Из жизни и литературы, Гуревич Любовь Яковлевна, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

ИЗЪ ЖИЗНИ И ЛИТЕРАТУРЫ.

Еще о княз В. Вяземскомъ.— Правдивое слово о княз В. В. Вяземскомъ.— Новйшіе московскіе скорпіоны. Пастеръ.— Памяти H. В. Стасовой.

Еще о кн. Вяземскомъ *)

*) Изъ множества заявленій, полученныхъ нами по поводу статьи ‘Недли’ о княз В. Вяземскомъ, мы выбрали для печати пока только небольшую замтку г. В. Корсакова и письмо А. П. Суворовой, проникнутое сердечною искренностью, своимъ горячимъ тономъ возбуждающее къ себ довріе и уваженіе. Но не предавая гласности прочихъ документовъ, мы считаемъ себя обязанными, однако, сообщить нашимъ читателямъ, что вс они имютъ приблизительно-одно и то-же содержаніе. Въ каждомъ изъ заявленій категорически опровергается все, что въ стать ‘Недли’ о кн. В. В. Вяземскомъ увренно выставлялось, какъ неопровержимые факты, рисующіе жизнь кн. Вяземскаго въ новомъ и врномъ свт. О Вяземскомъ вс корреспонденты говорятъ въ тон глубокаго уваженія, какъ о человк, выдающемся во всхъ отношеніяхъ. Предлагая намъ перепечатать свою обширную статью, появившуюся въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’, г. П. Обнинскій общаетъ намъ рядъ самыхъ подробныхъ возраженій въ будущемъ, если, по ходу журнальной полемики, ‘священная’ для него память покойнаго В. Вяземскаго будетъ кмъ-нибудь вновь оскорблена столь незаслуженнымъ образомъ. Только за недостаткомъ мста мы не можемъ воспользоваться любезнымъ предложеніемъ почтеннаго публициста и, не давая перепечатки его горячо написанной статьи, упоминаемъ о ней здсь, какъ о документ, который вмст съ письмами пр. К. Бестужева-Рюмина и А. Мантейфеля, не можетъ не имть значенія въ глазахъ безпристрастныхъ судей. Затмъ мы получили небольшое письмо отъ г-жи N., т.-е. А. П. Мантейфель, сообщающей, что она передавала автору ‘Дознанія’ разные ‘смшные курьезы’, нисколько не обидные по существу для памяти кн. Б. Вяземскаго и, во всякомъ случа, совсмъ не предназначенные и даже не пригодные для печати. Присланы въ редакцію ‘Свернаго Встника’, кром того, коллективное показаніе крестьянъ села Кудаева, гд жилъ кн. Вяземскій, письмо переплетчика Кузнецова, показаніе крестьянина едора Гаврилова, письмо отъ учениковъ князя Вяземскаго, Николая Мантейфеля и Валерія Мантейфеля, опроверженіе частнаго землемра И. Я. Охочинскаго и нкоторыя другія письма. Думаемъ, что печатаніе всхъ этихъ документовъ, вызванныхъ дознаніемъ ‘Недли’, только увеличило-бы черезчуръ разросшуюся житейскую путаницу, произведенную страннымъ, необдуманнымъ поступкомъ ‘Недли’. Оригинальная и яркая личность князя В. Вяземскаго могла-бы, повидимому, дать прекрасный матеріалъ для психологической характеристики, но для такой характеристики, повидимому. еще не настало время. Редакція.

‘Не могутъ же стать вдругъ твоими друзьями
Т, кому все твое существо ненарокомъ
Служитъ тайнымъ и вчнымъ упрекомъ!’
Гете.

‘Мнніе подчинено закону движенія маятника.
Только съ теченіемъ времени оно попадаетъ
на точку покоя и становится незыблемо.
Шопенгауэръ.

Грустно браться за перо, чтобы отвчать г. Меньшикову на его ‘дознаніе’… Какъ писать, какъ говорить, когда желаешь молчать, махнуть рукой на поднятыя пересуды, на некрасивую травлю того, память о комъ дорога, кто давно отошелъ уже въ вчность. Вотъ почему хотлось бы быть, по крайней мр, хоть краткимъ, но, по самому существу дла, и это едва-ли удастся…

Наступила какая-то вальпургіева ночь съ дикой, непристойной, пляской, затянной надъ бдной и одинокой могилой… На литературномъ базар циркулируютъ о кн. Вяземскомъ два совершенно противоположныхъ мннія: ‘вопіющая ложь’, разсказанная г. г. Мантейфель, Обнинскимъ и мною, ф ‘ложь’, заключающаяся въ истинно добромъ отзыв о княз, и меньшиковская ‘истина’, смшивающая покойнаго князя съ грязью. Очевидно г. Меньшиковъ малюя князя, въ сущности намалевалъ злодя, и сходство это ‘до того точно, что становится подозрительнымъ’… Какъ бы то ни было, но мы имемъ теперь два портрета князя, совсмъ не похожіе другъ на друга. Чтобы разобраться въ этомъ противорчіи, необходимо установить цнность на свидтельскія показанія, добытыя авторомъ ‘дознанія’.

II.

Если читатель, просматривая статью г. Меньшикова, задастъ себ трудъ сдлать подсчетъ отзывамъ о княз разныхъ лицъ, то окажется, что наибольшее число показаній, числомъ 11, даетъ ‘помщица г-жа N’, 7 отзывовъ длаетъ семья Ульяновыхъ и 7 показаній выпадаетъ на долю ‘бабки Анны’. Что касается остальныхъ лицъ, то они даютъ отъ 1 до 3 отзывовъ о княз.

Такимъ образомъ наибольшее число показаній принадлежитъ г-ж N, Ульяновымъ и отцамъ-священникамъ. Ежели же обратить вниманіе на то, что во многихъ мстахъ своей статьи г. Меньшиковъ отмчаетъ глухо: ‘одна помщица’, ‘разсказываютъ’, ‘говорятъ’ и пр., то по рчамъ всхъ этихъ анонимовъ мн, какъ лицу знающему ‘и т края и тхъ людей’, не трудно было открыть, кто именно эти анонимы. И что же оказывается? Это все т-же г-жа N и Ульяновы… Читаешь г. Меньшикова и съ перваго раза удивляешься этой громадной толп свидтелей противъ ненавистнаго имъ покойника, а посмотришь попристальне и увидишь, что это все одни и т-же лица… Выходитъ совершенно тоже, что въ театр, когда передъ зрителями парадируютъ несмтныя полчища воиновъ. Зайдите за сцену и вы увидите, что это не полчище, а ничтожная кучка людей торжественно марширующая кругомъ одной кулисы. Тмъ не мене эфектъ для театральной публики выходитъ полный, какъ въ данномъ случа и для читателей меньшиковскаго ‘дознанія’.

Вотъ напр., показаніе — по увренію г. Меньшикова — ‘одной помщицы:’: ‘Знала какъ-же, 30 лтъ знала этого бродягу’. Это показываетъ г-жа N. (Я сохраню этотъ анонимъ). Г-жа N мн самому этимъ словомъ ‘бродяга’ называла князя. Тогда же она мн сказала: ‘написать все можно — бумага терпитъ’, что тоже г. Меньшиковъ приписываетъ ‘одной помщиц’, т. е. какъ будто еще новому свидтелю противъ князя. Разсказъ о сн, которое было выброшено въ Пару — принадлежитъ Ульянову, хот автора разсказа г. Меньшиковъ не называетъ. Вопросъ, предложенный ‘одною помщицей’ Прокопію, о порч двокъ, поднятъ тою же г-жею N. Разсказъ ‘одной помщицы’ о неспособности князя учить дтей, о грубомъ обращеніи съ ними — переданъ опять таки г-жею N и пр. пр. Нтъ даже никакой нужды страница за страницей слдить за показаніями всхъ меньшиковскихъ анонимовъ, которые и мн кое-что говорили ‘съ пной у рта’, когда прочитали написанный мною біографическій очеркъ. Больше всего, однако, я слышалъ тогда отрицательныхъ отзывовъ о княз отъ г-жи N. Отъ нея же я знаю, что думалъ и какъ отзывался о моей стать Ульяновъ. Самъ же я съ Ульяновымъ никогда не имлъ охоты ни видться, ни говорить. Тогда же, при нашей встрч въ январ 1894 г., г жа N, между прочимъ, сказала: ‘поврьте, найдется человкъ, который напишетъ намъ опроверженіе на вашего князя’. По странной случайности, этимъ человкомъ оказался г. Меньшиковъ. Понятно, я никакъ не ожидалъ, что за такую работу возьмется писатель изъ ‘Недли’. Я полагалъ, что ‘въ распоряженіе’ г-жи N и Ульянова будетъ присланъ кто-нибудь изъ сотрудниковъ такихъ изданій, какъ ‘Моск. Вд.’. ‘Гражданинъ’, ‘Русское Слово’ и т. п, но вышло иначе. Прикрывая, можетъ быть, изъ вполн естественныхъ побужденій анонимъ г-жи N, авторъ ‘дознанія’ пользуется этимъ довольно удачно для увеличенія числа лицъ, говорящихъ противъ князя. Такъ г. Меньшиковъ пишетъ: ‘семья г. Мантейфель о княз отзывается крайне отрицательно’ и ни полусловомъ не обмолвливается, что ‘помщица г-жа N связана съ семьею г. Мантейфеля. Ежели не считать А. П—ча, который дурно о княз отзываться не будетъ, то остаются: второй сынъ Валерій, ученикъ и любимецъ князя, никогда о немъ дурно не отзывающійся, малолтніе Владиміръ и Петръ и г-жа N. Читатели, не знающіе этихъ подробностей, полагаютъ, что дйствительно вся семья г. Мантейфель неодобрительно отзывается о княз, а на поврку выходитъ, что неодобрительно отзывается только одно лицо, все та же г-жа N.

Подобнымъ-же пріемомъ пользуется г. Меньшиковъ для увеличенія числа голосовъ противъ князя и въ нашей семь. Авторъ говоритъ, что ‘познакомился съ моимъ отцомъ, хорошо знавшимъ князя, съ моимъ братомъ и другими*ЛИ. сейчасъ-же спшитъ прибавить: ‘вс говорятъ о княз неблагопріятно и проч.’. Кто-же, однако, эти вс? Мой отецъ не только не говорилъ, что онъ хорошо знаетъ князя, но, напротивъ, сказалъ, что онъ лично не зналъ князя, а потому и отзываться о немъ хорошо или дурно не можетъ. То-же и братъ. Братъ вовсе не зналъ князя и никогда имъ не интересовался, а стало быть не имлъ никакого основанія отзываться дурно о княз, если не считать основаніемъ то, что онъ могъ слышать отъ г-жи N и Ульяновыхъ. Подъ ‘другими’ надо разумть мою нервно-больную сестру, не проронившую ни единаго слова при посщеніи Капустина г. Меньшиковымъ и, наконецъ, жену брата, которая едва-ли не въ первый разъ услышала и имя-то Вяземскаго въ день прізда къ намъ г. Меньшикова. Но все это нисколько не смущаетъ автора ‘дознанія’ и, говоря о моихъ семейныхъ, онъ преспокойно заявляетъ: ‘вс говорятъ о княз неблагопріятно’…

III.

Почему-же главнымъ образомъ г-жа N и Ульяновы недовольны княземъ? Почему г-жа N купно съ Ульяновыми и отцами-священниками даютъ неодобрительный аттестатъ князю? Чтобы отвтить на эти вопросы, надо знать — кто такая г-жа N и что такое Ульяновъ. А для этого неизбжно приходится набросать характеристики этихъ двухъ личностей. Г-нъ Меньшиковъ малевалъ портретъ князя главнымъ образомъ на основаніи свидтельствъ этихъ двухъ лицъ, а это ставитъ меня въ необходимость сорвать маски и съ самихъ свидтелей. Это стоитъ мн невроятныхъ усилій надъ собой въ особенности по отношенію г-жи N… Ограничусь-же двумя тремя штрихами, сохраняя полное инкогнито этой особы. Г-жа N по самому своему происхожденію тяготетъ къ той каст, о представителяхъ которой въ словар Даля исписано нсколько страницъ in folio. Эта дама въ достаточной степени истерзана жизнью, съ надтреснутыми нервами. Она естественно находится почти всегда въ какомъ-то приподнятомъ ‘состояніи. Другою я никогда ее не зналъ. Ея взгляды на жизнь и ея задачи никогда не выходили изъ границъ мелочной заботливости объ идеалахъ довольства и дворянскаго благополучія. При такихъ данныхъ уже одна исторія ‘обдлыванія’ княземъ чехловъ, ‘надтыхъ къ празднику на мебель’, никогда-бы но примирила г-жу N съ княземъ. А тугъ еще князь, не стсняясь присутствіемъ г-жи N, не жаллъ красокъ въ своихъ безпощадныхъ отзывахъ о нашихъ отцахъ-священникахъ… Какова-же посл этого цнность показаній г-жи N и возможно-ли имъ доврять? Пусть судятъ объ этомъ сами читатели. Я не буду уже говорить о томъ, на сколько г-жа N была далека отъ пониманія князя. Эта почтенная дама напоминаетъ мн другую не мене почтенную жену одного профессора, которая, вскор посл смерти Ломоносова, услыхавши однажды въ обществ похвалы нашему ученому, вдругъ обратилась къ говорящимъ и спросила: ‘про какого это вы М. В-ча говорите, ужъ не про Ломоносова-ли?’ и, получивши утвердительный отвтъ, авторитетно замтила: о, полноте господа: я его очень хорошо знала, это былъ нашъ сосдъ. Самый пустой былъ человкъ! У него и посуды-то въ дом не было: бывало каждое утро къ намъ за кофейникомъ отъ него бгали’. Только подобною-же мркою г-жа ‘N могла измрять князя.

Еще меньшую цннность имютъ на мой взглядъ показанія Ульянова (объ ульяновскихъ ‘барышняхъ’ я и говорить не буду — это ‘унисоны’), этого второго устоя, на которомъ зиждется добытая г. Меньшиковымъ ‘истина’.

Каюсь, не безъ намренія, раньше, я употребилъ выраженіе: что такое Ульяновъ? Это вдь ‘не личность’, а цлое явленіе русской пореформенной жизни. Явленіе, отлившееся уже въ совершенно законченный и опредленный типъ волостеля-дльца, ‘непремннаго’ земца, друга и пріятеля каждаго мстнаго кабатчика, торговца, фабриканта. Дльца то черезъ-чуръ осторожнаго, то безмрно храбраго въ своихъ безконечно варьирующихъ хищническихъ авантюрахъ, не чуждыхъ удивительной изобртательности и безцеремонной наглости. Это не типъ грубаго озврлаго кулака, нтъ, ‘бери чиномъ выше’! Характеристическая особенность этого рода дльцовъ — извстный лоскъ, вншняя благовоспитанность, если хотите, и необыкновенная почтительность къ власти. Путемъ темныхъ и сложныхъ манипуляцій они опутываютъ окружное населеніе, всюду имютъ своихъ сторонниковъ-горлановъ и такимъ образомъ длаются безсмнными диктаторами своей волости. Это своего рода мужицкіе Бисмарки, находящіеся an courant всей уздной жизни… Крестьянство они считаютъ ‘быдломъ’ и естественнымъ удломъ этого ‘быдла’ признаютъ крпостное состояніе. На освобожденіе крестьянъ всегда готовы смотрть какъ на актъ ‘Высочайшаго увлеченія’ и корректируютъ это увлеченіе необузданнымъ самовольствомъ, подъ охраною законовъ. Любимое ихъ выраженіе: ‘нонче слабъ народъ сталъ’! И, какъ панацею отъ этой ‘слабости’, рекомендуютъ розги — ‘лсу мало на ваши спины’!.. Знакомый со всею округой, знающій каждаго въ лицо, видящій въ каждомъ карман, всюду рыскающій, все высматривающій, вчно соображающій и промышляющій о своихъ личныхъ нуждахъ и пользахъ, облеченный самъ властью и пользующійся довріемъ властей выше его стоящихъ, такого рода длецъ есть настоящій бичъ населенія. Оно его трепещетъ и боится пуще всякаго станового, исправника, земскаго начальника, мимолетомъ назжающихъ въ деревню. Въ глазахъ населенія онъ есть ‘альфа и омега’, первая и послдняя инстанція, дальше которой идти некуда для разршенія всхъ тхъ безконечныхъ недоразумній, которыя такъ обильно и щедро плодитъ жизнь въ безпросвтно темной крестьянской сред…

Съ подобнаго-то рода дльцомъ-волостелемъ, въ свое время, повстрчался князь. Разумется, они мгновенно стали врагами…

IV.

Теперь этотъ длецъ свидтельствуетъ противъ князя! Какую же вру можно дать такому свидтелю?! Князь насквозь видлъ Ульянова. Не стсняясь, въ теченіе многихъ лтъ, князь доказывалъ и разъяснялъ дльцу его зловредность для окружнаго населенія и тмъ ковалъ себ заклятаго врага. Бывшему военному писарю, солдату николаевскихъ временъ, трудно, конечно, было оппонировать князю. Но тмъ хуже… Этотъ писарь былъ все же умница. Онъ нюхомъ чувствовалъ, что усвой онъ хоть частицу понятій князя о томъ, что хорошо и что дурно и, какъ дымъ, разлетятся вс его писарскія вожделнія, и вотъ злоба и негодованіе противъ князя растутъ, какъ комъ снга, скатывающійся съ горы… Ульяновъ никогда не произносилъ имя князя безъ ругательствъ. Вс средства были хороши, чтобы унизить этого врага. Меня нисколько бы не удивило, если-бы даже Ульяновъ предъявилъ г. Меньшикову всхъ старухъ с. Кудаева и окрестныхъ деревень въ качеств бывшихъ жертвъ князя. Сдлать это ему не представляло ни малйшаго труда. При томъ положеніи, которое занимаетъ среди тамошняго населенія Ульяновъ, ему достаточно-бы было ничтожнаго давленія на старушичьи мозги, и цлый хоръ ‘свидтелей’ и ‘свидтельницъ’ былъ-бы къ его услугамъ.

Но въ той же семь Ульянова, у того же семейнаго очага принципіальнаго ненавистника князя, росъ и возмужалъ родной сынъ Ульянова, Матвй Ильичъ, знавшій князя, любившій и понимавшій его. Онъ, очевидно, не раздлялъ воззрній своего отца…

Матвй Ильичъ замнилъ временной деревянный крестъ на могил князя крестомъ чугуннымъ и у подножія его выбилъ слова Пушкина:

‘Замчательные люди проходятъ у насъ безслдно —
мы лнивы и нелюбопытны’.

Обстоятельство это только показываетъ, какъ безпристрастно велось меньшиковское ‘дознаніе…’

Что сказать о свидтеляхъ изъ бывшихъ крестьянъ князя? Вс эти лица и до днесь въ сущности ‘крпостные’, если уже не Вяземскаго, то Ульянова и г-жи N. Люди эти не воспользовались дарованной имъ свободой. Какъ прежде они ютились около ‘своихъ господъ’, такъ теперь они превратились въ захребетниковъ тхъ, кто по своему общественному положенію могъ имъ замнить прежняго владльца. Люди, подобные Прокопію, Гаврил, бабк Анн и пр., теперь Ульянову и г-ж N говорятъ: ‘вы наши отцы, мы ваши дти’, какъ когда-то тоже самое говорили князьямъ Вяземскимъ. Мн не было и 16 лтъ, когда я зналъ уже Гаврилу. Еще тогда его новый баринъ рекомендовалъ мн его, какъ ‘лакея въ душ’, а Гаврила, не смущаясь дкостью такой рекомендаціи, ухмылялся и хихикалъ, видимо довольный барскою шуткой и милостивымъ вниманіемъ… Гаврила, Прокопій — это Молчалины барской дворни. Полагаю, что изъ угожденія выше ихъ стоящимъ, подобнаго рода люди могутъ давать показанія, какія понадобятся… Въ сноровк и чуть угодливости природа имъ не отказала, и все дло въ томъ, въ какомъ тон заговоритъ съ ними ‘вопрошатель’ и ‘дознаватель’ и ‘кто онъ самъ будетъ’. Я съ дтства не разрывалъ моей связи съ Серпуховскимъ уздомъ и за все это долгое время хотя-бы единый намекъ далъ мн поводъ заподозрить князя хоть въ чемъ-нибудь изъ того, что понадобилось возвести на него г. Меньшикову. Напротивъ, каждый мой пріздъ въ т края все больше и больше знакомилъ меня съ выдающеюся личностью князя и заставлялъ вдумываться въ эту богато одаренную натуру, въ это большое, истинно человческое сердце. Помимо мотивовъ: угодливости и властнаго давленія на мннія свидтелей со стороны, не послднюю роль въ ихъ отзывахъ о княз играло, вроятно, и ихъ полнйшее непониманіе личности князя. Эти чудовищно безобразные отзывы бывшихъ дворовыхъ и крпостныхъ отчасти напоминаютъ мн замчаніе о Даламбер его служанки.

Какія-же причины заставляютъ отцовъ-священниковъ неодобрительно отзываться о княз? Прежде всего они очень хорошо знали, что князь имъ сильно не симпатизируетъ. Во-вторыхъ, вс они съ большимъ решпектомъ относятся къ Ульянову. Нтъ сомннія, что тамъ, какъ говорятъ у насъ, ‘въ волости’, въ дом Ульянова, въ этомъ болот, откуда выходили вс черти противъ князя, отцы выслушивали о немъ цлыя притчи, которыя извстнымъ образомъ настраивали ихъ воображеніе противъ князя… Наконецъ, кто-же изъ нихъ, теперешнихъ, могъ знать князя — вдь это все новые люди, сравнительно очень недавно пріхавшіе въ наши края. Г. Меньшиковъ ссылается главнымъ образомъ на благочиннаго отца Ев. Соколова, будто-бы записавшаго много разсказовъ о княз, ‘но когда умеръ князь, священнику стало жаль его, и онъ сжегъ записки о немъ: de mortuo aut bene, aut nihil’. Отчего-же отцу благочинному не было жаль князя, когда о немъ онъ передавалъ всякій вздоръ г. Меньшикову? Не объясняется-ли это ‘жалю — не жалю’ отца Соколова тмъ ‘страннымъ пристрастіемъ къ Каткову’, которое отмчаетъ и самъ г. Меньшиковъ? Не потому-ли же ‘странному пристрастію’ о. Соколовъ именуетъ князя нигилистомъ и революціонеромъ?

Показаніе Кузнецова съ классическою, можно сказать, ссылкою на Илью Агафонова, т. е. того-же Ульянова, весьма характерно. Оно указываетъ на предварительную ‘спвку’ этихъ двухъ лицъ. Хотя у Кузнецова могли быть и старые счеты съ княземъ, не разъ защищавшимъ дтей Кузнецова отъ ихъ отца.

H. В. Воронковъ говоритъ, что его показаніе г. Меньшиковъ исказилъ и какъ-бы умышленно не въ пользу князя. Судя по письму отъ 1 мая 1895 г., полученному мною отъ г. Мантейфеля, отзывъ о княз Кирьякова, приводимый въ ‘дознаніи’, тоже искаженъ {Письмо г. Мантейфеля отъ 1-го мая 1895 г. ‘Сегодня 1-го мая, я вспомнилъ о моемъ вчно ушедшемъ друг княз В., и уйдя въ сосновый боръ (чтобы быть къ нему поближе), я сталъ читать ваши статьи, посвященныя его памяти и… многоуважаемый добрый мой Владиміръ Алексевичъ… читая эти теплыя, никогда не остывающія строки, я заливался горькими слезами… какими я ни разу не плакалъ еще со дня кончины князя, этого вчно юнаго, не умирающаго старца, друга моей жизни… Я и сейчасъ плачу, хотя и не охотникъ до этого. Вспомнились мн мои юные, студенческіе годы, Грановскій, дтскія грезы о всеобщемъ счасть и не разлучно съ ними всей душой моей завладлъ чудный образъ князя, который, несмотря на разность нашихъ лтъ, всегда умлъ длить со мной и восторженныя мечты, и идеалы молодости… Вспомнилъ я, какъ онъ съ упоеніемъ читалъ въ вихровскомъ саду и на берегахъ Нары вдохновенные стихи Пушкина, Гейне, Лермонтова… Какъ я бгалъ къ нему въ боръ съ каждымъ удачнымъ переводомъ изъ Гейне и Байрона (Гяура) Онъ такъ все понималъ, такъ любилъ все мірозданіе, начиная отъ далекой звзды, отъ пышнаго Оріона и кончая незамтной бабочкой, букашкой, червякомъ, ползающимъ въ трав, къ которому онъ склонялся съ любовью… Вспомнилъ, какъ онъ посвящалъ меня во вс сокровенныя прелести природы и поэзіи… Какъ онъ слышалъ въ звукахъ Моцарта и Шопена тайный откликъ на все занимавшее его, видлъ связь, для насъ можетъ быть недоступную, въ мір цвтовъ, дремучаго лса, въ движеніи планетъ съ созвучіями этихъ вдохновенныхъ піастровъ! Вспомнилось, какъ онъ толковалъ мн о томъ, что музыка есть душа ваянія, оживляющаго недвижныя статуи, которыхъ онъ такъ страстно любилъ! Его даръ — мраморныя Венеру и Юнону — я и теперь храню, какъ святыню въ своей гостинной!

Благодарю васъ глубоко, искренно за эти прекрасныя минуты, за то, что вы какъ будто вернули мн вашими строками моего друга и вырвали у меня хорошія, человческія слезы.

Вашъ очеркъ написанъ тепло, благородно, красиво, и главное — онъ воспроизводитъ внутренній, нравственный обликъ князя!

Цлую васъ за это, милый Владиміръ Алексевичъ. Заключительный аккордъ Обнинскаго трогательно внчаетъ вашу статью-симфонію, вполн достойную такой героической личности. Слава вамъ, что вы въ ‘царств тьмы’ и изнуряющаго всхъ эгоизма — высоко подняли свточъ дивнаго мужа! Какъ кстати пришлось ваше слово нашему духовно-бдному поколнію. Словно ударъ колокола въ глухую ночь, напугавшій совъ, филиновъ и сычей.

Если будетъ досугъ и охота, черкинте въ Серпуховъ. Весь май я буду странствовать по земскимъ школамъ для экзаменовъ.

Вашъ душевно
А. Мантейфель.

Мой черствый хозяинъ Кирьяковъ прочелъ вашу статью, какъ близко знавшій князя въ Серпухов, и въ восторг, хотя и купчина, но искра Божія еще есть. Онъ мн разсказалъ новыя поразительныя вещи о княз и его безграничной жалости къ людямъ. Князя онъ (купчина) боготворитъ. И камни даже возопіяли и подвиглись.

Обнинскій говоритъ, что вы мало развили важный пунктъ о неподготовленности русскаго общества для такихъ дятелей.

Обнинскій сказывалъ, что ваша статья о княз въ Казани поразила всю интеллигенцію и прокуроръ Симоновъ просто съ ума сходитъ о княз (что не видалъ его). Вы сдлали furor тамъ.}.

Въ своемъ ‘дознаніи’ г. Меньшиковъ, между прочимъ, говоритъ: ‘Наконецъ, это бродяжничество князя-Рюриковича показалось зазорнымъ мстнымъ дворянамъ’. Въ доказательство этого вздора г. Меньшиковъ увряетъ, что ‘предводитель дворянства (кому же не вступиться за дворянъ, какъ не предводителю!), Шнейдеръ, устроилъ князя старшимъ сторожемъ при земской больниц’.

Нашихъ дворянъ никогда не шокировалъ князь, потому что никто изъ нихъ не зналъ за княземъ тхъ гадостей, что разсказываетъ о немъ г. Меньшиковъ. Большинство дворянъ, кто о немъ слышалъ, отзывалось о княз, какъ о чудак и оригинал и только. Г. Шнейдеръ никогда не былъ у насъ предводителемъ дворянства, которымъ и по днесь состоитъ г. Рюминъ. А. Ф. Шнейдеръ былъ предсдателемъ серпух. земской управы и просилъ только князя присмотрть за постройкой больницы, какъ человка знающаго и интересующагося. ‘Г. Шнейдеръ пишетъ авторъ дознанія’, будто-бы выразился: ‘надо убрать эту тварь, чтобы но свту не бродила’. Смемъ уврить г. Мельникова, что г. Шнейдеръ не выражается такимъ языкомъ.

У такой крупной и оригинальной личности, какимъ былъ князь — враги, конечно, были, но то, что этими врагами двигало, было все такъ лично, мелко и ничтожно… Князь и его жизнь были живымъ укоромъ людской пошлости, это была личность, напоминавшая о чемъ-то другомъ, возвышенномъ, вчно дисгармонирующимъ съ людскими эгоистическими вождленіями… Но эта же личность пугала людей своею необыкновенною прямотою и искренностью… И враги не жалли ничего, чтобы отдлаться отъ этого непріятнаго для нихъ человка. Имъ онъ обязанъ тмъ, что былъ выгнанъ изъ дома своего лучшаго друга…

VI.

Нарисовавъ отвратительный портретъ какого-то злодя и объяснивши въ то-же время читателямъ, что это и есть ‘настоящая’ фотографія съ Вяземскаго, г. Меньшиковъ, очевидно, самъ ужаснулся тому, куда завело его усердіе, достойное лучшей участи. Подъ конецъ своей статьи онъ силится ослабить произведенное впечатлніе и пишетъ: ‘Я увренъ, что біографы Вяземскаго безъ злаго умысла {Курсивъ мой.} исказили дйствительный образъ князя. Они старались написать біографію какъ можно лучше — но сами находились подъ господствующимъ теперь въ обществ представленіемъ о томъ, что лучше. Послдніе годы наиболе извстно ученіе Толстого — оригинальная, увлекательная система настоящей жизни, типъ современнаго героя и т. д. Біографы князя Вяземскаго — подъ гипнозомъ моды — безсознательно придали своему герою черты моднаго типа, не будучи писателями, не умя описывать точно, біографы подчинялись представленію о княз не какимъ онъ былъ, а какимъ долженъ-бы быть. Лтъ 20 тому назадъ, при другомъ общественномъ настроеніи, т же біографы {Курсивъ мой.} изобразили бы князя революціонеромъ, пошедшимъ въ народъ для пропаганды, деревенскимъ агитаторомъ и пр.’.

Г. Меньшиковъ совершенно ошибается. Ни сознательной, ни безсознательной лжи біографы не говорили. Ежели въ моемъ очерк, помщенномъ въ ‘Св. Вст.’ и есть какія либо неточности, то он вовсе не такого характера, чтобы искажали личность князя — это во-первыхъ, а во-вторыхъ именно почти 20 лтъ тому назадъ мною былъ помщенъ въ 1877 г. въ ‘Недл’ очеркъ ‘Князь-крестьянинъ’ по своей сущности совершенно тождественный тому, что я напечаталъ въ ‘Св. Всти.’ въ конц прошлаго года. Въ ‘Княз-крестьянин’ Вяземскій вовсе не выставляется революціонеромъ и агитаторомъ, хотя 1877 годъ и былъ именно годомъ большаго революціоннаго броженія среди нкоторой части нашего общества. Читатели могли-бы увидть изъ этого очерка, что князь для меня былъ все тмъ-же въ 1877 году, какъ изъ 1894. Но этого мало. Увлеченный личностью князя, его совершенно мирной истинно культурной работой на благо людей, и видя броженіе, которое всмъ еще памятно, я остановился на мысли познакомить наше общество и главнымъ образомъ молодежь съ крупною личностью князя. Съ этою цлью и былъ напечатанъ ‘Князь-крестьянинъ’. Мн думалось тогда: хорошо-бы было, ежели-бы кто нибудь изъ нашихъ большихъ писателей обратилъ вниманіе на мой слабый очеркъ и, силою своего таланта, развилъ написанное мною о княз, раскрылъ-бы молодежи новые горизонты, рекомендуя не ‘дйствіе’, а такъ-сказать самодйствіе… Я помню, какъ съ моимъ очеркомъ я собирался идти къ . М. Достоевскому. Я хотлъ съ нимъ переговорить, хотлъ просить его взять на себя трудъ написать статью по поводу ‘Кн. Пряникова’ съ указаніемъ для молодежи единственно истиннаго хотя и тернистаго пути къ благу, пути самосовершенствованія въ дух самоотверженной любви къ людямъ, на подкладк непрерывной борьбы съ собственными страстями и пр. Я рисовалъ себ, какой шумъ произведетъ горячая статья Достоевскаго, которому молодежь уже поклонялась въ то время, жадно прислушивалась къ каждому его слову… Князь Вяземскій, въ моихъ глазахъ, былъ примромъ ‘новой вры’, какъ я тогда называлъ то будущее движеніе, которое мн хотлось видть въ нашемъ обществ… Я былъ молодъ. Вс эти мысли взбудоражили мою голову. Я промечталъ всю ночь, а на утро, проглядывая моего ‘Князя-крестьянина’ я нашелъ его до того слабо написаннымъ, что стыдно было и думать идти съ нимъ къ Достоевскому… Съ тхъ поръ прошло много лтъ, но я не переставалъ интересоваться княземъ. Въ 1892 г. князь скончался и я задумалъ написать его біографическій очеркъ. Ежели я не былъ точенъ — ежели у меня вкрались хронологическія искаженія, о которыхъ, между прочимъ, мн говорилъ и г. Мантейфель, но уже посл напечатанія очерка въ ‘Св. Встн.’, то виною тому нкоторая спшность работы. Да и не въ хронологіи дло. Заявленіе г. Меньшикова, что ‘біографы князя’ списали точка въ точку ученіе Толстого въ портрет кн. Вяземскаго — совершеннйшій вздоръ. Чмъ, скажите на милость, Вяземскій, о которомъ писалось въ ‘Св. Встн.’ годъ тому назадъ, отличается — въ своихъ основныхъ чертахъ — отъ ‘Князя-крестьянина’, напечатаннаго въ 1877 г., т. е. 17 лтъ тому назадъ, а тогда о нравственно-философскомъ ученіи Л. Н—ча мы еще ничего не знали. Заявленіе г. Меньшикова такая-же нелпость, какъ и увреніе г. Сементковскаго, что гр. Толстой ‘списалъ’ свое ученіе съ Вяземскаго.

VII.

Статья эта была уже написана, когда я прочелъ ‘Литературное слдствіе’ г. Меньшикова въ No 37 ‘Недли’. Въ этомъ ‘слдствіи’ г. Меньшиковъ длаетъ два дла: ругается и невольно расписывается въ своей наивности. Онъ открываетъ, наконецъ, анонимъ г-жи N и совершенно правдиво, въ этомъ нтъ ни малйшаго сомннія, разсказываетъ, кто были дйствительными е слдователями’ и ‘дознавателями’. Это все-та же неизмнная г-жа N и Ульяновы, которые, какъ оказывается, и водили г. Меньшикова по всмъ мытарствамъ, чтобы получить ‘истину’… Какой же приговоръ могъ вынести такой синедріонъ кром меньшиковскаго ‘дознанія’?! Синедріоны всегда выносятъ такія приговоры — это было извстно еще 2000 лтъ тому назадъ…

Шумъ поднятый въ литератур меньшиковскимъ ‘дознаніемъ’, повидимому, пришелся по вкусу многимъ. Люди вообще склонны радоваться больше опорочиванію своихъ ближнихъ чмъ ихъ прославленію.

‘Non hatred is by far the longest pleasure’.

Старая, печальная истина! Кажется ясно, что человкъ, говорящій добро о другомъ, да еще мертвомъ, не можетъ руководиться низостью.

Предложеніе г. Меньшикова отправить въ Серпух. уздъ изъ любой редакціи довренное лицо для вторичнаго опроса свидтелей — замчательно наивно. Да разв кто не вритъ г. Меньшикову, что дама, длецъ и К говорили именно то, что они говорили? Посылайте хоть 20 разъ, кого хотите, эта ‘камарилья’, сгруппированная около волостнаго старшины, будетъ ‘гвоздить’ одно и то же… Этимъ путемъ не добьетесь непринужденныхъ показаній.

‘Время’ — вотъ ‘благородный справедливый человкъ’. Подождемъ его приговора. Онъ же будетъ и судомъ общественной совсти. Это будетъ надежне ‘дознанія’, свидтели котораго ‘соборне’ пропли такую своеобразную ‘вчную память’ надъ могилою своего брата-человка…

В. Корсаковъ.

Правдивое слово о княз В. В. Вяземскомъ.

Я съ самаго дтства помню князя Василія Васильевича Вяземскаго, какъ друга нашей семьи. Молчать, посл возмутительной клеветы, взведенной на него ‘Дознаніемъ’ г. Меньшикова, немыслимо. Василій Васильевичъ былъ извстенъ всему Серпуховскому узду, какъ рдкой души человкъ. Состояніе свое онъ роздалъ бднымъ и погорльцамъ. Если случалось у кого изъ крестьянъ несчастье, каждый бжалъ за помощью къ князю. Многіе эксплоатировали его, но онъ, не смотря на то, съ горячимъ участіемъ откликался на каждый призывъ нуждавшагося въ его помощи. Все это онъ совершалъ просто, безъ малйшей рисовки. Эстетикъ и художникъ, Вяземскій былъ глубокоразвитымъ и образованнымъ человкомъ. Въ его лсномъ домик была устроена большая мастерская, въ которой онъ плотничалъ безъ посторонней помощи. Весь свой заработокъ онъ отдавалъ бднымъ. Возможно-ли, чтобы въ той мстности, гд память о княз, какъ о человк гуманномъ и отзывчивомъ на все доброе, еще слишкомъ свжа, г. Меньшиковъ могъ собрать лишь одни возмущающія общественную совсть факты?

Состраданіе къ людямъ есть источникъ всякой нравственности. Это замтилъ еще Шопенгауэръ. Это состраданіе къ людскимъ немощамъ яркою чертою проходитъ въ жизни Василія Васильевича, Если-же были въ его молодости какія-либо слабости и уклоненія отъ добраго пути, то позднйшая его жизнь, полная стоическаго отреченія отъ личнаго блага, вполн искупила вс заблужденія юности. Лишь очень рдкія, исключительныя души способны пожертвовать личнымъ счастьемъ для другихъ.. Слова: зврь, истязатель я прочіе рзкіе эпитеты, брошенные г. Меньшиковымъ по адресу покойнаго князя, не даютъ читателю никакого понятія о настоящемъ, истинномъ Василіи Васильевич Вяземскомъ. Тотъ не зврь и истязатель, у кого сердце согрто любовью къ ближнему, а князя согрвала именно такая любовь. Тотъ не зврь и не истязатель, кто благоговлъ передъ Христомъ, кто любилъ Христа изысканною любовью тонко чувствующей религіозной и эстетической натуры. Я упоминаю все это, какъ о фактахъ, сжившихся со мною съ самаго дтства и глубоко запавшихъ въ мою душу. Поэтому, понятно негодованіе родного брата моего А. П. фонъ-Мантейфеля, въ родовомъ имніи котораго, Сельц Вихров, подъ Серпуховомъ, провелъ часть ныншняго лта г. Меньшиковъ. Ни братъ мой, ни его почтенные сосди, хорошо знавшіе покойнаго князя, ничего не подозрвали о ‘Дознаніи’ г. Меньшикова.

Бывшій прокуроръ московскаго окружнаго суда, извстный публицистъ П. Н. Обнинскій хорошо зналъ кн. Василія Васильевича. Знала его отлично и семья Чебышевыхъ, изъ которыхъ знаменитый математикъ Пафнутій Львовичъ недавно скончался, но живъ его родной братъ, бывшій военный профессоръ. Владиміръ Львовичъ Чебышевъ. Названныя лица, я искренно въ томъ убждена, подтвердятъ каждое слово моего настоящаго письма. Они изстари входили въ кругъ близкихъ знакомыхъ нашей семьи. Грустно издали смотрть на нравы, господствующіе въ нкоторой части печати. Грустно видть легкомысленное, корреспондентское издвательство надъ личностью, достойною, безъ всякаго сомннія, самаго серьезнаго изученія. Грустно читать эти развязныя изобличенія съ оттнкомъ не литературнаго, а полицейскаго розыска — съ полною готовностью искажать, извращать несомннные факты, Богъ всть ради какихъ цлей.

А. П. Суворова.

Новйшіе московскіе скорпіоны.

Въ отдленіи разслдованія направленій русской мысли тонъ уже задаютъ въ настоящее время не ‘Московскія Вдомости’ и ихъ былые соратники: он сами служатъ лишь поддержкой нкоторыхъ органовъ московской печати иного, довольно замысловатаго типа — ‘Русскаго Обозрнія’ и ‘Русскаго Слова’. Эти новйшія изданія превосходятъ вс, знакомые намъ со временъ Булгарина, образцы помянутаго отдленія, не только по цинизму своей откровенности, но и по бездарности, даже просто по дтской безтолковости. Эти свои качества, убогая газетка и жалкій журналъ проявили теперь особенно въ ‘исторіяхъ’ съ г-жей А. А. Штевенъ и съ профессоромъ А. С. Трачевскимъ. Изъ ихъ-же донесеній явно выходитъ, что оба педагога обычнымъ способомъ скромно длали простое дло — обучали народъ: одна своими школами, другой своими лекціями и учебниками. Все это, такъ сказать, вполн цензурной во вторыхъ изданіяхъ. А теперь, благодаря свженькимъ московскимъ ‘органамъ’, снабженнымъ великими глазами и малымъ чутьемъ правды, все это даетъ матеріалъ для страннаго ‘обвинительнаго акта’ и называется ‘непозволительнымъ балагурствомъ’. Такіе, слишкомъ извстные труженики, какъ профессоръ Трачевскій и г-жа Штевенъ, могутъ не тревожиться ‘указаніями’ и ‘предостереженіями’ г-дъ Александровыхъ-Шевелевыхъ. Но каждый представитель сколько-нибудь серьезной печати не можетъ не покрыться краской стыда при чтеніи столь явно-лживыхъ и столь грубо-безграмотныхъ извстій изъ спеціальнаго отдленія въ Москв. Мы, съ своей стороны, считаемъ долгомъ возвысить голосъ негодованія противъ новаго небывалаго униженія печатнаго слова самозванцами Русскаго Слова. Совсть обязываетъ насъ выставить на позоръ предъ читателями ‘Свернаго Встника’ этихъ писакъ, которые ‘обвиняютъ’ людей за ихъ преклоненіе предъ ‘поборниками человческаго достоинства, гуманности и просвщенія’ (слова г-жи Штевенъ), предъ ‘просвтительными мрами, въ широкомъ смысл новыхъ человческихъ началъ въ жизни Россіи’ (слова проф. Трачевскаго).

Пастеръ.

Въ 20-хъ годахъ въ маленькомъ домик по улиц Кожевниковъ небольшого городка Доль поселился наполеоновскій солдатъ Пастеръ, увшанный медалями, но вынужденный добывать себ хлбъ тяжелымъ ремесломъ кожевника. Вс надежды, радости и гордости солдата-кожевника сосредоточивались на маленькомъ сын Луи. Когда Луи было всего два года, солдатъ уже грезилъ о слав, о почестяхъ, которыя судьба готовитъ его сыну. Конечно, онъ славу и знатность мрилъ по своему, по крестьянски. Когда онъ перебрался въ Арбуа и Луи сталъ посщать мстный колледжъ, то часто говорилъ своему сыну: ‘когда ты будешь преподавателемъ въ колледж Арбуа, я буду самымъ счастливымъ человкомъ на земл’. Что-бы почувствовалъ старый солдатъ, если бы онъ увидлъ на томъ самомъ маленькомъ домик улицы Кожевниковъ въ Дол, гд родился Луи, памятную доску, на которой золотыми буквами написано: ‘Здсь родился Луи Пастеръ 27 сентября 1822 года’. Вотъ какой славы достигъ его маленькій Луи!.. Нужно отдать честь старому солдату, что онъ не покладая рукъ работалъ и во всемъ себ отказывалъ лишь бы доставить сыну средства для полученія образованія. Этотъ періодъ жизни Пастера прекрасно описанъ его зятемъ Vallery-Radot въ извстной книг ‘L’histoire d’un savant par ни ignorant’. Сынъ оправдалъ заботы отца и превзошелъ его надежды. Теперь нтъ даже такой глухой русской деревни, гд бы не знали если не имени Пастера, то того, что онъ сдлалъ для человчества. Пастеръ, будучи химикомъ по спеціальности и никогда не покидая своей спеціальности, прослылъ величайшимъ врачомъ и благодтелемъ всего рода человческаго, по своимъ заслугамъ передъ медицинской наукой. 29 сентября н. с. не стало этого благороднаго человка, великаго ученаго и благодтеля рода человческаго. Французское правительство устроило ему торжественные національные похороны, въ которыхъ принимали участіе вс націи. На похоронахъ рчь была произнесена министромъ просвщенія Пуанкаре, вообще талантливымъ человкомъ, прекраснымъ ораторомъ, но на этотъ разъ его рчь вышла слишкомъ блдной, малосодержательной и неудачно характеризующей Пастера. Дюпюи, бывшій министромъ просвщенія, въ 1892 г., на празднованіи семидесятилтняго юбилея Пастера, охарактеризовалъ его боле удачно. Обращаясь къ Пастеру, Дюпюи сказалъ: ‘глубокая вра въ науку, вра апостола поддерживала васъ въ теченіе всей вашей жизни противъ тоски скептицизма и обезсиливающаго разочарованія, вы были вооружены критическимъ умомъ, необходимымъ для всякаго ученаго, но вы не были скептикомъ. Вы были всегда воплощеніемъ убжденія, скажу боле — вры, которая является матерью всхъ великихъ мыслей и безсмертныхъ произведеній’. Пастеръ на юбилейномъ праздник былъ такъ растроганъ, что не могъ прочесть приготовленную рчь, которая и была прочитана его сыномъ. Въ этой рчи Пастеръ говорилъ, обращаясь къ учащейся молодежи: ‘молодые люди, молодые люди! посвящайте себя методамъ точнымъ и могущественнымъ. Вы вс, какова бы ни была ваше карьера, не поддавайтесь позорному и безплодному скептицизму, не разочаровывайтесь въ т несчастныя минуты, которыя бываютъ удломъ каждой націи. Живите въ свтломъ мір лабораторій и библіотекъ. Прежде всего ставьте себ такой вопросъ: что я сдлалъ для моего образованія? Потомъ, по мр того какъ вы будете подвигаться впередъ, ставьте себ второй вопросъ: что я сдлалъ для моей страны? И такъ дале до того момента, когда вы, быть можетъ, будете имть счастливую возможность думать, что вы въ какомъ-либо отношеніи содйствовали прогрессу и благу человчества’. Быть можетъ, эти слова благороднйшаго служителя идеи человчества будутъ приняты во вниманіе и нашей учащейся молодежью.

Памяти Н. В. Стасовой.

27 сентября скончалась на 74 году отъ рожденія одна изъ самыхъ выдающихся дятельницъ на пользу женскаго образованія, Надежда Васильевна Стасова. Несмотря на очень преклонный возрастъ H. В. Стасовой, смерть ея была совершенной неожиданностью для близкихъ ей людей. Переживъ за послдніе годы цлый рядъ опасныхъ болзней и тяжелую глазную операцію — снятія катаракты, хилая, съ очень слабымъ зрніемъ, Стасова до послдней минуты жизни была полна энергіи и какой-то ненасытимой жажды дятельности. Она умерла внезапно, отправившись по длу и потерявъ сознаніе на улиц.

Тридцать лтъ тому назадъ, въ эпоху великихъ реформъ и вызванныхъ ими прогрессивныхъ общественныхъ броженій, H. В. Стасова находилась въ числ людей, искавшихъ практическаго осуществленія для идеи женской эмансипаціи. Женское образованіе, среднее и высшее, надлежащая подготовка для женщинъ воспитательницъ и учительницъ, самостоятельный свободный женскій трудъ въ разныхъ сферахъ жизни, въ разныхъ областяхъ общественной дятельности — вс эти требованія, столь естественныя, столь необходимыя въ интересахъ здоровой культуры, оформливались лишь постепенно, удовлетворялись неохотно. Въ дл средняго образованія женщины, въ подготовк женщины къ роли ‘доброй жены и матери’ многое было сдлано со стороны государства, при сочувственной поддержк всего общества. Но вс начинанія боле глубокаго, боле радикальнаго характера, связанныя съ передлкой основныхъ понятій ‘святой старины’, шли отъ лучшихъ людей общества и. встрчая цлый рядъ грубыхъ и сильныхъ препятствій, выносились на ихъ плечахъ. Н. В. Стасова, гуманная и энергичная по природ, принадлежала къ тмъ людямъ, для которыхъ ‘борьба за право’ является неизбжнымъ дломъ всей жизни. Живое участіе въ тхъ кружкахъ и обществахъ, которыя работали надъ проведеніемъ въ жизнь эмансипаторскихъ идей, составляло для H. В. Стасовой настоящее душевное удовлетвореніе. Вся ея скромная личная жизнь, согртая только любовью жившихъ вмст съ нею братьевъ, изъ которыхъ В. В. Стасовъ, извстный художественный критикъ, вызывалъ въ ней восторженное почитаніе,— была наполнена заботами и хлопотами на пользу молодыхъ поколній, просвщеніе которыхъ ей приходилось отстаивать, вмст съ другими передовыми людьми, какъ какое-то опасное новшество.

Не приводя въ этой краткой замтк (сдаваемой нами въ печать въ то время когда въ газетахъ не появилось еще даже объявленія о первыхъ панихидахъ у гроба Н. В. Стасовой), какихъ либо біографическихъ данныхъ, не разсматривая всхъ сторонъ ея дятельности, мы хотимъ только помянуть благодарнымъ словомъ то, что было сдлано H. В. Стасовой въ качеств распорядительницы Высшихъ Женскихъ Курсовъ до временнаго закрытія этихъ Курсовъ въ 1889 г. Положеніе ея въ этой офиціальной роли было тяжелое и моментами даже щекотливое. Молодое учрежденіе, обставленное сравнительно хорошими профессорскими и преподавательскими силами, привлекавшее слушательницъ со всхъ концовъ Россіи, жило полною, кипучею, возбужденною жизнью. Толпы учащихся двушекъ, часто не вполн хорошо подготовленныхъ средними учебными заведеніями къ научнымъ занятіямъ, но чуткихъ ко всякимъ погршностямъ руководителей и учителей, нервно отзывавшихся на вс общественныя настроенія и вянія, представляли взрывчатую стихію, съ которой не легко было совладать людямъ, отвтственнымъ за учрежденіе. Съ одной стороны приходилось всячески оберегать самое учрежденіе, еще не прочное, утвержденное только какъ бы въ вид пробы, съ другой стороны нельзя было не становиться на сторону молодыхъ, живыхъ, не склонныхъ къ компромиссу умовъ. Въ такомъ положеніи очень часто даже самые мягкіе но природ люди, думая быть добросовстными исполнителями ‘ввренныхъ имъ обязанностей’, надваютъ на себя маску начальственной суровости и мало-по-малу входятъ въ роль почти полицейскихъ утснителей. H. В. Стасова, стараясь дйствовать на студентокъ умиротворительно, непрестанно убждая ихъ отложить вс интересы, не связанные съ научными занятіями, до окончанія курса, чтобы не повредить учрежденію, никогда не хотла и не умла смотрть на какія бы то ни было умственныя волненія, какъ на нчто зловредное по существу и несовмстимое съ прохожденіемъ курса наукъ въ стнахъ заведенія. Она была снисходительна, сдержанна и мягка даже тогда, когда ей самой приходилось выслушивать несдержанныя рзкости отъ разгорячившихся двушекъ. Чуждая какихъ бы то ни было сословныхъ и національныхъ предразсудковъ, она врила, что просвщеніе сотретъ въ молодыхъ душахъ все то, что является продуктомъ общественной некультурности… Были люди, которые упрекали ее за то, что въ своихъ сношеніяхъ съ молодежью она не была достаточно ‘тверда’. Пусть люди съ иной закваской, съ иными понятіями дйствуютъ ‘тверже’!

Въ 1885 г. пріемъ слушательницъ на Высшіе Женскіе Курсы былъ прекращенъ, а въ 1889 г. зданіе курсовъ временно совсмъ опустло до возобновленія пріема на курсы. H. В. Стасова должна была лишиться своей прежней должности, что было для нея тяжелымъ нравственнымъ ударомъ. Людямъ, знавшимъ ее, казалось, что она не переживетъ этой отставки, мнявшей весь складъ ея жизни. Но сочувствіе окружающихъ, живая благодарность бывшихъ слушательницъ, наконецъ энергія самой натуры, требовавшей какого бы то ни было дла и помогавшей ей находить или создавать его, все это дало ей возможность оправиться. Она стала чаще прежняго хворать, зрніе, вслдствіе катаракты глазъ, совсмъ испортилось. Но она не переставала читать, слдить за журналами, переписываться съ безчисленнымъ множествомъ лицъ. Боле 200 бывшихъ слушательницъ В. Ж. К. вели съ нею переписку до послдняго времени ея жизни и неизмнно получали въ отвтъ ея письма, эти неровныя строки крупнаго неразборчиваго почерка, писанныя почти ощупью. Участіе въ различныхъ обществахъ, зда въ разные концы города, хлопоты объ утвержденіи однихъ общественныхъ учрежденій, изысканіе средствъ и собираніе пожертвованій для другихъ — все это наполняло ея время попрежнему, хотя въ ея занятіяхъ не было прежняго единства. Еще этимъ лтомъ, живя на дач, версты на три отъ желзной дороги, она по нскольку разъ прізжала въ городъ. ‘Завтра въ город у меня тяжелый день, сказала она однажды лицу, пишущему этотъ краткій некрологъ.— Утромъ надо быть въ Измайловскомъ полку, въ обществ дешевыхъ квартиръ, потомъ въ ‘Ясляхъ’ — на Выборгской, а посл обда — по Васильевскому Острову въ совт общества для отъ исканія средствъ въ пользу высшихъ женскихъ курсовъ’. Она хотла во всемъ участвовать и всюду поспвала. Въ послднее время она принимала живое участіе въ такъ-называемомъ ‘Женскомъ взаимно-благотворительномъ обществ’. Для этого, только что утвержденнаго и открывшагося общества, потеря его предсдательницы будетъ очень чувствительной. Немногіе изъ его членовъ приступали къ этому начинанію, имющему цлью свободное общеніе интеллигентныхъ женщинъ на нейтральной почв, съ такими серьезными надеждами, какъ покойная H. В. Стасова. ‘Я думаю, говорила она всего мсяцъ тому назадъ, что общеніе женщинъ, при свободной баллотировк лицъ, принимающихъ на себя т или другія обязанности въ данномъ обществ, будетъ полезной школой для женщинъ. Слишкомъ многаго еще имъ не достаетъ. Самообладанія слишкомъ мало, сдержанности,— столько суеты, пустыхъ мелочныхъ препирательствъ… И потомъ — еще не отъучились женщины быть рабами мужчинъ. Во всемъ держатся за нихъ, пугаются, подчиняются… Нехорошо это, очень нехорошо! Много еще работы надъ самою собою предстоитъ женщин, прежде чмъ она добьется своего освобожденія. И многихъ привычекъ имъ не хватаетъ. Можетъ быть наше общество поможетъ имъ оглянуться на себя и пріучить себя кое къ чему, необходимому для общественной дятельности’. Эти слова энергичной и гуманной женщины, глубоко врящей въ прогрессъ, стоятъ того, чтобы записать и запомнить ихъ.

Имя H. В. Стасовой должно остаться на всегда въ исторіи женской эмансипаціи,— какъ имя самой безкорыстной и неутомимой дятельницы съ благородною и нжною душою, съ возвышенною любовью къ свту и правд.

Л. Г.

28 сентября 1895 г.

‘Сверный Встникъ’, No 10, 1895