Из женских писем, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Т. Л. Щепкина-Куперник

Из женских писем

Из сборника ‘Неотправленные письма’ (1906)

Т. Л. Щепкина-Куперник. Разрозненные страницы

М., ‘Художественная литература’, 1966

I. Письмо правнучки (ноябрь 1905 г.)

II. Письмо прабабушки (февраль 1829 г.)

ПИСЬМО ПРАВНУЧКИ

‘Dearest Betsy {Дорогая Бетси (англ.).}, мы положительно вернулись к блаженным временам наших прабабушек, когда письма посылались с курьерами или с ‘оказией’. Я тоже вверяю мое письмо оказии в лице Павлика, который едет завтра в Ниццу, — туда же, где и ты сейчас, счастливая! О, как я завидую вам! Когда будете вдвоем смотреть на мою милую grande bleue или педалировать по Корнишу, вспоминайте о вашей далекой Мери, изнывающей в этом ужасном сером Петербурге! Мы не поедем в нынешнем году за границу — это решено: Дмитрий хмур, мрачен и уверяет, что ‘в такое время нельзя покидать Россию’ и что ‘люди нужны’. Но он говорит глупости, по обыкновению: причин тому, что мы не едем, — две, и главная из них — это, что управляющий не присылает денег. Oh, la maudite galette! {О, эти проклятые деньги! (франц.).}Право, я начинаю думать, что было бы хорошо, если бы деньги упразднили, как хотят эти самые социалисты, кажется, и чтобы все можно было иметь даром. Ты ведь знаешь, что служба дает Дмитрию peine de quoi manger {только на еду (франц.).} — каких-то 18 тысяч. А управляющий пишет, что ‘крестьяне бунтуют и не хотят платить’, что ‘неурожай’ и т. д. и т. д. Мне ясно, что это он нам монтирует высокие корабли! Он просто строит себе дома и выдает дочерей замуж, и вот куда идут наши деньги. Но Дмитрий непростительно слаб и всему верит. Это наши крестьяне бунтуют! Они, которые нас всегда выходили встречать за версту от села, с черным хлебом на ужасных полотенцах и без шапок на головах, и их бабы просили меня дать им поцеловать ручку! Словом, совсем верноподданные! Я все время говорю Дмитрию, что ему надо съездить самому и все устроить и поймать управляющего в его плутовствах, но он теперь ни за что и никуда не хочет ехать. А угорь под скалой — это то, что дядя Раден, говорят, получает портфель и Дмитрий надеется быть товарищем. Ce serait une veine! {Это будет удачей! (франц.).} Он, по крайней мере, не сидел бы вечно дома. На что он сейчас ‘нужен России’, как он говорит, понять трудно, потому что его невозможно удалить из дома: rather dull, is not it?{скорее — грустно, не правда ли? (англ. Перевод автора.).} Он боится и выезжать и выходить и уверяет, что теперь генеральский мундир не обеспечивает безопасности, а напротив. Ну, что у нас вообще делается — рассказать трудно, хотя, конечно, вовсе не то, что вы там себе представляете! Вы, я думаю, читая французские газеты, решили, что у нас революция в полном разгаре? Мама прислала из Флоренции телеграмму с уплаченным ответом, где спрашивает, живы ли мы и не сожгли ли наш дом? Le moyen de lui rpondre si c’tait ainsi!{Как же бы я ответила, если бы это было так! (франц.).} Но успокойся, ничего подобного. Это все выдумывают газеты. А все неприятности происходят только от ‘забастовок’ (la grve — знаешь?). Это слово теперь у всех на устах. Вообрази, вдруг забастовали телефоны, и не соединяли нас несколько дней ни с кем: неблагодарные барышни, мы им всегда посылали конфекты на праздники, но теперь этого больше не будет! Потом — самое неприятное: потухло электричество. В этот день как раз у нас была маленькая sauterie, tout—fait intime {вечеринка, совсем интимная (франц.).} — человек 40—50: теперь ведь балов не дают. И что же? Пришлось зажигать свечи, вытаскивать какие-то лампы из людских и т. д.

Мы очень смеялись, но хорошо, что это были все свои! Самой счастливой в эти дни оказалась старая княгиня Краснопольская: ты ведь знаешь, она презирает все новейшие изобретения, по телефону не говорит, электричества не признает, так что у нее всюду лампы, есть прелестные, допотопные — карсельские, и она одна не чувствовала никакой перемены.

Ну и при дворе балов не дают, в театрах не бывают, поневоле все усиленно занимаются политикой: и я, милая, впереди всех! Я стала читать газеты: читаю передовые статьи в ‘Новом времени’, где прежде просматривала, нет ли знакомых покойников! Но этого мало: я член партии п.п.! Это значит — партия правового порядка. Это — чудная партия, в ней все наши, и сейчас — единственные интересные вечера, где бывают, это собрания нашей партии.

Приезжаем мы туда поздно. On fait un brin de toilette et puis c’est trs gentil, on est tout a fait entre soi! {Слегка приводим в порядок туалеты, все очень мило, чувствуем себя в кругу своих! (франц.).} Барон — один из деятельнейших членов, мы с Lise не пропускаем ни одного собрания. Но не вздумай, пожалуйста, что там только flirt и развлечения: non, c’est trs srieux! des meeting’s{нет, это очень серьезно! митинги (франц.).}, рефераты, доклады! Недавно, например, граф Тедди Оржецкий читал доклад о том, что невозможно в России 8-часовой рабочий день, — это теперь оказывается их hobby{конек. (анг. Перевод автора.).}, — naturellement, блистательно доказал, что это невозможно, и ему аплодировали не меньше, чем Вальбелю. Кто бы мог представить, что из Тедди выработается такой политический оратор, ce q’il avait l’air niais se pauvre garon{естественно… у него был глуповатый вид, у этого бедного мальчика (франц.).}, когда он был влюблен в тебя! Он с отчаяния бросился, я думаю, в политику, так что мы им обязаны тебе! Ну, потом там был профессор: забыла имя, mais in vrai professoeur{настоящий профессор (франц.).} — и вот он замечательно доказывал, черным на белом, с цифрами в руке — масса, масса цифр, фактов, — удивительно, умно и интересно доказывал разные вещи, всего, конечно, не помню, но все были в восторге. Видишь, какими серьезными вещами мы занимаемся! Но самое интересное, дорогая, это — та самая почтово-телеграфная забастовка, из-за которой я тебе посылаю мое письмо с ‘оказией’ (кстати, дружеский avertissement{предупреждение (франц.).}), ‘оказия’ намерена страшно за вами ухаживать, my dear little fairy {моя дорогая, маленькая фея. (англ. Перевод автора.).}. Так вот, представь, забастовали телеграфисты, почтовые чиновники, почтальоны, — словом, все, все, все. Ни писем, ни телеграмм, ничего нет. И забастовали из-за глупостей, из-за непонятного фрондерства. Во-первых, понимаешь, они желают устроить какой-то союз: но союзы еще 17 октября разрешены всем, а эти люди делают такой fuss{шум. (англ. Перевод автора.).}, ils enfoncent une porte ouverte{они ломятся в открытые двери (франц.).}, и из-за этого устраивают все свои скандалы. Потом они хотят увеличения жалованья. Это, конечно, их главная цель. Но это возмутительно! В такие трудные времена приставать к правительству со своими личными, корыстными просьбами! Не исполнять свой долг! Мне все это прекрасно объяснял барон, но я и сама много думала над этим, ведь вы еще в институте называли меня ‘forte tte’ {умной головой (франц.).}, и я рассуждать умею. Так вот, понимаешь, теперь действительно ужасный год — эта война, и все вообще… И все терпят. Мы вот не едем за границу: я вторую зиму ношу одни и те же fourrures{меха (франц.).}, не купила себе кареты, как мечтала, хотя моя с синими колесами до отчаяния out of fashion{вышла из моды. (англ. Перевод автора).}. Сейчас синий цвет не допускается, в моде только couleur automobile{цвет автомобиля (франц.).}. Однако я не ропщу! Как же не взять в соображение, что сейчас не время? Потом, главное, из-за таких мелочей! Барон, например, объяснил мне, что почтальоны есть, которые получают 8 рублей (в месяц). Как они живут на эти деньги, конечно, это странно. Я даже нарочно позвала нашего курьера и спросила, сколько он заплатил за свои башмаки. Он ужасно сконфузился, но сказал, что 7 рублей. Как же они живут на 8? Для меня это тайна, загадка, но, очевидно, можно, если жили до сих пор. Так вот, они желают — 10 рублей! Из-за двух рублей изменять своему гражданскому долгу, обязанностям, поднимать такую историю. И что за работа? Разнести несколько писем! Удивительно! Конечно, все мы возмутились и решили противиться этому общими силами. Барон был великолепен! Он сказал такую речь на нашем собрании, объяснил, что именно эта забастовка губит отечество, несет громадную опасность, что мы все без исключения должны бороться, что ‘прекрасные женские руки помогут победить эту слепую силу’, c’tait trs russi {это имело большой успех (франц.).}. Мы все поклялись сделать все, что можем, мужчины целовали наши руки, у многих были слезы на глазах, — словом, это был момент захватывающий. Я действительно почувствовала себя в эту минуту русской гражданкой! Решено было на завтра же собраться всем в почтамте и всем приняться за работу, за самую серьезную работу. Долго совещались, как ехать — en tenue de visite{в платье для визитов (франц.).}, или иначе, и решили: costume tailleur{английский костюм (франц.).} очень строго, только шляпы были допущены не самые строгие. На другой день мы с Lise в 11 ч. утра уже были готовы и отправились. Карету нашу едва пропустили, и то с помощью казаков, потому что у почтамта были толпы забастовщиков, среди них много дам и барышень: но что за костюмы, что за шляпы, прямо неприятно было видеть, что женщины доходят до такого забвения самых примитивных правил изящества и приличия! Бледные, худые, небрежно причесанные, с злыми глазами, enfin, le coup d’oeuil n’tait pas de plus agrables! {впечатление не из самых приятных! (франц.).}Но в почтамте было очаровательно. Собрались все наши. Брат Мика привел своих товарищей-правоведов. У нас образовался самый миленький свой кружок: мы с Lise, барон, Тедди, мальчики, старый генерал Заруев, — и мы работали, как сказал генерал, ‘не покладая рук’! Нам принесли, как чиновникам, чай в больших стаканах. Барон был, как всегда, умен я привез от Berrin всяких petits-fours{печенье (франц.).} и т. д. Эти чиновники уверяют, что трудная работа — ну, по опыту, могу теперь сказать, что это неправда! Мы проработали четыре часа и не заметили, как прошло время. Много было презабавных еден: например, Helene Карская нашла письмо к своему мужу от его Suzanne: elle tait la dernire le savoir {она последняя все узнала (франц.).}, конечно, с ней сделалась истерика! Потом этот бесенок, Вава, нашла письмо к баронессе Нэлди: знаешь, эти знаменитые синие конверты, которые нас так интересовали в Петергофе и от которых она краснела и бледнела так эффектно? И вот Вава его распечатала и прочла мне и еще кое-кому. Я немножко ахнула, но она резонно сказала, что за эту забастовку письмо могло преспокойно пропасть. Le jeu valait bien la chandelle, ma chre:{Игра стоит свеч, моя дорогая (франц.).} что там было, о! но я тебе расскажу при свидании — написать я этого положительно не могу, я не обладаю пером Willy. Отсылаю тебя к его романам: c’est le mme genre{это в том же жанре (франц.).}. Много было еще интересного, и, повторяю, время пролетело незаметно. После мы всей компанией отправились пикником к ‘Медведю’, и за все это скучное время, кажется, ни разу так не веселились! Проработали мы три дня, три дня, милая, и видишь, теперь, когда мы победим это ‘освободительное движение’, как в газетах называют все эти смешные скандалы и неприятности, у меня будет гордое чувство, что и я принесла мою маленькую лепту на алтарь отечества, как говорит барон! Даже Дмитрий расчувствовался, благодарил меня за тактичность (его поздравляли там и сказали: ‘Votre femme est une heroine!’{Ваша жена — героиня! (франц.).}) и обещал мне при первой возможности новую карету.

Eh voila!{Ну вот! (франц.).} Ну, однако, я заболталась. Пора кончать! Кажется, все тебе написала. Что Дик женится, это ты знаешь: остальное расскажет тебе Павлик, vive voix! Целую твои прелестные глазки, надеюсь, весной увидимся! Не доводи до самоубийства бедного Павлика. Shake hands to your husband{Жму руку супругу. (англ. Перевод автора.).}, как его ревматизм? I send you my love{Посылаю тебе мою любовь. (англ. Перевод автора.).} и прошу не забывать твоей труженицы

Мери’.

ПИСЬМО ПРАБАБУШКИ

‘Друг мой, сестра! Вот уже третье письмо посылаю я тебе отсюда, и на сей раз с верною оказией. Возвращается в Россию офицер, привезший в Нерчинск новую партию ссыльных. Офицер этот оказался Андрей Нечаев, сын тетушкиной домоправительницы Елизаветы Афиногеновны, которую ты, верно, помнишь хорошо. Он дал мне слово доставить пакет сей прямо в твои руки, и потому я могу полнее излить перед тобою всю свою душу, чем решалась делать это в обыкновенных письмах, проходящих через руки коменданта: мы ведь здесь, друг мой Лизанька, почти на положении арестанток. Неприятно выражать самые священные свои чувства, когда знаешь, что чужие враждебные или насмешливые взоры людей, тупых и мало чувствительных, упадут на излияния сердечной дружбы или сокровенную жалобу душевной тоски.

Поэтому не удивляйся, что в предыдущих моих письмах, кроме пересказа всех злоключений ужасного двухмесячного пути в мороз по голодным деревням, этапов в городах, описания свидания моего с иркутским губернатором и краткого отчета о том, какими нашла я несчастных наших узников, не было ничего. Но и сейчас не ищи в сих от сердца писанных строках раскаяния, сожаления о содеянном и отчаяния. Нет, тысячу раз нет, сестра! Ни одного мгновения не было у меня подобных чувств, и ежели бы предстояло все перенести сызнова — все бы перенесла, начиная с унизительных молений о разрешении мне последовать за Дмитрием в ссылку, в коем отказывали мне так долго и так жестоко, как будто я молила о милостях и наградах — кончая разлукой с моей малюткой, хотя это и самая кровоточивая рана для сердца матери. Но за судьбу моего ангела Машеньки я не опасаюсь: я вверила ее твоим надежным рукам, твоему прекрасному сердцу и знаю — ты вырастишь ее такою, что она не осудит поступка своей матери, покинувшей ее лишь для того, чтобы последовать велению более священного долга, — чтобы разделить с изгнанником, отцом ее, его участь и по мере сил своих облегчить ему, и не ему одному, а всем благородным поборникам свободы, мрак и ужас их существования. И неужели ты думаешь, Лизанька, что я в состоянии была бы остаться в свете, участвовать в его веселостях и видеть, быть может, ежедневно людей, изменивших клятвам и предавших, как Иуда, близких и родных своих, и жить спокойно, с улыбающимся челом — в то время, как он, господин и возлюбленный мой, которому я отдала первое биение моего сердца, томился бы в цепях, умирал бы медленною смертью за свободу, которую хотел дать братьям своим?.. Но ежели ты и представляешь себе возможность подобной измены, — то верь мне, ежели бы ты своими глазами увидела то, что видела я, — наших красавцев, наших блестящих воинов в арестантских халатах, бледными, изнеможденными, с безвременно пробившейся сединой, ежели бы ты услышала звон цепей, сопровождающий каждое их движение, ежели бы ты вошла в ту душную, мрачную, зловонную тюрьму, где они обречены проводить мучительные ночи, — о Лизанька, ты бы поняла, что иначе поступить я была не в силах. Когда вырастет моя малютка, — ежели бог судит мне дожить до этого дня, — я найду случай передать ей мои записки, из них она узнает все и, уповаю, не осудит свою мать: но ежели у нее будет сердце женщины и гражданки, она скажет: ‘И я бы поступила так, как мать моя’.

14-го декабря 25-го года решилась судьба моя, и перемены в ней быть отныне не может.

‘Where is live there is hope’ {Где есть жизнь, там есть надежда, (англ. Перевод автора.).}, — как говорила добрая наша miss James (О Лизанька! Помнишь нашу детскую в мезонине в Ольховенках, помнишь яблони весною?.. никогда, никогда более не увижу я их!), — но еще раз говорю тебе: не жалею ни о чем. Пока жива, не перестану надеяться на освобождение Дмитрия, но пока этого не будет, — считайте меня для вас мертвою. Подумать, подумать, что нас прельщали милостями и богатством, что предлагали возможность выйти замуж от живых мужей! Как бесчеловечно воображение, подсказавшее такую низость! Но не буду касаться этого — слишком велико подобное оскорбление, и при одной мысли о нем снова кровь закипает в жилах.

Но еще скажу тебе, Лизанька: не потому лишь, что Дмитрий мой возлюбленный муж, добровольно решила я разделить его изгнание: нет, поверь, что ежели бы мой Дмитрий свершил бесчестный поступок, виновен был бы в тяжком преступлении, я нашла бы силу вырвать из сердца моего его образ и посвятила бы себя всецело воспитанию моей малютки. Но, Лизанька! Дмитрий и друзья его пострадали за великое дело, за священную правду. Они мечтали о свободе, обновлении, счастье родины… И всею душой своей я разделила благородные, но — увы! — несбывшиеся мечты моего Дмитрия. Здесь, в глуши, почти в заточении, я буду служить его заповедным желаниям и трудиться ради того же святого дела. Ежели не удалось сразу дать счастье всем, — не унывая, мы будем стремиться к тому, чтобы хотя луч просвещения внести в печальную юдоль нашего пребывания, хотя каплю счастья дать этим темным, несчастным, но добрым людям. И как много можно сделать с этими простыми сердцами! Нас с Катюшей уже полюбили здесь. Пока мы живем в избе у поселенцев, в ожидании, что последует нам разрешение воспользоваться частью денег и построить себе собственную хижину. Хозяева наши, и не только они, но и окрестные поселенцы, относятся к нам с любовью и уважением. Но какая бедность, какое невежество! Вообразишь ли, Lise, что многие из них не слыхали Евангелия, и мы с Катюшей первые начали им толковать святое учение, старались выражаться языком простым, но внятным душе их. Они зовут нас с Катюшей ‘родненькими’ и все спрашивают: ‘За что же вас-то сослали, мы-то таких святых и не видывали’, — и все никак не могут постичь, что мы по доброй воле сюда поехали: ‘К нам по охоте не ездят!..’ Что касается до каторжников, то скажу тебе, в Иркутске меня пугали, что я рискую быть оскорбляемой или даже убитой в рудниках и власти не в силах будут защищать меня, так как эти люди не боятся наказаний. И вот теперь я живу среди этих отверженных, принадлежащих к последнему разряду человечества, и что же? Вижу от них только знаки уважения. Больше скажу, меня и Катюшу они прямо обожают, к узникам нашим относятся с теплым почтением, когда работают с ними вместе в руднике, — предлагают доделать за них урочную работу и угощают печеной в золе картофелью. Каждое наше посещение радует их, как детей. Видишь, и здесь можно найти себе и утешение, и занятие в те минуты, когда мы не можем видеться с нашими дорогими. Ежели бывает иногда, что сжимается сердце тоскою о милых и далеких, ежели припомнится вдруг сияющая огнями зала театра и чудные звуки глюковского ‘Орфея’ или Россини… Да, без музыки порою мне тяжело!.. но все же скучать времени нету. Приходится самим обшивать наших узников, стирать на них и на себя, варить нашу несложную пищу. Саша Пушкин не узнал бы теперь тех ‘ручек’, которым писал столь пламенные мадригалы…

Но что все эти мелочи в сравнении с тою небесною радостью, которая озаряет лицо Дмитрия, когда он издали завидит меня! Это мужественное, похудевшее, дорогое лицо, эти глаза… Ах, Лизанька! Подобными глазами он не смотрел на меня и когда был еще женихом, когда впервые изъяснился мне в своих чувствах под ольховенковскими яблонями!.. Это одно вознаградит за все, сестра!

Но есть и еще одна мысль, которая поддерживает меня, — это мысль, что со временем потомство оценит по совести деяния Дмитрия и его друзей и что имена ныне закованных в цепи узников станут светлыми именами на скрижалях истории нашей родины! Я верю в это, Лизанька, я твердо верю, что настанет день, когда моя Машенька, а если и не она, то дети ее — будут гордиться честью, выпавшей им на долю, — быть детьми, внуками героев 14-го декабря — как я здесь, в глуши Сибири, горжусь тем, что я — избранница одного из них!

Однако пора кончать. Перо мое не устало и не устала душа моя, я бы до света еще говорила с тобой, но время не ждет — с первыми петухами придет потихоньку Нечаев взять пакет, а уже в оконце заглянул брезжущий рассвет… Прости же, сестра! Не смею сказать — до свиданья. Прости. Мысленно прижимаю тебя к сердцу, шлю привет и любовь мою всем близким и благословляю мою малютку. Простите, простите!.. Храни вас спаситель!..

Мария’.

I. Письмо правнучки (ноябрь 1905 г.)

II. Письмо прабабушки (февраль 1829 г.)

Читайте также: