ИЗ ЖИЗНИ ШТ.-КАПИТ. КАБЛУКОВА
ИЗ ЖИЗНИ ШТ.-КАПИТ. КАБЛУКОВА
——
Другие редакции и варианты
Другие редакции и варианты
ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИЗДАНИЯ
ИЗ ЖИЗНИ ШТ.-КАПИТ. КАБЛУКОВА
ЧН1
ЧН2
ДЕНЩИК
ЧА
ШТАБС-КАПИТАН КАБЛУКОВ22
——
——
Из жизни шт.-капит. Каблукова, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1898
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Л. Н. Андреев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати трех томах
Том первый
М., ‘Наука’, 2007
Через запушенные инеем и покрытые алмазными елками стекла окон проникали утренние лучи зимнего солнца и наполняли холодным, но радостным светом две большие, высокие и голые комнаты, составлявшие вместе с кухней жилище штабс-капитана Николая Ивановича Каблукова и его денщика Кукушкина. Видимо, за ночь мороз окрепчал, потому что на подоконниках у углов рам образовались ледяные наросты и при дыхании поднимался пар в холодном воздухе, за ночь очистившемся от запаха табака.
— Кукушкин, — хриплым баритоном крикнул Николай Иванович, прихлебывая из стакана горячий крепкий чай. Стакан был вставлен в серебряный, почерневший в узорах подстаканник, вместе с серебряной ложечкой составлявший весь ассортимент имевшихся у капитана драгоценных вещей. — Кукушкин!
Слегка зацепившись в дверях, вошел денщик, за несообразность, по выражению фельдфебеля, уволенный от строевой службы. Маленькая голова его с большими лопастыми ушами уныло торчала на длинном и худом туловище, охотно принимавшем всякое положение, кроме требуемого.
— Экий ты, братец, михрютка, — кротко упрекнул капитан. — Нужно идти сразу, когда зовут.
— Так точно, — угрюмо пробурчал Кукушкин и скосил глаза.
— Экий ты дурак, братец. И чего ты морду-то воротишь? Пьян был?
— Нам не на что пить.
Не желая портить настроения, Николай Иванович молча пожал плечами и велел подать водки и закуски и затопить печку.
— Это что? — показал капитан на чайную чашку с пестрым рисунком, очевидно, собственность Кукушкина, которую он подал вместе с графином водки и сардинами. — Рюмка? — капитан повел глазами на землю.
— Так точно.
— Ну и дурак. Возьми у хозяйки.
Пока денщик, сидя на корточках, возился у печки и, обжигаясь, подтапливал березовой корой сырые, на концах покрытые снегом дрова, Николай Иванович всесторонне обдумал свои планы на завтрашний вечер. Наступающий праздник требовал от него чего-нибудь праздничного, и завтра, в сочельник, капитан решил устроить у себя пирушку, по количеству напитков, очевидно, не предназначенную для женского пола. Да женский пол давно уже не входил в расчеты капитана, так как полковых дам, с которыми ему приходилось резаться в стуколку, он за женщин не считал, а с другими сталкиваться не приходилось. Капитан составил реестрик вин и закусок и с некоторым чувством удовольствия передал его денщику, который вместо ожидаемого одобрения отвечал, как попугай, ‘так точно’ и ‘слушаю’, но чем больше он ‘слушал’, тем рассеяннее и мрачнее становилось выражение его глаз, капитан сказал бы, что в них просвечивает даже ирония, если бы не знал доподлинно, что Кукушкин глуп и к иронии не способен. Покупок было рублей на десять, но у капитана имелась только двадцатипятирублевая бумажка, которую он и передал денщику. Не теряя все еще надежды оживить Кукушкина и вызвать в нем более активное отношение к действительности, Николай Иванович поднес ему чашку водки, мотивируя свое предложение ссылкой на мороз. Кукушкин, перекрестившись, выпил водку, но не крякнул, и не сплюнул, и не поблагодарил, как то следовало по его установившимся привычкам, но лишь обтер губы с таким ожесточением, как будто ему хотелось уничтожить и след своей позорной уступчивости. Через несколько минут с силой хлопнула кухонная дверь.
‘Что за муха его укусила? — подумал капитан. — Был малый как малый, а теперь прямо ошалелый какой-то. Третьего дня сгрубил. Хозяйка жалуется. Ну да черт с ним. Буду лучше думать о том, как хорошо и весело пройдет завтра вечер’.
Выпив еще две рюмки водки, погуляв по комнате, заглянув в замерзшее окно, с подоконников которого уже начала стекать вода, Николай Иванович взял маленький ящичек и присел на нем у бурчавшей и шипевшей печки. В открытую дверку на него пахнуло жаром. Шипение стихло, и желтые языки пламени, лениво нагибаясь, облизывали обуглившиеся поленья.
Прошло двадцать лет с тех пор, как Николай Иванович таким же образом, на ящике, сидел у печки. Тогда он только еще попал в этот мерзкий городишко и в эту несчастливую дивизию, где офицеры так живучи и движение вперед так медленно. Тогда у него не было лысины и этого красного, обрюзглого лица. Другим языком говорил тогда этот огонь, таким приятным жаром обдающий лицо. Тот язык был менее понятен, чем настоящий, глупый и смешной то был язык. Он говорил об академии, куда поедет учиться Николай Иванович, он тихо и загадочно шептал о какой-то красивой и хорошей девушке, которая его полюбит, он рисовал живые картины веселого, шумного бала, на котором стройный офицер с затянутой талией ловко отбивает такт мазурки и ведет остроумную и интересную беседу. Танцы… Какая смешная вещь танцы!
Николай Иванович оглядел свой округлившийся живот и, вообразив себя танцующим и беседующим с барышней, улыбнулся.
— А разве теперь не хорошо? Ей-богу, хорошо! — возразил кому-то капитан и в доказательство, что ему хорошо, выпил еще рюмку водки, но к печке присаживаться не стал. Ходить по комнате оказалось разумнее. Мысли пришли обычные, спокойные, ленивые — о том, что жид Абрамка поручику Ильину лакированные сапоги испортил, о том, сколько он будет получать денег, когда будет ротным командиром, и что казначей хороший человек, даром что поляк.
Последние годы Николаю Ивановичу усиленно приходилось доказывать, что ему живется хорошо, так, как нужно жить. Но доказательства принимались туго, пока капитан не обзавелся могучим союзником — графином. Когда с утра он выпивал две-три рюмки водки, все становилось ясным, понятным и простым. Не поражала своим убожеством грязная, пустая комната, не замечалось и того, что сам он стал нечистоплотен и ленив: по неделям не меняет белья, ленится чистить ногти, а когда и замечалось, то тут же опровергалось резонным соображением: ‘Ведь мне за барышнями не ухаживать!’ Легче было и дело делать спустя рукава, не так обидно казалось и то, что он в пятьдесят лет штабс-капитан, тогда как иные товарищи его по выпуску уже полковники, а то и генералы. Переставало грызть бесплодное сожаление о том, что он четверть века убил на бессмысленную шагистику, в мелкой погоне за завтрашним днем растерял по дороге по частям свою душу. Легкий, приятный туман волновался перед Николаем Ивановичем, застилая от глаз все, что не есть четвертая рота Хоронского резервного батальона с ее жидом Абрамкой, преферансом по маленькой, приказами по полку и другими злободневными интересами.
Но было раза два в году, что союзник капитана обращался в его злейшего врага. С мучительной яркостью и болью перед ним вставало сознание ужасной бессмысленности его жизни, — и тогда Николай Иванович пил запоем по две недели, в одном белье просиживая дома с одувшейся багровой физиономией. С пьяными слезами он жаловался товарищам, что его загубили, а когда товарищи покидали одичавшего, полубезумного от алкогольного яда человека, он ставил к притолоке денщика и, с последними попытками сохранить свое достоинство, суровым голосом рассказывал ему, что он, капитан, человек хороший, только не понятый. Когда и денщик уходил от сумасшедшего ‘его благородия’, его благородие, положив голову на стол, плакал один, не зная, о чем он плачет, но тем горше, тем искреннее и больнее. По миновании запоя, капитан, совестившийся вспомнить и говорить о нем, не мог все же отделаться от ряда смутных, тяжелых воспоминаний. Одним из них, наименее тяжелым, было воспоминание о том, что Кукушкин в чем-то помогал и сочувствовал капитану. Был ли он крепче на ногах других денщиков и долее в состоянии был впитывать в себя капитанские излияния (летевшие на него иногда со стаканом или другою вещью, подвернувшейся Николаю Ивановичу под руку) или в чем-нибудь ином проявлял свое заботливое к нему отношение, капитан в точности уяснить себе не мог, но чувствовал к Кукушкину благодарность. Ради нее он до сих пор не прогонял Кукушкина и мирился с его официально признанной глупостью и совершенно отрицательным значением в капитанском хозяйстве: чего Кукушкин не мог разбить, то он портил другим, более или менее остроумным способом. Капитанские приказания он толковал так превратно, что даже другие денщики смеялись.
Выпив еще рюмочку, Николай Иванович отправился пройтись по знакомым, передав ключ и заботы о квартире хозяйке, жившей через сени. Вернулся капитан поздно вечером, но Кукушкина еще не было. Прошла ночь, а за нею следующий день, — Кукушкина все не было.
Заложив капитанский реестрик за обшлаг рукава, Кукушкин вышел и, охваченный крепким морозным воздухом, невольно ускорил свой гусиный шаг, за который удалили его из роты. На морозе особенно почувствовалась теплота выпитой водки, но это не улучшило его настроения. Послав значительное количество чертей толкнувшей его бабе, в свою очередь с некоторым уважением сообщившей ему, что она такого длинного дьявола еще не видала, Кукушкин демонстративно прошел перед самым носом разогнавшейся извозчичьей клячи, на укоризненное замечание возницы бросив ему вслед:
— Эка носят тут вас черти, гужеедов!
Все дальнейшее, встречавшееся Кукушкину на пути, вызывало в нем протест и едкие замечания. Чем благообразнее, сытнее и по-праздничному радостно-озабоченнее была встречавшаяся физиономия, тем с большею ненавистью смотрел он на нее. ‘Разлопался, жирный пес’, — приветствовал он мысленно купца, сидевшего в широких санях и принимавшего от мальчика кульки и кулечки. ‘Мало еще: ишь чрево-то разъел’. Соображение о том, что капитан послал его на другой край города, как будто тут не было хороших магазинов, повергло Кукушкина в состояние полного человеконенавистничества. ‘С жиру-то бесится, — у Мотыкина селедок купи, слышишь?’ — передразнил он капитана и с отвращением плюнул.
— А вот ежели я в кабак зайду? — спросил Кукушкин кого-то, не дававшего ему покоя, и, презрительно ткнув ногой захватанную дверь трактирного заведения, скрылся за нею.
— Вот и зашел, и выпил! — торжествующе подтвердил он, выходя из трактира и выпустив струю вонючего воздуха. Как бы вызывая на бой весь мир, Кукушкин гордо огляделся и, увидев офицера, моментально вытянулся и отдал ему честь.
С крутой горы Кукушкину надо было спуститься на мост. По ту сторону реки, за рядом дымовых труб города, выпускавших густые, белые и прямые столбы дыма, виднелось далекое белое поле, сверкавшее на солнце. Несмотря на даль, видна была дорога и на ней длинный, неподвижный обоз. Направо синеватой дымкой поднимался лес. При виде чистого снежного поля бурный и горький протест с новой силой прилил к беспокойной голове Кукушкина. ‘А ты тут сиди!’ — со злобой, не то с отчаянием подумал он.
Недели три тому назад Кукушкин встретился на базаре с одним земляком, который, рассказав все новости деревни Собакиной, погрузил его в заколдованный мир деревенских интересов — заколдованный, потому что и родился, и жил Кукушкин, и взят был из деревни — все по щучьему веленью. Интересы эти были денщиком слегка призабыты, но даже легкое напоминание о них заставило ходуном ходить мужицкую кровь, звавшую Кукушкина к тяжелому мускульному труду — к земле и сохе. Рассказал ему земляк и о том, что у него, Кукушкина, родилась дочка, но что молодайка больна и ребенка кормят соской. Далее оказалось, что отец Кукушкина без работника, с одним братом Иваном, не может сладить с хозяйством и совсем ослабел, хлеба недохват, и к Рождеству придется занимать у Ильи Иваныча, ежели Илья Иваныч даст. ‘И слезно просят любезного сына Петрушу прислать денег, потому смерть приходит’. Кукушкин послал с земляком целковый, но впал в отчаяние. Перед возбужденным воображением его носилась яркая картина горькой домашней нужды, и чем ближе к празднику, тем ярче и нуднее становилась она. Непривычный к рассуждениям мозг денщика тяжело шевелился, сосредоточивая все свои силы на уразумении факта, заключавшегося в простом сопоставлении: ‘Дома без рук и без хлеба сидят, а я у Мотыкина селедок голландских покупаю’.
И теперь Кукушкин созерцал во всей наготе этот факт и, не умея рассуждать, отплевывался и всем своим существом бесплодно протестовал — к собственному удивлению и даже к некоторому огорчению, потому что это состояние казалось ему неприятным и напущенным на него извне, со стороны. В первое время он помышлял о бегстве, но бегство было так глупо, что Кукушкин целых два дня после своих помыслов с особенной иронией относился к капитану и до срока потребовал у своего коллеги, денщика Тютькина, уплаты занятого двугривенного, а когда тот, по соображениям формального свойства, не отдал, обругал его деревенщиной и подлецом.
Кукушкин подходил к магазину, когда вместе с воспоминанием о деньгах что-то изнутри с силой толкнуло его, и сам собою, как дергач из травы, выскочил вопрос:
— А ежели я украду?
‘С нами крестная сила! — испугался Кукушкин и перекрестился. — Во всем роду воров не было, а я украду. Да расказнить меня мало за это. И что человек придумает!’ — неискренно улыбнулся Кукушкин и ускорил шаги. Но четвертная бумажка шевелилась в кармане, а изнутри что-то толкало — и вытолкнуло ответ:
— Скажу, что потерял.
‘С нами крестная сила!’ — еще раз воскликнул Кукушкин и с испугом бросился в первые попавшиеся двери. То были двери трактирного заведения.
Разгневанный и обеспокоенный, Николай Иванович оповестил собиравшихся к нему офицеров, что денщик его с деньгами пропал, и, вернувшись домой, нашел пропавшего денщика в кухне. Кукушкин сидел на лавке и, покачиваясь и клюя носом, усердно ваксил капитанский сапог.
— Ты где это, мерзавец, пропадал? Пьян?
— Ни-к-как нет, вашбродь.
— Как стелька… Да как же это ты смел напиться? а?
— На свои пил, не на ваши.
— Что? Грубиянить? А покупка где, а деньги где?
— Потерял. Вот как перед Истинным…
Капитан всплеснул руками и безмолвно устремил на денщика свои заплывшие глазки. Если капитан в этот момент напоминал собою Наполеона, то Кукушкин был океаном, бестрепетно сносившим взгляд владыки мира. Осоловелые глаза денщика, с кротким спокойствием безвинно обиженного человека, были устремлены на Николая Ивановича.
— Украл? Говори!
— Что ж, судите. Может, и украл. Человека всегда обидеть можно. — Кукушкин заплакал.
Капитан, чувствуя, что гнев душит его, сквозь зубы прошипел:
— Спать ложись, скотина. З-завтра в полк.
— Воля ваша, но только я занапрасно гибну.
— М-молчать! Молчать, я говорю!
Топнув ногою, капитан вышел из кухни, а Кукушкин попытался снова приняться за сапог, но, не приняв в расчет силы инерции, последовал за движением щетки и повалился на лавку.
Гнев капитана достиг высшего напряжения и, вылившись в бессвязных восклицаниях, вскоре утонул в нескольких рюмках водки и сменился чувством жестокой обиды. ‘Праздника — и того не дадут как следует встретить’, — сокрушался капитан, пробегая взглядом по светлой картине несостоявшегося веселья, и она как будто потускнела. ‘Но я докажу, что было бы хорошо!’ -воскликнул капитан и начал доказывать. Но странное дело: чем усиленнее капитан доказывал, чем чаще вливал он в себя аргумент из графина, тем сомнительнее становилась истина.
‘Запой!’ — с ужасом подумал Николай Иванович, но сейчас же ужас этот сменился радостью, — радостью человека, который бросается в пропасть, чтобы избавиться от головокружения. Как бы порвав сковывавшие их цепи, перед капитаном понеслись образы, мрачные, тяжелые и томительно-грустные. Образ милой девушки, долженствовавшей составить счастье капитана, всплыл перед ним чистый, пленительный. ‘Голубушка!’ — с нежностью сложил толстые губы Николай Иванович. А за ним поплыли, поплыли другие. Капитан сидел на берегу этой реки, уносившей в бездну его надежды и мечты о человеческом счастье, и все грустнее и жальче становилось ему себя. Водка убывала в графине, претворяясь в чувства, которые ей редко суждено будить в душе человеческой: чувства жалости, любви и раскаяния. Никому он, капитан, не нужен, ничья не просветлеет душа при виде его расплывшейся, пьяной и грязной физиономии. Не обовьются вокруг его толстой, апоплексической шеи мягкие детские ручки, не прижмется нежная щека к его колючему подбородку. У других хоть собака есть, которую они любят и которая любит их. По странному сцеплению мыслей капитану вспомнился Кукушкин. За что Кукушкин будет любить его? Кукушкин… а что такое, собственно, этот Кукушкин?
Грузно поднявшись со стула, капитан взял лампу и отправился в кухню. Денщик спал, запрокинув голову. В левой руке он еще держал сапог, правая, тяжелая, свесилась с лавки. Лицо было бледно и болезненно. Капитан первый раз видел, как спит Кукушкин, и он показался ему другим человеком. Впервые он заметил на этом молодом, безусом лице морщинки, и это лицо с морщинками, с одной несколько приподнятой бровью, казалось капитану незнакомым, но более близким, чем то, которое он видел ежедневно, потому что было лицом человека. Впечатление было настолько ново и странно, что Николай Иванович на цыпочках вышел из кухни и с недоумевающим видом огляделся вокруг: ему показалось, что и комната не та.
Прошло полчаса. По комнатам пронесся зычный зов:
— Кукушкин!
Но в сиплом голосе звучали новые, незнакомые ноты.
Кукушкин зашевелился и после нового крика, осторожно стукая каблуками, вошел в комнату. Потупив голову, он стал у порога и замер. И на этого жалкого человека капитан мог сердиться!
— Кукушкин!
Пальцы денщика слегка зашевелились и снова оцепенели.
— Украл деньги?
— Украл… не… не…
Голос Кукушкина дрогнул, и пальцы зашевелились быстрее. Капитан молчал.
— Значит, теперь судить тебя будем?
— Ваше благородие… Не дайте погибнуть…
Капитан быстро вскочил и, подойдя к Кукушкину, взял его за плечи.
— Дурак ты, дурак. Да разве же я и вправду? Эх ты! — Капитан дернул Кукушкина и, повернувшись, подошел к окошку, точно в эту темную рождественскую ночь можно было хоть что-нибудь увидеть на улице. Но капитан увидел и, поднеся руку к лицу, смахнул что-то, что мешало видеть яснее.
— Ваше благородие…
В голосе денщика слышалось то самое, что так удачно смахнул капитан. Жирная спина капитана была неподвижна.
— Ну что? — глухо донеслось от окна.
— Ваше благородие… Накажите меня.
— Будет, будет глупости говорить.
Николай Иванович обернулся, и Кукушкин, с размаха бросившись на колени, хотел обнять его ноги. С выражением растерянности, страдания и умиления на оплывшем красном лице капитан приподнял его, неловко поцеловал в стоявшие дыбом волосы и, отрывая руку от его губ, шутливо и сконфуженно отпихнул от себя.
— Пошел, пошел!.. Что я, поп, что ли? Налей-ка водки в графинчик! Живо! Одна нога там, а другая здесь.
О ужас! Толстопузый графин, десять лет служивший капитану верой и правдой, подхваченный ловкой рукой денщика, взлетел в воздух, показал свое пустое дно, некоторое время повертелся около руки и, окончательно решившись, упал и разлетелся на куски.
— Ничего, брат. Тащи четверть!
…Длинна и темна рождественская ночь. Давно уже спит крещеный мир. Только в окнах капитанского домика еще светится огонек, бросая желтоватый отблеск на снег…
— Так ты говоришь, деньги домой отослал?
— Так точно, вашебродь. Я вам, вашебродь, зараб…
— Но, но! Что за глупости?
Капитан пыхнул папироской и, глубже усевшись в разодранное кресло, блаженно закрыл глаза. Кукушкин сидел на кончике стула и, полуоткрыв рот, ловил каждое движение капитана.
— Так ты думаешь, они рады?
— Помилуйте, вашебродь, да это я, уж это…
— Да, да.
…Длинна и темна зимняя ночь, но и она уступает перед силою всепобеждающего света… Белеет восток…
В капитанском домике укладываются спать. Кукушкин стягивает с капитана сапоги и, увлекаемый усердием, тащит с кровати и капитана. Капитан упирается и побеждает усердие денщика. Нежно прижимая к себе сапоги, конфузливо смотрящие на свет продырявленной подошвой, Кукушкин, на цыпочках выходит.
— Постой… Так ты говоришь, дочь?
— Так точно, вашбродь. Авдотья.
— Ну, иди, иди.
Удивительно, что горькие мысли, предзнаменовавшие начало запоя, на этот раз солгали, ни на следующий, ни на другие дни запой не являлся.
1898
В настоящем издании материалы располагаются хронологически внутри каждого тома по следующим разделам: произведения, опубликованные при жизни писателя, не опубликованные при его жизни, ‘Незаконченное. Наброски’, ‘Другие редакции и варианты’, ‘Комментарии’.
Основной текст устанавливается, как правило, по последнему авторизованному изданию с учетом необходимых в ряде случаев исправлений (устранение опечаток и других отступлений от авторского текста). Если произведение при жизни Андреева не публиковалось, источником текста является авторская рукопись или авторизованный список, а при их отсутствии — первая посмертная публикация или авторитетная копия с несохранившегося автографа. При наличии вариантов основной текст печатается с нумерацией строк.
При просмотре источников текста регистрируются все изменения текста: наличие в нем авторской правки, а также исправления других лиц.
В случае искажения основного текста цензурой или посторонней редактурой восстанавливается первоначальное чтение, что оговаривается в комментарии. Очевидные же описки и опечатки исправляются без оговорок.
Незавершенные и не имеющие авторских заглавий произведения печатаются с редакционным заголовком, который заключается в угловые скобки (как правило, это несколько начальных слов произведения).
Авторские датировки, имеющиеся в конце текста произведений, полностью воспроизводятся и помещаются в левой стороне листа с отступом от края. Даты, вписанные Андреевым в начале текста (обычно это даты начала работы) или в его середине, приводятся в подстрочных примечаниях.
Независимо от наличия или отсутствия авторской даты в письмах письмо получает также дату редакторскую, которая всегда ставится в начале письма, после фамилии адресата и перед текстом письма. Рядом с датой указывается место отправления письма, также независимо от его наличия или отсутствия в тексте письма. Редакторская дата и указание на место отправления выделяются курсивом. Письма, посланные до 1 февраля 1918 г. из-за рубежа или за рубеж, помечаются двойной датой. Первой указывается дата по старому стилю.
Подписи Андреева под произведением не воспроизводятся, но приводятся в ‘Комментариях’. Под публикуемыми текстами писем, текстами предисловий и деловых бумаг подписи сохраняются.
Письма печатаются с сохранением расположения строк в обращении, датах, подписях.
Иноязычные слова и выражения даются в редакционном переводе в виде подстрочных примечаний под звездочкой и сопровождаются указанием в скобках, с какого языка сделан перевод: (франц.)., (нем.) и т.п.
Тексты приведены в соответствие с современными нормами орфографии, но при этом сохраняются такие орфографические и лексические особенности языка эпохи, которые имеют стилистический смысл, а также языковые нормы, отражающие индивидуальное своеобразие стиля Андреева.
Сохраняются авторские написания, если они определяются особенностями индивидуального стиля. Например: галстух, плеча (в значении ‘плечи’), колена (в значении ‘колени’), снурки (в значении ‘шнурки’), противуположный, пиеса (пиесса), счастие и т.п.
Не сохраняются авторские написания, являющиеся орфографическими вариантами (при наличии нормативного написания, подтвержденного существующими авторитетными источниками): лице (в значении ‘лицо’), фамилиарный и т.п., а также специфические написания уменьшительных суффиксов имен собственных (Лизанка, Валичка, Маничка) и написание с прописной буквы названий дней недели, месяцев и учреждений (Июль, Суббота, Университет, Гимназия, Суд, Храм и т.п.).
Пунктуация, как правило, везде приведена к современным нормам, а при необходимости исправлена (прежде всего это касается передачи прямой речи). В спорных случаях в подстрочных примечаниях может быть дан пунктуационный вариант.
Не опубликованные при жизни автора произведения даются с сохранением следов авторской работы над текстом, как и самостоятельные редакции (см. ниже).
Текст, существенно отличающийся от окончательного (основного) и образующий самостоятельную редакцию, печатается целиком. Таковым считается текст, общее число разночтений в котором составляет не менее половины от общего объема основного текста, либо (при меньшем количестве разночтений) текст с отличной от основного идейно-художественной концепцией, существенными изменениями в сюжете и т.п.
При подготовке текста, отнесенного к редакциям, должны быть отражены все следы авторской работы над ним.
В случаях, когда этот текст представляет собой завершенную редакцию, он воспроизводится по последнему слою правки с предшествующими вариантами под строкой. В случаях, когда правка не завершена и содержит не согласующиеся между собой разночтения, окончательный текст не реконструируется, а печатается по первоначальному варианту с указанием порядка исправлений под строкой.
В подстрочных примечаниях редакторские пояснения даются курсивом, при цитировании большого фрагмента используется знак тильды (~), который ставится между началом и концом фрагмента.
Слова, подчеркнутые автором, также даны курсивом, подчеркнутые дважды — курсивом вразрядку.
В подстрочных примечаниях используются следующие формулы:
а) зачеркнутый и замененный вариант слова обозначается так: Было:… В случае, если вычеркнутый автором текст нарушает связное чтение, он не воспроизводится в примечании, а заключается в квадратные скобки непосредственно в тексте,
б) если заменено несколько слов, то такая замена обозначается: Вместо:… — было …,
в) если исправленное слово не вычеркнуто, то используется формула: незач. вар. (незачеркнутый вариант),
г) если слово вписано сверху, то используется формула: … вписано, если слово или группа слов вписана на полях или на другом листе, то: … вписано на полях: … вписано на л. …, если вписанный текст зачеркнут: Далее вписано и зачеркнуто …
д) если вычеркнутый текст не заменен новым, используется формула: Далее было:… , если подобный текст является незаконченным: Далее было начато:…
е) если рядом с текстом идут авторские пометы (не являющиеся вставками), то используется формула: На л. … (на полях) — помета:…
ж) если цитируемая правка принадлежит к более позднему по сравнению с основным слою, то в редакторских примечаниях используются формулы: исправлено на или позднее (после которых приводится более поздний вариант). Первое выражение обычно используется при позднейшей правке непосредственно в тексте, второе — при вставках на полях, других листах и т.п. (например: … — вписано на полях позднее),
з) если при правке нескольких грамматически связанных слов какое-либо из этих слов по упущению не изменено автором, то оно исправляется в тексте, а в подстрочном примечании дается неисправленный вариант с пометой о незавершенной правке: В рукописи:… (незаверш. правка),
и) если произведение не закончено, используется формула: Текст обрывается.
В конце подстрочного примечания ставится точка, если оно заканчивается редакторским пояснением (формулой) или если завершающая точка имеется (необходима по смыслу) в цитируемом тексте Андреева.
Внутри самого текста отмечены границы листов автографа, номер листа ставится в угловых скобках перед первым словом на данном листе. В необходимых случаях (для понимания общей композиции текста, последовательности разрозненных его частей и т.п.) наряду с архивной приводится авторская нумерация листов (страниц), при этом авторская указывается после архивной, через косую черту, например: (л. 87/13). При ошибочном повторе номера листа после него ставится звездочка, например: (л. 2*).
Редакторские добавления не дописанных или поврежденных в рукописи слов, восстановленные по догадке (конъектуры), заключаются в угловые скобки.
Слова, чтение которых предположительно, сопровождаются знаком вопроса в угловых скобках.
Не разобранные в автографе слова обозначаются: <,нрзб.>,, если не разобрано несколько слов, тут же отмечается их число, например: (2 нрзб.).
Все явные описки, как правило, исправляются в редакции без оговорок, так же как и опечатки в основном тексте. Однако если попадается описка, которая имеет определенное значение для истории текста (например, в случае непоследовательного изменения имени какого-либо персонажа), исправленное редактором слово сопровождается примечанием с пометой: В рукописи: (после нее это исправленное слово воспроизводится). В случае если отсутствует возможность однозначной корректной интерпретации слова или группы слов, нарушающих связное чтение текста, такие слова не исправляются и сопровождаются примечанием с пометой: Так в рукописи.
В Полном собрании сочинений Л.Н. Андреева приводятся варианты всех авторизованных источников.
Варианты автографов и публикаций, как правило, даются раздельно, но в случае необходимости (при их незначительном количестве и т.п.) могут быть собраны в одном своде.
Основные принципы подачи вариантов (печатных и рукописных) в данном издании таковы. Варианты к основному тексту печатаются вслед за указанием отрывка, к которому они относятся, с обозначением номеров строк основного текста. Вслед за цифрой, обозначающей номер строки (или строк), печатается соответствующий отрывок основного текста, правее — разделенные косой чертой — варианты. Последовательность, в которой помещается несколько вариантов, строго хронологическая, от самого раннего к самому позднему тексту. Варианты, относящиеся к одному тексту (связанные с правкой текста-автографа), также, по мере возможности, располагаются в хронологическом порядке (от более раннего к более позднему), при этом они обозначаются буквами а.… б.… и т.д.
В больших по объему отрывках основного или вариантного текста неварьирующиеся части внутри отрывка опускаются и заменяются знаком тильды (~).
Варианты, извлеченные из разных источников текста, но совпадающие между собой, приводятся один раз с указанием (в скобках) всех источников текста, где встречается данный вариант.
В случаях, когда в результате последовательных изменений фрагмент текста дает в окончательном виде чтение, полностью совпадающее с чтением данного фрагмента в основном тексте, этот последний вариант не приводится, вместо него (в конце последнего воспроизводимого варианта) ставится знак ромба (0). При совпадении промежуточного варианта с основным текстом используется формула: как в тексте.
Рукописные и печатные источники текста каждого тома указываются в разделе ‘Другие редакции и варианты’ сокращенно. Они приводятся в перечне источников текста в начале комментариев к каждому произведению. Остальные сокращения раскрываются в соответствующем списке в конце тома.
Справочно-библиографическая часть комментария описывает все источники текста к данному произведению. Порядок описания следующий: автографы и авторизованные тексты, прижизненные публикации (за исключением перепечаток, не имеющих авторизованного характера). При описании источников текста используется общая для всего издания и конкретная для данного тома система сокращений.
При описании автографов указывается: характер автографа (черновой, беловой и т.п.), способ создания текста (рукопись, машинопись и т.п.), название произведения (если оно отличается от названия основного текста), датировка (предположительная датировка указывается в угловых скобках), подпись (если она имеется в рукописи). Указывается местонахождение автографа, архивный шифр и — если в одной архивной единице содержится несколько разных автографов — порядковые номера листов согласно архивной нумерации (имеющая иногда место нумерация листов иного происхождения не учитывается).
После перечня источников могут следовать дополнительные сведения о них:
1. Отсутствие автографа, которое обозначается формулой: ‘Автограф неизвестен’.
2. Информация о первой публикации (если она имеет отличия от основного текста, перечисленные ниже), которая обозначается формулой ‘Впервые:’, после которой дается сокращение, использованное в перечне ‘Источники текста’, с необходимыми дополнениями:
а) название произведения, отличное от названия основного текста (включая подзаголовки),
б) посвящение, отсутствующее в основном тексте,
в) подпись при первой публикации (если это псевдоним или написание имени и фамилии отличается от обычного, например: ‘Л.А.’).
3. Сведения об основном тексте и сведения о внесенных в этот текст исправлениях в настоящем издании (обозначаются формулой: ‘Печатается по …, со следующими исправлениями по тексту …’, после которой следует построчный список внесенных в основной текст исправлений, а также цензурных л других искажений, конъектур с указанием источников, по которым вносятся изменения).
За пятнадцатилетнюю службу у капитана Евг. М. Селезнова {Далее было: переменилось} перебывало много денщиков {Далее было:. Особенно часто стали<,?>, <,нрзб.>, в}, так что Е.М. имел право утверждать, что он с этим народом знаком в достаточной степени. Но в освещении С<,елезнова>, эти Капраловы, Симновы, Васильчиковы, Косых и пр. приобретали свойства героев мелодрам или того направления в литературе, когда выводимые лица являлись носителями одного какого-либо определенного свойства, за которым в них все человеческое отсутствовало. Казаков был вор, Симнов — пьяница, Афроськи<,н>, глуп как пробка. Некоторые денщики составлялись из двух свойств: глуп, но честен, умен, но пьяница. Менялись денщики часто, хотя С<,елезнов>, был и не требователен. В общем все они сливались в одно собирательное понятие скотины, с которой поневоле приходится иметь дело офицеру.
С того счастливого дня, как С<,елезнов>, имел счастье обратиться в нечто целое, приобретя недостававшую половину в лице дочери над<,ворного>, со<,ветника>, Ал.Н., денщики стали {стали вписано.} приобретать многие новые свойства, но все решительно клонившиеся к их невыгоде. Появились среди них нехозяйственные, неаккуратные, неряхи, непослушные, не умеющие даже щей сварить.
(л. 12)
[Он был Михрютка в полном смысле этого слова. Глуп он был как сивый мерин, выражаясь деликатно {деликатно вписано.} языком его непосредственного начальства, штабс-капитана Николая Ивановича Коноплева. Пьяницей он был не меньше, но много {Было: даже} больше даже {даже вписано.} самого штабс-капитана. И звали его, в довершение всех зол, Епафродитом. Денщиков офицеры зовут обыкновенно по физиономии, но Епафродит был удостоен чести называться по имени и Николай Ивановичем, и посещавшими его офицерами. Наименее остроумным из всех словообразований, которым подвергалось его имя, была обидная кличка Афродита. Обидная, потому что Епафродит был самолюбив и знал, что Афродитой зовут собаку подпоручика Соболева. На это имя он являлся тотчас только по зову капитана, так как у того не было заметно желания обидеть человека {Далее было:, а лишь} и краткость выражений вообще была свойственна Николаю Ивановичу. {Далее было начато: Епаф<,родит>,} В устах капитана он даже предпочитал это имя {Далее было начато: друго<,му>,} грозному ‘Кукушкин!’, ибо последнее означало гнев и вытекающие из него нежелательные последствия. На зов же молодых подпоручиков он являлся после значительного и демонстративного {Далее было начато: неува<,жительного?>,} промедления, после того как ‘Афродита’ сменялась менее обидным ‘Венера!’.
Если при своем появлении Кукушкин походил на Венеру, выходящую из пены морской, как то утверждали подпоручики,] (л. 13) то на Венеру, принявшую холодную {холодную вписано.} ванну в виду лишь особой необходимости, потерпевшую на дне моря крупную неприятность и — по некоторым признакам — утолявшую свое горе в одном из подводных кабаков. На его лице было написано столько безысходного горя, вся его длинная, несуразная фигура с развинченными руками и ногами, с охотой принимавшими всякое направление, кроме искомого, была преисполнена таким унынием, что можно было удивиться, как этот человек до сих пор не выберет себе веревку покрепче и не приведет при посредстве ее свои члены в вертикальное и спокойное, лишенное забот {лишенное забот вписано.} положение.
— Чем тебя я огорчила? — спросил его однажды подпоручик Соболев, пораженный убитым видом денщика.
Вопрос подпоручика показался Кукушкину не лишенным занимательности. Мгновенно вся его унылая физиономия просветлела и покрылась рядом лучеобразных морщинок, рот растянулся, обнаружив крепкие белые зубы, глаза съежились в щелочку и виновато скосились в сторону. Прикрыв из почтительности рот большой рукой, Кукушкин хихикнул, сперва тихо, потом громче, но для полного выражения своего восторга перед остроумием поручика должен был удалиться в кухню. Входя потом несколько раз в комнату, Кукушкин не мог без смеха смотреть на физиономию подпоручика, и только грозный оклик ‘Кукушкин!’ мог привести его в нормальное состояние беспричинной унылости.
(л. 14) Как впоследствии убеждался капитан, состояние беспричинной унылости и внезапного, необоснованного веселья составляли отличительную черту Кукушкина. В связи с наклонностью его превратно истолковывать капитанские приказания и исполнять их тем быстрее, чем они нелепее истолковывались, эти свойства давно заставили бы Николая Ивановича расстаться с денщиком, если бы он не чувствовал, что их соединяет какое-то невидимое духовное сродство. В чем оно заключалось, капитан не мог объяснить, но оно было.
Попав в несчастливую дивизию, где все офицеры отличались живучестью, Коноплев уже тридцатый год тер лямку и достиг лишь чина штабс-капитана, тогда как товарищи его по выпуску уже носили подполковничьи эполеты. Монотонная, однообразная жизнь понемногу заглушила в нем неясные порывы, скудное содержание, некрасивость и застенчивость уводили его от женщин и лишили того, что составляло лучшую и неисполнившуюся мечту его жизни — удалило его от очага семейного. Постепенно из него выработался суровый с виду закоренелый холостяк, с презрением толковавший о женщинах, пропахший ядовитым запахом крепкого табаку и водки, обрюзгший, ленивый и нечистоплотный. Родных и близких у капитана не было, и жил он бобылем, погруженный в узкие интересы 4-й роты {Далее было: стуколку и}, офицерское собрание, стуколку по 3 копейки с обязательным ходом, анекдоты {Далее было: пьянст<,во>,} и водку. Подл он никогда не был, но никогда не был и трезв: какое-то сумеречное, призрачное существование вел он, сквозь пары алкоголя смотря на мир, и людей, и на себя.
(л. 15) Когда-то Коноплев хотел ехать доучиваться в Академию, от того времени остались кое-какие книжки, но давно уж не читал их Коноплев {В рукописи: Киселев}, {Далее было: все ограничивая} ограничивая {Далее было начато: св<,ой?>,} литературный материал приказами по полку. Никого он не любил, никто и его не любил. От молодых, шумных и чего-то ждущих {шумных и чего-то ждущих вписано.} он сторонился, с {с вписано.} старыми скучал и пил водку. Нельзя сказать, чтобы жизнь эта не нравилась ему, он с радостью мечтал о следующем чине, о пенсии и покое. Но иногда страшно бессмысленной казалась ему его жизнь, тогда он пил так наз<,ываемым>, запоем, т.е. сидел дома в одном белье, пил не закусывая до тех пор, как руки начинали дрожать и физиономия опухала, иногда с просветленным лицом мурлыкал какой-то мотив, слышанный в юности, и плакал пьяными слезами, иногда буйствовал, стучал кулаками, бил посуду и требовал, чтобы ему дали шашку. Запой проходил. Неделю капитан отлеживался, потом с восковым лицом являлся на службу, стараясь спрятать дрожащие руки — и снова понемногу погружался в {Было: и} полупьяную спячку с ленивыми мечтами о следующем чине, о пенсии.
Во время запоев, когда кап<,итан>, бывал беспомощен как ребенок, все капитанское добро и сам он находился в руках денщика. Тут-то и показал себя Кукушкин. Неумолимо честный, он ухаживал за Н(иколаем) И(вановичем) и, дабы поддержать равновесие, пил водку, удаляясь для этого в кухню, стоя навытяжку у дверей, он по целым часам выслушивал пьяные жалобы капитана на несправедливости {Вместо: на несправедливости — было: на то, что его обижало (незач. вар.)}, укладывал его спать, поил рассолом.
(л. 16)
1 Далее было (с абзаца): Штабс-капитан Николай Иванович Каблуков, получая вчера жалование, поспорил немного с казначеем по поводу [выч<,етов>,] некоторых вычетов, которые казначею казались необходимыми, но вовсе не казались такими Николаю Ивановичу. Такие же споры, обнаружившие в нем искусство диалектики, а по мнению поручика Мордовцева, даже и софиста, имели место и с другими лицами и оставили в результате Николая Ивановича обладателем крупного капитальца в тридцать рублей с копейками. Так как существование Николая Ивановича было на месяц вперед обеспечено возможностью беспрепятственно делать новые долги, то мысль его устроить в сочельник пирушку и таким образом скрасить привычную, но в большие праздники особенно резкую горечь одинокой жизни, являлась вполне осуществимой.
Через запушенные инеем и покрытые причудливыми узорами стекла окон проникали утренние лучи зимнего солнца и наполняли холодным, но радостным светом две большие светлые комнаты, составлявшие вместе с кухней жилище капитана и его денщика Кукушкина. Видимо, за ночь мороз покрепчал, потому что на подоконниках, у углов рам, образовались ледяные наросты и при дыхании в очистившемся за ночь от (л. 17) запаха табаку воздухе появлялся пар, сейчас же исчезавший. Умывшись над тазом {над тазом вписано.} холодной водой с плававшими по ней тонкими листиками льда и докрасна растерев грубым полотенцем лицо и лысину {и докрасна ~ лысину вписано.}, капитан почувствовал себя бодрым и радостным.
— Кукушкин, — сиплым баритоном крикнул Николай Иванович, прихлебывая из стакана горячий чай. Стакан был вставлен в серебряный, почерневший в узорах подстаканник, составлявший вместе с серебряным мундштуком весь ассортимент имевшихся у капитана драгоценных вещей. — Кукушкин!
Стуча подкованными каблуками {Стуча подкованными каблуками вписано.}, в комнату вошел {Далее было: денщик, за} Кукушкин, за несообразность, по выражению фельдфебеля, отставленный от строевой службы. Маленькая голова его, с {Далее было: ушами и} большими лопастыми ушами и дыбом стоящими волосами {Далее было начато: на зат<,ылке>,}, уныло торчала на длинном и худом туловище, охотно принимавшем всякое положение, кроме желательного. Кукушкин вытянулся {Было: вытянувшись, стал} у притолоки и, скосив глаза, ожидал.
— Экий ты, братец, михрютка, — кротко упрекнул капитан. — Нужно идти сразу, когда зовут.
— Так точно, — угрюмо пробурчал Кукушкин.
— Экий ты дурак, братец. И чего ты морду-то воротишь? Пьян был?
— Нам не на что пить.
— Ну, ладно. Слушай: во-первых — печку. Во-вторых — графинчик и сардин, что вчера принес. Да и сыру. В-третьих — потом скажу.
Стуча каблуками {Далее было начато: пр<,инес>,}, Кукушкин принес большой пузатый графин с водкой, закуску и чайную чашку.
— А рюмка где? (л. 18)
— Разбил.
— Ну и дурак. Возьми {Далее было: рюмк<,у>,} у хозяйки.
Пока денщик, сидя на корточках, возился у печки и, обжигаясь, подтапливал березовой корой сырые, покрытые на концах снегом дрова {Далее было: капитан}, Николай Иванович {Далее было: составил} тщательно обдумал и составил реестрик вин и закусок, которые нужно купить к завтрому. В реестре жидкость к твердым телам стояла в отношении двух к одному. Подробно разъяснив Кукушкину свои планы на завтрашний вечер, дав списочек покупок {Далее было начато: у<,казав>,} и указав магазин, капитан с некоторым чувством неудовольствия отпустил денщика, так как вместо ожидаемого одобрения {Далее было: денщик} тот отвечал лишь ‘так точно’ и ‘слушаю’, но в этом {Далее было: слушаю} ‘так точно’ слышался скрытый протест. Покупок было рублей на десять, но у капитана была только двадцатипятирублевая бумажка, которую он и дал, добавив, в надежде вызвать у Кукушкина оживление {Было: улыбку на свою шутку}:
— Не потеряй смотри.
— Никак нет, — равнодушно ответил Кукушкин.
Капитан, все еще не теряя надежды оживить денщика, поднес ему выпить чашку водки, мотивируя свое желание ссылкой на мороз. Кукушкин {Далее было: обтер губы} выпил водку {Далее было: обтер губы} с таким видом, как будто это была отвратительнейшая микстура {Далее было: и}, обтер {Было: обтерев} губы тыльной стороной руки и {и вписано.} молча вышел, с силой хлопнув кухонной дверью {Текст: Капитан все еще ~ кухонной дверью. — вписан на л. 17 об.}.
‘Что это за муха его укусила? — подумал капитан по уходе денщика. — Был малый как малый, а {Далее было: тут} теперь черт его знает что. Третьего дня сгрубил. Хозяйка жалуется. Ну да черт с ним. Буду лучше думать о том, как завтра вечер проведем…’.
Выпив еще две рюмки водки, погуляв по большой, почти без мебели комнате, заглянув в замерзшее окно, с подоконников которого уже начала стекать вода, и ничего (л. 19) не увидев {В рукописи: увидел}, Николай Иванович взял маленький ящик и присел на нем у бурлившей и шипевшей печки. В открытую дверку на него пахнуло жаром. Шипение стихло, и желтые {Было: яркие (незач. вар.)} языки пламени, лениво нагибаясь, облизывали {Было: стали облизывать} обуглившиеся поленья.
Прошло двадцать лет с тех пор, как Николай Иванович таким же образом, на ящичке, сидел у печки. Тогда он еще только попал в этот мерзкий городишко и в эту несчастливую дивизию, где офицеры так {так вписано.} живучи и движение вперед так медленно. Тогда у него не было лысины и этого красного обрюзгшего лица с заплывшими глазами. Тогда другим языком говорил этот огонь, таким приятным жаром обдающий лицо. Тот язык был менее понятен, чем настоящий, глупый и смешной то был язык. Он говорил об академии, куда поедет учиться Николай Иванович, он тихо и загадочно {и загадочно вписано.} шептал о какой-то красивой и хорошей девушке, которая полюбит Николая Ивановича, он рисовал смешные картинки веселого шумного бала, который будет в офицерском собрании и на котором стройный офицер с перетянутой талией ловко отбивает такт мазурки и ведет интересную и остроумную беседу. Танцы… Какая смешная вещь, танцы!
Николай Иванович оглядел свой округлившийся живот и, вообразив себя танцующим и беседующим с барышней {и беседующим с барышней вписано.}, улыбнулся.
‘А разве теперь не хорошо? Ей-богу, хорошо!’ — возразил кому-то капитан и в доказательство, что ему хорошо, выпил еще рюмку водки, но к печке присаживаться (л. 20) не стал {Далее было: Действительно, когда капитан стал}. Начал прогуливаться по комнате. Это оказалось разумнее, чем глядеть в огонь. Мысли пришли обычные, спокойные, ленивые — о том, что жид Абрамка {Далее было начато: пору<,чику>,} поручику Ильину лакированные сапоги испортил, о том, сколько он {он вписано.} будет получать {Далее было: Николай Иванович}, когда будет ротным командиром, и что казначей — сквалыга каких мало, даром что поляк.
Последние годы Николаю Ивановичу усиленно приходилось доказывать, что ему живется хорошо, так, как и нужно. Доказательства принимались туго, пока он не обзавелся могучим союзником — графином. Когда с утра Николай Иванович выпивал две-три рюмки водки, все становилось ясным, понятным и простым. Не поражала своим убожеством грязная, пустая комната, не замечалось и того, что сам {Далее было начато: Никол<,ай Иванович>,} он стал нечистоплотен и ленив: по неделям не меняет белья, утирает рот грязной салфеткой, а когда и замечалось, то тут же опровергалось резонным соображением: ‘ведь мне за барышнями не ухаживать’. Легко было и дело делать спустя рукава, не так обидно было и то, что он в сорок пять {Вместо: сорок пять — было: пятьдесят} лет штабс-капитан, тогда как его иные товарищи по выпуску уже {Далее было: генералы} полковники, а то и генералы. Не грызло бесплодное<,?>, сожаление о том, что он четверть века убил на бессмысленную шагистику, в мелкой погоне за завтрашним днем растерял по дороге по частям свою душу. (л. 21) Легкий, приятный туман волновался перед Николаем Ивановичем, застилая от глаз все что не есть четвертая рота Хоронского резервного батальона с ее жидом Абрамкой, преферансом {преферансом вписано.}, приказами по полку и другими злободневными интересами.
Но бывало раза два в год, что союзник капитана обращался в его злейшего врага. С мучительной яркостью и болью перед ним вставало сознание ужасной бессмысленности его жизни — и тогда Николай Иванович пил т<,ак>, н<,азываемым>, запоем по две недели, в одном белье просиживая дома с одувшейся багровой физиономией. С пьяными слезами он жаловался товарищам, что его загубили, а когда товарищи покидали одичавшего, полубезумного от алкогольного {алкогольного вписано.} яда человека, он ставил к притолоке денщика и, с последними попытками сохранить свое достоинство, суровым голосом рассказывал ему, что он, капитан, человек хороший, только не понятый. Когда и денщик уходил от сумасшедшего ‘его благородия’, его благородие {Далее было: плакал}, положив голову на стол, плакал и один, не зная, о чем он плачет, но тем горше, тем искреннее и больнее. Вот в эти-то запойные дни и сказался Кукушкин. Капитан знал из достоверных источников, что Кукушкин глуп {Далее было начато: зна<,л>,}, видел, что Кукушкин и нехороший человек, так как перепадавшие ему изредка деньжонки не посылал домой, а пропивал по примеру своего начальства. Понимал он и то, что Кукушкин в его хозяйстве чистый минус, так как чего не разобьет, то потеряет или более или менее остроумно испортит. Превратным (л. 22) (толкованием) капитанских приказаний он часто доводил его до отчаяния — но при всем этом он был безукоризненно честен, а в дни запоя так внимательно и терпеливо слушал капитана, так жалостливо рассказывал ему о деревне и своей молодой жене, что капитан, по миновании тяжкого времени {Далее было начато: стар<,авшийся>,} совестившийся о нем вспоминать и забывавший, что тогда происходило, из множества неясных воспоминаний имел одно приятное: о том, что Кукушкин в чем-то ему сочувствовал и в чем-то помогал {Далее было: Увеличив <,нрзб.>,}. Выпив еще рюмочку, капитан отправился пройтись, передав ключ и заботы о квартире хозяйке, жившей через сени. Побывав у товарищей, пообедав в собрании и еще выпив, капитан к вечеру вернулся домой, но Кукушкина еще не было {Далее было: Не пришел он и ночью, и на следующий день не явился.}. Прошла ночь, а за нею следующий день, — Кукушкина все не было.
Заложив капитанский реестрик {Вместо: капитанский реестрик — было: записку} за обшлаг рукава, Кукушкин вышел и, охваченный крепким морозным воздухом, невольно ускорил свой гусиный шаг, за который удалили его из роты. На морозе особенно почувствовалась теплота выпитой водки, но это не улучшило его настроения. Послав несколько чертей толкнувшей его бабе, в свою очередь сообщившей ему с некоторым уважением {с некоторым уважением вписано.}, что она такого длинного дьявола еще не видала, Кукушкин демонстративно прошел перед самым носом разогнавшейся извозчичьей клячи, на укоризненное замечание возницы бросив ему вслед:
(л. 23) — Эко тут вас черти носят, гужеедов.
Все дальнейшее {Далее было начато: вызыв<,ало>,}, встречавшееся ему по пути, вызывало в нем протест и едкие замечания. Чем благообразнее, сыт<,н>,ее и по-праздничному радостно-озабоченнее была встречавшаяся физиономия, тем с большею ненавистью смотрел он на них. ‘Разлопался жирный пес’, — приветствовал он мысленно купца, сидевшего в широких санях и принимавшего от мальчика кульки и кулечки. ‘Мало еще: ишь черево-то разъел’. Соображение о том, что капитан послал его на другой край города, как будто тут не было хороших магазинов, окончательно повергло Кукушкина в состояние полного человеконенавистничества. ‘С жиру-то бесятся, — ‘у Мотыкина селедки купи, слышишь?» — передразнил он капитана и {Далее было начато: плю<,нул>,} с отвращением плюнул. ‘А вот ежели я в кабак зайду?’ — спросил Кукушкин кого-то и, презрительно ткнув ногой захватанную дверь трактирного заведения, скрылся за нею. ‘Вот и зашел, и выпил!’ — торжествующе подтвердил Кукушкин, выйдя из трактира и вынеся струю вонючего воздуха, и обвел глазами, как бы ища противника, но, увидев офицера, моментально вытянулся и отдал ему честь.
С крутой горы Кукушкину надо было спуститься на мост. По ту сторону реки {Было: города}, за рядом дымовых труб города, выпускавших густые, белые {Далее было: клубы} и прямые столбы дыма, виднелось далекое белое поле, сверкавшее на солнце. Несмотря на даль, видна была дорога и на ней длинный, неподвижный обоз. Направо (л. 24) синеватой дымкой поднимался лес. При виде чистого снежного поля бурный и горький протест с новой силой прилил к беспокойной голове Кукушкина. ‘А ты тут сиди’, — со злобой, не то с отчаянием {не то с отчаянием вписано.} подумал он.
Недели три тому назад Кукушкин встретился на базаре с одним земляком, который, рассказав ему все новости деревни Собакиной, погрузил его {Было начато: К<,укушкина>,} в целый мир деревенских интересов, слегка забытых им, но теперь вспомнивших<,ся>, с новой силой. Рассказал ему земляк и о том, что у него, Кукушкина, родилась дочка, но что молодайка больна и ребенка кормят соской. Далее оказалось, что отец Кукушкина без работника, с одним братом Иваном, не может сладить с хозяйством и совсем ослабел, хлеба недохват, и к Рождеству придется занимать — ежели еще Ильич даст. И слезно {слезно вписано.} просят его, любезного сына Петрушу, прислать денег, потому смерть приходит. Кукушкин послал с земляком целковый, но впал в отчаяние. Перед взбудораженным воображением его носилась картина горькой домашней {домашней вписано.} нужды, и чем ближе было к празднику, тем ярче и нуднее становилась она. Кукушкин был действительно глуп, и рассуждения ему были несвойственны, и быть может, потому он особенно чувствительно отнесся к факту: ‘дома без рук и без хлеба {без хлеба вписано.} сидят, {Далее было: а я тут с пьяного капитана сапоги стягиваю! (исправленное взято в круглые скобки)} а я тут посуду мой и колоти ее’.
И теперь Кукушкин, во всей наготе созерцая этот факт и отплевываясь, так как не умел рассуждать, а потому (л. 25) не мог примирить требования разума с фактом, всем своим существом бесплодно протестовал. Он уже детально рассмотрел вопрос о бегстве и понял, что бежать ему некуда. Кукушкин подходил к магазину, когда вместе с воспоминанием о деньгах {Далее было начато: кто<,-то>,} что-то изнутри с силой толкнуло его, и сам собою выскочил вопрос:
— А ежели я украду?
‘С нами крестная сила! — испугался Кукушкин и перекрестился. — Во всем роду воров не было, а я украду. Да расказнить меня мало за это. И что человек придумает?’, — неискренно улыбнулся Кукушкин и ускорил шаги. Но четвертная бумажка шевелилась в кармане, а изнутри что-то толкало и толкало и вытолкнуло ответ:
— Скажу, что потерял.
‘С нами крестная сила!’ — еще раз воскликнул Кукушкин и с испугом бросился в первые попавшиеся двери. То были двери трактирного заведения.
Разгневанный и обеспокоенный, Николай Иванович оповестил собиравшихся к нему офицеров, что денщик его с деньгами пропал, и, вернувшись домой, увидел в кухне денщика. Кукушкин сидел на лавке и, покачиваясь и клюя носом, усердно ваксил капитанский сапог.
— Ты где это, мерзавец, пропадал? Пьян?
— Ни-к-как нет, вашбродь.
— Как стелька… Да как же это ты смел напиться? А?
— На свои пил, не на ваши.
(л. 26) — Что? Грубить? А деньги где, а покупки где?
— Потерял. Вот как перед истинным…
Капитан всплеснул руками и безмолвно устремил на денщика заплывшие глазки. Тот, покачиваясь всем вытянувшимся телом, с видом невинно обиженного человека встретил взгляд капитана осовевшими глазами.
— Украл? Говори.
— Что ж, судите. Может, и украл. Человека всегда обидеть можно.
Капитан, чувствуя, что гнев душит его, сквозь зубы прошипел:
— Сспать ложись, скотина. Ззавтра же в полк.
— Воля ваша, а только я занапрасно гибну. — М-молчать!
Топнув ногой, капитан вышел из кухни, а Кукушкин попытался снова приняться за сапог, но, не приняв в расчет {Вместо: не приняв в расчет — было: не рассчитав} силы инерции, последовал за движением щетки и растянулся на лавке. Первым {Далее было: желанием} намерением капитана было пойти к кому-нибудь из товарищей и рассказать об этом мерзавце, но потом он раздумал, достал графин, разыскал закуску и выпил. ‘Вот тебе и сочельник! — со злостью думал он, прислушиваясь к храпу денщика, и думал, как хорошо и весело встретил бы он праздник с товарищами. — Под суд, обязательно под суд!’
Капитану было так обидно, что хотелось плакать. Было так весело все, а теперь… Вот жизнь собачья, какой-нибудь (л. 27) денщик пропьет деньги, а ты толкайся один. Огорченно хлопнув несколько рюмок {Далее было начато: капит<,ан>,}, Николай Иванович почувствовал {Далее было: с ужасом}, что на него {Вместо: на него — было: к нему {незач. вар.)} нахлынули те гадкие мысли, которые знаменуют собою начало запоя. Но он с радостью, как долгожданных гостей, встретил их и с наслаждением начал растравлять раны. Образ милой девушки, долженствовавшей составить счастье капитана, таившийся где-то в кладовой его души, всплыл перед ним, чистый, пленительный и грустный. ‘Голубушка!’ — с нежностью сложил толстые губы Николай Иванович. А за этим образом поплыли, поплыли другие. Капитан сидел на берегу этой реки {Далее было: и в}, уносившей в бездну его надежды и мечты о человеческом счастье, и все грустнее и жальче себя становилось ему. Водка убывала в графине, претворяясь в чувства, которые ей редко суждено будить в душе человеческой: чувства раскаяния, жалости и любви. Открывалась капитану и другая сторона медали: никому-то он не нужен, никто не ждет его, никому не приносит он радости, ничья не просветлеет душа при виде его расплывшейся, пьяной и грубой физиономии. Не обовьются вокруг его толстой апоплексической шеи нежные детские ручки, не прижмется нежная щека к его колючему подбородку. Вот небойсь у Кукушкина, у того есть кто-нибудь, кто его любит. А он и Кукушкина обругал и под суд отдать его хочет. А может быть, он и вправду потерял? Ведь никогда же он копейки не крал. А на суде выйдет, что крал. Поди докажи, что (л. 28) не крал.
Грузно поднявшись со стула, капитан взял лампу и отправился в кухню. Кукушкин спал, запрокинув голову. В левой руке он еще держал сапог, правая {Далее было: бессильно} тяжело свесилась с лавки. Лицо было бледно и строго. Капитан первый раз. видел, как спит Кукушкин, и он показался ему другим человеком. Впервые он заметил на этом молодом, безусом лице морщинки, и это лицо, с морщинками, с одной несколько приподнятой бровью, казалось капитану незнакомым, но более близким’ чем то, которое он видел ежедневно, потому что было лицом человека. Впечатление было настолько странное, что Николай Иванович на цыпочках вышел из кухни и с недоумевающим видом огляделся вокруг, потому что ему показалось, что и комната не та.
Через полчаса по комнате пронесся зычный зов:
— Кукушкин! — но в сиплом {сиплом вписано.} голосе {Далее было начато: капит<,ана>,} звучали новые, незнакомые ноты.
Кукушкин зашевелился и после нового крика, осторожно стукая каблуками, вошел в комнату. Потупив голову, он стал у порога и замер. И на этого жалкого {Было: капит<,ан>,} человека капитан мог сердиться!
— Кукушкин!
Пальцы денщика слегка зашевелились и снова оцепенели.
— Украл деньги?
— Украл… не… не…
Голос Кукушкина дрогнул, и пальцы пришли в быстрое (л. 29) движение. Капитан молчал.
— Значит, теперь судить тебя будем?
— Ваше благородие… Не дайте погибнуть.
Капитан быстро вскочил и, подойдя к Кукушкину, взял его за плечи.
— Дурак ты, дурак. Да разве же я и вправду… да разве же я из-за грошей стану… Эх ты! — капитан дернул Кукушкина и, отвернувшись, подошел к окну, точно в эту темную рождественскую ночь можно было хоть увидеть что-нибудь на улице. Но капитан увидел и, поднеся руку к лицу, смахнул что-то, что мешало видеть яснее.
— Ваше благородие…
В голосе денщика слышалось то самое, что так удачно смахнул капитан. Жирная спина капитана была неподвижна.
— Ну что? — глухо донеслось от окна.
— Ваше благородие… Накажите меня.
— Будет, будет глупости говорить.
Капитан обернулся, и Кукушкин, с размаха бросившись перед ним на колена, хотел обнять ноги, но капитан с кряхтением приподнял его и, стараясь оторвать руку от губ денщика, неловко поцеловал его в стоящие дыбом волосы {Было: чуб (незач. вар.)}, похлопал по плечу и, оттолкнув от себя {Далее было: произнес}, шутливо, но странно звучащим для шутки тоном произнес:
— Пошел, пошел!.. Что я поп, что ли. Налей-ка в графинчик водки. Живо! одна нога там, другая здесь!
(л. 30) Кукушкин утирал кулаком глаза, вышел и, вернувшись, робко доложил, что водки нету.
— Так сбегай, братец. Закусочки дорогой прихвати {Далее было: Деньги возьми в новых брюках. / Кукушкин стоял. / — А? что?.. Погоди, сейчас… (исправленное взято в круглые скобки)}.
Капитан торопливо достал деньги и, передавая Кукушкину трехрублевку (последнюю), крикнул вдогонку помчавшемуся денщику, чтобы он того, оделся.
— Ничего, вашбродь, я одним духом слетаю.
…Длинна и темна рождественская ночь. Все более крепчал мороз {Вместо: Все более крепчал мороз. — было: Мороз все более крепчал.}. Слабым и кротким светом сияют звезды над землей, скованной в его железных объятиях. Давно уже погасли в домах огни. Там, где за час перед тем стояла ярко сверкающая елка и было шумно и радостно, царил мрак ночи {Далее было: под}, скрывавший оборванное и поломанное дерево. Те, кто искренно или притворно радовались вокруг него {Вместо: вокруг него — было: около елки}, давно разъехались по домам и спали — одни спокойно, другие — и во сне переживая фальшь заказного веселья {Далее было: и непритворных забот}. В замерзших окнах капитанского домика еще светился огонек, бросая желтоватый отблеск на снег.
— Так ты говоришь, домой отослал?
— Так точно, вашбродь. Я вам, ваше благородие, зараб…
— Но, но — что за глупости?
Капитан пыхнул папиросой и, глубже усевшись в ободранном кресле, блаженно закрыл глаза, созерцая внутри себя что-то одному (л. 31) ему ведомое. Кукушкин на кончике стула сидел у притолоки {Далее было: — Так ты} и не сводил глаз с Николая Ивановича.
— Так, ты думаешь, они рады?
— Помилуйте, вашбродь, да это я, уж это…
— Да, да.
Новый клуб дыма закутал красную физиономию капитана и его сияющую лысину.