Из жизни современного крестьянского 'мира', Матвеев С. И., Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 73 минут(ы)

Изъ жизни современнаго крестьянскаго ‘міра’.

(Въ волостныхъ старшинахъ).

I.
Праздничная скука.

Пасхальная недля для сельскаго обывателя самая длинная недля въ году и очень скучная. Работать не приказано, а, что длать, не указано и не знаешь, куда двать себя, а для трудового человка это безпокойно. Дни тянутся удивительно длинные, подъ жиденькій скучный трезвонъ съ колокольни. Человкъ выспится, постъ, чаю попьетъ, погрызетъ смячекъ, прочитаетъ старую газету, побродитъ неторопливо, какъ рабочая лошадь, съ которой сняли хомутъ, тяжело подумаетъ: ‘куда бы это сходить?’ — или — ‘выпить бы, что ли, по маленькой?’ Скучно… Спать не хочется, а веселиться ‘подъ сухую’ рабочій человкъ тяжеловатъ на подъемъ. Иногда онъ ршитъ въ правленіе сходить, что, въ конц концовъ, значитъ, тоже напиться.

Извстно, что въ скучное время на праздникахъ не только правленіе и пивныя, но и земскія больницы переполнены народомъ,— не поймешь,— недосугъ ли людямъ въ будни хворать, или недосугъ лечиться?

Томится бездльемъ на Пасх большинство людей старшаго поколнія. Но и новые люди, которые появились въ наше время въ каждой деревн, — люди ‘новаго свта’, какъ ихъ у насъ зовутъ, — тоже томительно скучаютъ и не знаютъ, куда двать себя. Конечно, они почитываютъ книги и газеты, но и книгъ, и газетъ въ деревн всегда мало, въ большинств он уже давно прочитаны, и — потоптавшись около самихъ себя, соберутся эти люди гд-нибудь вмст. Устроятъ они длинное чаепитіе. Поговорятъ объ общественныхъ длахъ, но при этомъ тотчасъ же и убдятся, что обо всемъ ужо было говорено, все ужь пережевано по этой части. Почитаютъ газету, посмются на счетъ Иліодора и Пуришкевича, потолкуютъ о Дум, которая столько-то ‘милліоновъ стоитъ и ничего не длаетъ’. Но о Дум тоже говорили, и не разъ, получается все одно и то же. Перейдутъ на минеральныя удобренія, вяло потолкуютъ о выдлахъ въ личную собственность, о кредитномъ товариществ, о клевер, все переберутъ отъ скуки и все — темы старыя, затасканныя. И засядутъ рабы Божіи, въ конц концовъ, въ картишки ‘въ 21’… Водки они вообще не пьютъ, пива не пьютъ изъ скупости, псенъ не умютъ пть, да и нейдетъ имъ какъ-то псни пть, и нтъ у нихъ еще своихъ псенъ, а время надо какъ-нибудь провести,— скука!

Въ правленье и лечиться они меньше другихъ ходятъ.

Разумется, веселе всхъ живетъ молодежь. Но порядки теперь на гуляньяхъ совсмъ другіе, не т, какіе были въ наше время, слишкомъ чинно ведетъ себя молодежь: такъ обязываетъ мода. Нынче уже нтъ веселыхъ хороводовъ съ пснями, хороводныхъ обрядовъ и игръ — все это упразднено. Молодежь собирается, напримръ, у насъ въ Ивановскомъ какъ разъ противъ волостного правленія, у пожарнаго сарая. ‘Барышни’ въ модныхъ юбкахъ ‘съ высокимъ корсажемъ’ и въ кофточкахъ ‘подъ заправу’, въ перчаткахъ и съ цвтнымъ платочкомъ въ рукахъ. Волосы у нихъ пышно зачесаны и выбиваются изъ-подъ платка, а то он и совсмъ простоволосыя, въ наше время это почиталось безстыдствомъ и грхомъ и явившейся въ такомъ вид двиц родители немедленно растрепали бы прическу тутъ же на гулянк. ‘Кавалеры’, въ модныхъ пиджачныхъ костюмахъ — ‘тройкахъ’, здороваются съ барышнями за руку, всхъ безъ исключенія называютъ на ‘вы’, а себя ‘мы’, и ведутъ изысканно вжливые разговоры. Конечно, тренькаютъ балалалайки и ‘двухрядки’ играютъ модный маршъ, называющійся, кажется, ‘На сопкахъ Манчжуріи’. Потомъ кавалеры и барышни парочками ‘подъ ручку’ прогуливаются по деревн и уходятъ въ поле. Старики ворчатъ противъ этихъ вольностей, но нравы отъ этого не портятся, на это и старики не могутъ пожаловаться.

За то вечеромъ парни обязательно напиваются и пьяные, отъ избытка силъ, производятъ драки и безчинства, такъ называемые нынче хулиганскіе поступки. Конечно, молодежь была не мене горазда на это и въ наше время. Современные толки о томъ, что въ деревн развивается хулиганство, мн кажется, несправедливы. Во всякомъ случа хулиганскіе поступки теперь совершаются не чаще, чмъ прежде,— но дло въ томъ, что теперь боле щепетильны люди въ деревн, и притомъ мстные же крестьяне, пишущіе въ ‘Земской газет’ о дикости нашей, темнот и суевріяхъ, будьте покойны, не прозваютъ и сейчасъ же напишутъ о случа хулиганства. Именно на основаніи корреспонденцій въ мстныхъ газетахъ, сообщающихъ о пьяныхъ, безобразныхъ и безцльно-жестокихъ явленіяхъ, господа публицисты больтихъ газетъ создали, думается мн, свое обобщеніе о развивающемся хулиганств въ деревн, какъ симптоматическомъ явленіи нашихъ дней, а земскіе гласные, вычитавъ объ этомъ изъ газетъ, заговорили на собраніяхъ.

——

Пасха нынче ранняя. Она, какъ разъ пришлась въ пору чуткихъ, прозрачныхъ, хрустальныхъ ночей, до поры дождей и бывающихъ еще позже весеннихъ суховевъ. Въ пору, когда ночью въ поляхъ слышно, какъ ручьи журчатъ, безпокойно кричатъ пиголицы, свиститъ крыльями летящая дичь и кричатъ утки на болот страстно, въ перебой — ‘принимаютъ’. Настоящіе охотники у насъ тонко различаютъ эти ‘пріемы’, они говорятъ:— ‘правильная уточка кричитъ умненько, она высоко вынесетъ — та-та-та-та! а потомъ, сейчасъ коротенько скажетъ: та-та… За такую утку рупь — мало, а иной и трешницы не пожалетъ, а дура, конечно, зря кричитъ’.

Мой дядя Федоръ Ивановичъ, человкъ, по его словамъ, имющій свое понятіе, говоритъ, что Пасха нынче ‘во время пришлась’. По своему обыкновенію наставительно, дядя говоритъ:

— Ежели празднуютъ безъ мала десять дней? Это не зря. Это я теб могу сказать. Установлено тутъ съ большимъ понятіемъ. Ты возьми въ голову: теперя человкъ окончилъ зимнія работы и долженъ онъ начать лтнія… Такъ? По этому случаю онъ долженъ привести себя въ порядокъ и планъ себ составить: какъ и что… Сообразить, прикинуть, въ люди сходить, въ лсъ, въ поле. И пичужки на зиму не сразу улетаютъ, а сначала полетаютъ, похлопочутъ, въ стайки соберутся, полепечутъ между собой, да и въ дорогу. Ты это примчать могъ! Теперя — бери себ въ голову — мужикъ на Пасх отдохнулъ, въ поле сходилъ, подышалъ парной землицей, и — сейчасъ у него разныя мечтанія пошли… Ужь ему кажется, что у него обязательно урожай нынче будетъ, потому земля весной жирная, а онъ отдохнулъ, силу чувствуетъ и думаетъ, что онъ ее, землю, нынче совсмъ иначе проработаетъ, какъ тсто въ квашн промситъ, и ужъ забылъ, ежова голова, что — все равно зимой каждый годъ хлбъ-то покупать приходится!— Это — не зря, ты теперь самъ понимать можешь… Ну, опять же, оно тамъ для леригіи… тоже, тово, нельзя,— прибавляетъ дядя.— Конешно, иной разъ по свтиламъ Пасха поздняя приходится, въ самую пахоту, то большой убытокъ приноситъ… это — врно.

— Вотъ на счетъ убытка, это — врно!— подхватилъ бывшій тутъ староста дер. Малиновой, Харламовъ.— Мало того, что пропьются, да еще, какъ придется, что на Страстной пахать начнутъ, да и бросятъ на недлю?… Вотъ ты тутъ и считай, во что это въдетъ!

Съ своей стороны мы въ правленіи, т. е., я, волостной старшина, и писарь Альфонцевъ, въ одинъ голосъ говоримъ: божеское наказаніе это время. Каждый день къ вечеру, втеченіе пасхальной недли, мы совершенно хрипнемъ и глохнемъ и бываемъ не въ состояніи сообразить самыхъ простыхъ вещей: сколько, напримръ, будетъ ‘два съ гривной, да безъ четвертака семь’? Каждый день въ волостной канцеляріи толчея просителей и, кром пришедшихъ дйствительно по длу, болтается много праздной, безтолковой, а, главное, пьяной публики. И приходится долго выслушивать одно и то же, объяснять одно и тоже, не легко объяснить и не легко отвязаться.

Альфонцевъ жалуется и упрекаетъ меня, что я избаловалъ народъ. Онъ говоритъ, что, бывало, они не шлялись, что ихъ не переслушаешь и ихъ длъ во-вки не распутаешь, что они врутъ все и сами не знаютъ, чего имъ надо, а нечего длать, вотъ и шляются.

Большинство народа приходитъ по спорнымъ земельнымъ дламъ. Все это обиженная, запутавшаяся и безпомощная публика.

Съ тхъ поръ, какъ земельное законодательство стало проникать въ область земельныхъ отношеній, въ область обычнаго права, въ деревн появилось стремленіе ‘умненько’ записать свое арендное, напримръ, право, называвшееся обыкновенно ‘покупкой въ годы’ (такъ какъ слово аренда было неизвстно), на бумаг. Обыкновенно аренда или ‘покупка въ годы’ совершалась безъ письменныхъ документовъ, ‘по совсти,’ ‘по Божьи’. Также по совсти, ‘безъ бумаги’ совершалась продажа земли до возраста дтей, сдавался надлъ въ общество уходящими на заработки, на время солдатчины единственнаго работника семьи, и производился временный, выгодный по домашнимъ обстоятельствамъ обмнъ угодьями. А такъ какъ съ нкоторыхъ поръ ‘умные люди’ поняли значеніе письменнаго документа,— ‘если все сдлать по закону’,— и значеніе десятилтней давности, то и стали поступать ‘по закону’, а это въ начавшейся путаниц людскихъ понятій значило большею частію поступить именно не по совсти, ‘не Божьи’.

А новые земельные законы, внесшіе новыя понятія о земл, какъ о собственности и предмет купли и продажи, и оказавшіеся на сторон сильныхъ и умныхъ, внесли ужь совершенную обиду ипутаницу. Въ особенности стало много этой земельной неразберихи въ тхъ обществахъ, гд общихъ передловъ давно не производилось и не нарушался законъ 1893 г., т. е., не длалось уже ежегодныхъ земельныхъ поверстокъ, какъ у насъ, напримръ, въ Малиновой, Рамени и Ивановскомъ.

И вотъ безтолковый, недоумвающій народъ и толчется съ утра и до вечера въ правленіи, подаетъ бумаги въ судъ, проситъ выдать документы или представляетъ ихъ, безконечно совтуется, сердитъ насъ, потому что опасливо вретъ на всякій случай, досадливо длаетъ въ семь верстъ околицу, упрямо ломится въ открытыя двери или стучится лбомъ въ стну.

И въ большинств все-таки это скучающій, канительный и нетрезвый народъ! Изъ правленія онъ идетъ въ пивную, изъ пивной опять въ правленіе, а мы совтуемъ ему идти спать, потому что не можемъ больше ничего посовтовать, никакого подходящаго мста для лишняго на праздникахъ рабочаго человка пока нтъ въ деревн.

Довольно несуразная дйствительность!

А тутъ еще, какъ на грхъ, служившаго у насъ за писаря поденно, бывшаго учителя Малинина, мы должны были въ качеств ‘неблагонадежнаго’ человка уволить, а писарь Календаревъ запилъ, и дла насъ топятъ! Собственно говоря, выпилъ и другой писарь, помощникъ Альфонцевъ, и порядочно выпилъ, но онъ, какъ острятъ у насъ, запиваетъ четыре раза въ годъ и всякій разъ по три мсяца, но будто бы можетъ и чаще,— только бы кто поднесъ. Водка, дйствительно, не производитъ на него никакого дйствія, Альфонцевъ мужикъ здоровый, благонадежный, членъ союза русскаго народа, разумомъ простъ и самъ о себ говоритъ, ‘въ своемъ дл я всякій порядокъ знаю, и старанье у меня есть, только вотъ изъ своей головы не могу выдумывать и слогу у меня нтъ, у меня вс слова либо въ куч — другъ на дружку лзутъ, либо вс врозь разбгаются’.

Къ вечеру народу меньше въ правленіи, но люди пьяне. Сейчасъ прибгалъ десятскій и звалъ на улицу: тамъ драка…

Я въ десятый разъ толкую двумъ сосдямъ, изъ которыхъ одинъ продалъ другому свою укрпленную въ личную собственность усадьбу, что ‘сдлки о продаж земли нынче нельзя совершать въ волостномъ правленіи, а нужно у нотаріуса’… А они, подвыпившіе, толкаются у стола и просятъ пойти съ ними, ‘выпить малость’, полагая, что въ такомъ дл нельзя безъ смазки, сухая ложка ротъ деретъ, что, если меня угостить, то я ‘обзаконю’, велю записать въ договорную книгу.

— Ахъ, дру-угъ… Степанъ Иванычъ! Старшина ты нашъ любезный! Сами знаемъ… Нешто мы не понимаемъ? А! Милый ты человкъ… Ужь безъ этого нельзя! Нешто мы не ублаготворимъ тебя?

Экій нелпый народъ!

А внизу, у Календарева, онъ самъ, теноръ-сапожникъ Калашниковъ и басъ Яковъ Ялымовъ поютъ ‘Покаяніе’. Поютъ съ большимъ чувствомъ, но разошлись, увлеклись, видимо, и не слушаютъ другъ друга.

—…’Отверзи, отве-ерзи ми две-ери’, слышенъ изъ-подъ полу надтреснутый, растроганный голосъ Календарева.

—…’Духъ мой ко храму, ко хра-аму свя-ятому’,— густо трубитъ ушедшій впередъ Ялымовъ. А Калашниковъ, обогнавшій ихъ обоихъ, высоко выноситъ своимъ заливистымъ великолпнымъ теноромъ:…’Сту-удными бо-о-окаляхъ ду-ушу грхми’…

А тутъ еще Альфонцевъ протягиваетъ мн бумагу и проситъ ‘набросать карандашикомъ’, а то у него тутъ ‘что-то оно не тово… несообразно выходитъ’.

Дйствительно, ‘несообразно’…

Подготовляя бумаги къ завтрашнему волостному суду, онъ сочиняетъ заголовокъ судебнаго дла по иску крестьянина къ сосду въ 7 рублей, стоимость овцы истца, затонувшей въ неогороженной ям съ водой на усадьб сосда, т. е. по вин этого сосда. На обложк, подъ печатнымъ текстомъ — ‘Гражданское дло’,— Альфонцевъ написалъ: ‘по иску крест. Климина къ крест. Филюкову въ 7 руб., за утонутіе овцы, захлебнувшейся водяной влагой въ наполненной ей ям на неогороженномъ пространств усадьбы его, безъ принятія безопасныхъ мръ’. Ему показалось это нескладно и длинно, и, сокращая, онъ зачеркнулъ слово — ‘водяной’, потомъ ему не нравится несообразное слово — ‘утонутіе’, и онъ пишетъ: ‘утопленіе овцы’, потомъ ‘утопіе’,— все не нравится… Онъ беретъ новую обложку и въ новой редакціи у него значится:…’7 рублей за его живую овцу, подвергнувшуюся утопленію влагой въ ям по вин Филюкова, въ виду нахожденія оной ямы безъ существующей изгороди, на открытомъ пространств его усадьбы, въ публичномъ мст’.

Совершенно очумлый выйдешь изъ правленія уже ночью. А ночь-то… Господи!.. Вся голубая, хрустально-прозрачная, такъ и обниметъ тебя. Въ воздух молодой, тонкій, ни съ чмъ несравнимый ароматъ молодой весны… Вздохнешь во всю грудь, прислушаешься: гд-то далеко, далеко въ поляхъ звонко бульбулькаетъ ручеекъ… Только что, очарованный дивной ночью, развсишь уши, а въ это время двое пьяныхъ, шлепая по лужамъ, заводятъ дикими голосами: ‘Уродилася я, какъ въ пол былинка’!..

Фу, ты! Что за нелпость эта жалобная двичья псенка въ хриплыхъ глоткахъ пьяныхъ мужиковъ среди дивной ночи!.. А тамъ, гд-то, въ конц деревни закричали ‘караулъ’…

Нехорошо!.. Нескладно, ‘несообразно’!..

II.
Люди разныхъ понятій.

Въ правленіи, въ комнат за перегородкой — совщательной, или ‘завщательной’, какъ называютъ ее у насъ, куда во время суда наши судьи уходятъ на совщанія, а въ обыкновенное время и власти, и просители заходятъ выпить ‘по маленькой’, сидятъ бывшій учитель, ‘неблагонадежный человкъ’, Малининъ и мой дядя Федоръ Ивановичъ, человкъ, имющій свое понятіе, и пьютъ водку.

Малининъ — добрый, нервный и несчастный человкъ, уволенный за гршки, которые нашли за нимъ посл недавняго удивительнаго времени великаго общественнаго движенія. Въ то время онъ страстно спорилъ въ кружкахъ и въ возникшемъ тогда ‘Обществ учителей С. узда’ по вопросамъ ‘философскаго обоснованія партійныхъ программъ’, углубляясь до причины всхъ причинъ, и сличая аграрную программу эс-дэ съ программой эс-эровъ, къ пропаганд же своихъ вредныхъ убжденій среди народа онъ еще не усплъ перейти, какъ и многіе не успли, и тмъ не мене пострадалъ, какъ и многіе пострадали. Теперь у него на рукахъ большая голодная семья, терзающая его доброе сердце. Пока было можно, мы нанимали его поденно въ помощь писарю и любо было смотрть на этого дльнаго, въ высшей степени добросовстнаго работника и честнаго человка на писарскомъ мст. Календаревъ у насъ хорошій писарь и тоже хорошій человкъ, но онъ человкъ усталый, замученный, работающій, именно, поденно: день да ночь и сутки прочь, тогда какъ Малининъ, работая, увлекался, подхлестывая себя разными высшими соображеніями.

Дядя Федоръ Ивановичъ и Малининъ, оба — крестьяне села Ивановскаго и даже немножко родственники, но, тогда какъ Малининъ человкъ интеллигентскаго склада, тощій, съ выдавшимися лопатками, похожій на гвоздь, дядя похожъ на мшокъ съ картофелемъ,— тяжелъ и присадистъ.

Дядя живетъ въ сосднемъ, черезъ рку, узд, гд арендуетъ у помщика мельницу. Такъ какъ онъ не бросилъ еще своего хозяйства въ Ивановскомъ, гд у него домъ и все обзаведенье, то мужики выбрали его въ старосты. Мужики, разумется, знали, что посадить его въ старосты значитъ то же самое, что, напримръ, отдать въ солдаты и раззорить, и они только хотли содрать съ него ведра два водки, но дядя, любившій повторять, что полтина барыша лучше, чмъ рубль убытка, заартачился на сход. Приговоръ составили и теперь дло весьма усложнялось, такъ какъ бумага уже поступила къ барину. Дядя и пріхалъ хлопотать, какъ бы освободиться отъ этой почетной должности.

Такъ вотъ, въ совщательной дядя и Малининъ пили водку и мирно разсуждали.

—…Необходимо признать важное симптоматическое значеніе случая,— говорилъ учитель, длая соотвтствующій жестъ худой блой рукой.

— Погоди! Ладно объ этомъ… А отчего все происходитъ, можешь ли ты мн сказать? Теперь я вотъ, здсь, или твое дло, что хоть на небо жить ползай?

— Причина?.. Причина въ данномъ случа, мн кажется, лежитъ вообще въ условіяхъ существующаго бюрократически-полицейскаго строя государства. Я обращался къ самымъ различнымъ властямъ и учрежденіямъ въ губерніи съ просьбой объяснить мн, на какомъ основаніи я признанъ неблагонадежнымъ и отъ кого зависитъ возстановить меня въ правахъ… Ну-съ, мн везд говорили, что не знаютъ моего дла, но… ‘справятся’, зависитъ, во всякомъ случа, не отъ нихъ. И посылали въ другое мсто… Право, можетъ быть, все это зависитъ отъ мстнаго полицейскаго урядника?..

— Вотъ!.. А почему, я тебя спрошу, здсь строй, а у насъ — другой? Здсь — такъ, а въ нашемъ узд, черезъ рку только, совсмъ иначе?.. Ты здсь неблагонадеженъ, и толку не добьешься, и даже можешь пропасть, какъ муха или какое-нибудь наскомое, а прізжай къ намъ и я тебя на мсто поставлю, и хотя ты замаранный человкъ, это — ни къ чему! Почему это?.. Не скажешь! А я теб скажу и ты посл этого понять долженъ. Гляди сюда и бери въ голову!.. Ну, ладно,— имъ давай сначала выпьемъ.

Они выпиваютъ и Малининъ судорожно морщится и сплевываетъ, а дядя навиваетъ на вилку капусту съ лучкомъ и смачно закусываетъ.

— Теб водка не въ пользу, потому — ты человкъ пустой, тонкостнный. Во мн она кровь разбиваетъ, а тебя только коробитъ и знобитъ, потому — въ теб мало крови… Ты бы не пилъ,— наставительно говоритъ онъ Малинину.

— Такъ вотъ… Я это могу теб сказать и даже объяснить… Первое дло, грунтъ земли, то-есть, почва у васъ здсь въ узд легкая, песчаная и для хозяйства неплодородная, а у насъ она — первосортный черноземъ… Не понимаешь?..

Учитель, ловившій скользкій грибокъ на тарелк, вопросительно поднялъ вилку.

— Очень просто… Значитъ, у васъ на пескахъ помщики не могутъ жить и у васъ во всемъ узд нтъ ни одного помщика, а одни крестьяне… Потому грунтъ почвы у васъ не дозволяетъ, чтобы было какъ слдуетъ настоящее имнье и жилъ бы баринъ. Понимаешь? Нтъ?.. Стало быть, у васъ полиція иметъ главную силу и строй этотъ самый не происходитъ! Вашъ строй много хуже нашего, это я теб врно скажу! Вашъ исправникъ али стоновой ничего не знаютъ и врятъ уряднику, что тотъ напишетъ,— то и будетъ. Изъ господъ у васъ только — земскіе начальники, но только здсь они легковсны: не настоящіе господа, а нанятые, на жалованьи, а силы въ нихъ не заключается, да и живутъ они по городамъ больше. Такъ я говорю?.. А у насъ… у насъ, другъ милый, дру-уго-ое дло! У насъ почва другая… У насъ черноземы богат-йшіе, помщики живутъ коренные, сильнйшіе, зам-мчательные! Настоящіе господа — баре-киты, на которыхъ вся земля держится! Прозоровскіе — въ Багульянахъ, графы Шереметьевы — у Спаса, Сабуровы — въ Выковк, Осоргины!.. все рядомъ и по всему узду! Тутъ, другъ милый, не то-о!.. Все генералы, камерьеры, сенаторы… Тутъ тронь-ка, сунься-ка!.. Ему губернаторъ — ни по чемъ, а исправникъ здитъ, когда позовутъ, да — съ днемъ вашего ангела имю честь поздравить, ручку пожалуйте!— Вотъ оно что-о! И обыкновенье такое: который баринъ въ Питер не служитъ, а въ имнь живетъ, онъ тутъ и земскій начальникъ, и судитъ, и рядитъ, и все въ его рукахъ… Полиція не касайся, а говори: чего изволите! Такъ-то… Понялъ теперь? Нтъ?.. Ну, выпьемъ еще по маленькой!..

— А происходитъ изъ этого вотъ что: примрно,— ты учитель, а баринъ у тебя попечитель… этакій мате-ерый баринище! и ежели ты ему понравился, значитъ, сумлъ подмазаться, потрафить ему, то — и живи сто лтъ, какъ за каменной стной, и никто тебя пальцемъ не тронетъ!..

— Виноватъ! я васъ прерву, Федоръ Ивановичъ! Зачмъ же, собственно, потрафлять и, какъ вы выражаетесь, подмазываться? Вдь учитель не лакей и, какъ таковой, онъ, я полагаю, долженъ служить длу, а не попечителю, хотя бы онъ былъ и баринище!

— Ахъ т-ты, братецъ мой!.. Какой ты не понятливый!.. Служи, вотъ, длу-то! Гд — оно?.. Опять же — какой лакей? У иного лакея тыща рублей въ банк… Я про то теб говорю, что многіе у насъ изъ вашего брата, изъ фельдшеровъ, изъ урядниковъ черезъ нашихъ господъ у насъ на службу пристроились… въ земской управ — тоже… ли досыта, — замечтались, занеслись высоко, набаловали себ на шею въ эти годы, ну и… шлялись потомъ — нигд не берутъ, какъ ты же,— неблагонадежны. А у насъ брали!.. Придетъ къ барину такой, какъ ты вотъ, ученый, нагнется да поклонится, скажетъ: простите, глупъ былъ… по недоумнію… впередъ никогда не буду. Ну, а господа покорность любятъ, значитъ, упроситъ, потрафитъ, и — готово, благонадеженъ… Баринъ напишетъ: опредлите такого-то… И опредлятъ, хотя будь ты красный, какъ клюква. Понялъ теперь?!

— Холопы и подлецы такъ длаютъ!— говоритъ возмущенный Малининъ.— Я не способенъ на это!

— Опять ты!.. Экій ты, братецъ, бодливый… кабы — рога? Все еще топырится. Вдь я все это теб говорю, добра теб желая. Жалю тебя! Я понимаю,— кто, молодъ будучи, не кувыркался, да и въ кустъ головой не попадалъ… А способности тутъ немного надо. Я тебя могу научить и помогу въ этомъ дл… Ты слушай и бери себ въ голову! Первымъ дломъ, примрно, могу я тебя сводить къ барину Прозоровскому, хотя онъ и генералъ и камерьеръ, но меня можетъ выслушать снисходительно, потому что я у него лтъ пять въ кучерахъ жилъ. Скажу: такъ и такъ, ваше сіятельство, человкъ, молъ, хорошій, смирный, а только по неразумію накуралесилъ малость на свою шею, теперь, молъ, и самъ не радъ и, ежели милость свою окажете, то общанье дастъ, что никогда больше никакихъ безобразіевъ длать не будетъ… Такъ ли я говорю!?

Учитель дорывается вскочить со стула.

— Постой малость… А ты, рабъ Божій, въ это время подойдешь смирненько, да и поклонишься низенько, съ уныніемъ и покаяніемъ. Да не говори, что за мной, молъ, никакой вины нтъ,— господа это не любятъ, — а, виноватъ, молъ, замечтался… по глупости своей… Постараюсь, молъ, заслужить… Взгляните милостивымъ окомъ… И онъ тебя поставитъ, какъ столбъ въ землю вроетъ!

— Федоръ Иванычъ!— кричитъ, вскакивая, негодующій учитель,— все, что вы мн сказали, все это низость! гадость, подлость! Поймите,— это подлость и низость! Я никогда не сдлаю этого! Понимаете,— никогда! Я — честный человкъ!

Дядя смотритъ на него съ недоумніемъ.

— Я не только не измню своимъ убжденіямъ, но и не позволю себ подличать передъ какимъ-нибудь зубромъ, котораго я пррезира-аю!— кричитъ блдный Малининъ, бгая по комнат.— Я не способенъ холопски кланяться передъ вашимъ тамъ… бариномъ и отвчу только на его поклонъ!

— Значитъ, дуракъ!— говоритъ дядя, тоже возмущаясь и сердито швыряя вилку.

— Вы не имете права меня оскорблять!

— Я не оскорбляю, а говорю, что дуракъ ты… Ты бы поклонился, голова не отвалилась, а потрафилъ бы, такъ онъ тебя бы, можетъ, человкомъ сдлалъ?

— Я — человкъ… и мое человческое достоинство возмущается противъ подлости, и противъ хамства, и противъ холопства!

— Да какое у тебя можетъ быть достоинство? Ужь ты, тоже, голова, не генералъ ли какой?

— Вы меня не понимаете!

— Нтъ, ты меня не понимаешь!

— Я съ вами не могу разговаривать…

— А я съ тобой не желаю!

— Вы еще существо, не живущее сознательною жизнью!

— Я… существо?..— И дядя зловще поднялся.

— Вы мн нервы портите!

— Нтъ, ты постой… Я, братъ, православный христіанинъ, на мн крестъ есть, и сотворенъ по образу и подобію Божію, а… не существо!.. Самъ ты, видно, существо, мерзавецъ этакій!..

— П-позвольте..— длаетъ умоляющіе жесты пораженный учитель.

— Вотъ ты такъ существо, сволочь паршивая!— оретъ дядя, наступая на него.

Мы съ Харламовымъ надрываемся, уговаривая дядю.

— За что же онъ меня оскорбляетъ?— говоритъ Малининъ упавшимъ голосомъ, поднявъ плечи и оттопыривъ свои худыя лопатки.

— Дрянь, стрекоза поганая! А еще я его водкой угощалъ! Существо… Я теб дамъ существо!

Несчастный учитель, ежась отъ брани, уходитъ еще боле несчастнымъ.

— А ты не ерепенься, братъ!— мститъ за учителя негодующій Харламовъ.— Конешно, существо, и даже отъ обезьяны произошелъ!

Дядя осыпаетъ его крупной матершиной, но, получивъ сдачи сполна той же монетой, успокаивается. И уходятъ они оба добрыми друзьями.

III.
Собраніе волостного правленія.

Собраніе волостного правленія — коллегіальный распорядительный органъ волости, какъ самоуправляющейся единицы. По закону, это собраніе составляется изъ должностныхъ лицъ волости, т. е. изъ сельскихъ старостъ, волостныхъ судей и писаря подъ предсдательствомъ старшины. По ст. 107 общаго положенія о крестьянахъ, ршенію волостного правленія подлежатъ только слдующія дла: 1) производство изъ волостныхъ суммъ всякаго рода денежныхъ расходовъ, утвержденныхъ уже волостнымъ сходомъ, 2) продажа частнаго крестьянскаго имущества по взысканіямъ казны или частнаго лица и 3) опредленіе и увольненіе волостныхъ должностныхъ лицъ, служащихъ по найму. Вс ршенія волостного правленія записываются въ книгу приказовъ волостного правленія. И, само собой разумется, собранія волостного правленія должны бы объединять дятельность старостъ и старшины и въ области общественнаго хозяйства, и въ ихъ отношеніяхъ къ властямъ.

Такъ опредляются права собраній волостного правленія въ общемъ положеніи, а, такъ какъ до сихъ поръ изъ губернской типографіи намъ вмст съ другими книгами каждый годъ присылаютъ и книгу ‘приказовъ волостного правленія’, то, можно думать, что эти собранія когда-то бывали, но у насъ со времени введенія земскихъ начальниковъ они уже не собирались. Съ тхъ поръ, какъ волостное правленіе, органъ крестьянскаго самоуправленія, превратился въ мстную канцелярію съ писаремъ во глав, подчиненную участковой канцеляріи съ земскимъ начальникомъ во глав, а старшина въ послднее звено бюрократической цпи, въ низ шаго агента полиціи, съ тхъ поръ, какъ и выборныя, и служащія по найму должностныя лица, и писарь, и старшина, и даже судья увольняются земскимъ начальникомъ, да и назначаются, въ сущности, имъ же,— этотъ органъ атрофировался совершенно. Теперь вс денежные расходы и продажи крестьянскаго имущества съ торговъ и безъ торговъ, и по казеннымъ, и по частнымъ взысканіямъ производятся старшиной по распоряженію земскаго начальника, и вс служебныя дйствія должностныхъ лицъ волостного правленія опредляются приказаніями и распоряженіями изъ канцеляріи земскаго начальника. Теперь волостное правленіе только — старшина и писарь. Это сторона начальствующая, власть, преимущественно полицейская и взыскивающая, а старосты съ міромъ другая Сторона — подначальная и сопротивляющаяся, и об он безпрерывно воюютъ другъ съ другомъ. При своеобразномъ современномъ положеніи волостного самоуправленія выборный старшина обязательно оказывается начальствомъ ‘во ввренномъ ему участк’, подчиненномъ и мстной полиціи, а никакъ не представителемъ довренныхъ ему общественныхъ интересовъ.

Когда-то К. Аксаковъ писалъ по этому поводу слдующее: ‘Положеніе о крестьянахъ создало опасность для развитія общины, создавъ властное независимое сельское начальство, опасное, какъ невжественное и чмъ боле невжественное, тмъ боле (подчиненное уже по Положенію) подчиненное полиціи’.

Именно, какъ попытка къ объединенію со старостами и разршенію нкоторыхъ вопросовъ по общественному хозяйству, и было мной ‘самовольно’, въ свободные дни на Пасх, созвано собраніе волостного правленія. Однако даже и съ этой только цлью, какъ я убдился, это была попытка съ негодными средствами.

Первымъ, какъ всегда, на собраніе явился староста дер. Муреней Вуколъ Ловыгинь. Вуколъ — человкъ старыхъ понятій и новичокъ въ должности, поэтому старателенъ и всего боится. Онъ принесъ 37 рублей съ полтиной, которыя ‘во исполненіе приказа’ добросовстно и съ огромнымъ терпніемъ собралъ, и сдаетъ ихъ мн, старшин, подъ росписку. Тутъ у него разныя суммы: волостныя, казенныя и земскія поземельныя, и страховыя для отсылки въ казначейство.

Стоитъ этотъ большой, понурый, ‘суглобый’ смирный мужикъ у стола и мучительно долго считаетъ. Онъ мнетъ бумажки, а маленькіе серебряные гривенники постоянно выскальзываютъ изъ его огромныхъ, тупыхъ, узловатыхъ пальцевъ. Разложивъ деньги кучками, онъ вслухъ считаетъ:

— Стало быть,— дай Богъ памяти… двнадцать съ полтиной волостныхъ, да семь съ гривной казенныхъ, да… десять безъ двугривеннаго страховыхъ, а ежели что останется, то — въ земскіе… Стало быть, сколько ихъ тутъ будетъ?.. Ежели семь съ гривной, да двнадцать съ полтиной, да эти — туда же?.. Не то. Изъ нихъ надо,— чтобы было тринадцать рублей… безпремнно. Ахъ ты, грхъ какой!— напряженно кряхтитъ Ловыгинъ.— Стало быть, ежели это — туда?.. а это сюда?.. а эти — въ волостныя сдать? А волостныхъ надо двнадцать съ полтиной… Какъ-же? Ихъ столько и было! Д-да, стало — опять не то,— шепчетъ Ловыгинъ.

Потомъ прізжаетъ на бговыхъ дрожкахъ некрупный кулачокъ, староста деревни Ворожбы Василій Рязановъ, человкъ ‘новаго свта’.

Рязановъ небольшого роста, круглый, гладкій, какъ поросенокъ, взойдя въ присутствіе, молится передъ иконой и улыбается, а, здороваясь, говоритъ:

— Это такъ, одна формальность, Степанъ Иванычъ,— старая привычка, у нашихъ стариковъ правило, чтобы, взойдя, помолиться передъ иконами, за этимъ они строго слдятъ… я и привыкъ.

Собрались вс старосты, но изъ судей никто не пришелъ.

Мы чинно усаживаемся и я открываю собраніе.

Первымъ на очереди старый неразршимый вопросъ о мост черезъ Нюжьменскую гать. Въ предлахъ волости, черезъ длинное и очень широкое болото, пролегаетъ весьма важная дорога, единственная въ этомъ направленіи. Уже давно бревенчатая настилка по болоту, которая и называется мостомъ, совершенно сгнила, образовались провалы, ямы и топкій, невозможный для прозда путь. Необходимо было положить новую настилку на протяженіи двухъ верстъ. Отъ волости требовалось только доставить матеріалъ, потому что, хотя дорога имла только мстное значеніе, земство брало на себя всю работу.

Мы вычисляемъ и находимъ, что на каждое тягло въ волости причитается по два аршина площади настилки или по десяти семиаршинныхъ въ длину бревенъ.

— Вотъ и ладно, значитъ, по два воза привезти, только и всего, не много дловъ… о чемъ тутъ говорить? И давно его починить надо!— простодушно говоритъ Ловыгинъ.

— Теб — два, а Кирил Калинину — четыре, а Колыванову, вонъ, съ трехъ тяголъ — шесть, а онъ меньше твоего здитъ… Нужно равномрно,— вразумляетъ его Харламовъ.

— По ровнюшк, други милые, надо, по ровнюшк, чтобы безъ обиды. Надо со всхъ взыскать! У насъ есть бобыльскаго состоянія люди, торговый народъ, мельники… Со всякаго пришлаго проживающаго народа по сил-возможности надо взыскать! И они по дорожкамъ здятъ,— совтуетъ старичокъ Кирила Калининъ.

— Что жь, оно… да, это дйствительно,— неувренно говоритъ Харламовъ,— только нескоро сообразишь тутъ, съ кого что…— И, по привычк, беретъ со стола счеты.

Но нашъ ивановскій юрисконсультъ, староста Колывановъ, сейчасъ же разрушаетъ эти соображенія. Улыбаясь, онъ встаетъ и говоритъ:

— Позвольте вамъ замтить, что это едва-ли возможно… По закону, насколько мн извстно, мы не имемъ, знаете ли, права облагать лицъ, которыя не крестьянскаго сословія, и вообще чужихъ, проживающихъ въ волости, а что касается, собственно, бобылей, то является вопросъ: въ какой дол сравнительно съ тягломъ мы обложимъ ихъ, соблюдая уравнительность? Тутъ, знаете ли, будетъ большая переписка съ земскимъ начальникомъ и разными инстанціями, чтобы утвердили приговоръ… Вообще-собственно, конца не дождешься!

— Несправедливо будетъ, православные, чтобы натурой, лсомъ, значитъ, и съ тягла, то-ись… Хорошо, какъ онъ, лсъ-отъ, свой мірской есть, а какъ его купить надо?.. У нашего общества нтъ, и у Фокинскихъ, вонъ, нтъ, да и у другихъ кое у кого нтъ. Намъ вдвое противъ другихъ и встанетъ, ежели его купить… Неровно, молъ, будетъ, я говорю,— заявляетъ хвалынскій Княжевъ.

— Ничего изъ этого не выйдетъ!— Чего зря говорить, пустые орхи грызть… время вести,— раздается тяжелый голосъ Власова, скептика и вообще ‘несогласнаго’ человка.

— Почему вы такъ думаете, извините, пожалуйста, Егоръ Иванычъ?— шутливо спрашиваетъ его Рязановъ, по привычк близко придвигаясь и трепля по плечу.

— А потому что не привезутъ! Какая-нибудь часть мужиковъ лсъ доставитъ, а другихъ — и черезъ пять лтъ не соберешь!

— У насъ привезутъ… У насъ, извольте видть, ддъ Романъ гаркнетъ: на мостъ, міряне, православные христіане! И вс подутъ, ха, ха!

Посл обмна мнній мы вс соглашаемся, что, можетъ быть, третья часть тягальныхъ крестьянъ привезетъ свою долю матеріала, а остальныхъ не соберешь и кром того, тутъ — ‘грха куча’.

Тогда Харламовъ предлагаетъ, разложивъ ‘по справедливости’, сбирать деньги и потомъ матеріалъ купить, а вывезти ‘помочью’.

Вс соглашаются, что помочью вывезти можно, только надо купить бочку водки.

— Все равно ничего не выйдетъ! Немыслимо собрать деньги… Чай, не по гривеннику надо… не станешь описи или оборку имущества тутъ длать? А такъ много ли соберешь! Чего зря болтать!— опять встаетъ поперекъ дороги Власовъ, этотъ досадливый, несогласный мужикъ.

Конечно, мы молча соглашаемся съ нимъ. Нельзя не согласиться, ибо, не смотря на описи и оборки, у насъ не только не собрано недоимокъ, но и опять большой недоборъ текущихъ платежей.

— Прошу слова!— встаетъ Колывановъ и говоритъ:— Нельзя не согласиться,. господа, что и тотъ, и другой путъ къ изысканію средствъ для постройки моста очень трудны, но, мн кажется, знаете ли, возможенъ третій путь: вдь у насъ есть старинный волостной капиталъ… вотъ бы его и употребить тутъ? Именно объ этомъ я и счелъ долгомъ напомнить собранію.— Колывановъ кланяется и садится.

Такъ какъ взоры почетнаго собранія обращены ко мн, то я подтверждаю, говорю, что, дйствительно, есть, но нужно, конечно, ходатайствовать передъ начальствомъ о разршеніи израсходовать его на постройку моста.

— Ну-устяки!.. Чай, деньги наши, мы и расходовать ихъ куда угодно можемъ. Какое начальству до этого дло? Пустяки… не чего тутъ ходатайствовать!— горячо споритъ Власовъ, искренне изумленный моимъ разъясненіемъ..

— Врно, врно!— поддерживаютъ его старосты.— Что еще тутъ… такъ и сдлать надо! Вотъ и вся недолга…

Но Колывановъ сдержанно улыбается наивности этихъ людей и наставительно говоритъ:

— Дло длается законнымъ порядкомъ и по дистанціи… Мы должны собрать сходъ, написать соотвтствующій приговоръ, потомъ выбрать уполномоченныхъ, послать въ надлежащее мсто ходатайство и оно пойдетъ по дистанціи, и — зря дло не длается — можетъ не ране года разршеніе выйдетъ, но могутъ и не разршить…

— Не можетъ быть!— спорятъ старосты, которымъ, въ сущности, очень хочется мостъ починить.

— Я говорилъ, что ничего изъ этого не выйдетъ… Такъ и есть!— сейчасъ же и съ удовольствіемъ противорчитъ Власовъ.— Ладно, увидимъ тамъ, что будетъ! Пиши, Степанъ Иванычъ что мы, значитъ, постановили на мостъ употребить нашъ капиталъ, и — больше ничего!— бунтуютъ старосты.

— Я однако не могу подписаться подъ постановленіемъ… Вообще, подъ нашими постановленіями, — заявляетъ, немного смущаясь, Колывановъ.

И, въ отвтъ на наши вопросительные взгляды, поясняетъ:

— Знаете, не считаю возможнымъ… Мн стало извстно, что собраніе наше безъ разршенія земскаго начальника… собственно, нтъ офиціальной бумаги… совсмъ незаконное, и… я затрудняюсь: кабы… по шапк не попало!..

Воцаряется общее изумленіе, и старосты вполголоса допрашиваютъ Колыванова.

Я возражаю, разъясняю и читаю о собраніяхъ волостного правленія изъ Общаго положенія. Но тмъ не мене, въ конц концовъ, соглашаются подписать записанное въ книг постановленіе только Харламовъ и Власовъ.

— Я говорилъ, что ничего изъ этого не выйдетъ… Гд намъ!— заключаетъ вполн довольный Власовъ.

Кое-кто изъ старостъ берется за шапки съ явнымъ намреніемъ удрать, но я строго, начальнически приказываю остаться.

И, когда мы опять вс садимся, я говорю, успокаивая, что теперь ужь у насъ будетъ не собраніе. Теперь мы никакихъ постановленій не будемъ записывать въ книгу, а такъ — поговоримъ о длахъ.

Посл этого читаю старостамъ полученную (еще въ прошломъ году) отъ земскаго бумагу, въ которой требовалось, чтобы сельскими старостами ‘принимались самыя строгія мры къ пополненію общественныхъ хлбозапасныхъ магазиновъ’, а старшиной — ‘строжайшія’ къ понужденію старостъ.— А между тмъ — говорю я посл этого — изъ присланныхъ вами въ правленіе вдомостей о состояніи магазиновъ видно, что они пусты везд, кром: общества дер. Ворожбы и, отчасти, Малиновой.— Надо собирать, господа, и чтобы въ сентябр запасы были пополнены!.

Вс молчатъ. Кто-то громко звнулъ и быстро проговорилъ: ‘Охо-хо, Господи помилуй, да…’ Только старичокъ Кирила Каликинъ ласково и убжденно заговорилъ:

— Силушки нту сбирать, Степанъ Иванычъ, никакой возможности! Отощалъ народушко, голоденъ сталъ, маломощенъ… Зернышки давно растащили и пріли, собрать ничего. нельзя. Хлбушко какъ обмолотятъ и съдятъ, ничего не оставятъ.

— Было объ этомъ,— обрываетъ его скучающимъ голосомъ Власовъ.

Совершенно врно, магазины пусты, а… собственно потому, что… дло испорчено было въ самомъ начал, наша извстная халатность: принимали безъ всякаго понятія и многіе возвращали ссуду всякимъ мусоромъ и хорошимъ хозяевамъ доставались для посва никуда негодныя смяна, и они первые не повезли, а за ними и другіе…

— Однако въ Ворожб вонъ магазины переполнены,— Василій Иванычъ вамъ скажетъ,— не угодно-ли?— намекаю я, пытаясь навести мысль собранія на общественныя запашки, которыя для этой цли существуютъ въ Ворожб и которыя меня интересуютъ.

— Ахъ, милый человкъ, тамъ народъ сильный, въ Ворожб, мужички хлбные, заправпые, у лихъ и такъ, и этакъ — все хорошо выходитъ.

— Не въ томъ дло, позвольте вамъ замтить, дядя Кирила,— сейчасъ же вступается Василій Рязановъ.— У насъ вовсе не собираютъ. У насъ, изволите видть, очень просто… У насъ отведена земля,— такъ и называется магазейная, она дальняя, подъ Боромъ, навозъ на нее нтъ разсчету, возить… И значитъ — помочью! Купятъ ведерко вина, объздъ сдлаютъ и,— разъ-два… въ двадцать четыре часа все сдлаютъ! И спашутъ, и засютъ… Конешно, все ддъ Романъ командуетъ.

— Н-да, слыхали объ этомъ…

— Этакъ хорошо, что и говорить,— скучно тянутъ мужики.

— Вотъ бы и въ другомъ обществ такъ попробовать, — говоритъ Харламовъ.

— Гд тутъ… нешто нынче согласишь…

— Куда тутъ!.. нынче народушко весь врозь лзетъ, все на выдлъ хотятъ мужички,— вздыхаетъ Каликинъ.

— Что зря говорить? Ничего не выйдетъ… Гд намъ!

Бесда тягуча, скучна и совершенно не интересна. Дло не клеится и вопросы общественнаго хозяйства не вносятъ въ нащу среду объединенія. Старосты однако не торопятся домой, и вс уходятъ за перегородку, въ совщательную.

Оказывается, за перегородкой водка и пиво, ихъ привезъ съ собой Рязановъ. Ужъ такое обыкновеніе у Рязанова, хотя онъ самъ и не пьетъ.

IV.
Между длъ.

Лтомъ въ правленіи длъ значительно меньше. Мужики въ пол, а начальство на дач, а около Казанской въ присутствіи и совсмъ тихо. Притомъ начальство лтомъ не предпріимчиво и снисходительно, а когда оно прізжаетъ сердитое, то, значитъ, торопится поскоре ухать. Но большею частію бываетъ легкомысленно и благодушно. Въ правленіи ему скоро становится скучно и, сдлавъ какое-нибудь порученіе, оно узжаетъ, снисходительно пожелавъ мужикамъ дождя, если сухо, или ясныхъ дней въ дождливое время.

Только у писарей нашихъ дла всегда больше того, что они могутъ сдлать, это понятно, такъ какъ волостныя канцеляріи есть источникъ, питающій вс уздныя и губернскія учрежденія этого рода. А лтомъ, кром того, писаря сочиняютъ различную статистику по порученію губернскаго правленія. Случается то неурожай, то градобитіе и тогда писаря обязываются доставлять свднія: о количеств неудовлетворительныхъ, погибшихъ и удовлетворительныхъ десятинъ и посылать свои сочиненія два раза въ мсяцъ.

Главнйшая же и мучительная обязанность старшины — сборы затяжныхъ, какъ неизлечимая болзнь, текущихъ платежей, недоборовъ и недоимокъ, лтомъ прекращается въ виду полной безплодности этого занятія, ибо мужика въ это время хоть выжми, хоть выверни — ничего не нажмешь. Дятельность старшины лтомъ преимущественно проявляется вн стнъ правленія, въ разъздахъ по деревнямъ волости. Лтомъ у старшинъ на первомъ мст дла землеустроительныя: старшины, нещадно палимые солнцемъ, шагаютъ по полямъ и обмриваютъ полосы, загоны, клинья и косяки укрпляющихся въ личную собственность. У насъ, слава Богу, пока длъ въ пол мало, но спорныя усадебныя дла занимаютъ среди другихъ видное мсто. Съ объявленіемъ усадебныхъ земель не подлежащими общественному передлу, съ тхъ поръ, какъ он стали, такимъ образомъ, личной собственностью, объявилось множество спорныхъ границъ и стоящихъ на чужихъ мстахъ построекъ и волостные суды оказались заваленными спорными длами объ усадьбахъ, а старшины лтомъ то и дло,— ‘во пополненіе постановленія’, — ломаютъ какой-нибудь садишко, амбаръ или другую хозяйственную постройку, оказавшуюся не на своемъ мст, и нарушаютъ лтнюю ‘тишину и спокойствіе’. А міряне при этомъ оскорбляютъ другъ друга и словами, и дйствіемъ, ибо тутъ сплошь и рядомъ проявляется явное торжество грамотнаго плута ‘съ документомъ’ въ рукахъ.

Но. если мы лтомъ не собираемъ подати и недоимки, то преимущественнымъ занятіемъ въ это ‘свободное время’ являются вызды по взысканіямъ съ должниковъ-крестьянъ по требованію учрежденій и частныхъ лицъ. Производятся безчисленныя описи имущества и безплодныя попытки продать его съ торговъ. Въ волости мало домохозяевъ, у которыхъ теперь земельныя границы не были бы спорными, и, кажется, совсмъ нтъ таковыхъ, надъ которыми не тяготли бы самыя различныя долговыя обязательства, имущество которыхъ не было бы описано, или, по крайней мр, не было бы попытокъ описать и продать его съ торговъ. Право, нашъ домохозяинъ мн кажется похожимъ на барана, котораго подкармливали ссудами въ надежд, что онъ отроститъ хорошую длинную шерсть, но онъ уже настолько захудалъ, что только подкормился, а шерсти не отростилъ, и вотъ теперь мы пробуемъ съ него содрать шкуру. За весьма малыми исключеніями, всякій порядочный домохозяинъ у насъ есть должникъ безнадежный и, какъ и полагается таковому, прекрасно знающій, что именно изъ крестьянскаго имущества по закону можетъ быть описано и продано съ торговъ. Поэтому попытки накрыть и описать подходящее для продажи съ торговъ его имущество большей частью бываютъ безплодными. Съ торговъ обыкновенно продается какая-нибудь хозяйственная постройка, которую никто не покупаетъ, потому что… ‘Купи-ка ее, да стань ломать?.. Тутъ на всю деревню крику надлаешь, пыль подымешь, да себ первому глаза и напылишь!’.

Первое мсто среди кредиторовъ въ настоящее время принадлежитъ кредитному товариществу. Почти каждый мсяцъ бъ волостное правленіе поступаетъ длинный списокъ должниковъ товарищества, просрочившихъ свои ссуды, съ указаніемъ заложеннаго имущества (если ссуда была выдана подъ залогъ) и размровъ ссудъ, и я, старшина, сопровождаемый членами правленія, ‘банковыми’, зжу изъ деревни въ деревню. Согласно циркулярамъ, неоднократно подтверждавшимся и крайне строгимъ, старшина по взысканіямъ кредитнаго товарищества долженъ оказывать содйствіе немедленное. А среди всякаго другого начальства новое землеустроительное и кооперативное начальство для сельскихъ властей самое опасное.

Вообще эта наша особаго рода кооперація на особомъ попеченіи у начальства и мн хочется сказать о ней пару словъ,— ‘критику навести’,— какъ говорятъ у насъ,— потому что ея учрежденія играютъ большую роль въ жизни деревни, и не только въ ея экономической жизни. Прежде всего эта наша кооперація весьма самобытна: такъ, напримръ, извстно, что для всякой коопераціи обязательны начала самодятельности и самоуправленія, этимъ кооперативныя учрежденія и отличаются, ну, а наши кредитныя товарищества въ своей внутренней жизни даже мене самостоятельны, чмъ волостныя правленія, и дятельность ихъ всецло опредляется циркулярами инспекціи, на каждый шагъ нужно получить разршеніе, а предположеніе и циркуляръ къ свднію иметъ значеніе приказанія. Извстно, что общее собраніе членовъ можетъ быть собрано только съ разршенія инспекціи, вопросы на этихъ собраніяхъ разршаются только опредленные инспекціей и въ направленіи, желательномъ инспекціи, разршенные, въ противоположномъ направленіи не будутъ утверждены. Члены правленія, инспекціи не желательные, отстраняются по ‘неблагонадежности’, вновь избранные, нежелательные, не утверждаются. При такихъ условіяхъ инспекція, органъ надзора, стала органомъ распорядительнымъ. Инспекторъ для членовъ правленія то же, что земскій начальникъ для сельскихъ властей. На общія собранія едва одна десятая часть членовъ товарищества ходитъ ‘послушать’.

Судя по отчетамъ, дла нашего товарищества блестящи, да и вообще эта казенная кооперація везд быстро прививалась и пышно развивалась и развивается. Это неудивительно, потому что почва для денежнаго посва была хороша. Истощенная земля — жадно воспріимчива. Но на первыхъ порахъ денежный дождь, пролитый на эту истощенную землю, весь ушелъ въ нее, даже но напоивъ ея, онъ не возбудилъ ея естественныхъ силъ и отъ него не потекло дятельныхъ ручейковъ по лицу земли. Теперь боле половины домохозяевъ нашей волости состоятъ членами товарищества, а все годное для залога имущество ихъ заложено и мн хорошо извстно, что большая часть ихъ брала деньги совсмъ не для ‘развитія производительныхъ силъ хозяйства’ и не потому, что серьезно задумывались ими планы хозяйственныхъ улучшеній, да для этого и не годились 30—50 р. краткосрочной ссуды изъ товарищества (изъ отчетовъ видно, что средній размръ ссудъ около 40 р.). Нтъ, деньги брали только потому, что ихъ давали и трудно было устоять передъ искушеніемъ заткнуть одну изъ нсколькихъ зіяющихъ дыръ въ хозяйств: ‘ну, а тамъ, авось, какъ-нибудь перевернемся’. А народъ у насъ хитроумный по части вывертокъ (‘изъ кулька въ рогожку’) и уже усплъ освоиться съ оборотами уплаты ссудъ въ срокъ, да и правленіе, чтобы но портить отчетовъ крупной цифрой просроченныхъ ссудъ, охотно устраиваетъ переписки ссудъ и длаетъ это, при сотрудничеств членовъ, весьма просто, такъ что инспектора не въ состояніи бываютъ прослдить эти операціи. Только меньшинство, или по простот и неловкости, или по небрежности по заплативъ дажо процентовъ въ срокъ, допускаютъ до взысканія своихъ ссудъ исполнительнымъ порядкомъ, доводятъ до описей и торговъ. Такое положеніе создалось потому, что товарищества выдаютъ маленькія денежныя ссуды на короткій срокъ и подъ большіе проценты. Извстно, что въ оборотахъ товариществъ преобладаютъ ссуды до 9 мсяцевъ, а долгосрочныя чрезвычайно рдки. Сельскому хозяину для его хозяйственныхъ улучшеній, какъ торговцу, имющему быстрый оборотъ, выдается нсколько десятковъ рублей на нсколько мсяцевъ! Какъ будто крестьянинъ, купившій, напримръ, на ссудныя деньги корову, можетъ возвратить черезъ шесть мсяцевъ свой долгъ какъ-нибудь иначе какъ только продавъ эту же корову или что-нибудь другое изъ звеньевъ своей жидкой хозяйственной цпи и тмъ самымъ разорвавъ эту цпь. Для порядочнаго же кредитоспособнаго хозяина занимающаго деньги для своихъ хозяйственныхъ оборотовъ, товарищество пока не замнило прежняго его кредитора кулака такъ какъ разница между ними для такого хозяина, въ сущности, не велика. Такіе хозяева разсуждаютъ такъ: ‘прежде Ногтевъ отсчитаетъ на Пасх сто рублей и скажетъ: въ будущемъ году, объ это же время, принеси сто пятнадцать, нынче — дадутъ въ товариществ восемьдесятъ восемь и запишутъ — сто, ежели берешь тоже на годъ’. И по ихъ разсчетамъ выходитъ, что товарищество, берущее якобы 12%, беретъ около 14, а кулаки 15%, т. е. разница не велика. А пока большинство товариществъ съ небольшими оборотами не можетъ брать меньше 12%, потому что, конкурируя съ сберегательными кассами, само платитъ по вкладамъ отъ 8 до 9% или пользуется кредитомъ въ Государственномъ банк, связывающемъ ему руки и совершенно исключающемъ возможность для него выдачи долгосрочныхъ ссудъ.

V.
Деревня Ворожба.

Какъ-то, около Казанской, въ правленіе явился староста деревни Ворожбы — Рязаново-тожъ, Василій Рязановъ. Онъ одинъ изъ чле новъ всмъ извстной у насъ огромной семьи Рязановыхъ изъ Ворожбы, которая именно потому чаще зовется Рязановой. Василій торгуетъ скоромнымъ масломъ, яйцами, шерстью, солеными и сушеными грибами и пріхалъ, какъ всегда, на бговыхъ дрожкахъ. Когда я пришелъ въ правленіе, онъ, по своему обыкновенію, угощалъ писарей пивомъ, озорнымъ разговоромъ и закатистымъ смхомъ, какой писаря въ правленьи слышатъ только, когда прізжаетъ Рязановъ. Рязановъ всегда расшевелитъ очумлыхъ отъ сиднья за полночь и закоптлыхъ въ. табачномъ дыму писарей. Отъ него такъ и брызжетъ озорство.

— Мое почтеніе, Степанъ Иванычъ! Имю честь кланяться! Съ добрымъ утромъ! Какъ ваше здоровье, Степанъ Иванычъ?— засыпалъ Рязановъ, заходя и справа, и слва.

Пиво было уже спрятано.

А, когда мы сли, Рязановъ, прищуривъ глаза и почтительно перекосивъ свою веселую рожу, зашепталъ:

— Къ вашей милости, Степанъ Иванычъ… потому же самому длу, но, между прочимъ, — вотъ…— шепталъ онъ, подавая мн бумагу и въ то же время искусно пряча оставленную на стол пивную пробку.

Бумага была отъ земскаго, въ ней предписывалось:

‘Вслдствіе донесенія старосты дер. Ворожбы Василія Рязанова о томъ, что крестьяне его общества на сельскомъ сход самовольно избрали себ новаго старосту, крестьянина Шпынева, самовольно же отстранивъ его, Рязанова, при этомъ отобрали у Рязанова сборныя книги и должностной знакъ, передавъ ихъ незаконно избранному новому старост’… и т. д., мн, старшин, на сход разъяснить крестьянамъ: ‘1) что староста можетъ быть уволенъ ране срока, на который онъ избранъ, только по его ходатайству, по законно уважительнымъ причинамъ подлежащей властью или, этой же властью, за преступленіе, и 2) для избранія новаго старосты нужно испросить разршенія господина земскаго начальника и, получивъ оное, произвести это избраніе на сход подъ предсдательствомъ старшины’… Затмъ предписывалось отобрать книги и должностной знакъ и возвратить ихъ старост Рязанову. ‘Рязанова же, собравшаго сходъ безъ разршенія и допустившаго обсужденіе на немъ вопросовъ не разршенныхъ, а также не воспротивившагося передач его должностного знака и книгъ частному лицу, препроводить подъ арестъ на 5 сутокъ при полицейскомъ правленіи’… ‘Объ исполненіи немедленно донести’…

— Приходится васъ поздравить, Василій Иванычъ… Однако какъ же вы все это допустили,— удивляюсь я, — и даже книги и знакъ отдали, вдь вы же знали, что нынче такъ нельзя? Не угодно ли — пятеро сутокъ!

— Ха, ха, ха…— залился Рязановъ.— Господа писаря меня ужь и такъ поздравляли, Степанъ Иванычъ.— И, придвинувшись поближе и видимо испытывая желаніе потрепать меня по плечу, онъ замтилъ:

— По справедливости сказать, Степанъ Иванычъ, пятеро сутокъ это мн наплевать, а что касается, что я допустилъ, такъ это врно, что допустилъ, хотя порядокъ и зналъ… Извольте видть, Степанъ Иванычъ,— промежъ насъ говоря: вы знаете дда, то есть, дда Романа!.. Ну, вотъ, въ этомъ все дло. Когда меня выбрали въ старосты, онъ разршилъ… Я говорю: благослови, ддушка, міру послужить?— а онъ, — даже съ полнымъ удовольствіемъ тогда,— ладно, говоритъ, Васютка, послужить міру надо, служи — Богъ тебя благословитъ!— И я служилъ по-хорошему,— не хуже людей. Потомъ, вдругъ… что — отчего, и понять даже невозможно, — призываетъ меня и приказываетъ: собирай сходъ, благодари міръ и вели выбирать другого старосту!— И даже довольно строго говоритъ. Значитъ, разговаривать нечего — надо слушаться… ха, ха, ха!— Вы сами знаете, какъ у насъ… А на улиц уже и сходъ собирается, мужики галдятъ:— ддъ Романъ веллъ Шпыпева въ старосты выбирать!..— Выбираютъ. Я пошевелилъ малость мозгами и помалкиваю, ха, ха, ха!— Думаю — ладно, вамъ скажутъ, ха, ха, разъяснятъ… въ лучшемъ вид!— И знакъ отдалъ и книги.— Пусть отсижу пятеро сутокъ, зато въ сторон буду… а имъ разъяснятъ!

Разсказывая, Рязановъ, по живости своего характера, возится, налзаетъ на меня и шепчетъ въ ухо. У него привычка во время разговора хлопнуть собесдника по колнк, по спин, или надвинуть фуражку на глаза.

— Извольте видть, Степанъ Иванычъ, — шепчетъ онъ,— мн нтъ никакого разсчета высаживаться изъ старостъ, потому, всякую идею на счетъ народнаго блага я понимать могу, да и по торговл мн сподручне…

Я слушаю Рязанова и начинаю понимать, въ чемъ дло.

Василію Рязанову очень хотлось быть старостой въ Ворожб. Въ виду особыхъ условій — о чемъ будетъ рчь ниже — тамъ быть старостой очень удобно. Но Рязанова соблазняли еще удобства, которыя онъ надялся создать въ этомъ положеніи для своихъ торговыхъ длъ. Съ благословенія дда Романа, онъ и сталъ старостой, но сталъ и злоупотреблять этими удобствами своего положенія. Ддъ же Романъ, человкъ зоркій, скоро замтилъ эту ‘коммерцію’ и приказалъ ему сдать должность, а мужикамъ выбрать Шпынева. Василій еще не могъ ослушаться дда и, пряча отъ глазъ міра свое нежеланіе разстаться съ должностью, подчинился, носамъ немедленно тихонько донесъ о всемъ земскому. Пять сутокъ его ареста было взяткой міру, за то теперь онъ ставилъ міръ лицомъ къ лицу съ начальствомъ, самъ оставаясь въ сторон.

Я подписалъ нсколько паспортовъ, удостовреній и почту, въ томъ числ вдомость, въ которой значилось, что къ такому-то числу въ волости оказывается 652 дес. яровыхъ ‘удовлетворительныхъ’, 1.249 неудовлетворительныхъ и 346 погибшихъ — вс цифры ‘съ потолка’, ибо мы не имли никакой возможности. высчитать въ десятинахъ (а такъ требовалось) и число десятинъ неудовлетворительныхъ было показано больше хорошихъ только въ силу убжденія писаря Календарева, что плохого всегда больше хорошаго, и похалъ въ Ворожбу.

Деревни Ворожба и Перелазъ, расположенныя среди лиственныхъ лсовъ и заливныхъ луговъ, отдленныя отъ волости длиннымъ, верстъ на 30, топкимъ лсистымъ болотомъ и отрзанныя съ другой стороны большой ркой, составляютъ мстность, которая зовется у насъ ‘Графчиной’ (это бывшая вотчина какого-то графа). Здсь особый старый міръ, и по укладу жизни, и даже по вншнему облику мужиковъ отличный отъ остальной волости. Надъ ‘графскими’ у насъ смются.

Мы шагомъ демъ песками подъ гору и шагомъ ковыляемъ по бревенчатой настилк на топкихъ торфяникахъ болота. Знойно, и сухо даже въ болот. Только по краямъ дороги буйныя, свжія заросли и лниво склонили головки пышные болотные цвты шапками. Въ природ усталость, старческая истома. Теперь ужь не только птицы спли свои псни, но и комары въ болот пропали.

Зной нисколько но дйствуетъ на Рязанова, онъ очень безпокойный человкъ. На свои дрожки посадилъ перелазскаго мужика Якова Еголева, а самъ слъ со мной и всю дорогу говоритъ безъ умолку, хохочетъ, беретъ за талію, заглядываетъ въ глаза и тснитъ въ тарантас. Онъ похожъ на толстаго, ласковаго и озорного щенка. Иногда онъ вдругъ вскакиваетъ въ тарантас и безъ всякой причины не своимъ голосомъ оретъ на ямщика:

— Эй ты, какъ тебя, посылай! Шевели возжами! Трогай! Лупи! Жги! Э-эй! Что ты, шутъ, какъ съ кислымъ молокомъ дешь!.. Длай!— И хватается за возжи.

Гаврила лниво отстраняетъ его плечомъ и, скосивъ глаза, говоритъ невозмутимо:

— Ишь ты, какой горячій… въ пристяжку бы тебя къ намъ припрячь.

— Попа теб возить, а не старшину!

Тарантасъ вязнетъ, качается, спотыкается, а Рязановъ говоритъ:

— За моремъ телушка — полушка, Степанъ Иванычъ, да рубль перевозу, эту пословицу русскіе мужики выдумали, я такъ полагаю… По справедливости возможно сказать — Россія самая необразованная часть свта во всей Европ… А по этой дорог, примрно говоря, весной или осенью провезти телушку стоитъ даже дороже рубля!.. Извольте видть, на базар въ Маржев посл Покрова пудъ хлба стоитъ шестьдесятъ копекъ, а у насъ въ Погост девять гривенъ въ одинъ и тотъ же день! Потому, значитъ, за моремъ телушка — полушка, да рубль перевозу… Конешно, это нашему брату-торговцу лучше быть не надо.

Рязановъ ловко щелкаетъ крышкой портсигара и предлагаетъ мн папиросу.

— Темнота — много значитъ, Степанъ Иванычъ, я торгую масломъ скоромнымъ, яйцами, цыплятъ беру и телятъ забираю, и, нечего зря говорить, у насъ въ Графчин эти дла еще можно вести… потому что народъ у насъ темный, леригіозный, посты соблюдаетъ и по средамъ и пятницамъ скоромное не стъ, а есть и такіе суевры, что и понедльничаютъ! Ха, ха, ха! А въ другихъ прочихъ мстахъ ужь совсмъ другой народъ сталъ. У васъ, въ Ивановскомъ, пройди вдоль и поперекъ, фунта масла и десятка яицъ не купишь, потому что у васъ ужь постовъ не соблюдаютъ, можно сказать, вс…

— Постовъ-то не соблюдаютъ, а яйцы, можетъ, одинъ урядникъ да учитель стъ, а крестьяны не охочи до яйцовъ, еще брюхо съ яйцовъ-то заболитъ,— откликается Гаврида съ козелъ.

— Вотъ, ежели, Степанъ Иванычъ, по мясному длу кто, то у васъ много привольне нашего… Главное дло, извольте видть, у васъ народъ слабый, скотину продаетъ не во время, а когда его нужда прижметъ, что, значитъ, ему ни взадъ, ни впередъ… Тутъ его, прижатаго-то, легко взять: онъ смирный бываетъ, податливый — куда хошь… ха, ха, ха! А наши Графскіе — крпкіе мужики: что поплоше, они для себя ржутъ а получше что,— во время — выждутъ цнъ и въ городъ свезутъ.

— У насъ срый народъ, Степанъ Иванычъ,— говоритъ опять Рязановъ, тсня меня въ тарантас, — живутъ по старин, какъ, значитъ, отъ первобытныхъ временъ… Тутъ весной, какъ разолье-ется… такъ ни пройти, ни прохать, сидимъ, какъ зайцы на острову: ни мы — въ люди, ни къ намъ — люди! А у васъ народъ — не клади пальца въ ротъ… Фа-армальный!— Шибко въ образованіе идетъ… Я человкъ понимающій, могу всякій разговоръ вести, знаю съ кмъ — какъ надо говорить, а и то не знаю — ты, но знаю — вы, говорить иному субъекту! Ха, ха!

— Извольте видть, Степанъ Иванычъ, женскій полъ — тоже… У насъ баба толстокожая, широкая въ кости, мясистая — баба рабочая, врод какъ на манеръ коровы, ха, ха, ха! Лтомъ она въ нол, а зимой въ лсу и за пряжей также, за станомъ… Вдь, слава Богу, по старинк: кром всего прочаго, баба должна мужику рубашку и штаны выткать, и мыло на ея счетъ, само собой, себ одежу и дочерямъ,— ежели есть он, — наряды: все добудь баба! Все, кром зимней одежи, то — изъ семьи. И у бабъ нашихъ своя коммерція: первое — отъ коровъ,— кром того, что на столъ подать,— остальное въ ихъ пользу, второе — отъ льна: ленъ въ ихъ пользу. Ну, и прочее, разное… А у васъ, конешно, другіе порядки. Мужики у васъ въ промысл, хозяйство легонькое, пустяковое, и бабы занимаются только что въ изб, на счетъ чистоты и все такое… И бабеночки у васъ, Степанъ Иванычъ, акуратненькія, мяконькія, фасонистыя, очень приличный у васъ женскій полъ, Степанъ Иванычъ! Ха, ха, ха!— заливается Рязановъ.

И вдругъ выхватываетъ изъ-подъ сиднья кнутъ, вытягиваетъ но лошадямъ и невроятно дико рявкаетъ. Лошади дергаютъ, Гаврила спотыкается на козлахъ, но удерживается и ужасно ругается, а Рязановъ задыхается отъ смха.

— Пожалуйте папиросочку, Степанъ Иванычъ,— говоритъ онъ, отдышавшись, звонко щелкаетъ портсигаромъ и упрашиваетъ взять, закурить, хотя знаетъ, что я не курю.

— Я тоже такъ… балуюсь, больше для фасона и для пріятности съ хорошимъ человкомъ. Ддъ Романъ не знаетъ про порцыгаръ, при немъ я ни-ни… Боже сохрани!

— Удивительное дло, Степанъ Иванычъ! Что значитъ мн ддъ Романъ? По настоящему — ничего… Онъ — самъ по себ, я — самъ по себ! Слава Богу, дло свое веду, свой капиталъ имю и понимать могу, что къ чему и какъ. А вотъ, поди-жь ты, не могу супротивъ его встать. Примрно говоря, я теперь староста, какъ ни какъ, начальникъ въ опчеств, и по правилу закона за дерзость, супротивство и прочіе поступки могу на двое сутокъ подъ арестъ посадитъ кого угодно? То-ись, даже очень скоро!.. А, нука, посади-ка дда Романа?— Ха, ха, ха…— запыхтлъ Рязановъ, задыхаясь отъ смха.— Онъ первый бунтовщикъ и супротивникъ… Ну-ка, Василій Ивановъ, въ кутузку его на двое сутокъ! ха, ха, ха… Ба-атюшки мои!.. До чего это ни съ чмъ несообразно, Степанъ Иванычъ! А? А вдь очень даже просто? Прикажу десятскимъ: эй, вы! отведите Романа Рязанова въ волость! Въ холодную его на двое сутокъ за супротивство! Ей-Богу?..— Рязановъ сдлалъ удивленные большіе глаза, хлопнулъ себя по колнямъ и захохоталъ, какъ сумасшедшій.— Ба-атюшки свты! Ни за что не скажу, и десятскіе не пойдутъ! Ни за что не пойдутъ. Скоре сами отсидятъ но недл!.. Вдь это все равно, что вонъ этотъ крестъ у раздорожицы уронить и свалить въ болото,— молъ, онъ на дорог стоялъ, зд мшалъ…

Тарантасъ дребезжитъ по ровной плотной настилк черезъ гать, и мы възжаемъ въ ‘выгородь’, демъ межъ двухъ пряселъ и останавливаемся у полевыхъ воротъ. Здсь великолпныя изгороди въ семь-восемь трехзвенныхъ тесаныхъ жердей съ дубовыми кольями и тяжелыя, скрипучія полевыя ворота. Кстати сказать, степень исправности полевыхъ изгородей даетъ довольно врное представленіе о сил земледльческаго хозяйства у крестьянъ.

Въ Ворожб широкія усадьбы: отъ огородовъ до овиновъ цлое поле, мсто низкое и поперекъ, посредин, рядъ мочажинъ, лтомъ, видимо, пересыхающихъ. Прозжая, я вижу цлый рой мужиковъ, которые тутъ что-то копаютъ. Такъ какъ сегодня день праздничный, то это меня удивляетъ и я спрашиваю Рязанова, что они длаютъ.

— Это все дда Романа зати, Степанъ Иванычъ. Изволите видть, березки посажены по долин въ подъаршина ростомъ,— это тоже онъ посадилъ. Спрашивается, когда он вырастутъ? Словъ нтъ, оно хорошо, рощица, духъ хорошій и… все такое, да что въ ней толку, ежели ему, старику, ужь не гулять по этой рощ, не пользоваться? И канаву теперь роютъ… такъ,— зря, потому у насъ съ той стороны деревни цлое озеро. Хотя оно, конечно, не безъ пользы, но ежели бы тутъ, примрно, льну посять, то можно бы получить хорошій доходъ. Но у нашего дда свое заключеніе на счетъ этого. Ежели, говоритъ, тутъ по бережку ивнячку посадить, чтобы онъ, ивнячокъ, въ воду глядлся, да карасиковъ въ канавку напускать, да по лугу березокъ посадить, то тутъ, на лужку, можно уху варить, винца малость выпить, псенокъ въ рощиц попть, и очень, дескать, воопче, пріятно будетъ время провести! Хмъ… Все этакія, можно сказать, фантазіи. Опять же съ народомъ любитъ поваландаться старикъ. Бо-ольшое для него удовольствіе! Роютъ они эту канаву помочью, по праздникамъ. Знаете, хотя на помочахъ за работу денегъ и не платятъ, только эта забава стоитъ дороже, какъ ежели бы заплатить, да и съ народомъ канителиться — ничего не возьмешь. У нихъ такое обыкновеніе: значитъ, съ утра, какъ только солнышко взойдетъ, собираются мужики какъ есть со всей деревни. Ддушка на манеръ генерала тутъ: разставитъ рядами, и — ‘Господи благослови’… начнутъ разъ въ разъ, лопата въ лопату, а ддъ въ зачин.— ‘Залога!’ — скомандуетъ ддъ,— тогда вс въ разъ тычутъ лопаты, длаютъ передышку и опять… Черезъ извстное время ддъ подноситъ по большому стакану водки, а бабы закуску. Габотаютъ только до полдня. Ддъ закричитъ: бросай, ребятушки, молимся Богу! И отправляются первымъ долгомъ на озеро купаться, потомъ надваютъ новыя рубахи и начинается обдъ. Варятъ, какъ на свадьбу, цлаго барана съдаютъ — ей-Богу! А ужь потомъ, на лугу — пиръ до ночи. Поютъ, значитъ, старинныя псни и очень порядочно, можно сказать, поютъ, хотя псни у нихъ и старинныя. Ддъ, конешно, запваетъ. Потомъ ужь, обыкновенно, на палкахъ тянутся, борются — силу пробуютъ, понятно, народъ у насъ, Степанъ Иванычъ, срый, не развитой… Да, вонъ, и ддъ Романъ.

У канавы Рязановъ останавливаетъ лошадь. Мужики снимаютъ шапки и я сразу отличаю въ толп дда Романа. Онъ осанистый, широкогрудый, невысокій старикъ, кланяется по-старинному, упирая руки въ бедра, всмъ станомъ, а ходитъ, запрокинувъ голову.

— Вотъ, ддинька, старшина къ намъ, съ бумагой отъ барина… и но прочимъ дламъ. Сходъ надо будетъ собрать, — доложилъ Рязановъ.

— Милости просимъ, милости просимъ, — закрякалъ ддъ.— Родителя твоего зналъ. Зналъ, зналъ… Да, такъ, такъ. Ко мн, твое степенство, милости просимъ… Начальство не прозжало мимо. Не забывало… Михайла тамъ самоваръ поставитъ. А мы вотъ кончимъ… кончимъ и придемъ. Да, да!

Покрякивая, ддъ обошелъ экипажъ, критически осматривая упряжь, потрогалъ сделку и подъ хомутомъ.

— Эй ты, молодецъ, какъ тебя… Ямщичокъ, ямщичокъ, молодой мужичокъ, — такъ, такъ… Криво впрягъ, да и детъ такъ! Слзь, парень, съ козелъ, зря ты тамъ сидишь, безъ толку. Лошадка скотинка безсловесная, а то она бы тебя поругать должна. Да, да, поругать!

Гаврила скопфужепно перебиралъ вожжи, а ддъ выравнялъ гужи,— а то у насъ лошадь терлась бокомъ объ оглоблю,— подтянулъ на сделк, и любо было смотрть, какъ грубые, толстые ремни и веревки упряжи захлестывались въ рукахъ дда, точно тесемки, и какъ пошатывался большой конь, когда онъ подергивалъ упряжь. Покачавши тарантасъ и даже приподнявъ его вмст съ нами съ одного колеса, ддъ хлопнулъ лошадь по спин и сказалъ:

— Ну, съ Богомъ, позжайте теперь!

— Это все Рязановы, — указываетъ мн Василій на порядокъ большихъ избъ на красной сторон.— Вонъ — Егоровы, Фомичевы, Митричевы, Романовы, то-ись, дда Романа. Вонъ, три избы подрядъ это — наши Романовы, крайняя — моя.

Въ Ворожб широкія избы, широкіе карнизы и глубокіе навсы. Тнистые глубокіе навсы крышъ, у воротъ двора и надъ крыльцами. Старыя тнистыя березы осыпали старыя кровли и улицу сережками и длинныя плакучія втви виснутъ съ крышъ. Улица вытоптана скотомъ, она темная, жирная, навозная, похожая на большой дворъ, и подъ навсами у дворовъ, у избъ, держится глубокая, густая, пахучая тнь: тепло и густо пахнетъ парнымъ навозомъ и парнымъ молокомъ.

Везд березы. Мн уже сказали, что березки любитъ ддъ Романъ, и я понялъ, что широкіе карнизы, глубокіе навсы у дворовъ и крылецъ, тоже, такъ сказать, стиль дда Романа.

Спереди, черезъ улицу, по озеру — баньки, он опять въ тни старыхъ березъ, и тутъ — трава но поясъ и звенятъ сверчки…

VI.
Семья Рязановыхъ.

Мы сидимъ въ горниц избы Романа Рязанова и второй сынъ дда, Хрисанфъ или Кирсанъ, какъ (по невжеству своему,— объяснилъ онъ) зовутъ его здсь, угощаетъ меня чаемъ. Я смотрю на баньки въ тни березъ и говорю, какъ хороши он, а Кирсанъ снисходительно соглашается:

— Такъ точно, баня большую пріятность иметъ для нашего простонародья, выдумалъ ее, конечно, человкъ умный. Мужики очень грязный народъ, можно сказать, какъ свиньи, а при помощи принадлежащихъ имъ бань они все-таки имютъ возможность смывать покрывающую ихъ грязь.

Въ большой, съ добрый сарай, горниц съ маленькими окнами я удивляюсь широчайшимъ лавкамъ, половицамъ пола въ аршинъ ширины и розовому дереву стнъ. Все построено изъ исполинскаго стараго лса въ старыя привольныя времена. По замаслившемуся желтому полу пробжали дорожки половиковъ, надъ кутникомъ виситъ праздничная конская сбруя, очень чисто, и пахнетъ сномъ, дегтемъ, мясными щами и восковой свчей. Запахъ, по моему, чрезвычайно пріятный. Можетъ быть, онъ хорошъ потому, что въ горниц розовыя стны, а въ окнахъ трепещетъ зеленая стка молодыхъ березъ.

Кирсанъ недавно вышелъ изъ солдатъ, но уже обросъ бородой и волосами. Волосы у него подстрижены высоко въ кружокъ и густо смазаны, шея гладко выбрита, борода расчесана. Онъ въ брюкахъ и туфляхъ, носитъ жилетку, ключъ на пояск. Чайную посуду Кирсанъ аккуратно самъ перетеръ полотенцемъ и былъ при этомъ похожъ на буфетчика въ сельской пивной.

Съ нами сидитъ парень лтъ двадцати, ростомъ выше меня на цлую голову и съ плечами, кокъ у дда Романа, Миша. Кудряво раскланявшись, онъ сказалъ: ‘имю честь рекомендоваться — Михаилъ Романычъ Рязановъ’, и покраснлъ.

— Очень любятъ также париться у насъ,— брезгливо морщась, гнусаво и монотонно говоритъ Кирсанъ.— Иной крестьянинъ значительное число вниковъ обтреплетъ объ себя. Зда-аровый народъ… И ни о чемъ не думаетъ. Въ навозной куч, извините, можетъ ночевать, изъ свиного корыта хлебать. На низкомъ уровн животнаго…

— И лечатъ баней… отъ всхъ болзней дйствуетъ!— вступаетъ въ разговоръ Миша.— Я всегда противъ нашего невжества и предразсудковъ возстаю, только меня не слушаютъ… Знаете, въ прошломъ году у насъ въ бан запарили парня! Прямо до смерти запарили!.. Вспотвши, онъ напился квасу и у него отнялись ноги…

— Въ разгоряченномъ состояніи выпилъ… и лишился дйствія ногъ,— поясняетъ Кирсанъ.

— И вотъ, я вамъ скажу, затащили его въ баню… Крёсна наша — тетка Александра, да еще дв бабы, принялись изъ него простуду выгонять. Температуру нагнали нестерпимую и стали дарить! Устанетъ, задохнется одна, тогда лзетъ другая… Три дуры темныя, закоснлыя! Онъ, знаете, и просилъ, и плакалъ, и кусался, и все! А он, вдьмы, обвязали себ головы рубашками, дарятъ его и уговариваютъ потерпть: ‘потерпи, родимый, ее, простуду, сразу надо выгонять, а то она на нутрь уйдетъ — хуже будетъ’. Такъ, я вамъ скажу, и замучили парня: у него хлынула кровь горломъ!

— А организмы были у парня на рдкость здоровые, — замчаетъ Кирсанъ.

Миша посмотрлъ въ окно, заторопился и сказалъ:

— Извините, пожалуйста, надо воза накладывать, завтра у насъ на базаръ собираются.— И вышелъ.

Кирсанъ тягуче разсказываетъ о темнот и невжеств, а я отъ нечего длать смотрю въ окно. Изъ окна виденъ широкій дворъ и улица, тоже похожая на дворъ. Въ тни навсовъ на улиц, какъ и на двор, лежитъ, чешется и роется всякій домашній скотъ, а по двору ходитъ Никита, старшій сынъ дда Романа, мужикъ, съ точки зрнія этого скота, вроятно, очень вкусный. У него сно въ голов, сно въ бород и весь онъ осыпанъ мукой и перепачканъ въ мучномъ раствор. Онъ то подмситъ лошадямъ, то подольетъ свиньямъ, то поитъ телятъ и ходитъ, устанавливаетъ порядокъ. Телята лижутъ его широкую спину, когда онъ наклоняется, и имъ, я думаю, хочется пожевать его бороды, въ которой такъ много запуталось сна.

Около телгъ на улиц появился ддъ и мшки тяжело зашлепали о телги. Работаютъ у Романовыхъ молодцовато, лихо и со щегольствомъ, легкія, складныя телги покрываютъ брезентами и, когда ддъ увязывалъ, то опять толстыя веревки захлестывались въ его рукахъ, какъ тесемки въ рукахъ ловкаго приказчика въ лавк, и увязанный возъ былъ, какъ игрушка — любо смотрть!

— У насъ всегда такъ,— говоритъ съ усмшкой Кирсанъ — ддушка съ Мишей всегда на выхвалку, не уступаютъ другъ другу — кто ловчй и сильнй… Никита, конечно, за ними не поспваетъ, онъ, какъ повезъ, такъ и везетъ, рыси не прибавитъ… Н-да… А я вотъ совсмъ не имю къ этому способностей, совсмъ не существуетъ у меня стремленія къ крестьянству… Главное, что дло тяжелое и грязное и очень даже безтолковое. Обратите вниманіе: круглый годъ, какъ животныя, возимся на двор, въ пол, въ грязи и въ навоз, а толку никакого нтъ… Домъ — яма. Мы вотъ около Казанской рожь продаемъ, и это, на взглядъ поверхностнаго вниманія, даже очень хорошо, пожалуй, и рдко встртить можно, а между прочимъ, какъ я вотъ все записываю и подсчитываю, такъ знаю, что мы никакого результата не получаемъ, то-есть, чтобы на рукахъ обозначалось… Нтъ. Собираемъ, собираемъ, возимъ, возимъ и всякихъ продуктовъ къ осени горы наготовимъ, и все это провалится, какъ въ яму, все будетъ потреблено въ пищу скоту и людямъ. Много и продадимъ, конешно, но все это уйдетъ на покрытіе многочисленныхъ расходовъ, и, въ конц концовъ, на рукахъ никакихъ результатовъ. И немыслимо… Я все записываю, и мн видно. Если что и обозначится когда, то обязательно какая-нибудь принадлежащая намъ постройка ремонту запроситъ или что. А весной опять сначала начинаемъ, да такъ и топчемся на одномъ мст, въ земл да въ навоз, изъ хомута не выходимъ, а толку нтъ…

— Главное дло — расходы одолли,— неторопливо и монотонно разсуждаетъ дальше Кирсанъ.— Въ большомъ дом незамтно, а у насъ не желаютъ считать и никакой экономіи не соблюдаютъ. Когда я высчитываю расходы, считаю, что у меня записано,— ддушка только смется… Онъ все смется. А порядки — сами видите… У насъ нтъ положенія, чтобы гостя какъ слдуетъ принять, честно, благородно… Я по этой причин, признаться, и самъ въ гости не хожу,— а, между прочимъ, ни пшій, ни конный не минуетъ, чтобы къ намъ не завернулъ, либо пообдать, а то и ночевать: ддъ Романъ ужь не пропуститъ,— у насъ милости просимъ всякая шваль. А къ крёсной Александр старухи, сироты и прочая голь, съ сумочками и мшечками, шляется, у ней каждый день то година, то память родителямъ и по этому случаю выдача полагается: кому пшена, кому мучки… И дерьма этого, извините, множество расплодилось около насъ и кормятся… Если станешь возражать противъ этого, то теб скажутъ, что Богъ на всхъ подастъ: ‘онъ, Батюшка, невидимо подастъ’, и про милостиваго Филарета разскажутъ… А я знаю, что на Бога надйся, да и самъ не плошай… Нтъ, извините пожалуйста, не прежняя пора.

Прошла высокая прямая старуха съ блднымъ лицомъ и блыми руками, крёсна Александра, похожая на монахиню большого чина. Она медленно поклонилась и ничего не сказала.

— По моему характеру, позвольте вамъ замтить, это не жизнь, а одна непріятность,— продолжаетъ, помолчавъ, Кирсанъ.— Я люблю жизнь спокойную и чтобы все сообразно, аккуратно, благородно, и, конечно, чтобы по прошествіи времени и наличный дивидентъ можно было получить, и все чисто и… и въ свое время… Конешно, я видалъ, какъ живутъ люди въ свое удовольствіе. И въ дом, поглядишь, у иного все, какъ слдуетъ, благородно, сообразно… Обстановочка — занавсочки, цвточки, салфеточки вязаныя на столахъ, посуда приличная въ горк, и все такое… И гостя можно принять… и дльцо все въ кучк, и все — въ рукахъ. А у насъ — не видать ни начала, ни конца въ дл… Старики наши крпко большину держатъ и разное тамъ говорятъ… Конешно, у нихъ свое понятіе. Вмст крпче, работа споре, и по Божьи такъ слдуетъ… Многое они говорятъ… Человкъ у нихъ врод рабочаго животнаго. Да что тутъ… я вамъ прямо скажу: длиться я хочу…— высказалъ, наконецъ, Кирсанъ то, что хотлъ сказать, и какъ будто даже немного смутился.

— Вы, Степанъ Иванычъ, извините, пожалуйста, я спрошу васъ: врно ли, что по изданному закону причитающійся мн пай земли можно утвердить въ полную собственность, такъ что можно продать, ежели пожелаю, и у другихъ купить? И что, примрно, старшій въ дом есть полный хозяинъ всего имущества,— можетъ даже ничего не дать при раздл?..

Я объяснилъ.

— Д-да,— протянулъ задумчиво Кирсанъ — вотъ второе-то мн не на пользу… Я не къ тому говорю, что наши старики вреднаго направленія, нтъ, они все на пользу стараются, а только на счетъ этого будутъ препятствовать. По ихнему старинному понятію, это врод какъ безчестье, позоръ для семьи. Ддушка говоритъ: что Богу молиться, что на земл трудиться, надо сообща, всмъ вмст. Чтобы дома — всей семьей, а въ пол — всмъ міромъ, это у него законъ такой. А ддъ у насъ, вы знаете, всему міру началъ и всмъ ворочаетъ. У насъ и пахать вызжаютъ вс вмст, во время, по старымъ святцамъ и начинаютъ, и кончаютъ, а кто не успетъ удлаться, тому пособляютъ, и ддъ всегда впереди, какъ табунный баранъ…

— Это врно, что по старымъ святцамъ, — подхватываетъ вошедшій въ это время Миша.— У нихъ всякимъ дломъ по хозяйству особый святой завдуетъ: Онуфрій — гречихой, Фролъ и Лавръ — скотиной и много ихъ… всякъ но своей части. И по болзнямъ, Лаврентій отъ глазной, Антоній — на счетъ зубовъ и тому подобное… А если сказать теперь, что они греки были или итальянцы, такъ обидишь, ей-богу! Они думаютъ, что вс святые были тоже русскіе мужики и по-русски говорили! Честное слово! Много у насъ всякихъ предразсудковъ и суеврій, и трудно, я вамъ скажу, противъ всего этого бороться. Крпко, очень даже у насъ держатся стараго строя! Такая вещь… Вотъ на счетъ спанья и вставанья я года три воюю. У насъ, по-старинному, привыкли вставать рано и ложиться рано, вмст съ кочетами, а въ полдни отдыхать: часа два вс храпятъ. А я желаю по своему: считаю, что утромъ вставать нтъ никакой надобности. Конешно, лтомъ, когда оводно — другое дло. А вечеромъ я поздно ложусь, потому что въ это время газетку прочитаешь, книжку… За то я въ полдни не желаю спать и не сплю! Понимаете… вотъ изъ-за этого споримъ каждый день!

Крёсна говоритъ, что на счетъ этого порядокъ въ писаніи установленъ: законъ такой… что для птицы, что для звря и. для человка. Въ полдень, говоритъ, всякая Божья тварь отдыхаетъ и кустикъ, и всякая травка, и человку надо, а работу работать грхъ!

— Что-жь мы, все-таки, за пустымъ чаемъ сидимъ!— прерываетъ самъ себя Миша, обращаясь къ Кирсану, очевидно, имя въ виду меня, какъ гостя.

Тотъ уклончиво пожимаетъ плечами.

Миша сейчасъ-же встаетъ и уходить. Миша, видимо, натура горячая, порывистая.

Я начинаю понимать, что въ крпкой семь Рязановыхъ не все ладно и что Кирсану и Миш хочется до чего-то договориться.

— Воюютъ они съ теткой Лександрой — б-да! Какъ начнутъ на счетъ постовъ, килы, озепа, сглазы и прочаго — святыхъ вонъ выноси. А ужь какъ о нечистой сил откроютъ огонь… и невозможно вообразить, что тутъ происходитъ!— неодобрительно гнуситъ Кирсанъ.— А по-моему — одна глупость… Миша, конешно, молодъ, не можетъ терпть суевріевъ и по наук ни во что не вритъ, горячъ, а только ни къ чему это: изъ споровъ шубы не сошьешь… Да и книжки? Миша говоритъ: это духовная пища, а по моему, сколько ни питайся ей, а все щей захочешь… Н-да… Къ тому же тетку Лександру не убдишь, она, конешно, закоснлая женщина, опять-же по своему-то тоже все знаетъ, — разсуждаетъ Кирсанъ, аккуратно разливая чай.

— По нашему вншнему состоянію, позвольте вамъ сказать,— нельзя замтить, а, между прочимъ, каждый день свара идетъ и совершенно приводитъ въ нервное разстройство. Ддъ все больше въ нол, ничего этого не видитъ, станешь ему говорить, такъ только хохочетъ. Никита все на двор, опять-же у Никиты дтей много: ему выгодно поднять ихъ въ семь, на чужой спин. Ни. кита больше молчитъ и съ крёсной Лександрой — одна партія, а мы съ Мишей по-своему жить хотимъ,— конешно, всякъ себ добра желаетъ… А промежъ насъ — бабы, он исподтишка, а тоже по своимъ дламъ непріятствуютъ.

Тягучія разсужденія Кирсана прервалъ вошедшій Миша, онъ потомъ дополнилъ ихъ, а изъ послдующихъ крайне тягостныхъ сценъ, невольнымъ свидтелемъ которыхъ я сдлался, передо мной вырисовалась картина полнаго разложенія семьи Рязановыхъ, разстройства патріархальныхъ, ‘на взглядъ поверхностнаго вниманія’, какъ выражается Кирсанъ, крпко, на религіозно-нравственныхъ основаніяхъ построенныхъ отношеній членовъ этого хозяйственнаго содружества. И вырисовалась въ драматическихъ очертаніяхъ.

Миша вошелъ красный, пылающій.

— Вотъ и поживи тутъ съ нашими дураками закоснлыми!..— И Миша сердито швырнулъ тапку въ уголъ.

— Прямо нтъ никакой возможности… Ду-урища старая! Ты ей говори — свое, а она — свое… Крёспа наша!— крикнулъ онъ Кирсану.— Говорю ей: гость у насъ… пришли рыбки или чего тамъ!.. А она: Что ты, говоритъ, поганецъ этакій! А еще книжки читаешь! Полагается-ли? Чай, постъ идетъ! Аль забылъ? Опятьже — понедльникъ, добрые люди съ масломъ не дятъ, а ты рыбки… Да и пошла, и похала!

— Ты тоже, конешно, похалъ?— усмхнулся Кирсанъ.

— Потому что я этого не могу переносить! Вы, Степанъ Иванычъ, образованный человкъ и можете понять… Такая вещь: темная деревенская женщина! Что она можетъ знать?.. А и слушать не хочетъ. Я говорю: въ старые годы люди телги не умли толкомъ построить, стало быть, какую они намъ могли мудрость преподать, правильный законъ? Ежели они сами ничего не знали, даже не знали, что земля круглая и что она вертится? И споримъ… Въ настоящее время ученые люди — доказываю ей — черезъ сто верстъ могутъ другъ съ другомъ говорить, а на телгахъ безъ лошадей здятъ, по во-оздуху летаютъ! Вотъ они, молъ, такъ мудрецы, и, конешно, все знаютъ… А вотъ постовъ тоже не соблюдаютъ! И по понедльникамъ, и даже въ великомъ пост говядину дятъ, не считаютъ за грхъ! Говорятъ, что никакого ада на томъ свт не будетъ и жечь насъ не станутъ! И всячески ей доказываю… Ну, понимаете, такая вещь — ее не убдишь! Замолчи,— скажетъ — пустомеля, хоша ты и отъ глупаго разума это говоришь, а повсятъ тебя за языкъ нечистые. Каждый день споримъ, просто бда! Потому что я не могу терпть этихъ суевріевъ. Про докторовъ, про леченье… Я говорю: доктора по десяти лтъ учатся и даже больше, вс кости и суставы въ человк наизусть знаютъ… Ну, да что тутъ!— волнуется Миша.— Я вамъ скажу… прямо нтъ никакой возможности для меня въ нашей семь жить!..

— Федосья!— кричитъ довольно грозно Миша и широколицая баба съ понурой спиной и толстыми плечами, заглянувшая въ дверь, останавливается, опустивъ большія красныя руки.— Ступай, сходи, принеси намъ хоть меду! Что-жь это…

— Я спрошу, Михайла Романычъ… Какъ крёсна-матушка?— смиренно отвчаетъ баба. Она — жена Миши.

— Такая вещь, Степанъ Иванычъ, — говоритъ неловко помолчавъ и застнчиво Миша,-будто бы по новому закону…

И, почему-то тоже конфузясь, онъ спрашиваетъ, дйствительно ли сельскій сходъ теперь не можетъ ‘препятствовать’ при семейныхъ раздлахъ, что онъ въ этомъ дл ‘совсмъ не причемъ теперь’, а что старшій членъ семьи можетъ ‘препятствовать’ и даже, если захочетъ, то ничего не дастъ изъ имущества, напримръ, ‘еслибы, скажемъ, сынъ’ захотлъ выдлиться изъ семьи? И правда ли, что можно укрпить свой земельный надлъ въ личную собственность и даже выдлить его къ одному мсту? Словомъ, Миша спрашивалъ то же, что и Кирсанъ. А изъ послдующаго разговора съ нимъ я понялъ, что онъ спрашивалъ больше ‘для врности’, такъ какъ уже все зналъ объ этомъ отъ Василія Рязанова. Понялъ я и то, что не только семь Рязановыхъ, но и общин въ Ворожб грозитъ серьезная опасность. Кирсанъ, Миша и небольшая пока группа крестьянъ живетъ мечтой о выдл изъ общины, а головой въ дл Василій Рязановъ, онъ и соблазнъ внесъ. Потомъ я узналъ, что у Миши хорошіе хозяйственные планы и, конечно, широчайшіе. Кирсанъ, любитель жизни чистой и спокойной, продастъ свой надлъ, чтобы выручить деньги, онъ займется ‘торговлишкой’. А Василій Рязановъ будетъ покупать землю: въ групп имъ подобраны такіе крестьяне, которые, несомннно, свои паи продадутъ. Однимъ словомъ, выяснилась обыкновенная исторія: то, что совершается въ настоящее время во многихъ общинахъ.

Изъ боковушки вышла крёсна-Александра. Она поставила намъ на столъ на широкой доск-пирожниц широкій пирогъ съ изюмомъ и коробочекъ отличныхъ вяземскихъ пряниковъ.

— Кушай, гость дорогой,— низко поклонилась она, такая прямая, спокойная, со смиреніемъ въ черныхъ глазахъ, прячущихъ свой строгій взглядъ.— Не взыщи, — не въ обыча у насъ чаемъ угощать, не знаемъ, что и на столъ подать. Обдать вотъ милости просимъ…— Потомъ, чуть-чуть усмхнувшись въ сторону Миши, тмъ же тономъ и не поднимая глазъ, сказала:— Чтой-то ты, Михайла, меду требуешь, аль забылъ, другъ милый, что медомъ-то посл Спаса разговляются? Ужь ты не взыщи, гость дорогой, на глупомъ его разум… Молодъ. Оно, правда: пора бы ужь и умъ копить…— И тутъ старуха усмхнулась снисходительно и обидно.

— Вотъ что, крёсна, — вскочилъ Миша, весь вспыхнувъ,— я никакихъ твоихъ Спасовъ понимать не хочу и ты меня не учи!

— Что ты, Михайла, что ты мелешь! Ахъ, батюшки! Да за такія слова не только учить, а рубашку теб надо засучить, поганецъ этакій!

— Дура! дура! дура!— кричитъ Миша вн себя.— Не можешь ты меня учить! Я больше твоего знаю… Тыщу разъ я теб доказывалъ!

— Что ты мн доказывалъ?.. Мололъ… празднословилъ, — говоритъ совершенно спокойно крёсна-Александра, только губы свои топкія плотно сжала.

— Доказывалъ! По наук доказывалъ!

— По глупости болталъ, бса тшилъ.

— Ничего ты не понимаешь… Простая, необразованная баба ты и не можешь меня учить!

— Нельзя, родимый, не учить тебя… Глупъ ты, молодъ разумомъ и страха Божьяго нтъ въ теб… Не учить тебя и отъ Бога гршно, и съ насъ — родителей спросится.

— Надоли вы мн съ грхами, къ чорту васъ всхъ…

— Миша… Мишка! Что ты сказалъ… что ты сказалъ!— зашептала старуха, видимо пораженная, и ршительно вцпилась обими руками Миш въ волосы.— Это родителей-то! Не поминай чернаго, не поминай чернаго… Ахъ ты, поганецъ этакій! Какъ это языкъ у тебя повернулся… Уста свои опоганилъ! Это насъ… насъ такъ-то!..— приговаривала она, низко наклоняя Мишину голову, раскачивая и, вроятно, больно теребя за волосы.

— Оставь, крёсна, брось… нехорошо при чужомъ человк,— вступился Кирсанъ.— Совершенное безобразіе!— обратился онъ ко мн, пожимая плечами.

Но въ это время Миша бшено толкнулъ старуху и она тяжело сла на полъ, и, какъ на грхъ, какъ разъ въ этотъ моментъ вошелъ ддъ Романъ.

Изумленъ ддъ былъ до послдней степени, покрякалъ, смущенно погладилъ обими руками бороду, посмотрлъ на насъ съ Кирсаномъ, на Александру, которая неловко сидла на полу, на всклокоченнаго, пылающаго Мишу, видимо, ничего не понималъ, а, когда понялъ, то покраснлъ даже.

— Чаекъ пьете, значитъ, да… тово, какъ его… оно, — бормоталъ сконфуженный ддъ.

Ссоры, какъ я уже зналъ, были не въ диковинку въ семь Рязановыхъ, но все это произошло при мн, чужомъ человк, и это обезкуражило дда.

Крёсна-Александра встала, пошевелила что-то губами, но ничего не могла сказать и поспшно ушла въ боковушку.

— Гмъ…. гмъ… по какимъ такимъ дламъ, твое степенство, къ намъ?— неловко спрашивалъ ддъ, присаживаясь на лавку.

Я сталъ объяснять, но онъ плохо слушалъ и только переспросилъ: — сходъ значитъ, сходъ, собирать будешь?..— И, не дослушавъ меня, вдругъ гаркнулъ такъ громко и грозно, что я привскочилъ на лавк.

— Что ты здсь надлалъ, свиненокъ этакій!?

Свиненокъ, съ аршинными плечищами, подъ которымъ, какъ говорится, лавка гнулась, молчалъ.

— Пошелъ вонъ отсюда!

Миша пошевелилъ плечами и не тронулся съ мста.

Ддъ пристально посмотрлъ въ поблднвшее теперь лицо его, увидлъ нчто новое и очень, должно быть, значительное, поерзалъ по скамь и вопросительно закрякалъ.

Кирсанъ сталъ объяснять:

— По случаю взаимной непріятности и раздраженнаго состоянія… Миша потребовалъ меду къ столу,— какъ они будучи гостемъ у насъ,— крёсна отказала, какъ это преждевременно и грхъ… Ну, слово за слово, поспорили и въ сердцахъ крёсна коснулась волосъ, а Михайла оттолкнулъ, и она, не будучи въ состояніи держаться на ногахъ, упала… Только и всего.

— Такъ, такъ…— закрякалъ досадливо ддъ.— Ступай, Михайла, проси прощенья! Поклонись крёсн въ ноги! Да…

— Не пойду.

— Не пойдешь?!

Миша сначала опять покраснлъ, потомъ поблднлъ, покраснлъ, сердито сморщилъ брови, поцарапался въ затылк и ршительно брякнулъ:

— Батя, отдли меня!

— Что, чего… какъ отдли?— спрашивалъ ддъ, не понимая отъ изумленія.

— Я говорю, отдли меня, потому что невозможно для меня жить въ семь,— твердо повторилъ Миша.— Вы препятствуете мн жить по своему, а по вашему я не желаю, значитъ, нечего намъ мшать другъ другу. Отдли меня, вотъ и все!

— Такъ, такъ… Значитъ, ты длиться хочешь? Ты… желторотый воробей!— И ддъ Романъ тоже было потянулся къ волосамъ Миши, но изъ этого уже ничего не вышло. Миша такъ ршительно всталъ, что на стол посуда задребезжала, и старикъ опустился на скамью пораженный.

— Гмъ, гмъ,— закрякалъ онъ, понявъ серьезность момента.

— Это надо оставить, батя.

— Та-жъ. Длиться хочешь… Что-жь? Оперились пташки — полетли: своей воли захотли… Н-да, широкъ домъ у Романа, а тснота настала: негд Михаилу Романычу развернуться. Мшаемъ… А неспло яблоко — рано ему отпасть! Еще Кирсанъ бы, тотъ ну, туда-сюда, а и то — молчитъ…

— Я тоже, тятенька, что касающе раздлу, тоже нахожусь въ такомъ намреніи, — осторожно воспользовался моментомъ Кирсанъ.— Тоже, въ свою очередь, и я, потому, какъ всякъ по своему хочетъ жить…

— И ты, значитъ,— прервалъ его ддъ.— Ну, ты таковскій… Ты не настоящій человкъ, не крестьянинъ ты, нтъ въ теб настоящаго духу… Торговлишкой, наврно, будешь заниматься, или какъ тамъ…

— Вотъ я и считаю долгомъ вамъ замтить, тятенька, что какъ, значитъ, въ настоящее время господинъ старшина здсь и сходъ соберется, то своевременно было бы…

— Ну, Миша, ай, Миша!.. Сказалъ слово, по мсту попалъ…— твердилъ, не слушая Кирсана, сильно взволнованный старикъ.— Удивилъ! Вотъ бы Никита отдлился? Не диво. И отъ людей не стыдно, ему — чередъ, онъ — старшій… Да… А то — Миша? Молоденькій паренекъ, а съ родителемъ не ужился! Стыдно въ люди сказать, а людямъ — на смхъ. Да… Въ нашей семь еще такихъ дловъ не бывало! Значитъ, ты, Михайла Романычъ, по своему хочешь жить, по своимъ обычаямъ? Наши теб обычаи нехороши?

— Было говорено, батя, доказывалъ я… говорилъ. Вамъ не понять,— угрюмо и неохотно отвтилъ Миша.

— Такъ, другъ милый… Будешь ты по своимъ обычаямъ молоко въ посты сть, вставать будешь поздно и спать посл обда не будешь… Такъ. А еще-то что? Суеврій у тебя никакихъ не будетъ, а вра у тебя какая будетъ? Ты бы мн сказалъ? Наша вра плоха, а какая твоя-то, хорошая-то, ты намъ не сказалъ! Ну-ка, скажи? Вотъ и не скажешь… да, и не скажешь… По нашему, земля на семи китахъ стоитъ… Ты говоришь: это суевріе, али одно невжество наше, а по вашему-то, на чемъ она стоитъ? Тоже не скажешь! Да… А ни на чемъ еще, другъ милый, она у васъ не стоитъ, она еще у васъ вертится! Ты вотъ это пойми!

Старикъ говорилъ необычно для него горячо и быстро, совершенно разстроенный.

— И пошла врозь семья, развалилась, какъ большая телга, стало четыре одноколки, плохо на нихъ подутъ. Раздлили рку на четыре ручья, и нтъ ужъ рки, а только ручьи… Что ты на это скажешь, старшина? Падаютъ большія дерева, а остаются все кустики, не станетъ лсу, а только кустарникъ… Да. Всякъ для себя хочетъ жить… Отъ большого костра и людямъ тепло, онъ ярко горитъ, а раствыряй его, и закурятся головни, всякая сама для себя коптитъ, и нтъ отъ нихъ тепла, а одинъ чадъ. Такъ-то. Да, вотъ оно… Кирсана не жаль, — ни къ чему онъ… И Никиту бы не жаль. Что Никита? Никита не самъ свой: онъ работникъ, а не хозяинъ, онъ на двор, а не во всемъ дом. И Никиту не жаль! А Миша… Мы-ншу…— И вдругъ ддъ Романъ всхлипнулъ и широкая борода его запрыгала.

— Не надо, батя… чего ты, не реви… Вотъ, право…— проворчалъ Миша, сморщившись, какъ отъ зубной боли.— Ему было жаль отца и досадно, стыдно за неприличную домашнюю сцену при постороннихъ.

— На схо-одъ, ддушка Романъ, — звонко постучала подъ окномъ баба-десятскій.

Ддъ горько крякнулъ, вытеръ бороду и подъ глазами и сказалъ:

— Ну, значитъ, пойдемъ на сходъ… Поклонимся міру. Какъ міръ насудитъ, такъ и будетъ. Безъ міру этого дла нельзя. Собирайтесь, значитъ!

— Міръ въ настоящее время, тятенька, безъ всякаго вниманія, не иметъ силы, только, что касаемо земли, — кротко замчаетъ Кирсанъ, которому, въ виду легкаго согласія дда на раздлъ, должно быть, не хочется участія міра въ дл.

— А что самое-то главное, какъ не земля?— проворчалъ ддъ.— Да и врешь ты,— міръ всегда иметъ силу.

VII.
Старый міръ.

Сходъ собрался у избы дда Романа. Обыкновенно сельскіе сходы собираются у избы или въ изб старосты, но въ Ворожб, кто бы ни былъ старостой, сходъ всегда собирается у Романовыхъ, такъ повелось. Тутъ, у воротъ, въ тни старыхъ березъ, для сходовъ лтомъ былъ устроенъ широкій навсъ и подъ нимъ поставлены широкія скамьи, а тонкія плакучія втви падали съ крыши навса и висли до земли. У насъ, въ Ивановскомъ, бабы давно бы ихъ срзали на внки, а здсь это было строго запрещено.

Когда мы вышли, сходъ былъ въ полномъ состав. Бросалось въ глаза сравнительное единообразіе по вншнему виду этой буро-дубленой толпы, все была пестрядь, овчина и баранья шерсть на волосатыхъ, широкихъ мужикахъ. За немногими исключеніями, здсь еще сохранился истинно мужичій стиль толпы.

Впереди вокругъ стола услись, опираясь на палки, мужики старшаго поколнія. Они вс съ палками, эта палка, которую зовутъ посохомъ, иметъ въ данномъ случа особое значеніе, это не просто палка, а такъ сказать, жезлъ въ рукахъ почетнаго человка, мірского совтника. Въ другихъ деревняхъ нашей волости сходы нынче составляетъ гораздо боле молодая толпа, а къ столу вылзаютъ просто наиболе заинтересованные и рчистые мужики и передняя скамья уже не иметъ значенія почетнаго мста.

При нашемъ появленіи мужики встаютъ и кланяются медленно, по-старинному, нагибаясь всей спиной.

Я открываю сходъ. Сажусь и рядомъ со мной садятся двое старостъ: не признаваемый міромъ Василій Рязановъ и не признанный начальствомъ Шпыневъ. Въ то время, какъ я надваю цпь, и Шпыневъ пытается прикрпить знакъ старосты, но я, къ удивленію и его, и схода, запрещаю ему длать это.

Воцаряется важная, серьезная тишина и я читаю бумагу отъ барина, а, прочитавъ, разъясняю ее, такъ какъ странный, канцелярскій языкъ бумагъ крестьяне обыкновенно плохо понимаютъ.

Я разъясняю, что они неправильно поступили, высадивъ старосту Рязанова до законнаго срока, хотя бы и онъ, и они этого хотли, неправильно потому, что незаконно. И также неправильно выбрали Шпынева. Рязановъ долженъ былъ просить объ увольненіи самъ и у барина, а когда бы его баринъ уволилъ, то только тогда они и могли просить, тоже у барина, разршеніе собрать сходъ для выбора старосты и, получивъ его, выбрать Шпынева.

— Вотъ за это самое, православные, — спшитъ объясниться Василій Рязановъ — за то, что я, по простот своей, не препятствовалъ вамъ,— потому я изъ мірской воли никогда не желаю выходить,— и, какъ имя одно отягченіе, самъ хотлъ освободиться отъ службы, за это самое мн попало вдоль загривка: въ арестанской вотъ посиди, да и опять въ старостахъ сиди!

— Все сиди… Чай, можно и полежать будетъ,— раздается изъ заднихъ рядовъ.

— Да, такъ вотъ…— продолжаю я — въ бумаг, которую я прочиталъ вамъ, господинъ земскій начальникъ поручаетъ мн отобрать у незаконно избраннаго вами старостой Шпынева должностной знакъ, печать и книги и передать ихъ Рязанову.

Вс молчатъ, видимо въ полномъ изумленіи, потому что кто-то думаетъ вслухъ: ‘Н-да, вотъ оно какъ выходитъ… Не моги, значитъ’…

— Не дло ты, старшина, говоришь, ой, не дло! А ежели онъ неугоденъ намъ? хоша вреда отъ него нтъ, а и добра нтъ, я къ примру говорю, а выходитъ, что до срока не моги смнить — терпи!— укоризненно, ‘съ мста’, говоритъ какой-то старикъ и приводитъ слдующій вразумительный примръ:

— Купилъ я, скажемъ, лошадь… съ виду — показалась, а на дл — плоха оказалась: не везетъ, да еще и съ норовомъ, а я ее долженъ держать… Не дло.

Я поясняю, что по закону староста выбирается на три года, а если за нимъ обнаружатся должностные проступки, то общество можетъ, конечно, ходатайствовать передъ начальствомъ о его смщеніи, доложивъ о его проступкахъ. Но начальство вообще слдитъ за правильнымъ исполненіемъ старостами своихъ служебныхъ обязанностей…

— И это не дло, нтъ, не дло… не подобаетъ, не слдъ обществу о проступкахъ старосты доводить до начальства. Не диво замотаться человку въ этомъ дл, а обществу его безчестить не годится.

— Не годится міромъ порочить человка… Не дло! Мало ли што бываетъ…— гудятъ на скамьяхъ.

— Н-да… вотъ оно…— слышенъ опять угрюмый голосъ думающаго вслухъ человка.— Смнить, оно, не моги и другого выбрать не моги… начальству, вишь, не въ угоду… а положено три года и сиди три года.

Съ передней скамьи встаетъ бородатый старикъ, хитро усмхаясь въ бороду, онъ стучитъ посохомъ и говоритъ:

— Послушайте православные, что я скажу! А сначала спрошу вотъ тебя, твое степенство. Обычай у насъ былъ такой: ежели староста неугоденъ былъ міру, такъ и малымъ ребятамъ извстно это, что, стало быть, за имъ проступки есть. Мы и говорили ему: отойди съ Богомъ — самъ знаешь… И другого выбирали. Теперя такимъ манеромъ старосту высадить нельзя, а ежели онъ не захочетъ, такъ, выходитъ, и совсмъ погодить надо? Выходитъ, ежели староста у насъ ужь больно много нагршитъ и захотимъ мы обо всхъ его проступкахъ начальству донести, такъ придемъ и скажемъ: пиши, староста въ приговор, что ты плутъ и мошенникъ, вотъ про этотъ твой проступокъ запиши, да и про этотъ не забудь! Потому мы желаемъ, чтобы начальство тебя отмнило и дозволило другого выбрать. Такъ ли я говорю?.. А ежели онъ откажется это въ приговор писать, не дозволитъ? Да и сходъ не станетъ собирать? Тогда какъ?

— Н-да, вотъ оно… Тогда какъ? Ежели онъ не дозволитъ приговоръ писать?.. Ничего и не подлаешь, — думаетъ вслухъ угрюмый мужикъ.

Встаетъ ддъ Романъ Рязановъ.

— Скажу и я, мужики… Дивно что-то стало. Гмъ, гмъ… Хитро. Выходитъ, староста служитъ не міру, а начальству. А только я думаю: міръ его почиталъ старостой, міръ и чести лишитъ… Опять же, чего тутъ хорошаго, если мы у старосты будемъ на ше сидть или онъ на шею сядетъ? А похоже, такъ будетъ… Не порядокъ это! По доброй вол надо…

— Да чего тутъ толковать! Нечего толковать! Время вести… Было говорено! Не надо намъ Василья, а Шпынева надо!— безъ всякой видимой причины, — прорвало, какъ говорится,— пронзительно заоралъ одинъ изъ мужиковъ и добавилъ скороговоркой:— Шпынева надо и больше ничего.

Онъ и сбилъ окончательно сходъ съ пути.

— Не надо Василья! Не желаемъ! Не согласны на Василья…

— Значитъ, пиши, Еграфъ, приговоръ… Постановили вс воопче… на Василья Рязанова не согласны, а желаемъ, какъ по старому, Шпынева.

Я пытаюсь объяснить, что, если они такъ напишутъ, то ничего изъ этого не выйдетъ, кром вреда для нихъ, но мужики дружно кричатъ: ‘пиши, Еграфъ’, и въ вид уступки добавляютъ: ‘просима, молъ, чтобы былъ Шпыневъ, а Василья не желаемъ’.

Тогда я, чувствуя себя въ неловкомъ положеніи, видя, что мы совсмъ не туда пріхали, куда хали, говорю, что моя, молъ, обязанность была объявить имъ распоряженіе земскаго начальника и отобрать у крестьянина Шпынева должностной знакъ старосты, печать и книги, и такъ какъ я это уже исполнилъ, то закрываю сходъ и ухожу. И я, забравъ эти вещи, вышелъ, а за мной, ловя моментъ, увильнулъ и Василій Рязановъ.

— Ну, и дураки… Вотъ дураки неестественные! Везъ всякаго понятія! Ну, да я имъ теперь привью воспу!— радостно бормоталъ онъ, забгая и справа, и слва и тсня меня на дорог.

А сходъ продолжался своимъ порядкомъ. Эпизодъ со старостами былъ понятъ, какъ пустая придирка со стороны начальства, ‘начальство ужь всегда такъ: сперва придерется, а потомъ и обойдется’. И мои объясненія были приняты, какъ служебные, во исполненіе порученія, разговоры, формальность — ‘чтобы все по правилу порядка было’. Участникамъ схода и въ голову не пришло, что они совершали беззаконное дяніе, что, въ данномъ случа, на лицо уже были неповиновеніе властямъ и незаконный сходъ ‘съ преступными подстрекателями’, какъ потомъ это и было истолковано. Катастрофа въ семь Романа совершенно заслонила ‘канитель со старостами’.

Дальше на сход происходило вотъ что.

Ддъ Романъ, низко поклонясь міру православному на вс четыре стороны, сказалъ, что ‘дти его любезныя въ раздлъ хотятъ, на свою волю’, а онъ, отецъ ихъ, препятствовать имъ въ этомъ не хочетъ. ‘Видно, время шло, да и до насъ дошло!’ И теперь онъ отдаетъ свое семейное дло ‘на мірской судъ, на мірскую волю’. ‘Что міръ насудитъ, то и будетъ’, не онъ теперь, а міръ началъ кладетъ въ его дом. И всталъ ддъ врядъ со своими сыновьями и рядомъ съ крестной Александрой, склонивъ покорную голову передъ міромъ, а сзади врядъ встали вс Романовы, и женщины, и дти.

Говорили мн, что онъ это такъ хорошо сказалъ и такъ было трогательно смотрть на дда съ крестной, что многіе даже поревли. И я думаю, что хорошъ долженъ былъ быть ддъ Романъ въ это время.

По обычаю, членовъ семьи, каждаго порознь и всхъ вмст, ‘мирили’ и ‘урезонивали’ на сход, вс знали, разумется, что изъ этого ничего не выйдетъ, но таковъ обрядъ: всякое дло должно длаться своимъ порядкомъ. А посл этого сходъ спрашивалъ каждаго порознь, чмъ онъ промышлять думаетъ и какъ хозяйство вести, и спрашивали тоже во исполненіе обычая, потому что вс знали, кто къ чему склонность иметъ и ‘кто сколько поднять можетъ’. И присудили было только Кирсана отдлить, а Миш по молодости отказать, но самъ ддъ просилъ полнаго раздла и тогда выбрали трехъ ‘добросовстныхъ’, уполномоченныхъ отъ схода стариковъ, которые все имущество на двор, въ дом, въ пол, въ сараяхъ, амбарахъ, подпольяхъ и сундукахъ оцнили и раздлили.

Миша, какъ слдуетъ младшему сыну по обычаю, остался въ старомъ большомъ дом. Кирсанъ получилъ другой домъ малый, долю деньгами, хлбомъ и домашней утварью, а ддъ съ крестной Александрой получили свои стариковскія доли и вышли въ новый домъ на новое хозяйство, и съ ними пошелъ Никита,— какъ и слдуетъ по обычаю: старой опытной птиц — новое гнздо вить.

Расходясь врозь, на новую жизнь, Романовы молились Богу, кланялись другъ другу въ ноги и просили простить: ‘кто въ чемъ кому согрубилъ и обидлъ, зло понесъ и лихо помыслилъ’ и много было сказано всякихъ хорошихъ словъ. Только Миша, говорили, все при этомъ ‘топырился’, былъ противъ того, чтобы ‘въ ноги кланяться’. Разсказывали, что ддъ Романъ не утерплъ, когда пошелъ изъ стараго дома, неся икону, какъ это первымъ долгомъ полагается, поревлъ таки, но, проходя дворомъ, покрякалъ и сказалъ: ‘слышь, Михаила, завтра пораньше вставать надо, — ночью дождю быть, — косяки на Поломахъ надо спахать, тамъ посл дождичка-то мягко будетъ, способно’, а потомъ остановился, потрогалъ телгу и добавилъ: ‘я бы купилъ у тебя, Миша, эту телгу… ежели не дорого возьмешь?’

Это разсказывалъ писарь Календаревъ, который на другой день здилъ въ Ворожбу, по просьб Кирсана писалъ раздльный приговоръ. Кирсану хотлось, чтобы все ‘какъ слдуетъ по форм и законно было’.

Бда не приходитъ одна и вскор въ Ворожб и съ ддомъ Романомъ произошли грустныя событія, хотя для нашего времени и весьма обыкновенныя.

По доносу Василія Рязанова крестьянъ деревни Ворожбы: Романа Рязанова, Анисима Шпынева и двоихъ другихъ арестовали административно за подстрекательство общества къ неповиновенію власти и пр… и однажды они ночевали въ нашемъ вонючемъ волостномъ клоповник, препровождаемые въ уздный городъ. Волостной сторожъ, старый сотскій Кондратій Птица, посл сказывалъ, что онъ во всю жизнь не испытывалъ такой скверности, какъ когда запиралъ дда Романа въ клоповникъ.— Лучше бы я тебя, старшина, посадилъ, да, вонъ, и съ писаремъ вмст! Ужь больно неподходящее дло,— говорилъ Кондратій.

Не трудно себ представить, что перенесъ ддъ въ это время: онъ постарлъ ‘отъ безчестья’…

Въ Ворожб начались укрпленія земли въ личную собственность, но выходъ на отруба застрялъ въ рукахъ землеустроительной коммиссіи, вслдствіе трудности согласить интересы оторонъ, и начался въ обществ извстный разладъ, путаница и озлобленіе — ‘вс гршатъ другъ на друга’. Начались судьбища и доносы… Кирсанъ Рязановъ открылъ мелочную лавочку и пивную, гд тихонько торгуетъ водкой. И вообще Ворожба тронулась, вступила на извстный для русской деревни путь развитія.

VIII.
Мертвый міръ.

Въ присутственной у стола стоятъ два хвалынскихъ мужичка, два брата, Мишенька и Васенька. Они пересылались по этапу изъ города и сегодня сданы намъ подъ расписку.

Маленькіе, тщедушные и, не смотря на то, что паспортныя примты у нихъ разныя, удивительно похожіе другъ на друга, съ смшными рыжими бороденками, они смахиваютъ на цирковыхъ клоуновъ или на балаганныхъ комиковъ — Фому и Ерему. Стоятъ они у стола въ затылокъ другъ за другомъ, кривоногіе, веселые, самодовольные, и разговариваютъ съ Харламовымъ.

Староста Харламовъ, въ качеств члена правленія кредитнаго товарищества, пріхалъ къ намъ въ волость вмст съ предсдателемъ его Лукинымъ, и мы вс вмст должны похать какъ разъ въ Хвалынь длать описи и торги.

Харламовъ считаетъ на счетахъ и уже усплъ обнаружите: въ продовольственной раскладочной вдомости ошибку въ 47 копеекъ.

— Что, кусаютъ, Миша?— спрашиваетъ онъ одного изъ братьевъ, потому что они сучатъ ногами и разными хитрыми способами постоянно чешутся, стараясь это длать незамтно.

— Страсть, Петровичъ, невозможно терпть, родимый, до сделки достаютъ!

— Пріобрли, значитъ?

— Б-да! Хошь, теб подлимся? Ублаготворимъ…

— Зда-аровыя… Одна у меня скатилась, да съ собакой драться схватилась… Вотъ какая!— добавляетъ Васенька.

— Да, по кой шутъ васъ въ городъ понесло?

— Врно, Петровичъ, бы, оно не-пошто… Вонъ Вася, говоритъ: пойдемъ, Миша…

— Я и говорю: пойдемъ, Миша, — подхватываетъ Васенька — себя, значитъ, покажемъ, людей посмотримъ! Хи, хи, годовъ пять въ город не бывали…

— Ну?— торопитъ Харламовъ.

— Ну, хе, хе, смшно, Петровичъ! Самоваришко купить захотли, хе, хе,— стыдливо смются братья — потому машины этой у насъ еще не было…

— Ну, ну, дальше?

— Ну, заявились мы въ городъ, пришли, видишь ты, ужь къ вечеру, въ ночлежку пошли ночевать, значитъ. А ночью-то — обходъ — буточники-солдатики и — айда, други милые, въ часть, въ полицію! А паспортовъ-то у насъ и не было, мы, никуда не бывавши, и забыли, что ихъ надо. Небывало у насъ паспортовъ… Ну, съ нами и разговаривать не стали: опредлили насъ съ Васей въ острогъ, во вшиву команду: дожидайся етапу!

— Долго ли вы этапу ждали?

— Долго ли ждали? А долго… недль пять.

— Все въ острог сидли?!

— Да, какъ слдуетъ, въ настоящемъ острог, съ ршеткой… Видишь ты… въ нашъ уздъ народу не было и все нажидали партіи.

— Неужто пять недль! Врешь ты, Миша?

— Ей-Богу, Петровичъ!

— Ну, дальше…

— А дальше?.. Дальше въ уздъ гоняли… И то, Петровичъ, далеко: безъ малаго сто верстъ туда, да слишкомъ сто оттуда сюда.

— Да по кой же шутъ васъ въ уздъ гоняли? Чай, здсь, прямо въ волость, всего-то верстъ тридцать!

— По дистанціи слдуемаго назначенія для препровожденія по мсту жительства,— поясняетъ Лукинъ.

— Для препровожденія, Петровичъ,— какъ мы безпачпортные…

— Знаю, что для препровожденія! Да по кой шутъ, — опять я говорю,— черезъ уздъ двсти верстъ околицы гнуть, киселя хлебать? Удивительно, ей-Богу!

— Такъ постановлено… не однихъ насъ.

— Зря постановлено… Ну, сообрази ты, Алексй,— ты можешь понимать… Имъ, скажемъ, все равно шляться… да вдь, чай, съ ними солдатъ гоняли, десятскихъ? Да и они все же по полтин бы за день заработали, а тутъ, на-ко, попусту прошлялись… Зря это, не дло!.. Я теб сейчасъ покажу и теб явственно будетъ,— хватаетъ Харламовъ счеты.— Гляди сюда: пять недль зря въ острог просидли, для двоихъ выходитъ семьдесятъ дней… Такъ? Прокормить ихъ тамъ стоило,— считая… по гривеннику на рыло на день,— семь рублей… Да отопленіе, освщеніе, караульнымъ жалованье… хоть по пятаку класть, — три съ полтиной. Такъ? Да заработать они могли бы по полтин въ день каждый, на худой конецъ… дней шестьдесятъ бы сработали,— тридцать рублей! Потомъ, два дня въ уздъ, да два — оттуда въ волость… это, братецъ мой, уже считай по четвертаку, а то и вс три гривенника на каждаго, на день,— тутъ конвой дорого пойдетъ, — значитъ… четыре полтины по малости: а четыре полтины, т же два рубля… Да въ узд сидли… Сколько, Миша, сидли?

— Безъ малаго три дня, Петровичъ.

— Вотъ… рупь безъ гривенника, да за работу бы по полтин — полтора,— два сорокъ, значитъ… Вотъ она штука-то какая! А всего… гляди сюда… всего, другъ милый, безъ гривенника сорокъ пять! Во-отъ оно что! Счеты-то, они скажутъ… А это — денежки! На нихъ можно лошадь купить! А ежели бы Мишеньк-то лошадь купить… Что бы тутъ было? Пожалуй, былъ бы онъ не Мишенька, а Михаилъ Васильичъ!

— Хи, хи, хи,— стыдливо смется Мишенька.

— Вполн возможно, что жизнь бднаго деревенскаго обывателя могла бы идти по пути противоположнаго направленія существующему состоянію,— соглашается и Лукинъ.

— Д-да, вотъ какъ этакъ иной разъ прикинешь на счетахъ, да сообразишь, чего оно стоитъ, такъ и выйдетъ шутъ знаетъ что, врод какъ глупость какая!.. Вонъ Лыковскіе трое по два мсяца за политику сидли… я намедни и занялся, подсчиталъ, что это значитъ… Положилъ, сколько стоило ихъ въ острог содержать, да сколько они могли бы въ это время заработать, да семейные изъ-за нихъ гуляли, да въ длахъ разстройство и опущеніе произошло… такъ оно, другъ милый, во-онъ куда хватило, за три-ста рублей! Триста рублей!— шесть хор-рошихъ коровъ! Вдь шесть коровъ! Сообрази-ка, что это значитъ?

И Харламовъ швырнулъ счеты.

— Вы, Михайла Петровичъ, любите на все наводить критику… такихъ подобныхъ фактовъ очень много и даже въ цивилизованной Европ… А всего больше убытковъ люди причиняютъ себ, будучи подвержены напиткамъ алкоголя,— отзывается Лукинъ и сейчасъ же добавляетъ:— однако мы производимъ одни разговоры, а намъ принадлежитъ по длу хать.

Мой пріятель Алексй Иванычъ Лукинъ принадлежитъ къ числу замтныхъ ‘новыхъ’ людей въ волости. Напримръ, вс предпріятія по части коопераціи въ волости зачинались имъ. Онъ былъ предсдателемъ потребительскаго общества, въ настоящее время уже, какъ водится, прогорвшаго, и состоитъ секретаремъ лыковскаго сельско-хозяйственнаго общества, бездйствующаго отчасти потому, что нтъ средствъ, отчасти потому, что земство уже открыло свои склады и прокатные пункты во всхъ крупныхъ центрахъ узда и обществу стало нечего длать, врне, оно не знаетъ, что длать. Лукинъ пишетъ корреспонденціи въ газетахъ, гд описываетъ ‘дикость нашу’, разсказываетъ ‘о темнот и суевріяхъ въ крестьянской сред’, о неурожаяхъ и кулакахъ. (О проблескахъ, о всходахъ на народной нив, объ отрадномъ почин и любительскихъ спектакляхъ въ школахъ пишутъ оптимисты учителя). Лукинъ говоритъ невозможнымъ книжнымъ языкомъ, досадно медленно и иногда неудобопонятно. Онъ, что называется, еще не овладлъ новой для него рчью, приблизительно такъ же говорятъ почти вс ‘новаго свта’ люди въ деревн. Лукинъ иметъ единственное твердое убжденіе, что бдность, вс пороки, вс несовершенства крестьянской жизни происходятъ отъ пьянства. Шинкарей и пьяницъ онъ ненавидитъ слпой ненавистью. Онъ убжденъ, что очень легко искоренить пьянство: стоитъ только запретить длать водку, вотъ и все, а не будетъ водки, не будетъ и пьянства. Самъ онъ удивительно аккуратный и умренный человкъ, любитъ тишину и порядокъ, подсмиваясь надъ его разсчетливостью, у насъ говорятъ, что жен своей онъ выдаетъ по пяти спичекъ на день, и онъ не отрицаетъ, что у него все ‘высчитано’. Какъ и вс молодые крестьяне уровня его развитія, ‘новаго свта’ люди, онъ благоговетъ передъ наукой, создавшей удивительныя машины, и ученымъ человкомъ, но это не мшаетъ тому, что въ его представленіяхъ царитъ большая смута.

Однако къ длу… Итакъ, Лукинъ, Харламовъ и я похали въ село Хвалынь. Конечно, на Хвалынской дорог мы были самые непріятные путешественники. Старшина ужь всегда, въ силу своего служебнаго положенія и неискоренимой неисправности сельскихъ обывателей, является представителемъ взыскивающаго, штрафующаго, запрещающаго, требующаго и прескающаго начальства. Даже, когда онъ только разъясняетъ и иметъ наблюденіе, и, исполняя свои прямыя обязанности по должности, заботится о благочиніи и благоустройств, и то выходитъ одинъ вздоръ и непріятность. И при этомъ онъ, какъ скотина въ огород, не столько състъ, сколько напортитъ.

Въ Хвалыни, какъ я уже упоминалъ, я долженъ былъ произвести описи и торги по претензіямъ кредитнаго товарищества, а Харламовъ и Лукинъ хали со мной, какъ представители товарищества. Товарищество неохотно доводило дло до продажи имущества своихъ неисправныхъ заемщиковъ, но въ данномъ случа хвалынцы уже вс отсрочки безсовстно просрочили, и даже нельзя было сдлать обыкновенно длаемыхъ въ этомъ случа переписокъ, просто потому, что мужики не просили объ этомъ и не несли даже процентовъ. Кром того, у меня накопилась для Хвалыни кипа взысканій частныхъ лицъ и земства, взысканій и штрафовъ по приговорамъ волостного суда, и, наконецъ, въ сел надо было выбрать старосту, такъ какъ предъидущій староста Княжевъ отсидлъ свое трехлтіе и имлось уже разршеніе на выборъ новаго, но никакъ не могъ собраться полный, въ законномъ состав сходъ и, по тому же самому, въ Хвалыни до сихъ поръ не было произведено раскладки. ‘Даже мры принималъ, ни къ чему имъ… такой народъ!’ — жаловался Княжевъ. А собирать по домамъ подписи подъ приговоромъ, сдлавъ постановленіе кучкой сосдей,— какъ это практиковалось въ Хвалыни,— теперь Княжеву запрещено было.

И вотъ, ‘во исполненіе вышеизложеннаго’, какъ пишутъ наши писаря, мы и хали въ село Хвалынь, нарушая колокольчикомъ тишину въ поляхъ и возбуждая безпокойство мирныхъ поселянъ.

Эти соображенія я высказываю Харламову, который пялитъ свои цыганскіе глаза на убгающіе пустыри и шевелитъ губами, вроятно, что-нибудь высчитывая.

— Безпокойство? Хвалынскіе мужики почувствуютъ безпокойство?— накинулся на меня Харламовъ.— Никакого. Ни малйшаго! Даже брюхо не почешутъ. Тутъ такіе нахалы, такіе лодыри, просто дрянь народъ! Тай, хвалынцы да фокинцы — одинаковы: хламъ какой-то, а не люди. Вонъ, Ловыгинъ про стариковъ говоритъ,— и онъ изобразилъ тяжелый голосъ Ловыгина — ‘это старье зарывать надо, а ребятишекъ беречь, — мрутъ больно’,— а я про хвалынцевъ скажу: этотъ хламъ зарывать надо. Ну ихъ!

— Д-да, народишко здсь мяконькій, безъ плети не подешь, да, пожалуй, и никакъ не подешь,— охальники!— откликается и Гаврила съ козелъ.

Такъ какъ хвалынцевъ я и самъ хорошо знаю, какъ и мннія моихъ спутниковъ, то я замолкаю и любуюсь окрестностями.

Наши деревенскіе обыватели въ отставк, старые старики₎кочуя съ печи на заваленку и томясь однообразіемъ и бдностью вншнихъ впечатлній, говорятъ, что слышатъ, какъ время течетъ. По ихъ словамъ, въ конц іюля,— всего чаще около 28 числа, въ природ происходитъ рзкая перемна, и именно сразу въ одинъ день. Совпадаетъ она съ уборкой послдняго ржаного снопа съ поля. Подуетъ однажды втерокъ и унесетъ густой, пахучій, жирный и влажный воздухъ, сразу въ природ станетъ пусто, сухо и мертво.

Теперь время какъ разъ посл перелома, и въ природ монотонная тишина и, дйствительно, какъ-то пусто, хотя здсь, на бдныхъ, легкихъ и мягкихъ почвахъ еще свжо, зелено и очень хорошо. На тучныхъ черноземахъ въ сосднемъ южномъ узд теперь уже природа стара, мрачна и неопрятна. Тамъ лиственные лса уже потеряли свою листву, и по дорогамъ стоятъ старые дуплистые рогатые стволы, крупные цвты на толстыхъ стебляхъ давно отцвли, остался лишь бурьянъ сухой колючей травы, ‘собачки’ цпляются за платье, и ‘на лужокъ’ въ колючій бурьянъ не захочется прилечь, къ тому же все перепачкала тонкая, черная пыль. Природа тамъ расточительно живетъ и скоро старится. Здсь же вдоль дороги бгутъ молодые зеленые перелски, (лса здсь хвойные), мягкая пышная травка, пушистая метлижка покрыла вс пустыри у дороги и убрана свжими еще цвтами, Правда, косить тутъ нельзя, травка мелкая съ подсдомъ блоуса, но такъ и хочется нырнуть въ травку и полежать на спин, глядя въ кроткое невысокое небо. А но лугу и въ поляхъ во вс стороны блыми лентами разбжались плотныя посл дождя тропинки, по нимъ всегда хочется босикомъ побжать.

— Вонъ, какъ они безпокоятся,— полюбуйтесь!— презрительно ворчитъ Харламовъ, указывая на группу мужиковъ на лугу. Мужики привольно расположились на мягкой травк, которой заросла вся улица въ Хвалыни, и играютъ въ карты, ‘въ 21’.

Староста Княжевъ, человкъ помнящій старыя времена и любящій субординацію, встртилъ насъ у воротъ низкимъ поклономъ. Онъ въ кафтан и безъ шапки, похожъ на зажиточнаго степеннаго старика, хозяина большого дома и хозяйства, этотъ лнивый и легкомысленный мужикъ.

— Просимъ милости, просимъ милости, гости дорогіе! Въ горницу пожалуйте!— суетился онъ, ведя насъ пустымъ растрепаннымъ дворомъ съ кислымъ бобыльскимъ запахомъ и по развалившимся ступенькамъ крыльца. Что за невжество!— строго прикрикнулъ онъ, отворивъ дверь въ избу, и дв двочки, занимавшіяся звринымъ промысломъ въ головахъ, вскочили испуганныя, а у порога завозился новорожденный теленокъ и зашумли рои мухъ.

— Въ горницу пожалуйте… Духъ здсь не тово… тяжелый. Супруга, Анна Ивановна, самоварчикъ намъ изготовьте и все такое…

— Да, полно ты, дядя Митрій,— ничего намъ не надо. Не суетись ты, братецъ мой, а пошли лучше поскоре десятскихъ да понятыхъ сюда,— проситъ Харламовъ.

— Сичасъ, сею минуту,— все сдлаю… одна нога — здсь, другая — тамъ! Приму мры!— И, изобразивъ, какъ онъ будетъ торопиться, староста исчезъ.

— Значитъ, теперь не дождемся,— ворчитъ Харламовъ.— Знаю я его. Теперь побгутъ по сосдямъ занимать чаю, сахару, собирать посуду, потому ничего у нихъ нтъ, самимъ жрать нечего,—. ужъ я знаю.

— Конечно, нкоторое количество водки раздобудутъ,— качаетъ головой Лукинъ.

— А мягкій, круглый мужикъ, будто богатый.

— И чмъ только живутъ эти хвалынцы, песъ ихъ знаетъ… Гляди, старшина, на улиц у нихъ ровно праздникъ?

— Свободно живутъ, врод, какъ дачники или цыганы.

Лукинъ раскладываетъ свои бумаги и мы ждемъ покупателей на торги.

Хвалынь и Фокино самыя бдныя селенія въ волости, но въ нашемъ кустарническомъ узд таковыхъ много, а по лицу земли россійской вроятно, и весьма много. Это, какъ выражается Ловыгинъ, ‘мертвыя’ деревни. Дйствительно, есть бдность грязная, трудовая, и мужикъ въ ней — кляча зазженая, отощалая, но, если ее подкормить, то она поправится — нутромъ она здоровая, а есть бдность оголтлая, нищенская, упадочная и человкъ-кляча искалченная, безсильная и одичалая,— уже помирился съ ней Такъ обстоитъ дло въ Хвалыни. Это видно сразу, стоитъ взглянуть на улицу. Улица зеленая, бархатная, вся она давно и густо поросла травой, а высокая крапива полками обступила дворы, пробралась въ огороды и выступила на улицу, туда, гд лежатъ и гніютъ бревна старыхъ, незаконченныхъ построекъ. Лужайка не вытоптана, не унавожена скотомъ, не захламлена полнницами дровъ, къ которымъ приставлены старыя телги, бороны, всякія подлки и запасы, изъ-за чего нашему брату, старшинамъ, ‘принимая мры пожарной безопасности’, приходится воевать съ мужиками. Хвалишь въ этомъ отношеніи безукоризненна. Но на хозяйственнаго мужика, какъ Харламовъ, эта зеленая улица производитъ впечатлніе мертвой. Такой же признакъ хозяйственнаго упадка представляютъ куцые, худые, холодные дворишки. Извстно, что изба можетъ еще быть плоха, но дворъ у хозяйственнаго крестьянина всегда бываетъ большой и теплый. Хоть и кое-какъ и кое-чмъ, но онъ густо и заботливо покрытъ и обставленъ, и ‘духъ’ тамъ держится теплый, ‘парной, хозяйственный’. Въ Хвалыни два ряда еще новыхъ избъ, но до сихъ поръ недостроенныхъ, съ выбитыми и заклеенными газетой и бабьимъ тряпьемъ окнами, избъ ощипанныхъ, похожихъ на стайку озябшихъ линяющихъ куръ. На избахъ желзныя крыши. Въ сел былъ недавно пожаръ, и онъ немного поддержалъ крестьянъ. Погорльцы получили страховку и земство дало въ кредитъ, въ разсрочку желзо на крыши, купецъ далъ лсу на постройку, а, главное, мужики получили ‘удостовренія’ и пошли сбирать… многіе и до сихъ поръ сбираютъ ‘на погорлое мсто’ — привыкли, и поэтому говорятъ: гд потеряешь — не чаешь, гд найдешь — не знаешь. Лучшій домъ въ сел принадлежитъ Ефиму Мсяцу, счастливцу, которому вс завидуютъ, отморозившему въ пьяномъ вид ноги до того, что ему ихъ отрзали по колна, этотъ удачливый человкъ живетъ теперь въ город, собираетъ подаяніе, а дома держитъ работника, завелъ большое хозяйство и живетъ ‘бариномъ’, всмъ на зависть. И опять выходитъ: гд потеряешь — не чаешь, а гд найдешь — не знаешь.

Хвалынь переживаетъ ту же губительную экономическую эволюцію, какъ Фокино и многія другія деревни, обусловленную паденіемъ кустарнаго промысла. Въ свое время выгодный промыселъ привлекъ къ себ все вниманіе еще ддовъ, а при отцахъ, падая, онъ поглотилъ и остатокъ силъ уже запущеннаго земледльческаго хозяйства. Теперь промыселъ окончательно упалъ и дтямъ досталось разрушенное хозяйство, которое у нихъ нтъ силъ поднять, а помощи неоткуда ждать. Харламовъ говоритъ, что ‘во вки имъ не подняться, корней у нихъ нтъ, приняться не за что, да и паровъ уже у мужиковъ нтъ’. ‘Ты возьми счеты и прикинь! Ежели у нихъ на сто дворовъ — сорокъ коровъ, а лошадей и того меньше, а надо сто сорокъ… Гд-же что-то взять? Негд. Значитъ, и говорить нечего’.

Главное занятіе крестьянъ с. Хвалыни офиціально въ бумагахъ и въ статистическихъ карточкахъ отмчается, какъ земледліе и выковка гвоздей, т. е. то, что должно быть, и совсмъ не то, что въ дйствительности, а откуда они добываютъ средства къ жизни въ дйствительности, не легко сказать. Въ сел занимаются и земледліемъ, причемъ земледльцы въ извиненіе себ говорятъ: ‘нельзя мн не крестьянствовать, потому лошадь держу’, и доковываютъ ‘такъ себ,— на табакъ’, а большинство бродяжничаетъ на сторон, занимаясь неизвстно чмъ и въ томъ числ нищенствомъ. Бабы занимаются питомничествомъ, т. е. берутъ изъ воспитательнаго дома въ город ребятишекъ и воспитываютъ, т. е. морятъ ихъ (потому что ребятишки всегда помираютъ), и бабы считаютъ это выгоднымъ занятіемъ. Мужики, проживая дома, бьютъ зайчишекъ въ лсу, торгуютъ муравьиными яйцами, но въ послднее время всего больше уходитъ ихъ ‘въ медикане’, т. е. торговать медикаментами. Послдній промыселъ новый и, кажется, иметъ будущность. Обыкновенно медикане покупаютъ въ аптекарскихъ магазинахъ разныхъ дозволенныхъ къ продаж лекарствъ и съ коробкомъ сбоку отправляются странствовать. Само собой разумется, что они при этомъ и лечатъ вс болзни, и килу, и порчу, берутся выводить таракановъ и отъ запоя лечатъ, продаютъ они и недозволенныя лекарства или просто выдаютъ продаваемыя за таковыя. Интересно, что лучшими мстами для своихъ операцій они считаютъ губерніи: Тамбовскую, Пензенскую, Воронежскую и отчасти Симбирскую. По ихъ словамъ, тутъ живетъ самый ‘глупый, темный народъ на всемъ свт’. Въ Саратовской уже нечего длать, въ Калужской или Курской тоже еще можно, а къ Ярославлю и не лзь,— ‘тамъ народъ ужь пойдетъ практикованный’.

У общества порядочныя угодья, расположенныя однако какъ-то странно, въ вид кусковъ и клиньевъ, многія за полями сосднихъ обществъ. Хвалынцы пользуются неудобнымъ расположеніемъ своихъ угодій и сдаютъ ихъ въ аренду кое-кому изъ богатыхъ мужиковъ, это представляетъ случай выпить хорошіе могарычи, но сама арендная плата отбирается властями въ уплату податей: именно подъ этимъ условіемъ имъ и разршаются эти арендныя сдлки. А податей и недоимокъ за ними больше, чмъ за инымъ помщикомъ, и несравненно больше, чмъ за крестьянами другихъ деревень.

Мы. сидимъ и дожидаемся. ‘Супруга’ Анна Ивановна изрдка приноситъ что-нибудь изъ посуды, а староста пропалъ, десятскихъ и понятыхъ тоже нтъ. Отъ нечего длать мы съ Харламовымъ наблюдаемъ улицу.

На зеленой лужайк улицы живетъ большинство населенія Хвалыни. Сидятъ кружками бабы, такъ, безъ всякаго дла, и тоже такъ себ посиживаютъ кое-гд мужики, покуривая, Харламовъ съ осужденіемъ сейчасъ же мн указалъ кружокъ мужиковъ, которые несомннно играли ‘въ 21’, а между ними были завдомые недоимщики и должники въ товарищество. Но кое-гд какой-нибудь ‘стямай’ и такъ, въ одиночку стоитъ, спалъ онъ гд-нибудь, всталъ, вышелъ на улицу заспанный, да и стоитъ.

— Не ужно, да улежно,— опредляетъ Харламовъ свои впечатлнія и захлопываетъ окошко.— За то погулять, примрно, такъ здсь на это мастера. Погулять съ ними на праздникахъ очень даже интересно. Мн случалось, вдь я — зять здшній. Главное, они народъ легкій и безъ всякаго самолюбія. Наши или быковскіе — народъ тяжелый: ежели разгуляются, то только перепьются, переругаются, передерутся, набезобразятъ и больше ничего у нихъ не выйдетъ, а здсь умютъ!.. Псню раздлаютъ или на балалайкахъ… ну, прямо разутшатъ. Талантъ у нихъ на это. Или сплясать,— какъ поляки. И шутка у нихъ веселая, легкая… А ежели напьется кто, то сейчасъ и спать, потому — народъ слабый, пустой, одну картошку дятъ, хлба въ емъ нтъ и поэтому вина мало подымаютъ… тоже какъ поляки…

Харламовъ началъ было разсказывать о полякахъ: онъ въ солдатахъ въ Польш служилъ, но пришелъ староста, поставилъ на столъ полбутылки водки и колечко тонкой колбасы на закуску и по этому случаю Харламовъ иронически замтилъ:

— Значитъ, и ты, дядя Митрій, постовъ-то не держишь?

— Пощусь, пощусь, другъ милый, какъ и другіе прочіе — круглый годъ постъ держимъ… а на счетъ что касается леригіи, такъ у насъ къ этому не больно привержены… Молодые люди еще про природу, про естество и вещество читаютъ и ни во что не врятъ… понимаютъ. А я такъ, какъ другіе прочіе… какъ вс, такъ и я.

— Вообще народу совсмъ не надо стало разныхъ тому подобныхъ религіозныхъ утшеній,— замчаетъ Лукинъ.

— Не утшишь, врно, не утшишь… молъ, терпи, такъ на томъ свт будешь яблоки кушать… н-тъ, нынче скажутъ: ты терпи, а я хочу здсь кушать.

— Терпятъ, братъ, въ лучшемъ вид и кушаютъ картошку. Вотъ хоть бы у васъ,— возражаетъ Харламовъ.

За чаемъ мы разсуждаемъ о томъ, что мужики терпятъ потому, что ничего нельзя сдлать — некуда податься, и что народъ у насъ никуда не годенъ, и что онъ ‘подверженъ напиткамъ алкоголя’, потомъ переходимъ на тему,— какъ выразился Княжевъ,— что нынче ‘живутъ не до дружка, а до свово брюшка’, на хозяйственное состояніе и жизнь хвалынцевъ.

Староста краснобай, мастеръ бобы разводить, поглаживаетъ свою пышную бороду, испытывая удовольствіе бесдовать въ такой приличной компаніи, и раскалякиваетъ:

— Главное дло, другъ милый, Михайла Петровичъ, ежели принять въ разсужденіе и вникнуть въ дло умомъ своимъ, такъ надо сказать, что народъ у насъ съ легкостью живетъ и даже иметъ свою пріятность, и это врно, что не ужно, да улежно… Заботъ теперя по хозяйству у нашихъ людей совсмъ мало. Скажемъ — нужда?.. это — конешно, такъ она, нужда легкая. Опять… ежели работаютъ мало, такъ и дятъ мало, а носятъ, что Богъ послалъ: то же на то же и выходитъ. Лтомъ лежатъ на брюхахъ на травк, а зимой на печк — газеты читаютъ. У насъ у всхъ ничего нтъ, значитъ, мы другъ дружк и не завидуемъ. Оно, правда, ни царскаго, ни барскаго, ни поповскаго не платятъ,— это какъ есть…

Наши разсужденія могли бы надолго затянуться, но при слов ‘не платятъ’ мы вс трое вдругъ сказали:— Староста, что же десятскіе?

— Десятскіе? Они, должно, народъ гонятъ. Я приказалъ, чтобы немедленно…— засуетился староста.— Эк-кій народъ!

Посмотрвъ на улицу, староста однако увидлъ десятскаго Рогова на лужайк въ кружк мужиковъ, онъ, кажется, игралъ въ карты.

— Сичасъ я его сюда, въ избу представлю!— строго пообщалъ староста.

Роговъ, франтъ, въ помятой шляп на затылк, въ драныхъ зеленыхъ чиновничьихъ брюкахъ и босой, не проявилъ особеннаго интереса къ нашимъ строгостямъ, онъ пожалъ плечами и отвтилъ:

— Я же говорилъ народу… Чего жъ? Они же вс и безъ того очень прекрасно знаютъ, что пріхалъ старшина собирать сходъ… и не подарки длать, а торги, да описи. Вдь вс же на улиц?.. Даже изъ окошка покричать можно. Какъ надостъ вамъ покупателей ждать, такъ они и придутъ. Чего жь?

Такъ какъ намъ уже надоло покупателей ждать, то мы взяли понятыхъ и пошли длать описи, разсчитывая, что тмъ временемъ, авось, и сходъ соберется.

Описи подлежало имущество четырехъ домохозяевъ, должниковъ кредитнаго товарищества. Во всхъ четырехъ дворахъ не было скота ‘ни шерстины’ и никакого движимаго имущества, сколько-нибудь цннаго. (Самовары, понятно, были припрятаны). Въ двухъ избахъ были, правда, швейныя машины, но ихъ нельзя было описать, потому что он были куплены въ разсрочку у Зингера и не оплачены. Описали мы два хлва, оцненные по 7 руб., и баню въ 8 рублей.

Только у Фоканычева мы имли случай и не ршились описать самоваръ. Самъ Фоканычевъ, похожій на Донъ-Кихота мужикъ, его жена, укачивавшая сразу двухъ питомокъ, и дочери, дв двушки, обучающіяся въ гимназіи, трогательныя въ своихъ чистенькихъ, аккуратно зашитыхъ лохмотьяхъ, сидли за самоваромъ и обдали, т. е. ли вареный картофель съ хлбомъ и пили чай. Нужно признаться, что мы не проявили тутъ должнаго безпристрастія, потому что это была извстная своимъ геройствомъ семья. Фоканычевъ занимался извозомъ, и его большой ободранный конь мчался день и ночь во всякую погоду, по всякой дорог, причемъ и конь, и хозяинъ удивляли всхъ запасомъ нервной силы. Эту свирпую энергію Фоканычевъ развивалъ, чтобы добыть средства для содержанія своихъ двушекъ въ гимназіи, а двушки не уступали отцу въ энергіи и искусств голодать и въ то же время не могли прожить и двухъ свободныхъ дней въ город и бгали домой къ отцу въ деревню. Еще Фоканычевъ былъ извстенъ, какъ мужикъ прямой, но ‘сурьезный, несогласный’ и у него полиція обыски длала.

Мы поврили Фоканычеву, что онъ не заплатилъ потому, что у него денегъ не было, а какъ будутъ, такъ онъ и заплатитъ, и возвращались изъ экспедиціи съ пріятнымъ сознаніемъ, что исполнили свой долгъ и не очень навредили своему ближнему. Нужно все-таки имть привычку, извстный закалъ, чтобы съ вольнымъ духомъ входить въ качеств врага въ чужой домъ и отбирать чужое имущество, во имя какихъ бы цлей это ни совершалось.

У старосты на сходъ собралось человкъ двадцать крестьянъ. Для законной половины домохозяевъ общества требовалось 82 человка и мы сли опять ждать.

Отъ нечего длать я перелистываю окладную книгу и читаю благозвучныя имена молодого поколнія крестьянъ, все это Евгеніи, Геннадіи, Аркадіи, Валентины, по непривычк, странно звучащія для крестьянъ имена. Эту моду ввелъ хвалынскій попъ, а теперь и среди двицъ не найдешь Дарьи, Феклы и Акулины, а все тоже Евгеніи, Валентины и Лидіи.

Однако Харламову, человку дятельному, надоло ждать, онъ видимо, сердится, его возмущаетъ такое отношеніе хвалынцевъ къ общественнымъ дламъ и лнь ихъ, и оголтлая цыганщин жизни, онъ сердито говоритъ одному изъ сходовальщиковъ Квасову:

— Гляжу я на васъ братцы и думаю: нтъ въ васъ настоящаго крестьянскаго существа и должны вы вс безпремнно вымереть, и Хвалынь ваша, и Фокино, вотъ также должны вымереть, пропасть, какъ трава въ засуху.

— Нтъ, мы на это несогласны, Петровичъ,— мы хлбъ жуемъ, значитъ, поживемъ,— отвчаетъ Квасовъ весело, балагурскимъ тономъ, какимъ вс говорятъ въ Хвалыни.

— Не живете вы, а такъ… проживаете, нтъ у васъ тхъ корней, чтобы жить, чтобы за землю взяться, чтобы подняться.

— А на что намъ за землю браться, — намъ бы по земл поваляться, а подниматься мы не желаемъ, а желаемъ лежать.

— Песъ знаетъ, что вы за народъ! Хоть подумали бы, что сколько веревку ни вить, а концу быть… Безпремнно вымрете вы, какъ какіе-нибудь дикіе народы!

— Виноваты, Петровичъ!

— Эта вина стоитъ полведра вина… помни, Петровичъ!— сейчасъ же подхватываетъ кто-то изъ толпы.

— Хоть бы складчину сдлать: его водка, наша глотка, ха, ха!— И публика дружно смется.

— И какъ на песк у васъ: что ни посй, какъ ни полей — все пропадетъ,— не унимается Харламовъ.— Согласились вы клеверъ сять… вы на все согласны…

— Да, у васъ народъ согласный, — иронически подтверждаетъ Квасовъ.

— Дали вамъ смянъ въ разсрочку, на тыщу рублей, дали денегъ на изгороди… Ну, и что изъ этого вышло? Половину смянъ вы пропили, а потомъ кое-какъ сяли, покуда готовыя смяна были, не стало смянъ, вы все дло бросили… Эхъ, вы! А почему, я спрошу?

— Шутъ-е знаетъ почему? Такъ, одинъ не посялъ и другой не посялъ…

— На-ароды… И дло хорошее — сами-же говорили? И смянъ не трудно было намолотить вамъ и машину дали?

Я вспоминаю, что у меня есть дв бумаги изъ земства, объявляющихъ мужикамъ и старост, ‘съ подпиской на семъ’, что дло по взысканію съ нихъ денегъ за клеверныя смяна передано земствомъ уздному члену окружнаго суда, причемъ предлагалось выбрать уполномоченнаго въ судъ.

— П-публика, — ворчитъ Харламовъ — открыли вамъ добрые люди потребилку, денегъ дали,— вы ее растащили черезъ годъ…

— Мала лавка была — вотъ и черезъ годъ, кабы больше, такъ года бы на два хватило.

— Дало вамъ земство машинъ: вялку и прочее… все вы изломали, разбили, сгноили…

— Мстный учитель жаловался, — замчаетъ и Лукинъ — что открытая здсь при школ библіотека функціонируетъ всего годъ только, а ужъ половину книгъ растащили и собрать невозможно, и вообще пользующіеся рвутъ и пачкаютъ книги.

— А какъ-же, братцы мои, други милые, теперь, тоже вотъ, на счетъ бычка быть?— кстати заявляетъ и староста и поясняетъ:

— Препоручило намъ также вотъ земство бычка покой породы для производства скота… Ну, быкъ, какъ слдуетъ, сполняетъ свое назначеніе, а только должны мы его кормить… А кормить-то вотъ никто и не желаетъ, потому знаютъ, что общество все равно деньги не заплатитъ — не получишь… И теперя быкъ бродитъ зря. Хоть бы земство его взяло, что-ли? Или на прокормъ деньги выслало?

— Очень просто… его надо свалить, да ободрать, да сварить, да за водочкой послать, да всмъ міромъ на закуску… ха, ха, ха!

— В-врно, състь его всмъ міромъ! ха, ха…

Харламовъ долго и пристально смотритъ на хвалынцевъ, свирпо тараща свои черные цыганскіе глаза.

Сходъ такъ и не состоялся. Мы долго ждали сходовальщиковъ, но къ вечеру не набралось и 30 человкъ.

Должность старосты передали кандидату Квасову.

IX.
Старинъ Ефимъ Словорзовъ.

— П-поганое, батенька, время-съ! Н-но и подлый, знаете, на <испорчено>талъ, клянусь Богомъ!

— Что собственно?..

— Положительно нтъ никакой возможности служить-съ!— возмущается нашъ урядникъ Гладышевъ, пряча въ карманъ бумагу, которую онъ только что прочиталъ, получивъ отъ волостного разсыльнаго съ почты.

— Доносъ?— спрашиваетъ Календаревъ.

— Донесеніе, голубушка моя, а не доносъ… Долженъ немедленно явиться для дачи объясненія-съ…

— Словорзовъ?

— Не только Словорзовъ, знаете-съ… много всевозможныхъ шпіоновъ появилось въ настоящее время. Н-но и подлый же народъ сталъ, клянусь Богомъ! Само собой, конечно-съ, этотъ старый дьяволъ Словорзовъ изъ-за всхъ кустовъ подглядываетъ.

— А въ чемъ дло?.. не секретъ?

— Какой секретъ! Пустяки-съ сущіе… Шлялся какой-то старичишка по базару въ Лыков, ну-съ, продавалъ календари, разныя мелкія вещи и портреты Государя и Государыни и оралъ при этомъ:— Кусокъ мыла — пятачокъ, календарикъ — пятачокъ, царь съ царицей — пятачокъ, все на свт — пятачокъ!.. Я былъ на базар и ‘не принялъ мръ-съ противъ поношенія царскаго имени’. Понимаете! Также донесено, что я якшаюсь и укрываю неблагонадежныхъ людей въ волости, былъ на именинахъ у Кузмичева-съ, ‘перваго политикана въ волости’, ‘потому что я съ нимъ за одно’… Такъ и написано-съ!

— Ну-устяки, дйствительно…

— И-ахъ, батенька!.. Конечно, пустяки, да вдь какъ начальство посмотритъ? По ныншнимъ временамъ не пустяки-съ! И начальство опасается, и на нимъ доносятъ. Слышали, конечно, Залевскій баринъ! тмъ не мене-съ объясненіе давалъ, отписывался: поговорилъ тогда на сход про реформы и — пожалуйте-съ — у губернатора доносъ! Всякія измышленія, что онъ съ наложницей-жидовкой живетъ, смутныя рчи говоритъ крестьянамъ о земл и что передъ портретомъ Государя въ суд сидлъ въ шапк и съ папиросой, и политик потатчикъ… Конечно, все вздоръ-съ!— А однако и высшее начальство опасается непріятностей. И въ Петербургъ, голубушка, шлютъ… нетрудно, — сунулъ бумажку на почт, и готово-съ… Н-да… а у меня, между прочимъ, трое дтей-съ!

— Скверное время…

— Весьма подлое…— Урядникъ покачалъ головой, вздрогнулъ, удивленно приподнялъ брови, нагнулся къ писарю и интимно зашепталъ:

— И на васъ, голубушка моя, бумажка есть…

— То-есть, собственно, какъ на меня?— Писарь опасливо поглядлъ на урядника и положилъ перо.

— Да-авно готова-съ! Помните, какъ-то вы здсь на сход говорили мужикамъ относительно налоговъ, ну… какъ тамъ… косвенныхъ и прямыхъ?.. Это все описано. У исправника-съ!

— Такъ я-жь ничего особеннаго не говорилъ!

— Конечно, ничего особеннаго!.. Однако знаете, какъ начальству взглянется… А меня, голубушка, опять и тутъ приплели! Дано знать, что я тутъ на сход былъ, все слышалъ, видите-ли, и не донесъ!.. Именно потому, что я, дескать, тоже въ политик участвую, въ одной партіи съ вами и старшиной-съ.

— Какъ? и на меня донесли?— спрашиваю я урядника, чувствуя тоже нкоторое безпокойство.

— У нспра-авника-съ, донесе-ено-съ… вы и писарь разныя красныя книжки и запрещенныя газеты даете въ волостную арестантскую читать… законъ 9 ноября осуждали, причемъ хлопали книжкой съ закономъ но о-толу-съ и швыряли всячески ее.

— Я не давалъ книжекъ, увряю васъ, — оправдывается писарь и говоритъ неправду.

— Я, дйствительно, давалъ, но ничего подобнаго… никакихъ запрещенныхъ въ ихъ числ не было, — храбро оправдываюсь я передъ урядникомъ.

— Конечно, батенька, ничего такого особеннаго не было,— успокаиваетъ урядникъ. Но… чортъ возьми, мн кажется, онъ, скотина, подозрительно коситъ глаза, воротитъ рыло на сторону.

То же кажется и писарю, потому что онъ нервно теребитъ бородку и говоритъ уходящему уряднику:

— Постойте, Афанасій Иванычъ… Вы поймите! Ну, что такого особеннаго говорилъ я про налоги? Ничего особеннаго… что вотъ, молъ, есть налоги прямые и есть косвенные, и только… Ничего такого… Все же это въ книжкахъ напечатано.

— Да, конечно же, ничего особеннаго…

— А книжекъ, увряю васъ, я давалъ одну или дв… приложеніе къ ‘Нив’… Позвольте, Афанасій Иванычъ, вдь вы мн, такъ сказать, кумъ,— зачмъ же я передъ вами стану врать?

— Ахъ, батенька, разв же я говорю что-нибудь?.. Все Словорзовъ, старый чортъ! И боюсь я его, клянусь Богомъ, больше, чмъ исправника! Бгаю, какъ собака, по его дламъ: чуть только свиснетъ.

— Все Словорзовъ, старый чортъ,— подтверждаемъ и мы. По уход урядника, человка, дйствительно, мирнаго, бабьяго склада, котораго въ волости зовутъ ‘сватомъ’, потому что онъ любитъ сватать, знаетъ всхъ видныхъ невстъ въ волости и ихъ наряды въ сундукахъ, писарь ходитъ совершенно разстроенный и разсуждаетъ:

— Понятно, Словорзовъ… но Словорзовъ-то — Словорзовъ, а и ты отлично донесешь, Афанасій Иванычъ… Вы думаете, не донесетъ? Въ лучшемъ вид донесетъ, момента-ально, нисколько по задумается! Чего онъ глаза-то косилъ? И ушелъ, поторопился!— Разстроенный писарь уже не можетъ работать.

— И то сказать,— съ горечью машетъ онъ рукой — кто угодно донесетъ. Разв можно нынче доврять людямъ!.. Сторожа вонъ, разсыльные… Кто ихъ знаетъ?

Я смущаюсь, мн кажется, что писарь и на меня смотритъ подозрительно, а онъ это мое подозрніе чувствуетъ и тоже смущается, и намъ обоимъ ужасно неловко.

У насъ люди пишутъ анонимные политическіе доносы больше всего потому, что это врное средство отомстить врагу.

Спросъ родилъ предложеніе или предложеніе родило спросъ, ужь не знаю, какъ случилось, а только объявились и у насъ шпіоны и сыщики, а при всеобщемъ испуг и взаимномъ подозрніи и недовріи многимъ была приклеена эта грязная, трудно смываемая печать и несправедливо.

Словорзовъ часто ходитъ въ правленіе. Онъ приходитъ и во время засданій волостного суда, въ которомъ у него всегда есть дла, и такъ, въ обыкновенное время. И у насъ часто торчитъ эта тощеватая фигура опрятнаго старика съ густыми бровями, изъ-подъ которыхъ, прячась за очки, подсматриваютъ его безпокойные, обиженные глазки. Торчитъ и внушаетъ безпокойство.

Входя въ правленіе, Словорзовъ иронически пошевелитъ густыми усами, поставитъ палочку въ уголъ и, занеся руку на иконы, передъ которыми прежде всего онъ долго молится, иногда остановитъ эту руку и, покачавъ головой и усмхнувшись въ усы съ выраженіемъ: ‘ну, такъ я и впалъ’, подзоветъ сторожа и строго скажетъ: ‘Завтра, парень, православные христіане празднуютъ святыхъ апостолъ Варфоломея и Тита и въ своихъ жилищахъ зажигаютъ передъ святыми иконами лампадку, а въ присутственномъ мст и подавно надлежитъ. Бывало, это понимали, а нынче вотъ забывать стали… Зажги, парень, и пыль сотри!’

И сторожа наши со всхъ ногъ бросались зажигать лампадку и терли стекла у иконъ. А Словорзовъ долго и какъ-то обстоятельно, демонстративно долго молился на иконы и мы всегда чувствовали въ этомъ укоръ нашему неблагочестію, а, помолившись, оглядывалъ стны, шкафы и столы и, потянувъ носомъ воздухъ, поправлялъ очки и, воззрившись на портретъ Государя, замчалъ: Ныншніе образованные люди, т, которые красныя книжки любятъ читать и жидовскія газеты, ничего не признаютъ, передъ портретомъ Государя Императора и передъ священными иконами сидя, папироски курятъ…— И, усмхнувшись въ усы, посматривалъ на писарей, начинавшихъ усиленно писать въ это время.

Если въ правленіи были мужики, то онъ начиналъ возмутительные искушающіе разсказы: о студент, который закурилъ папиросу отъ лампады передъ иконой, о барин жидо-масон, совершившемъ невроятное непотребство надъ иконой и за это наказанномъ, о соціалистахъ, подкупленныхъ жидами, и о нкоторыхъ людяхъ изъ нашего брата, недоумкахъ, которые не вруютъ въ Бога и которымъ не надо государя.

Слушая соблазнительныя рчи его, мы — образованные люди — мычали нчто неопредленное, а простецы лукаво переспрашивали, притворно удивляясь и ахая, но большею частію совершенно равнодушные (ужь такой народъ нынче) къ разсказамъ старика, немного забавляясь его страстностью и слабостью къ вопросамъ, которые ‘до насъ не касаются’.

— Свяжись съ нимъ, чортомъ,— чай, у меня трое дтей,— говорили образованные люди.

Иногда Словорзовъ молча сидлъ въ правленіи, поглаживая бороду, ‘подслушивая’ и ‘подглядывая’, искушая нашу подозрительность. А когда въ правленіи не было постороннихъ, то онъ тоже… искушалъ. То предложитъ застраховать чью-нибудь только что сгорвшую избу (‘его просили’). То — суду: разобрать не въ очередь первымъ его кляузное дло, притомъ заочно,— въ томъ случа, если замтитъ, что отвтчикъ не посплъ къ началу судебнаго разбирательства или нежелательный ему свидтель еще не явился. И искушеніе было сильно, зная опасность Словорзова.

— Я люблю правду и все вижу — меня не проведешь,— говорилъ мн однажды Словорзовъ.— Я поглядываю, примчаю и знаю, кто чмъ дышетъ. Я наблюда-аю… А стою, другъ, за правду, за царя, престолъ-отечество и за вру православную и не могу терпть этихъ пакостниковъ, политиковъ и ныншнихъ мерзавцевъ! Желаю ихъ вывести на свжую воду! Я знаю, тутъ нкоторые люди живота бы лишить меня желали, прямо смерти предать!— А я не боюсь… Я, братъ, никого не боюсь! Тутъ и начальство нкоторое противъ меня идетъ, это я на примт держу… А только не боюсь — руки коротки! Меня высоко знаютъ!.. А ты какъ думалъ? Да-а, братъ… пошлю телеграмму и полетишь, хоть ты и начальство! Я человкъ прямой, все вижу и не могу терпть… Я намедни говорю учителишк нашему: ты, молъ, учитель и долженъ примръ показывать, а почему ты, молодой человкъ, въ церкви Божьей не былъ: не только за утреней, а и за обдней я тебя не замтилъ? А?— Проспалъ, — говоритъ.— Ладно. А почему ты, находясь въ церкви Божіей, отставивъ ногу, стоишь и какъ слдуетъ не перекрестишься? А почему ты получаешь жалованье очень даже порядочное, а учить начинаешь довольно поздно, а въ 3 часа уже ребятишекъ домой отпускаешь?— Я говорю — могъ бы и позаняться, не великъ трудъ, не дрова колоть? Не понравилось… зафыркалъ, молокососъ.— Вы, говоритъ, не имете права!— Ладно, думаю, я теб покажу право, потому я за нимъ кое-что примтилъ. Узнаешь, вотъ! Я люблю правду и не могу терпть… Говорю попу намедни: ты, молъ, отецъ духовный и санъ носишь, а табачкомъ вотъ занимаешься? Хотя и по тайности, а однако люди знаютъ… Не подобаетъ, говорю, теб. Опять, прислугу вотъ держишь, бабу молодую, немужнюю… И одной попадьи бы, говорю, довольно: попадья у тебя молодая, здоровая. Тоже не понравилось! Ну, да со мной не больно… я носъ-то живо утру. А мужичишки… Прихожу къ Дятлову и что же? Смотрю: пьютъ чай съ кренделями, дятъ селедку, а самъ Егорка книжку читаетъ!.. Возьми во вниманіе, простой мужикъ, голь перекатная, жретъ крендели, селедку въ постъ, и… читаетъ книжку! Я, конечно, не стерплъ, сказалъ… А онъ, что же бы ты думалъ? Только облаялъ! Ладно, думаю опять, я ужь кое-кому указалъ и теб укажу… Теперь вотъ Лукинъ Алешка и Харламовъ — первая политика, соціалисты, разныя слова произносятъ, а въ кредитк и въ обществ всми длами ворочаютъ! Это какъ? Въ прошлый разъ возмутили народъ на сход противъ меня! Дай, гово рятъ, намъ отчетъ въ расходахъ: это когда я уполномоченнымъ былъ, лсъ,— Долгую Гриву,— покупали. Я обсказалъ вс расходы правильно, какъ слдуетъ. Нтъ, ты, говорятъ, представь намъ на все документы, а это голословно!— Что жь, думаю, ладно… зачинщикамъ, смутьянамъ и которые подстрекаютъ народъ… я могу представить!..

— Я много претерплъ и терплю… Мужичонки мн всякія пакости устраиваютъ. Чего-чего не длали! И ворота дегтемъ мазали неоднократно, и окошки выбивали, и поджигали, теперь вотъ жеребенка испортили, какъ есть окарнали: хвостъ по самую рпицу отрзали, гриву и чолку совсмъ выбрили, обезобразили скотину… Я Афонасью заявлялъ, и теб вотъ заявляю — долженъ принять мры! Ну, да я ужъ черкнулъ въ одно мсто на счетъ этихъ ребятъ, я всхъ знаю, они у меня вс переписаны, такъ врне будетъ! Я укажу! Меня, братъ, высоко знаютъ!

И Словорзовъ ходитъ по селамъ и деревнямъ, ходитъ по базару, заходитъ въ школу, въ судъ, въ церковь и въ жилища испуганныхъ обывателей, везд онъ хозяинъ, властный и опасный,— сила нашихъ дней.

С. Матвевъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 9—10, 1913

Изъ жизни современнаго крестьянскаго ‘міра’.

I.Праздничная скука.

II.Люди разныхъ понятій.

III.Собраніе волостного правленія.

IV.Между длъ.

V.Деревня Ворожба.

VI.Семья Рязановыхъ.

VII.Старый міръ.

VIII.Мертвый міръ.

IX.Старинъ Ефимъ Словорзовъ.

Читайте также: