенному, поэтому все делалось неоткровенно, с двоякою целью: удовлетворения личным потребностям и придания благовидности бумажной <...> (л. 7-7 об., слова, выделенные курсивом, подчеркнуты Чаадаевым).
3 Имеется в виду статья Taillandier S. -R. ‘La Siberie au dix-neuvieme siecle’ (‘Сибирь в девятнадцатом веке’), первая часть которой была напечатана в августовском выпуске XI-го тома (1855) журнала ‘Revue des deux Mondes’ (p. 602-642), a вторая — в сентябрьском (p. 943-986). В статье упоминались имена декабристов А. Бестужева, К. Ф. Рылеева, В. К. Кюхельбекера, А. Одоевского.
4 Рассказ Л. Н. Толстого ‘Севастополь в мае’ был впервые опубликован в журнале ‘Современник’, 1855, N 9 под названием ‘Ночь весною 1855 г. в Севастополе’, без подписи автора. Толстой был троюродным племянником Чаадаева, но не был знаком с ним и даже не знал об этом. С его идеями он познакомился лишь в конце жизни через В. В. Стасова.

206. А. Я. Булгакову. 1855

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 8.
1 О каком Долгорукове идет речь, не установлено.
2 Речь идет о книге П. А. Вяземского ‘Письма русского ветерана 1812 года о восточном вопросе’, изданной на французском языке в Лозанне в начале 1855 г. Некоторые статьи этой книги печатались ранее в западной прессе. В 1812 г. П. А. Вяземский в составе Московского ополчения принял участие в Бородинском сражении (под ним убило двух лошадей). Этим ограничилось его участие в войне 1812 г., чем и вызван ироничный отзыв о нем Чаадаева как о ‘лжеветеране’.
3 Имеются в виду намерения Пруссии завоевать гегемонию в Германии, используя войну России с западными державами и обострение ее отношений с Австрией.

207. А. Я. Булгакову. 1855

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ЦГАЛИ, ф. 195, он. 1, ед. хр. 3004, л. 9.
1 Неточная цитата на церковнославянском из Евангелия от Матфея (26, 34). В русском переводе: ‘истинно говорю тебе, что в эту почь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня’.
2 См. примеч. 2 к N 206.
3 Эпиграфом к своей книге П. А. Вяземский выбрал слова А. С. Хомякова: ‘Нечего и говорить, что в изложении моей мысли я постараюсь избегать всякой враждебности. Нет, я постараюсь быть лишь справедливым и в обвинениях не дозволю себе не только клеветы, по даже и сомнительной истины. Впрочем, я отнюдь не полагаю своего честолюбия в том, чтобы принимать на себя вид безразличного добродушия относительно того, что я считаю заблуждением’ (Вяземский П. А. ПСС. Т. 6. С. 263).

208. А. Я. Булгакову. 1855

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 41, к. 143, ед. хр. 51, л. 18. Датировало Д. И. Шаховским.
1 См. примеч. 1 к N 184.

208А. М. И. Жихареву. (1855)

Публикуется с рукописи перевода, хранящегося в ЕР ЛИ, ф. 334, ед. хр. 336. Датировано Д. И. Шаховским.

208Б. М. И. Жихареву (отрывок). (1855)

СП I. N 158. Датируется на основании упоминания повести И. С. Тургенева ‘Постоялый двор’, впервые опубликованной в N И журнала ‘Современник’ за 1855 г.

209. Е. Н. Орловой. 1856

Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ЦГАЛИ, ф. 546, он. 1, ед. хр. 5, л. 5. К письму была приложена ‘Выписка из письма неизвестного к неизвестной’ (см. т. 1 наст. изд.) (Бюллетени гос. лит. музея, N 5: Герцен, Огарев и их окружение. Рукописи, переписка и документы. М., 1940. С. 396). Возможно, Чаадаев предполагал опубликовать это свое сочинение в журнале ‘Русская беседа’ (см. ниже примеч. 1).
1 Имеется в виду славянофильский журнал ‘Русская беседа’, издававшийся в 1856-1861 гг. Журнал существовал на средства А. И. Кошелева, который был и его редактором. Программа журнала была написана А. С. Хомяковым. (Подробнее см.: Литературные взгляды и творчество славянофилов. М., 1978. С. 143-161).
2 Речь идет о трех статьях А. С. Хомякова под общим названием ‘Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях’, но с разными подзаголовками, написанных им в 1853-1855 гг. К 1856 г. две из них были изданы: одна в Париже в 1853 г., другая — в Лейпциге в 1855 г. (см.: Хомяков А. С. ПСС. М., 1900. Т. 2).

210. А. А. Закревскому. 1856

Публикуется по машинописной копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 339, л. 1-2. Дата написания письма установлена на основании воспоминаний Д. Н. Свербеева. Рассказывая о последнем дне жизни Чаадаева, он пишет: ‘Чаадаев (после посещения его священником. — В. С.) собирался даже выехать, стал пить чай, разговаривал с хозяином своей квартиры (Шульцем. — В. С.) о его процессе, по которому хлопотал за него у высшего начальства, и, намереваясь выехать, приказал заложить пролетку. Разговор между ними шел. Вдруг голос Чаадаева стал слабеть, слова сделались и непонятны и неразборчивы. Потом последовало молчание. ‘Что вы, Петр Яковлевич, что с вами?’ — спросил хозяин. Ответа не было. Чаадаев умер’ (Свербеев. Т. 2. С. 411). Содержание ‘процесса’, о котором сообщает Свербеев, понятно из письма Чаадаева. Таким образом, публикуемое письмо — одно из последних (может быть, последнее), написанных Чаадаевым.
О последних днях Чаадаева сообщает М. H. Лонгинов в письме к С. Д. Полторацкому от 15 апреля 1856 г.: ‘Вчера мы лишились Чаадаева! <...> В пятницу мы обедали с Соболевским у Шевалье. Вдруг является согбенный, чуть двигающийся старец, лицо изрыто морщинами, глаза мутны, ввалились и окружены черными кругами, голос чуть слышный, похожий на предсмертное хрипенье. Это был Чаадаев <...> Это была его последняя беседа и последнее прощание с кем-либо из друзей’. (ГБЛ, ф. 233, к. 1, ед. хр. 84, л. 3-4). По сообщению того же М. H. Лонгинова, ‘Кублнцкий написал некролог (Чаадаева), и он был уже набран для ‘Московских Ведомостей’, но Флеров его запретил и остались только начальные строки в N 17 апреля и известие о времени его похорон’ (Собиратели книг в России. М., 1988. С. 262). Вот эти ‘начальные строки’, помещенные в N 46 ‘Московских ведомостей’ от 17 апреля 1856 г.: ’14 апреля, в 5 часов пополудни, скончался после непродолжительной болезни, один из московских старожилов, Петр Яковлевич Чаадаев, известный почти во всех кружках нашего столичного общества. Отпевание тела его назначено в среду, в 10 часов, в церкви Петра и Павла, на Басманной’ (цит. по: Барсуков. Кн. 14. С. 564). Похоронен Чаадаев, согласно его завещанию (см. т. 1 наст. изд.), на кладбище Донского монастыря рядом с могилой А. С. Норовой.

ПИСЬМА НЕИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ

211. А. П. Плещееву

СП I. N 157, где адресат не указан, определен Д. И. Шаховским. Каких-либо оснований для датировки не имеется. Письмо представляет собой блестящий образец чаадаевской иронии.

212. М. И. Жихареву

Публикуется по машинописной копии перевода, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 336. Написано в конце 40-начале 50-х гг.
1 Свою библиотеку Чаадаев, действительно, завещал М. И. Жихареву. Подробнее о ее судьбе см. комментарий к ‘Заметкам на книгах’ (т. 1 наст. изд.).
2 Здесь и далее в письме имена собственные М. И. Жихарев, как всегда, заменил звездочками. О ком идет речь в данном письме, не установлено.

213. М. И. Жихареву

СП II. Л2 158. О каком сочинении Аксакова идет речь, не установлено.

214. М. И. Жихареву

СП II. N 158.
Чаадаев Петр Яковлевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письма А. С. Пушкину, Чаадаев Петр Яковлевич, Год: 1836
  2. Письма разных лиц к Чаадаеву, Чаадаев Петр Яковлевич, Год: 1856
  3. Митрополит Серафим — A. X. Бенкендорфу, Чаадаев Петр Яковлевич, Год: 1836
  4. Переписка Д. Папини и А. М. Горького, Папини Джованни, Год: 1930
  5. Председателю государственного политического управления УССР, Макаренко Антон Семёнович, Год: 1934
  6. Письма 1860-1868, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1868
  7. Переписка К. Н. Леонтьева и Т. И. Филиппова, Леонтьев Константин Николаевич, Год: 1891
  8. Письма 1871-1872, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1872
Электронная библиотека