Изъ записокъ сибирскаго охотника.
Изъ записокъ сибирскаго охотника.
‘Русскій Встникъ’, No 3, 1888
Дубровинъ.
Смерть.
Акатуй.
Из записок сибирского охотника, Черкасов Александр Александрович, Год: 1888
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Служа въ Нерчинскомъ кра, въ округ Карійскихъ золотыхъ промысловъ, я познакомился съ купцомъ Кириловымъ, который въ то время жилъ по сосдству въ упраздненномъ Шилкинскомъ сереброплавильномъ завод, имлъ свой домъ. лавочку и торговалъ разными разностями, начиная съ дегтя и кончая помадой.
Мстная интелигенція прозвала его ‘типомъ’. И дйствительно, это былъ типъ, да еще такой своеобразный къ которому трудно подобрать подходящій дубликатъ. Сибиряки такихъ людей зовутъ самородками.
Кириловъ былъ смуглый брюнетъ, средняго роста, широковатъ въ плечахъ и вообще костистъ, съ перваго взгляда чуялось что человкъ этотъ какъ будто не принадлежитъ къ общему типу зажирвшихъ купцовъ, но чмъ-то отдляется и отъ мщанскаго сословія. Одвался онъ тоже какъ-то по своему — не то по-русски, не то по-нмецки, и снизу отъ него несло дегтемъ, а сверху либо пачулями, либо куняевскою помадой. Говорилъ онъ не торопясь, дребезжащимъ басомъ, въ нотахъ котораго во время душевныхъ волненій проскакивалъ то звонкій фальцетъ, то перекатистое гудніе самыхъ толстыхъ струнъ контробаса. Ходилъ онъ тихо, нсколько въ развалку, и немного присдалъ въ колняхъ. Вс его движенія были точно разчитаны такъ чтобы лишній разъ не повернуться. Складъ рчи ровенъ. обдуманъ,— лишняго не услышишь, какъ и не увидишь на его серіозномъ лиц ничего не выражающей, пустоцвтной улыбки слащавыхъ людей. А между тмъ, надо было послушать этого остроумнаго человка, когда онъ разговорится по душ и когда изъ него польется такая своеобразная рчь что невольно хотлось бы записывать,— что ни слово, то и рубль. Тутъ и глаза это, и улыбка бывало такъ своеобразно освтятъ всю физіономію что невольно залюбуешься имъ.
Кириловъ былъ охотникъ тоже по-своему, то цлый годъ не возьметъ въ руки ружья, то зарядитъ такъ что шляется за промысломъ чуть не каждый день.
Охотничье оружіе его составляли неизвстной работы старинный одноствольный дробовикъ и громадная винтовка, едва ли не временъ Ермака Тимоеевича.
Бывало спросишь его.— Что же это вы ходите съ такою стариной и не заведете себ чего-нибудь новенькаго, хорошенькаго?
— А зачмъ же мн новенькое-съ, коли старое хорошо. Вотъ еслибъ Агличане знали что у Кирилова въ Сибири есть такое оружіе которое бьетъ безъ промаха, наврное пріхали бы въ Шилку (заводъ) посмотрть на диковину.
И точно, какъ дробовикъ, такъ и винтовка его били умопомрачительно. Сколько разъ я просилъ его дать мн выстрлить изъ нихъ хоть по цли, но всегда получалъ такой отвтъ:
— Зачмъ же-съ? Вдь я вашими хорошими ружьями не любопытствую, ваши дорогія, на аглицкой мази поустроены, а мои простые — деготкомъ попахиваютъ.
— Такъ вдь я ихъ не испорчу, Семенъ Трифонычъ.
— Знаю что не испортите, только мн тятенька не веллъ, а вотъ промышлять подемте, если желаете.
Пришлось и поохотиться съ нимъ. Разъ здили за утками и за гусями, а два раза промышляли въ горахъ за косулями.
Вотъ тутъ-то мн и довелось вдть диковинный бой этихъ самопаловъ. Еслибъ я не видалъ этого своими глазами, никому бы другому не поврилъ. Кириловъ нердко билъ гусей изъ своего дробовика простою ‘самодлкой’ (дробью своего приготовленія) саженъ на сорокъ и билъ такъ что пораженная птица никогда не трепыхалась, а какъ хватитъ, такъ точно она и жива никогда не бывала — словно громомъ пришиблена. Косуль-же на высокихъ горахъ Кириловъ доставалъ изъ винтовки саженъ за полтораста, и зврь либо тотчасъ падалъ мертвымъ, либо ложился подранкомъ и не уходилъ съ мста.
Такого хладнокровія, какъ у Кирилова на охот, я никогда не встрчалъ, а его терпнію нельзя было не удивляться. Онъ по цлымъ часамъ скрадывалъ, напримръ, гусей или косуль и никогда, по крайней мр при мн, не пугалъ ихъ, причемъ, конечно, помогала ему дальнобойность его самопаловъ. За то онъ отнюдь не позволялъ себ скрадывать дичь въ тхъ случаяхъ когда приходилось идти на авось. Положимъ что это прямой разчетъ каждаго хладнокровнаго охотника, но какъ утерпть и не попробовать хотя бъ и на авось…
— А зачмъ же-съ и время терять? говаривалъ онъ.
Но часто случалось и такъ что по моему мннію нечего было и думать чтобы скрасть дичь, а Кириловъ сообразитъ мстность, попроситъ тебя остаться на извстной точк, на виду у дичи, а самъ пойдетъ или поползетъ скрадывать, и глядишь его трудъ увнчается успхомъ. Это не что иное, какъ знаніе характера дичи и умнье сообразить въ данную минуту и направленіе втра, и мстныя условія. Словомъ, нельзя было не учиться у него особой смекалк, терпнію и завидному хладнокровію…
Однажды, въ конц пятидесятыхъ годовъ, мн довелось хать изъ города Нерчинска, чрезъ большое Бянкинское село, въ Нерчинскій заводъ. Надо замтить что станція изъ села Бянкина довольно большая — не мене тридцати съ чмъ-то верстъ,— и на дорог приходится перезжать высокій и лсистый хребетъ, гд на длинномъ подъем нердко бывали въ мое время ужасные грабежи и прозжающихъ, и почтъ, случались неоднократно и убійства. Этотъ лсистый кряжъ горъ носитъ и донын названіе Борщевскаго хребта, а въ обыкновенномъ разговор зовется просто Борщевкой.
Поднимаясь длиннымъ тянигусомъ въ гору, на многихъ крутизнахъ ямщики по необходимости везутъ шагомъ, и вотъ въ этихъ-то пунктахъ чаще всего и бываютъ несчастія или, точне сказать, нападенія. Зная впередъ о предстоящемъ долгомъ пути, я приготовился было спать, но колотливая дорога такъ била мой тарантасъ что я никакъ не могъ уснуть меня частенько перебрасывало изъ одного угла въ другой.
— Ну и дорожка! сказалъ я, закуривая папиросу.
— Бда, баринъ, чистое убойство, никакъ нельзя и днемъ тутъ поторопиться, а не только ночью, еще хорошо хоть мсяцъ-то свтитъ, проговорилъ обернувшійся ко мн ямщикъ, досталъ изъ пазухи трубку, набилъ тютюномъ и попросилъ у меня огонька.
— У тебя, ваше благородіе, есть съ собой оборона? спросилъ онъ.
— Есть и ружье, и револьверъ, а что?
— Да вишь, баринъ, мсто-то здсь страховитое, сколько разъ и на моей памяти пошаливали…
— Да, здсь это не долго, дйствительно мсто самое удобное для разбоя — и концовъ не найдутъ.
— А вотъ, баринъ, подемъ черезъ мостикъ, ручеекъ такой выпалъ изъ хребта, такъ тутъ такая штука случилась!… Года два тому назадъ пріхалъ къ намъ въ Бянкино купецъ Кириловъ изъ Шилкинскаго завода, такой несуразный, Семеномъ Трифонычемъ зовутъ.
— Ну, ну, знаю я его, черномазый, басомъ говоритъ.
— Вотъ, вотъ, онъ самый и есть!
— Ну такъ что же?
— Да, вишь, пріхалъ онъ къ ночи и требуетъ лошадей, а въ ту пору по этимъ мстамъ разбойничалъ злодй Дубровинъ, что съ каторги бжалъ, и сколько онъ грха понадлалъ, сколько народа побилъ и ограбилъ, а поймать никакъ его не могли. Не разъ доводилось увидать варнака проклятаго, вотъ и побгутъ на коняхъ, а онъ, окаянный, увернется въ лсъ, только и видли, да такъ затянется что и найти не могутъ, поищутъ, поищутъ, да съ тмъ же и домой прідутъ.
— А вдь я и его зналъ, онъ при мн и въ каторг былъ, такой большой, толстый мужикъ, красивый. Содержался на Средне-Карійскомъ промысл, оттуда и бжалъ весною.
— М-мъ! ну, баринъ, большой-то онъ большой, а каковъ на обличье — не знаю, потому видлъ я его ночью.
— Ну хорошо, такъ что же Кириловъ-то?
— Да что, требуетъ коней, да и шабашъ! Ужь сколько отговаривали его и смотритель, и мы, ямщики, молъ нельзя хать, ваше почтеніе, боязно! — ‘А чего, говоритъ, бояться? этакъ всякаго бглаго въ Сибири трусить, такъ и здить не слдуетъ, сиди себ дома’. Какъ мы ни бились, уговорить не могли, заладилъ одно: запрягай, да запрягай — ну и запрягли, а очередь-то моя была, мн и довелось его везти въ самую полночь, по счастью моему, хоть ночь-то свтлая была,— вотъ какъ сегодня…
— Что жь онъ въ своемъ тарантас халъ или въ почтовомъ?
— Какое въ своемъ — нтъ, а вотъ въ такомъ же почтовомъ, какъ и этотъ. Напился на станціи чаю, закусилъ, да и собрался. Сталъ я перетаскивать вещи его, и вижу что у него никакой обороны нтъ, а потому поопасился самъ, да и пихнулъ подъ сиднье топоръ, такъ на всякій, молъ, случай.
— Такъ неужто и пистолета съ нимъ не было?
— Какъ есть ничего, одинъ чемоданишко, потникъ, да дв перовыя подушки. Я какъ отъхалъ верстъ десять, оглянулся, а онъ спитъ, какъ убитый, только храпитъ, да мычитъ съ просонья. Сначала-то я думалъ что онъ пьяный, а чего! говорятъ онъ и вина-то совсмъ не пилъ. Вотъ я ду, да и поглядываю во вс стороны — и такъ мн стало что-то жутко, оборотился я, да и давай будить этого купца, тыкалъ, тыкалъ кнутовищемъ и едва его добылъ — такъ крпко уснулъ. ‘Ты, говоритъ, что, дуракъ этакой, уснуть не даешь’?— ‘Да ты, молъ, не спи, ваше почтеніе! тутъ мсто худое, обороны у тебя нтъ, а смотри чтобы чего-нибудь не случилось!’— ‘Ну, а что можетъ случиться? ты, говоритъ, я вижу хуже бабы! точно тебя зудъ забираетъ, уснуть не даешь’. Только онъ это проговорилъ,— смотрю, а у самаго мостика стоитъ человкъ, да такой матерящій, и машетъ дубиной. Я хотлъ проскочить мимо, понуждаю коней, я онъ, окаянный, сталъ посредь дороги, да какъ закричитъ: ‘стой!’ Ну, баринъ, такъ я тутъ испугался что у меня вожжи вывалились изъ рукъ, сердце захолонуло, въ глазахъ потемнло, и я ту же минуту остановилъ лошадей, соскочилъ съ козелъ, да и убжалъ за кусты.
‘— Куды ты, баба ямщицкая!’ кричитъ это мн Кириловъ, а я притаился, да и сижу за кустомъ, просто онмлъ! Такъ испугался что никогда со мной ничего такого не случалось. Вотъ и слышу опять.
‘— Кто детъ?
‘— А теб что за дло? таково спокойно и не торопясь говоритъ Кириловъ, привсталъ съ мста и замоталъ вожжи на дужку бесдки, а въ это время разбойникъ-то и подошелъ къ самому тарантасу, ну, баринъ, тутъ у меня сердце точно точно перехватило, вотъ, молъ, сейчасъ полыснетъ это ножомъ, куда я тогда днусь?
‘— Какъ что за дло? Да ты знаешь кто я? грозно таково говоритъ душегубецъ-то.
‘— И знать не хочу, да и не спрашиваю кто ты, отвтилъ Кириловъ.
,,— Я, говоритъ, Дубровинъ!
‘— Эка штука что ты Дубровинъ! А я купецъ Кириловъ, Семенъ Трифонычъ.
‘Засмялся разбойникъ,— купецъ Кириловъ, да еще Семенъ Трифонычъ, велика птица!
‘— А ты что за синица! такъ знаешь ловко передразнилъ въ свою очередь купецъ этого самаго разбойника.
‘— Ну, коли купецъ, такъ значитъ и деньги есть?
‘— Есть, да не про твою честь! Самъ добывалъ какъ тебя не знавалъ, вотъ что!
,,— Да ты что, господинъ купецъ, алтынный рубецъ, шутишь что-ли?
‘— Я-то, братъ, не шучу, а вотъ ты такъ лаешь одинъ на двоихъ и не знаешь того что я тебя давно бы могъ застрлить какъ собаку, да видишь, не хочу этого, понялъ?
‘— А ты, говоритъ, господинъ купецъ, не понялъ того что я бы тебя давно ужь на ножъ посадилъ коли бъ ты мн по душ не пришелся.
‘— Ну, это еще кто кого… А ты бы попросилъ по чести, если что нужно, вотъ я бы теб и далъ, а то кричишь: ‘Стой! Кто детъ?’ да еще бахвалишься и рчи ведешь непристойныя, думаешь испугать. Нтъ, голубчикъ, я не изъ трусовъ, а вотъ коли я теб по душ, такъ брось ножъ, да и побратуемся честнымъ манеромъ, вотъ если ты осилишь, то я теб и отдамъ что у меня есть…. А то ты на запуги берешь, думаешь что я струшу!...
‘— И смшной же ты, Семенъ Трифонычъ! еще впервые такого вижу, ну-ка выходи, да давай брататься, коль охота пришла.
‘— А вотъ постой! говоритъ спокойно Кириловъ ,— дай прираздться.
‘— Разднься, разднься! А мн такъ и этакъ ладно, говоритъ Дубровинъ, а самъ такъ и хохочетъ.
‘Вотъ думаю, баринъ, гд бда-то пришла: врно сдокъ-то у меня съ перепугу рехнулся, не знаю что мн и длать: то-ли бжать, то-ли Богу молиться. а самъ такъ и трясусь.
— Однако, братъ, все это ты врешь! сказалъ я ямщику.
— А вотъ, баринъ, убей меня Господь на семъ мст если я теб совралъ хоть въ единомъ слов! проговорилъ ямщикъ, снялъ шапку и перекрестился.— Коли ты Кирилова знаешь, такъ спроси его самъ про это дло, вотъ и увришься. Такъ вотъ вишь, ваше благородіе, Кириловъ-то вылзъ изъ повозки, встряхнулъ этакъ плечами, да и говоритъ.— ‘Ну, давай, Дубровинъ, побратуемся!
‘Взялись они въ охапку и стали ходить,— вотъ и такъ, вотъ и этакъ,— но другъ друга уронить не могутъ. А у меня сердце замираетъ, самого потягивать стало — такъ бы кажется и помогъ Кирилову, да боюсь и пошевелиться, только трясусь отъ зарности, да гляжу что будетъ, а при лунномъ-то сіяніи мн все и видно что у нихъ дется. Вотъ слышу который-то изъ нихъ пыхтитъ, а который — не знаю, различить не могу, то-ли Дубровинъ, то-ли Кириловъ.
‘— Нутка бей подъ ногу! говоритъ купецъ.
‘— А, братъ, нтъ! изловить хочешь, ну-ка ты вотъ ударь! отвчаетъ разбойникъ, а самъ все перебираетъ за опояску.
‘Вотъ они значитъ ходили-ходили, ничего другъ съ другомъ подлать не могутъ, и подъ ногу ужь бились, а все ничего, только гудитъ какъ ударитъ…
‘А тутъ я и слышу, Дубровинъ говоритъ громко таково.
‘— Ну, братъ, Семенъ Трифонычъ, сконфузилъ ты меня такъ что хоть въ землю готовъ провалиться, никому я и въ каторг не поддавался, а тебя осилить не могу, давай разойдемся!
‘— Ну что жь, давай! а то пожалуй еще походимъ, и мн не охота поддаться.
‘— Нтъ, братъ, довольно! я ужь присталъ маленько, да и путь мн далекій, а ты — ничего, да и въ тарантас подешь…
‘— Я, говоритъ, ничего, хоть и еще столько же, вотъ вспотлъ немного, это отъ того что давно уже не барывался, а ты вотъ не хвастай! сказалъ Кириловъ, отошелъ отъ Дубровина и слъ на приступъ у повозки, а Дубровинъ сначала походилъ, помахалъ руками и прислъ на дорог на травку.
‘Ну, думаю, теперь что у нихъ будетъ? Вотъ смотрю, Дубровинъ снялъ съ себя крестъ, да и говоритъ:
‘— Хоть ты и осрамилъ меня, Семенъ Трифонычъ, а пришелся мн по душ, вкъ тебя не забуду и будемъ мы съ тобой крестовые братья… Давай помняемся съ груди крестами, согласенъ? Не обидь и не гнушайся тмъ что съ Дубровина!’
‘— Давай, братъ, давай! и Господь не гнушался разбойникомъ, а мн и подавно.
‘Тутъ Кириловъ растегнулся, снялъ съ себя крестъ, поцловалъ и отдалъ Дубровину, а тотъ принялъ отъ него и отдалъ свой. Значитъ, тутъ же и размнялись, поцловались и оба, надвая, перекрестились.
‘— Дай Богъ чтобъ этотъ самый мой крестъ напомнилъ теб, Дубровинъ, что Спаситель простилъ, яко Богъ, покаявшагося на крест и распятаго съ Нимъ разбойника, говоритъ ему Кириловъ…
— А ты грамотный? перебилъ я разкащика.
— Грамотный, баринъ, только не шибко, сказалъ мн ямщикъ:— а что?
— Да такъ, я это вижу, потому и спросилъ, а ты продолжай что дальше у нихъ было.
— Да что, ваше благородіе, было? Дубровинъ выслушалъ этого купца, да и говоритъ: ‘Охъ, нтъ! Семенъ Трифонычъ, мн не будетъ прощенія и на томъ свт, а Спасителя тутъ нтъ чтобы сейчасъ покаяться, да и умереть тутъ же.
‘— Слушай-ка, братъ Дубровинъ, говоритъ ему на это купецъ.— Спаситель везд и все это слышитъ, если твое раскаяніе идетъ отъ сердца, а ты брось-ка свои разбои, явись въ управленіе и покайся во всемъ что ты творилъ. Вдь повинную голову и мечъ не счетъ, а земной нашъ Богъ, Государь Александръ ІІ, милостивъ.
‘— Врно ты говоришь, Семенъ Трифонычъ, еслибы такъ оно было, но вдь до царя далеко, а судить-то меня станетъ не онъ. Нтъ не пойду, а стану пробираться домой, тамъ у меня и жена, и ребенокъ остались, жалко!
‘— Ну, коли такъ, ступай съ Богомъ, и вотъ теб отъ меня на дорогу.
‘Тутъ Кириловъ вынулъ какую-то бумажку и подалъ Дубровину, но вдь онъ, баринъ, не взялъ, а отдалъ ее назадъ, да и говоритъ:
‘— Нтъ, Семенъ Трифонычъ, не возьму я съ тебя ни единой копйки, а буду помнить до конца своей жизни. А вотъ, если есть у тебя водка, то дай хоть стаканчикъ, чтобы душу согрть отъ братней подачки.
‘— Нтъ, говоритъ, водки у меня нту, а вотъ коньякъ есть, его я беру на всякій случай.
‘— Ну,все едино, давай хоть этого зелья.
‘Тутъ Кириловъ всталъ, сходилъ въ сакъ-валяжъ, досталъ бутылку, откупорилъ, налилъ во что-то и подалъ, а потомъ досталъ подорожниковъ и вс сколько ихъ было вытряхнулъ Дубровину въ шапку.
‘— А ты, крестовый братецъ, говоритъ Дубровинъ,— испей сначала самъ, а потомъ ужь и мн подай. Вотъ такъ, будь здоровъ и счастливъ!
‘Потомъ, значитъ, выпилъ и Дубровинъ, и только-что сталъ закусывать, на хребт зазвякали колокольчики.
‘— детъ кто-то! надо разставаться! сказалъ Дубровинъ.
‘— А что за бда? Кому какое дло съ кмъ я стою! только вотъ ямщика-то нтъ, это неловко. Такъ давай, братъ, простимся и ступай съ Богомъ!
‘Тутъ, баринъ, они оба поклонились другъ дружк въ ноги и поцловались.
‘— Я вдь не тебя караулилъ, а долженъ былъ хать кабачный повренный, да видно не судьба, пришлось съ тобой познакомиться, промолвилъ Дубровинъ.
‘— Это воля Господня! сказалъ купецъ,— Онъ тебя отъ грха избавилъ.
‘— Пожалуй что и такъ! А ты, говоритъ, вотъ что, Семенъ Трифонычъ, исполни мою послднюю просьбу и дай слово что исполнишь…
‘— Хорошо, исполню, коли могу.
‘— Сдлай такую милость, не сказывай никому что мы съ тобой видлись, побратались и крестами помнялись — поколь мы живы, а какъ услышишь что Дубровинъ померъ, ну тогда воля твоя! Только дай общаніе отслужить по мн панафиду и помянуть раба такого-то,’ а имя-то, баринъ, я и не дослышалъ.
‘— Хорошо, все это я, говоритъ, исполню, если только самъ переживу тебя, вотъ какъ бы ямщикъ не выдалъ!
‘— Нтъ, онъ съ перепугу-то убжалъ въ лсъ, а либо на станцію, но вдь ты его догонишь, и какъ увидишь, сдлай такъ чтобъ и онъ не болталъ, а я сегодня же уйду отсюда и никого трогать не стану вотъ теб на это рука живаго Дубровина. Прощай же, говоритъ, Семенъ Трифонычъ, и не поминай лихомъ, а я тебя вкъ не забуду… Вонъ, дутъ!… Прощай!...
‘Тутъ, баринъ, я видлъ какъ Дубровинъ взялъ свой мшокъ, ножъ, дубину, снялъ шапку, поклонился Кирилову, поцловался и почти бгомъ скрылся съ дороги въ лсъ. Маленько погодя и я подошелъ къ повозк.
‘— Кто тутъ? спрашиваетъ Кириловъ.
‘— Да я, ваше почтеніе, ямщикъ.
‘— А, это ты! а я думалъ что ты съ перепугу-то убжалъ на станцію.
‘— Нтъ, я все время сидлъ вонъ за этимъ кустомъ.
‘— Такъ ты, братъ, значитъ все видлъ и слышалъ?
‘— Какъ не слыхать, вдь близко! Только сначала-то я шибко испужался, а потомъ ничего, обтерплся.
‘— Ну ладно, Господь сохранилъ насъ всхъ. А вотъ если ты все видлъ и слышалъ, то будь другъ и дай мн честное слово что ты никому ничего не скажешь, а я подарю теб за это пятитку. Хорошо?
‘— Хорошо, молъ, Семенъ Трифонычъ! Изволь, буду молчать, а съ меня довольно и того что наглядлся какіе люди бываютъ на свт…’
— Ну постой, голубчикъ! А какъ же ты не держишь своего слова и разказываешь мн про все это дло? сказалъ я ямщику.
— Теперь, баринъ, ничего, потому что Дубровина уже нтъ на свт, онъ вдь, говорятъ, на Кар (Карійскіе золотые промыслы) на этихъ же годахъ умеръ на каторг’…
Тутъ я вспомнилъ что дйствительно Дубровина гд-то поймали, привели оборотнемъ (обратно) въ каторгу и судили еще въ то время когда я служилъ на Верхне-Карійскомъ золотомъ промысл.
Возвратившись изъ Нерчинскаго завода, я нарочно побывалъ въ Шилкинскомъ и видлъ Кирилова, а затмъ вскор же собрался съ нимъ на охоту на козьи ‘солянки’, въ окрестностяхъ Шилкинскаго завода. Кириловъ и тутъ поступилъ не такъ какъ обыкновенно длаютъ промышленники: онъ взялъ съ собой не винтовку, а свой знаменитый дробовикъ и зарядилъ его жеребьями.
Мы услись въ разныя засадки (сидьбы), и лишь только стало смеркаться, ко мн тихо подошелъ большой козелъ, но я, боясь испугать, не допустилъ его до солянки, а потому и выстрлилъ изъ винтовки саженъ за пятьдесятъ. Пуля попала въ шею, сломала позвонки и животное тутъ же сунулось мертвымъ. Довольный успхомъ, я завернулся въ крестьянскую шинель, приткнулся въ уголокъ сидьбы и сталъ задремывать. Было уже довольно поздно, и ночная тьма окутывала всю окрестность, какъ вдругъ меня разбудилъ ужасный гулъ кириловскаго самопала. Долго громогласное эхо ходило по всей нагорной тайг и, замирая постепенно, наконецъ смолкло, а затмъ наступила такая тишина, что я снова какъ-то невольно предался всесильному сну, и только предъ солновсходомъ меня разбудилъ Кириловъ.
— Хорошъ охотникъ! сказалъ онъ смясь.
— А что?
— Да я подходилъ къ вашей солянк, а отъ нея ускакала козлуха, значитъ, сударь, проспали.
— Проспалъ, батюшка, проспалъ, каюсь, а вы кого это такъ хватили что вся тайга ходенемъ заходила?
— Матку убилъ, да такъ ловко что тутъ же и растянулась.
— Далеко стрляли?
— Нтъ, саженъ за восемь, и теперь тамъ лежитъ.
— А вдь вы совершенно правы что на солянки берете дробовикъ, потому что вблизи онъ жеребьями дйствуетъ лучше пули и цлить ночью несравненно удобне.
— А вы этого и не знали?
— То-то не зналъ.
— А вы кого стрляли?
— Гурана (козла).
— Убили?
— Убилъ.
— Ну и слава Богу! такъ давай-то стащимъ его на мсто, да и станемте чай пить, а то я что-то замерзъ маленько.
Мы взяли козла и отправились къ табору, а затмъ туда же принесли и козлуху.
За чаемъ я разказалъ Кирилову о своей поздк чрезъ Борщевскій хребетъ и просилъ его подтвердить все что я слышалъ отъ ямщика.
Долго онъ не сознавался въ этой исторіи, но когда я сказалъ ему что теперь уже нечего скрывать этотъ случай, потому что Дубровина нтъ въ живыхъ, а я все знаю, Семенъ Трифонычъ, прослушавъ очень внимательно мой разказъ со словъ ямщика, подтвердилъ все это и только въ нкоторыхъ мстахъ кое-что исправилъ и нсколько добавилъ.
Кириловъ тутъ же взялъ съ меня слово что я не стану говорить, а тмъ боле объ этомъ писать по крайней мр лтъ десять. Слово я исполнилъ, и вотъ только теперь пришлось разказать этотъ не совсмъ заурядный случай.
Вскор Семенъ Трифонычъ скончался почти неожиданно, и я слышалъ будто бы его послдняя земная просьба состояла въ томъ чтобъ его непремнно похоронили съ тмъ крестомъ котораго онъ ни на минуту не снималъ со своей груди. Крестъ этотъ онъ мн показывалъ секретно отъ своихъ въ тотъ день когда я былъ у него въ послдній разъ, посл описанной охоты. Это большой мдный крестъ, очень грубой работы съ вычеканеннымъ Распятіемъ. Тогда Кириловъ носилъ его еще на томъ самомъ ‘гайтан’ на которомъ онъ былъ и на груди разбойника.
Съ 1859 года по 1861 я былъ управителемъ Алгачинской торной дистанціи Нерчинскаго края. Въ мое вдніе входили собственно Алгачинскій рудникъ, въ селеніи котораго находилось главное управленіе дистанціей и гд жилъ главный управляющій, то-есть въ то время я, и знаменитый въ свое время Акатуевскій рудникъ, исторически прославившійся по содержанію въ его казематахъ тяжкихъ преступниковъ и политическихъ ссыльныхъ.
Эти рудники и самыя ихъ селенія по просту назывались сокращенно Алгачи и Акатуй. Послдній находился въ тридцати пяти верстахъ отъ Алгачей, въ шестнадцати отъ Александровскаго завода и былъ расположенъ въ очень угрюмой, горно-лсистой мстности. Рудникъ этотъ во всей широкой каторг не пользовался доброю славой, а напротивъ, носилъ на себ особую печать мрачнаго заточенія, которой боялась вся клейменая братія. Не даромъ посидвшихъ въ казематахъ этого рудника называли Акатуевцами, и этотъ терминъ былъ такъ многозначителенъ что сразу давалъ общее понятіе о той личности которая удостоилась такой клички.
Совсмъ другое представлялъ рудникъ Алгачинскій, расположенный хотя и въ горахъ, но уже выходящихъ изъ сумрачныхъ лсовъ Дауріи и прилегающихъ къ границамъ открытой степной мстности. Въ большомъ селеніи Алгачей мирно ютились семьи довольно зажиточныхъ горнорабочихъ, и только встарь были небольшія тюрьмы, гд содержались боле или мене легкіе преступники. Въ мое же управленіе тутъ казематовъ уже не было и только развалившіеся ихъ фундаменты напоминали о томъ что вотъ, молъ, т мста гд бывали огороженныя палями тюрьмы и гд клейменые люди несли свой тяжкій крестъ, побрякивая желзными кандалами.
Алгачи расположены между довольно высокими безлсными горами и широко раскинулись по двумъ долинамъ орошаемымъ небольшою горною рченкой и маловоднымъ ключикомъ. Съ юга прилегаютъ широкія степи, а съ запада, свера и востока подходятъ лсистые кряжи горъ, которые далеко уходятъ въ предлы Дауріи и въ нкоторыхъ пунктахъ принимаютъ характеръ сибирской тайги, гд водятся дикія козы и всегдашніе жители такихъ вертеповъ — медвди.
Когда-то бывали въ этомъ район изюбры, сохатые (лоси) и аргали (горные бараны), но въ мое время ихъ уже тутъ не встрчалось, и только въ памяти старожиловъ оставались преданія о томъ что ихъ отцы и дды не рдко убивали этихъ зврей чуть не за огородами. Бродя по лсамъ прилегающимъ къ Алгачинскому руднику, я нсколько разъ находилъ черепа, кости и рога этихъ животныхъ, но уже потрухшіе, поросшіе мхомъ и ясно говорившіе о томъ что эти представители сибирской фауны жили здсь давно.
Но и въ описываемое мною время на долю охотниковъ оставалось все-таки не мало дичи разнаго сорта: въ окрестностяхъ Алгачей было множество зайцевъ, толуевъ (Lepus tolaia), каменныхъ рябчиковъ (срыхъ куропатокъ), тетеревей, лисицъ, волковъ, горностаевъ, хорьковъ (колонковъ) и громадное количество тарбагановъ (байбаковъ, порода сурковъ), въ степяхъ, кром того, встрчались степныя куры (дрохвы), журавли, и по рчкамъ разныя породы утокъ, стаи пролетныхъ гусей, а въ окрестныхъ горахъ дикія козы. Въ лсахъ попадались рябчики, глухари (рдко) и водились дикія кошки, рыси и медвди.
Было надъ чмъ отвести душу, такъ что я, проживъ въ Алгачахъ три года, вдоволь натшился охотой и есть чмъ вспомянуть мн прожитое время, какъ охотнику. Полагаю что такихъ удобныхъ мстъ для охоты немного по всей Руси православной. Надо замтить что, перечисляя мстную фауну, я не упомянулъ о бекасахъ, куликахъ, перепелкахъ, кроншнепахъ и мелкихъ звркахъ, которые нердко попадали подъ выстрлы и пополняли проблы иногда неудавшейся охоты за боле цнною дичью.
Въ самомъ Алгачинскомъ селеніи моими хорошими товарищами по охот были мой деньщикъ Михайло Кузнецовъ, братъ моей жены Прокопій Ивановъ Кругловъ и сослуживецъ оберъ-штейгеръ Алексй Ефимовичъ Соловьевъ, а изъ близьлежащаго казачьяго селенія Манкечуръ — казаки Григорій Лончаковъ, Степанъ Первушинъ и Епифанъ Шваловъ, вс трое настоящіе промышленники и удалые звровщики, особенно первый, котораго по его удач называли просто Гришкой и нердко величали ‘моргеномъ’, что на мстномъ туземномъ діалект означаетъ первостатейнаго охотника, великолпнаго винтовочника и безстрашнаго звровщика.
Жива въ такомъ охотничьемъ гнзд, я полевалъ чуть не каждый день, и только ненастная погода или служба задерживали меня дома. Чаще всего я отправлялся на охоту съ Михайлой и съ Соловьевымъ, и почти не было случая чтобы мы возвращались съ охоты съ пустыми руками, несмотря на то что нердко ходили въ ближайшихъ окрестностяхъ и отлучались на короткое время.
Однажды, взобравшись на окружающія долину горы, мы долго преслдовали хитраго толуя, который жилъ почти постоянно на одномъ мст и уже нсколько разъ оставлялъ насъ съ носомъ, но въ этотъ разъ какъ-то прозвалъ и былъ срзанъ мною на очень большомъ разстояніи. Празднуя эту побду, мы услись на вершин безлсной горы, вытащили изъ кармана небольшую фляжку, выпили по рюмочк, закусили ватрушками, закурили и тихо разсуждали о разныхъ разностяхъ, разговоръ незамтно перешелъ на рудникъ, и Соловьевъ, какъ истый любитель горнаго дла, говорилъ, что ему крайне хотлось бы побывать въ заброшенныхъ стариками работахъ рудники чтобы полюбоваться богатствомъ серебристыхъ рудъ и познакомиться съ прежнимъ веденіемъ горныхъ работъ, но что онъ одинъ боится и не сметъ этого сдлать безъ моего дозволенія. Этотъ интересный разговоръ задержалъ насъ совершенно незамтно на гор довольно долгое время, и мы досидли до того что начало смеркаться.
Посмотрвъ подъ гору, я вдругъ увидалъ что по долин пади, между небольшими кустиками, громадный волчище гонитъ во всю свою прыть сраго толуя. Сначала, растерявшійся заяцъ, вроятно застигнутый врасплохъ, бжалъ не бойко и чуть не попался въ лапы срому куму, но потомъ вдругъ наддалъ и пошелъ такъ улепетывать что только снжная пыль струйкой вилась позади его, а куманекъ видимо отставалъ. Поперекъ бга животныхъ, ‘въ сугонь’, какъ говорятъ Сибиряки, тянулась полевая поскотина, отдлявшая кусты и снокосный лугъ отъ выгона.
Мы не спускали глазъ и любовались, длая разныя предположенія о финал этой охоты.
— Охъ, однако, у поскотины-то онъ его сцапаетъ! сказалъ Соловьевъ.
— Не знаю, врядъ-ли, потому что волкъ много отсталъ и толуй успетъ увернуться.
Странное дло! какъ я ни жаллъ спасающагося зайца, но въ этомъ случа мн хотлось чтобъ охота звря увнчалась успхомъ. Надо было видть всю смекалку и хитрость волка, когда онъ, несясь во всю прыть, выгадывалъ разстояніе, бралъ на перерзъ и перескакивалъ черезъ небольшіе кусты, мшавшіе его прямому направленію.
Мы уже молча впивались глазами въ эту живую картину и слдили за каждымъ моментомъ гона. Но вотъ толуй, какъ по земл летящая птичка, скоро достигъ поскотины, моментально проскочилъ между жердями городьбы, свернулъ налво за кусты и полетлъ къ нашей гор, а срый кумъ, добжавъ до того мста гд проскочилъ заяцъ, вдругъ остановился и понуро посмотрлъ подъ жердь поскотины, какъ бы прячась отъ насмшливаго глаза.
— Что взялъ? гаркнулъ Соловьевъ и невольно захлопалъ въ ладони.
— Ухъ! у-ухъ! закричалъ и я въ догонку не солоно хлбавшему волку, онъ, услыхавъ наши возгласы, сначала остановился, посмотрлъ прямо на насъ съ такою ужимкой какъ будто послалъ намъ сто чертей за нашу насмшку, и затмъ, еще боле пригнувшись, побжалъ вдоль городьбы.
Пока мы спускались съ горы, прошли кусты и выбрались ни дорогу, совсмъ уже смерклось, но мы, зная вс скоротки, не торопились, подвигались къ дому потихоньку и всю дорогу толковали о томъ, какъ бы въ самомъ дл пробраться въ старыя работы рудника и осмотрть ихъ рудныя богатства.
— А ты вотъ что сдлай, Ефимычъ, приготовь все необходимое къ этому походу и потолкуй со стариками которые прежде работали въ рудник и помнятъ работы.
— Хорошо, я ужь объ этомъ думалъ и, признаться, говорилъ съ нкоторыми стариками.
— Ну, что же они толкуютъ?
— А то и толкуютъ что теперь въ верхніе горизонты не попасть, ихъ завалило, а нижніе затоплены водой.
— Да это, братъ, и мы съ тобой знаемъ, а ты вотъ разыщи-ка старые планы и посмотри расположеніе проработокъ чтобы была возможность хоть сколько-нибудь оріентироваться при осмотр.
— Хорошо, я посмотрю въ архив чертежи и поспрошу старика штейгера Терентьева, нтъ ли у него какихъ-нибудь плановъ.
Вспомнивъ старика Терентьева, не могу не остановиться на этой замчательной личности. Въ мое время, этотъ ддушка насчитывалъ себ около ста трехъ лтъ и не разъ говорилъ что онъ служилъ ‘врой и правдой двумъ царицамъ и четыремъ императорамъ’. Въ 1860 году Терентьевъ былъ еще настолько бодръ что бойко ходилъ и исполнялъ почти вс домашнія работы. Онъ очень любилъ меня и часто захаживалъ ко мн ‘побалагурить’, какъ онъ выражался.
Бывало подойдетъ къ моему дому ддушка, а я увижу его въ окно, возьму да и спрячусь куда-нибудь за дверь, за шкафъ, либо улягусь на кровать и закроюсь съ головой одяломъ. Вотъ онъ взойдетъ въ комнату, помолится на образа, постучитъ костылемъ и, не видя меня, кричитъ:
— Бари-инъ! ты гд-?
Я молчу.
— Э-эй, бари-инъ! ты гд? куда захоронился? Постой, я те найду, пучеглазаго!
И пойдетъ старикъ искать по комнатамъ, заглядывая во вс углы и ощупывая висящее платье, такъ какъ былъ уже слабоватъ зрніемъ. За то какъ онъ, бывало, радовался, какъ найдетъ меня и уцпится костлявыми пальцами!
Достойно замчанія и то что совсмъ пожелтвшій ддушка Терентьевъ, при такой глубокой старости, сохранилъ вс зубы и ослаблъ только зрніемъ, а ходилъ и даже бгалъ еще такъ что однажды я, при всей своей прыти, не могъ убжать отъ него ‘взадпятки’, подзадоривъ его ‘сбгать въ бги’, съ тмъ условіемъ что онъ долженъ бжать обыкновеннымъ порядкомъ, а я задомъ напередъ. Видя предъ собой надувающагося старика, съ костылемъ въ рукахъ, съ разввающеюся пожелтвшею бородой, и одолваемый смхомъ, я не могъ выиграть съ него пари на разстояніи пятидесяти саженъ… Да, завидная старость, при такомъ здоровь, сил и сохранившейся памяти!..
Общая молва свидтельствовала что въ свое время Терентьевъ былъ порядочнымъ ‘осилкомъ’, и самъ онъ разказывалъ что ему разъ довелось задавить однми руками матераго волка, который бросился на него, попавъ въ капканъ обими передними ногами.
Терентьевъ неоднократно говаривалъ мн про свою молодость и передавалъ что въ прежніе годы парни до двадцати лтъ ходили лтомъ въ длинныхъ пропускныхъ рубахахъ, босикомъ и не носили шароваръ.
— Я, баринъ, до двадцати пяти лтъ не зналъ какія такія женщины, а бывало съ двушками же вмст купаюсь на рчк, да дурю какъ ребенокъ, посажу какую-нибудь, ужь почитай невсту, на закорки, да и тащу ее въ воду, и она ничего, только визжитъ, да хохочетъ… А нын что? Другаго отъ земли не видно, а ужь туда же. Я до пятидесяти лтъ не зналъ вкуса водки и губъ не мочилъ, а теперь чего? Погляди-ка на молодяжникъ — одинъ срамъ! тьфу! И говорить-то гршно о нихъ, право такъ! Однако скоро міру конецъ и все это передъ антихристомъ!..
Проживя въ Алгачахъ три зимы, я никогда не видалъ Терентьева въ шуб. Онъ и въ это время года ходилъ въ одной крестьянской шинели и только въ большіе морозы надвалъ сверху другой зипунъ. Бывало скажешь ему что вдь онъ можетъ простудиться…
— Нтъ, не ‘простыну’, баринъ! Вдь тепло еще, а шуба-то дтямъ годится.
А какое тепло, другой разъ градусовъ около сорока и на его спин по зипуну сядетъ толстый блый куржакъ (иней), а самъ старикъ поалетъ словно красный самоваръ и отъ него вялитъ паръ отъ усиленной ходьбы по морозу.
Однажды съ Терентьевымъ произошелъ довольно куріозный случай. Находясь на коронной служб, онъ былъ старшимъ штейгеромъ и управлялъ рудникомъ. Вдругъ, совершенно неожиданно, пріхалъ горный начальникъ всего Нерчинскаго края, полковникъ Родственный. Осмотрвъ рудникъ, онъ пошелъ въ обогатительную фабрику, но замтя въ ней разсохшіеся штосгерды, остался недоволенъ и налетлъ на Терентьева, тотъ, какъ нижній чинъ, долго вжливо оправдывался и называлъ его полковникомъ и вашимъ высокоблагородіемъ, а когда начальникъ не принялъ въ резонъ оправданій и обругалъ его старымъ дуракомъ, то взбленился и Терентьевъ, отскочилъ отъ него, замахалъ руками и почти закричалъ на своего грознаго начальника:
— Что ты, что ты, пучеглазый! да разв они эки были съ первоначала? Вдь ты видишь что засуха стоитъ, а фабрика не дйствуетъ, вотъ и разсохлись! И тебя разсушитъ, такъ замочить можно. Пучеглазый, такъ пучеглазый и есть!…
Родственный, выслушавъ эту тираду, сначаля разсердился и веллъ Терентьева посадить подъ арестъ, полагая что старикъ выпилъ, но узнавъ что слово ‘пучеглазый’ составляетъ поговорку старика, безъ которой онъ не Терентьевъ, приказалъ тотчасъ же освободить его и долго смялся, разказывая какъ его въ Алгачахъ распекъ чудакъ штейгеръ.
Старикъ Терентьевъ ужасно не любилъ когда къ нему приставали школяры съ этимъ эпизодомъ и всегда ругался, а то такъ и костылемъ щелкнетъ не на шутку.
Въ 1862 году Терентьевъ скончался въ самую Пасху, легъ отдохнуть на ‘лнивку’ и тихо уснулъ на вки…
Посл нашего разговора съ Соловьевымъ о попытк осмотрть старыя работы рудника, прошло не мене двухъ мсяцевъ, зима стояла въ полномъ разгар. Вотъ, однажды, долго прозанимавшись вечеромъ, я не захотлъ ужинать и, отпустивъ Михайлу, улегся спать.
Странный мн приснился сонъ.
Рано утромъ будто пришелъ я въ обширную рудничную свтлицу, въ которой вс люди готовились къ раскомандировк по работамъ. Самое зданіе свтлицы состояло какъ бы изъ громаднаго манежа, освщеннаго по длиннымъ стнамъ большими окнами, въ одной изъ короткихъ стнъ были входныя двери, а въ другой такой же стн помщались тоже двери, но уже выходныя и надъ ними возвышался довольно большой балконъ огороженный крпкими перилами. Балконъ устроенъ будто бы для того чтобы на него всходили заправители рудника и оттуда, видя всхъ людей, длали перекличку и распредленіе рабочихъ. Въ короткой стн, надъ всходными дверями помщенъ образъ, предъ нимъ горитъ лампада, а вдоль длинныхъ стнъ, подъ окнами, устроено пропасть верстаковъ, на которыхъ должна сортироваться малолтками руда.
Войдя въ эту свтлицу, я встртилъ оберъ-штейгера Соловьева, помощника управляющаго округомъ, капитана Ивана Алексевича Комарова, и управляющаго округомъ, Юлія Ивановича Эйхвальда, который поздоровавшись со мной пригласилъ и меня на балконъ. Вс четверо вошли мы на это возвышеніе, и предъ моими глазами открылась довольно эффектная картина: масса народа всхъ возрастовъ кишла по всей свтлиц, и несмотря на то, во входныя двери, приходившіяся противъ нашего балкона, еще постоянно входили люди, крестились на образъ и смшивались съ толпой. Смутный гулъ доносился до уха отъ массы говорящаго люда и мшалъ намъ разговаривать.
Первымъ съ праваго бока на балкон стоялъ Эйхвальдъ, вторымъ Комаровъ, потомъ я и затмъ Соловьевъ, который держалъ списки рабочихъ и чертежи рудника. Вс мы четверо облокотились на перилы балкона и ждали какъ бы переклички.
И вдругъ я вижу что во входныя двери, прячась за народомъ, вошла Смерть, точь-въ-точь въ такомъ вид какъ принято изображать ее на картинахъ — одинъ скелетъ съ длинною косой на плеч. Замтивъ ее, я тотчасъ подтолкнулъ Соловьева и спросилъ: ‘видишь?’ Онъ отвтилъ мн: ‘вижу!’ Но Комаровъ и Эйхвальдъ стояли попрежнему и ничего но говорили. Я не спускалъ глазъ съ появившейся гостьи и все время слдилъ за нею, а потому ясно видлъ какъ она согнувшись юркнула въ народъ и стала бойко пробираться у самой длинной стны, по лвому боку отъ входныхъ дверей. Голова скелета была обращена къ окнамъ, а костлявыя руки перебирались по стн и несмотря на гамъ народа до меня четко доносились ужасно непріятные звуки, происходившіе отъ постукиванія пальцевъ о стну.
Но вотъ я вижу что смерть пробгаетъ всю длинную стну, никого не трогаетъ и заворачиваетъ къ нимъ. Я не утерплъ и поспшно сказалъ Комарову и Эйхвальду: ‘Смотрите, смотрите! берегитесь!’ — ‘Ничего! отвчаютъ они оба и не мняютъ позы. Въ это время Смерть, добжавъ до балкона, вдругъ сдлалась громаднаго роста и сравнялась съ ними. Я усиленно наблюдаю за ея движеніемъ, но видя что она спокойно минуетъ ближе къ ней стоящихъ, также не мняю своего положенія. Вдругъ въ ея глазныхъ впадинахъ сверкнули какъ бы зминые глазки, и вытянувъ костлявыя руки, она бросилась на меня, но я усплъ моментально увернуться отскочивъ назадъ,— пяльцы ея хватили меня только по груди, сорвались и брякнули другъ о друга. Только что я опомнился, съ ужасомъ вижу что Смерть точно также бросилась на Соловьева, но и тотъ усплъ увернуться…
Посл этой неудачи, Смерть вдругъ сдлалась опять обыкновеннаго роста, какъ бы пристыженно согнулась и юркнула въ народъ, а затмъ торопливо побжала тмъ же порядкомъ вдоль правой стны длинной свтлицы, и я видлъ, какъ она выскочила въ т же входныя двери.
Народъ точно не замтилъ ея появленія и не обращалъ на нее никакого вниманія. Но Комаровъ и Эйхвальдъ спросили: ‘Съ чего это она хотла изловить васъ?’ — ‘Не знаю!’ сказалъ я, а Соловьевъ отвтилъ: ‘ловила, да не поймала!..‘
Тутъ я проснулся. Въ комнат было совершенно темно, такъ что я съ трудомъ нашелъ спички и зажегъ свчку. Въ это время подошелъ ко мн мой знаменитый Танкредъ и сталъ меня лизать. Я посмотрлъ на часы — было ровно три часа ночи. Положивъ съ собою врнаго пса, я перекрестился и скоро снова заснулъ.
Утромъ, напившись чаю, я только что сталъ прочитывать разные служебные документы, какъ явился Соловьевъ съ кипой чертежей рудника и просилъ меня разсмотрть ихъ вмст съ нимъ.
Долго провозившись за этою работой, мы поршили на томъ что сегодня же, посл обда, подемъ на рудникъ и по возможности осмотримъ старыя работы, пользуясь свжимъ впечатлніемъ только что провренныхъ рудничныхъ плановъ.
— А знаешь ли, Ефимычъ, какой забавный сонъ видлъ я сегодня?
— А что? разв что-нибудь особенное? спросилъ онъ.
— Да, братъ, такая штука приснилась что и въ умъ никогда ничего подобнаго не приходило.
И я тутъ же разказалъ Соловьеву мое сновидніе со всми мельчайшими подробностями.
— Странный сонъ! сказалъ онъ и, взявъ шапку, отправился домой, чтобы подготовиться къ путешествію.
Въ назначенный часъ я съхался съ Соловьевымъ на дорог, и мы вмст направились къ руднику который находился въ двухъ верстахъ отъ Алгачинскаго селенія. Пріхавъ къ капитальной шахт {Шахта — проработка въ вид колодца, но гораздо большихъ размровъ, идущая съ поверхности и соединяющаяся со внутренними рудниками проработками. По ней поднимается на поверхность руда и ею по особому отдленію (форъ-шахт) спускаются и поднимаются люди.}, мы оставили верховыхъ лошадей подъ навсомъ, зажгли бленды {Бленда — жестяной или желзный рудничный фонарь, безъ стекла, въ которомъ зажигается сальная свча или лампочка. Бленда носится на груди и прившивается къ платью крючкомъ.}, перекрестились и спустились по деревяннымъ лстницамъ (стремянкамъ) въ рудникъ.
Имя въ виду путешествіе по старымъ работамъ, мы съ Соловьевымъ одлись въ самое старое платье, подпоясались кушаками и обулись въ мягкіе козьи унты, которые имютъ мягкую подошву и шьются безъ каблуковъ. Въ карманахъ у насъ имлись запасные стеариновые огарки и спички, а за поясами торчали горныя кирочки (металлическіе крпкіе молотки, у которыхъ одинъ конецъ пирамидально-острый, ручки короткія). Но запасаясь съ такою предусмотрительностью, мы сдлали величайшую глупость, непростительный промахъ: желая постить старыя работы, съ искони пройденныя праддами, никому изъ рудничныхъ надсмотрщиковъ не сказали объ этомъ намреніи. Словомъ, поступили не только необдуманно, но какъ неразумные школьники, не сознающіе того, что длаютъ. Случись съ нами какое-нибудь несчастіе, никто бы не зналъ гд мы находимся, въ какомъ лабиринт подземныхъ проработокъ погибаемъ.
Очутившись въ рудник, мы скоро добрались до старыхъ, такъ-называемыхъ Чевкинскихъ работъ. Названіе этихъ работъ, въ честь знаменитаго Чевкиня, въ Алтачинскомъ рудник иметъ историческое значеніе. Дло въ томъ что, когда Чевкинъ, состоя такъ-сказать шефомъ горнаго міра, имвшаго въ то время государственное значеніе, былъ въ Нерчинскомъ кра и высмотрлъ вс уголки горно-заводской промышленности, онъ обратилъ особое вниманіе на ту часть Алгачинскаго рудника гд очень богатыя серебристыя руды выходили своими залежами къ поверхности. Какъ умный человкъ, онъ хорошо понималъ человческую слабость ко всякому богатству и зналъ что жадность эта пересилитъ благоразуміе ближайшихъ горныхъ дятелей, что они прежде всего возьмутъ эти богатства и тмъ испортятъ весь рудникъ, т.-е. обнажатъ его къ поверхности мсторожденія, причемъ вс атмосферныя хляби проберутся въ рудникъ и затопятъ его нижніе горизонты. Въ силу этого соображенія Чевкинъ приказалъ загородить эти богатства крпью, а единственный къ нимъ доступъ — двери запечаталъ своею именною печатью, съ тмъ чтобы никто и пальцемъ не смлъ трогать этихъ сокровищъ природы.
Сначала, это заповдное приказаніе свято исполнялось мстнымъ управленіемъ, но потомъ, по отдаленности края и за перемною Чевкинымъ службы, рудничные дятели нашли возможнымъ незамтно обойти ‘китайскую стнку’, особою лазейкой пробрались къ замурованнымъ богатствамъ, пожились въ этомъ ларчик чмъ имъ хотлось, законопатили пролазную норку и свято сохранили Чевкинскую дверь и его именную печать!.. Въ мое время эти, уже историческіе, памятники были еще цлы и хранились въ рудник какъ святыня, напоминающая о мудромъ управител.
Вотъ въ эту-то самую лазейку намъ и хотлось пробраться чтобы воочію посмотрть чудовищные остатки выкраденнаго богатства. Какъ горные духи пролзли мы кверху по замаскированной лазейк и скоро очутились въ заколдованномъ мір руднаго ларчика. Надо быть любителемъ горнаго дла чтобы понять то очарованіе какое ощущали мы въ тотъ мигъ когда наши стеариновыя свчи освтили ту массу серебристыхъ рудъ которая, блестя миріадами зеркальныхъ поверхностей, явилась предъ нашими глазами, ршительно во всхъ уголкахъ заброшенной проработки. Это было что-то фантастическое, сказочное, и мы положительно осовли, не знали куда смотрть, чмъ любоваться, какіе образцы рудъ класть въ свои карманы. Громадныя глыбы блистающихъ рудъ, въ нсколько сотъ пудовъ, висли надъ нашими головами, или уже оторванныя отъ потолка, лежали подъ нашими нотами…
Понимая всю опасность нашего путешествія по такимъ выработкамъ, мы разговаривали шепотомъ, двигались тихо и шагъ за шагомъ переступали все дале и дале, сохраняя возможную тишину чтобы не нарушить равновсіе воздуха и не поколебать связи въ висвшихъ надъ нами хоть и богатыхъ, но ужасныхъ тяжестяхъ. Пробравшись до конца выработки, мы хотли спуститься въ другую лазейку, которая снизу была открыта, но, увы! оказалось что ее сверху завалило оторвавшеюся рудой. Пришлось волей-неволей возвращаться тмъ же путемъ, снова восхищаться висящею со всхъ сторонъ рудой и вмст съ тмъ замирать сердцемъ и духомъ, вполн понимая еще большую опасность, такъ какъ мелкіе камешки уже то и дло начинали сыпаться сверху и съ боковъ старой выработки. Мы невольно шептали молитвы и творили крестное знаменіе: только милосердіе Создателя могло сохранить насъ отъ повсюду висвшей надъ нами смерти… Благополучно добравшись до путеводной лазейки, мы тихо спустились ею до безопаснаго мста, вздохнули свободно и мысленно благодарили Господа за свое спасеніе.
Казалось бы довольно хорошій урокъ получили мы, но нтъ, мы этимъ не удовольствовались и поршили сходить, въ старыя Васильевскія работы. Пробравшись до нихъ разными, уже забитыми ходами, мы очутились на самомъ нижнемъ горизонт и вступили на гладкую поверхность льда который покрывалъ по одной ватеръ-линіи всю нижнюю часть рудника и окончательно преграждалъ путь къ дальнйшему осмотру нижнихъ горизонтовъ въ старыхъ работахъ.
Намъ представилась возможность наслдовать одинъ ‘низпадающій’ штрекъ {Штрекъ — горизонтальная разработка, корридоръ въ рудник, который сообщается со внутренними проработками, но не выходитъ на дневную поверхность.} Васильевскихъ работъ, и мы смло отправились этою выработкой по льду. Сначала мы шли во весь ростъ, потомъ пришлось согнуться, затмъ идти на колняхъ и наконецъ ползти, чтобы добраться до руднаго забоя {Забой — конецъ, лобъ проработки штрека, почва шахты, гд и работаютъ люди дальше, если нужно подвигать работу внутрь горы.}. Тутъ воздухъ былъ такъ плохъ что наши свчи едва горли и худо освщали нашъ, какъ бы зминый путь.
Пробравшись ползкомъ къ забою, мы осмотрли рудную жилу, набили изъ нея кирочками образцовъ, положили ихъ въ опорожненные карманы, кой-какъ повернулись лежа на живот въ тсной выработк и поползли обратно. Но выбравшись до того мста, гд уже можно было идти на колняхъ, Соловьевъ ни съ того, ни съ сего вздумалъ подолбить ледъ кирочкой. Лишь только онъ ударилъ раза два или три острымъ концомъ молотка подъ своими колнками по льду, какъ на гладкой поверхности образовалась небольшая сквозная лунка (дырка), изъ которой моментально засвистлъ такой удушливый воздухъ, что намъ едва не захватило дыханіе, и мы во всю прыть заковыляли къ выходу, а вставъ на ноги, почти бгомъ выскочили изъ этой проработки.
Не понимаю, какое затменіе охватило наши головы: мы и тутъ еще не догадались по чему и надъ чмъ мы ходимъ. А судьб угодно было допустить насъ къ новой попытк.
Выйдя изъ Васильевскаго штрека, мы задумали побывать и въ Васильевскомъ гезенг {Гезенгъ — углубленіе, колодезь, вертикальная или наклонная проработка, наподобіе шахты, внутри рудника, соединяющая горизонтальныя галлереи рудника на разныхъ высотахъ между собою, но не выходящая на дневную поверхность, какъ шахта.}. Прибывъ туда, мы кой-какъ спустились по четыремъ уцлвшимъ, но крайне ветхимъ и поломаннымъ лстницамъ на двнадцать саженъ глубины и дошли опять до льда. Не имя возможности спуститься ниже, мы вышли на него и на двнадцати или пятнадцати квадратныхъ аршинахъ ледяной поверхности стали разгуливать какъ дома,— бить кирочками изъ боковой рудной жилы образцы, разсматривать ихъ при свчк и собирать въ карманы.
Надо замтить что въ Васильевскомъ гезенг спускныя лстницы находились съ одного бока и по обыкновенію отдлялись бревенчатою стнкой отъ самаго колодца проработки, по которому когда-то ходили на ворот бадьи съ водой и спускался ‘лсъ’ (бревна) для крпленія горныхъ выработокъ.
Набравъ достаточное количество образцовъ руды, я пошелъ къ лстниц и сталъ звать Соловьева чтобы покончить осмотръ и поскорй убираться во свояси, такъ какъ самъ порядочно усталъ, а свчи наши догорали въ блендахъ. Но любознательный Ефимычъ все еще ковырялъ рудную жилу на противуположномъ конц отъ меня (черезъ пять или шестъ аршинъ) и просилъ подождать. При этомъ, мн, какъ и Соловьеву въ штрек, пришла глупая мысль и здсь подолбить ледъ кирочкой.
Не долго думая, я сталъ на колнки, откинулъ полы одежды и ударилъ по льду острымъ концомъ кирочки, отчего тотчасъ образовалась лунка, я ударилъ другой разъ, но тутъ часть ледяной корки провалилась, кирочка вырвалась у меня изъ рукъ и, упавъ въ отверстіе, полетла въ преисподнюю… До моего уха донеслись ужасные звуки паденія инструмента на громадную глубину… Ту-ту-ту-ту-ту… шлепъ! слышали мы оба и, понявъ въ чемъ дло, онмли на мст, я на колнкахъ надъ провалившеюся частью льда, а Соловьевъ на другомъ конц по длин гезенга около рудной жилы… Опомнясь, я отклонился назадъ и моментально схватясь рукой за лстницу, перекрестился и невольно подумалъ: ‘я спасенъ! а что будетъ съ Соловьевымъ?’ Дрожь пробжала по всему моему тлу… Что мн было длать? что предпринять чтобы спасти Соловьева? Вылзать изъ гезенга и бжать по руднику за людьми немыслимо! Соловьевъ въ это время можетъ десять разъ провалиться въ бездну и десять разъ умереть, пока я приведу рабочихъ. Я живо сообразилъ все положеніе несчастнаго и сказалъ:
— Ефимычъ, стой на мст и Бога ради не шевелись.
Тутъ надо замтить что Алексй Ефимовичъ Соловьевъ — мущина очень высокаго роста, но щедушный и тонкій. Онъ помаленьку раздвинулъ свои длинныя ноги и ступнями почти хватилъ тхъ ‘узговъ’, гд ледъ прикасался къ длиннымъ бокамъ колодца (гезенга) и слдовательно былъ крпче чмъ на середин, на всу, при надорванной уже связи ледяной поверхности вслдствіе ударовъ моей кирочки. Ефимычъ стоялъ ко мн спиной и былъ блденъ какъ полотно.
— Распояшься и брось свой кушакъ ко мн, сказалъ я.
Онъ тихонько снялъ съ себя крученый бумажный кушакъ, смялъ его въ комокъ и бросилъ наотмашь ко мн. Я поймалъ его ‘опояску’, связалъ ‘мунгальскимъ’ {‘Мунгалькій’ узелъ вяжется по привычк моментально и ни за что не развяжется.} узломъ со своимъ шелковымъ кушакомъ и одинъ конецъ послдняго крпко привязалъ къ лстниц, а другой конецъ его кушака бросилъ ему на плечо.
— Завяжись подъ мышками и тихонько иди около самой стнки лежачаго {Гезенгъ этотъ нсколько наклоненъ (не вертикальный), въ такихъ проработкахъ наклонная плоскость носитъ названіе ‘лежачего’ бока, а противуположная сторона ‘висячаго’ бока.} бока, скомандовалъ я.
Ефимычъ молча завязалъ около себя кушакъ и, едва переступая, сталъ подвигаться ко мн, къ лстниц, стараясь идти ногами около самой стнки по ледяной корк, а я въ это время выбиралъ кушакъ и заматывалъ за выдающуюся ступеньку лстницы. Надо было видть весь ужасъ Соловьева, который отражался на его лиц при этомъ движеніи: его жизнь висла на волоск….
Никогда не забуду я той минуты когда Ефимычъ, благополучно добравшись до лстницы, судорожно схватился за ея тетиву и замеръ на ней отъ радости….
— Ну, Ефимычъ, поблагодаримъ Господа за то что Онъ спасъ и тебя, и меня отъ такой ужасной смерти.
— Да! сказалъ онъ сквозь слезы и бросился въ мои объятія.
Мы поцловались и ото всего сердца помолились, уцпившись оба за ветхую лсенку….
Дло въ томъ что когда-то весь рудникъ до этого горизонта былъ затопленъ водой, которая, вслдствіе суровости климата и низкой температуры въ рудник, замерзла сверху ледяною коркой не боле какъ на полвершка, а затмъ въ неизвстный періодъ времени, при отвод водъ съ поверхности ‘горы’ (надъ рудникомъ), ушла, просочилась сквозь поры и выработки, и частію была выкачена, такъ что только небольшое количество ея осталось на самомъ низу рудничныхъ выработокъ. Такимъ образомъ осталась лишь ледяная полувершковая корка и, примерзнувъ къ стнкамъ проработокъ, висла въ полномъ смысл этого слова надъ страшными глубинами, наполненными испорченнымъ воздухомъ, и надъ оставшейся глубоко въ выработкахъ водой.
Вотъ по этой-то ледяной корк мы и ходили въ Васильевскомъ штрек и топтались, отбивая камушки, въ Васильевскомъ гезенг (колодц), надъ двадцати-двухъ-саженною глубиной, до конца работъ, а можетъ-быть и надъ стоячею рудничною водой… Страхъ беретъ и теперь, какъ вообразишь это ужасное положеніе!…
Кое-какъ выбравшись изъ Васильевскаго гезенга, мы еще разъ помолились и отправились въ ту часть рудника гд производились въ то время работы. При вход въ Крещенскій штрекъ, намъ попался унтеръ-штейтеръ (нарядчикъ) Алабышевъ, который, по нашимъ лошадямъ у коновязи догадался что мы въ рудник, но не зналъ гд мы находимся, а потому бгалъ какъ угорлый по рудничному лабиринту и разыскивалъ насъ. Видя это отчаянное выраженіе лица и боясь чтобъ онъ, по рудничному суеврію, не принялъ насъ за ‘хозяевъ’ (нечистый рудника) или гномовъ, и не испугался, я первый поднялъ свой голосъ и спросилъ:
— Ну что, Алабышевъ, ты врно насъ разыскиваешь?
— Точно такъ, ваше благородіе, въ рудник неблагополучно! заговорилъ онъ, трясясь отъ волненія.
— Что? что такое случилось?
— Да Чевкинскія старыя работы вс обвалились и такъ грохнули что вся ‘гора’ (рудникъ) дрогнула!…
Ефимычъ и я, услыша эту всть, невольно сняли шапки и перекрестились. Это упали т самыя выработки гд мы, какой-нибудь часъ тому назадъ, ходили и любовались волшебнымъ рудничнымъ богатствомъ.
— Вотъ. Александръ Александровичъ, врно сонъ-то вашъ въ руку! Вотъ гд была наша смерть, и ловила, да не поймала, Господь трижды сохранилъ насъ сегодня, сказалъ съ разстановкой Соловьевъ.
— Велика милость Господня, и впередъ намъ наука!..
Я уже сказалъ выше что Акатуйскій рудникъ лежитъ въ горно-лсистой мстности. Лса и горы окружающіе угрюмые казематы этого рудника не изобилуютъ тми зврями которые такъ дороги для сибирскаго промышленника: изюбровъ и сохатыхъ тамъ почти вовсе нтъ, а встрчаются только косули да изрдка медвди. Я приписываю это тому что Акатуевское полсье вышло клиномъ и не соединяется съ общимъ лсистымъ хребтомъ-становикомъ. Его окружаютъ такія мстности которыя боле или мене заселены и принимаютъ характеръ степей. Вотъ почему въ окрестностяхъ Акатуевскаго помстья живетъ пропасть сибирскихъ сурковъ, тарбагановъ, которые отличаются отъ сосдней своей братіи величиной и боле темною шерстью, почему и цнятся дороже скупщиками пушнины.
Да проститъ мн читатель-охотникъ если я, не упоминая о боле или мене извстныхъ звряхъ Акатуевскаго полсья, скажу нсколько словъ о звряхъ водящихся въ самомъ Акатуевскомъ рудник, въ его казематахъ, гд содержались такіе субъекты которыхъ нельзя обойти молчаніемъ. Правда, ихъ было немного, но дло не въ количеств.
Тутъ содержались три тяжкіе преступника — Гаськовъ, Романовъ и Артамоновъ. Вс трое сидли на цпяхъ, каждый порознь, въ особыхъ одиночныхъ помщеніяхъ. Конечно, здсь не мсто приводить ихъ біогоафіи, но все же я позволю себ сказать нсколько словъ о Гаськов.
Человкъ этотъ пришелъ на каторгу за убійство задолго до моего прибытія въ Сибирь и по своимъ ‘заслугамъ’ былъ сразу помщенъ въ Акатуевскій острогъ. Перенеся ужасныя тлесныя наказанія того времени, онъ остался совершенно здоровъ и обладалъ почти невроятною силой. Сперва Гаськовъ содержался въ тюрьм наравн съ прочими товарищами и ходилъ на работы въ рудникъ, но потомъ, выдержавъ срокъ тюремнаго заключенія и въ силу Высочайшаго манифеста былъ освобожденъ и перечисленъ въ команду ‘вольныхъ ссыльныхъ’, которые жили уже не въ каземат, а на вол и только обязательно ходили на рудничныя работы.
Но какъ глупому сыну не въ помощь богатство, такъ разбойнику въ душ — не въ прокъ свобода. Гаськовъ, отдохнувъ подъ мирною кровлей свободнаго селянина, не выдержалъ,— вспомнилъ былое, вырзалъ цлую семью какого-то зажиточнаго рабочаго, былъ пойманъ на мст преступленія и снова посаженъ въ острогъ, но уже не прежнимъ порядкомъ, а въ одиночное заключеніе и на цпь, на двнадцать лтъ.
Въ 1856 году, гостя въ Акату, у своего товарища, К. Г. Рзанова, я въ первый разъ видлъ Гаськова, уже седьмой годъ сидвшаго на цпи. Тутъ же я видлъ и Романова съ Артамоновымъ, которые были сняты съ цпей и ‘прикованы къ тачкамъ’, что тогда считалось уже нкоторою льготой и дозволяло преступнику выходить съ товарищами на работу…
Бесдуя съ Рзановымъ, я слышалъ отъ него множество разказовъ о чудовищной сил геркулеса Гаськова. Онъ разказывалъ мн что когда этотъ зврь содержался ‘просто’ въ тюрьм и ходилъ на работу, то управителю не разъ приходила блажь подурачиться и онъ, обращаясь къ преступнику, говорилъ:
— А что, Гаськовъ, хочешь отдохнуть?
— Какъ не хотть, ваше благородіе!
— А вотъ вытащи руками бадью изъ шахты и ступай отдыхать.
— Слушаю-съ, благодаримъ покорно.
И геркулесъ Гаськовъ тотчасъ становился ногами на деревянный обрубъ рудничной шахты, бралъ рудоподъемную цпь въ руки и въ нсколько минутъ поднималъ нагруженную рудой бадью на поверхность, съ двадцати-саженной глубины шахты. Стоявшіе на ворот товарищи его только успвали навертывать пустую цпь на подъемный валъ и удивлялись непомрной сил собрата, потому что нагруженная рудничная бадья обыкновенно всила не мене двадцати {Всъ пустой бадьи обыкновенно считался въ 6—7 пудовъ, нагрузка руды въ 15 пудовъ. На воротъ ставилось 6—8 человкъ.} пудовъ. Выходило такъ что Гаськовъ, выбирая цпь съ грузомъ, въ извстный моментъ удерживалъ и приподнималъ, на извстное разстояніе замаха, двадцати-пудовую тяжесть одной рукой. А сколько такихъ моментовъ ручнаго размаха приходилось на долю Гаськова, пока бадья выходила на поверхность, изъ двадцати-саженной рудничной шахты?…
За такую штуку Гаськовъ пользовался льготнымъ ‘отдыхомъ’, то-есть его подъ конвоемъ отводили въ казематъ, и онъ на этотъ день увольнялся отъ рудничной работы.
Гаськовъ былъ средняго роста, но его плечи, грудь, руки и ноги были такихъ размровъ что человкъ этотъ невольно бросался въ глаза. Мн хотлось узнать кто онъ такой и откуда родомъ. Гаськовъ объявилъ мн что онъ уроженецъ одной изъ приволжскихъ губерній, былъ дворовымъ какого-то (не помню) богатаго помщика, у котораго и состоялъ сначала въ кучерахъ, а потомъ былъ переведенъ ‘въ охоту’ и ‘пожалованъ’ главнымъ дозжачимъ.
— За что же ты, Гаськовъ, пошелъ на каторгу? спросилъ я его.
— Эхъ, ваше благородіе, что поминать старое! много ужь, значитъ, большихъ грховъ накопилось, вотъ и продолилъ всю Сибирь, да и попалъ въ Акатуй, горой его раздуй, въ самый пупъ всей злосчастной каторги, сказалъ онъ уклончиво.