Из записной книжки русского монархиста, Черняев Николай Иванович, Год: 1904

Критика и публицистика
Время на прочтение: 238 минут(ы)
Скачать в PDF
Черняев Н. И. Русское самодержавие
М.: Институт русской цивилизации, 2011.

Из записной книжки русского монархиста

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эти беглые и отрывочные заметки связаны единством идеи, вытекающей из убеждения, что человечество многим обязано монархическому началу и что устойчивость Русского самодержавия составляет залог единства, могущества, благосостояния и культурных успехов нашей родины. Предлагаемая ‘Книжка’, составляющая отдельные оттиски из ‘Мирного труда’, набиралась и печаталась в 1904 и 1905 годах, до Портсмутского мира, до учреждения Государственной Думы и до Манифеста 17 октября. Некоторые главы поэтому могут произвести впечатление анахронизмов: ‘Записная книжка’ выходит отдельным изданием в первоначальном виде. Она составляет в своем роде исторический документ тех чаяний и упований, которые возлагались одним из русских монархистов на самодержавие во время войны с Японией. ‘Записную книжку’ можно было бы кое-чем пополнить, изменить же в ней и выбрасывать из нее пришлось бы, во всяком случае, немного. События за последние два года подтверждают верность основной мысли ‘Книжки’.

I

‘Государь — батька, земля — матка’

Замечательна народная пословица: ‘Государь — батька, земля — матка’. В этой пословице — глубокая политическая мысль, целая философия русской истории. Из этой пословицы видно, как смотрят русские люди на свои минувшие судьбы и на свою будущность, в чем они видят ее упования. Русские люди считают самодержавие как бы мужским началом своего культурного развития, а страну — женским. С народной точки зрения, цари бросали и бросают семена всего хорошего, семена благих общественных и государственных начинаний в русскую почву, земля же дает им всходы, вынашивает царские начинания, осуществляет их. Таким образом, русский народ думает, что нашу историю творят наши монархи. Так оно и есть. Чтобы убедиться в том, достаточно вспомнить Олега, Владимира Св., Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха, Андрея Боголюбского, Александра Невского, Иоанна Калиту, Дмитрия Донского, Иоанна III, первых царей из Дома Романовых, Петра Великого, Елизавету Петровну, Екатерину II, Александра I, Николая I, Александра II, Александра III. Какой ряд славных и громких имен! Как много говорят они уму каждого непредубежденного историка! Как много говорят они сердцу каждого истинно русского человека! А теперешнее царствование? ‘Карамзин запретил говорить о живых’. Но разве на наших глазах и на Дальнем Востоке, и в кипучей законодательной деятельности, и во всех отраслях как внутренней, так и внешней политики не проявляется осязательно историческое и политическое творчество Русского самодержавия?

II

Что такое русское самодержавие?

На этот вопрос колоссальной важности еще никем не был дан бесспорный, всеми принятый, для всех ясный и строго научный ответ. Такой ответ, вероятно, явится нескоро, покамест же надо довольствоваться лишь более или менее точными определениями. Предложим некоторые из них.
1. Русское самодержавие составляет одну из разновидностей монархий вообще и монархий арийского и христианского типа в частности.
2. Русское самодержавие есть последствие безмолвного и подразумеваемого согласия, готовности, умения, способности и потребности многомиллионного русского народа и вообще всего населения Империи, состоящего из людей, имеющих различные характеры, взгляды, привычки и нужды, жить заодно, всем жертвуя ради сохранения порядка, единства, целости, независимости и могущества государства.
3. Русское самодержавие есть наилучший для нашей родины способ приведения к одному знаменателю 140 000 000 умов и воль, из которых слагаются воля и разум нации тех народов и общественных слоев, из которых она состоит.
4. Русское самодержавие есть тот аппарат, при помощи которого легко может быть приводим в действие сложный, громадный государственный организм Империи, имеющей дело не только с центростремительными, но и с центробежными силами, — аппарат, благодаря которому Россия в любую минуту, и притом в самых трудных случаях своей жизни, может превратиться как бы в один вооруженный стан, одухотворенный одной мыслью и способный как к несокрушимому отпору, так и к грозному натиску.

III

Русское самодержавие сравнительно с другими монархиями

Некоторые из русских писателей-монархистов, старавшихся выяснить особенности нашего самодержавия, утверждали и утверждают, будто оно не имеет ничего общего с монархиями былых времен западноевропейского и восточного типов. Но возможно ли, чтобы одно единовластие не имело ничего общего с другими единовластиями? Одна из главных задач русской политической мысли заключается в сравнительном изучении русских монархических начал с иноземными монархическими началами нашего времени и давно минувших эпох.

IV

Отсутствие доктринерства в русском монархизме

Русский монархизм, как русская теория власти, должен быть чужд всякой односторонности. Самодержавие составляет для нас, русских, предмет внутреннего употребления, но не предмет вывоза. Русский монархист считает самодержавие наилучшей и единственно возможной для России организацией верховной власти, но он далек от желания навязывать монархический режим всем странам и народам без исключения. Русский монархист прекрасно понимает, что самодержавие может быть благодетельно далеко не всегда и не везде, а лишь при наличности известных условий времени и места. Русские самодержцы сторонились поэтому от узкого политического доктринерства. Император Николай I советовал французскому королю Карлу X не нарушать принятых на себя обязательств перед нацией. Он же дал представительные учреждения Молдавии и Валахии. По той же причине Император Александр II ввел конституционный строй в освобожденной им Болгарии.

V

Что такое Российская империя?

В наших Основных законах есть очень важный пробел: в них не определяется, что следует разуметь под Российской империей, зато их четвертая статья гласит: ‘С Императорским Всероссийским Престолом нераздельны суть престолы: Царства Польского и Великого Княжества Финляндского’. В действительности таких престолов, как известно, нет, так же как нет престола царств Сибирского, Казанского, Астраханского или великих княжеств Черниговского, Рязанского и проч. Между тем отсутствие законодательного разъяснения, что Российская империя — то же самое, что Россия, что под нею следует разуметь совокупность всех земель, подвластных монарху, восседающему на Императорском Всероссийском Престоле, послужило поводом к теории, противополагающей Империи некоторые из ее составных частей. Не раз высказывалось в печати, что Царство Польское и Финляндия, например, не входят в состав Российской империи. Отсюда выражения ‘в Империи и Царстве Польском’ или ‘в Империи и Великом Княжестве Финляндском’.
Следовало бы раз и навсегда определить и разъяснить, что Император Всероссийский есть Император на всем пространстве России и что Северо-Западный край, Финляндия и все другие территории России относятся к ней, как части к целому.
Такого рода разъяснение, сделанное в законодательном порядке, внесенное в Свод Законов, положило бы конец многим политическим иллюзиям, вредное влияние которых уже не раз давало себя чувствовать. Эти иллюзии будут исчезать и по мере того, как в Свод Законов Российской империи будут вноситься все законы, действующие во всех концах России. В настоящее же время, как известно, многие из этих законов в состав Свода не входят.

VI

Императорский и Царский титулы

В 1921 году минет двести лет с тех пор, как русские самодержцы приняли императорский титул и перестали именоваться Царями всея Великия, Малыя и Белыя России. Теперь по Основным законам Российской империи, Императорское Величество титулуется Царем лишь как Царь Казанский, Астраханский, Польский, Сибирский, Херсонеса Таврического и Грузинский, Царя Всероссийского наши Основные государственные законы не знают. В кратком титуле Императорского Величества, знакомом народу по манифестам, Государь Император титулуется царским титулом лишь как Царь Польский.
Петр I изменил свой титул из весьма понятного желания поставить Самодержцев всероссийских на одну степень с кесарями Священной Римской империи германского народа и с древнеримскими цезарями. Не нужно забывать, что при Петре I императорский титул носил вне России только один монарх. В XIX же веке явился целый ряд императоров, французские, австрийские, мексиканский, германские, бразильские, абиссинские и индийские (королева Виктория и король Эдуард VII). Императорами стали титуловаться и некоторые нехристианские государи: турецкие султаны, китайские богдыханы, японские микадо, повелители Кореи. Некоторое время в календарях упоминался даже император Гаити. Вообще в XIX веке императорский титул утратил то значение, которым он пользовался прежде. Ныне уже никто не связывает с ним грандиозной идеи, одушевлявшей Петра I, когда он принимал, в подражание Августу, которого он так чтил, титул Императора и Отца Отечества. Тем не менее русские монархи и после Наполеона I не только сохранили императорский титул, что и следовало сделать хотя бы для Запада, где доныне живет память об обаянии Священной Римской империи, но и не именовали себя Царями Всероссийскими. Слову ‘Царь’, которое есть не что иное, как сокращенное слово ‘Caesar’, образовавшееся посредством выпадения трех букв, было приписано Болтиным и Карамзиным восточноазиатское происхождение. Первые шаги к возвращению царскому титулу всероссийского значения были сделаны при Императоре Николае I, утвердившем для народного гимна слова Жуковского. Император Всероссийский именуется в народном гимне Царем и Царем православным. Император Александр II не любил царского титула. Император Александр III, напротив, благосклонно относился к нему. Но ни в одно из царствований после Петра Великого слово ‘Царь’ не употреблялось так часто в смысле синонима слов ‘Император Всероссийский’, как в настоящее царствование. И слава Богу. Императоры Всероссийские никогда не переставали в народном сознании быть вместе с тем и Царями Всероссийскими. Несмотря на церковные ектении, Основные законы и Высочайшие манифесты, народ никогда не переставал считать Императоров и Самодержцев Всероссийских вместе с тем и Царями не тех и других частей Империи, а всего Русского Царства во всей его совокупности. На это указывают народные пословицы о царях. Пословиц об императорах в России не существует.
За границей тоже не забыт царский титул как синоним титула Императора Всероссийского. В дни пребывания Российской Императорской Четы во Франции французы приветствовали каждое ее появление кликами: ‘Vive le Tzar! Vive la Tzarine!’ В Германии печать обыкновенно называет Россию ‘Zarenreich’. Это же явление наблюдается в английских, итальянских и американских изданиях.

VII

‘У нас, мужиков, Царь, а у солдат Император’

До какой степени народ не усвоил себе императорского титула, введенного Петром I, и как дорожит он староцарским титулом, видно из ответа, данного одним мужиком на вопрос: какая разница между Царем и Императором? Мужик сказал:
— У нас, мужиков, Царь, а у солдат Император.
Само собою разумеется, что простодушному крестьянину не было известно изречение Тиверия: ‘Для своих рабов я господин (dominus), для солдат император, а для всех остальных princeps’.
В эпоху римского принципата слово ‘princeps’ обозначало собой главу государства.

VIII

‘Всероссийский’

Какой точности требует титул Императорского Величества и как охотно перетолковывается все, что заключает в нем хотя бы тень неясности, показывает перетолковывание слова ‘Всероссийский’.
Императорское Величество титулуется Императором и Самодержцем Всероссийским, то есть всей России, но ‘Almanach de Gotha’, этот общенародный политический календарь, по которому делаются справки о правителях государств и владетельных домах, из года в год титулует Императора Всероссийского ‘l’empereur de toutes les Russies’, то есть ‘императором всех Россий’, давая тем понять, что Императорское Величество есть Император не на всем пространстве Русской державы, а только на пространстве Великой, Малой и Белой Руси. Коварство такого перевода не требует объяснений. ‘Всероссийский’ значит: ‘de toute la Russie’ (всей России). В наших церквах во время Великого входа слово ‘Всероссийский’, чуждое славянскому языку, правильно заменяется словами ‘всея России’.

IX

‘Царь Польский и Великий Князь Финляндский‘

В кратком титуле Императорского Величества, употребляемого в Высочайших манифестах, упоминается только два областных титула: Царь Польский и Великий Князь Финляндский, затем стоят слова: ‘и прочая, и прочая, и прочая’.
Почему в кратком титуле Императорского Величества упоминаются Польша и Великое Княжество Финляндское?
Уж, конечно, не ввиду исключительно важного значения этих двух областей Империи. В состав ее входит много земель, бывших прежде самостоятельными царствами, великими княжествами, княжествами и т. д., обладание которыми для России не менее и даже более важно, чем обладание Северо-Западным краем и финляндской окраиной.
Нельзя также думать, что 38 статья Основных законов имеет целью укрепить в сознании народа, что Царство Польское и Великое Княжество Финляндское принадлежат России. И то и другое были присоединены к ней гораздо раньше других территорий: Туркестана, например, южной части Закавказья, Дагестана, Уссурийского края, устьев Амура и т. д. Но об этих территориях в кратком Царском титуле не упоминается.
Какие нелепые толки может порождать в темной народной массе упоминание о Царе Польском и Великом Князе Финляндском в кратком Императорском титуле, показывает рассказ В. Г. Короленко ‘В подследственном отделении‘. В этом рассказе идет речь о сектанте Якове, очевидно списанном с натуры.
Яков так выражает свой религиозный и политический символ веры: ‘Стою за Бога, за Великого Государя, за Христов Закон, за Святое Крещение, за все Отечество и за всех людей’.
С шестьдесят первого года (по мнению Якова) мир резко раскололся на два начала. Одно — государственное, другое — гражданское, земское. Первое Яшка признавал, второе отрицал всецело, без всяких уступок. Над первым он водрузил осмиконечный крест и приурочил его к истинному прав-закону. Второе назвал царством грядущего антихриста.
‘ — Ты подати не платишь? — спросил я, начиная догадываться о ближайших причинах Яшкина заключения.
— Государственные платим. Сполна Великому Государю вносим. А на земские мы не обвязались. Вот беззаконники и морят, под себя приневоливают.
— Постой, Яков. Как это рассудишь: ведь и великий государь в те же церкви ходит?
— Великий государь, — отвечал Яшка тоном, не допускающим сомнений, — в старом прав-законе пребывает… Ну, а Царь Польский, князь Финляндский, тот, значит, в новом’.
В представлении ‘правды-искателя’ Якова Император Всероссийский, очевидно, двоился на русского Царя и царя Польского, князя Финляндского. Русский Царь внушал ему благоговение, царь же Польский и великий князь Финляндский смущал его.

X

Как называется Государь Император в разных концах Империи

Интересная задача для наших филологов: им следовало бы собрать и объяснить все названия, под которыми известен Император и Самодержец Всероссийский. Есть оттенки даже в русских наречиях. У малороссов, например, слово ‘Царь’ превращается в слово ‘Цар’ (Царыца, Царивна). А какое разнообразие названий среди наших инородцев! Сарты, например, сопоставляя, в качестве мусульман, Государя Императора с турецким султаном, калифом, именуют Его Императорское Величество Ак-Падишах (Белый Царь). Падишахом же называют Императора Всероссийского и некоторые кавказские племена мусульманского исповедания, причем слово ‘падишах’ искажается и видоизменяется в духе того или другого языка или наречия. Таково происхождение осетинского слова ‘паццах’ и слова ‘паччах’ у ингушей. Оба эти слова значат: ‘падишах’.
В государствах, сравнительно небольших по объему, возможна полная централизация, но громадной державе о ней нечего и думать. Людовик XIV, живя в Версале, мог входить во все подробности французской областной администрации. Филипп II, живя в Эскуриале, мог следить даже за мелочными делами испанских провинций, но из Петербурга нельзя ожидать решения всех, даже самых незначительных дел, касающихся Якутска, Владивостока или Ташкента. В громадных государствах децентрализация неизбежна. Без нее областная жизнь пришла бы в совершенный застой. Вот почему в России областные правители всегда пользовались значительной долей самостоятельности. Эта самостоятельность имела свои хорошие и дурные стороны. Хорошая сторона заключалась в том, что местные потребности быстро удовлетворялись. Дурная сторона заключалась в том, что областные правители нередко превышали свою власть и действовали вразрез с законами, полагаясь на дальность расстояния, отделявшего их от центрального правительства. В известной монографии Б. Н. Чичерина ‘Областные учреждения России XVII века’ собрано множество фактов, показывающих, до какого произвола доходили наши старинные ‘воеводы’. Гоголевский городничий позволял себе много злоупотреблений только потому, что жил в таком городе, от которого ‘хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь’. Один сибирский исправник поразил Сперанского своими властными приемами и безнаказанностью своих проделок. Обыватели, жившие под властью этого маленького деспота, были удивлены, когда узнали, что генерал-губернатор выше его.
Единственным коррективом произвола областных правителей в больших государствах служит неограниченная власть монархов. ‘Небось, прыткие были воеводы, а все побледнели, когда пришла царская расправа!’ — говорит синий армяк по поводу первого представления ‘Ревизора’ в ‘Театральном разъезде’ Гоголя. Только на таком убеждении и могут держаться повиновение власти и порядок в больших монархиях. Неограниченная, единоличная власть всегда была для них благодетельна. Пока Древний Рим был республикой, проконсулы, опираясь на свои связи, наводили ужас на провинции, грабили население, никого и ничего не боялись, с появлением цезарей провинции вздохнули свободно: они имели смутное понятие о пороках Нерона и Калигулы, но осязательно чувствовали благодетельные последствия принципата. Проконсулы не могли не страшиться ответственности перед полновластными преемниками Августа. Об историческом значении древнеримского принципата до сих пор идут между историками споры, но все историки единодушно признают, что он отразился наилучшим образом на благосостоянии большей части населения Римской империи.

XII

Стихотворения А. Н. Апухтина и А. Н. Майкова ’29 апреля 1891 года’

В этот день было совершено в Японии, в городе Ооцу (к востоку от Киото) бессмысленное и зверское покушение на жизнь Наследника русского Престола, ныне Императора и Самодержца Всероссийского Николая II, одним невежественным изувером (полицейским служителем Туда Санцу), вообразившим, что Царственный гость прибыл в Страну восходящего солнца с целью обратить японцев в христианство. А. Н. Апухтин посвятил этому событию вдохновенную пьесу, очевидно вылившуюся прямо из души, под свежим впечатлением неожиданной и страшной вести:
Ночь опустилась… Все тихо: ни криков, ни шума.
Дремлет царевич, гнетет его горькая дума,
‘Боже, за что посылаешь мне эти страданья?..
В путь я пустился с горячею жаждою знанья,
Новые страны увидеть и нравы чужие.
О, неужели в поля не вернусь я родные?
В родину милую весть роковая дошла ли?
Бедная мать убивается в жгучей печали,
Выдержит твердо отец, но, под строгой личиной,
Все его сердце изноет безмолвной кручиной…
Ты мои помыслы видишь, о праведный Боже!
Зла никому я не сделал… За что же, за что же?..’
Вот засыпает царевич в тревоге и горе,
Сон его сладко баюкает темное море…
Снится царевичу: тихо к его изголовью
Ангел склонился и шепчет с любовью:
‘Юноша, Богом хранимый в далекой чужбине!
Больше, чем новые страны, увидел ты ныне:
Ты свою душу увидел в минуты невзгоды,
Мощью с судьбой ты померился в юные годы!
Ты увидал беспричинную злобу людскую…
Спи безмятежно! Я раны твои уврачую.
Все, что ты в жизни имел дорогого, святого,
Родину, счастье, семью, — возвращу тебе снова.
Жизнь пред тобой расстилается в светлом просторе,
Ты поплывешь чрез иное житейское море,
Много в нем места для подвигов смелых, свободных,
Много и мелей опасных, и камней подводных…
Я — твой хранитель, я буду незримо с тобою,
Белыми крыльями черные думы покрою’.
Тому же событию посвящено стихотворение А. Н. Майкова ‘На спасение Государя Наследника в Японии’:
Царственный юноша, дважды спасенный!
Явлен двукраты Руси умиленной
Божия Промысла щит над Тобой!
Вихрем промчалася весть громовая,
Скрытое пламя в сердцах подымая
В общем порыве к молитве святой.
С этой молитвой — всей Русской землей,
Всеми сердцами ты глубже усвоен…
Шествуй же в путь свой и бодр, и спокоен,
Чист перед Богом и светел душой.

XIII

Изумительное проявление русского монархизма и русской военной доблести и значение русского народного гимна

Известно, что в последних числах января 1904 года, в начале Русско-Японской войны, погибли крейсер ‘Варяг’ и мореходная канонерская лодка ‘Кореец’ в неравном бою близ Чемульпо с японской эскадрой. В газетах была напечатана следующая телеграмма враждебного России агентства Рейтер из Нью-Йорка от 2 (15) февраля:
‘Во время второй атаки японцев в бое при Чемульпо оба военные русские судна при звуках гимна ‘Боже, Царя храни!’ устремились на всех парах на японский флот. Столь храбрый образ действий, ввиду грозившей им верной гибели, вызвал громкие одобрения со стороны иностранных судов, находившихся на рейде’.
Все это было подтверждено и изложено с подробностями в телеграмме того же агентства из Шанхая и особенно в статье корреспондента враждебной России лондонской газеты ‘Daily Mail’.
Этот героический случай торжественного исполнения нашего ‘Боже, Царя храни’ перед страшным боем людьми, обреченными смерти, прекрасно обрисовывает значение русского монархизма для внешней обороны России, а вместе с тем и значение введенного Императором Николаем I гимна Жуковского—Львова.
Кстати, какой из наших поэтов наиболее популярен в России? Конечно, Жуковский, который никогда не утратит своего значения как певец русского монархизма, русского патриотизма и русской военной доблести. Народный гимн поется во всех концах России, его знают не только русские по происхождению, но и наши инородцы.
Какая русская музыкальная композиция наиболее популярна?
Музыка Львова, написанная на слова Жуковского. О ней можно сказать то же самое, что и о тексте ‘Боже, Царя храни!’. Она исполняется и на наших военных судах, и в России, и за границей.
Напомним, между прочим, что она исполнялась даже на органе Римского собора в сентябре 1901 года, в день посещения Российскою Императорскою Четою знаменитого храма, в котором короновались некогда французские короли.

XIV

Японский офицер о монархизме русского солдата

Указывая на религиозность русских вообще, майор Та-нака пишет: ‘Служить Императору то же, что служить Богу, противиться повелениям Государя, то есть, другими словами, приказаниям офицеров, то же, что противиться желаниям Бога. Поэтому русский солдат, повинуясь приказаниям начальника и следуя за ним, когда бросается на неприятеля, убежден, что жертвует свою жизнь Богу, и в этом заключается достоинство русской дисциплины. Русские знамена разнятся от таковых других государств, на них вышито изображение Бога, а знамя — символ Бога, и противники этого знамени будут побеждены. И на знамя нужно смотреть именно так, как смотрят русские’ (Разведчик. 1903. Сентябрь).
Майор Танака кое-что напутал, но многое подметил совершенно верно.

XV

Речь генерала от инфантерии М. И. Ботьянова

В ‘Витебских губернских ведомостях’ в конце 1902 года была напечатана прекрасная речь генерала от инфантерии М. И. Ботьянова, принимавшего парад 21 октября (день восшествия на Престол Государя Императора). В этой речи была прекрасно выражена сущность русского монархизма, отношение русских войск к их Верховному Вождю и значение самодержавия для безопасности России:
‘Когда русские Цари коронуются, то они дают обет перед Господом Богом царствовать для блага своих подданных, а Матушка-Императрица дает обет помогать Царю в его трудной и сложной обязанности. Да и не легко управлять 130-миллионным народом, притом еще разбросанным на пространстве от финских хладных скал до Карса и от западной границы до вновь прорубленного окна в Тихий океан. Кроме того, Россия окружена врагами, и если они сидят смирно, то только потому, что хорошо помнят историю: после Нарвы бывает Полтава, после Москвы вступают в Париж, после Плевны — у стен Царь-града, куда не входят только по честности и великодушию. Они знают нашу силу, знают, что наша победоносная армия со своим Верховным Вождем составляет одно единодушное и нераздельное. Царь знает, что по его слову его армия пойдет на север, юг, восток и запад и, если понадобится, ляжет костьми, а армия знает, что если постигнет неудача, то Цари поставят себе идеалом слова Императора Александра Благословенного: ‘Уйду в Сибирь и отпущу бороду, но не вложу оружия, пока останется хотя один враг на Русской земле’. Государю Императору, Государыне Императрице и Матушке-Царице — ура!’

XVI

Взгляд Русской Православной Церкви на Императора и Самодержца Всероссийского по богослужебным книгам

В церковных ектениях Императоры и Самодержцы Всероссийские именуются Благочестивейшими. В ‘Последовании молебных пений’ и вообще в наших богослужебных книгах Государю усвояются, кроме того, еще следующие эпитеты для обозначения его отношений к Церкви: ‘Великий Государь, православный, христолюбивый, крестоносный, благоверный, верный, возлюбленный раб Божий’.
В день Священного коронования Русская Церковь молится о Государе Императоре, именуя его в одном месте христом (Помазанником) и употребляя здесь слово ‘христос‘ как имя нарицательное.
Перед молитвой, читаемой архиереем или иереем, с коленопреклонением, диакон возглашает на сугубой ектении:
‘Вся премудростию сотворивый, и сотворенная управляяй, Владыко, самодержавие раба Твоего, Великого Государя нашего, Императора утверди, желание сердца его и прошения исполни, и вознеси рог христа Твоего, молимтися, услыши и помилуй’.
После Священного коронования в многолетии, которым оно завершается, Императоры и Самодержцы Всероссийские именовались обыкновенно Боговенчанными.
19 июля 1903 года, в день торжественного прославления памяти и открытия чудотворных мощей преподобного Серафима, Саровского чудотворца, по окончании литургии и крестного хода с мощами кругом Саровских соборов архидиакон возгласил многолетие: ‘Благочестивейшему, Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, веры Христовой Ревнителю, Защитнику и Покровителю’.
Эта формула многолетия напоминает 42 статью наших Основных законов, которая гласит:
‘Император, яко Христианский Государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры и блюститель Правоверия и всякого в Церкви Святой благочиния’.
Эпитеты, которыми титулуются Императорские Величества в России в православных храмах, как видно из памятников древнерусской письменности, слагались и утверждались постепенно, чуть не со времен крещения Руси. Их историю можно видеть, между прочим, из книги В. Сокольского ‘Участие русского духовенства и монашества в развитии Единодержавия и Самодержавия в Московском государстве в конце XV и первой половине XVI веков’ (Киев, 1900).
Иностранцу, знающему русский язык, достаточно пробыть один час в русском православном храме, чтобы убедиться в неразрывной связи нашего самодержавия с Русскою Церковью и Православием вообще. Вся русская история служит доказательством, что все наши монархи были христолюбивыми и крестоносными ревнителями и блюстителями православных догматов.
Все они были воистину благочестивейшими, из чего следует, что Русское самодержавие держалось и держится прежде всего на религиозных основах, на христианском учении о Промысле Божием, на учении о том, что власть происходит от Бога. Все наши государи были убеждены в этой истине и многократно провозглашали ее в разные времена и при разных обстоятельствах. Теплая вера русских самодержцев стоит вне всякого сомнения. С особенной яркостью проявлялась она у них в предсмертные минуты. В этом отношении три Императора Александра, Император Николай I и Император Петр I поразительно напоминают Великого Князя Василия III. Прочтите рассказ о его кончине у Карамзина, и вы будете поражены сходством ее с кончиной перечисленных Императоров.

XVII

Из речи преосвященного Парфения, епископа Можайского

17 августа 1903 года в Москве были открыты чтения для рабочих, причем епископ Парфений в речи по поводу прославления преподобного Серафима Саровского превосходно определил религиозно-политическое значение открытия мощей великого подвижника Веры как акта единения Царя с народом, как акта единения всей православной России под знаменем креста. Вот небольшой отрывок из этой речи:
‘Сей угодник Божий явил в себе дивное сочетание богомыслия, любви и благочестия. На празднике его собрались представители всех классов русского народа: Царь, князья, дворяне, духовенство, крестьяне. В молитве у раки Преподобного народ изливал свою душу, а к ногам Царя принес свой духовный восторг и радость. Царю целовали руки, давали ему подарки, на него глядели долго, глубоко и любовно, его крестили, за него молились, над ним шептали благословения, подносили к Царю и Царице детей, старались целовать край одежды их, а Царь и Царица с трудом скрывали слезы умиления при виде народного восторга.
Знаете ли, братие, что все это означало?
На празднике славы лучшего из православных русских людей Царь и народ слились воедино в торжестве высших стремлений народного духа, лучших чаяний народного сердца’.

XVIII

Партия Императора и Самодержца Всероссийского

В придунайских государствах даже среди неграмотных крестьян чрезвычайно развито политиканство. Болгария, конечно, не составляет исключения из общего правила, что хорошо известно, между прочим, ее коновалам, которые почему-то все исключительно русские, так же как в Сербии и Румынии. Каждый из них, бывая из года в год в одних и тех же местностях, прекрасно владеет местными языками и имеет свой кружок знакомых. Раз такому мужичку пришлось быть в обществе болгарских доморощенных политиков. Шли бурные споры о политических течениях и партиях. Наш русский мужичок только сидел и слушал. В заключение беседы к нему обращаются с вопросом:
— А у вас в России есть ли партии?
— Как не быть, есть, — отвечает наш земляк.
— Ну а к какой же партии вы принадлежите?
Это немножко смутило русского политика, но он подумал-подумал да и говорит:
— Я принадлежу к партии Его Величества Государя Императора Николая Второго (Новое время. 1903. No 9867).

XIX

‘Иль русского Царя уже бессильно слово?’

В книге покойного философа и критика H. H. Страхова ‘Заметки о Пушкине и других поэтах’ есть прекрасное место в очерке политических взглядов Пушкина, так ярко сказавшихся в знаменитом послании ‘Клеветникам России’.
‘Он сердцем почувствовал, что наша сила в том единодушии и самоотвержении, которое воплощается для нас в повиновении нашему царю.
Единодушие царя и народа воспето Пушкиным в лучшем его смысле и во всем его могуществе. Когда поэт грозил врагам России, он, как одну из самых страшных угроз, говорил им:

Иль русского царя уже бессильно слово?

Все русские люди, конечно, знают этот вопрос и повторяют его. В минуты уныния, когда надвигаются великие внешние опасности или когда внутреннее расстройство раздирает государство, мы говорим:
Иль русского Царя уже бессильно слово?
И в минуты, когда мы предаемся великим надеждам и хотим внушить страх недругам, мы говорим точно так же:
Иль русского Царя уже бессильно слово?’

XX

Об истолкователях религиозных основ русского самодержавия вообще и об Иннокентии (Борисове) в частности

Один из главнейших пробелов русской богословской и политической литературы заключается в отсутствии полного и систематического обзора и свода всего того, что высказано в проповедях и других сочинениях наших архипастырей о русском самодержавии, о христианской точке зрения на власть вообще и монархические начала в частности. А высказано было ими обо всем этом много ценного, глубокого и поучительного, но их замечания имели обыкновенно отрывочный характер и разбросаны по множеству далеко не всем доступных изданий, из которых некоторые сделались уже библиографическими редкостями. Вот почему нельзя не пожелать, чтобы пробел, только что отмеченный, в нашей литературе был скорее восполнен. Автор, который восполнит его, сослужит полезную службу как делу русской церковной проповеди, так и русскому политическому самосознанию. Он дал бы возможность священникам излагать народу в доступной форме, применительно к слушателям, христианское учение о власти, а воспитателям подрастающих поколений вести борьбу с антимонархическими течениями, вытекающими из анархистских, республиканских и конституционных стремлений.
Как стойко отстаивали и отстаивают наши даровитейшие иерархи начало самодержавия, показывает пример знаменитого церковного оратора Иннокентия (Борисова). Преосвященный Стефан, епископ Сумский, в бытность свою священником так очертил по Полному собранию сочинений Иннокентия, изданному Вольфом, государственное учение русского Златоуста:
‘Иннокентий горячо вооружался против ‘гласа народа’ в делах государственных, в смысле всеобщей подачи голосов, где дело решается слепой волей случайного большинства. Никакая невинность и никакая добродетель, как он старается доказать на основании обвинения Иисуса Христа гласом народа, не могут быть уверены, что страсти и прихоти ослепленной толпы не принесут их в жертву Варравам и разбойникам. Подчинить благоустройство обществ человеческих мнению и суду всех и каждого значит, по его мнению, веру в Промысл Божий о судьбе народов заменить доверием к слабой мудрости людской, значит произвол человеческий, осеняемый и блюдомый милостию Божией, сменить на произвол, возме-таемый вихрем страстей (5, 189—194, 4, 32—33). Его горячее убеждение в превосходстве монархического самодержавия пред всякой другой формой правления само собою вытекало из глубокой веры в Промысл Божий, который наиболее проявляет свою охраняющую силу над народами, когда они по смирению и вере в благое попечение Вышнего, владеющего царствами человеческими, воздвигающего потребных правителей и руководящего сердцами царей, власть над собою вручают единому Помазаннику Божию. Поэтому всякое сомнение в вопросе, кому должна принадлежать высшая власть в государстве — единому или всем, Иннокентий считает безверием и богохульством’ (Архангельский. Мысли Иннокентия о величии и благоденствии России, в июльской книге ‘Православного собеседника’ за 1897 г.).

XXI

Отец Иоанн (Кронштадтский) о русском самодержавии

Отец Иоанн Сергиев (Кронштадтский) произнес и напечатал целый ряд проповедей, выясняющих в общедоступной форме христианское учение о власти. Между ними первое место принадлежит Слову о превосходстве самодержавия над всеми другими формами правления.
Это Слово представляет образец ясного и всем понятного объяснения монархизма вообще и теории русского монархизма в частности. Поэтому ему нельзя не пожелать самого широкого распространения. Оно может дать руководящую нить и для церковных поучений, и для школьных собеседований на соответственные темы. Ни у кого мы не найдем проповеди, которая могла бы сравниться с этим Словом по простоте изложения, соединенной с содержательностью. Вот это прекрасное Слово:
‘С давних времен Цари и Императоры наши называются самодержавными и единодержавными, и в их самодержавии и единодержавии, вместе с Православием, заключаются мощь, ширь и слава России: ибо с тех пор, как благоверные Цари наши собрали и сплотили Отечество наше в одно целое политическое тело, — оно быстро стало укрепляться и распространяться во все концы и ныне находится милостию Божией на высоте своего политического положения. Единодержавие есть самая естественная, разумная и самая полезная для земных царств форма правления, самая надежная власть, так как она происходит непосредственно от Бога, единого Творца и Вседержителя мира. ‘Дана есть от Господа держава вам и сила от Вышняго‘, говорит премудрый Соломон.
Мир, созданный манием и словом единого Бога, во всех своих бесконечно великих, великих и малых и незримо малых частях своих, управляется премудростию и силой единого Бога.
Земля и бесконечное множество небесных тел, или светил и планет, несравненно больших нашей Земли, равных ей и меньших, висят в безднах мирового пространства ни на чем и движутся в изумительном порядке целые тысячелетия, не встречаясь и не сталкиваясь ни с одним из светил и не производя ни малейшего беспорядка в движущихся мирах, — почему? Потому, что их держит, движет и направляет Всемогущая Рука по законам тяготения. Повсюду во Вселенной и во всех созданных мирах виден один бесконечный разум, единая сила и воля Творца.
На нашей Земле как планете действуют во всех тварях, во всех стихиях, во всех царствах природы одни и те же законы. Род человеческий подчинен одному нравственному закону — совести.
Общий всем Творец и Бог подчинил всех людей одному закону — закону любви и взаимного повиновения. С самых древних времен семейства и общества человеческие подчинялись сначала отцам или старшим в роде, потом патриархам, как у евреев, а потом князьям и царям. Каждый вид из бесчисленного множества существ или тварей земных, одушевленных и неодушевленных, руководится в своем бытии одинаковыми инстинктами и привычками, данными им от Бога, ими они живут и управляются, доставляя благосостояние себе или человеку, приручающему их.
Во всех разумных действиях людей, во всех их произведениях — в науках, искусствах — усматривается одна какая-нибудь объединяющая мысль, в писаниях, в сочинениях, в книгах есть одна, связующая все множество мыслей и слов, идея или мысль, проникающая всю книгу, как душа — тело, и дающая ей стройность, жизнь, интерес, назидание.
В каждом благоустроенном учреждении — государственном, учебном или благотворительном — есть один устав для всех, как и одно главное лицо, правящее учреждением, в войске — в военное или мирное время — один главный военачальник, объединяющий и направляющий все части и действия воинства, в правительственных учреждениях все чины подчиняются одному главному начальнику — министру, а все государство подчиняется одному лицу монарха или государя.
Таким образом, единодержавие и самодержавие в государстве есть самая естественная и Богом указанная и узаконенная форма правления, всего более споспешествующая благоденствию и успехам государства и благу подданных, да и благу мира прочих государств. Одно державное слово могущественного монарха может остановить военное кровопролитие и установить мир между воюющими державами, как и совершилось это по слову нашего Государя между воюющими греками и турками, — чего республике какого-либо государства едва ли было можно достигнуть.
Вспомним междоусобную рознь наших древних русских князей, воевавших друг с другом и ослаблявших Россию. К чему она, эта рознь, привела? К татарскому порабощению. А объединение одним самодержавным Царем Иоанном III Руси к чему привело? К совершенному освобождению от татарского ига. А следующей затем политикой с монархической властью Царей и Императоров России она приведена к нынешнему величию и славе’.
О. Иоанн, конечно, не думал о Шекспире, когда писал свое Слово, а между тем некоторые из его доводов и аналогий напоминают политические размышления, вложенные великим поэтом в уста Улисса (‘Троил и Крессида’. I, 3) и архиепископа Кентерберийского (‘Генрих’. Часть вторая, I, 1).

XXII

Ясна и Платон

У народов Древнего Востока встречаются прекрасные, возвышенные и мудрые изречения о монархических началах. ‘Ты, о Ормузд, — гласит стих священной книги персов Ясны, — поставил царя, который и утешает, и кормит бедного’ {Поль Жане. История государственной науки в связи с нравственной философией. 25.}.
Этот афоризм, исполненный сочувствия к труждаюшимся и обремененным, наводит профессора В. М. Грибовского на мысль, что даже в основе политической философии Платона, рисовавшего идеал царя-мудреца, печальника народа, можно усматривать влияние магизма. Это предположение подтверждается поразительным сходством учения Платона о душе и теле, о добре и зле с учением магизма о борьбе Ормузда и Аримана, — о борьбе, в конечном итоге долженствующей завершиться торжественным поражением последнего {В. М. Грибовский. Народ и власть в Византийском государстве. 52.}.

XXIII

Заветные желания Императора Александра II

Какие начала и побуждения руководили Императором Александром II в его преобразовательной деятельности?
‘Конечно, западничество и либерализм!’ — скажут многие.
Нет, не западничество и не либерализм, а теплая вера, сознание своих царственных прав и обязанностей, династические предания и пламенный патриотизм. Об этом свидетельствует рескрипт Александра II, данный 30 августа 1865 года Московскому митрополиту Филарету в ответ на поздравительное письмо его:
‘Сегодня, в день Моего Ангела, дошло до Меня из Гефсиманской пустыни ваше поздравление, молитвы ваши обо Мне и Моем Семействе и, полные глубоких назиданий, воспоминания о русском Православном Угоднике, имя Коего Я ношу, и соименном Мне Императоре, освободившем Россию от иноплеменников. Преданный Православию, как святой великий князь, Мой Угодник, дорожа достоянием России, как знаменитый император, Мой Дядя, я прошу у Бога не их славы, а счастия видеть народ Мой счастливым, просвещенным светом христианской истины и охраненным в своем развитии твердым законом и ненарушимым правосудием. Молите пред Престолом Всевышнего, дабы дано Мне было привести в исполнение эти всегда присущие сердцу Моему желания, на благо любезного Моего Отечества’.
Чувства, выраженные в этом замечательном рескрипте, быть может, под влиянием великой семейной, незадолго до того (12 апреля) испытанной Императором Александром II утраты {Кончины Наследника, Цесаревича Николая Александровича.}, были присущи и всем русским самодержцам.

XXIV

Православие, Самодержавие и Народность

Кто провозгласил впервые печатно ‘Православие, Самодержавие и Народность’ руководящими началами русского монархизма? Министр народного просвещения, граф Уваров. Во Всеподданнейшем отчете за 1837 год, подведя итоги своего управления министерством за 5 лет, упомянув о том, что в течение их были учреждены: 1 университет, 9 гимназий, 49 уездных, дворянских и мещанских училищ, 283 приходских училища и 112 частных учебных заведений, он так выражал намерения и цели Императора Николая I в деле насаждения и утверждения русской образованности.
‘В заключение этого быстрого обзора я приемлю смелость прибавить, что не в одном стройном развитии умственных сил, не в одном неожиданном умножении статистических чисел, даже не в возбуждении общего стремления умов к цели, правительством указанной, может найти свое ближайшее начало удовлетворительное чувство, с коим эта картина успехов будет уповательно принята благомыслящими.
Другие виды, высшая цель представлялись совокупно министерству, обновленному в своих основаниях, возвышенному непрестанным участием Вашего Императорского Величества. При оживлении всех умственных сил охранять их течение в границах безопасного благоустройства, внушить юношеству, что на всех степенях общественной жизни умственное совершенствование без совершенствования нравственного — мечта, и мечта пагубная, изгладить противоборство так называемого европейского образования с потребностями нашими, исцелить новейшее поколение от слепого и необдуманного пристрастия к поверхностному и иноземному, распространяя в юных умах равнодушное уважение к отечественному и полное убеждение, что только приноровление общего, всемирного просвещения к нашему народному духу может принести истинные плоды всем и каждому, потом обнять верным взглядом огромное поприще, открытое пред любезным отечеством, оценить с точностью все противоположные элементы нашего гражданского образования, все исторические данные, которые стекаются в обширный состав Империи, обратить сии развивающиеся элементы и пробужденные силы, по мере возможности, к одному знаменателю, наконец, искать этого знаменателя в тройственном понятии ‘Православия, Самодержавия и Народности’ — вот в немногих чертах направление, данное Вашим Величеством министерству народного просвещения с того времени, когда Вам, Всемилостивейший Государь, благоугодно было возложить на меня трудное, но вместе с тем важное и лестное поручение — быть при этом преобразовании орудием высоких видов Ваших’.
Очевидно, что ‘тройственное понятие: Православие, Самодержавие и Народность’ было указано и формулировано именно в этих словах Императором Николаем I, когда он назначил графа министром народного просвещения.
‘Тройственное начало’ в 1837 году не представляло ничего нового. Оно было сжатым выражением той мысли, которой был проникнут знаменитый приказ Петра I, отданный накануне Полтавской битвы. Наши предки издревле, идя на войну, сражались за Веру, Царя и Отечество.
Посылая в атаку конную гвардию при усмирении мятежа 14 декабря, Император Николай Павлович скомандовал: ‘За Бога и Царя марш, марш!’ {Восшествие на престол Императора Николая I. Составлено по Высочайшему повелению бароном Корфом. 3-е изд. 1873. С. 156.}
‘Православие, Самодержавие и Народность’ означают то же самое, что и два других русских девиза, или клича: ‘За Веру, Царя и Отечество’ и ‘Русский Бог, русский Царь и русский народ’.

XXV

Китайский монархизм

В каком смысле называют китайцы богдыхана сыном неба?
В том смысле, что он происходит от раньше живших богдыханов, которые, как отцы и благодетели Срединной империи, живут на небе и составляют самое Небо, то есть совокупность предков, культ которых лежит в основе религии китайцев. Китайский монархизм, как и китайская душа, вообще плохо поддается пониманию русских людей. Всего легче он может быть постигнут из китайской лирики религиозно-политического содержания. Любопытный образчик ее можно найти в ‘Краткой исторической музыкальной хрестоматии’ профессора Петербургской консерватории Саккетти под заглавием ‘Китайский гимн XII века до Р. X. в честь предков’. Этот гимн в устах богдыхана сводился к прославлению родоначальника династии:
‘Государь, ты наш предок, родоначальник династии! Явись мне окруженным блеском, осени меня светлым облаком на счастие и благоденствие. Я воскурю тебе фимиам навстречу и благоговейно приму твои наставления. Вспоминаю
В длинном ряде предков и возношу мои моления о том, чтобы был бессмертен наш царский род на многие лета’ (с. 132).

XXVI

Эпизод из пребывания Императора Самодержца Всероссийского Николая II в Эдинбурге в 1896 году

Склонял ли кто-нибудь колени перед Государем Императором?
Да.
Где?
В Шотландии в 1896 году.
‘По правую руку Государя Императора стал принц Уэльский, бодро глядевший в своем киевском драгунском мундире, по левую руку Ее Величества занял место герцог Коннаутский в мундире ‘Scotts Grays’, как и принц Уэльский, с Андреевской лентой через плечо. Тогда сделал шаг вперед гр. Пемброк и просил позволения представить провоста Лейта. Популярный местный деятель, несколько смущенный, хорошо сказал краткое приветствие, заключив указанием на лорда-провоста, которому принадлежало более подробное изложение. Лорд-провост, тоже представленный лордом Стюардом, выразил чувства населения шотландской столицы и, склонив колено, просил соблаговолить принять адрес города Эдинбурга в художественно богатой шкатулке’ (Новое время. 1896. 19 сент.).

XXVII

Русский монархизм

Словами ‘Русский монархизм‘ выражаются и покрываются три родственных понятия:
1) наша исторически сложившаяся организация верховной власти, то есть наше самодержавие,
2) русская теория власти, сказывающаяся как в письменной, так и в устной народной литературе,
3) уважение, доверие и преданность русских людей к своим государям и династии.
Итак, русский монархизм нужно изучать и как форму правления, и как русскую политическую мысль, и как русское политическое чувство, русский политический инстинкт.
Только при таком всестороннем изучении русского монархизма можно понять его надлежащим образом.

XXVIII

Преданность народа Рюрикову Дому при первом Лжедмитрии

Чем объясняется хотя и мимолетный, но быстрый и решительный успех первого Лжедмитрия над Годуновым? Чем объясняется, что самозванец, не представивший никаких доказательств своего мнимого происхождения от Иоанна Васильевича Грозного, встретил в народе такую изумительную готовность принимать на веру распущенные им выдумки? Политической психологией его соотечественников. Они так сроднились с наследственной монархией Московского государства, с династией, ими правившей в течение почти трех столетий, что ее прекращение их ошеломило, поразило как громом. Они готовы были с жадностью ухватиться за всякую надежду воскресить царский дом, найти его отпрыск и возвести на престол. Им не было дела до того, что царевич Дмитрий был, собственно говоря, незаконный сын Иоанна Грозного, как происшедший от его восьмой жены. Они жаждали царевича, и когда нашелся человек, выдававший себя за Дмитрия, они бросились ему навстречу, как к своему давно желанному, прирожденному властелину. Этот сложный, чисто русский психологический процесс еще ждет своего истолкователя как в лице историка-художника, так и в лице поэта, который может угадать многое из того, что едва просвечивает между строк исторических памятников. Когда этот процесс будет выяснен до наглядности, тогда сделается понятным, почему ‘тень’ (выражение Бориса Годунова Пушкина) сорвала порфиру с царя Бориса. Бывают случаи и времена, когда народ искренно принимает ‘тени’ за живые лица и бросается за ними в огонь и в воду.

XXIX

Как следует изучать теорию русского монархизма

Теория монархической власти развивалась у нас постепенно, начиная с удельно-вечевого периода. Она выражалась в изречениях и вообще словах, а также в письмах, завещаниях и разных официальных актах наших Государей, в проповедях и других сочинениях духовных лиц, в сочинениях наших ученых, публицистов и поэтов и, наконец, в народных песнях, сказках, пословицах, преданиях и т. д. Теория русского монархизма должна изучаться по всем этим источникам, причем необходимо сделать прежде всего систематический обзор и своды, чтобы иметь твердую почву для выводов. За материалами дело не станет. Взять хотя бы ‘Царствование Императора Александра II’ Татищева. В этом труде напечатан целый ряд речей, рескриптов, распоряжений и словесных замечаний Императора Александра Николаевича, из которых видно, как он смотрел на свои права и обязанности и вообще на самодержавие.

XXX

Монархизм инков

Превосходное сочинение Прескотта ‘Завоевание Перу’ проливает яркий свет на монархические инстинкты и начала империи инков, столь неожиданно для них разрушенной Пизарро. Принято думать, что у инков царил грубый произвол, что они были безответными рабами своих властелинов и что последние думали исключительно о своих выгодах и наслаждениях. Книга Прескотта доказывает, что Вольтер был прав, когда советовал соблюдать осторожность, причисляя те или другие монархии к деспотиям. ‘Деспотия’ инков, как оказывается, держалась на нравственных основах. Повелители перуанцев деятельно трудились на пользу страны, а их подданные были беззаветно преданы своим государям.
Прескотт отзывается о Тупаке, инке Юпанки, как об одном из знаменитейших Сынов Солнца. Он скончался во второй половине XV столетия. Большими дарованиями обладал и его сын, Гуайно-Капак.
‘При нем все Квито, которое соперничало даже с Перу в отношении к богатству и к просвещению, подпало под скипетр инков, и их владения этим завоеванием получили такое приращение, какого не было еще с самого начала династии Манко-Капака. Последние дни свои он употребил на покорение независимых племен, обитавших в отдаленнейших пределах его владений, и более еще на упрочение своих приобретений посредством введения в них перуанских учреждений. Деятельно довершал он великие предприятия своего отца, в особенности же устройство больших дорог, соединявших Квито со столицей. Он усовершенствовал почты, заботился о введении языка кишуа во всем государстве, распространял лучшую систему земледелия, наконец, покровительствовал различным отраслям промышленности и приводил в исполнение мудрые предначертания своих предшественников, клонившиеся к улучшению быта народного. Под управлением его перуанская монархия достигла высшей степени благополучия: при нем и при великом отце его она подвигалась такими быстрыми шагами по стезе просвещения, что, вероятно, скоро бы сравнялась с самыми просвещенными народами Азии и, быть может, представила бы свету более блестящее доказательство умственных способностей американских индейцев, чем все прочие государства, находившиеся на великом западном материке’.
Гуайно Капак умер в 1525 году, за семь лет до прибытия Пизарро на остров Пуну. Завоевание Перу Пизарро произошло при сыне Гуайно Капака Атауальпе, о наружности, характере и привычках которого до нас дошли довольно подробные и точные сведения. Этот несчастный государь, вероломно плененный и осужденный испанцами на смерть, внушает сочувствие и уважение. Он с достоинством носил свой сан, с достоинством держал себя в несчастье. Первая встреча испанцев с Атауальпой произошла в городе Кака-Малке в 1532 году, в открытом дворе, в середине которого находился павильон, окруженный галереями и имевший впереди себя каменный водоем, а позади себя сад.
‘Двор наполнен был знатными индейцами в богато украшенных одеж дах и прислуживавшими Атауальпе, а так же женщинами, принадлежавшими к его двору. Между всеми ими нетрудно было заметить Атауальпу, хотя одежда его была проще, чем на всех прочих. На нем надета была пурпуровая бахрома, которая, покрывая голову, спускалась до самых бровей. Это был известный отличительный знак достоинства владетельного инки перуанцев, и Атауальпа возложил его на себя, только победив брата своего Гуаскара. Он сидел на низком стуле или подушке, как мавр или турок, окруженный знатными людьми и сановниками своими, они же стояли по старшинству, соблюдая строжайший этикет.
Испанцы с величайшим любопытством смотрели на инку, о жестокости и хитрости которого они столько наслышались и который мужеством своим достиг до обладания престолом. Но вид его не показывал ни пылких страстей, ни умственных дарований, которые ему приписывались. Хотя осанка его была важна и выражала спокойное сознание могущества, однако ж черты его ничего не обнаруживали, кроме равнодушия, столь характеризующего все американские племена. В настоящем случае это равнодушие, вероятно, было отчасти притворное. Не может быть, чтобы индейский властелин без любопытства смотрел на появление столь необыкновенное и, в некоторых отношениях, столь грозное этих таинственных чужеземцев’.
О западне, раскинутой испанцами для Атауальпы, о западне, в которую так доверчиво попал инка, Прескотт рассказывает:
‘Незадолго до заката солнца передовые ряды процессии вступили в город. Сначала шли сто служителей, очищавших дорогу от всякого рода препятствий и воспевавших на пути своем торжественные песни, которые, как говорит один из завоевателей, отзывались в ушах наших подобно адским воплям. Затем следовали разного звания люди, одетые в разнообразные одежды. На некоторых надеты были яркие материи, испещренные белым и красным наподобие клеток шашечницы. Другие были одеты в чисто-белый цвет и имели в руках молоты или дубинки из серебра или меди. Телохранители, состоявшие непосредственно при особе инки, имели на себе богатую лазоревого цвета одежду и множество блестящих украшений, между которыми огромные привески, воткнутые в уши, служили знаком благородного происхождения их от инков.
Высоко над всеми подданными виден был Атауальпа, несомый на троне или на открытых носилках, на которых устроен был из массивного золота трон несметной цены. Паланкин украшен был яркими перьями тропических птиц и усеян блестящими бляхами из золота и серебра. Одежда инки была гораздо богаче, чем накануне. На шее висело у него ожерелье из изумрудов необыкновенной величины и блеска. Коротко остриженные волосы его украшены были золотым убором, а борло, или бахрома, окружала виски. Инка имел вид спокойный и внушающий уважение, с высоты своего трона он смотрел на окружавшую его толпу, как человек, привыкший повелевать.
Передовые ряды процессии, вступив на большую площадь (которая была обширнее, говорит один старинный летописец, чем какая-нибудь площадь Испании), повернулись направо и очистили место для паланкина Атауальпы. Все происходило в удивительном порядке. Инке позволили спокойно проехать через площадь, и ни один испанец не показался. Когда около пяти или шести тысяч человек вступили на площадь, Атауальпа остановился и, посмотрев во все стороны, спросил: ‘Где же чужестранцы?’
Предложение принять христианство и признать себя данником императора Карла V Атауальпа отверг с негодованием. При этом он сказал: ‘Я выше всех государей на земле».
Когда загрохотали испанские пушки и ружья по безоружным перуанцам, почитавшим себя гостями Пизарро, когда на них налетела и стала их топтать испанская кавалерия, преданность индейцев своему монарху сказалась в самых ярких чертах. Рассказ Прескотта о пленении Атауальпы и о самопожертвовании его подданных составляет одну из самых мрачных и печальных, но вместе с тем и трогательных страниц истории. ‘Убийство кипело вокруг инки, которого особа была главной целью нападения. Верные сановники его, сомкнувшись около него, сами бросались навстречу испанцам и старались, стащив их с седел или, по крайней мере, подставив грудь свою под удары, спасти обожаемого повелителя. Некоторые писатели рассказывают, что индейцы имели при себе оружие, скрытое под одеждой. Если это правда, то оно принесло им мало пользы, потому что никто не говорит, чтобы они употребили его в дело. Но и самые робкие животные обороняются в крайности. То, что индейцы не воспользовались своим оружием, доказывает, что они не имели его. Но они продолжали удерживать всадников, хватаясь за их коней в смертных судорогах, и когда один из них падал, то другой спешил занять место своего товарища, изъявляя этим преданность монарху, которая не может не возбудить участия. Атауальпа, оглушенный неожиданностью нападения, смотрел, как верные подданные его падали вокруг него, сам не будучи даже в состоянии понять происходившего. Носилки, на которых он сидел, колебались во все стороны, повинуясь напору и отпору толпы, он видел, как приближалась гибель, как мореходец, претерпевший кораблекрушение и носимый судном своим по разъяренной стихии, видит молнию и слышит гром, чувствуя, что сам ничего не может сделать для своего спасения. Наконец, утомленные кровопролитием, испанцы с приближением ночи стали опасаться, чтобы инка не успел ускользнуть из их рук. Несколько всадников решились с отчаяния положить конец делу, умертвив инку. Но Пизарро, находившийся ближе всех к нему, закричал громовым голосом: ‘Кому жизнь дорога, не тронь инку’. Протянув руку для спасения его, он получил рану от одного из своих воинов — единственную рану, полученную испанцем в этом деле.
Бой закипел тогда с новой силой вокруг носилок инки, которые все более и более колебались. Когда наконец несколько сановников, поддерживавших их, были убиты, носилки опрокинулись. Индейский повелитель, конечно, упал бы на землю, если бы его не поддержали Пизарро и несколько других кавалеров, пленивших его. Несчастный Атауальпа под сильной стражей отведен был в соседний дом и там поручен бдительному надзору.
Всякая попытка к сопротивлению прекратилась. Весть о судьбе, постигшей инку, быстро распространилась по городу и окрестностям. Очарование, служившее общей связью для всех перуанцев, исчезло. Всякий думал только о своем спасении. Даже войско, стоявшее по окрестным полям, поражено было ужасом и, узнав роковую весть, разбежалось во все стороны, укрываясь от преследователей, которые в жару боя никому не давали пощады. Наконец ночь, более сострадательная, чем люди, прикрыла беглецов своей благодетельной ризой, и рассеянные силы Пизарро трубными звуками созваны были на окровавленную площадь Какмалки’.
Лишившись власти и попав в плен, Атауальпа был по-прежнему чтим перуанцами как их неизменный и неограниченный властелин. О том обаянии, каким он пользовался в глазах подданных, дает ясное понятие рассказ Прескотта, как ему представлялся перуанский военачальник Чалькучима, стоявший во главе 30-тысячного отряда.
‘Чалькучима отправился в сопровождении многочисленной свиты. Служители несли его носилки на плечах, и во всех местах своего путешествия, которое совершалось вместе с испанцами, он получал от жителей высокие почести. Но вся эта пышность исчезла с приближением его к инке, перед которым он предстал босой и с легкой на спине ношей, взятой им от одного из прислужников. Подойдя ближе, старый воин поднял руки свои к небу и воскликнул: ‘О, если бы я был здесь! Этого не случилось бы!’ Потом, преклонив колена, он облобызал руки и ноги своего властелина и омочил их слезами. Атауальпа, со своей стороны, не изъявил ни малейшей чувствительности, ни одного звука удовольствия при виде своего любимого полководца, которого он удостоил только простого приветствия. Холодность индейского монарха составляла резкую противоположность с сердечной чувствительностью Чалькучима.
Звание инки поставляло Атауальпу на неизмеримое расстояние выше самого гордого из подданных, и испанцы часто имели случай удивляться власти, которую даже в несчастии своем сохранил он над народом, и трепету, с которым к нему приближались. Педро Пизарро упоминает об одном свидании Атауальпы с одним из перуанских вельмож, получившим позволение съездить в отдаленные части государства на том условии, чтобы возвратиться в известный день. Дела задержали его долее назначенного срока, и, когда он явился в присутствие инки с небольшим умилостивительным подарком, то колена его так тряслись, говорит летописец, что можно было ожидать, что он упадет на землю. Повелитель, однако, принял его ласково и отпустил, не сделав ему ни малейшего упрека’.
Таков был последний независимый перуанский государь, казненный испанцами посредством задушения (quarorte) 26 августа 1533 года. Очевидно, что он не был тираном и сознавал величие и нравственное значение своего сана. Очевидно также, что перуанцы повиновались своему властелину не страха ради, а ради беззаветной к нему привязанности, делавшей из них героев самоотвержения и воинской доблести.

XXXI

О проявлениях русского монархизма среди грузин и армян

Со слов одного лица, долго жившего на Кавказе и хорошо знакомого с тамошней жизнью:
На Кавказе вино дешево и составляет обычную принадлежность обеда как в городах, так и в деревнях, не только у богатых и зажиточных людей, но даже у крестьян.
Без этого разъяснения дальнейшая часть этой заметки была бы непонятна.
После уничтожения крепостного права у грузинских крестьян установился обычай начинать обед провозглашением тоста за здоровье Императора Александра Николаевича. Заздравная чаша поднималась обыкновенно главой семейства.
После мученической кончины Императора Александра II этот обычай не исчез и сохранился доныне, если не во всей Грузии, то, по крайней мере, в большей части ее (в ней можно встретить крестьян, не слышавших о катастрофе 1881 года и полагающих, что Император Александр Николаевич жив и царствует).
Тот же обычай долго держался после реформы 19 февраля и между крестьянами-армянами.

XXXII

Из воспоминаний об Императоре Николае I и Великой Княгине (впоследствии Императрице) Марии Александровне

В декабрьской книжке ‘Русского архива’ за 1903 год напечатаны воспоминания ‘князя Москвича’, в которых рассказывается, между прочим, о грандиозном бале, данном московским дворянством в 1850 году по случаю четвертьвековой годовщины вступления на престол Императора Николая Павловича:
‘Громадный зал собрания московского дворянства был наполнен гостями. Каждому из детей вручили жезл с гербом одной из шестидесяти губерний Российской империи. На моем жезле значился орел, парящий над голубым морем, что, как я узнал впоследствии, изображало герб Астраханской губернии. Нас выстроили в конце громадного зала, затем мы попарно подходили к возвышению, на котором находились Император и его семья. Когда мы подходили, то расходились направо и налево и выстраивались таким образом в один ряд перед возвышением. По данному нам приказанию мы склонили все жезлы с гербами перед Императором Николаем. Апофеоз самодержавия вышел очень эффектный. Государь был в восторге. Все провинции преклонились пред Верховным Правителем. Затем мы, дети, стали медленно уходить в глубь залы.
Но тут произошло некоторое замешательство, засуетились камергеры в расшитых золотом мундирах, и меня вывели из рядов. Мой дядя, князь Гагарин, одетый тунгусом (я не мог наглядеться на его кафтан из тонкой замши, на его лук и колчан, наполненный стрелами) поднял меня на руки и поставил на платформу перед Царем.
Не знаю, потому ли, что я был самый маленький в процессии, или потому, что мое круглое лицо с кудрями казалось особенно потешно под высокой смушковой шапкой, но Император Николай пожелал видеть меня на платформе. Мне потом сказали, что Государь, любивший остроты, взял меня за руку, подвел к Марии Александровне (супруге Наследника), которая тогда ждала третьего ребенка, и по-солдатски сказал ей: ‘Вот каких молодцов мне нужно!’ Во всяком случае, я очень хорошо помню, как Николай I спросил, хочу ли я конфет. На что я отвечал, что хотел бы иметь крендельков, которые нам подавали к чаю в торжественных случаях. Император подозвал лакея и высыпал полный поднос в мою высокую шапку. ‘Я отвезу их Саше’, — сказал я Государю. В конце концов Цесаревна Мария Александровна взяла меня под свое покровительство. Она усадила меня рядом с собой на высокий, с золоченой спинкой, бархатный стул. Мне говорили впоследствии, что я скоро заснул, положив голову ей на колени, а она не вставала с места во все время бала’.

XXXIII

Императорская чета в саду у сельского учителя

В первых числах декабря 1903 года во всех наших газетах был напечатан следующий рассказ о том, как Государь Император Николай II и Государыня Императрица Александра Феодоровна изволили осматривать сад одного учителя Псковской губернии:
‘Во время происходивших в начале августа 1903 года в окрестностях города Пскова больших двухсторонних маневров Их Императорские Величества Государь Император и Государыня Императрица имели пребывание на станции Торошино, в 20 верстах от города Пскова, откуда изволили выезжать ежедневно утром с прочими Высочайшими Особами и лицами Императорской свиты к месту маневров, а также в Печерский монастырь для поклонения местным святыням и в город Псков. К вечеру Их Величества изволили возвращаться в Торошино и совершать прогулки по его окрестностям, и притом без сопровождения кого-либо из свиты. В одну из таких прогулок вечером, 8 августа, как сообщают ‘Биржевые ведомости’, Государь и Государыня осчастливили Своим посещением сад и питомник учителя М. Брадиса, устроенные на участке земли, приобретенной им в кредит при посредстве банка. Самого хозяина и жены его не было в это время дома: они уехали в Псков, чтобы быть свидетелями состоявшегося на следующий день посещения Их Императорскими Величествами города, совершенно не предугадывая о том высоком счастье, которое выпадет на долю их скромного жилища.
Подойдя к саду Брадиса, Их Величества застали в нем крестьянку Дарью Кирсанову, служившую около 12 лет нянею при детях учителя. Словоохотливая женщина, не подозревавшая, кто с нею говорит, кроме ответов на предложенные ей Высочайшими посетителями вопросы, кому принадлежит дом и сад, где находятся хозяева и т. д., распространилась подробно о семейном и материальном положении своих господ — о том, что земля куплена четыре года тому назад в долг, что платить проценты по этому долгу очень тяжело, так как ее хозяин получает только 37 рублей в месяц жалованья, что раньше ему было легче, так как жена его была тоже учительницей, но должна была, после пятнадцатилетней службы, уволиться по болезни. По приглашению Кирсановой Их Величества изволили войти в ограду сада и питомника и интересоваться садовым хозяйством Брадиса. Государь обратил внимание на формовые яблони подле дома, сказав, что за границей такими деревьями покрыты стены построек, изволил похвалить подсолнечники, выглядывавшие с огорода, из-за елочек, подойдя к кустам малины, Его Величество изволил заметить: ‘Должно быть, была сочная‘, подойдя к дичкам, Государь спросил: ‘Кто же здесь работает?‘ Получив ответ, что только учитель при помощи жены и ее, Кирсановой, Его Величество просил показать работу. Кирсанова вынула травку и показала, как она пикировала. Затем на вопросы Государя, сколько дичков посажено, почему одних больше, других меньше, Кирсанова давала обстоятельно ответы, прибавив от себя, что земля здесь очень трудная, на что Его Величество, наклонившись к грядкам, изволил заметить: ‘Серый песок и болотистое место, видно, что здесь положено очень много трудов‘. Ее Величество изволила интересоваться цветами и принять от Кирсановой букет из тут же срезанной резеды и иван-да-марьи, причем Кирсанова выразила сожаление, что не может предложить роз, так как все они незадолго перед тем были срезаны самим хозяином для гостей, приехавших к ним из города. Осмотрев подробно сад и питомник и выразив сожаление, что недостаток времени не позволяет им осмотреть те участки земли Брадиса, где производится корчевание корней, Их Величества направились прямо через лес к железнодорожной станции.
Предоставляем читателям судить о чувствах, волновавших М. Брадиса, жену его и их няню, когда они узнали впоследствии о том, кто посетил их скромное обиталище и оценил результаты трудов, положенных ими на обработку этого клочка неблагодарной почвы. Оценка эта выразилась пожалованием от имени Его Императорского Величества учителю Модесту Брадису пятисот рублей’.

XXXIV

Самодержавие и русский язык

‘Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!’
Такое завещание оставил И. С. Тургенев своим соотечественникам в виде последнего ‘Стихотворения в прозе’.
Громадное всемирно-историческое значение русского литературного языка как государственного языка и одного из главных объединяющих элементов Российской империи — вне всякого сомнения.
Финляндский генерал-губернатор, генерал-адъютант Бобриков так определил в 1903 году в Финляндском сенате политическое значение русского языка:
‘Русский язык есть духовное знамя Империи и первейшее условие внутреннего объединения всех составных ее частей, он есть выражение жизненности русского народа и его государственности’.
Но есть ли связь между русским самодержавием и русским языком? Полная и очевидная.
Русское самодержавие обеспечивает существование России для русских — конечно, не в смысле угнетения инородцев, а в смысле незыблемости русского государственного строя, почетного положения русской народности на всем пространстве Империи, признания Православной Церкви господствующей, нимало не исключающего широкой веротерпимости, и, наконец, признания русского языка языком государственным.
Русское самодержавие ограждает русскую народность от порабощения ее инородцами, обеспечивая последним гражданскую свободу, защиту законов и возможность заниматься всеми видами производительного труда. Оно обеспечивает русской народности то положение, на которое оно имеет право в созданном ею государстве. Если бы в России не было самодержавия, литературный русский язык — язык Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Жуковского, Тургенева, Гончарова, Майкова, Тютчева, К. Р., Филарета (Дроздова), Иннокентия (Борисова), Амвросия (Ключарева) и т. д. — стал бы вытесняться и унижаться не только языками и жаргонами наших инородцев, но и русскими наречиями, звучащими в разных концах государства.

XXXV

Император и Самодержец Всероссийский как Царь-батюшка, Отец и Сын России

Цезарь Октавиан Август принял титул Отца отечества (Pater patriae). Этот же титул был поднесен в 1721 году и Петру Великому, но он не удержался в России. У нас есть для русских самодержцев другое, чисто народное название: Царь-батюшка. Царь-батюшка доступнее, ближе и роднее каждому подданному, чем Отец Отечества. Отец Отечества — отец всего государства, всего его населения, взятого в совокупности, Царь-батюшка — отец всех своих подданных. У каждого русского человека есть на небе — Небесный Отец, а на земле — Царь-батюшка, отец по плоти, крестный отец, духовный отец.
Известен рассказ об одном находчивом кадете.
Раз как-то Император Николай I, обходя ряды кадетов, спросил одного из них:
— Твоя фамилия?
— Романов.
— Значит, мы с тобой родственники?
— Точно так, Ваше Императорское Величество.
— Каким образом?
— Вы — отец России, а я — сын ее.
Кадет был бы ближе к истине, если бы сказал:
— Вы Царь-батюшка, а моя родина — Россия-матушка.
Император Николай Павлович неоднократно называл своих подданных, не разбирая возраста, детьми.
Вместе с тем он считал себя не только отцом, но и сыном России. В официальном издании, составленном в 1848 году по Высочайшему повелению бароном Корфом, — ‘Восшествие на престол Императора Николая I’, — и изданном для публики девять лет спустя, в предисловии читаем:
‘Тридцать дет, среди благословений мира и громов войны, в законодательстве и суде, в деле внутреннего образования и внешнего возвеличения Его России, везде и всегда, Император Николай I был на страже ее чести и славы, ее отцом и, вместе, первым и преданнейшим из ее сынов’.
Поэтому кадет мог ответить и так,
— И Ваше Императорское Величество, и я — сыны нашей общей матери-России.

XXXVI

Проявление русского монархизма как чувства у героев А. Чехова

Г-н Чехов не касался таких тем, которые давали бы ему возможность обрисовать русское политическое настроение. Но, как человек наблюдательный, он не мог не касаться время от времени воззрений русских людей на самодержавие. Отметим некоторые из его указаний на то, как относятся русские люди к своим царям и к царской власти.
В ‘Тайне’ один мнимый бродяга, преступник, бежавший с каторги, говоря о сибирской жизни и выставляя в радужном свете быт сосланных на поселение, говорит, что в Сибири, как и в Европейской России, один Бог и один Царь. В этом замечании сказывается та же мысль, которая выражается и в пословице: ‘Один Бог на небе, один Царь на земле’.
Понятие о России не отделяется русским человеком от представления о Царе и о Церкви. Герой ‘Тайны’ называет русский язык православным. ‘И в Сибири говорят по-православному’, — объясняет он сопровождающим его сотским.
Православие, Царь и русский язык — все это, с точки зрения героя ‘Тайны’, связано тесными и необходимыми узами. Где чтут Бога и где раздается русский язык, там чтут и Царя, и наоборот.
Вспоминая прошлое, русский простолюдин ведет обыкновенно летосчисление от событий, связанных с жизнью и деяниями царей. Эта черта выставлена в рассказе ‘Счастье’. Старик-объездчик, воскрешая в своей памяти первую встречу с кузнецом Жменей, говорит слушателям-пастухам: ‘Я его годов шастьдесят знаю, с той поры, как Царя Александра, что француза гнал, из Таганрога на подводах в Москву везли. Мы вместе ходили покойного Царя встречать’. Старик-объездчик говорит о Царе Александре с очевидным благоговением, он приписывает всецело ему военные лавры, подобающие победителю Наполеона: ‘Царя Александра, что французов гнал’. По мнению старика, ‘великая армия’ изгнана была из России не Кутузовым, не войском, не народом, а Царем Александром.
Теплую и почтительную память, которую хранили об Александре Павловиче его современники, г. Чехов отметил и во второй главе повести ‘Степь’. Благодушный и чистый сердцем старый священник отец Христофор так рассказывает эпизод из своего детства:
‘Помню, был я жезлоносцем у преосвященного Христофора. Раз после обедни, как теперь помню, в день тезоименитства благочестивейшего государя Александра Павловича Благословенного, он разоблачался в алтаре, поглядел на меня ласково и спрашивает: ‘Puer bone, quam appelaris?’ {Добрый мальчик, как тебя зовут? — Сост.} А я отвечаю: ‘Christophorus sum’ {Христофор. — Сост.}.
Формула царского титула, употребляемая в наших ектениях, отразилась на речи отца Христофора.
В третьей главе ‘Степи’ отец Христофор, подводя итоги своей долгой жизни, совершенно неожиданно, но в строгом согласии со своим миросозерцанием, вспоминает о царе: ‘Отродясь у меня никакого горя не было и теперь ежели бы, скажем, царь спросил: ‘Что тебе надобно? Чего хочешь?’ — ‘Да ничего мне не надобно! Все у меня есть, и все слава Богу’. Эта тирада напоминает мечты гоголевского кузнеца Вакулы и героев графа Л. Н. Толстого, Николеньки Иртеньева и Николая Ростова, придумывавших в своем воображении встречи и разговоры с Государем.

XXXVII

О том, что русский монархизм как чувство ярко проявлялся даже у наших бунтарей

Давно уже замечено, что преданность русского народа монархическим началам вообще и наследственной монархии в частности составляет одну из особенностей русского народного характера и его политической психологии.
‘Даже все большие бунты наши никогда не имели ни протестантского, ни либерально-демократического характера, а носили на себе своеобразную печать лжелегитимизма, то есть того же родового и религиозного монархического начала, которое создало все наше государственное величие.
Бунт Стеньки Разина не устоял, как только его люди убедились, что Государь не согласен с их атаманом. К тому же Разин постоянно старался показать, что он воюет не против крови Царской, а только противу бояр и согласного с ними духовенства.
Пугачев был умнее, чтобы бороться против правительства Екатерины, которого сила была несравненно больше сил допетровской Руси, он обманул народ, он воспользовался тем легитимизмом великорусским, о котором я говорил.
Нечто подобное же хотели пустить в ход и наши молодые европейские якобинцы 20-х годов’ (‘Восток, Россия и славянство’ К. Леонтьева. Т. 1. С. 100).
Леонтьев не первый подметил эту русскую народную черту, ее признавал еще Император Николай Павлович, что и выражено со всею ясностью в составленной по Высочайшему повелению бароном Корфом книге ‘Восшествие на престол Императора Николая I’. Подчеркивая отсутствие единства стремлений и политического настроения у декабристов и увлеченных ими солдат, барон Корф говорит:
‘Не мечтами о каком-нибудь новом, для них совершенно непонятном порядке вещей, не желанием чуждых им преобразований, не словом: конституция, которому возмутители, чтобы осмыслить его для простодушного солдата, даже придавали нелепое значение ‘супруги Императора Константина’, не всем этим были обольщены нижние чины, их увлек выставленный им призрак законности, почерпавший главную силу в уверениях, отчасти ближайших начальников, что требуемая новая присяга есть обман. Солдаты были, следственно, только жертвами коварного подлога, и с этой точки зрения смотрело на них потом и правительство, даровав нижним чинам, при искреннем их раскаянии, общее помилование’ (3-е изд. С. 169—170).
Выходит, следовательно, что декабрьский бунт не противоречит историческому обобщению: ‘Все наши бунты имели более или менее самозванический или мнимо легитимный характер’ (Леонтьев К. С 101).

XXXVIII

Представление Пугачева о царях и царском величии

У Пугачева были грубые и невежественные представления о царях, но ими нельзя пренебрегать, так как и в них отражался, хотя и в извращенном виде, русский народный монархизм.
Когда Пугачев подступил к Нижне-Озерной крепости, находясь впереди своего войска, один старый казак сказал ему: ‘Берегись, государь, неравно из пушки убьют.
— Старый ты человек, разве пушки льются на царей?’ (История Пугачевского бунта Пушкина. Ч. 1. Гл. II).
Любопытно представление Пугачева о царской свите и царском величии, которому он хотел подражать.
Вот некоторые черты из его жизни в Берде:
‘Церковная служба отправлялась ежедневно. На ектении поминали Государя Петра Феодоровича и супругу его, государыню Екатерину Алексеевну. Когда ездил он (Пугачев) по базару или по бердским улицам, то всегда бросал в народ медными деньгами. Суд и расправу давал, сидя в кресле, перед своею избою. По бокам его два казака: один с булавою, другой с топором’ (там же).
Пушкин и Даль видели бердинских старух, которые помнили еще ‘золотые палаты’ Пугача, то есть обитую медной латунью избу. ‘Пушкин хохотал от души следующему анекдоту: Пугач, ворвавшись в Берды, где испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошел также в церковь. Народ расступился в страхе, кланялся, падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошел прямо в алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: ‘Как я давно не сидел на престоле!’ В мужицком невежестве своем он воображал, что престол церковный есть царское седалище. Пушкин назвал его за это свиньей и много хохотал’ (Майков Л. ‘Пушкин’. С. 417).

XXXIX

Два политических мученика времен Стеньки Разина

Во время бунта Стеньки Разина погибли мученической смертью два бестрепетных поборника русской государственности: митрополит Астраханский Иосиф, до конца обличавший мятежников и за то сброшенный ими с раската после страшных пыток, и астраханский воевода князь Прозоровский, сброшенный самим Стенькой с раската после отказа исполнить его требования. Их светлые образы ярко отразились в одиннадцатой, двенадцатой и шестнадцатой главах ‘Бунта Стеньки Разина’ Костомарова.
Увещевая астраханцев не поддаваться Стеньке Разину, митрополит Иосиф и князь Прозоровский возвышались до высокого, чисто русского красноречия, исполненного силы, религиозного и политического пафоса.
Митрополит говорил: ‘Поборитесь за дом Пресвятыя Богородицы и за великого государя, его царское величество, послужите ему, государю, верою и правдою, сражайтесь мужественно с изменниками: за то получите милость от великого государя здесь, в земном житии, а скончавшихся в брани ожидают вечные блага вместе с Христовыми мучениками’.
Воевода, князь Прозоровский, держал к астраханцам в ожидании Стеньки Разина такую речь: ‘Дерзайте, братья и дети, дерзайте мужественно, ныне пришло время благоприятное за великого государя пострадать, доблестно, даже до смерти, с упованием бессмертия и великих наград за малое терпение. Если теперь не постоим за великого государя, то всех нас постигнет безвременная смерть. Но кто хочет в надежде на Бога получить будущие блага и наслаждения со всеми святыми, тот да постраждет с нами в сию ночь и в настоящее время, не склоняясь на прельщения богоотступника Стеньки Разина’.
Митрополит Иосиф не причислен к лику святых, но в Астрахани набожные люди до сих пор поклоняются его могиле (Собрание сочинений Костомарова. Изд. Литературного фонда. 1903. Кн. 1. С. 502).
‘Новый Астраханский митрополит Парфений (назначенный после Иосифа) приказал вынуть гроб своего предшественника и поставить посреди церкви. Так стоял он три дня, и астраханские жители приходили просить у покойника прощения, а потом, в знак уважения к его мученической кончине, погребли его в главной соборной церкви, в углу, за святительским местом. Набожные люди видели в нем праведного страдальца. Носились вести о знамениях, которыми небо свидетельствовало о его праведности. 16 августа 1671 года в астраханской Приказной палате отбирали показания о таких знамениях. Двое пушкарей объявили, что через неделю после смерти митрополита они стояли на карауле близ Зелейного двора и увидали ночью свечу на том самом месте, где архипастырь был сброшен с раската’.
То же самое видели и многие другие люди (там же). Не настало ли время воздать должное памяти митрополита Иосифа, этого мученика святительского, патриотического и верноподданнического долга? Если он не может быть причислен к лику святых, то долг исторической признательности требует, чтобы ему был поставлен в Астрахани памятник. На то же имеет право и князь Прозоровский. Памятники митрополиту Иосифу и князю Прозоровскому лучше всяких народных изданий уяснили бы поволжскому люду, как следует относиться к памяти Стеньки Разина и его бунту…

XL

Русские политические мученики времен Пугачева и Стеньки Разина

Ярким и трогательным проявлением русского монархизма и верноподданнического долга среди жертв Пугачева было всенародное и торжественное обличение его двумя офицерами, захваченными самозванцем при взятии крепости Ильинской, — эпизод, положенный в основу знаменитой сцены мученической смерти капитана Миронова и Ивана Игнатьича в VII главе ‘Капитанской дочки’.
‘Пугачев, в красном казацком платье, приехал верхом в сопровождении Хлопуши. При его появлении солдаты поставлены были на колена. Он сказал им: ‘Прощает вас Бог и я, ваш государь Петр III, император. Вставайте!’ Потом велел оборотить пушки и выпалить в степь. Ему представили капитана Камешкова и прапорщика Воронова. История должна сохранить сии смиренные имена. ‘Зачем вы шли на меня, на вашего государя?’ — спросил победитель. ‘Ты нам не государь, — отвечали пленники, — у нас в России Государыня Императрица Екатерина Алексеевна и Государь Цесаревич Павел Петрович, а ты вор и самозванец’. Они тут же были повешены’ (История Пугачевского бунта Пушкина. Ч. 1. Гл. II).
О подвиге Камешкова и Воронова и бывшего с ними неизвестного по фамилии казачьего сотника упоминается и в монографии Н. Ф. Дубровина ‘Пугачев и его сообщники’ (П. С. 120—121):
‘ — Для чего вы против меня, вашего государя, идете и меня не слушаете? — спросил самозванец.
— Ты не государь наш, — отвечали офицеры, — и мы тебя оным не признаем, ты самозванец и бунтовщик’.
В ‘Примечаниях на Леклерка’ Болтина упоминается также о казаке Копеечкине и капитане Калмыкове, всенародно обличавших Пугачева в самозванстве и подвергнутых за то мучительной смерти (Т. I. Гл. 150).
В пятидесятой главе ‘Осада Оренбурга’ Рычкова, приложенной к ‘Истории Пугачевского бунта’, рассказывается о подвиге ‘яицкого доброжелательного казака Копеечкина сына’ следующее:
‘Оный Копеечкин, как верный и к службе усердный человек, отправлен был в Оренбург из Яицкого городка с рапортами и, по несчастью, попался в руки злодеям. Они, приведши его пред своего начальника и самозванца, вообще все жаловались на него, что он всегда им был злодеем, и просили, дабы его, как неверного им человека, приказал пятерить, что он учинить с ним и велел. Сказывают, что сей несчастный и верный человек при отсечении рук и ног кричал, называя вором самозванца, бунтовщиком, государственным злодеем и тираном, и продолжал сие по самое то время, как ему отсечена была голова’.
Вообще Пугачеву не раз приходилось сталкиваться с героями русского монархизма, с героями верности служебному долгу и присяге.
Смерть Камешкова и Воронова при Пугачеве напоминает смерть астраханского воеводы князя Прозоровского при Стеньке Разине: ‘Лежавшего на ковре (в церкви, тяжко раненного) Прозоровского вынесли и положили на земле под раскатом (так называлась церковная колокольня). Вслед затем казаки хватали всех, искавших убежища в храме, вытаскивали, вязали им назад руки и сажали рядом под стенами раската. Дожидали суда Стеньки.
‘Часов в восемь утра явился Стенька судить. Он начал суд свой с Прозоровского. Он взял его под руку и повел на раскат. Они стали рядом наверху, все видели, как атаман сказал воеводе что-то на ухо, но князь, вместо ответа, отрицательно покачал головою. Что говорил ему Стенька на ухо — это осталось тайною между ними. Тотчас после того Стенька столкнул князя головою вниз, стороною на зимний восток’ (Собрание сочинений Н. И. Костомарова. Кн. 1. 464).
О чем Стенька вел переговоры с князем Прозоровским в его предсмертные мгновения? Очевидно, он предлагал воеводе торжественно принести повинную, примкнуть к мятежной шайке, взявшей Астрахань. Стенька Разин, конечно, рассчитывал на привязанность князя Прозоровского к жизни, но князь отказался спасти себя от лютой смерти ценой измены.

XLI

Участие К. П. Победоносцева в двух крупных событиях, совершившихся в начале царствования Императора Александра III

Неудача, постигшая графа Лорис-Меликова с его планом преобразования внутреннего управления, которому приписывалось значение первого шага к конституции, увольнение графа Лорис-Меликова в отставку и обнародование Высочайшего Манифеста 29 апреля 1881 года, положившего конец конституционным надеждам и агитациям, — все эти три события начала царствования Императора Александра III, вероятно, еще не скоро будут исследованы и выяснены подробно и точно.
Наиболее обстоятелен рассказ о них, составленный на основании воспоминаний Виктора Лаферте, русских и заграничных периодических изданий и брошюр, можно найти в XII и XIII главах брошюры Л. А. Тихомирова ‘Конституционалисты в эпоху 1881 года’. Но единственным историческим документом, касающимся этих событий, остается доныне, кажется, только письмо К. П. Победоносцева к издателю ‘Гражданина’ князю Мещерскому. Это письмо проливает свет как на заседание Совета министров, состоявшееся 8 марта 1881 года, так и на происхождение Манифеста 29 апреля того же года:
‘Милостивый государь,
князь Владимир Петрович!
По поводу пятидесятилетия моей службы в No 49 ‘Гражданина’ в ‘Дневнике’ 15 июня помещена статья, в которой рассказывается приписываемое мне участие в событиях, последовавших после 1 марта 1881 года.
Считаю долгом восстановить истину и исправить те неточности фактические, какие встречаются в упомянутом рассказе.
1) Совершенно неверно приписываемое мне лично ниспровержение проекта, составленного графом Лорис-Меликовым. Оно последовало в заседании Совета министров, бывшем 8 марта 1881 года в присутствии Государя Императора. В этом заседании высказано было мнение мое в опровержение сего проекта, мнение, давно известное и графу Лорис-Меликову, но оно высказано было не одним мною, но и некоторыми другими членами совещания. С этим мнением Государь Император изволил согласиться, что и высказал в том же заседании.
2) Совершенно неверно приписываемое покойному Каткову деятельное участие в сем решении и оказанное будто бы им на меня влияние. С Катковым во все это время я не виделся для каких-либо переговоров и объяснений о предмете решения. Манифест 29 апреля поставляется в рассказе вашем в связь с отклонением проектов Лорис-Меликова, но это был акт совсем особый. В Бозе почивший Государь Император неоднократно высказывал графу необходимость заявить всенародно твердую волю Его Величества сохранить неприкосновенными основные начала управления, на самодержавии основанные, но граф Лорис-Меликов медлил, невзирая на напоминания. Тогда Его Величеству угодно было поручить составление Манифеста мне, что и было мною исполнено. Вот, в общих чертах, не касаясь подробностей, истина о моем участии в ходе событий, совершившихся в марте и апреле 1881 года.
Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности К. Победоносцев. 20 июня 1896 года’.

XLII

Почему Борис Годунов был избран царем?

Принято думать, что он попал в цари как ‘изрядный правитель’ времен последнего царя-Рюриковича, как его любимец и шурин, как друг и покровитель патриарха Иова. Принято думать, что Борис Годунов ловко подтасовал состав избирательного собора, обеспечив среди выборных людей преобладающее значение служилым людом, что Земский собор слукавил, избрав Бориса, и т. д., и т. д.
В действительности Земский собор 1598 года не был подтасован и поступил совершенно правильно: согласно понятиям людей Московского государства, он никого не мог провозгласить Царем, кроме Бориса Годунова.
Обыкновенно упускается из виду, что Борис Годунов стал царем не после смерти Феодора Иоанновича, а после пострижения в монахини Царицы Ирины, его вдовы, другими словами, после ее отречения от престола, сделавшись инокиней Александрой, она, конечно, уже не могла царствовать, и вот тогда — и только тогда — и было объявлено созвание Земского собора.
Когда Феодор Иоаннович скончался, единственной представительницей Царской Семьи осталась Царица Ирина, сестра Бориса Годунова. К ней-то, по исконным представлениям наших предков (вспомним Игоря и святую Ольгу), и должна была перейти верховная власть. Так думал и ее брат, почему и провозгласил ее, как законную наследницу покойного мужа, Царицею-правительницею.
Выходит, следовательно, что Борис Годунов вступил на престол не после Феодора Иоанновича, а после своей сестры, как законный преемник ее царственных прав.
От внимания С. М. Соловьева не ускользнуло это обстоятельство.
‘За Годуновым было то, — говорит он, — что сестра его признавалась царицею правительствующею, — кто же, мимо родного брата, мог взять скипетр из рук ея?’ Но на это соображение автор ‘Истории России с древнейших времен’ указывал лишь как на одно из тех, на которые опирались сторонники Бориса Годунова. А вся сила его была именно в этом соображении.
Собор 1598 года не был избирательным. Он не признавал за собою права избрать то или другое лицо по своему усмотрению, он старался только уяснить, кому принадлежит право на престол, и немедленно согласился с патриархом, что оно принадлежит Борису Годунову. Собор не избирал Годунова, а только упрашивал его не отказываться от власти. Вместе с тем он умол ял и Царицу благословить брата на царство. В ее благословении не было бы надобности, если бы собор признавал за своим постановлением решающую силу.
Другими словами, Борис Годунов воцарился как брат Царицы-правительницы, в силу своих престолонаследственных прав и по назначению сестры.
Собор 1598 года был настолько далек от мысли считать себя избирательным, что в соборной грамоте делаются ссылки на ‘всенародное множество’, к которому причислялись и ссущие (то есть грудные) младенцы.
Из соборной грамоты 1598 года видно, что мнимо избирательный собор был весьма невысокого мнения о своем авторитете и старался исключительно о том, чтобы постигнуть волю Божию. Наши предки твердо верили, что цари поставляются Богом, а гласу народа (а не гласу собора) придавали значение лишь отголоска, проявления гласа Божия, отсюда и пословица: ‘Глас народа — глас Божий’ (всего народа, а не большинства). Единомыслие всенародного множества, с точки зрения XVI века, не могло быть делом рук человеческих, а могло быть только делом Божественного Промысла. Его-то указаний и жаждали в 1598 году люди Московского государства. Поэтому они не допускали избирательных соборов в том смысле, в каком теперь говорится о тех или других избирательных собраниях.

XLIII

Царственное служение как служение Богу

Один из крупнейших представителей и теоретиков западноевропейского просвещенного абсолютизма, Фридрих II Прусский, полемизируя с Макиавелли, писал, что монарх есть первый слуга государства. Иначе понимал свое назначение Император Николай I. Он называл исполнение царственных обязанностей службою Богу, что и выразил немецкому журналисту Шнейдеру в мае 1838 года во время маневров, происходивших в окрестностях Берлина. Он сказал: ‘Я взираю на целую жизнь человека как на службу, ибо всякий из нас служит, многие, конечно, только страстям своим, а им-то и не должен служить солдат, даже своим наклонностям. Почему на всех языках говорится: богослужение? (Слово ‘богослужение’ было произнесено государем по-русски). Это не случайность, а вещь, имеющая глубокое значение. Ибо человек обязан всецело, нелицемерно и безусловно служить своему Богу. Отправляет ли каждый свою только службу, выпадающую ему на долю, и везде царствуют спокойствие и порядок, и если бы было по-моему, то воистину не должно было бы быть в мире ни беспорядка, ни нетерпения, никакой притязательности. Взгляните, вот там идет смена, перед самым ужином, еще не готовым, и солдаты прекрасно знают, что не будут есть, пока их не сменят с караула. И, несмотря на это, ни слова! Они отправляют службу. Вот почему и я буду отправлять свою службу до самой смерти и всегда заботиться о моих храбрых воинах’ (С. С. Татищев. Император Николай I и иностранные дворы. 376).
Взгляд на царственное служение как на служение Богу — чисто православный. В молитве, хорошо знакомой русскому народу, между прочим, говорится: ‘Умудри убо и настави его (Государя Императора) непоползновенно проходити великое сие к Тебе служение’.
Эта молитва ежегодно читается архиереем или иереем во всех русских православных храмах в день Священного Коронования.

XLIV

Памятник Императору Александру II в с. Путилове Шлиссельбургского уезда

’19 февраля в 12 часов дня праздновалось открытие памятника Царю-Освободителю Александру II в память исполнившегося сорокалетия освобождения от крепостной зависимости. Инициатива увековечения памяти Царя-Освободителя принадлежит крестьянам Путиловской волости. Между ними были собраны скромные лепты, и на них воздвигнут пьедестал из черного финляндского гранита с бронзовым бюстом Императора Александра П.
Ко времени освящения памятника главная улица была полна народа. В присутствии начальствующих лиц и местных школ был отслужен благодарственный молебен, после которого протоиереем о. Михаилом Воробьевым, свидетелем объявления воли крестьянам, было сказано прочувствованное слово. Во время возглашения вечной памяти Царю-Освободителю вся громада народа пала на колени, вознося благодарственные молитвы, в это время учениками путиловской школы был возложен на памятник серебряный венок’ (Новое время. 1903. No 9687).

XLV

Предсмертные слова некоторых русских знаменитых людей

По усмирении бунта 14 декабря 1825 года Император Николай Павлович, отслушав благодарственный молебен, тотчас же написал письмо герою 1812 года, петербургскому генерал-губернатору графу Милорадовичу, раненному одним из заговорщиков (Каховским) за попытку убедить солдат, что их обманывают, ибо Великий Князь Константин Павлович действительно отрекся от Престола. В письме Государя выражались чувства признательности, сожаления и надежда на выздоровление графа. В книге барона Корфа ‘Восшествие на престол Императора Николая I’ читаем:
‘Милорадович все еще лежал в конно-гвардейских казармах, пулю вынули, но с тем вместе врачи произнесли и смертный приговор. Посланный с письмом Кавелин имел приказание сказать, чтобы граф принял эти собственноручные строки в виде личного посещения Государя, которого удерживает приехать лишь чрезвычайная важность обстоятельств. С глубоким чувством и даже усиливаясь приподняться, умиравший отвечал Государеву адъютанту: ‘Доложите Его Величеству, что я умираю и счастлив, что умираю за Негo!’

* * *

В воспоминаниях Жуковского о кончине Пушкина сообщаются следующие трогательные подробности:
‘У него спросили, желает ли он исповедаться и причаститься. Он согласился охотно, и положено было позвать священника утром. В полночь доктор Арендт возвратился. Покинув Пушкина, он отправился во дворец, но не застал государя, который был в театре, он сказал камердинеру, чтоб по возвращении Его Величества было донесено ему о случившемся. Около полуночи приезжает к Арендту от государя фельдъегерь с повелением немедленно ехать к Пушкину, прочитать ему письмо, собственноручно Государем к нему написанное, и тотчас обо всем донести. ‘Я не лягу, я буду ждать’, — приказывал Государь Арендту. Письмо же приказано было возвратить. И что же стояло в этом письме? ‘Если Бог не велит нам более увидеться, посылаю тебе мое прощение и вместе мой совет: исполнить долг христианский. О жене и детях не беспокойся: я беру их на свое попечение…’ Пушкин исповедался и причастился с глубоким чувством. Когда Арендт прочитал ему письмо Государя, то он вместо ответа поцеловал его и долго не выпускал из рук, но Арендт не мог его ему оставить. Несколько раз Пушкин повторял: ‘Отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! Где письмо?’ Арендт успокоил его обещанием испросить на то позволения у Государя. Он скоро потом уехал’.
Воспоминания В. А. Жуковского дополняются письмом князя П. А. Вяземского к А. Я. Булгакову:
‘Вскоре после того приехал Арендт и подтвердил ему мнение первого доктора о безнадежности положения его и смертельности раны, им полученной. Расставаясь с ним, Арендт сказал ему:
— Еду к Государю, не прикажете ли что сказать ему?
— Скажите, — отвечал Пушкин, — что умираю и прошу у него прощения за себя и за Данзаса (брат московского, бывший лицейским товарищем, другом Пушкина в жизни и по смерти и за час до поединка попавшийся ему на улице и взятый в секунданты).
Ночью возвратился к нему Арендт и привез ему для прочтения собственноручную записку, карандашом написанную Государем, почти в таких словах: ‘Если Бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и последний совет: умереть христианином. О жене и детях не беспокойся: я беру их на свои руки’.
Пушкин был чрезвычайно тронут этими словами и убедительно просил Арендта оставить ему эту записку, но Государь велел ее прочесть ему и немедленно возвратить.
— Скажите государю, — говорил Пушкин, — что жалею о потере жизни, потому что не могу изъявить ему мою благодарность, я был бы весь его’.

* * *

Севастопольский герой адмирал Корнилов, умирая, говорил: ‘Отстаивайте Севастополь! Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна… Благослови, Господь, Россию и Государя, спаси Севастополь и флот!’

XLVI

Японский монархизм

В знаменитом японском романе ‘Генджи Моногатори’ (повесть о Генджи), написанном в 1004 году по Р. Х., так определяются обязанности верноподданного: ‘Долг каждого, рожденного на императорской земле, быть священно преданным своему Государю даже до пожертвования жизни своей. Пусть никто не думает ни минуты, что это может быть поставлено ему в заслугу. Тем не менее, дабы возбудить ревность в потомках и в любезную память умершего, правитель жалует награды в таких случаях детям людей, живот свой за него положивших’ {Из ‘Записок писателя’ С. Сыромятникова (Новое время. 1903. No 19 окт.).}.

XLVII

Великий Князь Константин Константинович в селе Коробове

‘Костромской листок’ сообщал в июле 1902 года о посещении Великим Князем Константином Константиновичем живущих в селе Коробове потомков Сусанина.
‘В начале 11-го часа дня 3 июля Великий Князь с сопровождавшей его свитой прибыл в Коробово. Приложившись ко кресту и выслушав приветствие священника, его высочество вошел в церковь, где духовенством отслужена краткая лития, после чего Великий Князь осматривал церковь, а также ознакомился с жалованными потомкам Сусанина царскими грамотами. Выйдя из церкви и приняв от крестьян белопашцев хлеб-соль, Константин Константинович пожелал пройти по деревне, интересовался постройкой крестьян, заходил в училище, где обратил внимание на картину ‘Смерть Сусанина’ художника Волкова, и в некоторые дома белопашцев, милостиво разговаривая с хозяевами.
Затем, напившись чаю у настоятеля церкви, Великий Князь отбыл из Коробова на казенный пароход ‘Межень’.

XLVIII

Германия и германский император

Из одного заграничного письма русского туриста, г. Хозарского: ‘Немец — монархист идеальный. Его государь для него — воплощение его личного самолюбия, как немца и как мужчины. В его силе, в его величии он видит свою собственную силу, свое собственное величие, доведенные до размеров, удовлетворяющих его самолюбию. Когда он говорит ‘unser Kaiser’, он тянет на себя край его мантии и вырастает в собственных глазах. В немецкой жизни на каждом шагу звучит магическое слово ‘Kaiser’, как эмблема всего лучшего, превосходного. Вы видите в кондитерской конфекты с этикетом ‘Kaiser-Ksse’, в ресторане вам подают жареное ‘Kaiser-Braten’ — это жареная свинина, но вы не смейтесь: свинина на вкус немца самое превосходное жареное и ‘Kaiser-Braten’ значит ‘царское блюдо’, как ‘Kaiser-Ksse’ значит ‘царские поцелуи’. Здесь, в Висбадене, на Markt strasse, вы видите громадную красную вывеску, на которой изображено: ‘Kaiser-Automat’, но не вздумайте возмущаться: это автоматический ресторан, и вывеску нужно понимать в том же смысле, как мы говорим Царь-колокол и Царь-пушка…’
Немецкий монархизм отразился в комичной форме в ‘Невском проспекте’ Гоголя, в тираде жестяных дел мастера Шиллера о невыгоде иметь нос, требующий нюхательного табаку. Подпивший Шиллер говорит своему приятелю сапожнику Гофману:
— Я не хочу, мне не нужен нос. У меня на один нос выходит табаку 3 фунта в месяц… Я швабский немец, у меня есть кароль в Германии. Я не хочу носа! Режь мне нос! Вот мой нос.
Антимонархист Гейне иронически замечал, что каждый немец желал бы иметь своего, исключительно над ним одним властвующего короля.

XLIX

Протоиерей Путятин о русском самодержавии

Кому не известны проповеди рыбинского протоиерея Родиона Путятина? Они разошлись по всей России во множестве изданий. Бесхитростные, простые, искренние поучения покойного пастыря, доступные пониманию каждого, могут влиять на умы и сердца и образованных, и неграмотных людей, и старых, и малых. Путятин касался в своих Словах и христианского учения о власти, и отношений русского народа к своему царю, и обратно. С особенной полнотой он высказал свой взгляд на русское самодержавие в Поучении на торжество крещения Великой Княжны Александры Александровны, дочери Императора Александра II, скончавшейся без малого семи лет, в 1849 году. Вот существенная часть этого Поучения:
‘Кто виновник нашего счастия, благоденствия? Он, слушатели, наш русский самодержавный Царь! Как самодержавный, он сам держит Россию, сам вникает во все, сам распоряжается всем, сам на страже всегда, сам присутствует везде. Как русский, он и мыслит, и живет, и чувствует, и действует по-нашему, родному, русскому, оттого умеет, как держать Россию, умеет, как управлять русскими, умеет, как ценить русское, — оттого, что русский. Таковы русские цари с тех пор, как утверждено в России самодержавие, таково самодержавие царей русских с тех пор, как воцарился в России ныне Царствующий Дом. О Господи, сохрани и умножи, еще и еще умножи наш Царствующий Дом, да не оскудеет в нем величие Петра, мудрость Екатерины, благочестие Павла, кротость Александра, и да веселится более и более наш Благочестивейший Государь о сынах сынов своих, да повторяются из века в век священнейшие имена наших царей и цариц. Истина непреложная, слушатели, что для всякого царства нужен свой царь, Россия может быть счастлива только при царе русском, благоденствие ее может устрояться и поддерживаться только самодержавием русским. Так в видимой природе составляется одно стройное, неразрывное, могущественное целое, когда составные его силы стремятся к одному родному центру, когда над ним господствует и ими заведует одна родная им сила. Благословляй же, Россия, непрестанно благословляй Бога, благословляющего твой Царствующий Дом, ибо только с сохранением его сохранится русское, родное самодержавие, только с продолжением его продолжатся русские и родные цари — виновники настоящего, прошедшего и будущего твоего благоденствия.
На пути веры — кто предшествует нам? Все Он же, наш Благочестивейший Государь. Престол царей русских есть престол Православия, светильник его света, оттуда, распространяясь, Православие светит всем и на всех, русский наш царь есть первый православный пастырь, приводя чад своих Христови, он и нас всех ведет к Нему же, Пастыреначальнику. Так, на престоле занялась первая заря нашего Православия, на престоле явилось Православие в полном своем свете, с престола оно сияет всюду и озаряет все концы России. Таким образом, с умножением и распространением царского рода распространяется и умножается в России свет Православной веры. Правда, наша Православная вера сияет своим собственным светом, она сама покоряет умы, сама влечет к себе сердца. Но для нас вера наша еще светлее потому, что сияет на царском престоле. Да, видно наша вера православна, когда и мудрые цари наши покоряют ей свои умы и сердца. Будем же благословлять Бога, благословляющего наш царствующий род’.

L

Протоиерей Путятин о неразрывной связи русского самодержавия с Православием

23 июля 1863 года протоиерею Путятину пришлось встречать и приветствовать Наследника Цесаревича и Великого Князя Николая Александровича в рыбинском соборе. По этому случаю он произнес в присутствии Царственного юноши прекрасное поучение, ясно выразившее основы русского монархизма, как отношение Русской Православной Церкви и русского православного народа к русскому православному царю и к русской православной династии:
‘Давно не бывало в городе такой радости, многие из нас во всю жизнь свою подобной не видали: и се весь град изыде в сретение, именно весь, весь и вчера, весь и ныне на ногах, чтобы увидеть, посмотреть, насмотреться на первородного сына возлюбленного нашего Монарха.
Да, Россия любит своего царя.
Что, впрочем, эта встреча наша? Это только искорка от той пламенной любви, которая всегда горит в сердцах русских к своему царю.
Не считаю нужным много и распространяться об этом. Кто же этого не знает? Весь свет знает, слышит, как любят русские своего царя. Обратим внимание на другое, вот на что, слушатели обрадованные, обратим мы наше внимание: кто учит нас, русских, так любить своего царя? Кто внушает нам такую любовь к нему? Кто? Кто же, как не Церковь Православная, верная наша наставница всему, святая наша руководительница во всем? Да, Она, никто другой. Ведь у нас, православных, нет почти моления, при котором бы не молились о Царе. Дня, ночи, часа церковного не проходит у нас без того, чтобы мы не молились о Царе. У нас младенец, только что родившийся, и тот слышит уже молитву Церкви о Царе. Таким образом, русские, можно сказать, родятся с любовью к Царю, любовь эта у нас чувство, как бы врожденное нам. И не переродятся в России Минины и Пожарские, доколе сыны ее пребудут сынами Церкви Православной. Так, она, не кто другой, она, Божественная, благодатная, она учит так любить Царя, как мы его любим.
Теперь дерзну со словом моим обратиться к тебе, благоверный Государь!
О, люби Церковь Православную. Мы видим, что ты ее любишь, видим и не нарадуемся. В другое время тебе кричим мы от радости, а видя тебя, молящегося в церкви, мы от радости плачем. Да, Церковь Православная достойна любви. Любя ее, будешь в любви у Бога и человеков. Если в ком из нас есть что доброго и святого, всему этому Церковь его научила — доброму и святому она только и учит нас всех.
Христе Иисусе, Сыне Божий! Возглаголи благая о Церкви Твоей в сердце первородного сына возлюбленного нашего монарха!’
12 апреля 1865 года Наследник Цесаревич Николай Александрович скончался в Ницце на 22-м году от роду, и Путятин перед панихидой по новопреставленному произнес слово, дополняющее только что приведенное поучение.
Вспоминая пребывание безвременно скончавшегося страдальца в Рыбинске, Путятин говорил: ‘Что нас в нем особенно радовало, утешало? Что нас заставляло всего доброго и хорошего надеяться и ожидать от него? Конечно, все, потому что он был весь радость, весь надежда, но особенно радовало и утешало в нем то, что он был истинный сын Церкви Православной. Помните, как он был здесь, в этом храме, помните, с каким вниманием стоял он, с каким благоговением молился, с каким смирением преклонял свои царственные колена пред иконами святыми? Да, мы это видели и, видя это, еще более уверялись, что он истинный сын Церкви Православной. Это тогда нас особенно радовало в нем, это же и теперь должно утешать нас. Истинный сын Церкви Православной — несомненно, наследник Царствия Небесного’.

LI

Об отсутствии вероисповедного определения в титуле Императорского Величества

В титуле Императорского Величества не упоминается его вероисповедание. Жаль. Император Всероссийский в представлении народном есть Царь Православный. Так именуется он и в народном гимне. Благочестивейшим, то есть искренно верующим и православным, именуется он и в церковных ектениях. Зачем же опускать обозначение вероисповедного отличия Императора Всероссийского от других монархов в императорском титуле?
Французские короли титуловались trs chrtiens, испанские короли доныне имеют титул католического величества, король Великобританский и Ирландский носит титул ‘защитника веры’, австро-венгерский монарх титулуется апостолическим королем Венгрии. Почему же русскому императору не титуловаться православным?
В данном случае может быть сделано только одно возражение. Царские манифесты читаются не только в православных храмах, перед русскими людьми, но и среди инородцев. Нужно ли им напоминать, что они живут под властью монарха не той веры, какую они исповедуют?
Но разве они этого не знают?
Политические соображения ничего не говорят и не могут говорить против восполнения титула Императорского Величества вероисповедным эпитетом.

LII

Сущность русского самодержавия

Автор ‘Горя от ума’, А. С. Грибоедов, 30 июля 1827 года в лагере при селении Карабабы, в беседе с Шахзади (наследником персидского престола), Аббас-Мирзою, так объяснял природу русского самодержавия сравнительно с властью шахов: ‘У нас одна господствующая воля самого Государя Императора, от которой никто уклониться не может, в какую бы власть облечен ни был, условия будущего мира начертаны по воле Государя и проч.’. ‘Это завлекло меня, — писал Грибоедов в своем донесении Паскевичу, — в сравнение с Персией, где единовластие в государстве нарушается по прихоти частных владетелей и разномыслием людей, имеющих голос в совете шахском, даже исступлением пустынника, который из Кербелая является с возмутительными проповедями и вовлекает государство в войну бедственную’ (Полное собрание сочинений А. С. Грибоедова под редакцией Шляпкина. Т. I. 240).
Очень метко высказал ту же мысль наш канцлер А. М. Горчаков в 1870 году знаменитому историку и политическому деятелю старцу Тьеру, прибывшему после седанского погрома в Петербург искать заступничества Императора Александра II за Францию.
Советуя чрезвычайному уполномоченному правительства народной обороны не обольщать себя несбыточными надеждами, князь Горчаков сказал ему:
— Вы найдете здесь живые симпатии к Франции… Вам будут выражать эти симпатии, но не заблуждайтесь на этот счет. В России один Владыка — Император, он один правит, а Император хочет мира (Татищев С. С. Император Александр II. Т. II, 70).

LIII

Царский хлеб

В харьковском детском приюте до перестройки его в трехэтажное здание столовая помещалась в нижнем этаже. Через ее большие, невысоко расположенные над землей окна прохожим ясно видно было, как воспитанницы обедали и ужинали.
Однажды вечером, в час ужина, мимо окон проходило двое мастеровых. Один из них сказал другому:
— У Царя для всех хлеб есть.
Детский приют существует на пожертвования частных лиц, хотя и состоит в Ведомстве учреждений Императрицы Марии (Марии Феодоровны, супруги Императора Павла I).
С народной точки зрения, питомцы и питомицы благотворительных учреждений едят царский хлеб.

LIV

Долой Царя!

Эпизод, недавно произошедший в одной из великорусских губерний во время рабочих беспорядков.
Мужик взобрался на дерево, чтобы лучше видеть оттуда сумятицу. Молодой агитатор вздумал воспользоваться его ‘высоким положением’ в своих целях.
— Кричи: бей полицию!
Мужик с удовольствием и несколько раз прокричал подсказанные ему слова.
Агитатор, поощренный услужливостью своего мнимого единомышленника, потребовал от него и дальнейших услуг.
— Кричи: долой самодержавие!
Крестьянин, не давая себе отчета, что значит самодержавие, повиновался и, перевирая слово ‘самодержавие’, исполнил желание своего вдохновителя.
Тот пришел в совершенный восторг, окончательно убедился, что приобрел союзника, вполне разделявшего его анархистские влечения. Поэтому он счел возможным выразиться яснее.
— Кричи: долой Царя!
Тут картина сразу изменилась. Мужик, сообразив, с кем он имеет дело и в чью дудку его заставляют свистеть, быстро слез с дерева, схватил за шею легковерного юношу, смял под себя и, наделяя его тумаками, стал приговаривать: ‘Вот тебе долой Царя! вот тебе долой Царя! вот тебе долой Царя!’

LV

Велыкий Князь поихав

В одном из южнорусских университетских городов во время студенческих беспорядков 1901 года молодежь собралась на железнодорожный вокзал с целью устроить демонстративные и торжественные проводы высылаемым из города обструкционистам. В зале 3-го класса в то время было много богомольцев, собравшихся в город в ожидании крестного хода по случаю переноса чудотворной иконы Божией Матери из загородного монастыря в городской.
Когда поезд с обструкционистами тронулся, их товарищи закричали ‘ура!’ и стали махать шапками. И что же? Богомольцы тоже сняли шапки и, бросившись за уезжавшими вагонами, стали тоже кричать ‘ура!’.
Манифестанты были приятно удивлены и польщены таким красноречивым выражением народного сочувствия. Но между ними нашлись и скептики.
— Чего вы кричите ‘ура’?
— Та це ж Велыкий Князь поихав! — простодушно отвечали богомольцы.
Извольте при таких условиях производить антимонархические демонстрации!

LVI

Русский монархизм в произведениях Тургенева

Можно ли искать каких-нибудь указаний на русский монархизм как русский политический инстинкт у Тургенева? Определенных политических убеждений у знаменитого романиста, как известно, не было, но самодержавию, во всяком случае, он не сочувствовал. Он не касался его в своих сочинениях прямо, но по намекам, разбросанным в них, нужно думать, что Тургенев плохо понимал и невысоко ценил основные начала русского царизма.
Уяснить себе его точку зрения на политические и социальные вопросы положительно невозможно.
Из ‘Призраков’ видно, что Древний Рим и Юлий Цезарь отталкивали его от себя и возбуждали невыразимый ужас, как нечто в высшей степени грубое и грозное.
Ужас и отвращение возбуждал в Тургеневе и бунт Стеньки Разина, столь любезный нашим анархистам.
‘Человек в серых очках’ показывает, как относился Тургенев к декабрьскому перевороту во Франции 1851 года.
Известно изречение Тургенева: ‘Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права или принципов французской революции 1789 года’.
Только искусство и красота привязывали Тургенева к жизни, история человечества представлялась ему толкучим рынком (‘Призраки’) — торжищем, где продавец и покупатель равно обманывают друг друга, где все так шумно, громко — и все так бедно и дрянно (‘Довольно’).
Политическая и социальная история народов не привлекала Тургенева. Его мало интересовала политика, он не возлагал никаких надежд на более светлое будущее человечества. По его мнению, как оно выражено в XIV главе ‘Довольно’, в истории во все времена и доныне следует видеть ‘те же самые грубые приманки, на которые так же легко попадается многоголовый зверь — людская толпа, — те же ухватки власти, те же привычки рабства, ту же естественность неправды — словом, то же хлопотливое беганье белки в том же старом, неподновленном колесе, то же легковерие и ту же жестокость, ту же потребность золота, грязи, те же пошлые удовольствия, те же безсмысленные страдания’. Затем, после этого перечня, следует сопоставление ‘Ричарда III’ Шекспира с более современным типом тирана, под которым, очевидно, нужно разуметь Наполеона III.
Пессимизм Тургенева возбуждал в современном ему обществе недоумение и создал знаменитому романисту то нравственное одиночество, которым он так тяготился. Тургенев жаждал рукоплесканий и популярности, особенно среди молодежи, а ‘Отцы и дети’, ‘Дым’, ‘Пунин и Бабурин’ и ‘Новь’ возбуждали только шумные споры и самые противоположные нарекания.
Тургенев выставлял себя постепенцем и либералом конституционно-монархической закваски {См. Ответ ‘иногороднему обывателю’, некролог Н. И. Тургенева и ‘Застольное слово’ 1879 г.}. Но в чем выразились его симпатии к конституционной монархии? Разве только в осуждении резких выходок Добролюбова против Кавура и в убеждении, что нам, русским, не подобает иронизировать над такими конституционными министрами, как Кавур, ибо мы еще не доросли даже до конституции.
Тургенев ничего не сделал для русского политического самосознания и для русской политической мысли. Он не отличался ни гражданским мужеством, ни политической дальновидностью, ни верным пониманием отечественной старины, но он был истинным художником и не мог не касаться того, чем стоит и держится Россия — самодержавия. Он упоминал о нем редко, мимоходом, тоном завзятого западника и отщепенца, но тем не менее и у него можно найти несколько мест, весьма ценных для изучения русского монархизма как чувства и настроения. Укажем на некоторые из этих мест в виде примеров.
Говоря в ‘Литературных воспоминаниях’ о пожаре на море, происшедшем в мае 1838 года на пароходе ‘Николай I’, на котором Тургенев впервые поехал за границу, он мастерски передает впечатление, произведенное на пассажиров вестью о пожаре. ‘Совершенно справедливо, что ничто не равняется трагизму пожара на море или крушения, кроме их комизма’. Перечисляя все подмеченные проявления трагического и комического, Тургенев рассказывает, между прочим, о таком эпизоде: ‘Какой-то генерал с угрюмо растерянным взором не переставал кричать: ‘Нужно послать курьера к Государю! К нему послали курьера, когда был бунт военных поселений, где я был, и это спасло хоть некоторых из нас!’ Генерал, конечно, заговаривался и под влиянием ужаса, как казалось, пред неминуемой и страшной смертью, был близок к умопомешательству, но характерно, что даже при таких обстоятельствах проявилась его непоколебимая вера в могущество Императора Николая I! Как типично, что он даже в открытом море хотел спасти себя и других посылкою курьера к Государю! Слова генерала, конечно, были похожи на бред, но в них отражалось обычное политическое настроение старика.
Таким же ироническим тоном, как о генерале, говорит Тургенев в ‘Старых портретах’ и об отставном гвардии сержанте и довольно богатом помещике Алексее Сергеиче, одном из своих привлекательнейших героев. Алексей Сергеич, конечно, юмористический тип, но какой честностью, какой добротой и каким теплом веет от этого обломка ‘времен очаковских и покоренья Крыма’! Тургенев рассказывает о нем с улыбкой, несколько высокомерной, но с явным сочувствием. Да и нельзя не любить милого Алексея Сергеича.
Одной из его особенностей было благоговейное отношение к Екатерине Великой.
В усадьбе дяди Евгения Онегина висели
Царей портреты на стенах, —
а в доме Алексея Сергеича ‘в гостиной на почетном месте висел портрет Императрицы Екатерины II во весь рост, копия с известного портрета Лампи, предмет особого поклонения, можно сказать, обожания хозяина’. ‘Об Императрице Екатерине он говорил не иначе как с восторгом и возвышенным, несколько книжным слогом: ‘Полубог был, не человек! Ты, сударик, посмотри только на улыбку сию, — прибавлял он, почтительно указывая на лампиевский портрет, — и сам согласишься: полубог! Я в жизни своей столь счастлив был, что удостоился улицезреть сию улыбку, и вовек она не изгладится из сердца моего!’ О своей встрече с Екатериною Великою Алексей Сергеич вспоминал как о самом крупном событии своей жизни, как о волшебном сне. ‘Стоял он однажды во внутреннем карауле, во дворце — а было ему лет шестнадцать. И вот, проходит императрица мимо его — он отдает честь… ‘А она, — с умилением восклицал Алексей Сергеич, — улыбнувшись на юность мою и на усердие мое, изволила дать мне ручку свою поцеловать, и по щеке потрепать, и расспросить: кто я? откуда? какой фамилии? а потом… — тут голос старика обыкновенно прерывался, — потом приказала моей матушке от своего имени поклониться и поблагодарить ее за то, что так хорошо воспитывает детей своих. И был ли я при сем на небе или на земле — и как и куда она изволила удалиться, в горния ли воспарила, в другие ли покои последовала… по сие время не знаю!’
Очень хорош в бытовом отношении и рассказ Тургенева о князе Л., проживавшем у Алексея Сергеича. Хорош и анекдот Алексея Сергеича о Екатерине II и лейб-медике Роджерсоне.
Как и следовало ожидать, он не позволял себе ни малейшего намека на слабости великой Царицы.
‘— Ну а Потемкин? — спросил я однажды.
Алексей Сергеич принял важный вид.
— Потемкин, Григорий Александрович, был муж государственный, богослов, екатерининский воспитанник, чадо ее, так надо сказать… Но довольно о сем, сударик!’
Дальше второй половины XVIII века Тургенев в русскую старину не углублялся, но в рассказе ‘Отчаянный’ он влагает в уста П. следующее замечание по поводу Полтева-отца: ‘Сердца он был доброго, обращения приветливого, не без некоторой величавости: я всегда себе таким воображал царя Михаила Феодоровича’.

LVII

Монархи и музыка

Для того чтобы показать наглядно значение монархических начал для развития образованности вообще и изящных искусств в частности, посмотрим, что они сделали хотя бы для музыки. При этом мы будем руководствоваться ‘Очерками истории музыки’ Размадзе.
Начинаем с Китая. По уверениям китайских историков, исследование двенадцати полутонов октавы и их взаимное математическое отношение было произведено ученым Ланг Луном за 2700 лет до Р. X. по повелению любителя и покровителя музыки, императора Хоанг-ти. О процветании ее очень заботился также император Чун (за 2300 лет до Р. X.), император Канк-ги велел составить что-то вроде подробной теории музыки и объявил написанную книгу священной. Он провозгласил: ‘Музыка имеет божественную силу успокаивать сердце, поэтому она любезна всякому мудрецу. Я буду управлять народом, успокаивая себя музыкой’. Китайские императоры, поддерживая в народе любовь и уважение к музыке, сами учились играть и в некоторые праздничные дни не только слушали пение гимнов и оркестры, но и сами показывали свое искусство приближенным.
Индийские цари поражали греков любовью к музыке. ‘Когда царь охотится, его гарем поет песни, когда царь возвращается с охоты, опять раздаются песнопения’.
Об отношении к музыке египетских фараонов и о покровительстве, которое оказывалось ими музыкантам, можно судить по некоторым надписям на гробницах. Вот образчики этих надписей: 1) ‘Верховный певец, услаждавший душу и сердце своего повелителя дивным пением’, 2) ‘Певец повелителя мира’, 3) ‘Великий певец фараона’.
По своему значению лучшие певцы ставились при дворе фараонов наравне с пророками.
Какую роль играли музыканты при царях Ассирии, можно судить по украшениям дворца Сеннахирима:
‘В одном месте изображен сам повелитель, возвращающийся из похода против фригийцев, за ним ведут толпы пленников, перед ними идут музыканты, играющие на арфах некрупного калибра. На другом барельефе изображен какой-то завоеванный город (очевидно, из южных, судя по пальмам, окружающим его стены), по направлению к городу тянется процессия, впереди которой идет царь, а за ним толпа мужчин с барабанами, поющие женщины хлопают в ладоши, отбивая ритм своего пения. Далее — еще сохранившееся изображение: опять царь, возвращающийся из похода, опять поющие женщины, мальчики, хлопающие в ладоши, и музыканты, играющие на арфах и флейтах’.
В Вавилонии цари так же покровительствовали музыке, как и в Ассирии. Когда Навуходоносор поставил в храме Ваала новый золотой идол, то по его повелению глашатай провозгласил: ‘Народ! Как только услышишь глас трубный, звуки флейт, псалтирей, симфоней и самбук, упади на колени и славь бога, которого воздвиг царь’.
Персидские цари, подобно ассирийским и вавилонским, были окружены придворным штатом рабов-музыкантов, рабов-певцов и множеством женщин, умевших петь и играть на разных инструментах. Когда Пармений взял в плен свиту Дария Гистаспа, он отправил Александру Македонскому подробный отчет о ней. Из этого отчета оказывалось, что в гареме последнего персидского царя насчитывалось 329 певиц и инструменталисток.
При дворах царей древнего Израиля музыка была в большом почете. Национальная музыка у евреев ведет начало с Давида, не только великого царя, но и великого поэта и прирожденного музыканта. Его музыкальные способности обнаружились еще в то время, когда он был пастухом. Он был призван ко двору Саула за искусство пения и игры на арфе. Став царем, Давид сделал музыку необходимой принадлежностью всех национальных и общественных празднеств и ввел ее при богослужении. По части покровительства музыке Давид шел по стопам отца и способствовал распространению музыкальности в народе. При Соломоне и после него еврейская музыка раздавалась не только в храме и на народных собраниях, но и в частных домах. ‘Как рубин в золоте, — сказано у Иисуса, сына Сирахова, — блестит музыка за трапезою, как смарагд в серебре, хороша она за чарою вина’.
Очевидно, что старания Давида и Соломона привить своим подданным любовь к музыке увенчались полным успехом.
Ограничимся этими указаниями.
Если даже так называемый деспотизм Древнего Востока не только не имел мертвящего влияния на развитие музыки, а содействовал ее процветанию при дворах властелина и даже распространению в народе, то уж само собой разумеется, что монархизм позднейших времен не мог не оказывать покровительства искусству, выражающему такие оттенки чувства и настроения, которые не могут быть выражены словами.
Наши справки нетрудно довести до позднейших времен. Вывод получится тот же самый. Все монархи были, говоря вообще, меценатами. В данном случае средневековые папы и король баварский Людвиг имели много общего. Папы сочувствовали развитию церковной музыки и много сделали для него, а король Людвиг поддерживал Вагнера и дал ему возможность осуществить его широкие начинания в деле наглядного и обаятельного для публики истолкования нового стиля музыкальной драмы.
Даже египетский хедив Измаил приобрел право на сохранение своего имени в истории музыки. Он заказал покойному Верди написать оперу на сюжет из древнеегипетской истории к открытию Суэцкого канала и не щадил средств для образцовой постановки ее. В результате явилась ‘Аида’, одно из лучших произведений знаменитого итальянского композитора, единственная опера, пытающаяся осветить душу, кастовое устройство и быт древних египтян, воссоздать их религиозный пафос, их национальные мелодии и их религиозные танцы и оттенить особенности Древнего Египта путем сопоставления его с нравами и воззрениями эфиопского царя. Параллельная обрисовка двух различных культур в ‘Аиде’ напоминает тот же прием в ‘Жизни за Царя’ и ‘Руслане и Людмиле’ Глинки. В ‘Аиде’ хорошо и верно изображен, между прочим, и дух египетского деспотизма в лице фараона, не столько повелевающего страной, как утверждающего народные желания. Он безропотно подчиняется приговору жрецов, когда те обрекают на казнь Радамеса, любимого его дочерью. ‘Аида’ имеет немаловажное значение как талантливая иллюстрация древнеегипетского государственного строя.
Просим смотреть на замечания об ‘Аиде’ как на сделанные мимоходом ввиду того, что происхождение ‘Аиды’ подтверждает защищаемый нами тезис, а ее содержание и музыка имеют прямое отношение к изучению монархических начал.

LVIII

L’tat c’est moi {‘Государство — это я’. (Примеч. — Сост.).}

В каком учебнике истории, в каких очерках ‘старого порядка’ во Франции Людовик XIV не поносится и не вышучивается за изречение: ‘L’tat c’est moi’? Это изречение обыкновенно толкуется в самом пошлом смысле, в самом нелепом значении. Говорят, что Людовик XIV ни во что не ставил Францию и французский народ и признавал политический вес только за своей особой. Бесчисленные обличители Людовика XIV на все лады повторяют злобную фразу Сен-Симона: ‘Со времен Людовика XIV не было более речи о благе государства, об интересе государства, о чести государства: речь шла о благе короля, об интересе короля, о чести короля’. Выходит, таким образом, что король заслонил собою государство. Само собою разумеется, что ничего подобного не было в действительности. Людовик XIV во многом ошибался, но он много сделал добра для Франции, был воодушевлен чувством патриотизма и самыми благими намерениями и имел самое возвышенное представление о значении и обязанностях монархов вообще и своих в частности. Убедиться в том можно из его завещания, написанного для дофина. Людовик XIV понимал королевскую власть с христианской точки зрения. Он видел в ней дар Божий и вменял монархам в нравственную обязанность подчинение воле Божией. ‘Прежде всего, мой сын, — говорит Людовик XIV, — ты должен знать, что мы обязаны безграничным благоговением пред Тем, Который заставляет столько тысяч людей благоговеть пред нами. Покоряясь Ему, мы даем лучший пример народу, как он должен покоряться нам, и мы грешим столько же против благоразумия, сколько против справедливости, если не отдаем достодолжного уважения Тому, Кого мы наместники. Вручив нам скипетр, Он нам передал все, что есть великолепного на земле, вручая Ему наши сердца, мы отдаем Ему то, что Ему всего приятнее’.
Людовик XIV, конечно, ошибался, считая монархов наместниками Бога на земле. Царь — Божий пристав, говорит русская народная пословица. В этой пословице проглядывает верное понимание отличия светской власти от духовной, чего нельзя сказать о только что приведенном отрывке из завещания Людовика XIV
Как бы там ни было, знаменитый французский король был далек от исповедания того политического абсурда, которое ему приписывается. Его мнимое изречение служит сжатым выражением монархических начал, из них же сам собою вытекает вывод, что не народ существует для государя, а, наоборот, — государь для народа и что он должен считать интересы, честь и благо государства своими интересами, своей честью и своим благом.
Затемнять совершенно ясный смысл разбираемого афоризма можно только под влиянием антимонархических предубеждений, которые зачастую сквозят не только у легкомысленных писателей, но и у некоторых из таких серьезных ученых, как, например, Блюнчли.
Каждый неограниченный монарх вправе сказать: ‘L’tat c’est moi’. Слова, приписываемые Людовику XIV, могут найти сочувственный отклик в любой монархии и у любого монархического писателя. Раскройте 51-ую страницу ‘Системы русского государственного права’ профессора А. В. Романовича-Славатинского, и вы найдете такое определение Царя:
‘По представлениям великорусского народа, царь — воплощение государства. По народным понятиям, русский царь — не начальник войска, не избранник народа, не глава государства или представитель административной власти, даже не сентиментальный Landesvater или bon p&egrave,re du peuple, царь есть само государство — идеальное, благотворное, но вместе и грозное его выражение. Царь — воплощение Святой Руси’.
То же самое говорил и покойный И. С. Аксаков. А. В. Романович-Славатинский только повторил его слова.
Каким, если можно так выразиться, общемонархическим характером запечатлено изречение ‘L’tat c’est moi’, видно из того, что Блюнчли нашел его в несколько измененной форме и в ‘Левиафане’ Гоббса.
Горе было бы государям, которые не разделяли бы взглядов Людовика XIV, то есть не отождествляли бы интересов государства со своими интересами.
А затем нельзя не напомнить, что афоризм, приписываемый Людовику XIV, никогда им не высказывался. Нельзя, по крайней мере, доказать, что он был высказан Королем-Солнцем. Даже такой рьяный обвинитель Людовика XIV, как П. Н. Ардашев, был вынужден назвать это изречение легендарным (‘Абсолютная монархия на Западе’, 173).

LIX

Король-солнце

Roi-Soleil. Так называли Людовика XIV его современники. В легких исторических очерках теперешнего времени антимонархические писатели часто придают совершенно произвольное толкование, намекая, что оно было порождено желанием льстецов придать Людовику XIV неподобавшее значение светила, озарявшего весь мир.
Ничего подобного не было. Людовик XIV был прозван Королем-солнцем за свою точность и аккуратность в распределении дня, занятий и развлечений. На дворцовых выходах, на смотрах, на аудиенциях, на балах, в придворном театре — словом, всегда и везде Людовик XIV бывал минута в минуту в назначенное время. Поэтому-то он и напоминал солнце, которое не опаздывает ни восходить, ни заходить. При Людовике XIV сложился афоризм: ‘Аккуратность есть вежливость королей’. Людовик XIV никогда и никого не заставлял ждать себя. Всякому, имевшему доступ к нему, заранее было в точности известно, когда он будет принят. Как бы ни был занят или утомлен Людовик XIV, он никогда не отступал от заранее составленного расписания своего дня.

LX

Plus royaliste que le roi mme {Более монархист, чем сам король. (Примеч. — Сост.)}

Может ли монархист быть иногда монархичнее самого монарха?
В том случае, когда монарх утрачивает веру в монархические начала и сознание своих прав и обязанностей, на честном монархисте лежит святой долг быть plus royaliste que le roi mme.
Благородный, прямой Кент доказал на деле свою нелицемерную преданность королю Лиру, но когда Лир в минуту вспышки и самоослепления отрекается от власти в пользу недостойных дочерей и отталкивает от себя Корделию, Кент не обинуясь указывает своему повелителю на его ошибку и не раскаивается в своем поступке, хотя и навлекает на себя неукротимый гнев не привыкшего к противоречиям Лира. Первая сцена первого акта ‘Короля Лира’ всегда будет читаться и перечитываться монархистами как чудное воспроизведение в лице Кента истинно монархических чувств.
Кент
Великий Лир,
Тебя всегда любил я, как отца,
Чтил как царя, как властелина слушал,
В молитвах имя Лира поминая…
Лир
Натянут лук — не стой перед стрелою!
&nbsp, Кент
Спускай же тетиву: пускай стрела
Пробьет мне сердце. Кент льстецом не будет,
Когда король безумствует. Старик,
Ты думаешь, что раб смолчит
Там, где подлец гнет шею? Если Лир
Себя унизил — Кент молчать не станет!
Опомнись: отмени свое решенье!
Одумайся: скорей останови
В себе порывы злобы безобразной!
Я головой ручаюсь, дочь меньшая
Не меньше старших предана тебе.
Верь, не без сердца тот, чья речь тиха,
Без слов пустых.
&nbsp, Лир
Молчи, коль жизнь ты ценишь!
&nbsp, Кент
Я жизнь всегда готов нести на бой
С твоим врагом — и если этот враг
Ты сам…
&nbsp, Лир
Вон! с глаз моих долой!
&nbsp, Кент
Протри глаза, взгляни ты ясным взглядом
Вокруг себя.
Лир
&nbsp, Клянусь я Аполлоном!
Кент
И я клянусь им в том, что ты напрасно
Клянешься, государь.
Лир (хватаясь за меч)
О, раб! изменник!
&nbsp, Кент
Что ж, убей меня,
Убей врача и мерзкий свой недуг
Считай здоровьем. Отмени решенье —
Опомнися! Пока дышать могу я,
Все стану я твердить: ты сделал худо!
В недоговоренной фразе Кента:
Я жизнь всегда готов нести на бой
С твоим врагом, — и если этот враг
Ты сам… —
заключается его политическое profession de foi. Он был убежден, что молчание преступно, когда король подрывает своими действиями обаяние королевской власти. Противореча Лиру с опасностью лишиться его благоволения, Кент был монархистом более, чем когда-либо.
Когда Александр I увлекался антимонархическими доктринами, монархист Карамзин написал записку ‘О древней и новой России’, в которой выяснил значение самодержавия для России и предостерегал государя от попыток свернуть Россию на чуждый и гибельный для России путь.
Против конституционных увлечений Александра I восставал и дерптский профессор, известный физик Паррот.
Когда Александр II в конце своего царствования соглашался сделать уступки нашим конституционалистам, Катков энергично восставал против таких уступок и напоминал, что всякое отступление от духа самодержавия создало бы нашей родине неисчислимые затруднения.
Истории известны случаи, когда подданные бывали гораздо монархичнее монархов.
Когда царь Василий Шуйский стал целовать крест в исполнение своих обещаний, бояре, не принимавшие участия в заговоре, последствием которого было возведение на трон Шуйского, тут же выразили протест такому небывалому в Россию нововведению.
Когда в 1730 году Верховный тайный совет, руководимый князем Д. М. Голицыным и князем В. Л. Долгоруковым, навязал Анне Иоанновне свои ‘пункты’, упразднявшие в России самодержавие и отдававшие ее во власть олигархии, люди, преданные Престолу и Отечеству, поступили как истинные патриоты, раскрыли глаза обманутой Анне Иоанновне и убедили ее восстановить самодержавие.
Бывают времена, когда plus royalistes que le roi mme оказываются даже такие советники монархов, которых уже никак нельзя заподозрить в монархических и династических привязанностях. В виде примера можно привести первые годы царствования Императора Александра I. Когда он выражал сомнение в возможности принести пользу России и желание отречься от Престола, князь Чарторыйский возражал ему, пораженный суждениями Императора, в котором он видел прежде всего лишь орудие для достижения своих целей, направленных к политическому возрождению Польши.

LXI

Мой климат

Много клевет и лживых россказней было распущено об Императоре Николае I с легкой руки Герцена, особенно после Крымской кампании и заключения Парижского мира. Но чем дальше отодвигается от нас эпоха Николая Павловича, чем спокойнее мы можем говорить о ней, тем яснее становится, что Император Николай I был замечательным и благородным историческим деятелем, одним из самых даровитых и крупных монархов России, которого с полным основанием можно называть Незабвенным и Великим. Современники называли его Наполеоном мира и были правы, ибо в течение многих лет мир Европы покоился на его политической твердости и несокрушимой честности. И как Государь, и как человек Император Николай I был рыцарем без страха и упрека. Его дальновидность и ум, его неустанная деятельность, его возвышенный характер, его верность убеждениям и долгу, его идеализм, его семейные добродетели, его любовь к просвещению и тонкий артистический вкус, его мужество, не раз возвышавшееся до героизма, его уважение к человеческому достоинству, его религиозность и отвращение ко всяким сделкам с совестью — все это не может не действовать обаятельно на потомство. Когда жизнь и деяния Императора Николая I будут раскрыты во всех подробностях и освещены как следует талантливым и безпристрастным историком, его нравственный облик поразит всех своим величием. Те из современников, которые имели возможность близко наблюдать Императора Николая I, не могли не чтить его и не восхищаться им, что чувствуется, между прочим, и в ‘Записках’ А. О. Смирновой.
Императора Николая I, предрешившего вопрос об освобождении крестьян и называвшего крепостное право своим врагом, обвиняют обыкновенно за его так называемую систему. При этом, однако, забывается, что Император Николай I не мог не считаться с существованием крепостного права, не мог не принимать мер против ограждения России от революционной заразы. Императора Николая I обвиняют еще и в том, будто он искусственно вызвал своей прямолинейностью Крымскую кампанию. По мнению обвинителей, Николаю Павловичу стоило только назвать Наполеона III братом — и Крымской кампании не было бы. Какое близорукое суждение! Война 1853—1856 годов была неминуемым следствием войн Наполеона I и того положения, которым пользовалась Россия в семье европейских народов около сорока лет сряду. Император Николай I, конечно, не был оппортунистом. Он честно и грозно держал знамя России, и в том была его историческая заслуга. Пора бы уже перестать ставить Императору Николаю I в вину осаду Севастополя. Севастопольские дни покрыли неувядаемой славой русское оружие, и Россия всегда будет вспоминать о них с чувством глубокого нравственного удовлетворения. Севастопольская эпопея дождется когда-нибудь достойного ее певца, который озарит ярким светом неувядаемую красоту русского мужества и патриотизма, подготовленную и выдвинутую так называемыми николаевскими временами, создавшими Нахимова и Корнилова.
Неудивительно, когда Николая I поносили такие люди, как Герцен. Герцен считал себя личным врагом Николая Павловича. Печально, что автору ‘Былого и дум’ иногда вторили и вторят такие писатели, которые, уж конечно, не желали быть его эхом. Взять хотя бы покойного А. Н. Апухтина. В его отрывке ‘Из неоконченной повести’ одно из действующих лиц говорит:
— До сих пор за самое полное выражение абсолютизма признавались слова Людовика XIV: ‘L’tat c’est moi!’ Император Николай I выразился, на мой взгляд, сильнее, он сказал однажды: ‘Мой климат’.
Само собой разумеется, что ничего подобного Император Николай Павлович никогда не говорил и не мог сказать. Он был так умен, он был таким верующим христианином, его вера была исполнена такой искренности и теплоты, он был таким до мозга своих костей русским Царем и русским человеком, что ему и в голову не могла прийти мысль приравнивать себя к Богу. Климат страны мог бы назвать своим не представитель того, что герой Апухтина называет крайним абсолютизмом, а самовозвеличения, которое немыслимо в христианском мире. О словах, приписываемых у Апухтина Императору Николаю I, нельзя даже сказать: ‘Si non vero ben trovato’. Русские Цари могут говорить: ‘мой народ’, ‘моя Россия’, ‘моя армия’, ‘мой флот’, но о своем климате они не могут говорить так же точно, как и о своем солнце и о своей луне.

LXII

Александр II Милосердный

Император Александр II почти официально получил название Царя-Освободителя. Народ местами называет его Милосердным (‘О влиянии В. Л. Пушкина на А. С. Пушкина’ проф. М. Г. Халанского. 47). Слово ‘Освободитель’ определяет историческое значение царствования Александра II, реформы 19 февраля и войны за Болгарию, а слово ‘Милосердный’ прекрасно определяет его душевные свойства, его внутренние побуждения. Оба эпитета могут быть соединены, так как Александр II действительно был Милосердным Царем-Освободителем.

LXIII

Птаха пшеслична

Как сбивчивы понятия народа о значении слова ‘Император’, видно из следующего эпизода, происшедшего несколько лет назад на Волыни, где крестьяне объясняются испорченным говором, представляющим ужасающую смесь русского языка, малороссийского наречия с польскими словами.
Разобрав какое-то уголовное дело, чуть ли не о воровстве, мировой судья стал писать приговор, не суливший подсудимому ничего хорошего. Тот стал умасливать судью, взывать к его сострадательности, причем старался титуловать его как можно почтительнее и приятнее.
— Ваша канцелярия!
Судья продолжает писать.
— Ваше присутствие!
Судья молчит, не отрывая глаз от бумаги.
— Ваша светлость!
Тот же нуль внимания со стороны судьи.
— Ваше императорство! Птаха моя пшеслична, пустыть бо мене до дому!
‘Птаха пшеслична’ по-польски значит ‘прекрасная птичка’. Волынский простолюдин, несмотря на всю свою простоту, уж конечно, не решился бы дать мировому судье царский титул, но императорский титул, да еще в искаженной форме, он ему не усумнился дать.

LXIV

Идея ‘Медного Всадника’ Пушкина

Какая идея ‘Медного Всадника’?
Оставляя в стороне психологический смысл знаменитой поэмы и останавливаясь исключительно на ее нравственном и политическом смысле, можно так ответить на поставленный вопрос: Езерский, в минуту отчаяния, тоски и только что пережитой тяжкой утраты, обращается со словом грубой и злобной укоризны и угрозы к Петру Великому. В этом заключалась, если можно так выразиться, трагическая вина ‘бедного безумца’, и он сейчас же был наказан за нее ропотом совести, возмутившейся до галлюцинации тем, что русский забыл долг уважения к величайшему из носителей русского самодержавия.
…Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось…
И он по площади пустой
Бежит, и слышит за собой,
Как будто грома грохотанье,
Тяжело-звонкое скаканье,
По потрясенной мостовой —
И, озарен луною бледной,
Простерши руки в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне —
И во всю ночь, безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье: к сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку,
Картуз изношенный снимал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.
‘Медный Всадник’ не фантастическая ‘повесть’, а рассказ о том, что могло действительно случиться. В этой ‘повести’ нет ни одной черты, ни одной подробности, невозможных в русской жизни. Не надо только забывать, что мы имеем дело с героем, сошедшим с ума, и что его галлюцинация описана с яркостью и с живостью, которыми сопровождаются бредовые явления у психически расстроенных больных.
Из ‘Медного Всадника’ сами собою вытекают три истины:
1) Дела и цели великих исторических деятелей нельзя осуждать и обсуждать с точки зрения своего личного благополучия и своих личных несчастий.
2) Великие исторические деятели не должны нести нравственной ответственности за те бедствия, которые были непредвиденными последствиями их благодетельных и мудрых начинаний.
3) Русскому человек, доколе он не вытравит из своей души всего русского, нельзя отрешиться от унаследованного от предков и впитанного с молоком матери благоговейного отношения к русским монархам.

LXV

Тост Пушкина за здоровье Императора Александра I

Пушкина эпохи подневольного пребывания в Михайловском принято считать неприязненно или, по крайней мере, не сочувственно настроенным против Императора Александра I.
Пушкин действительно тяготился тогда своим положением и роптал на государя, но он чтил его, как и в лицейские годы, что и сказалось в стихотворении ’19 октября’ (1825), 21 строфа этого стихотворения — важный документ для суждения о монархизме Пушкина времен, предшествовавших воцарению Николая Павловича.
Полней, полней — и сердцем возгоря
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого ж?.. О други! угадайте…
Ура, наш Царь! — так выпьем за Царя!
Он человек: им властвует мгновенье,
Он раб молвы, сомнений и страстей.
Но так и быть, простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.

LXVI

О мнимом антагонизме власти церковной и власти государственной в православном мире

Не многим, вероятно, известно, что на Руси были некогда такие ревнители самодержавия, которые усматривали нечто антимонархическое в кое-каких принадлежностях епископского сана и в обрядах архиерейского служения.
Весною 1903 года ‘Московские ведомости’ (No 2 апреля), в дни пребывания Императорской Четы в нашей древней столице, вспоминая былые проявления неуместной, нерусской заботливости об увеличении государственной власти за счет церковной, привели несколько весьма ярких примеров этой заботливости:
‘Так, например, у нас близорукие ‘ревнители’ одно время преследовали епископские ‘орлецы’ и даже посохи. Довольно долго у нас не дозволяли епископам в присутствии государей на Божественной службе употреблять орлецы, потому что ‘нельзя-де епископу становиться ногами на орла, являющегося символом Императорской Власти’… Излишне объяснять, что символ нашей государственной власти — наш византийский двуглавый орел — ни по смыслу, ни по внешности не имеет ничего общего с изображением орла, одноглавого и летающего, на епископских ковриках, как символ обязанности епископа пребывать в стремлении к небу. Выходило, что в присутствии высшей власти этого стремления не должно быть!.. Еще неразумнее было отобрание у епископов их посохов в присутствии Государей, так как-де посох является будто бы ‘символом власти’! А между тем из всех принадлежностей епископского служения именно посох наиболее чужд всякой идеи светской власти. В одеянии епископов есть много ‘царственного’, ибо византийские императоры, не боявшиеся возвышать епископский сан, даровали им, для большей торжественности Божественных служб, много одеяний, в подражание царским. Есть у духовного чина принадлежности, которые могли бы возбудить ревность наших неразумных зилотов, как набедренник, ибо он обозначает — страшно сказать — меч… Уж чего ужаснее! Но они почему-то особенно обрушивались на посох, символ не власти, а пастырства. Это подобие пастушеских посохов имеет символический смысл учительства пастырского, которое не отнимается ни у одного христианина, на это учительство носитель Царского Венца, конечно, имеет особое, преимущественное право, ввиду важности и трудностей своего державного труда. И вот именно в присутствии государей у епископов отбирались посохи… Но что же это знаменовало бы, если бы язычествую-щие ревнители понимали смысл своего поступка? Ведь это выходило бы нечто вроде отлучения…
Но в настоящие радостные минуты, — замечает в заключение автор статьи, — не будем длить тягостных воспоминаний о прискорбных заблуждениях неосмысленного ученичества у неверующей Европы. Времена эти прошли, и если не все язвы, ими порожденные, уже излечены, то уже все они обличились в национальном русском сознании, которого средоточием всегда были и остаются самодержавные Венценосцы русские’.

LXVII

Политические воззрения Байрона

Байрон написал две трагедии, в которых бичует тиранию. Действие этих двух трагедий (‘Марино Фальеро’ и ‘Двое Фоскари’) происходит в Венецианской республике и наглядно показывает, что злейшая тирания может прикрываться республиканскими формами и что в иных республиках народ и самые доблестные сыны государства являются беззащитными жертвами ничтожных и своекорыстных олигархов, не знающих ни любви к родине, ни чувства долга. Марино Фальеро, дон Фоскари и его сын, Анджолина и Марианна — все эти лица привлекали к себе живейшие симпатии Байрона, и все они страдают и гибнут от венецианской знати. Байрона возмущало и безвластие венецианских дожей, и произвол венецианской аристократии, сделавшей из Совета Десяти и Совета Сорока послушное орудие своих целей. Предсмертный монолог Марино Фальеро, думавшего превратить Венецию в монархию и предрекавшего перед плахой своей родине гибель, доказывает, что Байрон объяснял падение Венеции, которую он называл самым необыкновенным государством новейшей истории, венецианской формой правления, ‘Сарданапал’ же доказывает, что монархизм Древнего Востока внушал Байрону чувство почтения и привлекал его к себе своим широким размахом, своей грандиозностью, своим нравственным закалом.
В ‘Сарданапале’ проявляется во всем блеске свободный ум Байрона. В этой трагедии нет и тени антимонархических и английских политических предрассудков. Такую трагедию, как ‘Сарданапал’ (мы говорим в данном случае о ее идее, а не о художественных достоинствах), мог бы написать и убежденный поклонник неограниченной монархии. Байрон не вдавался в споры и во все тонкости вопроса о достоинствах или недостатках тех или других форм правления, но, несмотря на свое племенное происхождение и на свой титул лорда, он умел отрешиться от предвзятой и общепринятой точки зрения на ассирийский царизм и рельефно выставить его достоинства, исторические заслуги и культурное значение. ‘Сарданапал’ поэтому заслуживает внимательного изучения не только как одно из лучших поэтических созданий Байрона, но и как замечательный памятник политической мысли первой четверти XIX века, как блестящая историческая гипотеза, представляющая весьма своеобразное освещение гигантов мифических времен и исторического сумрака.
Сарданапал выставляется обыкновенно изнеженным сластолюбцем, сущим порождением необузданного деспотизма и крайнего разврата — безвольным и ничтожным тираном, полагавшим цель жизни в безобразных оргиях и малодушно наложившим на себя руки в минуту опасности, чем-то вроде Роллы Альфреда де Виньи или азартного игрока, пускающего себе пулю в лоб после отчаянной ставки на рулетке Монте-Карло.
Не таков Сарданапал Байрона.
Сарданапал Байрона ненавидит насилие и гнет не меньше самого поэта. Он с отвращением говорит о кровопролитии, о войнах, о нападениях на соседние народы. Он гнушается политического коварства, нимало не пленяется славою, созидаемой страданиями и лишениями своих и чужих подданных. Он считает задачей власти сохранение мира и блага народа и с презрением отзывается о несправедливости и корыстолюбии сатрапов. Его жизнь порочна, но он не обратился в животное, он эпикуреец по наклонностям, но он вместе с тем и поэт, и философ, и герой. Его речи и сны обличают в нем художественную организацию. Они же доказывают, что его мысль неустанно работала над коренными вопросами бытия и этики и создала целую теорию человеческого счастья. Несмотря на свой гарем и на изнеженную жизнь, Сарданапал был и оставался достойным потомком Семирамиды, и это проявляется в его последние часы. Байрон, видимо, любовался своим Сарданапалом, и его Сарданапал внушает чувство преданности и беззаветной любви таким различным лицам, как благородная Зарина и ионянка Мирра, суровый и доблестный Солимен и честный Пания. Даже мятежный Арбак поддается на некоторое время обаянию, внушаемому Сарданапалом, и проникается к нему благоговением. Своим ‘Сарданапалом’ Байрон как бы хотел сказать: ‘Не относитесь к Древнему Востоку с высоты величия. Помните, что ассирияне были такие же люди, как и мы с вами, и между ними были великие дарования и великие характеры. Нужно всмотреться во мрак глубокой древности, и вы найдете в ней много предметов, достойных удивления и уважения. Люди всегда и везде были людьми. Откажитесь поэтому раз навсегда от шаблонного отождествления древневосточных монархов с деспотами, ни во что не ставившими своих подданных. И у ассириян были свои политические идеалы, тот же выдуманный и небывалый деспотизм, который навязывается всему Древнему Востоку, не мог иметь никаких идеалов, так как он составляет их решительное отрицание’.
Байрон хотел сказать своим ‘Сарданапалом’, что монархизм Древнего Востока имел свои индивидуальные черты и что не следует его принижать и забывать, что ассирийские цари имели, по сознанию народа, не только широкие права, но и высокие и трудные обязанности, исполнять которые было не так-то легко.
‘Сарданапал’ Байрона изобилует рассуждениями и изречениями, обличающими в поэте политического мыслителя, глубоко проникшего в психологию монархизма. Укажем, в виде примера, на слова Солимена о гибельном влиянии порочной жизни государей (I, 2), на слова Мирры о невозможности управлять государством, никому не внушая страха (I, 2), и т. д. Много прекрасных политических и нравственных истин высказывает и сам Сарданапал (хотя бы, например, в монологе, следующем за сценой с Зариной).
Байрон, несомненно, имел в виду серьезные политические и нравственные задачи, когда писал свою трагедию. Сарданапал говорит в предсмертном монологе, что его жизнь и смерть послужат уроком для царей, пресытившихся жизнью, и для народов, восстающих против своих государей. Сарданапал Байрона выражает перед смертью надежду, что костер, на котором он сжег себя, отвратит не одного властелина от изнеженной и чувственной жизни. С этой точки зрения смотрел поэт и на смысл жизни Сарданапала.
Эта идея выражается в тех сценах, в которых Солимен, Зарина и Мирра говорят о призвании и обязанностях Сарда-напала как о наследнике целого ряда ассирийских царей, ведущих происхождение от богов и от таких гигантов, как Нем-врод и Семирамида. Нельзя, конечно, настаивать, что Байрон угадал исторического Сарданапала. Нет, однако, сомнения, что он угадал весьма многое в характере этого загадочного властелина. Многое угадал Байрон и в тех легендах, которыми окружены мифические образы ‘великого ловца перед Господом’ и жены Нина. Рассказ Сарданапала в первой сцене четвертого акта о сне, в котором он видел Немврода и Семирамиду, исполненный мистического ужаса и грандиозного величия, дает более ясное представление об ассирийском монархизме, чем ученые фолианты. Байрон так же, как и Мирра, преклонялся перед делами, трудами и подвигами знаменитейших ассирийских царей и считал их героями, которые всегда и везде внушали бы восторг и поклонение.

LXVIII

Монархизм Крылова как взгляд и чувство

Были ли у И. А. Крылова определенные политические убеждения?
Несомненно, были. Крылов, как и все великие русские писатели, исповедовал монархический образ мыслей. Несмотря на то, а может быть, именно потому, в его произведениях можно найти целый ряд указаний на опасности, угрожающие монархии от ошибок государей. Не одно указание найдется у Крылова и для подданных. Вообще, политический элемент весьма заметен и в баснях Крылова, и в других произведениях его. Как политический мыслитель, Крылов отличался тем самым здравым смыслом, который лежит в основании всей его философии.
Крылов чуждался всякой идеализации.
В басне ‘Василек’ поэт уподоблял себя в глуши расцветшему и вдруг захиревшему простенькому цветочку, а Императрицу Марию Феодоровну — красному солнышку, оживляющему своей теплотой не только огромные дубы и кедры и роскошные душистые цветы, но и всю поднебесную. Жук советует васильку не возлагать никаких надежд на солнце и молча увядать, но солнце восходит и оживляет своим взором бедный василек. Окончание басни выражает точку зрения, с которой смотрел Крылов на меценатство царей и цариц.
О вы, кому в удел судьбою дан высокий сан!
Вы с солнца моего пример берите!
Смотрите:
Куда лишь луч его достанет, там оно,
Былинке ль, кедру ль благотворит равно,
И радость по себе, и счастье оставляет:
Зато и вид его горит во всех сердцах,
Как чистый луч в восточных хрусталях,
И все его благословляет.
Такова была монархия, перед которой преклонялся Крылов.
Остановимся еще на нескольких баснях его.
В басне ‘Конь и всадник’ Крылов высказал свой взгляд на французскую революцию 1789 года и вообще на свободу. Всадник снимает с вышколенного коня узду, и дело кончается тем, что конь не только сбрасывает с себя неосторожного ездока, но и сам погибает, разлетевшись со всех ног в овраг. Великолепная по живости картина бешеной скачки коня, почуявшего, что над ним нет управы, завершается раскаянием седока и политической сентенцией поэта:
Тут в горести седок,
‘Мой бедный конь! — сказал: — Я стал виною
Твоей беды!
Когда бы я не снял с тебя узды,
Управил бы, наверно, я тобою,
И ты бы ни меня не сшиб,
Ни смертью б сам столь жалкой не погиб!’

——

Как ни приманчива свобода,
Но для народа
Не меньше гибельна она,
Когда разумная ей мера не дана.
В этой басне Крылов является психологом власти и повиновения. Он думал, что монархи, отрекающиеся от своих прав, оказывают плохую услугу подданным и нравственно ответственны за гибельные последствия революций.
В басне ‘Кот и повар’ Крылов иронически отнесся к тем правителям, которые стесняются пользоваться в нужных случаях всей полнотой своих прав и стараются действовать силой убеждения там, где ею ничего нельзя сделать.
А я бы повару иному
Велел на стенке зарубить:
Чтоб там речей не тратить по-пустому,
Где нужно власть употребить.
Басня ‘Лягушки, просящие царя’ служит как бы дополнением басни ‘Конь и всадник’. Она показывает в образах, как происходит обыкновенно постепенный упадок монархических инстинктов и обаяния монархической власти. Та часть басни, где идет речь о том, как лягушки, относившиеся сначала со страхом и почтением к осиновому чурбану, мало-помалу осваиваются с ним и начинают третировать его запанибрата, принадлежит к лучшим образцам крыловского стиха и крыловской изобразительности и может быть поставлена наряду с картиной бешеной скачки коня, избавленного от узды. В чем же заключается идея басни ‘Лягушки, просящие царя’? В заключительных словах Юпитера, давшего лягушкам в цари сначала колоду, а затем журавля, беспощадно глотающего своих неугомонных подданных:
‘Не мне ль, безумные, — вещал им с неба глас, —
Покоя не было от вас?
Не вы ли о царе мне уши прошумели?
Вам дан был царь, так тот был слишком тих,
Вы взбунтовались в своей луже,
Другой вам дан, так этот очень лих.
Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!’
Басня ничего не теряет в своем значении оттого, что она есть переделка басни Лафонтена, составляющей, в свою очередь, переделку басни Эзопа. Кого бы ни разумел Крылов под чурбаном и журавлем — Людовика ли XVI, или Наполеона I, или кого-нибудь другого, — его басня помимо частного смысла имеет и общий смысл. В чем же он заключается? В том, что народ должен довольствоваться теми монархами, которых ему посылает Провидение. В басне ‘Лягушки, просящие царя’, во всяком случае, нет и тени отрицания монархических начал. Крылов хотел сказать только, что народы, не умеющие мириться с недостатками своих государей, рискуют попасть из огня в полымя.
В басне ‘Воспитание льва’ Крылов касается вопроса о подготовке наследников престола, делает ряд метких замечаний о непригодности крота и барса быть наставниками будущих царей. Печальные последствия от воспитания молодого льва орлом дают повод баснописцу осудить устами старого царя зверей ту систему, в силу которой у нас в XVIII веке считалось необходимым воспитывать наследников Престола на иноземный лад.
Тут ахнул царь и весь звериный свет!
Повесил головы совет,
А Лев-старик поздненько спохватился,
Что львенок пустякам учился
И не добро он говорит,
Что пользы нет тому большой знать птичий быт,
Кого зверьми поставила владеть природа,
И что важнейшая наука для царей —
Знать свойство своего народа
И выгоды земли своей.
Басня ‘Орел и кот’ устанавливает такое прави ло для правительственной деятельности монархов:
Не презирай совета ничьего,
Но прежде рассмотри его.
Орел, не вняв предостережениям кота, свил гнездо на подгнившем дубе и тем погубил орлицу и детей.
Тонким юмором проникнута басня ‘Кукушка и орел’, указывающая естественные пределы власти неограниченных монархов. Когда кукушка, возведенная орлом в соловьи, жалуется ему, что все смеются над ее пением, царь птиц объясняет ей, что он царь, а не Бог и не может избавить кукушку от ее беды:
Кукушку соловьем честить я мог заставить,
Но сделать соловьем кукушку я не мог.
Есть и другие басни, в которых сказался политический образ мыслей Крылова. Таковы, например, ‘Чиж и еж’, ‘Лев и комар’, ‘Лев’ и т. д. Обильный материал для изучения монархических взглядов Крылова дают, между прочим, все басни его, заключающие какие-либо политические намеки: ‘Лев состарившийся’, ‘Квартет’, ‘Парнас’, ‘Мирская сходка’ и т. д. ‘Мирская сходка’ любопытна как басня, выражающая взгляд Крылова на совещания с народом. Он понимал, что и мирскую сходку можно так подобрать, что волк окажется самым подходящим блюстителем овчарни:
Да что же овцы говорили?
На сходке ведь они, уж, верно, были? —
Вот то-то нет! Овец-то и забыли!
А их-то бы всего нужней спросить.

* * *

Крылов был монархист, но немногие антимонархисты выставляли так беспощадно слабые стороны монархического правления там, где оно находилось в руках недостойных государей, как знаменитый русский баснописец. Нигде то свойство его, которое Пушкин называл веселым лукавством ума, не проявлялось так ярко, как в шутотрагедии ‘Подщипа’, написанной в 1789 году. Об этой загадочной пьесе существует несколько мнений. Одни думают, что ‘Подщипа’ составляет сатиру на времена Павла Петровича, но В. Ф. Киневич совершенно основательно отвергает такую точку зрения. Нет положительно ничего общего между событиями 1796—1801 годов и содержанием шутотрагедии. Деятели времен Императора Павла Петровича нимало не напоминают героев и героинь ‘Подщипы’, да и нравы петербургского двора конца XVIII и начала XIX столетия нимало не похожи на грубый и простой быт дворца царя Вакулы. Трудно также согласиться, что Крылов хотел изобразить под видом Вакулы австрийского императора Франца I, в лице Подщипы — его дочь, Марию-Луизу, а в лице Слюняя — немецкого принца, которому была обещана ее рука прежде, чем Наполеону. Согласно такому толкованию, совет царя Вакулы — карикатура на знаменитый венский гоф-кригсрат, а Трумф — карикатура на Наполеона. ‘Но и это объяснение, — как замечает В. Ф. Киневич, — нельзя почесть достойным вероятия, потому что, как известно, события, на которые оно намекает, совершились позже сочинения пьесы, да и самая ее развязка не согласуется с ним. Не правильнее ли будет предположить, что Трумф (‘Подщипа’) есть просто пародия на классическую трагедию, господствовавшую на нашей сцене в эпоху его появления?’ Что Крылов, действительно, хотел подшутить в своей пьесе над ходульностью и напыщенностью царей, героев, героинь и наперсниц наших дубовых подражателей Корнелю и Расину, в том не может быть сомнения. Но не без основания же его шуто-трагедия считалась долго запретной вещью и могла появиться в России в печати лишь в 1871 году (‘Русская старина’, февраль). За границей, а именно в Берлине, шутотрагедия была напечатана раньше, в 1859 году, и, очевидно, в качестве пьесы, об издании которой тогда нельзя было и думать в России. Биограф и критик Крылова Лобанов называет ‘Подщипу’ шалостью, проказами таланта великого русского баснописца. Он восхищается характерами Вакулы, Подщипы и Слюняя как созданиями карикатурно-гениальными (‘Жизнь и сочинения И. А. Крылова’. СПб., 1847. С. 24—30). Нельзя, однако, отрицать, что антимонархисты могут с удовольствием ссылаться на многие места ‘Подщипы’. В шутотрагедии монархический принцип перенесен в грубую, вульгарную и сказочную страну каких-то полуидиотов и нравственных недоносков. Поэтому-то он и производит в царстве Вакулы такое странное и комичное впечатление. Крылов был далек от мысли отрицать монархические начала, но под влиянием ‘веселого лукавства ума’ он спросил себя: ‘А что выйдет, если изобразить по всем правилам псевдоклассической трагедии тот доисторический быт, который нашел свое отражение в русских сказках, и отнестись к нему с чисто народным юмором, не терпящим никаких ходуль?’ В результате получилась ‘Подщипа’. Царь Вакула говорит языком простодушного недалекого крестьянина, он играет в кубарь, а его гофмаршал сам покупает каплуна и сам относит его на кухню. Арисия {Арисия — дочь Тезея, одного из действующих лиц трагедии Расина.} шутотрагедии, перемешивая стиль французской классической сцены с вульгарной речью, восклицает:
О царский сан! ты мне противней горькой редьки!
Почто, увы! не дочь конюшенного я Федьки!
Совет царя Вакулы состоит из глухих, слепых, немых и от старости еле дышащих сановников. Собранные для решения вопроса о войне с Трумфом, они зевают, дремлют, а в заключение засыпают и храпят. В конце первого действия занавес опускается под их дружный храп. В это самое время царь Вакула играет за сценой в кубарь. Мудреный государственный вопрос решается по совету цыганки, которая гадает на мосту. О том, как Вакула управляет своим крошечным царством, можно судить хотя бы по следующему отрывку из его разговора с царевной Подщипой.
&nbsp,Подщипа
Какое же нас горе одолело?
Не хлеба ль недород?
Вакула
А мне, слышь, что за дело?
Я разве даром царь?
Слышь, лежа на печи,
Я и в голодный год есть буду калачи.
Лобанов был прав, называя шутотрагедию шалостью таланта, но в этой шалости скрывается и серьезная политическая мысль. Она показывает, что Крылов не хуже завзятых республиканцев понимал, что монархический принцип не всегда и не везде пригоден и что пересаженный в деревушку Вакулы, он мог проявляться только в карикатурных формах. Шутотрагедия показывает, что политическая мысль Крылова была чужда всякой односторонности. ‘Подщипа’ не карикатура на монархический принцип, а насмешка над его искажением и смешением с вотчинным началом. Крыловский Вакула не страдал бюрократическими увлечениями гоголевского Кашкарева, но царство Вакулы во многом смахивает на усадьбу и на поместья Кашкарева. Вакула не царь, а захолустный домовладыка и хозяин — его степенство, вообразивший себя монархом, своих кучеров и работников — министрами, а свою дворню — двором. Такие аберрации ума бывали не только в старинных помещичьих усадьбax, но и в миниатюрных германских княжествах XVIII века.

LXIX

Григорович как народный печальник при дворе Императора Николая I

Существует предрассудок, что в неограниченных монархиях лучшие люди страны не могут иметь благотворного влияния на государственные дела.
Но разве самодержавный государь не испытывает на себе влияния даровитейших мыслителей, ученых, поэтов, композиторов, художников и других представителей и выразителей народного гения и упований родины? Конечно, испытывает. А вот и наглядный пример такого влияния.
31 октября 1893 года на юбилейном обеде в честь Григоровича была произнесена В. А. Панаевым интересная речь, напечатанная в ‘Русской старине’ (март 1903 г.), из которой оказывается, что литературная деятельность автора ‘Рыбаков’ и ‘Переселенцев’ не прошла бесследно для крестьян.
‘В сороковых и в начале пятидесятых годов был известный литератор граф Сологуб, человек очень талантливый и образованный. Служа при дворе, он, как известный литератор и превосходный чтец, приглашался к покойной Императрице Александре Феодоровне для чтения литературных произведений.
Вот что передавал граф Сологуб всюду в обществе (и я слыхал это от него лично несколько раз), а именно что при чтении им романов и повестей Д. В. Императрице она нередко проливала слезы.
Понятно, сегодня граф Сологуб прочтет императрице что-либо из произведений Григоровича, а завтра знает об этом весь высший круг и знает, как именно отнеслась Императрица к этому чтению.
Поэтому если кто-нибудь почему-либо не читал творений Д. В., то, конечно, спешил немедленно прочесть их.
Таким-то путем, а равно и разными другими путями распространялись во влиятельном обществе верные понятия о крестьянском быте.
В настоящее время более или менее тоже не секрет, что покойный Император Николай Павлович завещал своему державному преемнику исполнить то, что, по разным обстоятельствам, он не успел исполнить сам при жизни, то есть совершить освобождение крестьян, о житье-бытье которых проливала слезы его царственная супруга’.

LXX

Джагатайский снотолкователь

Вырезка из библиографической заметки, напечатанной в августе 1901 года в одной из наших газет:
‘Катанов Н. Ф. Снотолкователь, приписываемый мусульманами ветхозаветному патриарху Иосифу, сыну Иакова.
Это — первый явившийся в печати Снотолкователь, писанный на среднеазиатском наречии тюркского языка, называемого джагатайским, или, правильнее, чагатайским. Этот сонник в большом ходу в Туркестанском крае среди мусульман. Он представляет немалый интерес’.
Джагатайский сонник заявляет: ‘Знай, что толкование снов есть чудесный дар Святого Иосифа — мир ему! Все пророки трудились ради пользы народа, и эта книга есть книга снов пророка Иосифа. Всюду бывает много сонников, но этот — самый лучший’.
Дальше идет самое толкование снов. Вот один из примеров этих толкований: ‘Кто увидит во сне царя, тот получит радость’.
Это толкование проливает свет на политическое настроение и политические взгляды среднеазиатских мусульман. Они — прирожденные монархисты и привыкли смотреть на Царя как на обладателя плодотворной власти и источник общего благополучия.

LXXI

По поводу предстоящего 300-летия воцарения Дома Романовых

В 1913 году исполнится 300 лет со дня вступления на Престол первого царя из Дома Романовых. Россия находится, следовательно, в ожидании великой, общегосударственной годовщины. Чем же ознаменуется всероссийское торжество? Неужели лишь открытием памятника Михаилу Феодоровичу в Костроме?.. Разве память о нем дорога одной Костроме?
Разве столицы Империи не должны иметь монументов первого венценосного родоначальника нашей Императорской Фамилии? К сожалению, этот вопрос, судя по газетам, еще не возбуждался ни в Москве, ни в Петербурге. Неужели Москва даже после 1913 года не будет иметь памятника Михаилу Феодоровичу? Отсутствие его и теперь коробит глаза каждому, кто имеет ясное понятие об историческом значении первопрестольной столицы.

LXXII

Отсутствие монархической литературы в России

Почему антимонархические теории получили у нас в последнее время такое широкое распространение, а сознательных монархистов, которые могли бы не только с убеждением, но и вполне отчетливо разоблачить все извороты антимонархической пропаганды, встречается так мало? Между прочим, потому, что у нас не существует монархической литературы. Пять-шесть книг, пять-шесть брошюр, несколько десятков статей — вот и весь ее перечень. Учащейся молодежи не из чего заимствовать монархических понятий. Ее заваливают ‘оригинальными’ и переводными произведениями, восхваляющими антигосударственные идеалы или, по крайней мере, представительное правление. Голоса же, раздающиеся в пользу нашей исторически сложившейся формы правления, единичны и едва слышны. Что ж удивительного, что в русском обществе господствует самое близорукое, самое грубое и самое невежественное представление о русском самодержавии, о его особенностях, историческом значении и призвании? Одна из главных задач русской политической мысли заключается в том, чтобы понять его.

LXXIII

Дизраэли о представительном правлении

Один из героев какого-то романа Дизраэли, уезжая на Восток, замечает: ‘Я еду в страну, которую небо не подарило роковым шутовством, именуемым представительным правлением’.

LXXIV

По поводу толков о возможности возрождения земских соборов

Славянофилы говорили и говорят о необходимости созвания земских соборов. Им охотно поддакивают конституционалисты разных оттенков в том убеждении, что хотя земские соборы и не составляют венца всех желаний, но могут сыграть роль переходной ступени к парламентаризму, к республиканскому правлению и уж, во всяком случае, дадут возможность произвести ряд трескучих демонстраций против самодержавия. Оставим в стороне неискренних сторонников восстановления земских соборов, будем говорить лишь о тех писателях, которые совершенно искренно указывают на созвание соборов как на опору русского самодержавия, как на вернейший способ освещения нужд и желаний народа.
Можно ли созвать земский собор в XX веке? Конечно нет. Земские соборы существовали в допетровский период и отошли вместе с ним в область преданий. Они слагались из патриарха, ‘освященного собора’, Боярской думы и выборных людей от разных чинов служилых людей, от гостей, гостинных сотен и посадских — словом, из таких элементов, которых теперь не существует. Восстановить название земских соборов не значило бы воскресить их самих: воскресить их невозможно. Как бы ни было сформировано общеимперское совещательное начало, как бы ни подгонялась его организация к организации земских соборов, земского собора мы все-таки не получим, а получим нечто вроде екатерининской Комиссии 1767 года о сочинении проекта нового Уложения или копии с одного из западноевропейских парламентов без права решающего голоса.
Но, допустим, что Комиссия 1767 года может приравниваться к земскому собору и что земские соборы могут возродиться. Что же нужно для того, чтобы они возродились?
Нужно, чтобы те люди, которые верят в возможность и плодотворность земских соборов, усвоили себе такой же взгляд на отношения народа к верховной власти, каким были проникнуты наши предки.
А каков же был их взгляд?
Ответим на этот вопрос словами покойного профессора И. Д. Беляева, который принадлежал к ученым славянофильской школы и придавал громадное значение земским соборам. Его очерк ‘Земские соборы на Руси’ заканчивается следующим обобщением:
‘История земских соборов ясно говорит, что сам народ, что земля Русская никогда не требовали земских соборов, что земля никогда не присваивала себе права созывать соборы, а всегда считала только своей повинностью выслать представителей на собор, когда Царь потребует этой повинности. Это завет наших предков потомкам, постоянно повторяемый в продолжение с лишком 300 лет, именно с тех самых пор, как только собралась Русская земля’.
Народ никогда не требовал созвания земских соборов. Если он считал только своей повинностью высылать представителей на собор, то, значит, и теперешним сторонникам земских соборов, не желающим сходить с почвы исторических преданий, нет основания проповедовать необходимость созвания соборов. Их созвание никогда не узаконялось и никогда не отменялось в России. Они созывались тогда, когда самодержавная власть чувствовала в них потребность. Она никогда не обращалась бы к ним, если бы они ей навязывались. Сторонникам земских соборов можно дать поэтому такой совет: ‘Перестаньте пропагандировать земские соборы и мечтать о них, постарайтесь утвердить в обществе строго монархические взгляды и инстинкты, возложите все свои упования в делах государственных на верховную власть, предоставьте ей самой судить о том, нужны ли России земские соборы, и вы, быть может, сделаете возможным совещание Власти с Землею’.
До тех же пор, пока будет основание опасаться, что земские соборы могут сделаться орудием или удобным предлогом антимонархических манифестаций, они, уж конечно, не будут созываться.
Вопрос о возрождении земских соборов стоит в неразрывной связи с вопросом о политическом оздоровлении русского общества в монархическом смысле слова.
В данном случае вопрос сводится не к тому, совместимы ли земские соборы с самодержавием. Если земские соборы будут отвечать лишь на запросы верховной власти, если они не будут добиваться для себя никаких прав, если они не будут стараться производить нравственное давление на верховную власть и сомневаться, что она вправе действовать совершенно свободно, — они будут совместимы с самодержавием. Но шутить с огнем опасно. Весь вопрос поэтому сводится к вопросу о своевременности и уместности созвания земского собора при наличии тех или других условий, при наличии того или другого политического и психологического настроения народа и общества.

LXXV

Слова высокопреосвященного Владимира, митрополита Московского, о единении самодержавия с Православием

‘Враги нашего Отечества так много употребляют усилий к подрыву нашей Веры и Церкви, конечно, выходя из того убеждения, что там, где падают алтари, — падают и престолы…’

* * *

‘Любовь и преданность русского народа своим царям и царицам никогда не вспыхивает таким ярким пламенем, как при единении их с Церковью, при общении их с народом в его религиозных событиях и торжествах’.

LXXVI

Мирза Хаджи-Баба-Исфагани

Враги русского самодержавия обыкновенно приравнивают его к произволу, возведенному в систему, но наши государи никогда не признавали себя вправе делать все, что угодно, и не только не оправдывали произвола, а гнушались им. Вот почему Княжнин мог громить тиранов со сцены во времена Екатерины II, вот почему при Николае I, в самый разгар цензурных строгостей, мог появиться в печати роман Мориера в вольном переводе барона Брамбеуса (Сенковского) под заглавием, стоящим в заголовке этой заметки. Этот роман представляет в некоторых своих отделах злую сатиру на персидский государственный строй и на систему произвола вообще. Император Николай I отнюдь не отождествлял русского Самодержавия с самодержавием персидских шахов.
В ‘Записках’ А. О. Смирновой (I том) приводятся слова Николая I по поводу стихотворения Пушкина ‘Анчар’. Говоря о поэте, Император сказал Смирновой:
— Я его знаю: это воплощенная прямота, и он совершенно прав, говоря, что прежде всего мы должны возвратить русскому мужику его права, его свободу и его собственность. Я говорю мы, потому что я не могу совершить этого помимо владельцев крепостных, но это будет.
Потом Император улыбнулся и сказал:
— Если б я один сделал это, сказали бы, что я — деспот’.
Император Николай I не был деспотом, не считал себя деспотом и не желал подавать повода даже к неосновательным обвинениям его в деспотизме.
Разговор, записанный Смирновой, объясняет весьма многое в истории освобождения крестьян, он объясняет, почему Александр II так настойчиво желал, чтобы труды по освобождению крестьян были начаты по ходатайству помещиков и чтобы реформа была приведена в исполнение с их согласия и при их участии.
Александр II, подобно своему отцу, не желал дать повода к обвинению самодержавия в деспотизме даже заскорузлыми крепостниками.

LXXVII

Слово ‘Верховный’

В России верховная власть есть синоним самодержавной власти Императора Всероссийского. Поэтому у нас эпитет ‘верховный’ может, строго говоря, употребляться только тогда, когда дело идет о прерогативах Императорского Величества. Эта очевидная истина не всегда сознавалась у нас, почему слово ‘верховный’ и прилагалось иногда к учреждениям, действовавшим по указаниям и под надзором верховной власти.
При Императрице Екатерине II явился Верховный Тайный совет, по смерти Петра II ‘верховники’ присвоили себе право решения вопроса о престолонаследии и замены самодержавия иной формой правления. Восстановив самодержавие, Императрица Анна Иоанновна упразднила Верховный совет.
Желая обставить решение участи декабристов возможными в то время гарантиями независимого суда, Император Николай I Манифестом от 1 июня 1826 года учредил специально для них Верховный уголовный суд, который, произнеся приговор, прекратил свое существование как суд чрезвычайный.
Судебные уставы 20 ноября 1864 года ввели в систему судебных учреждений Верховный уголовный суд, учреждаемый каждый раз по особому Высочайшему указу (Устав уг. суд.).
Название Верховного уголовного суда было заимствовано Судебными уставами 20 ноября, очевидно, из Манифеста 1 июня 1826 года.
Верховный уголовный суд, производство которого было предусмотрено 1062—1065 Устава у головного суда, был учрежден только однажды — для рассмотрения дела Соловьева, стрелявшего в Императора Александра II 2 апреля 1879 года.

LXXVIII

Слово ‘царены’ на языке петербургских ‘хулиганов’

Во ‘Всемирн. вестн.’ H. H. Болтин во второй половине 1903 года дал целое исследование о петербургских хулиганах. Вот образчик их языка — рассказ хулигана, выпущенного из тюрьмы и вернувшегося в свою шайку:
‘Завернул я в миску, галушек много. Около меня, гляжу, стоит тумба в красной дырке, а из пистона торчит носопырка. Я зашмонил отвертку и выгреб еще шмель с двумя пескарями, ламыгой и петухом. Затем вздумал я пройтись по бочатам или по сопле. У одного понта, гляжу, хорошие бочата, рыжие, с толстой соплею. Я и их срубил. Вдруг Митька Живогляд варганит мне: шесть, стрема, зенит! Я хотел было винта нарезать, да проклятый фигарь тут как тут. Ну, сейчас муху, сера и к погоде в клеть. Пришел подпружный, отобрали царены и бирку и в кресты. Два святца крутики и хоть бы копыто чертовской саватейки’.
А вот и перевод этого рассказа:
‘Зашел я в церковь, народу много. Около меня, гляжу, барыня в красном платке, а из кармана торчит носовой платок. Я запустил руку и вытащил еще кошелек с двумя копейками, рублем и пятачком. Затем вздумал я присмотреться к часам или цепочке. У одного господина, гляжу, хорошие часы, золотые, с толстой цепочкой. Я и их срезал. Вдруг Митька Живогляд шепчет мне: опасность, осторожно, смотрят! Я хотел было убежать, да проклятый сыщик тут как тут. Ну, сейчас городового, дворника и к околоточному в участок. Пришел пристав, отобрали деньги и паспорт и в тюрьму. Два дня таскали, и хоть бы кусок черного хлеба’.
Таким образом, оказывается, что деньги на жаргоне петербургских хулиганов (москвич сказал бы: жуликов, петербуржец прежних времен — мазуриков, киевлянин — босяков, а харьковец — раклов) называются царенами. Смысл названия заключается в том, что деньги составляют царское достояние, вещи, принадлежащие Царю. Происхождение слова объясняется изображением Государя Императора на золотых и более крупных серебряных монетах, а также портретами русских императоров, Императрицы Екатерины II, русских царей и великих князей на более крупных кредитных билетах и извлечением из Высочайшего манифеста на всех остальных.
Любопытно, что петербургские хулиганы додумались до понимания христианского учения о том, что деньги составляют кесарево достояние.
Слово ‘царены’ должно быть отмечено как одно из проявлений русского монархизма как теории власти в политическом сознании народа, так как ведь и хулиганы принадлежат к народу.

LXXIX

Граф Л. Н. Толстой о русской государственности

‘Гражданин’ в одном из последних номеров за 1903 год так излагает по статье английского писателя Лонга слова графа Л. Н. Толстого о русской государственности сравнительно с западноевропейской (Лонг приезжал в Россию и был у графа Толстого):
‘Образцы западных учреждений и реформ всегда были и будут гнойным нарывом на политическом теле России.
Ваша всегдашняя ошибка заключается в том, что западные учреждения вам кажутся какой-то стереотипной моделью, по которой должны производиться всякие преобразования. Это и есть именно то самообольщение, которое лежит в основе войн и разбойнических нападений европейцев на иноплеменные народы. Россия нуждается в реформах, но это не восточные и не западные реформы, а просто меры, нужные народу, и притом именно русскому народу. Мнения, что так называемые реформы должны совершаться по западным шаблонам, являются результатом западного самомнения’.
На замечание Лонга, что раз западные учреждения пригодны для немцев, французов и англичан, то они могут быть пригодны и для русских, граф Толстой столь же категорически высказал противное мнение.
‘Ни на одно мгновение не допускаю, чтобы европейская политика более подходила к европейским народам, чем русская политика к России. Западная жизнь богаче русской во внешних проявлениях, политических, гражданских и художественных. Для такой жизни закон необходим, на Западе смотрят на закон как на венец и охрану существования, жизнь же русского народа экспансивна, и поэтому русские не считают закон за действующее (основное?) начало’.
‘Но ведь русские подчиняются законам, как и мы’, — сказал Лонг.
‘Они подчиняются им, но не руководятся ими. Народные массы, пренебрегая всякими внешними ограничениями, руководятся в своей жизни совестью. Если я говорю, что русские руководятся в своей жизни совестью, то я не хочу сказать, что у нас менее нищеты и преступлений, чем в Европе. Я хочу этим сказать только то, что совесть занимает у нас то место, которое на Западе принадлежит закону.
Признав, что между Россией и Европой нет ничего общего, нет основания производить опыты в России над западными реформами, западная система не сумела обеспечить истинной нравственности на самом Западе, почему же она должна дать лучшие результаты в стране, для которой она предназначена не была? Я же могу лишь повторить, что для России, как и повсюду, единственным средством улучшения положения вещей является развитие совести и морального чувства населения’.
Все эти суждения графа Л. Н. Толстого, столь метко оттенившего в беседе с английским писателем слабые стороны западноевропейского государственного строя, интересны потому, что проливают свет на некоторые страницы ‘Детства и отрочества’ и ‘Войны и мира’ {См.: Черняев Н. И. Необходимость самодержавия для России, природа и значение монархических начал. Харьков, 1901. Гл. XIII.}.

LXXX

О проявлениях патриархального элемента в русском самодержавии

Обращаясь 4 февраля 1904 года с речью к солдатам 3-го батальона 1-го Восточно-Сибирского Его Величества стрелкового полка, Государь три раза назвал их братцами. Выходит, что каждый солдат — братец Императора и Самодержца Всероссийского.
Слово ‘братец’ уже давно сделалось обычным в устах офицеров, говорящих солдатам. Но в устах Властелина шестой части земной суши оно звучит невыразимо трогательно, так же точно, как и слово ‘дети’, которым Император Николай I и Император Александр II называли своих подданных вообще, а ‘простых’ людей в частности. В ‘Записках’ А. О. Смирновой сообщается, между прочим, о следующем эпизоде, относящемся к 1831, ‘холерному’ году:
‘Государь поехал в Москву, чтобы успокоить народ. Императрица была очень испугана и умоляла его не подвергать себя такой опасности. Она показала ему на детей.
— Вы забываете, что 300 000 моих детей страдают в Москве, — сказал Государь. — В тот день, когда Господь призвал Нас на престол, я перед своей совестью дал торжественный обет исполнять мой долг и думать прежде всего о моей стране и о моем народе. Это мой безусловный долг, и вы, с вашим благородным сердцем, не можете не разделять моих чувств. Я знаю, вы одобряете меня.
— Поезжайте, — сказала Императрица, заливаясь слезами’ (Т. I. С. 105).
Император Александр II тоже называл крестьян детьми.
1 марта 1861 года, в следующее воскресенье по обнародовании Манифеста 19 февраля, в час пополудни, когда Государь вышел из Зимнего дворца, чтобы ехать на развод в Михайловский манеж, из толпы народа, наполнявшего Дворцовую площадь, отделилась депутация от мастеровых и фабричных из-за Шлиссельбургской заставы и, низко кланяясь, поднесла государю хлеб-соль.
— Здравствуйте, дети, — раздался голос Императора. В ответ на выражения преданности Государь сказал:
— Благодарю вас, дети, за ваше сочувствие… Поняли ли вы, дети, что для вас сделано?..
В заключение своей беседы с народом Император прибавил:
— Это дело было начато еще моим Родителем, он не успел его кончить, но вы, дети, должны теперь благодарить Бога и молиться за вечную память моего Родителя (Татищев С. С. Император Александр II. Т. I. 387—388).
Итак, Высочайшая речь 4 февраля, которая никогда не изгладится из памяти войск русской армии и русского флота, была отражением и выражением тех патриархальных отношений, которые существуют в России между носителями верховной власти и народом.
Эти отношения прекрасно сознаются и русскими людьми.
В грамотке, поднесенной Александру II в Москве в день грандиозной манифестации 21 мая 1861 года, выражалось такое пожелание: ‘Храни Тебя Бог и дай Тебе силу и крепость все совершить с любовью, чтобы все Твои верноподданные дети, Тебе Богом данные, благословляли Твое имя в роды родов, как мы благословляем нашего Отца-Освободителя’ (Татищев С. С. Император Александр II. Т. I. 393).

LXXXI

Самодержавие и веротерпимость

В одном из указов Императора Александра II, изданном в 1864 году, превосходно выражен дух русской веротерпимости:
‘Соблюдая заветы Августейших Наших Предшественников и следуя искреннейшим побуждениям Нашего сердца, Мы всегда охраняли законные права и неприкосновенность религий, исповедуемых Нашими верными и подданными. В сем случае Мы лишь руководствовались теми непреложными началами веротерпимости, которые составляют одно из главных оснований отечественного законодательства и неразрывно связуются с коренными историческими преданиями Православной Церкви и русского народа’ {Татищев С. С. Император Александр II, его жизнь и царствование. Т. I. 520.}.
Но как соединяют русские Государи широкую веротерпимость с преданностью Православию? Ответ на этот вопрос можно найти в собственноручно начертанных в 1898 году словах Императора и Самодержца Всероссийского Николая II в одобрение правил, выработанных Святейшим Синодом для руководства при рассмотрении и решении вероисповедных дел о бывших греко-униатах Холмско-Варшавской епархии:
‘Надеюсь, что эти правила удовлетворят всем справедливым требованиям и предотвратят всякую смуту, рассеиваемую в народе врагами России и Православия. Поляки безвозбранно да чтут Господа Бога по латинскому обряду, русские же люди искони были и будут православными и, вместе с Царем своим и Царицей, выше всего чтут и любят родную Православную Церковь’.
Эта высочайшая отметка была в свое время обнародована в ‘Правительственном вестнике’.
Прекрасно выражен дух русского самодержавия как руководителя русской вероисповедной политики и в Высочайшем манифесте 26 февраля 1903 года.
‘…Мы, с непреклонною решимостью незамедлительно удовлетворить назревшим нуждам государственным, признали за благо: укрепить неуклонное соблюдение властями, с делами веры соприкасающимися, заветов веротерпимости, начертанных в Основных законах Империи Российской, которые, благоговейно почитая Православную Церковь первенствующей, предоставляют всем подданным Нашим инославных и иноверных исповеданий свободное отправление их веры и богослужения по обрядам оной…’ <...>

LXXXII

Император Александр II о финляндцах

Некоторые финляндские публицисты типа Мехелина выставляют Императора Александра II сторонником их конституционных измышлений. Напрасно. Император Александр Николаевич считал себя самодержцем на всем пространстве Империи, на Великое Княжество Финляндское смотрел не как на отдельное государство, а как на одну из окраин России и строго осуждал проявление финляндского сепаратизма.
Доказательство налицо: Высочайшая речь при закрытии Финляндского сейма в 1863 году. В этой речи было сказано, между прочим, вот что:
‘Россия открывает жителям Финляндии обширное и беспрепятственное поприще торговли и промышленности, а благодушный русский народ не раз, когда тяжелые испытания посещали ваш край, доказывал свое братство и деятельную помощь. Следовательно, ясное понимание истинных польз Финляндии должно склонять вас к упрочению, а отнюдь не к ослаблению той тесной связи с Россией, которая служит неизменным ручательством благосостояния вашей родины’.

LXXXIII

Самодержавие и инородцы

Наши современные ‘монархомахи’ (враги самодержавия) утверждают, будто оно, по духу своему, должно неприязненно относиться к инородцам Империи.
Ничего подобного.
Начать с того, что под сенью русского двуглавого орла беспрепятственно исповедуются самые противоположные религиозные культы, христианские и нехристианские. Екатерина II, выставляя в ‘Наказе’ (ст. 494—496) веротерпимость одним из основных начал внутренней политики русских государей, не сходила с исторической почвы, а лишь формулировала то, что сознавалось не только в царском, но и в княжеском периоде русской истории. Самодержавие не допускало, не допускает и не может допускать посягательств, направленных против Православной Церкви, но оно всегда чуждалось насильственного обращения инородцев в Православие.
Вообще между самодержавием и тем, что Щедрин (Салтыков) называл ‘человеконенавистничеством’, нет ничего общего. Самодержавие никогда не притесняло русских инородцев, а как оно всегда смотрело на них, видно из речи, произнесенной Императором Александром II 25 мая 1865 года в Зимнем дворце на приеме высших гражданских чинов и членов нескольких знатных дворянских родов Царства Польского:
‘Я желаю, чтобы слова мои вы передали вашим заблужденным соотечественникам. Надеюсь, что вы будете содействовать к образумлению их. При сем случае не могу не припомнить слов, поставляемых мне в укор, как бы оскорбление для Польши, которые я сказал еще в 1856 году в Варшаве, по прибытии туда в первый еще раз Императором. Я был встречен тогда с увлечением и в Лазенковском дворце говорил вашим соотечественникам: ‘Оставьте мечтания!’ (‘Point de rveries!’) Я люблю одинаково всех Моих верных подданных: русских, поляков, финляндцев, лифляндцев и других, они Мне все одинаково дороги, но никогда не допущу, чтобы дозволена была мысль об отделении Царства Польского от России и самостоятельное без нее существование его, оно создано Императором и всем обязано России. Вот Мой сын Александр, Мой Наследник. Он носит имя того Императора, который некогда основал Царство. Я надеюсь, что Он будет достойно править своим наследием и что Он не потерпит того, чего Я не потерпел’ (Татищев С. С. Император Александр II. 530).
Итак, оставаясь на страже единства Империи, которая должна быть нераздельным, твердо сплоченным целым, самодержавие благоволит одинаково ко всем верным подданным. Они все равно дороги Самодержцу Всероссийскому.
‘Верные подданные’ Престола и граждане общерусского Отечества ценятся верховной властью не по племенному происхождению, а по преданности монархам и России.

LXXXIV

Слова Императора Александра II о божественном происхождении монархической власти

Все русские самодержцы были проникнуты твердой верой в божественное происхождение монархической власти, что сказалось, между прочим, в беседе Императора Александра II с генерал-адъютантом прусской службы Мантейфелем, приехавшим в Петербург в конце июля 1860 года в качестве чрезвычайного посла короля Вильгельма и с его собственноручным письмом к Императору.
‘Император благодарил (короля) за снисхождение, оказанное Виртембергу и Гессен-Дармштадту, но выразил при этом, что низведение с престола нескольких (германских) династий {Королевства Ганновера, курфюршества Гессен-Касселя и герцогства Нассау.} (как последствие австро-прусской войны) преисполняет его ужаса.
Он воскликнул:
— Это не утверждение монархического начала, а уничтожение его, так как династии эти царствуют Божией милостью не более и не менее, как и сам прусский дом’ (Татищев С. С. Император Александр II. Т. II. С. 58).

LXXXV

Граф Д. Н. Блудов и К. С. Аксаков

В самый год восшествия Императора Александра II на престол ему была представлена через графа Д. Н. Блудова записка К. С. Аксакова ‘О внутреннем состоянии России’, в которой государю давался совет почаще прибегать к созванию общегосударственных сословных собраний для решения вопросов, касающихся тех или других сословий, а затем иметь в виду, что хорошо было бы возобновить с течением времени и созвания земских соборов.
Что побудило графа Д. Н. Блудова взять на себя передачу записки К. С. Аксакова Императору Александру II?
Граф Блудов, по словам Е. П. Ковалевского, говаривал, что считал бы своих сыновей счастливыми, если бы их, в случае политического взрыва в России, постигла участь лорда Страффорда и графа Монтроза, поплатившихся жизнью, то есть казненных, за преданность Карлу I. Отсюда можно сделать вывод, что друг Жуковского, состоявший некогда делопроизводителем следственного производства о декабристах, был убежденным монархистом. Не нужно забывать, однако, что политические убеждения Блудова вполне сложились в эпоху Александра I, когда было принято думать, что монархический принцип отжил свой век, что цивилизованные государства переросли его и что России пора думать о конституции. Некоторый свет на политические убеждения Блудова проливают его мысли и замечания, обнародованные Е. П. Ковалевским.
Приведем два наиболее характерных отрывка:
‘Вчера один любопытный смотрел с высокой башни на въезд принцессы и на стечение народа. Он видел больше и меньше прочих: все одним взором и никого в лицо. Не так ли учатся наукам в сокращениях? Не так ли смотрят цари на государство?’
Блудов не замечал, что его сравнение не вполне удачно. Монархи, как и обыкновенные смертные, изучая одни явления, должны смотреть на них издали, а изучая другие — вблизи. Законы зрения для всех одинаковы. То, что видно всем, видно и монархам, но им, в силу их положения, видно многое такое, что сокрыто, недоступно для других. Монархи, они высоко стоят, а, как говорит пословица, с горки виднее.
Другой отрывок:
‘Давно сравнивают монархическое правление с отеческим, и это сравнение прилично всем монархиям, сколь бы между ними ни было различия в законах, определяющих права народа или образ действий правительства. Отец есть глава семейства, из младенцев ли оно составлено, из юношей или из мужей, зрелых летами и опытностью. Но в попечении о младенцах отец обязан сам все предвидеть, принимать все предосторожности, одним словом, за них и мыслить, и действовать. Руководствуя юношами, уже не довольно иметь сведения об их главных нуждах и пользах, должно узнавать их склонности, желания, составляющие особый род потребностей, должно с оными соображать свои действия. Когда же дети в зрелом возрасте, то самые их мнения имеют необходимое влияние на поступки отца, и зависимость таких детей можно назвать только зависимостью почтения. Управление в двух последних случаях и труднее, и легче, нежели в первом, средства для действия не столь просты, зато и ошибки не столь часто неизбежны, но сей образ правления не может существовать без взаимной доверенности, следственно, без взаимных, почти непрестанных сношений между отцом и детьми. Как опасно оставлять младенцев без некоторого принуждения, в жертву их прихотям и неразумию, так же опасно и неосторожным противоборством возмущать страсти юношей или, действуя вопреки советам благоразумия, унижать себя в глазах сынов, достигших зрелости! А что определяет сию зрелость, кроме богатства понятий и сведений, кроме степени просвещения?’ {Граф Блудов и его время Е. П. Ковалевского. 12, 263, 266.}
В этой заметке, в которой доля правды разведена в массе произвольных положений и натянутых уподоблений, ясно сквозит мысль, что у народов, достигших известной степени культурности, власть монархов должна быть ограничена, должна оставаться одна тень ее, или, как выражается Блудов, ‘зависимость почтения’. Пребывание Блудова в Англии, в качестве русского советника в Лондоне, очевидно, не прошло бесследно для русского дипломата: система парламентаризма оказала на него влияние.
Вообще граф Блудов хотя и достиг высокого служебного положения при Императоре Николае I, но, вероятно, ничего не имел против того, чтобы Император Александр II уклонился в сторону от поддержания строго монархических начал.
Как бы то ни было, маститый сановник представил записку К. С. Аксакова Императору Александру П. Она была напечатана в журнале ‘Русь’ в 1881 году (No 26, 27 и 28) и в приложении к журналу ‘Русский труд’ за 1888 год, изданном под заглавием ‘Теория государства славянофилов’.
В своей записке К. С. Аксаков излагал те самые взгляды, которые развивал в целом ряде своих исторических статей, вошедших в первый том собрания его сочинений.
Аксаков доказывал, что русский народ чужд всякого стремления государиться, то есть добиваться власти, что и составляет вернейший залог тишины в России и безопасности правительства. ‘Будь это хоть немного иначе — давно бы в России была конституция’. Совершенное невмешательство народов в правительственную власть возможно только в неограниченных монархиях. Вот почему Россия и управляется неограниченной монархией. Русский народ подчиняется ей свободно, желая удерживать за собой совершенную независимость духа, совести, мысли. Исходя из своих основных положений, К. С. Аксаков подвергал резкой критике времена Императора Николая I. Государственный гнет, разрушая народные воззрения на отношения подданных к власти, развивает, с одной стороны, рабские инстинкты, а с другой — политическое властолюбие. Этим Аксаков и объяснял такие эпизоды, как попытка верховников в 1730 году связать Анну Иоанновну по рукам и ногам подсунутыми ей ‘пунктами’. Противопоставляя свое время допетровской эпохе, К. С. Аксаков, между прочим, говорил: ‘Правительство постоянно опасается революции и в каждом самостоятельном выражении мнения готово видеть бунт, просьбы, подписанные многими или несколькими лицами, у нас теперь не допускаются, тогда как в древней России они-то и были б уважены. Правительство и народ не понимают друг друга, и отношения их недружественны’. В заключение К. С. Аксаков настаивал на возврате к допетровским основам, к допетровским отношениям Земли и Государства, как они ему самому представлялись. Особенно настаивал Аксаков на свободе быта, мысли и слова, о созвании же земского собора он говорил как о деле будущего. Немедленного созвания земского собора он не предлагал, так как на собор явились бы люди сословий, разобщенных между собой. Они были бы неспособны выразить мысль всей Земли. В первое время К. С. Аксаков считал возможным ограничиваться созваниями чисто сословных собраний. Такие собрания, замечал Аксаков, как и земские соборы (когда они станут возможны), не должны быть периодическими, не должны быть обязательными для правительства. Правительство может созывать их, когда найдет нужным. До созвания земского собора его может заменять печать, если ей будет предоставлена свобода.
Подводя итоги своей записке, К. С. Аксаков говорил:
‘При нравственной свободе и нераздельной с нею свободе слова только и возможна неограниченная благодетельная монархия, без нее она — губительный душевредный и недолговечный деспотизм, конец которого — или падение государства, или революция. Свобода слова есть верная опора неограниченной монархии: без нее она (монархия) — непрочна.
Времена и события мчатся с необычайной быстротой. Настала строгая минута для России. России нужна правда. Медлить — некогда. Не обинуясь, скажу я, что, по моему мнению, свобода слова необходима без отлагательств. Вслед за нею правительство с пользою может созвать Земский собор’.
Советы К. С. Аксакова давались Императору Александру II в то время, когда самодержавие должно было сохранить всю свою силу и все свое обаяние, чтобы бескровно осуществить реформу 19 февраля.
Крамола 60, 70 и начала 80-х годов доказала, что идеалист К. С. Аксаков глубоко ошибался, вообразив, что в России времен Александра II немыслимы были никакие политические злодеяния и что Император Николай I без всякого основания опасался проникновения революционных идей в Россию.

LXXXVI

О конституционной агитации Бенни и об одной статье Ю. Ф. Самарина

Покойный И. С. Аксаков, поместив в конце мая 1881 года в своем журнале ‘Русь’ статью Ю. Ф. Самарина по поводу толков о конституции, происходивших в самом конце 1862 или в самом начале 1863 года, когда только что исполнились или даже еще не исполнились два года после обнародования Манифеста 19 февраля 1861 года, сообщил два любопытных и характерных эпизода, о которых, кроме него, кажется, никто не говорил в печати.
И. С. Аксаков начал с обрисовки общественного настроения той поры, когда только что состоялось освобождение крестьян от крепостной зависимости:
‘Будущий историк немало подивится тому, что одновременно с совершением великого, всемирно-исторического труда, который, казалось, должен был приковать к себе все внимание, притянуть к себе все умственные и духовные силы России, — в ту самую пору, как в уездах кипела живая, честная практическая работа, — в столицах происходило такое колобродство мыслей и чувств, такая антипатриотическая, антинациональная, ‘либеральная’ свистопляска (слово, тогда же изобретенное), которая уподобляла общество чуть не дому умалишенных. В это самое время подготовлялся в Петербурге с помощью Сераковских, Огрызок и одураченных русских ‘либералов’ польский мятеж… Мы помним также, как внезапно прибыл в Москву из-за границы и явился к нам с горячей рекомендацией одного из наших талантливых художников, добродушнейшего из русских, но отличавшегося органическим отсутствием всякого политического смысла {Здесь говорится, очевидно, об И. С. Тургеневе.}, — юный иностранец, чуть ли не польского происхождения, некто Артур Бенни, с заготовленным проектом адреса от русских к государю. Рекомендовалась, разумеется, конституция! Этот непрошенный, а может быть, даже и прошенный аттестовавшими его русскими радетель о России предполагал собрать для своего адреса ‘по крайней мере сорок тысяч подписей!’… Так как мы уже в принципе не могли допустить никакого иностранного вмешательства в русское дело, то наше свидание с г-ном Бенни было коротко, и мы с тех пор его не видали, знаем только, что он был радушно принят в некоторых кругах, но адрес его, конечно, потерпел полное fiasco. Мы упоминаем об этом эпизоде как о характеристическом признаке времени, как о свидетельстве, до чего доходила не столько дерзость, сколько наивность, и не юноши Бенни только, но и русских, с ним нянчившихся: многознаменательная, красноречивая, поистине варварская — и в конце концов, все-таки преступная наивность, заслуживающая историко-психологического исследования!
Так как послать адрес Русскому Царю от публики было неудобно — притом же адрес, хотя бы и был подписан всеми, приписавшими себя к ‘прогрессу’ или к ‘интеллигенции’, как выражаются в наши дни, однако не представил бы не только сорока тысяч, но и четырехсот подписей (ибо состоящим на государственной службе подписываться было бы прямо невыгодно), то и возникла агитация о сочинении адреса от какой-нибудь организованной корпорации или сословия. Имелся в виду съезд дворян на выборы, в первый раз после издания Манифеста 19 февраля 1861 года. Но от слов перейти к делу — шаг великий, да и политический такт дворянства не допустил его на сей раз до такой грубой политической ошибки’ (Сочинения И. С. Аксакова. Т. V. 70—71).
На следующий год вспыхнуло польское восстание, и русское общество под его впечатлением, а также под впечатлением попыток иностранных держав вмешаться во внутренние дела России живо почувствовало необходимость отстоять честь и единство Империи. Конституционное брожение на время затихло…
Толки и предположения об адресе побудили известного славянофила и писателя Ю. Ф. Самарина, много потрудившегося для освобождения крестьян от крепостной зависимости, набросать протест против задуманной петиции о даровании конституции. Протест предполагалось пустить в обращение, а так как адрес не состоялся, то и протест остался в бумагах его автора. Он появился в одном из номеров ‘Руси’ И. С. Аксакова лишь в мае 1881 года. И. С. Аксаков получил от Самарина его протест вскоре после того, как он был написан, но не решился его напечатать тогда же в своем журнале ‘День’.

LXXXVII

Об одном восклицании Герцена

Обращаясь к Императору Александру II, Герцен в одной из своих наиболее прогремевших статей восклицал: ‘Ты победил, Галилеянин!’
В чем заключался смысл этого признания, выраженного последними словами Юлиана Отступника?
Остановимся на этом вопросе.
Юлиан назвал Иисуса Христа Галилеянином потому, что Спаситель прожил до тридцати лет в Галилее. А почему Герцен иносказательно назвал Императора Александра II Галилеянином?
Ему, очевидно, вспомнилось предубеждение иудеев против Галилеи, из которой, по их мнению, не могло произойти ничего хорошего.
Русское самодержавие, Династия Романовых, потомство ненавистного Герцену Императора Николая Павловича и Зимний дворец были для издателя ‘Колокола’ начала 60-х годов своего рода Галилеянином.
Император Александр II одержал нравственную победу над Герценом, рассеял его политические предубеждения, доказал ему воочию, что царская власть вела Россию к общему благу и просвещению. Вот почему звонкая фраза автора ‘Былого и дум’, облетевшая в свое время всю Россию, получает важное значение как исторический документ. Она была симптомом отрезвления Герцена от его миражей.

LXXXVIII

Первые требования конституции при Императоре Александре II

Требования конституции начались при Императоре Александре II с 1859 года, когда в Петербург съехались депутаты от губернских комитетов для представления высшему правительству разъяснений по поводу выработанных комитетами положений об улучшении быта крепостных крестьян, и были выдвинуты противниками Ростовцева и редакционных комиссий.
Адресы дворянских депутатов совпали с запиской помещика Пермской губернии, сенатора и камергера М. А. Безобразова, не принадлежавшего к их числу {М. А. Безобразова не надо смешивать с его братом Н. А. Безобразовым, магистром С.-Петербургского университета, бывшим 12 лет предводителем дворянства Петербургского уезда и написавшим в конце 50-х и в начале 60-х гг. ряд статей и брошюр публицистического содержания (преимущественно о крестьянском вопросе и о поместном дворянстве).}. Записка Безобразова носила название ‘Материалы для доставления адреса дворянства Государю’. ‘Материалы’ ходили по рукам во множестве списков. Безобразов обвинял бюрократию во враждебном отношении к дворянству и в затаенном намерении ввести в России конституцию по западноевропейскому образцу {Записка Безобразова отличалась очень резким тоном. О нем можно судить хотя бы по следующей тираде о бюрократах, под которой разумелись главным образом Ростовцев, Ланской и их ближайшие сотрудники:
‘На страже вокруг престола стоит бюрократия в сообщничестве — сознательно и бессознательно — с так называемыми красными и поражает всех улавливаемыми Высочайшими повелениями. Попытки разных возмутителей не удались у нас в свое время, потому что у них не было достаточных связей в правлении. Последователи их воспользовались уроками опыта: постепенно, тайно подвигая друг друга, они овладели некоторыми отраслями управления, заняли сперва невидные, но самые нужные должности, взобрались выше и теперь силой управления делают то, чего хотели, но не смогли сделать их предшественники. Отняв у дворян возможность дать труду, на них возложенному правильное развитие, стиснув этот труд в форму совершенно непрактической программы, спеленав губернские комитеты влиянием членов от правительства и вмешательством власти административной, всемудрые преобразователи порицают теперь труд дворянства, обвиняют его в недобросовестности и в намерении уклониться от исполнения желаний Государя и клеймят людей, противопоставляющих какую-либо препону революционным направлениям, пошлыми прозвищами крепостников и плантаторов, себя величают именем передовых, постигнувших потребности века, тогда как они волочатся по колее, прорытой сумасбродами, приговоренными пред судом разума мира просвещенного. В личных проявлениях Царской воли блистает яркий, согревающий луч высоких чувств, ко всякому его проблеску жадно обращаются взоры русских, исполненных надежды и упования. Но тучи бюрократические скоро его заволакивают, подобно тучам саранчи, затмевающим солнце’.}. Выставляя себя сторонником самодержавия, он предлагал созвать выборных дворян от губерний и, придав к ним депутатов от губернских комитетов, составить Всероссийское совещательное дворянское собрание для обсуждения разных государственных вопросов, и прежде всего крестьянского. По мысли Безобразова, в это собрание должны были перейти для проверки и обсуждения положения, заготовленные редакционными комиссиями. Безобразов просил государя:
‘Собранию этому представить из числа сановников, окружающих престол, избрать председателя, коему открыть доступ прямо к Вашему Величеству. Рассмотренное и обсужденное положение предоставить на усмотрение Вашего Императорского Величества через Государственный Совет. Собранию назначить место в одной из зал Дворца и всем ведомствам повелеть доставлять немедленно сведения, какие, для полноты рассмотрения, окажутся нужными, разрешение юридических вопросов возложить на трех опытных сенаторов и министра юстиции, коим поручить разъяснение недоумений, какие в собрании возникнуть могут’.
‘Государь испещрил поля записки Безобразова своими замечаниями и возражениями. Против обвинений ‘бюрократии’ в искажении Высочайшей воли, а также в конституционных стремлениях, он несколько раз написал слово ‘вздор!’. На предложение отдать на суд выборных решение крестьянского дела, дабы, по выражению автора, ‘обуздать Министерство внутренних дел и редакционные комиссии’, Император заметил: ‘Надобно начать с того, чтобы его самого обуздать’. Признавая тон записки ‘непомерно наглым’, государь находил, что предложение Безобразова созвать выборное собрание ‘произведет еще больший хаос’, а на утверждение его, что на этом пути нельзя будет проявляться партиям и интригам, возразил: ‘Лучшим примером противного служат самые губернские комитеты’. ‘Хороши софизмы!’ — начертал Государь против слов ‘собрание выборных есть природный элемент самодержавия’, а против утверждения, что дворянство горячо сочувствует государю и доказало готовность свою исполнять его волю: ‘Хорошо доказало!’ Общее заключение Императора о записке Безобразова: ‘Он меня вполне убедил в желании подобных ему учредить у нас олигархическое правление’1.
Тем же враждебным Ростовцеву и редакционным комиссиям духом, каким отличалась записка Безобразова, была проникнута и брошюра графа Орлова-Давыдова.
‘Рассказывали, что в одном из заседаний Главного комитета государь обратился к Ростовцеву с вопросом: читал ли он письмо к нему графа Орлова-Давыдова? Ростовцев отвечал, что такого письма не знает, а читал какое-то, написанное на французском языке, которого сам не получал, но видел у других. ‘Ну да, — сказал государь, — это оно-то и есть, про которое я вам говорю’. — ‘Да разве это письмо графа Орлова-Давыдова?’ — ‘Отчего же быть не может?’ — ‘Оттого, что граф Орлов аристократ, воспитанный и просвещенный человек, а это письмо писано каким-то невеждою’ {С. С. Татищев: Император Александр II. Т. 1. 363—364.} (Материалы для истории упразднения крепостного состояния в России. Т. II. С. 115).
Депутат от большинства Симбирского губернского комитета Шидловский прислал государю всеподданнейшее письмо, тоже примыкавшее по своему содержанию к записке Безобразова. Он осуждал вызов депутатов от меньшинства комитетов, так как они не выражали желаний и мнений дворянства. Он обвинял редакционные комиссии в уклонении от проектов, составленных губернскими комитетами, и намекал, что Ростовцев и его сотрудники хотят уничтожить значение дворянства, которое всегда было оплотом порядка и опорой Престола. Шидловский писал: ‘Ввиду такой опасности и очевидного наплыва западных идей, стремящихся к потрясению порядка в государстве, слияние самодержавия с дворянством как первым и самым естественным охранением Престола и Отечества — необходимо, Государь!.. Удостой призвать, Государь, к поднятию Престола Твоего нарочито избранных уполномоченных от дворянства и кончи, под личным Твоим, Государь, председательством, дело, которое составит славу Царствования Твоего’. Это письмо было передано государем министру внутренних дел с надписью: ‘Вот какие мысли бродят в головах этих господ’.
С конца 50-х годов в том лагере, к которому принадлежали Шидловский и граф Орлов-Давыдов, стала укореняться мысль, что дворянство должно быть вознаграждено за потерю власти над крестьянами приобретением политических прав. Эта мысль проглядывает, между прочим, в анонимном ‘письме депутата первого призыва к депутатам второго приглашения’, разосланном депутатам в 1859 году из Москвы и напечатанном во втором томе ‘Материалов для истории упразднения крепостного состояния в России’. В этом письме есть такое место:
‘Чем мы будем? Неужели мы все кинемся в колесницу бюрократии, захотим туда вскарабкиваться и в ней прогуливаться по головам отставшего населения? Но такая мостовая ненадежна, и слишком легко перекувырнуться не нам одним, а и всему государственному устройству. Одно спасение для нас, для народа и для государства есть принятие нами благого решения присоединиться к народу, слиться с ним и стать во главе его. Этого требуют выгоды народа, нуждающегося в предводительстве, выгоды собственные наши, ибо одни мы слишком много- или малочисленны, а потому немощны, наконец, выгоды государства, самого самодержавия, могущего быть сильным только при единстве его с совокупностью народа русского…
Предоставление права самоуправления местностям, представляемым не одним, а всеми состояниями, в них живущими, ответственность должностных лиц не перед одним отдаленным правительством, а и перед окружающим их населением — вот наши кровные нужды…
… На этом стойте пуще всего, и если достигнете этого, то все остальное придет само собою’.

LXXXIX

Неудавшийся адрес московского дворянства в 1865 году

С какого времени началась при Императоре Александре II громкая общественная агитация в пользу ограничения самодержавной власти? С 1865 года, на Московском дворянском собрании, как дальнейшее развитие тех течений, которые проявились в единичных заявлениях в эпоху решения крестьянского вопроса. Сословно-дворянская партия заговорила о конституции в январе и осенью 1865 года, четыре года спустя после Манифеста 19 февраля и вскоре после манифестов о судебной и земской реформах.
11 января 1865 года московское дворянство утвердило большинством (272 против 36) голосов адрес на Высочайшее имя, в котором, между прочим, заключалась просьба ‘довершить государственное здание созванием общего собрания выборных людей от земли Русской для обсуждения нужд, общих всему государству’, а также ‘второго собрания из представителей одного дворянского сословия’. Адрес был кассирован Сенатом и осужден, хотя и в мягкой форме, в Высочайшем рескрипте министру внутренних дел. Москвич — современник (профессор Любимов) Дворянского собрания 1865 года так писал 24 года спустя о прениях, предшествовавших утверждению редакции адреса:
‘М. А. Безобразов выступил с предложением ходатайствовать перед верховной властью о призвании выборных из дворян к участию в законодательных работах. Идея исключительно дворянского представительства вызвала сильное противодействие самих дворян. Но идея о представительстве встречена с сочувствием. Начались замечательные прения. Многие из говоривших обнаружили блестящие ораторские таланты, между прочим, молодой предводитель Звенигородского уезда Д. Д. Голохвастов. Речи Безобразова, графа Орлова-Давыдова, проникнутого благоговением к английским учреждениям и с виду походившего на английского лорда, и Голохвастова выслушивались с жадным вниманием. Московская публика толпилась на хорах громадной залы Благородного собрания. Заседание имело необычайно оживленный вид. Нападки на бюрократию и Министерство внутренних дел вызывали нередко шумные одобрения. Между ораторскими эффектами было презрительное произношение слов ‘министр’ или ‘Министерство внутренних дел’ (припоминаю как очевидец, так как был в числе публики на одном из заседаний). ‘Предоставляется предоставить министру внутренних дел’, — произносили с особой интонацией ораторы, вызывая смех. Немало эффекта произвело также слово ‘опричнина’, приложенное молодым оратором к высшей бюрократии’.
В нашей литературе есть интересная брошюра Л. А. Тихомирова ‘Конституционалисты 1881 года’, а книги, которые излагала бы конституционное движение в России в 60-х и 70-х годах XIX столетия, нет. Жаль. Эта книга доказала бы, что наши конституционалисты времен Александра II только тормозили благие начинания и деятельность Александра II. Материалы для такой книги нетрудно было бы найти. Укажем в виде примера на источники и пособия, по которым можно было бы написать историю дворянского адреса 11 января 1865 года.
Вот они.
1) H. A. Любимов. ‘Михаил Никифорович Катков и его историческая заслуга’ (по документам и личным воспоминаниям). СПб., 1889. С. 288—302. Любимов рассказывает не только историю ходатайства, но и приводит толки, вызванные им в заграничной и в нашей печати (в ‘Indpendance Belge’, ‘Revue des deux Mondes’, ‘Дне’ и ‘Московских ведомостях’). Приведенный нами отрывок из воспоминаний Любимова взят из названной книги.
2) Газета Скарятина ‘Весть’, 1865 год, No 4 (14 января). В этом номере напечатан как текст адреса, так и некоторые из произнесенных по его поводу речей, за что ‘Весть’ была приостановлена на 8 месяцев.
3) Протест князя В. Ф. Одоевского, найденный в его бумагах, и его письмо к одной знакомой даме по поводу статьи, написанной им на другой день после появления статьи, помещенной в No 4 газеты ‘Весть’. Князь Одоевский резко высказывался против ‘феодальности’, ‘верховничества’ ‘и прочих тому подобных вещей’. Автору не удалось огласить и напечатать свою статью, но он был крайне возмущен предположениями московского дворянства, касавшимися всего нашего государственного устройства.
4) Стихотворения С. А. Соболевского по поводу адреса.
И бумаги князя Одоевского, и стихотворения С. А. Соболевского напечатаны во второй книге ‘Русского архива’ за 1881 год (с. 473—494).
Стихотворения Соболевского, бывшего некогда приятелем Пушкина и Мериме, любопытны как выражение политических взглядов московского юмориста на конституционную манифестацию, наделавшую в свое время столько шума. Первое стихотворение влагалось автором, очевидно, в уста одного из ораторов Дворянского собрания, а другое — в уста министра внутренних дел (Валуева).
I
Скажи опричникам своим,
Что мы, по манию народа,
Сюда, под сень гнилого свода1,
Сошлись и твердо здесь сидим.
Или попрет один хожалый
Дворянской грамоты права?!
Нет, одного на это мало!
Но вот является их два…
1 В доме Дворянского собрания хоры в то время были ветхи, замечает редакция ‘Русского архива’.

(Быстро расходятся и даже не заходят в буфет.)

II
Наевшись щей, напившись квасу,
Их разобрал патриотизм.
Хоть в двести семьдесят два гласа,
Но безопасен сей цинизм.
Монарх, исполни их желанье!
Пусть в два кружка их соберут:
Поврет Дворянское собранье,
Попереврет и лучший люд.
С Боярской думою мы сладим
Легко, без грозного: ‘Молчи!’
Коль их надеждою поманим
На камергерские ключи.
Потом, лишь будь уха стерляжья,
Икрой зернистой лишь корми,
Шампанским глотки лишь увлажь я, —
И слажу с лучшими людьми!
С. А. Соболевский был образованный и даровитый человек с сатирическим складом ума. К числу его друзей кроме Пушкина принадлежали Жуковский, Глинка, князь Вяземский, князь Одоевский, Баратынский, Дельвиг, Плетнев, брат А. С. Пушкина Лев Сергеевич и сестра поэта Ольга Сергеевна. Поэтому мнения Соболевского чего-нибудь да стоят. О Соболевском не раз упоминается в книге Л. Павлищева ‘Из семейной хроники — воспоминания об А. С. Пушкине’ (с. 174—191 и многие другие).
Зло смеялся над конституционалистами той категории, которая проявила себя на Московском дворянском собрании 1865 года, и M. E. Салтыков (Щедрин) (см. особенно его полупублицистический-полубеллетристический очерк ‘Культурная тоска’, составляющий первую главу ‘Культурных людей’). В этом очерке повествуется об ‘утробистых’ и ‘чистопсовых’ конституционалистах, попадающих в сети Солитера. О тоне, в каком писал о них Салтыков, можно судить по следующему отрывку:
‘Говорят, будто утробистые люди частью в Москву перебрались, частью у себя, по своим губернским клубам, засели. Там будто бы они не только едят и пьют, но и разговаривают. Только о губернаторах говорить не смеют, потому что губернаторы строго за этим следят. А о прочих предметах, как-то: об икре, севрюжке и даже о Наполеоне III — говори сколько угодно. Говорят, был даже такой случай: один утробистый взял да вдруг ни с того ни с сего и ляпнул: ‘Конституции, говорит, желаю!’ Туда, сюда — к счастью, губернатор знал, что старик-то выпить любит, стало быть, человек благонамеренный.
— Пьян, старик, был?
— Точно так, ваше превосходительство, заставьте Богу за себя молить!
— Ну, Бог простит — ступай! Только вперед, коли чувствуешь, что пьян, сейчас беги домой и спать ложись.
— Рад стараться, ваше превосходительство!’

ХС

Первая демонстрация в пользу созвания центрального земского собрания

Петербургское земское собрание в первую же свою сессию, в декабре 1865 года, высказалось в пользу расширения дарованных земству прав и созыва центрального земского собрания для обсуждения хозяйственных польз и нужд, общих всему государству. В следующем году, когда земские учреждения уже были введены в 33 губерниях, управляемых на общих основаниях, петербургские земские собрания ознаменовались бурными прениями, пререканиями с губернаторами и резкими выходками против министра внутренних дел. В это самое время некоторые земства были неприятно поражены Высочайшим повелением 21 ноября 1866 года, ограничившим, ввиду жалоб на чрезмерное обложение земскими сборами промышленных и торговых предприятий, пользование этим правом. По распоряжению государя в январе 1867 года Петербургское земское собрание было распущено, губернские и уездные управы Петербургской губернии были закрыты, действие Положения о земских учреждениях было приостановлено. Эта мера была через полгода отменена, вслед за изданием закона 13 июня 1867 года, расширившего права председателей как земских и городских, так и всех сословных собраний. В силу этого закона на председателя возлагалась ответственность за несоблюдение порядка, ограничивалась гласность совещания и решения и признавались недействительными, а следовательно, и не подлежащими ни исполнению, ни дальнейшему производству постановления собраний, противные закону (Татищев С. С. Т. II, 19—20).
Закон 13 июня 1867 года, очевидно, был издан для предупреждения возможности на будущее время таких демонстраций, постановлений и прений, какими ознаменовались сессии Петербургского земского собрания и Московского дворянского собрания 1865 года.

XCI

Почему Император Александр II не дал конституции?

Ответ на этот вопрос можно дать словами благодушного монарха, записанными одним из главных ораторов Московского дворянского собрания 1865 года Д. Д. Голохвастовым.
В первом томе сочинений С. С. Татищева ‘Император Александр II, его жизнь и царствование’ (с. 533—534) на основании записок Голохвастова рассказывается следующий эпизод, относящийся к сентябрю 1865 года, проведенному Императором Александром II и Императрицей Марией Александровной в новоприобретенном для государыни подмосковном имении — Ильинском:
‘В числе немногих лиц, принятых Государем в Ильинском, был местный звенигородский уездный предводитель дворянства Голохвастов, один из запальчивейших ораторов московского дворянства, говоривших в пользу адреса, представленного московским дворянством на Высочайшее имя за год перед тем. ‘Я вызвал тебя как здешнего предводителя, — сказал ему Император, — хотя я должен был бы на тебя сердиться, но я не сержусь и хочу, чтобы ты сам был судьей в своем деле. Подумай и скажи, каково мне было знать, что ты публично, при всей зале, позоришь именем ‘опричников’ тех людей, которых я удостоил доверия?..’ Голохвастов просил позволения объяснить употребленное им выражение. ‘Говори правду, я всегда охотно ее слышу’, — ответил Император. Голохвастов уверял, что под словом ‘опричники’ он разумел не дружину Иоанна Грозного, а все, что по своим целям, понятиям, стремлениям стоит опричь земщины, то есть вне или в стороне от народа. ‘Важно не слово, а дело, — заметил Государь. — Чего вы хотели? Конституционного образа правления?’ Выслушав утвердительный ответ Голохвастова, Император продолжал: ‘И теперь вы, конечно, уверены, что я из мелочного тщеславия не хочу поступиться своими правами! Я даю тебе слово, что сейчас, на этом столе, я готов был бы подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия распадется на куски. А ведь этого и вы не хотите. Еще в прошлом году вы сами и прежде всех мне это сказали’. Слова эти относились к адресу московского дворянства по поводу польского восстания’.
Очевидно, что Император Александр II прекрасно сознавал благодетельное для России значение самодержавия как вернейшего залога единства Империи, столь необходимого ей ввиду ее громадности, религиозной, племенной, бытовой и всякой иной розни.
Слова, сказанные Императором Александром II Д. Д. Голохвастову, дышат искренностью, мудростью и беззаветной любовью к родине и могут быть названы его политическим откровением и политическим завещанием потомству.

XCII

Из воспоминаний современника о конце 50-х и начале 60-х годов XIX столетия

Какое впечатление производило на Императора Александра II и безвременно скончавшегося Цесаревича Николая Александровича конституционное брожение, совпавшее с подготовлением реформы 19 февраля, с введением судебных уставов и земства?
Князь В. П. Мещерский, имевший возможность близко наблюдать придворную жизнь первой половины 60-х годов и состоявший в числе приближенных Цесаревича Николая Александровича, рассказывает много интересного о петербургском настроении того времени, о политических вопросах, которые тогда усердно обсуждались в частных кружках, о широком влиянии Герцена, о тяжелом впечатлении, которое производило на Царя-Освободителя противодействие, встреченное им с разных сторон, порицание его благих начинаний и антимонархические течения.
‘Герцен основал эпоху обличения…
Это обличение стало болезнью времени, и оно-то испортило нравственно и духовно ту среду, из которой должна была исходить серьезная и строго проверенная реформаторская деятельность. А так как в основу герценовского обличения легла его мелочная, личная, а потому антипатриотическая ненависть к Николаю I, то этим и объясняется, почему эпоха герценовского террора соединилась с эпохой бессмысленного развенчивания великой нравственной фигуры Николая I.
Помню я, как один почтенный друг нашей семьи, старый служака николаевских времен, рассказывал с меланхоличным юмором, как теперь у них во всех министерствах забили тревогу, везде явились корреспонденты Герцена из министерства, то были и столоначальники, и начальники отделений, вследствие этого все начальства, до министра включительно, с одной стороны, трепетно и злобно доискивались, кто их Иуда, а с другой стороны — жили в нервном страхе Герцена, ибо знали, что Герцен имеет читателей в Зимнем дворце.
О том, как велика была сила этого легкомысленного, этого глупого страха герценовских обличений, свидетельствовал всего красноречивее тот факт, о котором именно тогда говорили, — что никто и помыслить не смел принять меры к прекращению этой деятельности Герцена, бравшего свою силу не в Лондоне, где он жил, а в России, в тех департаментах и учреждениях, которые поставляли Герцену обличительный материал.
Западноевропейские конституции крайне интересовали в то время русское общество.
‘Я говорил, — замечает князь Мещерский, — о том, насколько в смысле политического образования мы, правоведы, выходили из нашей alma mater круглыми невеждами. Мы понятия не получали о государственном праве в европейских государствах. Вот почему, когда в эту зиму (1863) воспитатель герцога H. M. Лейхтенбергского К. Г. Ребиндер предложил мне слушать лекции М. И. Куторги о европейских конституциях, я с благодарностью вступил в число аккуратных слушателей.
Лекции эти читались весьма оживленно и, следовательно, интересно. На них Куторга познакомил нас с образцами всех конституций европейских, от английского парламента начиная. После одной из лекций кто-то из слушателей обратился к Куторге с вопросом, очень для него щекотливым: что лучше, по его мнению, — конституционное или Самодержавное управление? Куторга очень умно ответил, что то государство сильно, где управление есть исторически сложившийся порядок: Англия не потому крепка, что у нее конституция, а потому, что ее управление есть исторически сложившийся порядок, про Россию можно сказать то же самое, неизвестно, будет ли Россия сильнее от конституции, но несомненно: ее сила заключается в том, что ее управление есть исторически развившийся в ней порядок’.
Толки о преимуществах конституционного режима доходили до Цесаревича, и он однажды сказал по поводу их:
‘Некоторые говорят, что людей создает конституционный образ правления. Я об этом не раз думал и кое с кем разговаривал. По-моему, вряд ли это верно. Посмотрите век Екатерины… Ведь это был век, богатейший людьми, — не только у нас, но сравнительно во всей Европе. Возьмите николаевскую эпоху… Сколько людей замечательных он вокруг себя создал… Во всяком случае, это доказывает, что форма правления тут ни при чем. Это мое твердое убеждение, и я надеюсь, что никто меня в этом отношении не разубедит. Мне представляется, что неограниченный монарх может гораздо более сделать блага для своего народа, чем ограниченный, потому что в каждой палате гораздо более интересов личных и партийных, чем может их быть в самодержавном Государе…’
В 1865 году Император Александр II был настроен уже весьма пессимистически.
Тот же автор, говоря о переломе в настроении Императора Александра II, ясно обозначившемся в половине 60-х годов, замечает:
‘Под веселые звуки вальса и мазурки устраивались по обычаю браки большого света, но под те же веселые звуки велись разговоры о земстве и о конституции, о выкупных свидетельствах, о железнодорожных обществах и вообще о всех злобах дня…
Я помню одного губернатора, который говорил мне самым серьезным образом: здесь так веселятся, что некогда найти время говорить о серьезных вопросах… Два бала или три вечера в один вечер были нередким для нас явлением в эту зиму…
Этот губернатор рассказывал мне свое представление Государю… Оно врезалось мне в память потому, что имело особенно интересный характер… Губернатор ожидал, представляясь Государю, обычного приема или общего, или особенного, но по обыкновенной программе вопросов… Вместо этого с ним случилось нечто неожиданное. Государь его принял в своем кабинете и, после нескольких слов, говорит ему:
— Ну, садись и рассказывай мне все, что у тебя в губернии делается…
А сам Государь стал ходить по кабинету. Прием обратился в экзамен. Он начал говорить по порядку — с дворянства…
— Что, дворянство очень на меня сердится за освобождение крестьян? — спросил полушутя Государь.
Губернатор ответил, что этого чувства он никогда не замечал в дворянстве.
— Ils font bonne mine mauvais jeu, — сказал Государь, — ils veulent se rattraper sur le земство… А у тебя оно спокойно? — спросил серьезно Государь.
Губернатор ответил, что спокойно.
— Столичные земства, — сказал Государь, — дают дурной пример, к сожалению. Они вздумали было меня учить, что делать… Я надеюсь, что губернаторы сумеют сдерживать нетерпеливые и слишком увлекающиеся умы в губернии — с тактом и с энергиею…
Я спросил губернатора, как говорил Государь эти слова: с гневом или спокойно?
— Нет, — ответил он мне, — без всякого гнева, а скорее добрым голосом и совсем спокойно.
Вспоминаю, что, когда губернатор заговорил о народе и о его благодарности, Государь сразу его прервал:
— Ну, насчет народной благодарности ты можешь мне не говорить: я ни в чью благодарность не верю.
Это было в январе 1865 года. Я запомнил эти грустные слова потому, что как раз почти в тех же выражениях я слышал из уст Государя те же мысли, обращенные летом к графине Блудовой в китайской гостиной за чайным столом’.
В другом месте кн. В. П. Мещерский, говоря о переломе в настроении Императора Александра II, ясно обозначившемся в половине 60-х годов, замечает:
‘Да, уж это время далеко-далеко — мы все это чувствовали — было от той прекрасной весны в душе Государя, когда в 1861 году в Святых Горах и потом в Крыму Государь так наслаждался своей Царской деятельностью, так любил свое великое дело и так верил в свое призвание и в человека.
В три года он стал другим человеком. Даже в домашнем кругу его мы знали о некоторых изменениях в обычаях, которые были в связи с этой переменой в настроении и во взглядах Государя. Так, например, гостиная Императрицы была уже не та. Прежде, с начала царствования, в Петербурге говорили об этой гостиной, потому что в ней раз или два раза в неделю бывали небольшие вечера, где велась оживленная беседа о вопросах русской жизни и на которые приглашались люди, называвшиеся в обществе умными или достойными внимания. Вечера эти имели живой смысл и благотворное влияние, внося в придворную атмосферу много правдивых отголосков жизни. Тогда же говорилось много о благом влиянии Императрицы на многие дела и на многие государственные взгляды. Но в 1864 году уже этих вечеров исчезли и следы. И все знали с грустью, что Императрица старалась отстраняться от всякого прямого вмешательства в дела. Почему? Увы, ответ был очень прост: потому, что стали находиться люди, которые этому умному, умеряющему и спокойному влиянию Императрицы признавали нужным мешать, дабы другие, менее уверенные и спокойные влияния не могли ее влиянием парализоваться. Вечера бывали, но они имели характер светский и абсолютно не политический или же заключались в чтении какой-нибудь беллетристической вещи. Только по средам, когда Государь уезжал на охоту, Императрица собирала у себя за обедом иногда людей для политических бесед…
Тогда мы задавали себе вопрос: как объяснить это столь скоро наступившее разочарование в Государе?.. Увы, причин этому было много… Десять лет прошло с начала его царствования… Сколько людей наговорили ему в эти десять лет худого о худом и хорошем и как мало, напротив, людей говорили ему хорошее о хорошем и в извинение худого. Печать на 1/10 говорила о благодарности и на 9/10 говорила во имя отрицания, обличения и осуждения. Подпольная и заграничная русская публицистика была полна доносами, обвинениями и злобой. Каждый день подавались Государю в разных видах все людские злые отзывы и злые сплетни… Это одна сторона. А другая еще понятнее. В первые дни своего царствования Государь только жил для мечтания и желаний добра. Он мог, следовательно, ожидать от людей доверия и терпения к своим прекрасным и благолюбивым стремлениям. Но нет: едва он делал благое дело, никто не успевал еще сказать спасибо, как начиналось нетерпеливое требование другого, еще и еще, нервная похоть к новому и к реформе была главным двигателем всех, и, что бы ни делал Государь, все дела встречала критика одних и нетерпеливые требования другого от других… Ему не давали услыхать и увидать благодарность на деле… Трудно ли было при этих условиях, окружавших Царя, не разочароваться’ {‘Мои воспоминания’ князя В. П. Мещерского. I, с. 68, 70, 289—290, 406, 433—434, 435—437.}.

XCIII

Е. В. Барсов об Императоре Александре III

Вот как оплакивал 21 октября 1894 года талантливый московский писатель и ученый Е. В. Барсов безвременную кончину Императора Александра III:
‘О Боже, что сделалось, что совершилось над нами!
Царь Александр III уже навсегда оставил Русскую землю, и дух его у же навсегда покинул дела человеческие. Кто не содрогнется и не восплачет при этом страшном зрелище меча Божия, покаравшего Святую Русь?
Не стало Царя, носившего в Собственной душе всю душу крестоносного русского народа!
Не стало Царя, дышавшего заветами истории и самоотверженно, до последнего издыхания, верно и неизменно служившего своему небесному призванию.
Не стало Царя, поборника веры и ревнителя Церкви Православной, озарившего лучами истинного благочестия Царский трон в поучение и разум своему народу.
Не стало Печальника Русской земли, облегчившего народные страды и денно-нощным трудом устранявшего нестроения и водворявшего всюду порядок и благоденствие.
Не стало Царя, торжественно возвестившего, среди смут и колебаний, истину самодержавия и поднявшего знамя его так высоко, что пред ними стали благоговеть западные народы.
Не стало самодержца, вершителя судеб всего мира, облагодетельствовавшего и юг, и запад, и восток благами мира.
Слезы льются, сердце рвется, давит тоска великая, неугасимая…
Но не будем унывать и падать духом, как народы, не имущие упования. Царь, в Бозе почивший, научил нас веровать в Провидение.
Перекрестись, православный русский человек, и помяни душу почившего возлюбленного Царя нашего Александра III!..’

XCIV

Император Александр III в характеристиках К. П. Победоносцева и графа А. А. Голенищева-Кутузова

Книга для народного чтения Радонежского ‘Родина’ заканчивается двумя прекрасными характеристиками Императора Александра III, написанными под впечатлением безвременной кончины ‘носителя идеалов’ {Так назвал Императора Александра Александровича известный публицист Л. А. Тихомиров.}. Первая принадлежит К. П. Победоносцеву, а вторая — графу А. А. Голенищеву-Кутузову. Вот обе эти характеристики:
1) ‘С сокрушенным сердцем, с тоской и рыданием ждала Москва Царя своего. И вот наконец взяшася врата плачевная: Он здесь, посреди нас, бездыханный, безмолвный, на том самом месте, где являлся нам венчанный и превознесенный, во всей красе своей, и душа умилялась, на Него глядя, и мы плакали от умиления радостными слезами. Ныне на том же месте плачем и рыдаем, помышляя смерть!
Страшно было вступление Его на царство. Он воссел на престол Отцов Своих, орошенный слезами, поникнув главою, посреди ужаса народного, посреди шипящей злобы и крамолы. Но тихий свет, горевший в душе Его, со смирением, с покорностью воле Промысла и долгу, рассеял скопившиеся туманы, и Он воспрянул оживить надежды народа. Когда являлся Он народу, редко слышалась речь Его, но взоры Его были красноречивее речей, ибо привлекали к себе душу народную: в них сказывалась сама тихая и глубокая, ласковая народная душа, и в голосе Его звучали сладостные и одобряющие сочувствия. Не видели Его господственного величия в делах победы и военной славы, но видели и чувствовали, как отзывается в душе Его всякое горе человеческое и всякая нужда и как болит она и отвращается от крови, вражды, лжи и насилия. Таков, сам собою, вырос образ Его пред народом, предо всею Европой и пред целым светом, привлекая к Нему сердца и безмолвно проповедуя всюду благословение мира и правды.
Не забудет Москва лучезарный день Его Коронации, светлый, тихий, точно день пасхальный. Тут, казалось, Он и Его Россия глядели друг другу в очи, лобзая друг друга. Благочестивый Царь, облеченный всем величием сана и священия церковного, являл своему народу в церкви и все величие своего царственного смирения. Не забыть той минуты, когда сиял на челе Его царский венец и пред Ним, коленопреклоненная, принимала от Него венец Царица — Она, обреченная Ему, как залог любви, на одре смертном умирающим Братом. С того самого дня полюбил Ее народ, уверовав в святость благословенного Богом союза, и, когда они являлись народу, неразлучные, вместе, в Его и Ее взорах чуял одну и ту же ласку любящей русской души.
И вот явился гроб Его в сердце России, в Архангельском соборе, посреди гробниц, под коими почиют начальные вожди земли Русской. Кого из всех уподобить Ему! Всех их оплакал в свое время сиротствующий народ, оплакал и тишайшего царя Алексея… Но над кем были такие слезы! Над кем так скорбела и жалилась душа народная!
Проводила Его Москва, проводила навек, и железный конь унес Его далеко в новую усыпальницу царей русских. Прощай, возлюбленный Царь наш! Прощай, Благочестивый, милый народу, тишайший Царь Александр Александрович!.. Господь даровал нам Твое тринадцатилетнее царствование… И Господь отъял его! Буди имя Господне благословенно отныне и до века’.

Победоносцев.

2) * * *
С душой, проникнутой любовью и смиреньем,
С печатью благости и мира на челе,
Он был ниспосланным от Бога воплощеньем
Величия, добра и правды на земле.
В дни смуты, в темное, безрадостное время
Мятежных замыслов, безверья и угроз
Подъял на рамена Он Царской власти бремя
И с верой до конца то бремя Божье нес.
Но не гордынею и силой грозной власти,
Не блеском суетным, не кровью и мечом, —
Он ложь, и неприязнь, и лесть, и злые страсти
Смирил и победил лишь правдой и добром.
Он возвеличил Русь, Свой подвиг ни единой
Не омрачив враждой, не требуя похвал,
И — тихий Праведник — пред праведной кончиной,
Как солнце в небесах, над миром просиял!
Людская слава — дым, и жизнь земная бренна,
Величье, шум и блеск — все смолкнет, все пройдет!
Но слава Божия бессмертна и нетленна,
Царь-Праведник в родных преданьях не умрет.
Он жив — и будет жить! — И в горнюю обитель
С престола вознесен перед Царем Царей,
Он молится — наш Царь, наш светлый Покровитель —
За Сына, за Семью, за Русь… за всех людей!

Гр. А. Голенищев-Кутузов

XCV

Архиепископ Никанор о семейной жизни Императора Александра III

Один из даровитейших проповедников времен Императора Александра III, архиепископ Одесский и Херсонский Никанор, так обрисовал в одном из своих Слов идеально чистую семейную жизнь Александра III:
‘Кто из нас не видит идеал христианской, семейной супружеской любви в самой благородной чете, поставленной на самый высокий свещник, чтобы светить чистейшим светом во все концы Святой Руси? Кто не видит там Супругу, Которая во время продолжительной, тяжкой, даже заразительной болезни Мужа не отошла от Него ни на шаг, и отходила Его не только пламенною молитвой беззаветно любящего сердца, но и самоотверженным трудом Собственных рук! Кто не видит там Отца, Который среди бесчисленных, самых тяжких дум и забот отдыхает, принимая радостное участие в играх собственных малых детей? Кто не видит там целое семейство, которое произнесло Богу обет всегда неразлучно окружать Отца среди постоянно угрожающих его жизни опасностей, окружать в виде сонма ангелов-хранителей, невзирая на собственную опасность вместе жить, вместе и умирать? И спасают, спасают своей преданностию, своей молитвой, одним своим присутствием. У коварного злодея не поднимется рука на них на всех… И Бог спасает, спасает даже явно чудодейственно, спасает всех их, идеально прекрасное, христианское, святое семейство для счастия и поучения России’ {Поучения. Т. III. С. 460.}.

XCVI

Думы у гроба Императора Александра III

Кончина Царя-Миротворца вызвала в русской и в заграничной печати множество статей об историческом значении Императора Александра III и о его нравственном облике. Она произвела потрясающее впечатление как в России, так и за ее пределами, причем обнаружилось, что и иностранцы хорошо понимали, кого лишился мир в монархе, олицетворявшем собою высокие начала русского самодержавия. Не только французские, но и германские, и английские газеты почтительно преклонялись перед заслугами, деяниями и характером Царя-Миротворца. Но, конечно, только в России чувствовалась вся боль понесенной утраты. Вот, например, как она отразилась в ‘Думах’ {Далее приводимые отрывки из ‘Дум’ заимствованы из сборника ‘Император Александр III’ (СПб., 1894). В этой объемистой и интересной книге собрано множество отзывов об Императоре Александре III, появившихся в русских и заграничных периодических изданиях под впечатлением его кончины, целый ряд воспоминаний о нем, его портреты, автографы и т. д.} у гроба почившего монарха:

Думы

В своем гробе слышишь ли Ты, что плач стоит над необъятным простором Твоей России, потому что солнце ее закатилось, по Тебе Русская земля стонет. Ей говорят, что Тебя уж нет более с нами…
Спи тихо, наш Царь!
Ты устал от работы. С тех пор, как ты лил чистые слезы перед Богом, надевая Царский венец, Ты вытерпел много — Ты ковал нашу славу и счастье, теперь руки ослабели и пали.
Спи, отдыхай, Богатырь земли Русской!
Спи безмятежно, Кроткий Работник! Твоя правдивая жизнь запала нам в душу, и Царский завет Твой будет нерушим, завет веровать в нашу Русь и служить ей, как Ты послужил ей всей Твоей мыслью и силой до смерти.
Бодро мы станем, вдохновясь Твоим именем, и будем мы думать: Ты с нами, и когда мы увидим Тебя, Ты спросишь ответ с нас. А пока надежен покой Твой: вокруг Тебя мир, который хранил Ты, и верная Россия, и на родном небе горит Твоим светом древнее слово: ‘Бог не в силе, а в правде’.
Для Тебя у России нет смерти.
Спи тихо, наш праведный Царь!

XCVII

Об идеализации Стеньки Разина и о памяти, оставленной им в народе

К каким диким и нелепым выводам может приводить сплошная идеализация всех исторических явлений старинной Руси, может служить стихотворение г-на Навроцкого ‘Утес на Волге’, ставящее на пьедестал… Стеньку Разина! Это стихотворение шероховато, нескладно по форме и вообще лишено всяких художественных достоинств. Несмотря на то, оно сделалось чрезвычайно популярным и печатается во всех сборниках, добивающихся распространения среди большой публики, особенно среди учащейся молодежи.
И чего только нет в этом стихотворении!
Бугор здесь называется утесом, причем патетически замечается, что утес, осчастливленный пребыванием на нем почтенного атамана Степана Тимофеевича,

Ни нужды, ни заботы не знает.

Точно будто другие приволжские ‘утесы’ не имеют покоя от нужды и забот.
Разбойничьи замыслы Стеньки Разина именуются великим делом.
Его пребывание на утесе воспевается таким тоном, как будто речь идет о Моисее и Синае.
Народные песни прилагают эпитет ‘буйная’ к слову ‘голова’, а у г-на Навроцкого Стенька Разин наделяется даже буйными костями.
Зверские, кровавые выходки Стеньки Разина величаются у г-на Навроцкого ‘удалым’ житьем.
Поэт, очевидно, принял за чистую монету калмыцкую сказку, вложенную Пушкиным в ‘Капитанской дочке’ в уста Пугачева.
Верхом бессмыслицы и лубочной декламации являются две последние строфы ‘Утеса’:
Но зато, если есть на Руси хоть один,
Кто с корыстью житейской не знался,
Кто неправдой не жил, бедняка не давил,
Кто свободу, как мать дорогую, любил,
И во имя ее подвизался,
Пусть тот смело идет, на утес тот взойдет
И к нему чутким ухом приляжет.
И утес-великан все, что думал Степан,
Все тому смельчаку перескажет.
Итак, воспоминания о бунте залитого кровью Стеньки Разина, воспоминания о его гнусных насилиях и разнузданности имеют чудодейственную способность воспламенять умы и сердца лучших русских людей, поддерживать их в борьбе с корыстью и неправдой!..
Что сказать по поводу приглашения русских общественных деятелей предпринимать поездки на Волгу в видах поклонения утесу Стеньки Разина? Можно сказать только одно: бумага все терпит.
Горе поколению, которое воспитывается на идеализации таких людей, как Стенька Разин и Емелька Пугачев!..
Ведь и Разин, и Пугачев внесли в русскую историю самые печальные и мрачные страницы, ибо они уверовали в злодейство и поклонились ему.
И г. Навроцкий, и другие панегиристы Стеньки Разина (г. Скиталец, например, в рассказе ‘Сквозь строй’) ссылаются обыкновенно на мнимое уважение, питаемое народом к его памяти. Последняя глава известного исследования покойного Костомарова ‘Бунт Стеньки Разина’ показывает, что это за ‘уважение’. Народ помнит Стеньку как воплощение страшной и злой силы. В народных преданиях Стенька Разин представлялся не только душегубцем и сущим зверем, но и врагом Христовой Церкви, каким-то предтечей антихриста, проклятым ‘семью соборами’.
Вот некоторые из преданий и рассуждений приволжского люда о Стеньке Разине, записанные Костомаровым, относившимся к Разину без всякого предубеждения и видевшим в нем порождение казачества, ратовавшего во имя отжившего свой век удельно-вечевого уклада, по своему существу враждебного началам самодержавия и единодержавия.
‘Стенька дотронулся до кандалов разрывом-травою — кандалы спали, потом Стенька нашел уголек, нарисовал на стене лодку, весла и воду, все как есть, да, как известно, был колдун, сел в эту лодку и очутился на Волге. Только уж не пришлось ему больше гулять: ни Волга-матушка, ни мать-сыра земля не приняли его. Нет ему смерти. Он и до сих пор жив. Одни говорят, что он бродит по городам и лесам и помогает иногда беглым и беспаспортным. Но больше говорят, что он сидит где-то в горе и мучится’.
А вот легендарный рассказ каких-то русских матросов о том, что с ними произошло на берегу Каспийского моря, на пути в Россию из туркменского плена:
‘Мы под гору сели, говорим между собою по-русски, как вдруг позади нас кто-то отозвался: ‘Здравствуйте, русские люди!’ Мы оглянулись: ан из щели, из горы, вылазит старик — седой-седой, старый, древний, — ажно мохом порос. ‘А что, — спрашивает нас, — вы ходите по Русской земле: не зажигают там сальных свечей вместо восковых?’ Мы ему говорим: ‘Давно, дедушка, были на Руси: шесть лет в неволе пробыли, а как живали еще на Руси, так этого не видали и не слыхали!’ — ‘Ну а бывали вы в Божьей церкви, в обедне, на первое воскресенье Великого поста?’ — ‘Как же, дедушка, бывали!’ — ‘А слыхали, как проклинают Стеньку Разина?’ — ‘Слыхали’. — ‘Так знайте же: я Стенька Разин. Меня земля не приняла за мои грехи, за них я проклят. Суждено мне страшно мучиться. Два змея сосали меня — один змей с полуночи до полудня, другой со полудня до полуночи, сто лет прошло — один змей отлетел, другой остался, прилетает ко мне в полночь и сосет меня за сердце, я мучусь, к полудню умираю и лежу совсем мертвый, а после полудня оживаю, и вот, как видите, жив и выхожу из горы, только далеко нельзя мне идти: змей не пускает. А как пройдет сто лет, на Руси грехи умножатся да люди Бога станут забывать и сальные свечи зажгут вместо восковых перед образами, тогда я пойду опять по свету и стану бушевать пуще прежнего. Расскажите об этом всем на Святой Руси!’
Весьма вразумительны и слова одного 110-летнего старика, жившего близ города Царицына и собственными глазами видевшего Пугачева:
‘Тогда (говорил он) иные думали, что Пугачев-то и есть Стенька Разин, сто лет кончилось, он и вышел из своей горы’. Впрочем, сам старик не верит этому, зато верит вполне, что Стенька жив и придет снова. ‘Стенька — это мука мирская! Это кара Божия! Он придет, непременно придет и станет по рукам разбирать… Он придет, непременно придет… Ему нельзя не прийти. Перед Судным днем придет. Ох, тяжкие настанут времена… Не дай, Господи, всякому доброму крещеному человеку дожить до той поры, как опять придет Стенька!’
Очевидно, что почет поволжского люда к памяти Стеньки Разина, воспетый г. Навроцким и раздутый г. Скитальцем, — весьма двусмысленный почет, которого не пожелает для себя никакой руководитель политическими движениями народа. Такой ‘почет’ мало чем отличается от бесславия и проклятия. А все-таки следовало бы снять печать таинственности со Стеньки Разина и ознакомить приволжский люд в целом ряде общедоступных, как по цене, так и по изложению, изданий со Стенькой Разиным и его сподвижниками…

XCVIII

О том, как эксплуатировал Стенька Разин в своих интересах преданность народа царю и династии

‘Бунт Стеньки Разина’ Костомарова подтверждает, что Стенька прекрасно понимал значение русского монархического чувства и старался пользоваться им в своих интересах, то есть морочить народ своей мнимой преданностью царю:
‘Стенька говорил, что казаки подклоняют его царскому величеству острова, которые завоевали саблей у персидского шаха’.
Беседуя под Астраханью с немцами, состоявшими на царской службе, Стенька Разин пил за здоровье Царя Алексея Михайловича.
‘Стенька дал знак, чтобы они сели, и при них же налил водки и выпил, сказав:
— Пью за здоровье его царского величества, великого Государя!
‘О, какими лживыми устами, о, с каким коварным сердцем произнес он эти слова!’ — говорил свидетель.
Когда царицынские стрельцы сокрушались о том, что изменили государю, Стенька сказал им:
— Вы бьетесь за изменников-бояр, а я со своими казаками сражаюсь за великого Государя.
Взяв Астрахань, Стенька привел астраханцев, обращенных в казаки, к крестному целованию. Он велел им присягать стоять за великого Государя и за своего атамана Степана Тимофеевича, войску служить и изменников выводить.
Как ни неистовствовал Стенька в Астрахани, но он с толпой казаков, как будто ради торжества, приходил к митрополиту в гости в день тезоименитства Царевича Феодора. Вообще, Стенька хотя и говорил, что он сожжет у государя наверху все дела (Стенька с ненавистью относился к писаной бумаге), но притязаний на верховную власть не заявлял. ‘Я не хочу быть царем, — говорил он казакам, — хочу жить с вами как брат’.
‘Легко было возмутить народ ненавистью к боярам и чиновным людям, легко было поднять и рабов против господ, но было трудно поколебать в массе русского народа уважение к царской особе. Стенька, поправший и Церковь, и верховную власть, знал, что уважение к ним в русском народе очень крепко, и решился прикрыться сам личиной этого уважения. Он изготовил два судна: одно было покрыто красным, другое черным бархатом. О первом он распространил слух, будто в нем находится сын Алексея Михайловича, Царевич Алексей, умерший в том же году 17 января. Какой-то черкесский князек, взятый казаками в плен, принужден был поневоле играть роль Царевича. Стенькины прелестники толковали народу, что Царевич не умер, а убежал от суровости отца и злобы бояр и что теперь Степан Тимофеевич идет возводить его на престол. Царевич, говорили они, приказывает всех бояр, думных людей, дворян и всех владельцев помещиков, и вотчинников, и воевод, и приказных людей искоренить, потому что они все изменники и народные мучители, а как он воцарится, то будет всем воля и равность. Повсюду эмиссары разносили эти вести, и в отдаленном от Волги Смоленске один из них уверял народ, что собственными глазами видел Царевича и говорил с ним, с тем и на виселицу пошел. В другом судне, покрытом черным бархатом, находился, как говорили прелестники, низ-верженный царем патриарх Никон. Таким образом, Стенька этими двумя путями хотел поселить в народе неудовольствие к Царю Алексею Михайловичу’.
Бунтовщики усвоили себе тактику своего предводителя и внушали новым товарищам, что бунт поднят в защиту Царевича Алексея Алексеевича.
— Вот как Нижний возьмем, — говорили они, хвастаясь и завлекая товарищей, — тогда вы, крестьяне, увидите Царевича, а мы идем за Царевича Алексея Алексеевича и за батюшку нашего, Спефана Тимофеевича! (Собрание сочинений Н. И. Костомарова. Кн. 1. С. 442, 446, 454, 466, 468, 475).

XCIX

Тургенев о бунте Стеньки Разина

Русская художественная литература имеет гениальное воспроизведение Пугачева и пугачевского бунта в ‘Капитанской дочке’ Пушкина. Оно дополняется и разъясняется романом графа Салиаса ‘Пугачевцы’, ‘Историей пугачевского бунта’ великого русского поэта, трехтомной монографией академика Дубровина и множеством материалов, статей и заметок, относящихся к пугачевщине.
Бунту Стеньки Разина посчастливилось гораздо меньше. В ученой литературе, например, веские слова о нем сказаны только Костомаровым и Соловьевым, справедливо считавшим Разина и его ‘работничков’ не сторонниками того или другого ‘уклада’, а врагами государственности вообще, не защитниками униженных и оскорбленных, а гонителями всякого права и порядка, представителями грубой силы, произвола, хищнических и самых низменных инстинктов, не знавших вдобавок никакого удержу. В художественной литературе бунт Разина еще не имеет верного отражения. Драма графа П. И. Капниста, весьма счастливо задуманная, судя по напечатанным сценам и наброскам, осталась неоконченной. Психология Стеньки Разина до сих пор не разъяснена. Костомаров, по своему обыкновению, дал вместо живого лица эффектно освещенную, крупную фигуру, но не обнажил всех изгибов души Стеньки Разина.
Тем не менее в нашей художественной литературе есть прекрасно написанная страница, дающая отчетливое представление об общем характере бунта Стеньки Разина. Эта страница находится в XV—XVI главах ‘Призраков’ Тургенева.
Повествуя о своем воздушно-волшебном появлении над Волгою с таинственной феею Эллис, Тургенев наглядно показал, чем был бунт Стеньки Разина в действительности, без прикрас.
‘— Крикни: ‘Сарынь на кичку!’ — шепнула мне Эллис.
…Губы мои раскрылись против воли, и я закричал, тоже против воли, слабым напряженным голосом: ‘Сарынь на кичку!’
Сперва все осталось безмолвным… Но вдруг возле самого моего уха раздался грубый бурлацкий смех — и что-то со стоном упало в воду и стало захлебываться… Я оглянулся: никого нигде не было видно, но с берега отпрянуло эхо — и разом и отовсюду поднялся оглушительный гам. Чего только не было в этом хаосе звуков: крики и визги, яростная ругань и хохот, хохот пуще всего, удары весел и топоров, треск, как от взлома дверей и сундуков, скрип снастей и колес, и лошадиное скакание, звон набата и лязг цепей, гул и рев пожара, пьяные песни и скрежещущая скороговорка, неутешный плач, моление жалобное, отчаянное, и повелительные восклицанья, предсмертное хрипенье и удалой посвист, гарканье и топот пляски… ‘Бей! вешай! топи! режь! любо! любо! так! не жалей!’ — слышалось явственно, слышалось даже прерывистое дыхание запыхавшихся людей, — а между тем кругом, насколько глаз доставал, ничего не показывалось, ничего не изменялось: река катилась мимо, таинственно, почти угрюмо, самый берег казался пустынней и одичалей — и только…
— Степан Тимофеич! Степан Тимофеич идет! — зашумело вокруг. — Идет наш батюшка, атаман наш, наш кормилец! — Я по-прежнему ничего не видел, но мне внезапно почудилось, как будто громадное тело надвигается прямо на меня… — Фролка! где ты, пес? — загремел страшный голос. — Зажигай со всех концов — да в топоры их, белоручек!
На меня пахнуло жаром близкого пламени, горькой гарью дыма — и в то же мгновенье что-то теплое, словно кровь, брызнуло мне в лицо и на руки… Дикий хохот грянул кругом..’
Вот то, чего хотят наши анархисты, составляющие ‘крайнюю левую’ лагеря врагов самодержавия.

С

Русское самодержавие и безопасность России

Осенью 1903 года, когда в Японии стали раздаваться голоса в пользу войны с Россией, в ‘Новом времени’ (No 9911) была помещена передовая статья, начинавшаяся следующими меткими словами:
‘Телеграмма из Порт-Артура сообщает, что Наместник его Императорского Величества на Дальнем Востоке генерал-адъютант Алексеевна параде 28 сентября выразил уверенность, что ‘если обстоятельства потребуют, по зову Верховного Вождя бравые молодцы славной русской рати станут как один на защиту русского дела’. Эти слова — святая истина. Генерал Алексеев, как русский человек, вполне верно оценил чувства нашего воинства. Защита русского дела по воле Державного Вождя всегда была, есть и будет священным долгом, да и не только русского солдата, но и всякого русского гражданина. Мы привыкли безотчетно повиноваться воле своего Царя, не рассуждая даже о причинах войны. В этом безотчетном повиновении сила России и гроза врагам’ (курсив Н. И. Черняева. — Сост.).

CI

С каким чувством русский солдат принимает Царские награды

В ‘Записках’ И. А. Никитина, между прочим, рассказывается, как во время польского восстания, в 1863 году, он посетил однажды в Вильне лазарет, где его поразили двое раненых необыкновенным спокойствием духа: фельдфебель и ефрейтор, оба лейб-гвардии Финляндского полка.
‘Первый был ранен двумя пулями — в лицо и грудь навылет, другой — пулей в ногу, около колена. Я вошел в лазарет с виленским комендантом А. С. Вяткиным, бывшим в прежнее время командиром Финляндского полка, который привез фельдфебелю, по поручению В. И. Назимова, Георгиевский крест. Надобно было видеть, с каким благоговением осенил раненую грудь свою православным крестом честный страдалец, принимая из рук генерала заслуженный им высший знак военного отличия, он поднес его к обвязанному своему лицу, но не мог поцеловать его, так как повязка мешала… Слезы потекли из выразительных глаз его. Эта сцена брала прямо за душу, все присутствовавшие там прослезились. Так как волнение было вредно больному, то комендант, поцеловавши его в лоб, просил его успокоиться и, взявши у него из рук Георгиевский крест, повесил его на стенку подле висевшей у его кровати иконы, к которой и обратились с мольбою увлажненные глаза бедного страдальца. Находившийся тут дежурный военный врач порадовал нас заявлением, что, судя по признакам, он надеется на благополучный исход его ран. Фельдфебель при этих словах перекрестился снова. Да, могуча ты, дорогая моя родина, чистым чувством веры твоих православных сынов! Пока будет теплиться в них хоть искра святой твоей веры, тебе не будут страшны никакие политические невзгоды, никакие коварные замыслы твоих врагов и ненавистников. В тяжелую годину испытаний эта искра разовьется в большой пожар и снесет, смятет все нечистое, замышляющее на твой покой и на твое величие’ (Русская старина. 1902. Ноябрь).

CII

Кесарь

Не следует ли дополнить титул Императора и Самодержца Всероссийского титулом ‘Кесарь’? Кесарями (цезарями) назывались на Востоке римские императоры, а также византийские василевсы, а у нас и императоры Священной Римской империи германского народа. Теперь в Европе два кесаря (kaiser) — германский и австрийский.
Слово ‘кесарь’ хорошо известно всему православному славянскому миру по евангельскому повествованию об искушении Иисуса Христа саддукеями по вопросу, следует ли платить дань кесарю, и вообще из Евангелия.
Краткий титул Его Величества сделался бы яснее и доступнее народному пониманию, если бы принял такую форму: Император, Кесарь, Царь и Самодержец.

СIII

Монархия и республика с точки зрения человеколюбия

Антимонархисты, иначе сказать — монархомахи наших дней, упрекают монархический строй в склонности к суровым, жестоким мерам. Напрасно. Афинянин Дракон жил в VII веке до Р. X., а всякий жестокий закон доныне называют драконовским. Законы Дракона были изданы и утверждены по воле афинских эвпатридов в то время, когда Аттика была республикой. Скажут: ‘Но ведь Аттика была тогда аристократической республикой’. Но разве эпоха господства во Франции якобинцев, эпоха Comit de salut public, Comit de sret gnrale, Tribunal revolutinnaire, эпоха Робеспьера, Марата, Дантона, Фукье, Тенвилля, Кутона, Сен-Жюста, эпоха ‘Закона против подозрительных’ и сентябрьские убийства 1793 года, эпоха массовых убийств в Нанте, Лионе, Марселе и Тулоне, эпоха террора и террористов — разве она не превзошла в жестокости Дракона с его законами и венецианский Совет Десяти?

CIV

Изречение Бианта

Один из так называемых семи греческих мудрецов, Биант, сказал: ‘Когда многие берутся за одно дело, то делают его худо’.
Та же мысль выражена нашей пословицей: у семи нянек дитя без глазу.
Само собой разумеется, что Биант говорил не о совместной деятельности многих, проникнутой одною целью и основанной на повиновении общему руководителю, а о желании каждого из многих взять верх над всеми другими.
Изречение Бианта представляет вескую критику современного парламентаризма, основанного на борьбе не партий даже, то есть не больших политических групп, а целого ряда фракций и нескольких сот честолюбцев и демагогов, грызущихся за обладание властью.

CV

Чего стоит приговор большинства?

Толпа иудеев, наэлектризованная изуверами — фарисеями и книжниками, потребовала распять Спасителя и предпочла Варавву Богочеловеку.
Два афинских патриота V века — великий полководец Фемистокл и честный Аристид — были изгнаны из отечества по приговору народа посредством ‘остракизма’, после чего Фемистокл был принят с честью персидским царем и получил для своего содержания три города в Малой Азии.
Очевидно, персидский царь был дальновиднее и благороднее афинского демоса и афинских демагогов.
А доблестный Мильтиад, одержавший блестящую победу над персами, разве не был брошен по приговору афинского народа в тюрьму, где и умер от ран, полученных на войне за отечество?
Все эти и многие другие общеизвестные исторические факты показывают, что его величество большинство голосов далеко не непогрешимо, отличается изумительной слепотой и сплошь и рядом служит послушным орудием людей тупых, злобных и ничтожных.
Вспомним замечание Пушкина: ‘Вы хотите иметь на своей стороне большинство? Не оскорбляйте же глупцов’.
Метко выразился и Грибоедов, вложив в уста Чацкого стихи:
Одни поверили, другим передают,
Старухи вмиг тревогу бьют —
И вот общественное мненье.

CVI

Название Государственного Совета

‘Almanach de Gotha’ именует наш Государственный Совет Conseil de l’Empire’ {Совет империи. — Сост.}. Почему названное издание не сделало буквального перевода? Вероятно, ввиду того, что Conseil de l’tat {Государственный Совет. — Сост.} напоминал бы французские учреждения Первой и Второй империи, резко отличавшиеся по своей организации от нашего Государственного Совета. Но он, строго говоря, не может быть называем ни Имперским, ни Государственным. Германский Reichstag и австрийский Reichrath называются так потому, что имеют известную долю закодательной власти и составляют представительные учреждения. Наш Государственный Совет не имеет законодательной власти, а члены его назначаются от короны, поэтому у нас немыслима фикция, что Государственный Совет служит голосом всего населения Империи. Название Государственного Совета не оправдывается и характером дел, вносимых на его воззрение. Он обсуждает далеко не все государственные вопросы. Многие из них решаются Государем Императором по докладу министров и главноуправляющих отдельными частями, многие проходят лишь Комитет министров. Круг дел нашего Государственного Совета далеко не так обширен, как круг дел, обсуждавшихся в Боярской думе допетровской эпохи. Неправильно поэтому приравнивать его значение к значению Тайного совета (Conseil priv) Императора Всероссийского. Поэтому нельзя считать наш Государственный Совет не только Имперским, но и единственным Императорским советом: у Всероссийского Императора есть и могут быть и другие советы — постоянные, имеющие определенное название и определенную организацию, и временные, организуемые по усмотрению Монарха и упраздняемые без огласки и законодательных актов.
Чтобы понять название нашего Государственного Совета, нужно вспомнить, что он был учрежден как первое звено обширного общего плана коренного преобразования всех частей русского государственного строя — плана, написанного Сперанским и одобренного, но, к счастью, не осуществленного Императором Александром I.
Наш Государственный Совет по существу своему есть Императорский Законовещательный совет. Это название вполне определяло бы его значение и назначение.

CVII

Об афинском царе Кодре

Предание об афинском царе Кодре принадлежит к числу сказаний, наглядно показывающих, каким обаянием пользовались издревле монархические начала. Пусть это предание будет легендою. Но ведь и легенды имеют свое значение, да еще какое! Легенда и обычай есть не что иное, как обломок правды древней.
Доряне вторглись в Аттику и угрожали Афинам. По предсказанию оракула, победа должна была достаться тем, чей царь будет убит. Ввиду этого доряне строго-настрого запретили покушаться на жизнь Кодра. Но Кодр решился спасти родину ценой жизни и осуществил свое намерение посредством хитрости. Он переоделся в одежду пастуха, неузнанным пробрался в неприятельский стан, завел здесь ссору и нашел в ней желанную и прекрасную смерть (1868 г. до Р. X.). Доряне, узнав о том, немедленно отступили от Афин. Как же воспользовались самопожертвованием царя-героя афинские эвпатриды? С целью заменить монархию республикой они надели на себя личину поклонников Кодра, провозгласили, что после него никто не достоин носить корону, и уничтожили царское достоинство в родном городе.
Предание о Кодре дает обильный материал для выводов и обобщений, развивающих и утверждающих монархизм как чувство и убеждение.
Подвиг Кодра и коварство эвпатридов-аристократов, так ловко одурачивших народ, наводят, между прочим, на следующие четыре мысли:
1) царский сан располагает его носителей к беззаветному самопожертвованию за Отечество, к пламенному и высокому патриотизму,
2) врагам монархии иногда бывает выгодно подкапываться под нее посредством ссылок на подвиги монархов,
3) афинская монархия пала не вследствие нравственного банкротства, а потому, что последний представитель ее казался современникам непревзойденным образцом доблести,
4) опаснейшие из антимонархистов — те, которые лицемерно преклоняются на словах перед монархическими началами. Всего страшнее монархиям волки в овечьих шкурах.

CVIII

Революция в России

В начале царствования Императора Александра III, если верить автору статьи ‘Агитация ‘Times’ против России’, напечатанной в ‘Новом времени’ в номере от 25 февраля 1904 года, произошел следующий анекдот с одним заатлантическим издателем, предполагавшим, что Россия должна неминуемо сделаться жертвою революции:
‘Лет двадцать с лишком назад известный владелец ‘New York Herald»а Гордон Бенетт прислал в Петербург корреспондента Ивана де-Вестина, чтобы тот описывал русскую революцию. Иван де-Вестин выполнил данное его поручение очень просто: целыми днями и вечерами он просиживал у Бореля, пил шампанское с кокотками и регулярно раз в сутки посылал телеграммы о русской революции. В телеграммах этих сообщалось, что революция еще не началась, но что она должна разразиться через месяц, через две недели, неделю, через несколько дней и т. д. Так длилось около года. Под конец Бенетт решил, что русская революция затягивается, и отозвал своего корреспондента, истратив на его содержание и на телеграммы около 100 000 рублей’.

CIX

Природа и источник русского царелюбия

3 сентября 1856 года в Москве состоялся обед деятелей мысли и слова — ученых, писателей и художников. В заздравном тосте за Императора Александра Николаевича, провозглашенном Н. В. Павловым, было, между прочим, сказано:
‘Благоговейные помыслы о предержащей власти, сохранившей и возвеличившей Россию, есть святой долг, налагаемый и оправдываемый самым пытливым разумом, но счастливо время, в которое долг сливается с желанием сердца, но радостна жизнь, если не разберешь — что велит долг и что внушает сердце!’

СХ

О монархизме русских евреев-талмудистов

Есть ли в религии евреев-талмудистов почва для утверждения их в монархических убеждениях и привязанностях?
Конечно, ибо евреи-талмудисты чтут Ветхий Завет, следовательно, и псалмопевца Давида, и мудрого Соломона, и других благочестивых царей древнего Израиля.
11 октября 1903 года в полтавском молитвенном доме Ашкеназе местным раввином Е. М. Б. Рабиновичем было произнесено слово, напечатанное отдельной брошюрой под заглавием ‘Великое значение Монарха’.
В этом слове, толкующем некоторые места книги Самуила (первая Книга Царств) и некоторых книг Талмуда (Шабата и Ксубота), развивается мысль, что монарх есть глава всего народного организма, глава всех и всего в государстве:
‘От жизни царя зависит и жизнь всех его подданных, покровительствуемых и защищаемых его величием и милостью, без него же они никоим образом не могут существовать и благоденствовать. И мудрый Соломон сказал в своих притчах: ‘В ликовании лица царя жизнь’, то есть когда царь ликует и благоденствует, тогда и жизнь для всех его подданных. Следовательно, когда Бог дает жизнь царю, Он не только ему, а всему его государству дает жизнь и счастье’.
Слово г. Рабиновича заслуживает внимания как один из первых опытов распространения русского монархизма среди наших евреев-талмудистов. Русские евреи, входящие в состав ‘Великой Семьи Русских Императоров’, должны и могут быть верными подданными Его Императорского Величества не только за страх, но и за совесть. На раввинах лежит священная обязанность содействовать политическому воспитанию их единоверцев в духе русского самодержавия.

CXI

Из речей по поводу открытия памятника Екатерине II в Вильне

10 сентября 1904 года на парадном завтраке у министра внутренних дел, князя Святополк-Мирского, в Вильне, в день открытия памятника Императрице Екатерине II, генерал Е. В. Богданович произнес речь об историческом значении блестящего царствования Великой Государыни. Эта речь заканчивалась следующими словами:
‘Екатерина II никогда не упускала из виду, что бразды правления надо держать твердой рукой, что в делах правления надо строго считаться с условиями, в которых живет страна.
Когда знаменитый Вольтер торопил Екатерину поскорее сочинить законы для России, она написала ему из Казани следующие строки: ‘Ведь это особый целый мир, надобно его создать, сплотить, охранять, подумайте только, что мои законы должны служить и для Европы, и для Азии, какое различие климата, жителей, привычек, понятий. Я теперь вижу все своими глазами. Необходимо каждому сшить пригодное платье, легко положить общие начала, но частности, подробности, и какие подробности!’
Скажу словами поэта: ‘Живи, живи, Екатерина, в бессмертной памяти народа твоего!’
Вечная память Великой Екатерине, мудрой матери Отечества.
Слава и многие, многие лета Царственному Правнуку Великой Монархини, возлюбленному Государю Нашему, Верховному Вождю русских сил, ура!’
‘Верховный Вождь русских сил’ — какое меткое выражение! Да, Император и Самодержец Всероссийский есть не только Верховный Вождь сухопутных и морских войск России, не только ее Верховный Хозяин, Законодатель, Правитель и Судья, но и Верховный Вождь всех ее производительных сил, как материальных, так и духовных, как умственных, так и нравственных… Таков дух русского самодержавия, руководящего судьбами всего населения Империи, которое Александр II называл ‘великою семьею русских Императоров’, а высочайший Манифест 11 августа 1904 года назвал ‘великою семьею русского народа’. Великая Семья Российских Императоров и русского народа — это то самое, что называла Екатерина II в письме к Вольтеру ‘целым миром’. Громадная Россия с ее громадным населением составляет действительно не только Великую Империю, но и как бы отдельную часть света — Русский мир.
‘Верховный Вождь всех русских сил’ — такое же удачное и глубокое по мысли выражение, как и эпитет: ‘Король английских сердец’. Так называет английского короля в романе Вальтера Скотта ‘Вудсток’ благородный и самоотверженный роялист сэр Генрих Лее.
Все русские Государи были воистину не только верховными вождями всех русских сил, но и обладателями всех русских сердец.
Нельзя не отметить еще одного меткого выражения, сказанного в Вильне на другой день после открытия памятника Екатерине П.
Князь П. Д. Святополк-Мирский, только что назначенный перед тем министром внутренних дел, в одной из своих речей заметил:
‘Я буду стоять отныне у самого источника справедливости — Государя Императора’.
В этих словах отразилась чисто русская точка зрения на самодержавие.
Русские люди всегда видели в своих государях не только источник власти, но и источник справедливости, гармоническое сочетание силы и правды и вместе с тем его олицетворение.

CXII

‘Боже, Царя храни’ в Японии в 1853 году

Японцы теперь считают себя военной державой, а вот рассказ знаменитого автора ‘Фрегата ‘Паллады’ И. А. Гончарова о том впечатлении, которое производило на них в 1853 году наглядное символическое проявление русской государственной идеи:
‘9 сентября. День рождения Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Николаевича. Когда, после молебна, стали садиться на шлюпки, в эту минуту по свистку извились кверху по снастям свернутые флаги, и люди побежали по реям, лишь только русский флаг появился на адмиральском катере. Едва катер тронулся с места, флаги всех наций мгновенно развернулись на обоих судах и ярко запестрели на солнце. Вместе с гимном ‘Боже, Царя храни’ грянуло троекратное ура. Все бывшие на шлюпках японцы, человек до пятисот, на минуту оцепенели, потом, в свою очередь, единодушно огласили воздух криком изумления и восторга’.
Этот эпизод любопытен как художественный отчет об одном из первых исполнений русского гимна в стране, недавно отчужденной от всего мира, а теперь кичащейся своим прогрессом.

CXIII

Монархизм у одного из героев г. Скитальца

Герой повести ‘Сквозь строй’, испытавший столько горя и враждебно относящийся к богатым и вообще материально обеспеченным людям, с восторгом поет о Стеньке Разине и его разбойничьей удали, следовательно, он не мог бы, казалось, особенно сочувствовать монархическим началам. Но он был русский, и его мысль часто обращалась к Царю и к Царскому Дворцу. Автор в одном месте влагает в уста сына своего героя такие слова:
‘Он (отец) описывал жизнь Царя с таким обилием подробностей и с таким видом, как будто сам был развенчанным Царем. Он описывал царское белье, царское кушанье, весь день царя, его занятия и, наконец, спальню с высокой золотой кроватью под красным балдахином из бархата и острым мечом, который висит на тонкой ниточке над головой Царя…’ {Скиталец С. Г. Рассказы и песни, 4-е изд. I. С. 29.}
Чем объясняется этот последний образ — тем ли, что разговоры о Царе происходили во времена крамолы эпохи Императора Александра II, или влиянием воззрений, с такой силой и красотой выраженных в ‘Ричарде II’ Шекспира (III, 2), в монологе несчастного короля, восклицающего:
Смерть царствует в короне королей! —
автор не объясняет. Можно допустить и то, и другое предположение, и даже оба сразу. Они не исключают одно другого.
Можно отметить еще одно проявление монархизма у героев Скитальца.
В рассказе ‘За тюремной стеной’ арестант-богатырь, ведущий ожесточенную борьбу с острожным начальством, произносит в пылу азарта такую тираду, хвастовство которой, несмотря на всю его несообразность, чрезвычайно характерно:
‘В тюрьму посадить хотите? Да рази это мыслимо, чтобы вольного человека лишить свободы? А? Накося что выдумали! Ну, не на того напали! Меня везде по всей Рассее знают! Меня сам Великий Князь знает, и прокурор Святейшего Правительствующего Синода знает! Только попробуйте посадить! Я в московской тюрьме из окна решетку выломил и у вас выломлю! Я в Петербурге дворцовую стражу всю разогнал, а не токмо что вас! И мне за это ничего не было, только патрет с меня сняли да еще денег на дорогу дали! Вы со мной не шутите! Отпирайте, што ль!..’ {Там же. С. 263—264.}

CXIV

Задачи русской политики на азиатском Востоке

‘Престиж русского имени и имени Белого Царя на всем азиатском Востоке был до сих пор не только лучшею нашею защитою, но и неотразимо могучею притягательною силою для азиатских народов. Сохранить этот престиж — наша непреложная обязанность, каких бы жертв и усилий это ни потребовало от нас’ (Новое время. 1904. No 10 мая).

CXV

Русское самодержавие с точки зрения наших предков XVII века

Как известно, первая попытка точно определить сущность русского самодержавия была сделана Петром I (30 марта 1716 года, Воинский устав, артикул 20. Толкование). До Петра в памятниках нашего законодательства не говорилось ни слова о значении царской власти вообще. О нем не говорилось и в Уложении Царя Алексея Михайловича.
‘Когда русские послы времен Алексея Михайловича ездили на Запад, они давали иногда пояснения об этом предмете на запросы европейских дипломатов. Так, в 1673 году майор Павел Манезиус, приезжавший в Рим, был спрошен иезуитом по поручению папы Климента X: что есть царь? Он отвечал: ‘Что есть именуется папа и цесарь римский, и султан турецкий, и шах персидский, и хан крымский, и монгол индийский, и претиак абиссинский, и зереф арабский, и колмак булгарский, и деспот пелопоннесский, и калиф вавилонский, и иные, тако же именуется по словенскому наречию: Царь Российский’ {Ист. дипл. сношений. Т. IV. С. 1053.}. Это неумение определить понятие, соединявшееся со словом ‘царь’, иначе, как посредством примеров, лучше всего характеризует взгляд русских людей XVII века на политический быт своей страны. Взгляд же самого московского правительства выразился в известной грамоте опальному князю Хворостинину, который не устоял в эпоху смут перед иноземным влиянием, пристал к польским и латинским попам, произносил и писал многие укоризны и хульные слова про московских людей, думая отъехать в Литву (Нил Попов. В. Н. Татищев и его время. С. 74).
Князь Хворостинин называл Михаила Феодоровича деспотом, придавая слову ‘деспот’ (владыка) не буквальный, а переносный смысл тирана, в каком оно и ныне употребляется. Московское же правительство не поняло, что хотел сказать либерал XVII века, и усмотрело в употребляемом им выражении лишь ‘умаление’ государева титула, почему и разъяснило весьма простодушно, что он не должен был именовать Царя, Великого Князя и Самодержца деспотом, так как титул деспота ниже царского титула. Тем и кончилось это дело об ‘оскорблении Величества’. Князь Хворостинин, конечно, не отделался бы так дешево, если бы московские бояре и думные дьяки догадались, к чему он клонил свои речи.

CXVI

Слово ‘царь’ в соединении с другими словами

Всем известны слова Царь-град, Царь-колокол, Царь-пушка. В четвертой главе (‘Царь-Государь’) книги А. А. Коринфского ‘Народная Русь’ об обыкновении русских людей соединять представление обо всем грандиозном с представлением о Царе говорится:
‘Древние грамоты недаром именовали русский народ царелюбивым: он относит слово ‘царь’ ко всему наиболее величественному в природе, с которой он связан, как со своим надежею-царем, всей своей жизнью. Так, например, огонь и вода — две главные силы могучей природы. Русский народ говорит: ‘царь-огонь’, ‘царица-водица’… Могущественнейший между птицами орел, по народному крылатому слову, — царь-птица, сильнейший между зверями лев — ‘царь-зверь’, прекраснейший представитель цветочного царства розан — ‘царь-цвет’. Идет из народных уст слово и о ‘царь-траве’, и о ‘царь-земле’, и о ‘царь-камне’. Прославленная русскими сказками всем красавицам красавица слыла ‘царь-девицей’. Очевидно, это всеобъемлющее слово на такой недосягаемой высоте высокой стоит в понятии народа-пахаря, что ярче его нет в народном словаре никакого прислова. Даже лучшая песня слыла на Святой Руси песней царскою, умильною‘.
В 74-м полутоме ‘Энциклопедического словаря’ Брокгауза-Ефрона из только что приведенных слов упоминаются: Царь-град, царь-гриб, царь-девица, царь-колокол, царь-пушка, царь-трава.
‘Царь-гриб (Sparassis ramosa, Schrt) — гимениальный гриб из группы Clavariaceae, очень больших размеров (до 40 см).
Царь-трава — народное название многих травянистых растений, поражающих своею величиной, например борца (Aconitum), будяка (Carduus), татарника (Cirsium), наперстянки (Digitalis), белокопытника (Petasites vulgaris) и других, или красотою цветов, например башмачка (Cypripedium Macranthum) и др. орхидей, или необычайным видом, например петров крест (Lathraea squamaria)’.

CXVII

Теория власти о. Андрея Прокоповича

Факт общеизвестный, что наше духовенство было проводником монархических начал в сознание народа. Остановимся в виде примера на ‘Поучительных словах’ харьковского кафедрального протоиерея Андрея Прокоповича. Эти ‘Слова’, напечатанные в Москве в 1803 году, если кому и известны, да и то по одному названию, так разве только записным библиографам, а между тем они выясняют существо нашей формы правления гораздо лучше, чем некоторые современные нам курсы государственного права. В книге Прокоповича помещено всего 45 проповедей, и в целом ряде их говорится о государственной власти вообще и о власти русских монархов в частности (No 8, 10, 14, 16, 17, 20, 21, 41). Для проповедей религиозно-политического содержания Прокопович пользовался обыкновенно царскими днями: днями коронования, восшествия на престол, тезоименитства Высочайших Особ, обнародования милостивых манифестов и т. д. Первое слово политического содержания было произнесено 22 сентября 1787 года, последнее — 12 марта 1802 года. Таким образом, харьковский кафедральный протоиерей около 25 лет проповедовал христианское учение о власти. Он проповедовал его в продолжение трех царствований. Большая часть проповедей была произнесена при Екатерине П.
Первое слово Прокоповича было сказано — на текст ‘воздадите кесарево кесарю и Божие Богу’ — о том, что, почитая царскую власть, мы тем самым почитаем и Бога, ее утвердившего.
Неизбежность государства и благодетельное значение монархического принципа А. Прокопович доказывал так:
‘Различие склонностей и мнений отдельных лиц может быть приводимо в единство только единою волею, которая, будучи зависима от Бога, покоряла бы разные воли и управляла бы умами других людей. Нужна воля, которая заставляла бы всех к одному стремиться, одного желать и в одном основании полагать свое благополучие’.
Прокопович уподоблял монархический принцип основанию и подпорам, на которых держится все здание. ‘Уничтожь основание, потряси столбы, отыми подпоры — не потрясется ли здание, не падет ли на поругание всякому проходящему? Загради начала источников, что будет река, как не играющий отрок? Нужен искусный человек, могущий привести все сие в надлежащий порядок… Верховный Мироправитель предызбирает для сего государя прежде рождения его.
Творя суд и поддерживая порядок, защищая слабых от притеснений сильных, карая злых и награждая добрых, Государь, как орудие Божие, изливает на государство великие благодеяния. Вот почему и следует оказывать Помазаннику Божию почтение и повиновение’.
Прокопович яркими чертами изображал последствия падения верховной власти. Без нее все должно прийти в расстройство и сделаться жертвою междоусобия и внешних врагов. Поэтому он и призывал своих слушателей радоваться о Царе своем и особенно часто останавливался на пользе, происходящей от правления государей. ‘Слово Божие ничему более не приписывает бедствия израильского народа, как безначалию: в тыя дни несчастья не бяше царя в Израиле… Сим самым ясно означил Дух Святый, что несчастие народа происходит от народа. История древних времен и опыты деяний утверждают в справедливости сего рассуждения. Верховная Самодержавная власть есть, напротив того, слава и красота государств, страх и стыд врагам, защита и помощь союзникам, камень непоколебимый, положенный во главу блаженства общежитий’.
В подтверждение сказанного проповедник указывал на заслуги Петра Великого и Екатерины II, на их заботы о безопасности России, на флот и войско, организованные Преобразователем, и т. д.
Сквозь риторику Прокоповича просвечивает нелицемерный монархизм, любовь к родине. Его устарелый, тяжелый язык делается сильным и картинным, когда проповедник говорит о государях и их призвании. Он уподоблял монарха Ангелу Господню, прогоняющему внутренних и внешних злодеев. ‘Подвиги Его, устрояемые в созидание блага народного, суть основательная причина тех преимущественных названий, коими почтил Царя в слове Своем Сам Бог, Он именует Его отцем, пастырем, вождем, помазанником возлюбленным и прочими превосходными наименованиями’.
Слова забытого харьковского проповедника заслуживают серьезного внимания теоретиков русского самодержавия. Андрей Прокопович отнюдь не ограничивался повторением ‘Правды воли Монаршей’ Феофана Прокоповича. Самостоятельное изучение Священного Писания и самостоятельность мысли приятно поражают в книге кафедрального протоиерея на каждом шагу. Некоторые из его слов, будучи переложены на современный литературный язык и несколько упрощены, могли бы и теперь быть произносимы в храмах.
Систематическое изложение государственного учения о. Андрея Прокоповича могло бы принести немалую пользу теперешним проповедникам. Нельзя не пожалеть поэтому, что он предан совершенному забвению.
Заканчивая эту заметку о книге о. А. Прокоповича, нельзя не отметить, что его занимал, между прочим, вопрос об особенностях русского самодержавия. Это видно из параллели, которую он проводил 2 октября 1793 года между азиатскими властелинами и Екатериной II:
‘О вы, азийские народы, каким удивлением, каким изумлением поражаетесь, когда, взирая на наше счастие, представляете себе в мыслях ваших, каким образом ваши государи поступают! Вы и то считаете за чудо, когда единожды удостоиваетесь их взора, сынове российские не тако: они всегда наслаждаются лицезрением милосерднейшия своея Матери, всегда слышат Ея сладчайший глас. Не удивляйтесь! Ваши государи почитают себя превыше смертных, а Екатерина II, хотя прямо делами своими уподобляется Божеству, беспрестанно помышляет, что Она человек, и тем великость духа и премудрость свою еще более показывает. Ваши государи за ничто почитают отнять у человека жизнь: но нет ничего премудрее и благотворнее, как смерти достойными соделавшихся обращать к похвальной жизни и уже бесполезному обществу учившихся соделать полезными: великодушие и милосердие монархини нашей все сие производит’ (с. 125 — 126).

CXVIII

Император Николай I в представлении персиян и слова Грибоедова о чести Государя и чести народной

В донесении А. С. Грибоедова командиру отдельного кавказского корпуса от 30 июля 1830 года из лагеря близ селения Карабабы есть любопытное место о разговоре знаменитого писателя с наследником персидского престола Абасс-Мирзою, проливающее свет как на обаяние, внушаемое мусульманскому Востоку русским самодержавием, так и на природу русского монархизма как инстинкта, чувства и политического самосознания.
‘Я из некоторых слов мог заметить, что личный характер Государя Императора сильно действует на него (на Абасса-Мирзу), как отпечаток твердости и постоянства в предприятиях, так, он отзывался, по свидетельству ли англичан или по другим до него дошедшим сведениям, но повторил не раз, что знает о решительных свойствах великого Императора, что свидетельствуют все сыны и братья европейских царей и послы, приезжавшие поздравлять его со вступлением на престол. То же впечатление я потом заметил и в прочих лицах, с которыми имел дело в персидском лагере, они рассказывали множество анекдотов — иные справедливые, большею частью вымышленные, но представляющие российского Государя в каком-то могущественном виде, страшном и для его неприятелей. Я воспользовался этим, чтобы обратить внимание Шах-заде (персидского царевича) на неприличность прошлогодних поступков в Персии против князя Меншикова.
‘Как, с такими понятиями о могуществе нашего Государя, вы решились оскорбить его в лице посланника Его Величества, которого задержали против самых священных прав, признанных всеми государствами? Теперь кроме убытков, нами понесенных при вашем впадении в наши области, кроме нарушений границ оскорблена и личность самого Императора — а у нас честь Государя есть честь народная» {Полное собрание сочинений А. С. Грибоедова под редакцией Шляпки-на. I. 238.}.
Изречение Грибоедова, напечатанное курсивом, объясняет, почему во времена внешних столкновений наблюдается столь поражающее иностранцев единение русского народа с царем.

CXIX

Высочайший манифест 27 января 1904 года о войне с Японией

37-я и 38-я статьи Основных государственных законов приводят полный титул Императорского Величества, сокращенный и краткий, не указывая случаев, когда употребляется каждый из этих титулов. В прежние времена полный титул употреблялся во всех дипломатических актах, вне России исходивших, а титул краткий — в Высочайших манифестах, даже в наиболее важных, в том числе и в Манифесте 19 февраля 1861 года.
Высочайший манифест о войне с Японией начинался полным царским титулом и поэтому внес в нашу государственную практику, в общение верховной власти с народом нечто новое, придав особую торжественность такому важному акту, каким было по существу своему возвещение всем верным подданным хода переговоров с Японией по корейским делам и о внезапном нападении японских миноносцев на эскадру Его Императорского Величества, стоявшую на внешнем рейде крепости Порт-Артур.
Нововведению, совершенному Высочайшим манифестом 27 января 1904 года, нельзя не сочувствовать. Полный царский титул говорит так много уму и сердцу каждого истинного русского человека, будит в нем столько исторических воспоминаний, находит такой живой отклик в его национальном самосознании, дает такое наглядное понятие о могуществе Императора и Самодержца Всероссийского, а вместе с тем и о могуществе России, оказывает такое прекрасное воспитательное действие в политическом смысле на народ и подрастающие поколения, что можно будет только порадоваться, если он будет приводиться и впредь в важнейших Высочайших манифестах.
Нельзя забывать, что Высочайшие манифесты читаются в церквах, и до 1904 года народ слышал в православных храмах полный титул Императорского Величества только на Царских часах, отправляемых накануне праздника Рождества Христова во время навечерия.
До 1904 года народу возвещалась царская воля с приведением лишь двух областных титулов Императорского Величества — как Царя Польского и Великого Князя Финляндского. Образец нелепых толков, которые может порождать краткий титул в его теперешней форме, уже был приведен (см. No IX).
Высочайший манифест 27 января 1904 года произвел громадное впечатление на народ, что, несомненно, объяснялось и полным царским титулом, которым он начинался. Народ слушал с сознанием своей мощи длинный перечень земель, принадлежащих Императору и Самодержцу Всероссийскому. Многие крестьяне, выслушав чтение манифеста, прежде всего замечали: ‘Какой сильный, какой богатый наш Царь-Батюшка! Сколько у нашего Царя-Батюшки земель!’
Вот как отзывается русский народ на полный титул Императорского Величества! Он поднимает его дух, дает ему чувствовать единство и нераздельность Империи. Народная школа должна осмыслить это чувство, объяснить народу каждое слово полного царского титула. Его следует помещать в книгах для школьного чтения с соответственными картами и хронологическими отметками о времени присоединения к России территорий, из которых она состоит.

СХХ

Монархизм русского военного флота

Сотруднику одной московской газеты пришлось беседовать о подвиге ‘Варяга’ и ‘Корейца’ с одним из героев морского боя 27 января 1904 года в Чемульпо. Эта беседа проливает свет на те побуждения, которыми руководствовались капитан 1-го ранга Руднев, капитан 2-го ранга Беляев и экипажи обоих судов, когда шли на бой с японской эскадрой адмирала Уриу.
‘Мы, как и вообще вся Россия, никак не ожидали, что японцы начнут военные действия до объявления войны, а потому нас поразило требование адмирала Уриу покинуть гавань Чемульпо в самый непродолжительный срок. Стоявший вне гавани, приблизительно в 6—7 милях, японский флот ясно говорил, что значит это требование и что ожидает нас по выходе в море. Несмотря на то что японцы собирались попрать основные положения международного права — права, священного для каждого народа, — нейтральные суда остались глухи и немы.
Мы были одни среди врагов равнодушных. Каждая минута была дорога. Надо было решиться.
И мы решились!
Решение это явилось как-то само собою еще до того момента, когда было сделано распоряжение готовиться к бою. Для каждого из нас решение это было ясно, каждый чувствовал его.
Мы русские. Мы отвечаем за честь России, мы должны высоко держать наше знамя во славу Царя и Отечества. Ему, и только ему одному, принадлежит наша жизнь, и мы должны были пожертвовать ею. Ни о каком колебании не могло быть и речи. Личные интересы, интересы семьи и любовь к ней — все это стушевывалось, меркло и терялось в величии момента.
Принять бой на самом рейде мы не считали себя вправе, при этом подвергались бы опасности суда нейтральных держав.
Раздается команда готовиться к сражению. Деревянные части спешно удаляются. Мы готовы выступить.
Тут каждый из нас простился мысленно со всем, что было ему дорого, простился с Родиной, и, благословляя ее под звуки нашего народного гимна, двинулись мы навстречу врагу.
Трудно, даже больше — невозможно словами выразить тот необычайный подъем духа, энергии и сил, который мы почувствовали в этот страшный момент. Что-то свыше влилось в нашу душу, о себе мы больше не думали, пред нами был наш долг. И долг этот каждый решил исполнить до конца’.
В этом рассказе прекрасно отразилось, как понимают свои верноподданнические обязанности русские военные моряки.

CXXI

Монархи, поэты и отшельники

В сонете 1830 года ‘Поэту’ Пушкин сравнивал поэта с царем, живущим в нравственном одиночестве, не дорожащим любовью народа, идущим свободною дорогою, куда влечет его свободный ум, и не признающим над собою другого судьи, кроме самого себя.
Что навело Пушкина на такое сравнение? Что навело его на мысль сравнивать свой жребий и свое призвание со жребием и призванием царя?
Очень может быть, что мысль написать названное стихотворение явилась у Пушкина при воспоминании об одной встрече 1820 года, о которой говорится в четвертой главе ‘Путешествия в Арзрум’, а именно о приветствии, услышанном из уст одного турецкого паши, взятого Паскевичем в плен вместе с тремя другими пашами и сераскиром:
‘Один из пашей, сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостию говорил нашим генералам. Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков. П. {Как думает Е. Г. Вейденбаум, приятель Пушкина, декабрист Михаил Иванович Пущин (Кавказские поминки о Пушкине. Тифлис. Изд. редакц. газеты ‘Кавказ’. 1899. С. 58).} дал мне титул поэта. Паша сложил руки на груди и поклонился мне, сказав через переводчика: ‘Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт — брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных, и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и ему поклоняются’.
Восточное приветствие паши всем нам очень полюбилось’.
Паша, уподобивший Пушкина дервишу и сравнивший дервиша с властелином земли, был верен стародавним мусульманским представлениям. В распространенной в Персии и на всем турецком Востоке сказке ‘Султан и дервиш’, приписываемой там брамину Бидпаю, обнищавший младший сын одного султана говорит:
‘Если счастье от меня уходит и не дается мне, то вместо того, чтобы гоняться за призраками, брошу мир, потому что он преходящий, как для молодых, так равно и для старцев, поищу другой путь, более счастливый, чем тот, по которому до сих пор я шел, и только что закрывшийся предо мною, изберу уединение, посвящу себя Богу и сделаюсь отшельником — дервишем. Отшельничество допускает сравнение с султанством, только в нем нет места переворотам!.. Дервиш, обладающий сокровищем уединения, — это пустынник только по имени, а в существе дела, говоря строго, он властелин всего мира’.
На Руси среди православных тоже живет убеждение, что пустынник-праведник должен почитаться наравне с властелином мира.
Этого убеждения исстари держались и русские государи, и все русские люди.
В хронике Островского ‘Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский’ самозванец, войдя в Золотую палату и смотря на трон, говорит:
Сюда без страха входят
Отшельники святые только
Иль грозные московские цари.
Не только русские цари, но и русские императоры посещали затворников, которых чтил народ, и искали в их беседах, подобно своим подданным, указаний, советов и утешения.
Иллюстрацией сказанного может служить картина академика М. Л. Маймона ‘Император Александр I в келье Серафима Саровского’ (Нива. 1904. No 11). В этой картине воспроизведен один из тех эпизодов, каких было немало в жизни Благословенного, хотя он, кажется, и не был у преподобного чудотворца.

CXXII

Последняя мадагаскарская царица

Она была водворена после своего низложения в Париже, а до 1890 года, когда ее царство превратилось во французскую колонию, жила в своей столице Тананариве и была предметом любви и почитания подданных.
То, что сообщали по этому поводу путешественники, положительно напоминает царицу Селику из оперы Мейербера ‘Африканка’ и не имеет ничего общего с тем духом жестокой тирании, которым европейцы привыкли окрашивать в своем воображении все первобытные монархии черной расы.
Вот один бывший мадагаскарский обычай, проливающий свет на отношения мадагаскарцев к их бывшей повелительнице.
В Мадагаскаре существовал какой-то национальный праздник, привлекавший в Тананариву массу пришлого люда с разных концов острова. В этот день мадагаскарская царица, с соблюдением разных обрядов, торжественно принимала ванну. Когда она выходила из ванны, мадагаскарцам раздавалась вода, в которой купалась их государыня, и каждый из них считал за счастье хлебнуть глоток этой воды. По убеждению мадагаскарцев, она имела какие-то таинственные свойства. Мадагаскарская царица была для своих подданных существом высшего порядка. Они были беспредельно ей преданы. Они не только любили и чтили, но даже боготворили ее.
Мадагаскарский монархизм, разрушенный французским завоеванием, имел теократическую подкладку.
Обратив Мадагаскар в колонию, французы переселили и назначили бывшей царице довольно скромную пенсию. Ее далеко не хватало на удовлетворение потребностей, желаний и прихотей несчастной дикарки, глаза которой разбегались во все стороны, когда она ездила и ходила по улицам ‘современного Вавилона’.
О том, что больше всего поражало экс-царицу, дает понятие следующий эпизод.
Раз как-то она увидела на выставке одного магазина дамских костюмов платье, сверху донизу обшитое стеклярусом. Приобретение этого платья сделалось любимой мечтой мадагаскарской царицы. Но оно стоило что-то около 2000 франков, а ей неоткуда было взять такой суммы. Республика считала излишним потакать причудам бедной негритянки, у которой отняла громадный остров в 591 960 кв. км с населением в 21/2 миллиона жителей. И что же? Сами парижане откликнулись на прихоть царицы. Одна парижская газета открыла подписку для приобретения ей заманчивого платья. Платье было куплено и поднесено от публики простодушной женщине.
Она была в восторге.
Видно, и республиканцам не чуждо сочувствие к горестному положению падших властелинов.

CXXIII

Меткое замечание графа фон Бюлова

В декабре 1903 года германский имперский канцлер фон Бюлов, отражая нападки вождя социал-демократов Бебеля, произнес в рейхстаге большую и мастерскую речь, подвергавшую критике программу социал-демократической партии. В этой речи затрагивался, между прочим, вопрос: где больше льстецов — около тронов или среди демагогов? Оратор сказал по этому поводу:
‘Г-н Бебель упомянул о византизме, и я удивляюсь, что он упомянул это слово, потому что можно лакействовать пред высшими, а можно заискивать и пред низшими. Существуют и лакеи народа. Это те, кто льстит народным инстинктам, кто думает, что демос никогда не ошибается, — и об этих народных лакеях наш величайший поэт сказал, что нет подлее их’.

CXXIV

Особенности китайского монархизма

С представлением о восточном деспотизме, одной из разновидностей которого считается обыкновенно и китайская форма правления, соединяется представление о стеснении свободы мысли и слова и об отсутствии повременной печати вообще или, по крайней мере, ее свободы. И что же? Оказывается, что в Китае газеты стали издаваться более тысячи лет назад и что Китай как нельзя лучше сжился со свободой печати.
‘Китай, — говорит Гесе-Вартег, — в противоположность многим государствам с самой современной культурой, чистый рай в смысле свободы печати. Каждый может печатать и издавать в свет, что ему угодно. Никаких законов о печати, цензуре и т. д. в Китае не знают. Китайцы не знают и обычной в других странах системы официального замалчивания. Я был крайне изумлен, прочитавши в ‘Пекинской газете’ откровеннейшие сообщения правительства о злоупотреблениях министров, высших мандаринов и маньчжурских генералов. Даже претензии и обвинения, с которыми выступают государственные прокуроры (цензора) против самой императрицы-регентши, против жен императора и принцев, и те печатаются в ‘Цзин бао’. Сообщается и о налагаемых на всех этих лиц императором взысканиях’. И действительно, в официальной газете, не стесняясь, указываются правительственным сановникам все их вины и ошибки, если только они каким-либо путем дошли до богдыхана. Свободой пользуется не только официальная, но и все иные газеты, издаваемые в любой провинции. Может быть, их мало читают, на что указывает их небольшое число, хотя китайцы чуть не все грамотны, может быть, этим газетам не верят, но факт остается фактом: в отношении свободы печати, политической и иной, Китай перещеголял Европу’.
Но эта свобода только относительна. Предварительной цензуры Китай не знает, из этого, однако, не следует, что государственная власть не карает деятелей печатного слова. После того как в сентябре 1898 года богдыхан Тсаи-тьен был взят под опеку вдовствующей императрицей, в Пекине народилось семь или восемь газет реформаторского направления, в духе газеты ‘Китайский прогресс’, которую издавал эмигрировавший в Японию Канк-ю-вей, бывший врагом императрицы и вообще всех приверженцев старых порядков. ‘Правительство сперва не трогало эти новые газеты, но так как они были противниками или династии, или императрицы-регентши, то терпению последней скоро настал конец. Один из главных редакторов ‘Су бао’ был арестован в Пекине за оскорбления императрицы, заключавшиеся в его статьях, и присужден к смертной казни, он был забит бамбуковыми палками, казнь продолжалась 6 часов. Другие его коллеги, находившиеся в Шанхае, где издавалась газета, избежали его участи. Правительство арестовало их, но европейские консулы отказались выдать их, так как виновные были арестованы на английской земле в Шанхае. Они были подвергнуты смешанному суду и подверглись какому-то легкому взысканию.
Газета ‘Куо-минг-йе-йе бао’ оставила систему ‘Су бао’, простиравшей свою дерзость до того, что называла богдыхана не ‘Сыном неба’, а просто по имени. Подобное отношение к государю, которому не дают принадлежащего ему титула, было бы нетерпимо и в Европе. По китайским же обычаям оно считается невозможным, безусловным оскорблением величества, самым большим знаком неуважения, какой только можно оказать императорской власти’ {Новое время. 1904. No 10103. 19 апреля.}.
С представлением о единоличной власти соединяется обыкновенно представление и об общегосударственном войске, непосредственно подчиненном монарху. Но в Китае система административной децентрализации доведена до такой степени, что ошеломляет европейца, начинающего знакомиться с порядками Срединной империи.
‘Прежде всего поражает, — говорит Вартег, — что главная масса китайского войска не подчинена императору, не вербуется его именем и не содержится на его средства. Каждый вице-король имеет свои собственные, совершенно независимые от соседних войск армии. В этом отношении китайские вице-короли пользуются почти такими же правами, как прежние немецкие владетельные князья. Но один вице-король заботится об обмундировке, вооружении и обучении своей армии больше, другой меньше. Вице-короли береговых провинций, находящиеся в большем общении с иностранцами, имеют лучше организованные и вооруженные армии, нежели вице-короли внутренних провинций, где войска бывают иногда очень запущенны. Каждому вице-королю, однако, даны точные предписания относительно численности войска, которое он должен содержать, и центральное правительство каждую минуту может потребовать, чтобы вице-король выставил в поле всю свою армию или часть ее. Наименьшую армию содержит внутренняя провинция Аньхой, а именно в 8700 человек, самую многочисленную, 70 000, — провинция Гуан-Дунь. Другие провинции содержат армии в 20 000— 60 000 человек. Провинция Чжи-ли, важнейшая провинция Китая, бывшая долго под управлением Ли-Хун-Чанга, имеет армию в 42 000. Общая численность этих провинциальных войск, или, как их зовут в Китае, войск Зеленого знамени, достигает 650 000 человек’.
Китай представляет типичный образчик теократической и бюрократической монархии восточноазиатского типа.
Вот рассуждение одной китайской газеты о светлых и темных сторонах китайского правительственного механизма:
‘Высокий идеал государственного управления понизился и затемнился многочисленными промахами и пятнами, тем не менее самый идеал, без сомнения, остается. Налагаемые на чиновников взыскания, о которых постоянно извещает правительственная ‘Пекинская газета’, доказывают старания правительства очищать систему управления от всяких зол и поддерживать ее жизнедеятельность. Но как в религиях с течением времени обыкновенно искажается самый дух учения, так и сложная бюрократическая система постепенно теряет те животворные начала, которыми она была проникнута при своей первоначальной организации.
Нельзя поэтому обобщать зло, без сомнения, вкравшееся в эту систему. Между чиновниками найдется много лиц безукоризненной нравственности, талантливых и энергичных, многие посты заняты дельными, честными, уважаемыми людьми, хотя самое получение постов и связано с испытаниями такого характера, которые осуждаются современной наукой. Народные массы пользуются значительной личной свободой, китайцы, правда, обременены налогами, но все-таки не так ими задавлены, как некоторые из западных народов. Между последними есть ведь такие, которые хотя и считаются цивилизованными, но у которых народное хозяйство куда в большем расстройстве, нежели хозяйство Срединного царства’ {Новое время. 1904. No 10103. 9 апр.}.

CXXV

О воспитании русского народа в духе монархизма путем церковной проповеди

В Высочайшем рескрипте, данном 13 мая 1866 года под впечатлением выстрела Каракозова на имя председателя Комитета министров князя Гагарина, прекрасно определяются политические задачи церковной проповеди в России:
‘Православному русскому духовенству в предоставленном ему кругу деятельности предложить наипаче послужить к охранению прав народа русского от вредных лжеучений и обнаружившихся в последнее время стремлений и умствований, дерзновенно посягающих на все искони священное для нашего Отечества: на учение веры, на основы семейной жизни, на право собственности, на покорность закону и на уважение установленным властям. Божественное учение, преподанное Господом нашим Иисусом Христом и св. Его апостолами, призывает всех к высокому нравственному усовершенствованию, оно заповедует взаимную любовь, освящает союз семейный, воспрещает даже и мысль о посягательстве на собственность ближнего, повелевает воздавать Божия Богови и кесарева кесареви и поучает повиноваться властям предержащим. Утверждение сих Божественных правил в православном народе есть долг пастырей Церкви’ {Прот. Чижевский О. И. Устройство Православной Российской Церкви.}.
Утверждение русского монархизма в умах и сердцах русских подданных составляет вместе с тем и обязанность всех вообще духовных лиц и вероучителей, живущих в пределах Империи: армянских священников, ксендзов, пасторов, раввинов, караимских газанов, мулл, лам и т. д.

CXXVI

О русской монархической точке зрения на служение Богу Царю и Отечеству

Наглядным ее проявлением служат три нижеприводимых исторических документа. Первый из них принадлежит знаменитому сподвижнику Императора Александра II по освобождению крестьян Я. И. Ростовцеву, а два других — ‘апостолу Аляски и Камчатки’ архиепископу Иннокентию (Вениаминову), впоследствии митрополиту Московскому. Эти документы показывают, с какими чувствами принимают лучшие русские люди назначение на высокие посты и во имя каких соображений они берутся за возлагаемые на них обязанности.
В начале 1859 года особая комиссия при Главном комитете по крестьянским делам представила Императору Александру Николаевичу на Высочайшее воззрение свое заключение об учреждении двух комиссий, с наименованием их редакционными, с тем, чтобы первую, для составления общих положений, образовать из членов, назначенных от министерств внутренних дел, юстиции, государственных имуществ и II отделения Собственной Его Величества Канцелярии, а вторую, для местных положений, — из представителей министерств внутренних дел и государственных имуществ, а равно из ‘экспертов’, избранных председателем обеих комиссий из членов губернских комитетов или других опытных помещиков по его ближайшему усмотрению.
4 февраля 1859 года, утверждая журнал Особой комиссии при Главном комитете по крестьянским делам, Император Александр Николаевич положил резолюцию:
‘Исполнить, но с тем, чтобы председательство в редакционных комиссиях было поручено генерал-адъютанту Ростовцеву, если он согласится принять эту обязанность на себя’. На письмо председателя Главного комитета князя Орлова, сообщавшее Ростовцеву Царскую волю, он отвечал следующим письмом: ‘Высочайшее повеление о назначении меня председателем комиссий составления сводов о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости, и всех относящихся к сему вопросу законоположений, ‘если только я буду на это согласен’, как изволил выразиться Его Величество, принимаю я не с согласием и желанием, но с молитвою, с благоговением, со страхом и чувством долга. С молитвою к Богу, чтоб он сподобил меня оправдать доверенность Государя, с благоговением к Государю, удостоившему меня такого святого призвания, со страхом пред Россиею и пред потомством, с чувством долга перед моею совестью. Да простят мне Бог и Государь, да простят мне Россия и потомство, если я поднимаю на себя ношу эту не по моим силам, но чувство долга говорит мне, что ношу эту не поднять я не вправе. Этот отзыв мой на призыв Государя почтительнейше прошу вас повергнуть пред Его Императорским Величеством, создающим России народ, которого доселе в Отечестве нашем не существовало’ (Татищев. Император Александр II, его жизнь и царствование. Т. I. С. 348).
А вот что рассказывает биограф знаменитого миссионера Иннокентия (Вениаминова) о том, как он принял назначение его митрополитом Московским.
‘Эту телеграмму (обер-прокурора Святейшего Синода графа Д. А. Толстого) преосвященный получил в то время, когда совершал литургию в своей домовой церкви. Прочитавши депешу, по рассказам очевидцев, он был поражен, изменился в лице и несколько минут был в раздумье, не замечая его окружающих, и как бы не верил содержанию ее, перечитывал несколько раз, затем целый день был в задумчивости и в возбужденном состоянии и никого не допускал к себе, а вечером, на ночь, более обыкновенного молился, стоя на коленях. На другой день он составил ответную депешу так: ‘Обер-прокурору Синодальному. Со всею преданностью Господу и благопокорностию Государю приемлю новое назначение Его…’ И вслед за сей депешей, в тот же день, преосвященный Иннокентий писал к обер-прокурору же следующее письмо (от 19 января 1868 года): ‘С изумлением и трепетом вчера я получил и прочел телеграмму вашего сиятельства от 5-го числа текущего месяца. С полной преданностью Царю Небесному и благоговейным послушанием Царю земному приемлю новое Его назначение меня на служение Церкви — без всякого рассуждения о моих силах и трудностях предстоящего мне поприща. Да будет воля Господня во всем и всегда!’ (Барсуков И. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский. С. 559—560).

CXXVII

Черта русского монархического героизма

18, 20 и 24 августа 1854 года, в эпоху Крымской кампании, иностранная эскадра, состоявшая из шести французских и английских судов, с двумя адмиралами, 224 пушками и около 2500 человек команды, бомбардировала Петропавловск (в Камчатке), имея на своей стороне втрое больше сил. Но наши батареи действовали так энергично, а союзный десант встретил такой отпор, что враг, думавший завладеть городом и уничтожить его, 27 числа ушел в море.
Вот некоторые эпизоды из страшной, но вместе с тем и возвышающей душу истории этих дней:
’20 числа видно было, что неприятель готовится к решительному нападению. Пароход повел три фрегата и десантные бота к нашим батареям. Господин губернатор Камчатки (В. С. Завойко) сошел на батарею и сказал: ‘Братцы! велика сила идет, но Бог за нас, будем сражаться за веру. Многих из нас не будет. Сегодня да будет последняя молитва наша за Царя’. Пропели ‘Боже, Царя храни’ на всех батареях наших и на судах, и стрелковые партии вторили. Грянули: ‘Ура!’ и ‘Умрем с ружьями в руках, а не отступим ни на шаг!’ — и принялись с крестом за дело. Началась страшная канонада’.
Вспоминая бомбардирование Петропавловска, супруга губернатора Ю. Е. Завойко писала:
‘У нас теперь есть два мальчика-калеки, когда одному из них отнимали руку, он говорил доктору: ‘Скорее, мне не больно. Я за Царя руку потерял…’ (‘Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский’ Ив. Барсукова. С. 348 и 352).

CXXVIII

О бюджете Министерства Императорского Двора

Доводы антимонархистов направляются обыкновенно прежде всего на предполагаемую а priori разорительность монархического правления.
Посмотрим же, насколько ‘разорительно’ русское самодержавие для Империи.
Расходы по Министерству Императорского Двора распадаются на две основные рубрики, из которых вторая, собственно говоря, не имеет никакого отношения к министерству Двора. Расходы по этим двум рубрикам государственной росписи на 1904 год выражены в следующих цифрах: на содержание Особ Императорской Фамилии и установлений Министерства Императорского Двора — 12 845 447 рублей, на содержание состоящих в ведении Министерства Императорского Двора Императорских театров, театральных училищ, Императорской академии художеств, Императорской археологической комиссии и Музея Императора Александра III — 3 282 473 рублей.
Итого по Министерству Императорскому Двора — 16 127 920 рублей.
На основании Высочайшего указа министру Императорского Двора от 1 апреля 1904 года ассигнования на расходы по министерству на 1904 год уменьшены на 1 000 000 рублей. Но если даже остановиться на первоначальных ассигнованиях и ограничиться лишь первой рубрикой, то окажется, что при общем итоге государственных расходов, исчисленном на 1904 год в сумме 2 178 637 055 рублей, расходы на содержание Членов Династии и собственно Императорского Двора не доходят до 13 000 000 рублей, то есть составляют каплю в море в общей сумме государственных расходов (0,006 или 1/167). Полагая население России в 140 000 000 человек, получим 8,6 копейки, падающих в год на каждого человека Империи по данной статье расходов.
Оказывается, что ‘разорительность’ самодержавия для России совсем невелика.

CXXIX

Монархические праздники в современных монархиях {Эта статья написана на основании данных, сообщаемых в ‘Almanach de Gotha’ за 1904 г.}

Есть монархии, в которых нет национальных праздников, известных у нас под названием Царских дней. Таковы: Абиссиния, Афганистан, Китай, Венгрия, Греция, княжество Лихтенштейн, княжество Монако и Марокко.
Во всех других монархиях, христианских и нехристианских, европейских и неевропейских, празднуется обыкновенно рождение государей. Исключением в данном случае является, кажется, одна Бельгия: в ней рождение короля не празднуется.
В некоторых иностранных государствах кроме рождения государей празднуется еще и рождение наследного принца. Таких государств всего четыре: Пруссия, Португалия, Болгария и княжество Рейсс младшей линии.
Есть западноевропейские государства, в которых празднуются еще и дни рождения некоторых других членов династии, главным образом супруги государя и его матери (Пруссия, Бельгия, Португалия, Швеция, Испания и Голландия).
Именины государей празднуются за границей в Бельгии, Испании, Конго и Болгарии, монархи которых римские католики, и на острове Самосе, балла (князь) которого должен быть греческой национальности.
День восшествия на престол государей празднуется в Бельгии, Испании, Турции, Болгарии и Корее. Празднуется восшествие на престол хедива и в Египте.
В Швеции и Португалии есть дни, в которые совершается всенародное поминание некоторых монархов, сошедших в могилу: в Швеции — Густава Адольфа, а в Португалии — покойного короля и короля, своего отца Дона Педро IV
День коронации ежегодно празднуется за границей только в православной Румынии.
После этих общих замечаний переходим к обзору монархических дней по отдельным государствам, впрочем, некоторых только.
Германия, рассматривать ли ее как союз государств или как союзное государство, состоит из двадцати одной монархии, трех республик (вольных городов) и имперской земли — Эльзас-Лотарингии. День рождения германского императора считается национальным праздником для всей Германии, но в действительности его не признают своим праздником некоторые германские государства, что, конечно, объясняется партикуляризмом.
Кроме рождения императора в целом ряде германских монархий празднуется и рождение, если можно так выразиться, местных государей.
Есть в Германии и такие монархии, которые, не празднуя рождения императора, вместе с тем, вероятно, для того, чтобы стушевать свое нерасположение к прусской гегемонии, не празднуют дней рождения и местных государей.
Из германских государств всего более монархических дней в Пруссии: в ней празднуются дни рождения не только императора-короля, но и императрицы-королевы, а кроме того, день рождения наследного принца и день коронации.
Вот германские государства, в которых празднуются как день рождения императора, так и день рождения местного государя: Баден, Брауншвейг, Гессен, Мекленбург-Шверин, Ольденбург, Саксен-Альтенбург, Саксен-Кобург-Гота, Саксен-Веймар-Эйзенах, Шамбург-Липпе, Шварцбург-Зондерсгаузен и княжество Вальдек.
Германские государства, в которых нет монархических дней, то есть в которых не празднуется ни рождение императора, ни рождение местного государя: Бавария, Гамбург, княжество Липпе, Любек, Мекленбург-Стрелиц, королевство Саксонское и Эльзас-Лотарингия.
В Ангальте и в Бадене празднуется только рождение императора, но местных монархических праздников нет.
Германские государства, не празднующие рождения императора, но празднующие дни рождения местного государя: оба Рейсса (старшей и младшей линии), Саксен-Мейнинген, Шварцбург-Рудольштадт и Вюртемберг.
Кроме Пруссии, в которой празднуется день рождения наследного принца прусского и вместе с тем наследного принца Германской империи, только княжество Рейсс младшей линии празднует день рождения своего наследного принца.
По числу монархических праздников Испания, как это ни странно, может быть принята за страну, проникнутую монархическими инстинктами и преданиями. Кроме именин короля в Испании в 1903 году праздновались именины его бабушки и дедушки (королевы Изабеллы и короля Франциска Ассизкого), кроме дня рождения короля — дни рождения королевы, его матери, и принцессы Астурийской, его сестры.
В Британской империи монархические дни существуют только в метрополии и в Индии. В Великобритании и Ирландии празднуется день рождения короля, а в Индии кроме рождения императора празднуется еще и день восшествия его на престол.
В Швеции—Норвегии есть разница в праздновании монархических дней. В обеих частях монархии празднуется день рождения короля, но в Швеции празднуются и его именины. В этом случае Швеция составляет единственное исключение из лютеранских государств.
Из второстепенных государств православного мира монархических дней не существует только в Греции. В Румынии празднуется только день коронации, в Сербии только день рождения короля, в Болгарии же существует три праздника в честь князя: рождение, именины и восшествие на престол.
В Португалии празднуются дни рождения короля, его матери и наследного принца, но день рождения королевы, его супруги, не празднуется.
В Черногории кроме именин и дня рождения князя празднуется еще и день святого Георгия как патрона княжеского Дома и по той же причине — день святого Петра. Поэтому можно сказать, что в Черногории всего-навсего четыре национальных и монархических праздника.
Неевропейские и нехристианские государства, имеющие монархические праздники: Конго, Корея, Персия, Сиам, Турция, Египет и Япония.
Остановимся из этих государств на Японии.
Ее национальные праздники, по их числу и по соединенным с ними воспоминаниям, указывают, с одной стороны, на строго монархический дух современной Японии, а с другой стороны — на ее неразрывную связь со старой Японией, жившей замкнутой жизнью.
В Японии насчитывается четыре национально-монархических праздника, причем три из них посвящены воспоминаниям о прежних микадо.
Вот события, память о которых чествуется в эти дни: во-первых, рождение теперешнего императора, во-вторых, смерть его отца, микадо Комеи, в-третьих, вступление на престол первого микадо — Дзинму Тенно, жившего в VII веке до Р. X., в-четвертых, смерть Дзинму Тенно. В честь императрицы и престолонаследника в Японии не существует национальных праздников.
Нигде не существует, как и следовало ожидать, столько Царских дней, как в России, чем и определяется значение самодержавия для Империи и нравственная связь Императора и Самодержца Всероссийского с народом.
В настоящее время в России насчитывается десять Царских дней.
В России празднуются: дни рождения и тезоименитства Государя Императора, Государыни Императрицы и Государя Наследника Цесаревича и, кроме того, день восшествия на Престол Государя Императора и день Священного Коронования и Миропомазания Их Величеств. К числу Царских дней принадлежат в России не только высокоторжественные праздничные дни, которые могут быть названы днями Государя Императора, Государынь Императриц и Государя Наследника Цесаревича, но и торжественные дни рождения и тезоименитств прочих Августейших Особ Царствующего Дома. Эти последние дни с 1862 года отправляются в храмах в ближайшие воскресные дни {О Царских днях в России см.: ‘Дни богослужения в Православной церкви’ о. Г. С. Дебольского. 7 изд. Т. I. 685—686.}.
Из всех Царских дней в православных храмах с особенным торжеством отправляются день восшествия на Престол Государя Императора и день Священного Коронования миропомазания. В эти дни совершается молебное пение, составленное по чину Священного Коронования.
Значение и многочисленность Царских дней в России объясняются частью значением русского самодержавия, частью духом Православия, никогда не забывавшего заповеди Спасителя: ‘Воздадите Божия Богови и Кесарева Кесареви’.
Упадок монархических начал ведет за собой и забвение этой заповеди, что сказывается в православной Греции, в которой существует только один национальный праздник — в память политического возрождения Греции. Было уже отмечено, что день коронования празднуется в православных государствах, кроме России, только в Румынии.
Несмотря на многочисленность Царских дней в России, в ней, к сожалению, не существует национальных празднеств в честь великих исторических деятелей и великих исторических событий, влияние которых доныне чувствуется русским народом. У нас не празднуется ни день первого православного, святого и равноапостольного Императора Константина (21 мая), ни день святого и равноапостольного князя Владимира (16 июля). У нас не празднуется и день воцарения Михаила Феодоровича, первого Государя из Дома Романовых.
Под днем воцарения Михаила Феодоровича нужно, конечно, разуметь не день его избрания на престол, которое состоялось 21 февраля 1613 года, а тот день, когда он принял престол по просьбе соборных послов и народа и с благословения своей матери Марфы Иоанновны, что произошло 14 сентября.

СХХХ

Всеподданнейшее прошение крестьянина

Крестьянин деревни Поляны, Владимирской губернии, Василий Сметанин препроводил в марте 1904 года в распоряжение Его Императорского Величества Великого Государя Императора 200 рублей при нижеследующем всеподданнейшем прошении:
‘Благочестивейший, Самодержавнейший и Всемилостивейший Великий Государь Император, наш Батюшка, Николай Александрович.
Всепокорнейше прошу Вас, примите от меня бренного, грешного раба Вашего Василия сто рублей на усиление флота и сто рублей больным и раненым воинам, но во всяком случае на усмотрение Ваше, Ваше Императорское Величество. Но прошу Вас, Христа ради, Ваше Величество, Батюшка, не отрини мое по силе возможности подаяние. Примите и употребите на место, затем прошу Вас, Христа ради простите меня грешного раба Вашего Василия. Я не научен ни чтению, ни писанию. А как меня Господь Бог Иисус Христос, Сын Божий, на разум наставил, так я и сделал и написал. Остаюсь к Вам с чистым моим сердцем и душой по гроб жизни моея слугою Владимирской губернии Муромского уезда прежде бывший Багратионовский крестьянин, а ныне Ваш, Батюшка Ваше Царское Величество Николай Александрович, житель деревни Поляны, Василий Федорович Сметанин’.
Государь Император, изволив милостиво принять пожертвование Сметанина, повелел сто рублей из пожертвования передать Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику в Высочайше учрежденный Комитет по усилению флота. Его Императорскому Высочеству, почетному председателю комитета, благоугодно было изъявить Сметанину свою сердечную признательность, о чем жертвователь уведомлен через посредство начальника губернии {Новое время. 1904. No 21 марта.}.

CXXXI

Рассказ крестьянина, ‘як вин Царя бачив’ 4 мая 1904 года в Харькове

В ‘Южном крае’ (No 19 за 1904 г.) напечатан, по-видимому, с буквальной точностью, хотя местами и с явным искажением малорусской речи, рассказ крестьянина Харьковской губернии, бывшего на охране в день осмотра Государем Императором в Харькове войск, отправлявшихся на Дальний Восток. Этот рассказ представляет своего рода исторический документ, характеризующий политическое настроение малороссов вообще и деревенского населения Харьковской губернии в частности.
‘— Здорово, дядька!
— Здоровы булы.
— Откуда же ты приехал?
— У Харькови, у Харькови був. Царя, бачыты, остыри-галы!
— Ну что же? Видел Царя?
— Як же, як же, бачыв, бачыв, теперь уже можно и вми-раты, слава Богу. Ни дидам, ни батькам ны прыходылось, а я побачив, — взволнованно залепетал хохол.
— Ну, расскажи, как ты попал в охрану? Что видел и что чувствовал?
— Эге! ото, бачыты, як объявылы на сели, що четвертаго чысла Суде Царь у Харькови, требуеця з кожного сыла по тры чоловика стырыгты дорогу, староста и указал на мене. Як почув же я, так аж у гору подскочив от радощив. Ну, став збыраця, надив новеньку чынарку, билу сорочку, хлиба взяв дви паляныци у торбыну и з Богом на вокзал. Прыходю, а там ждут други чоловики. Мынут чырыз двадцять прибигае човунка. Купыли билетыки, силы. А машина гуде, чмыха, гуркотыть… ‘А що, Каленыку! — кажу сусиди. — Опынылись аж у Гапонии’. А той мини и каже: ‘Кат зна, що и мелишь. Куды идешь, а об чим балакаешь!’ Так я перестав и мовчав поки до Харькива.
Приыжаем у Харькив… Господы мылостывий: народу, як неначе ярмарок зибрався.
‘Он дэ, — кажу своим, — стоять наши, ходим до миста’.
Прийшлы, поздоровкалысь и стоимо. Як бижыть уряднык, чи жандар, чи Бог его зна. Идыть, каже, скоришь, у полыцию, там вам усим дадуть ярлычки, щоб вас выдно було, шо вы охрана. Пишлы. Господы мылостывый! Вулыця, як шлях, а по боках хаты стоять и… Господы! и верха не выдно. И на кажный хати ‘хлак’, ‘хлак’, а де и тры вмисти, прямо як рушныки розвиваюця. Прыходымо, далы нам по ярлычку, мы их почиплялы, а дали и повылы нас, мабуть, верстов сим. Колы це, як зазвонят по всих церквах, гуде, ничого и нечуты. Тут полыцевский объявыв: ‘Царь приихав’ — каже. Мы прычыпурылысь, поправылы на соби одежу, стоимо. И скажу вам правду: то исты хотилось, ногы болилы, а то як рукамы все зняло. Стоимо, як солдаты, а сердце — стук, стук! А самому як то чи страшно, чи радисно, я и сам не скажу, як воно. Вси головы поповернулы до вокзалу. А там уже чуты — крычать — ‘гура’, ‘гура’… Кой-хто перекрестывся, ждымо. Ось, лытыть на кони чи охвыцер, чи генерал, увесь у золоти, так и блыщыть, а дали показався щось за другый генерал… И тут же изъ-за вугла выихав ище одын тарантас… Господы! я тут уже ны знаю, що зо мною робылось… Попоночило, у голови зашумило, ухватывся за оградку и стою. Народ прямо роздыраеця, крычыть ‘гура’, ‘гура’, ‘гура’. Бабы плачуть. ‘Ось Вин, наш Голубчик Сызенький, иде!’ Пидъижае, дывлюсь, ей, Богу ж як намалеваний, як свытый, а Лыце таке добре-добре, щей осьмихаеца. Мини тоди вже стало не страшно, а так радисно, що ище и од роду так ны було, встромыв свои очи прямо на Царя и давай так крычаты, шо после аж живит болив. Прямо ны можу вам и передаты, якый же и добрий на выду наш Царь. А наши мужыкы и кажуть: ‘От теперь будемо знаты, якый Царь, як у церкви будут почытуваты, то зараз и здумаем Его добре, добре та прыятне Лыце, а то, було, почитуют, а хто его зна, який той Царь’. Стоишь тилько та слухаешь. Так, ото, проихалы уси тарантасы у собор, а тарантасы яки ж! совсим ны те, шо наш старшына изде, та де там: и сам земьский и на хужому приижа. Так ото проихалы, народ и загомонив, и уси об одним: аж плачут от радощив… Якый же Вин и гарний, наш Царь! А хтось каже: а Наслиднык прямо як мак цьвите! Дэ? — кажу… Хиба и Наслиднык ихав? А як же? рядом с Царем. Эге, думаю, прыдывлюсь, назад идучи. Ны вспив подуматы, ось, изнову народ — ‘гура’, ‘гура’, ‘гура’, та картузамы так махают, шо прямо на мисти не устоять. Пидъизжает, знову зняв и я свою шапку, так начав нею махаты у гору да у ныз, шо трохы и ны порвалась.
Дывлюсь, и Наслиднык, як картыночка ж, и такый же и добрый, як сам Царь!.. Мыни так зразу показалось, як Царь поихав, а мы уси зосталысь, що, ны мов, я риднаго батька потиряв. Ради мы, золото, свого Нынагляднаго Царя остыригаты, прямо на руках готови носыты. Я сам бы ийже-Богу на руках нис бы до самаго полустанку. Я так его полюбыв, шо як бы Вин тоди сказав мини: ‘Овсию! отдай своих усих трех сыновей на войну, а то у мене мало солдатив’, — так, ий-Богу, — усих до одного, — сказав бы, бырить, Ваше Вылычество, сам бы вставься жныва убираты, а сынив бы послав на Цареву службу. Отакый добрый, добрый Царь! Вин, як ихав, та так на усих ды-выця, дывыця, нымов так и каже: мои диты дороги! Я вам усе, усе, дам, а бы вы булы у меня счастлыви та усым довольни. …Прыйшлы на полустанок…
— Не полустанок, — обрываю его, как ‘интервьюер’, на слове, — а станция.
— Ага, прыйшлы на станцию, а народ такый усе веселий та радосний, та усе кажут: ну, теперь Слава Тоби Господы, побачылы Царя! Николы ны забудемо Его доброго та приятного Лыця. А други кажут: ‘Господы мылостывый! А у Пытырбур-зи люде ж кажен день Его бачуть, яки щаслыви!’ А мий сусид и пидхватыв: ‘А що, Oвсию, як бы узяв Царь та прыихав у нашу слободу, и… щоб воно й було!’ — ‘Що ж там було б? — кажу. — Кажний бы обидаты завырнув, ще й на полустанок одвиз своею конякою, а жинки рушныками дорогу бы выстлалы’.
— А что же это ты купил? — спрашивает его мой корреспондент.
— Оце й ны думав купуваты, як ихав из дому, а тут же у Харькиви так стало радисно, шо я пишов уже опосля у лавку та на цилых пятнадцать карбованцив накупыв усякаго матырьялу. Ныхай уся симья згадуе, як батько издыв Царя стричаты! Я так хочу, щоб усим було радисно, колы Царь був ни далеко од нас! Ну, прощай ты! — уходя, сказал хохол’.

CXXXII

Коронация валахских господарей в старину

При короновании государей миро употреблялось издревле. В Египте и в Израиле оно возливалось на голову монарха. Византийские императоры и французские короли тоже помазывались на царство. Помазание миром совершается и при коронации великобританских и прусских королей. В России миропомазание стало совершаться при священном коровании со времен Феодора Иоанновича с произнесением формулы таинства миропомазания и, как объяснял Московский митрополит Макарий (Булгаков), имеет значение таинства миропомазания, совершаемого дополнительно ввиду исключительной важности Царственного служения, нуждающегося в особых благодатных дарах Духа Святого.
Из пятого выпуска ‘Путешествия Антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века’, описанного его сыном архидиаконом Павлом Алеппским (пер. с арабского Муркоса, М., 1900), видно, что коронация валахских господарей, бывших вассалами турецких султанов, представляла точное воспроизведение совершения таинства священства, причем произносилась и обычная при хиротонии молитва.
Из названной книги оказывается, что при коронации валахского господаря Михаила была прочитана молитва:
‘Божественная благодать, во всякое время исцеляющая недужных и несовершенных довершающая, возводит Христолюбивого князя Михаила, сына Радулы воеводы, на степень господаря, помолимся нынче о нем, да снизойдет на него благодать Святого Духа’.
В литературе уже было замечено, что описание коронации господаря Михаила представляет немалый интерес для церковных историков и литургистов (Русский вестник. 1901. Июнь). Оно представляет большой интерес и для истории монархических начал. Чин коронования валахских господарей сложился, конечно, под влиянием византийских преданий, но в конце концов сделался в высшей степени своеобразным. В Византии при производстве в гражданские чины обряды и формулы таинства священства не имели места (Савва В. И. Московские цари и Византийские василевсы. 120—121).

CXXXIII

Самодержавие и Православная Церковь

На Западе и у нас некоторые писатели утверждают, будто отношения Императора и Самодержца Всероссийского к Православной Церкви — цезарепапизм. Но между русским, истинно христианским, самодержавием и цезарепапизмом, то есть чисто языческим принципом, нет и не может быть ничего общего.
В книге протоиерея о. Иоанна Чижевского, составленной ‘на основании церковно-гражданских законоположений’, — ‘Устройство Православно-Российской Церкви, ее учреждения и действующие узаконения по Ее управлению’, совершенно правильно так определяется положение Православной Церкви в России и значение Святейшего Синода: ‘Первенствующая и господствующая Церковь в Российской империи есть христианская, православная, кафолическая, восточного исповедания (Основные законы. Т. I. С. 40), основанная на здании, на основании Апостол и Пророк, сущу краеугольну Самому Иисусу Христу (Еф 2: 19, 20). Посему для Церкви, как Тела Христова, не может быть иной Главы, кроме Иисуса Христа (1 Кор 3: 10, 11). Император Всероссийский, яко христианский Государь — есть Защитник и Хранитель господствующей веры и Блюститель Правоверия и всякого в Церкви Святой благочиния (Ст. 45 Осн. зак. Изд. 1857 г. Т. I.).
Российская Православная Церковь по управлению подчиняется Святейшему Синоду, имеющему равную степень с Православными Патриархами (Простран. катехизис)’.
Российская Православная Церковь и верховная власть в России иной точки зрения не могут держаться и никогда не держались. ‘Для Церкви, как Тела Христова, не может быть иной Главы, кроме Иисуса Христа’. Это догмат, который проповедуется с церковной кафедры в русских православных храмах и в учебных заведениях на уроках православного Закона Божия.
В акте о наследии престола Павла I, 5 апреля 1797 года, Император Всероссийский действительно именовался Главою Церкви, но 42-я статья Основных Государственных законов, не повторяя этого неловкого выражения, истолковывает его, упоминая о только что названном акте, в смысле, ничуть не противоречащем православному учению о Церкви.

CXXXIV

Русский монархизм как чувство и русский патриотизм

Русское царелюбие — явление сложное, психология которого еще не обследована даже в общих чертах. Несомненно, однако, что оно вытекает из русского патриотизма и нередко совпадает с ним. В течение целого ряда веков русский народ свыкался с мыслью, что самодержавие было источником и оплотом его безопасности и благосостояния, в течение всей своей исторической жизни он видел в своих государях защитников и вождей в трудные времена всякой внешней и внутренней опасности. Неудивительно, что он, когда его постигают война, тяжкое государственное потрясение, грозная эпидемическая болезнь или какое-нибудь иное бедствие, обращает свои взоры с надеждой и доверием к Престолу. Оттуда русские люди привыкли получать указание, что делать и как быть, облегчение и утешение. Вот почему преданность Престолу и преданность Отечеству, с русской точки зрения, понятия неразделимые. Русский патриотизм немыслим без русского монархизма. Наглядным доказательством являются наши политические отщепенцы. Они обыкновенно начинают с отречения от русского монархизма, а кончают тем, что делаются своими людьми в рядах заклятых врагов русского народа и Русского государства.
Сродство и даже, можно сказать, единство и тождество русского царелюбия и русского патриотизма проявлялись в России каждый раз, когда на нее обрушивались всенародные испытания. В этих случаях русское царелюбие выражалось обыкновенно бурно и ярко в пламенных и страстных порывах, удивлявших иностранцев, для которых душа русского народа составляет terra incognita.
Так, например, конец января и первые числа февраля 1904 года, то есть время, совпавшее с началом войны России с Японией, были чрезвычайно благоприятны для наглядного изучения русского царелюбия.
Перед тем как японцы внезапно напали 27 января на нашу эскадру, стоявшую на внешнем рейде крепости Порт-Артур, наши анархисты, республиканцы, конституционалисты и всякие иные ‘монархомахи’ (борцы с монархией) потирали руки от удовольствия, русская интеллигенция была настроена отнюдь не монархически. Антимонархическая пропаганда весьма успешно и совершенно откровенно велась и среди учащейся молодежи, и на фабриках, и на заводах. Чуть не каждый день приходилось слышать какие-нибудь новости о рабочих беспорядках и всякого рода ‘обструкциях’. Встречая знакомого студента, ему обыкновенно задавали один и тот же вопрос: ‘Что, у вас спокойно? Ничего не предвидится в близком будущем?’ Во враждебных России органах заграничной печати прямо говорилось, что наша родина скоро распадется на составные части, что русский народ утратил доверие к верховной власти, что население русских городов насквозь пропитано революционным духом и т. д. И что же? При первой же вести о начале военных действий в русских городах стали происходить торжественные монархические манифестации на патриотической почве. Эти манифестации имели грандиозный характер, воспламеняли энтузиазм народных масс, вносили небывалое оживление в их жизнь, сосредоточивали на себе общее внимание, обаятельно действовали на старых и малых, на мужчин и на женщин, на образованных и необразованных, объединяли в одном чувстве и порыве богатых и бедных, интеллигентные и рабочие классы. В столицах и в больших городах манифестации имели, конечно, особенно величественный характер, но сущность их везде была одинакова, везде сводилась к одному: к проявлению горячей любви к родине и беззаветной преданности ее Монарху как Самодержавному Вождю русского народа и русского войска. Современники начала Русско-Японской войны никогда не забудут, как улицы сел и городов оглашались пением сотен и тысяч народа тропаря ‘Спаси, Господи’, народного гимна и криками ‘ура!’ и как наэлектризованная толпа двигалась за портретом государя, который высился над нею, осеняемый национальными флагами. В этих сценах ясно сказалось непоколебимое убеждение народа, что в его единении с царем заключаются надежнейший оплот и вернейший залог безопасности России.

CXXXV

Русское самодержавие, Российский Императорский Дом и германский император Вильгельм I

Имело ли русское самодержавие влияние на политические воззрения основателя Германской империи и ее объединение?
На этот вопрос можно с полным основанием ответить утвердительно.
В половине июня будущий объединитель Германии сопровождал в Россию свою сестру, невесту Великого Князя Николая Павловича, принцессу Шарлотту (впоследствии Императрицу Александру Феодоровну), и прожил в Петербурге полгода. Общение с Российским Императорским Домом не могло пройти бесследно для молодого принца и не укрепить его монархических взглядов и симпатий.
‘Величие царской власти, — замечает один из биографов Императору Вильгельму I, — оказало сильное воздействие на политические убеждения серьезного принца Вильгельма, рано принявшегося за изучение военного дела. Император Александр I своей исполненной загадочного обаяния личностью сумел внушить ему чувство благоговения, как и большинству из тех, кто вступал в близкое общение с ‘мстителем за Европу’, а возбуждавший впоследствии восторженное удивление Запада Император Николай I был мужем любимейшей сестры Вильгельма’ (Божерянов И. Н. Жизнеописание Императрицы Александры Феодоровны, Супруги Александра. I. 84).
В справочном издании ‘Родство Российского Императорского Дома с иностранными монархами’ (‘La parente de la Maison Impriale Russe avec les souverains trangers’) не упоминается, что дети Императора Вильгельма I принадлежали по женской линии к Дому Романовых и что к нему же, следовательно, принадлежат по женской линии император Вильгельм II и его будущий преемник, а это именно так.
Дочь Императора Павла I Мария Павловна состояла с 3 августа 1804 года в браке с великим герцогом Саксонским (Саксен-Веймар-Эйзенахским), скончавшимся 8 июля 1853 года Их старшая дочь, принцесса Мария-Луиза-Августа-Екатерина (род. 30 сентября 1811 г.), вступила в брак 11 июня 1829 года с принцем Вильгельмом Прусским, ставшим с 9 ноября 1858 года прусским регентом, с 11 января 1861 года — прусским королем, а с 18 января 1871 года — первым германским императором.
Следовательно, первая германская императрица, мать императора Фридриха III и бабка императора Вильгельма II, была внучка Императора Павла. Германский император Вильгельм II — праправнук Императора Павла.
Мария Павловна оставила по себе наилучшую память в Саксен-Веймар-Эйзенахе. Когда ее сын, великий герцог Карл-Александр, праздновал в 1899 году 80-летнюю годовщину дня своего рождения, то в числе других подношений ему была поднесена книга ‘Goethe und Maria Pawlowna’, в которой говорится об отношениях Великой Княгини к Гете и о ее заслугах для возвышения Веймара в культурном отношении, приведены стихотворения Гете, посвященные Марии Павловне, и письма ее к жене Шиллера, свидетельства совместной деятельности Великой Княгини, и отзывы о ней современников (Божерянов И. Н. Жизнеописание Императрицы Александры Феодоровны, Супруги Императора Николая. I. 31).

CXXXVI

Слово ‘самодержавный’

Всегда ли слово ‘самодержец’ употреблялось в том смысле, в каком оно ныне употребляется? Всегда. Доводы профессора Ключевского, доказывающего, что при Иоанне III и Василии III словом ‘самодержец’ характеризовались не внутренние политические отношения, а внешнее положение московского государя, что под ним разумели правителя, не зависящего от посторонней, чуждой власти, самостоятельного, что самодержцу противополагали то, что мы называем вассалом, а не то, что на современном языке носит название конституционного государя, — доводы профессора Ключевского неубедительны. Нет, в слове ‘самодержец’ всегда сказывалась ясно сознанная мысль, отрицавшая всякий раздел правительственной власти московского государя с какой-либо другой политической силою.
Доводы профессора Ключевского сводятся вот к чему: ‘Политические термины имеют свою историю, и мы неизбежно впадаем в анахронизм, если, встречая их в памятниках отдаленного времени, будем понимать их в современном нам смысле. Более ста лет спустя после венчания на царство Иванова внука вступил на московский престол Царь Василий из фамилии князей Шуйских с формально ограниченной властью, но в послании о его вступлении на престол, разосланном по областям государства, Боярская дума и все чины называют нового Царя самодержцем. Не одно свидетельство XVII века говорит также о том, что первый Царь новой династии не пользовался неограниченной властью, однако он не только писался в актах самодержцем, подобно предшественникам, но и на своей печати прибавил это слово к царскому титулу, чего не делали его предшественники, власть которых не подвергалась формальному ограничению. С другой стороны, трудно подумать, чтобы для людей тех веков этот термин был простым титулярным украшением, чтобы они не соединяли с ним никакого политического понятия или соединили понятие прямо противоположное действительности’ {Ключевского Боярская дума. 2-е изд. С. 258—259.}.
Другими словами, самодержцами назывались и такие государи, которых нельзя назвать самодержцами в теперешнем смысле слова. Отсюда делается вывод, что самодержавием называлось прежде не неограниченное монархическое правление, а независимость от всякой внешней политической власти. Профессор Ключевский, признавший за Боярской думой политическое значение, неминуемо должен был приписать слову ‘самодержец’ то мнимо первоначальное значение, которого оно в действительности никогда не имело.
Ссылка на Царя Михаила Феодоровича и на Царя Василия Шуйского совсем не убедительна: во-первых, не доказано, что Михаил Феодорович при восшествии на престол принял власть с каким-то ограничением. Отрывочные и сбивчивые известия, на которые намекает профессор Ключевский, столь резко противоречат грамоте об избрании Михаила Феодоровича и другим документальным данным о правлении первого Царя из Дома Романовых, что верить этим известиям нельзя. Трудно допустить, чтобы Земский собор, умолявший Михаила Феодоровича положить конец междуцарствию и придававший единодушию, с каким он был избран, значение чуда, мог предложить молодому Царю какие-либо ограничительные условия. Еще неправдоподобнее, чтоб бояре могли предложить такие условия от себя: бояре при избрании Михаила Феодоровича вовсе не стояли на первом плане. Михаил Феодорович был избран без всяких условий, ограничивавших его власть, и назывался самодержцем с полным основанием.
А Василий Шуйский?
Василий Шуйский действительно заявил во время венчания на царство, что он дает обещание не быть опальчивым, никого не казнить, ни у кого не отнимать имений и ничего не решать без совета Боярской думы. Известно, какое ошеломляющее впечатление произвели слова Шуйского на бояр, не принадлежавших к тому сравнительно небольшому кружку единомышленников Царя Василия, которым он был возведен на престол. Слова Шуйского вызвали протест со стороны людей, преданных самодержавию. Этот протест последовал тут же, в церкви, во время самого венчания. Бояре просили Шуйского не ограничивать царской власти. Разыгралась сцена, небывалая в истории России, сцена, которая не могла не произвести отрезвляющего действия на тех, кто подбивал Шуйского на ненавистное Московскому государству новшество. Что затем было, неизвестно, но ни из чего не видно, чтобы Василий Шуйский считал себя конституционным монархом. Он был безвластен по условиям своего бурного и кратковременного царствования, но de jure он был самодержцем. Ни о каких ограничениях его власти народу не сообщалось. Поэтому он именовался самодержцем. По всей вероятности, при Шуйском было то же самое, что повторилось в 1730 году с Анной Иоанновной: с него взяли ограничительные обязательства, но затем они были уничтожены. Шуйский имел полное основание именоваться самодержцем.
1730 год имеет к данному вопросу прямое отношение. Верховники заставили и убедили Анну Иоанновну подписать ‘пункты’, совершенно упразднявшие самодержавие и низводившие Императрицу на степень члена Верховного Тайного совета, но верховники не посмели изменить формулу присяги и Царский титул в богослужебных ектениях. Анне Иоанновне была принесена присяга, как Самодержавной Императрице.
Следует ли из этого, что в первые дни царствования Анны Иоанновны самодержавием называлась не неограниченная власть, а независимость от иноземного государства? Конечно нет. Верховники боялись открыть свои замыслы народу — и только.
Для выражения того понятия, которое соединяет профессор Ключевский с первоначальным значением слова ‘самодержец’, на старинном русском языке существовало слово вольный. Правитель, не находившийся в вассальной зависимости от внешней политической власти, назывался не самодержавным, а вольным государем, самодержавным государем, конечно, мог быть только вольный государь, но не всякий вольный государь был самодержавным, так, например, польские короли, с точки зрения наших предков, были вольными королями, но самодержавными они не были {Пушкин оставался вполне верным русскому языку, когда в ‘Сказке о рыбаке и рыбке’ влагал в уста старухи слова: ‘Хочу быть вольною царицей’.}.
Иоанн Грозный не говорил ничего нового, когда задавал вопрос: ‘Како же и самодержец наречется, аще не сам строит?’ Самодержцами искони назывались в Московском государстве только такие государи, которые сами строили, то есть сами управляли своими государствами, без всякого раздела с другой политической силой, как внешней, так и внутренней. Весьма вероятно, что в то время, когда татарское иго было еще у всех в памяти, слово ‘самодержец’ имело в виду прежде всего независимость Великого Князя Московского от Орды, но и тогда со словом ‘самодержец’ соединялось во всей широте такое же понятие, какое с ним теперь соединяется.
Еще одно замечание по поводу слова ‘самодержец’. Профессор Ключевский критикует его с чисто филологической точки зрения: ‘Это слово, перевод известного греческого термина, сделанный, очевидно, старинными книжниками, судя по его искусственности, стало входить в московский официальный язык, когда с прибытием ‘царевны цареградской’ Софьи к московскому Двору робко начала пробиваться мысль, что московский Государь, и по жене, и по православному государству, есть единственный наследник павшего царьградского императора, который считался на Руси высшим образцом государственной власти, вполне самостоятельной, независимой ни от какой сторонней силы’. В том, что слово ‘самодержец’ напоминает слово ‘автократ’, нет сомнения, но доказать, что оно составляет перевод с греческого, едва ли кому удастся. Во всяком случае, в словах ‘самодержец’ и ‘самодержавие’ нет ничего искусственного и книжного. Они запечатлены духом русского языка, почему и получили на Руси такое широкое распространение. Державцами искони назывались в Росси и правители стран и народов. Державцы, имевшие полноту власти, весьма естественно и строго логически должны были называться самодержцами. Слово ‘самодержавие’ составилось по образцу множества других, чисто русских слов: самобытность, самоличность, самосознание, самопознание, самосохранение, самостоятельность. В параллель к прилагательному ‘самодержавный’ можно привести прилагательные ‘самоотверженный’ и ‘самоцветный’, в параллель слову ‘самодержец’ по суффиксу можно указать на чисто русские сложные слова ‘самовидец’ и ‘очевидец’.
Как бы то ни было, ввиду недоразумений и сомнений, высказываемых относительно слова ‘самодержавие’, сам собой возникает вопрос: не следует ли ввести в титул Императорского Величества слово ‘неограниченный’, которым определяются вместе со словом ‘самодержавный’ прерогативы Императора Всероссийского 1-ою статьею Основных законов?

CXXXVII

О грубом понимании в народе монархических начал

Один из героев А. П. Чехова, кучер, игравший в ‘короли’ и выигравший партию, говорит:
— Теперь кому захочу, тому и срублю голову.
Таково представление кучера о королевской власти, которую он, впрочем, едва ли отождествляет с царской.
Известны суждения легендарного хохла, пустившегося толковать, что бы он сделал, если б стал царем. Эти суждения передаются во многих вариантах. Приведем два из них:
1) ‘Як бы я був царем, то я б сало йив, сало и пыв, сало с салом и так сало.
2) Як бы я був царем, украв бы сто рублив, забрався б на пичь и йив бы сало’.
В этих мечтаниях малороссийского Санчо Пансы сказалось не то или другое понимание монархическ их начал, а нравственный и умственный уровень обожателя сала.
‘Древняя система’, царившая в Японии до 1868 года, принадлежит к типу так называемых восточных деспотий. Нужно, однако, оговориться. Злоупотребление словом ‘деспотизм’ ведет к ложным представлениям. Было бы ошибочно думать, что японские микадо ни во что не ставили народ и думали, что он существует для них, а не они для него. Микадо Нинтоку, сын Одзина, причисленного после смерти к сонму богов под именем Хатчимана, бога войны, являющегося одним из воплощений Будды и разрешившего ученому корейцу Ванину посеять в Японии первые семена китайской письменности и буддизма, до сих пор чтится японцами как благодушнейший из их повелителей, хотя он и жил шестнадцать веков назад. Предания о Нинтоку повествуют вот что:
‘Он задумал построить себе новую столицу, но, не желая отягощать народ налогами, не соглашался отделывать себе там дворец. Убедившись, что народ в немногих только домах имеет средства готовить себе горячую пищу и в большинстве питается неизвестно чем, Нинтоку решился поднять во что бы то ни стало народное благосостояние и с этой целью три года не собирал податей и повинностей. В течение этих трех лет обувь и платье добродетельного микадо пришли в такую ветхость, что не могли более чиниться… На все увещевания приближенных император отвечал: ‘Если народ богат — я богат, бедность народа — моя бедность’. Когда истекли назначенные для свободы от податей и повинностей три года, то несмотря на то, что народ значительно разбогател, Нинтоку продлил эту свободу еще на три года и только в 322 году позволил приступить к починке дворцовых зданий. Признательный народ работал с таким усердием день и ночь, что окончил всю работу в несколько суток’ (‘Прогрессирующая Япония’ А. Пеликана. С. 22—23).

CXXXIX

Ненавистникам России и русского самодержавия

В мае 1904 года в хорватской газете ‘Ядран’ было напечатано письмо итальянского публициста капитана Делеза, вскрывшее неблаговидную подкладку антирусской пропаганды итальянских японофилов. Капитан Делез писал:
‘Знаете ли вы, кто эти господа, составляющие антирусскую партию? Все те, которые больше всего пользовались любезностями и льготами от посланников русского правительства’.
Далее газета ‘Ядран’ говорила уже от себя:
‘Вам, так называемым социалистам, ненавистен Император Николай II, потому что Он — Властитель Самодержавный. Нам же, хорватам, в тысячу раз ненавистнее конституция, под прикрытием которой можно безнаказанно попирать ногами священнейшие права нации, грабить ее, морить голодом, терзать, истреблять ее штыками, голодом и налогами, вынуждать ее к эмиграции.
Что значит ваша ненависть к самодержцу, если 140 миллионов русских боготворят Его? А что они Его боготворят, это доказывают грандиозные манифестации верности и любви, доходящие к Нему из самых отдаленных, глухих уголков необъятной Империи. Это доказывает многотысячная толпа перед Зимним дворцом, ожидающая, когда покажется обожаемый монарх, чтобы при виде Его разразиться восторженным ‘Боже, Царя храни!’, чтобы предложить Ему свою жизнь, которою Он может располагать для блага Отечества. Это доказывают тысячи телеграмм, которые изо всех городов и селений, ото всех слоев общества выражают Ему самую непоколебимую, самую горячую, беспредельную преданность. Доказывают это и денежные пожертвования, начиная от копеечек мужика до миллионов от Орловых, от городских дум и т. д.
Мы, славяне, все смеемся над вашим лицемерным соболезнованием к нациям, будто бы терпящим угнетение от русского правительства. Почему не проявляете вы ваших сожалений и сочувствий к бедной Ирландии, к несчастной Познани? Почему не подали помощи несчастным трансваальцам? Почему не послали хлеба людям, умирающим от голода в самой плодородной земле, в земном раю? в Индии?
Вы, итальянцы, обвиняете Россию, когда она требует отбывания воинской повинности от Финляндии, отвоеванной у шведов целыми реками русской крови… Но почему молчите вы, когда Англия упраздняет ваш язык в Мальте, а Франция — в Корсике? Вы закрываете оба глаза на низости всего мира и переносите все оплеухи, когда чувствуете себя бессильными ответить, вы искусно скрываете свое недовольство англичанами и французами, которые похитили у вас ваши земли, но обвиняете в мнимой гнусности русских, которые никогда не причинили вам ни малейшего зла.
Вы называете тиранией и хищничеством распространение славянской цивилизации на варварские, некультурные и частью необитаемые области Азии… Но ведь эти нации благословляют появление казака как несущего им свет и хлеб, — а миллионы голодающих на берегах Ганга, в Индии, ждут и жаждут момента, когда они увидят спускающиеся с Гималайских склонов русские полки, которые освободят их от ненавистного английского ига.
Укажите нам, какая из наций всего мира пожертвовала 100 000 своих сынов и бесчисленные миллионы рублей на освобождение родственной Греции, как это сделала Россия? Скажите, кто дал свободу Болгарии, Греции, Сербии, Румынии и кто защищал свободу?
Из всех форм правления мы предпочитаем ту, в которой царит больше всего справедливости. Справедливости же мы не находим ни в Ирландии, ни в Познани, ни в Кроации, — и для нас не существует формы правления более постыдной, чем лицемерная конституция, в которой помимо грубой силы царит еще развращенность, нравственная испорченность народов. Справедливый самодержец неизмеримо лучше несправедливого парламентского большинства, поддерживаемого силой штыков’.

CXL

Политический завет Великого Князя Михаила Павловича

В храме Михайловского артиллерийского училища, основанного Великим Князем Михаилом Павловичем, есть образ Архистратига Михаила, с которым, по преданию, Великий Князь никогда не расставался. Вокруг образа крупными буквами вырезаны слова, произнесенные, вероятно, самим основателем училища:
‘Не забывайте, что в России, нашей славной России, священные имена Государя и Отечества нераздельны’.

CXLI

Одно из определений русского самодержавия

Автор двухтомного сочинения ‘Император Александр I, его жизнь и царствование’ С. С. Татищев в таких выражениях говорит о верноподданнических адресах 1863 года, вызванных мятежом в Царстве Польском и в Западном крае:
‘Совращенная с правого пути русского молодежь очнулась, отрезвилась и примкнула к единодушному выражению патриотических чувств всех званий и состояний русского народа, спешивших излить перед государем как олицетворением Отечества, верховным блюстителем его целости, независимости и достоинства’ (Т. II. С. 582).

CXLII

Что думают ‘простые люди’ о наших революционерах и о конституционных замыслах

В No 148 ‘Уфимских губернских ведомостей’ за 1904 год напечатана любопытная статья, из которой видно, как относятся к политической агитации врагов самодержавия люди из народа.
Отставной старший писарь Мартын Петин, проживающий в Стерлитамакском уезде, написал статью ‘Противодействие пропаганде’ и представил ее при нижеследующей докладной записке местному начальству:
‘Представляя ‘Противодействие пропаганде’ на благоусмотрение вашего высокоблагородия, осмеливаюсь просить, не признаете ли возможным сделать распоряжение об отпечатании ее в газетах ‘Сельский вестник’, ‘Родная речь’ и других, в которых могли бы прочитать и анархисты, для того чтобы они могли понять, как мы, простой народ, грозны для них и преданы Вере, Царю-Батюшке и своему Отечеству.
Прочитав в газете ‘Судебное обозрение’, No 28, статью по делу Аничкова и Борман, признаю их действия прямо от сатаны исходящими, а распространителей журнала ‘Освобождение’ не за освободителей, а клевретами сатаны, атеистами, ибо верующий в Бога человек от такого слуха и уши заткнет. Я задумываюсь, почему таких легко наказывают, по моему мнению, их прямо следовало бы подвергать смертной казни или заключать на вечную каторгу.
С переменой у нас настоящего образа правления в лице Помазанника Божия Царя-Батюшки (чего не дай, Господи, быть!) будет утрачена самая главная цель — достижение Царствия Божия, которое никак нельзя сравнить с благами земными, временными, и эти земные блага, при настоящем образе правления, по всей справедливости, у нас несравненно лучше, чем в республиканских правительствах, где царит лишь самоволие, ведущее к атеизму и другим порокам, противным Богу. Нет, этого проклятого вымысла не допустит простой народ, нас таких очень много больше, чем этих безбожных анархистов, расставляющих сети не для блага, а для неизбежной погибели души и утраты всякой правды на земле.
Наш брат, простой народ, до гроба останется верен Богу, хотя мы и грешные люди, а по повелению Господню мы не только беззаветно будем повиноваться поставленным от Бога властям, но, в случае надобности, готовы и умереть за них, поэтому, как я уже сказал выше, в клочки разорвем анархистов, если в том представится необходимость’.
Не нужно думать, что Мартын Петин неверно и произвольно передает настроение ‘простого народа’. Еще во времена крамолы в царствование Александра II Щедрину приходилось острить по поводу крутой расправы московских охотнорядцев с участниками революционных уличных демонстраций. Само собой разумеется, что мы клоним речь не к тому, чтобы выхвалять насильственное вмешательство ‘простых людей’ в борьбу с антимонархическими манифестациями. В одном из ‘Журналов особого совещания’, учрежденном в 1879 году, так обрисовывалось отношение народа к борьбе правительственной власти со злоумышленниками, стремившимися к ниспровержению государственного строя:
‘Что же касается не рассуждающих или мало рассуждающих масс, то в них заметны две противоположные наклонности. Они готовы по первому призыву оказать содействие правительству против его врагов, но содействие беспорядочное, насильственное, всегда граничащее со своеволием и потому слишком опасное, чтобы на него можно было рассчитывать. В то же самое время эти массы легко доступны самым злонамеренным толкам, слухам и обещаниям, относящимся до предоставления им каких-нибудь новых льгот или материальных выгод, и, под влиянием таких слухов и обещаний, способны отказаться от повиновения ближайшей к ним правительственной власти и сами отыскивать врагов в среде, где эта власть их не усматривает. В разных губерниях у же заметны признаки действующей в этом направлении подпольной работы’ {С. С. Татищев. Император Александр II. II. 606.}.
Правительству нельзя прибегать к активной помощи ‘простого народа’ в борьбе с врагами монархии, но им не следовало бы забывать, что они никоим образом не могут рассчитывать на нравственную поддержку масс, совершенно обеспеченную верховной власти.

CXLIII

У турецкого султана во дворце

24 февраля 1904 года константинопольский корреспондент ‘Нового времени’ г. А. Молчанов присутствовал в первый день важного мусульманского праздника байрама во дворце Долма-Бахче при церемонии целования руки, полотенца и одежды Абдуль Гамида и живо описал и рассказал все то, что видел и слышал во время этой церемонии. В результате получилась мастерская фотография, дающая наглядное представление о значении ‘падишаха’ для его подданных-магометан, а при изучении монархизма той или другой страны, того или другого народа и фотографии могут иметь значение.
‘Дворец Долма-Бахче — чудное здание у самых вод Босфора. В нем бесконечное количество садиков, павильонов, веранд, зал, гостиных и проч. Золоченые ворота, составляющие по тонкости и красоте резьбы образчик архитектуры, открывают входы ко дворцу со стороны моря и с боков, а одни ворота, роскошнее других, построены специально для султана, и никто из простых смертных не смеет переступить их. Эти запретные ворота соединяют Долма-Бахче с парком Ильдиз-Киоска, где замкнуто и безвыездно проводит дни и ночи повелитель правоверных, где стены хранят столько тайн…
Во дворе Долма-Бахче уже собралось множество турецкого высшего чиновничества и генералитета. Нынешние мундиры турок так напоминают наши русские, что, не будь фесок, можно было бы ошибиться.
Во двор приехали золоченые кареты, напоминающие ковчеги. В них дамы султанского гарема. Они так запрятаны в густую черную вуаль и охраняются столь свирепого вида евнухами, что, наверно, эти сокровища падишаха не оскорбил ни один взгляд гяура. По обычному на Востоке презрению к прекрасному полу дам оставили на дворе в каретах, лошадей распрягли, а счастливые кучера задымили папироски. Восток ужасно демократичен, в чем и заключается его прелесть.
Султан приехал верхом. У меня есть портрет его белого арабского коня — этот гордый конь один восторг! Во дворце есть особое мраморное крыльцо без ступеней, и с него султан садится на седло, прямо на это крыльцо он и сходит со своего дивного коня.
Курбан-Байрам, как всякий праздник, имеет свое вкусовое значение, воинственное мусульманство естественно примешало к этому кровь, и теперь на улицах Константинополя совершаются частые отвратительные сцены публичного убоя баранов. И во дворец привели двух превосходных баранов, ручных, умильно, доверчиво и ласково поглядывавших на нас… При входе султана во дворец этих кротких существ начинают резать, причем и его величество собственноручно прикладывает нож к горлу жертв торжества.
В главном зале дворца, почти посредине, стоит золоченый диванчик с подушкой, расшитой золотом, перед диванчиком — золотистый коврик, на ручке диванчика — золотое полотенце. Это трон, от него вправо и влево дорожками в два ряда постланы бархатные цветные половики. Вся середина зала пуста, в ней против трона стоят лишь три министра с великим визирем во главе, сзади трона — высшие чины двора, кругом генералитет и сановники, сбоку — 16 принцев. На хорах — дипломаты и оркестр духовной придворной музыки. В зале свету много, общий вид красный, хотя, конечно, он напоминает и нечто из феерии…
Раздались звуки турецкого гимна. Все головы и туловища склонились, правые руки всех присутствующих изобразили, будто они собирают с полу землю, — султан идет!
Падишах, в котором столько ума, воли, хитрости и настойчивости, по внешнему виду скромнее самого скромного турка. Он одет в мундир с лентами и звездами, но поверх мундира на нем черное пальто, на голове красная феска без всякого украшения, с обычной черной кисточкой, на руках белые перчатки, сбоку очень длинная простая сабля. Он держит себя сгорбленно, идет быстро, но как будто походкой расслабленной, голову держит немножко книзу, словом, в его внешности нет и признаков гордости, напротив, по внешнему виду можно было бы сделать ошибочный вывод, будто султан стар, слаб и устал… В действительности он бодр, крепок и отличается живостью нрава.
Только подошел он к диванчику-трону, как перед ним появился шейх уль-ислам. Это главное духовное лицо Турции — сытый небольшой старичок, одетый в зеленую тунику и в зеленой чалме, его спина и грудь вышиты золотом, звезды и ленты украшают его. Султан у трона, а шейх перед ним стал как бы в раздумье, склонив голову и разведя руками. Это способ здешнего благословения. Затем старичок юрко бросился вперед, тыкая рукой в пол и прикладывая ее к своим губам, кланялся, поцеловал правую руку султана в перчатке, причем султан левой рукой как бы поддержал его, и старичок, пятясь, отошел…
Началось целование чинами…
Старик придворный паша взял в обе руки золотое полотенце, и каждый из подходивших действовал так. Вдоль левого половика двигались справа от трона, один за другим, гражданские сановники. Подходя к трону, каждый из них сгибался, делая вид, что берет в горсть с полу землю и подносит ее к губам и ко лбу, таких поклонов отвешивалось, смотря по вкусу, от трех до пяти, затем каждый целовал золотое полотенце, о которое султан будто бы вытирал свои руки, и опять с черпанием земли каждый отходил, пятясь задом, по правому половику. Таким же образом, только с левой стороны трона, потянулся потом бесконечный ряд генералитета, который тоже целовал золотое полотенце. Музыка все это время наигрывала громкие марши… Вдруг она остановилась, и раздалось такое же заунывное пение в нос, какое раздается на мечетях, как призыв к молитве. С середины зала стали подходить ряды мулл. Все они были в чалмах, но в разных рясах — в зеленых, серых, коричневых и лиловых. Они, подходя к султану, падали на колено и целовали полы его пальто…
С начала этой церемонии, длившейся целых два часа, султан стоял, нервно поправляя свою длинную блестящую саблю и улыбкой или кивком приветствуя подходивших, затем он сел, сел неловко, на слишком длинный и широкий трон, на котором нельзя было прислониться к спинке, сел, привстал, подтянул пальто, поправил воротник, немного погодя расстегнулся, через полчаса распахнул пальто, приветствовать подходящих стало ему, очевидно, и скучно, и трудно. Он уже сидел полуопустив голову и лишь делая вид, что наблюдает за церемонией, когда появились муллы, султан встал и очень радушно приветствовал их левой рукой, дотрагиваясь до них, как бы стараясь приподнять, затем он сел, он приказал опять выставить золотое полотенце, но камергер, держащий это полотенце, тщетно приглашал к нему — муллы настойчиво продолжали целовать полу падишаха. Подошел последний мулла, султан быстро повернулся и сгорбленно, как бы шмыгая ногами, но шагами скорыми вышел из зала… Церемония кончилась’.
Церемония ‘целования’ со всеми ее обрядами наглядно показывает, как смотрят в Оттоманской империи поклонники Мухаммеда на султана: они смотрят на него как на калифа, наместника Пророка и тень Аллаха на земле.<...>

CXLV1

Русская Православная Церковь и русское самодержавие

1 При публикации работы ‘Из записной книжки русского монархиста’ в журнале ‘Мирный труд’ вслед за CXLIII (1905. No 4) шел CXLV (1905. No 6). Нумерация сохранена. — Примеч. сост.
О. Путянин был прав, когда говорил (No L), что Церковь учит русских любить государя.
На эту тему можно рассказать несколько случаев, характеризующих впечатление, производимое на иностранцев нашим общественным богослужением.
Вот один из них.
В шестидесятых годах прошлого столетия итальянка, плохо знавшая русский язык и поэтому почти совсем не понимавшая славянского, раз как-то попала в ‘русскую церковь’. Отстояв обедню, она говорила своим русским знакомым:
— Я ничего не поняла. Мне казалось, что все время молились о Царе.
Припоминается и другой эпизод, печатно рассказанный где-то чуть ли не Герценом.
Император Николай I задал однажды Московскому митрополиту Филарету вопрос:
— Нельзя ли сделать так, чтобы наша обедня была покороче?
Филарет будто бы отвечал:
— Можно.
— А именно?
— Можно сократить число молений о Вашем Величестве и о Царствующем Доме.
Император Николай Павлович не продолжал этого разговора. А этот разговор (происходил ли он или не происходил в действительности) наглядно показывает, что между самодержавием и Русской Православной Церковью существует тесная, неразрывная связь.

CXLVI

Самодержавие и самодержавный

Почему первая статья наших Основных законов называет Императора Всероссийским не только неограниченным, но и самодержавным монархом? Есть ли разница между неограниченной властью и самодержавием?
Есть, и разница весьма значительная и заметная.
В чем она заключается?
Неограниченною властью называется такая власть, которая не зависит ни от какой другой земной власти, находящейся внутри данного государства или за пределами его. Неограниченный монарх не может быть поэтому ни данником или вассалом другого государя или государства, не может стоять в зависимости от конституционных гарантий. В понятие же ‘самодержавие’ кроме тех двух понятий, из которых слагается представление о неограниченной власти, входит еще третье понятие — понятие о том, что монарх лично, сам управляет государством, что он составляет его душу и движущее начало. Понятие о неограниченной власти — понятие исключительно правовое, понятие же ‘самодержавие’ покрывает собою и представление об известной правительственной системе. Прежние турецкие султаны, например, не могли быть называемы самодержцами, ибо они ограничивались назначением великого визиря, который управлял государством до тех пор, пока пользовался доверием своего повелителя. С утратой доверия он заменялся другим визирем, в чем, собственно, и проявлялась правительственная деятельность прежних султанов. У них была неограниченная власть, но они пользовались ею не самодержавно. Неограниченная власть была юридически и у японских микадо, но фактически они ею не пользовались: дореформенной Японией в течение семи с половиной столетий фактически управляли не микадо, а сегуны (тайкуны). Истории известны многие монархии, властелины которых, несмотря на неограниченность своей власти, отнюдь не были самодержавны и только царствовали, но не правили, хотя и были свободны от всяких конституций в теперешнем смысле слова. Природу самодержавия превосходно выразил Иоанн Грозный известным вопросом Курбскому: ‘Аще не сам правит, како самодержец наречется?’ Феодор Иоаннович, в строгом смысле слова, не был самодержцем, хотя и именовался им. Самодержавный строй основан на предположении, что монарх не только царствует, но и правит, что от него непосредственно исходит инициатива решения вопросов, что государственный корабль направляется не только его именем, но им самим, что он крепко держит руль в своих руках.
Таким образом, понятие ‘самодержавие’ шире понятия ‘неограниченная власть’. В самодержавных государствах не может быть великих визирей, японских сегунов, палатных мэров и т. д. Такие явления, как изрядный правитель Борис Годунов, являются в самодержавных монархиях аномалиями. Самодержавие существует лишь там, где народ жаждет постоянных проявлений власти, взглядов и деятельности самого монарха и где он привык смотреть на государственных сановников лишь как на исполнителей его предначертаний.
Вот разгадка, почему так называемые временщики, кто бы они ни были: Бирон, Аракчеев или Сильверст с Адашевым, Морозов, кн. В. В. Голицын, князь Долгорукий, Сперанский или граф Лорис-Меликов — возбуждали в России ропот или, по крайней мере, недоумение. То, что считалось в других монархиях нормальным, было несовместимо с духом русского монархизма. Неприязненное отношение русского народа к временщикам проявилось, между прочим, в пословице: ‘Как мир вздохнет, и временщик издохнет’.

CXLVII

Самовластие

Некогда слово ‘самовластие’ было синонимом слова ‘самодержавие’. Называя себя самовластным, Петр Великий указывал на свое самодержавие. Слова ‘самовластие’ и ‘самовластный’ более позднего происхождения, чем слова ‘самодержавный’ и ‘самодержец’, и с течением времени получили смысл ‘произвол’ и ‘произвольный’. Впоследствии самовластие стало противопоставляться самодержавию, как противопоставляется деспотизм чистой монархии. В таком именно смысле употреблено слово ‘самовластие’ в злобной эпиграмме на Карамзина, ошибочно приписываемой Пушкину:
В его ‘Истории’ изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристрастия
Необходимость самовластья
И прелести кнута1.
1 Доказательством, что это четверостишие, отнюдь не отличающееся ‘изящностью’, не пушкинское, служит, помимо всего прочего, письмо поэта к князю Вяземскому от 10 июня 1826 года. Вот начало этого письма: ‘Во-первых, что ты называешь моими эпиграммами против Карамзина? Довольно и одной, написанной мною в такое время, когда Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие, и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены. Ужели ты мне их приписываешь?’
Издателям Пушкина следовало бы обратить внимание на вопрос поэта, звучащий горечью и упреком. Эпиграмма, написанная им на Карамзина, начинается стихом:
Послушайте: я вам скажу про старину.
Другой, приписываемой Пушкину эпиграммы, он не писал, но, вероятно, имел ее в виду, когда говорил о глупых и бешеных выходках против Карамзина. Прямота и правдивость Пушкина устраняют всякое основание не верить ему в данном случае. ‘Глупая и бешеная эпиграмма’ принадлежала, вероятно, перу одного из тех салонных республиканцев, которых было так много в Петербурге в 1818 году.
Эта эпиграмма построена на подтасовке, на замене самодержавия, которое отстаивал Карамзин, самовластием в позднейшем смысле слова.

CXLVIII

Приветственная речь одесского городского еврейского раввина, сказанная в Одессе Государю Императору 17 сентября 1904 года

‘Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь. В этом восторженном приветствии многомиллионного народа своего, Великий Государь, сливаются сердца и одесской 150-тысячной еврейской общины. Как орел парит над гнездом своим, защищая крылом птенцов своих, так и Ты, Могучий Царь, в годину испытаний изливаешь Свою великую милость на всех верноподданных Cвоих. И мы, евреи, Твои верноподданные, озаренные светом Твоей милости, с чувством беспредельной радости встречаем Тебя сегодня, в день еврейского праздника, когда, по верованию евреев, решаются на небесах судьбы людей. Как духовный пастырь первой и самой большой еврейской общины Твоей великой Империи, дерзаю от имени этой общины всеподданнейше поднести Тебе самое драгоценное наследие наших предков — дорогую священную Тору. Повергая к священным стопам Вашего Императорского Величества чувства беспредельной любви и преданности, выражаем полную готовность принести на алтарь Престола и Отечества все наше достояние и нашу жизнь. Да хранит Господь Тебя, Император, Царственного Отпрыска Твоего — Наследника Престола, Весь Царствующий Дом и Святую Русь. Да обратит Господь Свой лик к Тебе, как сказано в Священном Писании. Да дарует Он полную победу над врагами. Аминь’.

CXLIX

Музыка народного гимна на войне

Иностранцы, видевшие, как ‘Варяг’ и ‘Кореец’ шли под музыку народного гимна у Чемульпо 27 января 1904 года на бой с японской эскадрой адмирала Уриу, состоявшей из шести больших крейсеров и восьми миноносок, восторгались бестрепетным героизмом русских моряков, которые приняли вызов неприятеля, несмотря на то что на его стороне было подавляющее превосходство в силах. Под влиянием ‘эпопеи’, которую пришлось наблюдать свидетелям этого беспримерного морского сражения, они делались поэтами и давали не сухой протокольный рассказ о том, что видели, а ряд художественных сцен и картин, исполненных высокого трагизма и суровой поэзии. Корреспонденция из Чемульпо, появившаяся в итальянской газете ‘Matino’, производит впечатление чудной симфонии.
Вот начало письма, присланного этой газете лицом, находившимся на итальянском крейсере ‘Эльба’ и наблюдавшим с него подвиг ‘Варяга’ и ‘Корейца’:
‘В 11 1/2 ч. ‘Варяг’ и ‘Кореец’ снялись с якоря. ‘Варяг’ шел впереди и казался колоссом, решившимся на самоубийство. Волнение остававшихся иностранных моряков было неописуемое. Палубы всех судов были покрыты экипажами, некоторые из моряков плакали. Никогда не приходилось видеть подобной возвышенной и трогательной сцены. На мостике ‘Варяга’ неподвижно и спокойно стоял его красавец командир. Громовое ‘ура’ вырвалось из груди всех и раскатывалось вокруг. На всех судах музыка играла русский гимн, подхваченный экипажами, на что на русских судах отвечали тем же величественным и воинственным гимном. Воздух был чист, и море успокоилось. Подвиг великого самопожертвования принимал эпические размеры.
Музыка с нашей стороны замокла. Настали томительная, тяжелая тишина и ожидание. Иностранные офицеры вооружились биноклями, моряки, затаив дыхание, напрягали зрение. Порывы ветра доносили временами с двух удалявшихся судов, становившихся все меньше и меньше, звуки русского гимна.
На несколько моментов надежда загорелась в наших сердцах. Может быть, эта бесполезная гекатомба будет избегнута. Самые странные предположения складывались в голове. Некоторые офицеры утверждали, что японцы не могли безнаказанно атаковать русских. Но вот японский адмиральский корабль поднимает сигнал о сдаче. И тотчас же на ‘Варяге’ и на маленьком ‘Корейце’ моментально взвились всюду русские флаги. Весело развевались они, играя на солнце, с чувством гордости и презрения к врагу. Это знак сражения.
В четырех километрах от плотин порта завязался бой. Мы видели раньше, чем звук долетал до нас, огонь, выбрасываемый со всех сторон японской эскадры, огонь, несший потоки железа. Семь громадных колоссов, точно собачья свора, преследовали два русских судна’.
Там, где говорится о русском народном гимне, — курсив наш <...>.
Наши войска в бое при Тюринчене, когда японцы перешли через реку Ялу, проявили такую же доблесть, как и герои ‘Варяга’ и ‘Корейца’, и тоже шли в бой под торжественные звуки народного гимна. Вот отрывок из ляоянской корреспонденции ‘Нового времени’ от 26 апреля (1904. No 10135 21 мая):
‘Офицеры в один голос утверждают, что солдаты были выше всякой похвалы. ‘Бывало, на ученье никогда от них не добьешься внимательности, а здесь так сами все делали, не успеешь сказать даже. Так и впивались глазами, недолет — сейчас же прицел прибавят…’
Общее удивление и восхищение вызвали 11-й и 12-й Восточно-Сибирские полки. Выдающееся мужество и храбрость их подтверждаются всеми.
’11-й полк пошел в атаку с распущенным знаменем, с музыкой, под звуки ‘Боже, Царя храни’. Командир, полковник Лаплин, повел его сам, верхом на лошади, и сейчас же был убит. Тогда священник Щербаковский (скромный, худенький, бледный, еще молодой и отнюдь не воинственного вида) с поднятым крестом в левой руке бросился вперед — и тоже был поражен двумя пулями в грудь, к счастью, легко’.
Можно себе представить, какою бодрящей силой для русского воина должна звучать музыка А. Ф. Львова на слова В. А. Жуковского:
Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!
Военные музыканты имели своих героев в бое при Тюринчене.
Корреспондент ‘Нового времени’, описывая посещение поезда с раненным в этом сражении командующим Маньчжурской армией генерал-адъютантом А. Н. Куропаткиным, между прочим, сообщал:
‘В офицерском вагоне первым лежал капельмейстер 11-го стрелкового полка Лоос, все время дирижировавший оркестром, игравшим ‘Боже, Царя храни’ и марш во время атаки полка, пока две пули не перебили ему обе ноги.
— Все время играли музыканты, когда шли в атаку? — спросил его главнокомандующий.
— Не переставая, ваше в-ство, пока не перебили многих, — отвечал капельмейстер, радостно сжимая обеими руками врученную ему коробку с орденом’.
Речь шла об исполнении народного гимна.

CL

Изречение князя А. М. Горчакова

В книге Лисицкого ‘Le Marquis Vielepolski, sa vie et son temps’ (II. С. 319) напечатано любопытное письмо вице-канцлера князя А. М. Горчакова к Велепольскому по поводу прибытия в Варшаву 20 июня 1862 года Великого Князя Константина Николаевича и Великой Княгини Александры Иосифовны, которая, несмотря на беременность, пожелала сопровождать своего августейшего супруга в город, охваченный политическим брожением и только что бывший свидетелем покушения на жизнь генерала Лидерса.
В этом письме, между прочим, говорится: ‘Русская Императорская Семья не знает робкой осмотрительности’ {Татищев С. С. Император Александр II, его жизнь и царствование. Т. I. 453.}.

CLI

Ежегодный конкурс А. И. Куинджи

А. И. Куинджи пользуется громкой известностью как талантливый пейзажист. Щедрое пожертвование, сделанное им в 1904 году в видах развития русской живописи, наглядно обнаружило его самоотверженную любовь к искусству и его благоговейное отношение к памяти Императора Александра III. Вот что сообщалось в газетах по поводу конкурса, о котором идет речь:
‘Известный художник А. И. Куинджи, желая оказать поддержку молодым талантам и поощрить их к благородному соревнованию в работе на пользу русского искусства, пожертвовал капитал в 100 000 рублей для учреждения ежегодного конкурса имени жертвователя.
Право на участие в конкурсе имеют все ‘молодые’ художники.
Таковыми считаются лица, получившие академическое звание не более как за 15 лет до выступления на конкурсе, на котором их работа удостоена премии, и лица, не имеющие звания художника, но выставлявшие публично, причем пятнадцатилетний срок считается со времени выставки их первого произведения.
С капитала ежегодно будет получаться сумма в 4275 рублей, которые, согласно желанию А. И. Ку инджи, будут разделе-ны на 24 премии. Первая из них, имени Высокого Покровителя русского искусства Императора Александра III в 1000 рублей. Получивший эту премию лишается навсегда права на получение какой-либо другой премии в ‘Конкурсе Куинджи’.
Вторая премия, имени Ее Императорского Высочества Евгении Максимилиановны Ольденбургской в 500 рублей. Третья, имени Павла Михайловича Третьякова в 300 рублей.
Остальные 21 премия, поощрительные, от четвертой до двадцать четвертой, разделены так: 200 руб., 150 руб., 145 руб., 140 руб., 135 руб., 130 руб., 125 руб., 120 руб., 115 руб., 110 руб., 105 руб. и десять премий по 100 руб. каждая.
Все премии присуждаются за произведения, выставленные на весенних выставках, устраиваемых в Академии художеств ежегодно по религиозной живописи, по пейзажу, по жанру, исторической живописи и скульптуре.
Пожертвование А И. Куинджи служит проявлением русского монархизма среди наших художников’.

CLII

Эпизод из истории крамолы времен Императора Александра II

Ряд покушений на жизнь Царя-Освободителя в конце 70-х годов, закончившихся катастрофой 1 марта, начался покушением А. Соловьева.
‘2 апреля 1867 года в девятом часу утра, при возвращении Императора Александра II с прогулки в Зимний дворец, шедший ему навстречу человек, одетый в пальто, при форменной гражданской фуражке с кокардой на голове, подойдя на близкое расстояние, произвел в него пять выстрелов из револьвера. К счастью, государь даже не был ранен. Сбежавшаяся толпа схватила преступника, оказавшегося сельским учителем из исключенных из университета студентов Александром Соловьевым’ (Татищев. П. 604).
Покушение Соловьева в связи с убийством харьковского губернатора князя Кропоткина, с покушением на жизнь шефа жандармов Дрентельна и с другими политическими преступлениями побудило Императора Александра Николаевича усилить генерал-губернаторскую власть и назначить несколько новых генерал-губернаторов.
Следствие, произведенное по делу Соловьева, не раскрыло всей революционной организации, а организация была широкая, и пропаганда не имела недостатка в материальных средствах, как видно из ‘Заметок’ г. А. Ст-на, напечатанных в ‘Новом времени’ 21 сентября 1904 года.
Автор заметок рассказывает мрачные подробности о том кружке, из которого вышел и который был создан Соловьевым. Попутно сообщается поразительный факт, показывающий, как трудно было бороться честным людям из народа с террористами и их приспешниками:
‘Давно это было. В глухом, знакомом мне после селе приютилась пропаганда. Отроги Жигулевских гор, дремучие леса и бездорожье угрюмо прикрывали ее темные замыслы, и волостной писарь Соловьев широко раскинул сеть своего влияния. Везде, на всех должностях сидели его знакомые и друзья, они собирали сходки и, толкуя народу о воле и земле, щедро сыпали деньгами. Предание говорит, что под писарской кроватью был сундук, полный сторублевками. Народная молва, конечно, преувеличивала, но деньги, по-видимому, были большие. Молодой парень Васька, впоследствии знаменитый богач Василий Корнеич, особенно умел подладиться к заговорщикам. Он с полуслова понимал их намеки, и не было дерзкого и преступного плана, который он бы не одобрил. Сам он был из безграмотных наших бурлаков, но у него внезапно оказалась лавка с красным товаром: говорят, ему удалось похитить шкатулку с деньгами на пожаре в уездном городе. Доверием ‘партии’ он овладел вполне и убедил спрятать кассу к нему в подвал, за безопасную железную дверь, за верный тяжелый замок: ‘Далеко ли до греха, народ бает, у тебя под нарой деньги не заперты лежат…’
Соловьев отлучился, и внезапно по всей России пронеслась весть о его неудачном покушении на Императора Александра П. Соучастникам его пришлось спешно и скрытно убегать за границу, и ночью Васька услышал тревожный стук в окно… Изложение дела. ‘Тэкс-с’. — ‘Сейчас едем’. — ‘Тэк-с… Путь добрый’. — ‘Так вот, деньги отдай’. — ‘Какие деньги?’ — ‘Не прикидывайся дурнем: нашу кассу!’ — ‘А господин прокурор?’
Не успели беглецы оглянуться, уж Васька юркнул в ночную темноту, подвал его крепко заперт, искать его некогда… деньги пришлось бросить.
Любопытна судьба другого богатого мужика, во всех отношениях врага и конкурента удачливого Васьки. Он тоже торговал красным товаром, но боролся с Васькой не на одной этой почве. Узнав о предательских замыслах, он решил их изобличить, но ему не верили. В низших инстанциях он встречал соучастников преступления, в высших его рассказы принимали за бред расстроенного воображения. Ему хотелось крикнуть об опасности, грозившей Царю, но он боялся, что его запрут: во всех он видел изменников. Тщетно добивался он свидания с очень высокопоставленными лицами, доходил до Петербурга, пришлось ему, неудачному новому Сусанину, вернуться ни с чем домой, где писарь Соловьев сварганил мирской приговор о ссылке его в Сибирь. Впоследствии непременному члену удалось этот приговор отменить за неисполнением формальности: не было подписей двух третей домохозяев, иначе приговор не подлежал никакому обжалованию и бедный Сусанин до сих пор томился бы в ссылке.
Васька быстро пошел в гору. Участок за участком прикупал он в то время дешевую землю, валившуюся из слабых помещичьих рук. Кажется, во всем уезде не было мужика, который не стонал бы у него в кабале. Перебирая целый сундучок, набитый векселями и расписками, Васька по безграмотству не мог их читать, но узнавал их ‘в лицо’ с остротою дикой, первобытной памяти.
Когда я с ним познакомился, он уже был владетелем целого царства — половины уезда.
Дети его выросли грязные, битые и озорные. Теперь растут внуки…’
Не правда ли, любопытный рассказ?
Подробности, передаваемые г. Ст-ным, отзываются слухами и легендой, весьма, впрочем, правдоподобной, а так как данный случай нельзя объяснить документальным путем, то и на легенду нельзя не обратить внимания, особенно ввиду того, что она, как видно, внушает доверие местным людям Самарского края, хорошо помнящим людей и события конца 70-х годов прошлого столетия.

CLIII

Слова Гейне о монархическом настроении русских

‘Для них нужна действительная власть, а не видимая только, не византийская титулатура’.
Это изречение находится в парижских письмах поэта от 24 января 1842 года (‘Лютеция’).

CLIV

Итальянский писатель о мароккском султане Мулай-Гассане

В ‘Очерках Марокко’ Эдмондо де Амичиса (русский перевод вышел в 1894 году в Москве) наглядно передается впечатление, которое производил покойный Мулай-Гассан на иностранных туристов и дипломатов, выросших в убеждении, что государство должно управляться или монархиями, обставленными республиканскими учреждениями, или чисто республиканским аппаратом. Мулай-Гассан, очевидно, поразил ум и воображение Амичиса и его спутников и овладел их сердцами в течение тех немногих минут, в которые они могли его наблюдать. А между тем они, судя по всему, были сначала предубеждены против него, начитавшись о свирепых и диких проявлениях чисто варварского проявления властителей Марокко (Макгреб-эль-акса, по туземному наименованию).
Оставляя на ответственности автора верность и точность его сжатого исторического очерка, приведем перечень исходных моментов истории Марокко.
Как известно, оно ведет свое начало с конца VIII века по Р. X., когда уже существовал Фец. Во второй половине XI века кочевые моравиды покорили Фец и основали Марокко. С 1546 года страной управляли тафилийские шерифы. Они были так же самовластны, как и их предшественники. С 1669 года начинается ряд Алидов из племени Фелали, именем которого де Амичис назвал и династию, к которой будто бы принадлежал Мулай-Гассан. На самом же деле он был одним из представителей дома Гашамидов, воцарившемся в Марокко в 1822 году.
В Марокко султаны назначали престолонаследником одного из членов своего семейства. Его назначение освящалось чаще всего всенародным провозглашением.
Мулай-Гассан властвовал с 1873 по 1894 год.
Итальянское посольство, о котором говорит де Амичис, было отправлено к нему при короле Гумберте.
Посланник представлялся Мулай-Гассану под открытым небом, причем мароккский султан, согласно местным обычаям, дал посланнику торжественную аудиенцию, сидя верхом на лошади. По этому поводу де Амичис вспоминает мароккское изречение о султанах: ‘Их престол — лошадь, их балдахин — небо’.
В качестве султана Мулай-Гассан неоднократно именуется в ‘Путешествии’ де Амичиса императором.
Вот рассказ автора о представлении посланника Мулай-Гассану:
‘Солнце жгло сильно. На площади все было тихо, глаза всех были обращены в одну сторону. Я думаю, что у нас у всех сердце в эту минуту билось несколько сильнее обыкновенного.
Мы прождали еще минут десять. Вдруг вся армия как бы всколыхнулась, послышались звуки труб, придворные кинулись ниц, гвардейцы, конюхи и солдаты преклонили одно колено, и раздался протяжный громкий крик:
— Да хранит Бог нашего государя!
К нам приближался султан. Он ехал верхом в сопровождении пеших придворных, один из которых держал над ним огромный зонтик.
Не доезжая нескольких шагов до посланника, султан остановился. Часть свиты расступилась и образовала каре, часть осталась при султане.
Посланник, сняв шляпу, с драгоманом приблизился к султану. Мулай-Гассан сказал по-арабски:
— Добро пожаловать! Добро пожаловать! Добро пожаловать!
Потом спросил посланника, хорошо ли он доехал до Феца, доволен ли конвоем и приемом, который ему оказали губернаторы.
Но мы ничего не слыхали из того, что он говорил. Мы были ослеплены. Султан, которого мы воображали себя жестоким, кровожадным деспотом, оказался весьма приятным молодым человеком, стройным, тонким, с кроткими добрыми глазами, изящным правильным носом, смуглым правильным лицом, с короткой черной бородкой. Вся наружность султана носила какой-то симпатичный отпечаток благородства и задумчивости.
На султане был надет длинный, белый как снег бурнус, закрывавший его тело от головы до ног, голова была прикрыта высоким капюшоном, ноги обуты в желтые туфли, белый высокий конь был покрыт зеленым чепраком, стремена были золотые.
Эта белизна и простор одежды придавали султану необыкновенную грацию и величие, которые как нельзя лучше гармонировали с приятным, добрым выражением его лица. Большой круглый зонтик высотой три метра, символ власти, еще усиливал величественное впечатление, производимое султаном. Зонтик был голубой, шелковый, вышитый золотом, с большим золоченым шаром на верхушке. Грациозная наружность, глухой монотонный голос, напоминавший журчание ручья, что-то женственное в лице и фигуре невольно влекли к султану наши симпатии и внушали к нему уважение. На вид Мулай-Гассану было лет тридцать или тридцать пять.
— Я очень рад, — сказал он, — что король прислал ко мне уполномоченного для скрепления нашей старинной дружбы. Савойский дом никогда не воевал с Марокко. Я люблю Савойский дом и радуюсь успехам, приобретенным им в Италии. Во времена Древнего Рима Италия была самой могущественной страной в свете, потом она разделилась на семь государств, мои предки были дружны с этими государствами, теперь, когда эти государства соединились в одно, я переношу на него всю ту дружбу, которую питал к ним ко всем.
Султан произнес эти слова медленно, раздельно, точно заучил их заранее и теперь припоминал, боясь в чем-нибудь ошибиться.
В ответе своем посланник, между прочим, сказал, что король Италии посылает султану свой портрет.
— Это очень ценный дар, — сказал султан. — Я повешу портрет короля у себя в спальне, напротив зеркала, чтобы, как только я проснусь, сейчас же кидалось в глаза изображение моего друга и союзника.
Помолчав немного, он прибавил:
— Я надеюсь, что вы подольше погостите у меня в Феце и сохраните о моей стране добрую память, когда вернетесь в свое прекрасное отечество.
Во время своей речи он смотрел на голову своей лошади. Временами он, видимо, хотел улыбнуться, но сейчас же наморщивал брови, как бы для того, чтобы снова вызвать на своем лице выражение сановитости. Разумеется, ему очень хотелось посмотреть, что мы за люди, но он не решался открыто взглянуть в нашу сторону, а лишь чуть-чуть повертывал голову и быстро окидывал нас взглядом. В такие минуты в его глазах блестела чисто детская веселость, составлявшая прелестный контраст с его величественной фигурой.
Свита тихо, неподвижно стояла сзади него, пристально глядя на своего повелителя и затаив дыхание.
Два мавра дрожащими руками отгоняли мух от его ног, третий мавр время от времени проводил рукою по борту его бурнуса, как бы отряхивая с него пыль, четвертый почтительно гладил круп султанского коня, державший зонтик стоял с опущенными глазами, как бы весь проникнутый важностью своей обязанности. Все вокруг султана дышало безмерной почтительностью к нему, во всем было видно его могущество.
Посланник подал ему свои вверительные грамоты, представил ему капитанов и вице-консулов, которые подошли и поклонились.
Султан со вниманием посмотрел на ордена капитана ди Баккарда.
— Доктор и трое ученых, — сказал наконец посланник, указывая на нас четверых.
Мои глаза встретились с глазами султана, который спросил, который же из нас доктор.
— Вот этот, направо, — сказал переводчик. Мулай-Гассан внимательно поглядел на доктора, потом сделал движение правой рукой, сказав три раза: ‘Мир вам! Мир вам! Мир вам!’ — и повернул своего коня.
Снова заиграла музыка, придворные склонили головы, гвардия, солдаты и слуги стали на одно колено, и опять послышался дрожащий протяжный крик:
— Да хранит Бог нашего государя!
Весь день у нас только и было разговора, что о султане. Он очаровал нас всех’.
Этот рассказ любопытен с психологической стороны. Он показывает, как влияет на умы и сердца, даже внешней стороной, монархизм, воплощенный в человеке, с достоинством носящем свой сан.
Если Мулай-Гассан очаровал итальянского туриста и его соотечественников, то можно себе представить, каким обаянием он должен был пользоваться у своих подданных.
Очарование, произведенное Мулай-Гассаном на итальянское посольство при торжественном приеме, было усилено частной аудиенцией, данной во дворце, в приемном зале с белыми и голыми стенами, напомнившими де Амичису тюрьму.
‘Султан сидел в небольшом алькове на невысокой эстраде, скрестив, как водится, ноги. Как и в день торжественной аудиенции, он был в белом бурнусе с накинутым на голову капюшоном, ноги его были босы, а желтые туфли стояли рядом. Через плечо тянулся зеленый ремень, на котором должен бы был висеть кинжал.
Посланник, согласно своему желанию, выраженному им Сади-Мусси, нашел для себя перед императорской эстрадой простенький стул, на который и сел по приглашению султана. Переводчик Мортео остался на ногах. Его величество Мулай-Гассан говорил долго, все время не вынимая рук из-под бурнуса, не переменяя положения головы и ничем нe нарушая обычной монотонности своего мягкого, глубокого голоса. Он говорил о потребностях своего государства, о торговле, промышленности и трактатах, вдавался в подробности, речь его была связна, отличалась простым, хорошим языком. Он задал много вопросов, внимательно выслушивая ответы, и заключил с легким оттенком грусти: ‘Правда, мы должны действовать осмотрительно!’ Странная и восхитительная фраза в устах мароккского императора’.
Тон, каким говорит де Амичис о Мулай-Гассане, поистине замечателен в устах человека, сроднившегося с антимонархическими предрассудками. Он является сам по себе интересным документом, проливающим свет на зарождение и развитие монархизма как чувства, под влиянием обаяния монархических начал и властелинов, которые являются носителями этих начал.
Это обаяние могло сказываться и в Марокко, несмотря на предания о существовавшей некогда в Марокко тирании и ее сатурналиях.
Мулай-Гассан не был похож на своих предков и без труда обворожил европейцев, не имевших ничего общего с Марокко, его государственностью и его политическими воззрениями.<...>

CLV

Корейский монархизм до Русско-Японской войны

‘Корейский король — неограниченный властелин над жизнью и смертью своих подданных. Не только прикосновение к королю, но даже произнесение его имени считается преступлением. Когда король умирает, налагается траур на 27 месяцев: в это время не совершают даже свадеб, похорон и жертвоприношений, но безграничная власть короля в сущности призрачна, так как все дела страны находятся в руках знати и высших сановников. Главный из сановников носит титул королевского любимца. Ничего не предпринимается без его совета, и при его посредстве раздаются кары и милости. Кроме того, есть еще при короле Государственный Совет из министров, заведующих отдельными отраслями управления. Такою же властью пользуются назначаемые королем правители областей (13): лишь изредка наезжают в области королевские ревизоры и доносят обо всем, что делается в области прямо королю’.
В брошюре ‘Корея’, изданной ‘Новым Журналом Иностранной литературы’ (1904), делался такой очерк японского правительства и японской бюрократии:
‘Корейская империя управляется неограниченным монархом. Император обладает полною властью надо всем: ничто не может быть решено без его согласия. За ним идет великий Государственный Совет, в состав которого входят все министры и, кроме них, еще 4 других сановника. Все государственные дела обсуждаются ночью во дворце, где император дает также аудиенцию разным имперским чинам. В Корее 10 министров и 9 министерств, так как первый министр не имеет особого портфеля.
В Корее очень много чиновников. Каждый кореец стремится получить какое-нибудь правительственное место, словом, здесь полное господство бюрократии. Чиновники здесь трех категорий: одни, чик-им, назначаются непосредственно императором, другие, чжу-им, назначаются императором по представлению министра, третьи, пан-им, назначаются непосредственно министром. Эти категории подразделяются на определенное число классов. При назначении на все места огромное значение имеет протекция. Нет ни конкурса, ни экзамена. Когда Корея находилась еще в зависимости от Китая, в ней, по примеру Пекина, ежегодно производились государственные экзамены во дворце, в присутствии императора. Этот обычай был впоследствии оставлен. Среди чиновников, в особенности в провинции, господствует продажность. Места не только получаются путем протекции, но и покупаются за дорогую плату. Взяточничество объясняется, между прочим, довольно малыми размерами жалованья’.
Из статьи Корея, помещенной в ‘Энциклопедическом словаре’ Брокгауза-Ефрона:
‘Административное устройство Кореи было до последнего времени сколком с устройства Китая при Минской династии. Корейский король-монарх неограниченный, имеющий право жизни и смерти над своими подданными, независимо от их происхождения или состояния. Только в отношении к Китаю корейские короли (носящие титул ванов или царей) до последнего времени считались вассалами, при вступлении на престол и назначении наследника престола они должны были: испрашивать согласие китайского императора, ежегодно посылать посольства в Пекин для получения календаря на будущий год (знак вассальных отношений), с особым почетом встречали китайских послов, не имели права чеканить монету (хотя, начиная с Сюк-цуна, 1675—1720, постоянно чеканили) и т. п. В случае несовершеннолетия короля от его имени правит государством его мать. Следующим после короля лицом в государстве является председатель верховного совета из трех членов, обыкновенно сменяемых через 2—3 года, за болезнью короля он принимает на себя временное управление государством. Все дела центральной администрации до последнего времени были разделены между 6 министерствами (те же, что и в Китае), к которым в последнее время прибавлены состоящие в непосредственном ведении короля два новых управления: внутренних и внешних (иностранных) дел. Отличительная черта провинциальной администрации Кореи — децентрализация власти: начальники провинций являются почти неограниченными распорядителями судеб жителей и нередко именуются ванами’.
Автор известной книги об Японии, Дюмолар, отзывается о Корее с сожалением и сочувствием, как о несчастной стране, не имеющей ни армии, ни флота, ни правления, и делает мимоходом несколько замечаний об ее государственном устройстве:
‘Словом, больше приходится жалеть Корею. Несколько дней, проведенных мною среди этого народа, вызвали у меня к нему симпатию, какой я не почувствовал к японцам после трехлетнего пребывания в их стране. Я видел край и народ, которые являются аномалией на заре двадцатого столетия. Край, в общем, очень богатый и с прекрасным климатом, народ столь покорный и столь мягкий, что века гнета и возмутительного управления не могли в нем никогда вызвать восстания. И все это неспособно к пробуждению, неспособно к серьезному усилию, все это, при виде нашей цивилизации, если и волнуется, то лишь для того, чтобы позаимствовать у нее новые наслаждения, не видя неминуемой опасности, которая стоит перед страной в виде насилия извне и которая, с минуты на минуту, может проявиться в актах, от которых не будет возврата. Нельзя, в самом деле, скрыть, что, по крайней мере с точки зрения внутренней политики, никогда дела не шли так скверно в этой несчастной империи ‘тихого утра’.
Император — славный человек, полный добрых желаний, но лишенный энергии. Он просит совета у всех, но в конце концов всегда подчиняется влиянию окружающих его интриганов, которые льстят его маниям. Потому все вопросы в его голове запутываются. Большую часть своего времени он занят разрешением нелепых вопросов этикета, тогда как его подчиненные стряпают важнейшие государственные дела. Чтоб дать понятие о характере интересов, осаждающих этого государя, приведу один факт. Пораженный выдающимся положением, какое занимают государи Китая и Японии в делах Дальнего Востока, и убежденный, что они этим обязаны своему титулу императора, корейский монарх переменил свой титул короля на более пышный титул императора. Но скоро ему это показалось мало, став равным своим могущественным соседям, он захотел быть выше их, — и 20 февраля 1901 года официальная газета Кореи оповестила, что император Ли-Хеи отныне будет именоваться ‘великим императором».
В таком же духе, как и Дюмолар, говорит о корейском режиме и английский путешественник и публицист Норман.
Генри Норман, который провел на Дальнем Востоке пятнадцать лет, того мнения, что корейский народ был бы способен к возрождению, если бы только он избавился от дурного правительства.
‘Продажность, бездарность и тирания не могут идти уж дальше, — аттестует Норман правительство Страны утреннего спокойствия. — Король (теперь он носит титул императора) поглотил все доходы страны. На новые дворцы он израсходовал все, что его министры высосали из народа. В Сеуле таких дворцов великое множество. Робкий король, страшась заговоров и измены, теперь выстроил себе еще один дворец рядом с иностранными посольствами. Другой дворец должен быть выстроен среди зданий посольств… Король забавляется также армией и флотом, состоящим из одного маленького парохода, купленного у японцев. Этим кораблем управляют двадцать три адмирала. Корейская армия не годится для отражения внешнего врага, но зато с успехом разоряет деревни манз. В таких сражениях добыли свои лавры бесчисленные корейские генералы и генералиссимус’. Что касается народа, то о нем, как утверждает Норман, можно сказать много хорошего: ‘Корейцев слишком угнетали чиновники и слишком усердно выжимали из них все соки. Это создало исторически известные недостатки, но корейцы имеют большие достоинства: крестьяне здесь (они составляют 75% населения) трудолюбивы, добродушны, крайне вежливы по отношению друг к другу, чистоплотны. Корейцы совсем не тупой, не глупый народ, как представляют себе их японцы. История Японии, — говорит Норман, — свидетельствует
0 том, что ранняя цивилизация островной империи обязана многим Корее. Отсюда средневековая Япония заимствовала культуру шелковичных червей, свою архитектуру, математику, медицину, астрономию и все те секреты, которыми пользуется при обработке фарфора. Корейцы — добрые люди, они способны. На их слово можно положиться. Японцы талантливы, но не честны. Если они не желают видеть какой-нибудь факт, они обойдут его и убедят самих себя, что факта не существует. Корейцы способны к возрождению. Правда, они, быть может, не пойдут так далеко, как японцы, но при хорошем, честном, умном правительстве Корея может стать прогрессивным и счастливым государством’ (‘Korea and the Koreans’, by Henry Norman) {Русские ведомости. 1904. No 96. 7 апр.}.
To, что говорит Норман о безумной расточительности Ии-Гиенга, далеко не подтверждается данными ‘Almanach de Gotha’ на 1905 год о корейском государственном бюджете. Государственные расходы Кореи за 1902 год не доходили до 11 000,000 иен, расходы по министерству двора не превышали 1 000,000 иен.
Сведения г-на Шмидта тоже идут вразрез с обвинением, взведенным на Ии-Гиенга Норманом.
Русский турист П. Ю. Шмидт, посетивший Корею в 1900 году и изучавший по поручению Русского Географического Общества ее средние и южные провинции, был в Сеуле и так описывает его дворцы, дающие наглядное понятие о корейском монархизме:
‘Главною достопримечательностью Сеула являются дворцы, из них в одном живет император, два других — старые и заброшенные. К сожалению, нам не удалось получить аудиенции у корейского императора, мы пришли в Сеул в очень неудачное время: накануне нашего прихода сгорело здание во дворце, где находились портреты предков императора, — все предки погибли в огне, и император наложил по этому поводу траур и никого не принимал. Нам пришлось ограничиться осмотром дворца Кион бок-кун, в котором жил император до переворота в 1895 году.
Дворец этот занимает обширную площадь, обнесенную высокой стеною. Внутри целый ряд построек, разделенных дворами, большею частью, — не исключая и покоев, где жил сам император, — это обыкновенные, низенькие корейские домики, ни внутри, ни снаружи не имеющие претензии на роскошь и великолепие. Внутренние стены все бумажные, пол оклеен бумагою, меблировки нет и признаков, отопление корейское под полом, комнаты маленькие, низкие, полутемные. Несколько красивее здание библиотеки, с павильоном для чтения.
Некоторую претензию на великолепие имеет тронный зал, в котором император принимал послов во время торжественных аудиенций. Он китайской архитектуры, с изогнутой крышей, с красивыми коньками и ажурными стенами, затянутыми бумагой. Однако роскоши, в нашем смысле этого слова, нет и следа. Внутри находится трон — вероятно, самый бедный в мире, — для него приготовлено возвышение с грубой деревянной резьбой, выкрашенной в пестрые цвета масляною краской. Позади трона — ширмы с грубо намалеванными солнцем и луной.
Как и все дворцовые здания, тронный зал запущен, бумага на решетчатых стенах изодралась, циновки на полу также, колонны покосились, и лишь два перевившихся дракона на потолке еще блещут тусклой позолотой.
На еще более грустные мысли наводит небольшой домик в женской половине дворца. Этот дом, где 8 октября 1895 года погибла трагической смертью королева Мин, супруга ныне царствующего корейского императора. Отличаясь энергией и властолюбием, королева являлась главной представительницей китайской партии в Корее и старалась о поддержании близких отношений к Китаю. Она была непримиримым и опасным врагом отца короля, Тэ-уон-гуня, и японский партии, во главе которой он стоял. Партии этой уда лось уст роить одну из многочисленных тогда в Корее дворцовых революций и при помощи японских солдат зверски убить несчастную, уже 45-летнюю, королеву. Ныне царствующий император, тогда титуловавшийся королем, был захвачен в плен, с трудом бежал от своих врагов и долгое время спасался в русском посольстве, пока ему не удалось снова восстановить свои права и взять власть в руки.
Печальным памятником этой кровавой страницы новейшей истории Кореи являются покои королевы, на стенах которых еще уцелели зарубки, сделанные саблями убийц.
Нам удалось побывать и на могиле королевы и даже удалось сфотографировать ее. Как и все королевские могилы, она состоит из круглого бугра, вокруг которого поставлены высеченные из камня изваяния человеческих фигур и зверей. Впереди бугра расположен храм, где приносятся ежедневно жертвы духу усопшей.
Второй дворец, более старый, еще более развалился и осыпался, чем первый, тот же, в котором живет император, нисколько, говорят, не богаче виденного нами.
Ничто не свидетельствует так о бедности Кореи, как эта убогая роскошь дворцов, с их жалкой пародией на богатство и великолепие. Парчу заменяет здесь бумага, цветной камень представлен крашеным деревом, вместо мозаики — аляповатые узоры масляной краской, драгоценной резьбы, золота и даже просто какой-либо мебели или каких-либо украшений здесь не имеется’ (Русское Богатство. 1903. No 11).
Нет никакого сомнения, что корейская форма правления находится в зависимости от природы, географического положения и истории Кореи и характера корейцев, относительно которого, несмотря на всю его загадочность, не существует споров. Русская публика хорошо знает корейцев, какими они были 50 лет назад, по ‘Фрегату Палладе’ Гончарова. Такими они остались, в сущности, и поныне. Корейцы велики ростом и физически сильны, но они неповоротливы и апатичны. Все туристы, посещавшие Корею, отзываются об ее обитателях как о кротких, добродушных, умеренных и терпеливых людях, поражающих ленью и кажущихся тупыми, хотя в действительности они вовсе не глупы. ‘Корейцы, — говорит один английский писатель, — похожи на жирных, здоровых баранов, которых можно гнать, куда угодно’.
Корейская бюрократия из знати, понимая, что забитое население можно стричь, не опасаясь отпора, обращается с ним крайне бесцеремонно и держит его под гнетом злой тирании.
Но бывшие корейские ‘ваны’ и корейский ‘император’ нимало не повинны в этой тирании. Их нельзя назвать ни тиранами, ни деспотами. Ии-Иенг никогда не управлял: он только царствовал, он только пользовался почестями и был символом власти, но не носителем и не источником ее.
Во всяком случае, однако, корейское государственное устройство представляло один из видов извращенной формы монархии, отличающейся не крайним развитием монархического принципа, а его недоразвитием — полным отсутствием самодержавия, чем и объяснялось господствовавшее в Корее анархическое многовластие чиновников и их злоупотребления. Корейцы забиты, несчастны не потому, что они долго пребывали под властью самодержавия, а потому, что в Корее никогда не было самодержавия, не было твердой единоличной власти, которая могла бы обеспечить стране внешнюю безопасность, водворить в ней порядок, законность и общее благосостояние.

CLVI

По поводу одного изречения А. Г. Рубинштейна

А. Рубинштейн говорит в своих ‘Афоризмах’, что русский народ монархичен до рабства. Это его изречение приводится в ‘Маленькой хрестоматии для взрослых’ Скальковского.
Несправедливость этого изречения порождается всей русской историей, всею нашей народной поэзией, в той же ‘Маленькой хрестоматии’ приводятся меткие слова И. Киреевского, доказывающие, что русские люди монархичны не вследствие рабских инстинктов, а совершенно по иным побуждениям: ‘Русский человек больше золотой парчи придворного уважал лохмотья юродивого’. Другими словами, с русской народной точки зрения, праведность, нравственная чистота выше земного почета, могущества и власти.
Такая точка зрения несовместима с рабскими инстинктами, то есть с подобострастием и человекоугодничеством страха или выгод ради, что и отметил Пушкин в ‘Борисе Годунове’ в сцене Бориса с юродивым. Русские люди в старину называли себя Божьими людьми.
Один часовщик-швейцарец, проникнутый насквозь республиканскими понятиями, на вопрос, ходил ли он встречать государя, отвечал: ‘Я сам государь!’ А вот отрывок из одного поучения архимандрита (ныне епископа Муромского) Никона, издателя ‘Троицких листов’ (‘Истинный счастливец’):
‘Один учитель-монах, знаменитый своими знаниями, увидел у дверей церковных нищего старца, всего покрытого язвами и ранами, в самом жалком рубище.
Между ними завязался разговор.
Учитель спросил старца:
— Откуда ты пришел сюда?
— От Бога.
— Где же ты нашел Бога?
— Там, где оставил все мирское.
— А где оставил ты все мирское?
— В чистоте мыслей и доброй совести.
— Кто ты сам?
— Кто бы я ни был, — отвечал старец, — но я так доволен моим положением, которое ты видишь, что поистине не променялся бы им на богатства всех царей земных. Каждый человек, умеющий владеть собою и повелевающий своими мыслями, есть царь.
— Следовательно, и ты царь: где же твое царство?
— Там, — отвечал старец, указывая на небо, — тот царь, кому это царство возвещено несомненными чертами’.
Этот диалог извлечен автором поучения из творений св. Димитрия Ростовского.
Несмотря на книжный оборот речи, в беседе ученого монаха с нищим старцем отразилось миросозерцание русского православного народа. Оно отразилось и в стихотворении А. Майкова ‘Карамзин’, упоминающем в числе образов, явившихся из мрака архивов автору ‘История государства Российского’,
И образ целого народа, что пронес
Сквозь всяческих невзгод им созданное царство,
И всем, всем жертвовал во имя государства,
Жива бо Церковь в нем, а в ней Господь Христос…
Замечательно совпадение мысли Майкова с основным положением простолюдина Петина, восстающего против антимонархической пропаганды. В силу религиозных соображений Петин ратует против анархистов потому, что ужасается неизбежной при анархизме ‘погибели души и всякой правды на земле’ (No CП).
Про Петина у ж никак нельзя сказать, что он ‘монархичен до рабства’.

CLVII

Монархизм мусульманского Востока

О нем можно судить, между прочим, по басням и сказкам, приписываемым неизвестно когда жившему (и жившему ли когда-нибудь даже) эфиопскому невольнику, мудрецу Лукману, якобы современнику царя Давида, и индийскому жрецу Бидпаию, существование которого относится за несколько веков до Иисуса Христа {Индийские сказки и басни Бидпаия и Локмана. Переведены с персидского на турецкий язык в 1540 г. муллою Али-Челяби-бен-Салей, с турецкого на французский язык в 1724 г. Голландом и Кордоном, а с французского на русский — В. М. Киев, 1876.}. Бидпаия и Локман — это восточные Эзопы. В Турции и Персии их изречения и притчи переходят из уст в уста. О Локмане с уважением говорится в 31-й суре Корана.
Идеал восточно-мусульманского монарха олицетворяется в вымышленном китайском богдыхане Юмеун-фале (‘Счастливое предвещание’):
‘Его могущество и величие были так громадны, что весь мир был наполнен его славой, и его имя повторялось повсюду. Он представлялся султану и ханам-соседям таким грозным, что все они, платя дань ему и называясь его рабами, гордились этим… Он был великолепен, как Феридун, величествен, как Джемшид {Древний царь персидский, как считают на Востоке.} и Александр Великий, и, наконец, обладал такою же важностью, как Дарий. Визири его славились мудростью, областные правители были весьма опытны в военном деле, его советники отличались правосудием… Казна его была переполнена драгоценными камнями, золотом и серебром, его войска состояли из храбрецов и считались непобедимыми. Он был справедливый и доблестный государь. Он сделал своих подданных счастливыми своею справедливостью’.
Могущество, величие, слава, богатство, мудрость, храбрость и справедливость — вот те элементы, из которых слагается идеал монарха на мусульманском Востоке.
Великий визирь Юмеуна-фаля был достоин своего государя. Он был как бы отцом народа по умению разливать вокруг себя счастье и по сочувствию всякой печали, которая прибегала к нему за утешением. Он не знал страха, в самом зародыше легко прекращал всякую смуту и так постиг искусство управлять государством, что несколько строк, написанных им, ‘покоряли для его государя целые страны’. Великий визирь получил прозвание Кочесте-рай (‘Счастливый советник’).
‘Юмеун-фаль никогда ничего не предпринимал без его совета’ и обращался к нему за разрешением всех своих сомнений.
Как смотрел великий визирь на Юмеун-фаля, видно из его обращения к богдыхану:
‘Ты солнце этой страны, ты образ Божий, убежище и приют, Тобою освещается целая вселенная’.
Однажды в знойный день Юмеун-фаль увидел в дупле засохшего дерева рой пчел, засмотрелся на их труды и обратился за разъяснением к визирю, знаниям которого вполне доверял.
— Какое назначение имеют эти маленькие птички, которые летают с такою легкостью, соединяются вокруг этого дерева, и что они делают, улетая и прилетая то с одной, то с другой стороны леска? Кто глава этого маленького царства? Наконец, кому повинуются эти птички?
Визирь с глубокой почтительностью отвечал:
— Государь! Насекомые, которых ты видишь перед собой, несмотря на то, что они так малы, в высшей степени полезны. Это медовые мухи, никому не причиняющие зла, они по своей природе таковы, как будто одарены умственными способностями, позволяющими им понимать дело и исполнять волю всемогущего Бога, как и все остальные живые существа. Они имеют своего владыку, засуба, по величине он больше, чем каждая из них. Они дрожат перед его приказаниями, как листья ивы, и падают перед ним, как падает сухой лист при малом ветерке. Этот пчелиный владыка обитает в четырехугольном жилище, прекрасно освещенном, наподобие дворца. В знак своего величия и для исполнения своих приказаний он имеет визиря, рассыльных и свое войско. Его приближенные отличаются изумительными способностями, изощрены в зодчестве, сами строят свои дворцы и с таким искусством, что Симар и Архимед, эти знаменитые зодчие, были крайне изумлены при виде их сооружений. Дворец окончен, засуба принимает его от своих подданных — медовых мух — и велит им не пачкать себя и не брать нечисти, не заносить во дворец ничего непригодного. Сообразно с распоряжением пчелиного владыки мы видим пчел только на розах, гианцинтах, васильках и вообще на всех красивых, свежих и хороших цветах. Летая по цветам, пчелы собирают очень нежную пищу, переработанная в их желудке, она делается превосходным медом, из него мы приготовляем напиток, весьма вкусный и полезный для здоровья. Как только они возвращаются из своего путешествия, то подвергаются осмотру паши, который очень строго исследует, чисты ли они, и, убедясь в их чистоте, позволяет им войти, если же, напротив, он их найдет не в порядке, то сейчас же убивает посредством своего жала. Но если по недосмотру и небрежности его будет кто-нибудь впущен нечистый, то засуба сейчас же это заметит и лично делает расследование. Он призывает виновного пашу и преступную пчелу вовнутрь дворца и пред лицом всех приказывает наказать смертью пашу, а потом уже подвергает тому же и самую преступницу, нарушившую законы государства, и все это делается для того, чтобы другие не впали в ту же ошибку! История говорит, что знаменитый султан Джемшид, по примеру пчел, завел первый у себя стражу, часовых при своих покоях и дворе и приказал устроить трон. С этих самых времен государи, признав в устройстве таком порядок и большие удобства, устроили двор и войска свои по этому, преподанному медовыми мухами, образцу’ (12—14).
Политическое учение мудрого визиря напрашивается на некоторые сближения. Мудрый визирь не был христианином, а вот что говорит св. Иоанн Златоустый в 23-й беседе ‘Толкования на Послание к римлянам’:
‘Так как равенство часто доводит до ссор, то Бог установил многие виды начальства и подчиненности, как то: между мужем и женою, между сыном и отцом, между старцем и юношей, рабом и свободным, между начальником и подчиненным, между учителем и учеником. И дивиться ли такому установлению между людьми, когда то же самое учредил Бог в теле? Ибо он так устроил, что не все члены имеют равное достоинство, но один ниже, другой важнее, и одни управляют, другие состоят под управлением. То же самое примечаем и у бессловесных: у пчел, у журавлей, в стадах диких овец. Даже и море не лишено такого же благоустройства, но и там во многих родах рыб одна управляет и предводительствует прочими, и под ее началом они отправляются в отдаленные путешествия. Напротив, безначалие везде есть зло и производит замешательство’ {2-е изд. Москва. С. 554—555.}.
Ссылка на пчел делается и у Шекспира, в монологе епископа Кентерберийского (вторая часть ‘Генриха IV’. I. 1), на который уже указывалось ранее, по поводу отца Иоанна Кронштадтского (см. No XXI).
Когда великий визирь излагает свой возвышенный взгляд на обязанности монарха, Юмеун-фаль спрашивает, кто может исполнить эти обязанности.
Визирь отвечает:
— Тот, государь, которого Бог выберет распоряжаться и повелевать другими. Люди постоянно пренебрегают своими обязанностями, воображая, что могут управляться, руководясь личными стремлениями и страстями. Бог поставляет им главу, который и принуждает их к порядку, к соблюдению правосудия и, наконец, удерживает их от всего того, что противно нравственности.
— Но какими обширными достоинствами должен обладать этот глава?! Ты обязываешь его на дело, которое требует много способности, много точности и много-много еще совершенно необходимых других достоинств, и я не знаю, можно ли найти даже подобного человека, который сумел бы выйти из этих затруднений с честью?!
— Этот государь, — отвечал визирь, — должен обладать глубоким знанием правил и узаконений своего государства и всего того, что есть замечательного и особенного, и должен обладать правосудием, иначе его могущество не будет вполне обеспеченно и твердо — и тогда страна вынуждена будет переменить своего начальника или предводителя. Государство будет сплоченным и прочным только тогда, когда прочно его правосудие. Необходимо также, чтобы глава государства знал самым близким и подробным образом всех высокопоставленных администраторов и отдельных военных начальников своего государства — для того, чтобы вполне понимать, насколько это возможно, распределение их обязанностей, судя по их способностям, призванию и умению, не менее также важно и то, насколько необходимо и до какой степени нужно держать подданных в повиновении, из которого он мог бы извлекать необходимую службу и всякую помощь, но которую он должен ждать и рассчитывать вполне. Он должен, в частности, изучить и познакомиться с теми личностями, которые его окружают… После строгого изучения истин законодательства, составляющих существо в управлении государством, государю крайне необходимо советоваться с людьми умными и обладающими светлым и правдивым взглядом на дело, и потому нужно иметь постоянный надзор за тем, чтобы его народ размножался, образовывался и чтобы все его подданные были счастливы и довольны его управлением. Этой системе следовал Дабиселим, этот могущественный царь индийский, в управлении своим государством в былые времена благодаря советам ученого советника, знаменитого Бидпаия, и царствование его служило всем монархам последующим образцом совершеннейшего устройства государства.
Юмеун-фаль, давно уже интересовавшийся историей Дабиселима и его отношением к Бидпаию, просит великого визиря рассказать все, что он о них знает.
— Так как я убежден, что мои подданные приобретут выгоды из тех советов, которые я буду слушать, то думаю, что это тебе может дать понятие о том уважении, которое я буду питать ко всему тому, что ты скажешь: язык ученого — это есть ключ ко всем сокровищам познаний. Открой же смело это сокровище и начинай свое повествование.
Великий визирь рассказывает историю Дабиселима и Бидпаия и прежде всего делает характеристику Дабиселима, дополняющую идеал восточного монарха, отразившегося в образе Юмеун-фаля:
— Величие Дабиселима было так велико, что ни один из его современников-царей не мог с ним сравниться. Его единственной заботой было доставить своим подданным все, что им было нужно для их счастья. В тысяче разных мест его обширного государства находились полки слонов, до того громадных, что все прочие сравнительно с ними были похожи на верблюдов, а полки, из которых состояло его войско, были настолько многочисленны, что никто не знал, сколько их. Государство его было самое населенное, и подданные его проводили счастливую и привольную жизнь, из которой изгнаны были несчастья. Нужно прибавить, что двор Дабиселима был и считался верхом великолепия. Окруженный величием, Дабиселим не пренебрегал заботами о своих подданных и охотно мирил их. Он усиленно занимался внутренними делами государства… Впоследствии, когда превосходные узаконения и распоряжения были упрочены в его владениях и когда он отогнал от своих границ всех внешних врагов государства, он стал употреблять отдых своих подданных для того, чтобы они принимали участие в празднествах, которые он давал для своего многочисленного двора, ко двору и празднествам приглашались также ученые, и там каждый получал удовольствие.
На этих празднествах кушанья и напитки подавались в золотых сосудах, во время обеда играла чудная музыка, а затем происходили обсуждения разных философских и этических вопросов.
В награду за свои добродетели и доблести Дабиселим получает от одного благочестивого пустынника величайшее из сокровищ — завещание царя Гушенга, состоящее из 14 правил политической мудрости, усвоение которой обеспечивает каждому монарху полный успех в делах правления и бессмертие потомства.
В этих правилах тоже выразился идеал мусульманского монархизма. Вот они:
1. Монарх должен быть постоянен в доверии к раз избранным советникам.
2. Он должен без пощады гнать от себя клевету и ложь.
3. Между сановниками государства необходимо поддерживать хорошие отношения.
4. Пусть монарх остерегается обмана и лести. ‘Лесть обвивается как змея’. Лесть — враг внутренний. Нельзя верить врагу.
5. Монарху всегда необходим труд. Труд необходим не только для того, чтобы достигнуть чего-нибудь, но и для того, чтобы удержать за собой раз приобретенное. ‘Утраченный успех так же невозвратим, как выпущенные из лука стрелы’.
6. При обсуждении государственных дел монарх должен глубоко вникать в них.
7. Бразды правления никогда не должны быть ослабляемы.
8. Происки зависти так же опасны, как и льстивые речи.
9. ‘Не стремитесь, — говорят древние учения, — в первом порыве вашего гнева на виновного, пусть рука монаршей благости поднимет павшего и возвысит его’.
10. Недостойно монарха и его высокого сана причинять горести… О, радостей так мало в жизни!.. Пусть вокруг трона разливаются ручьи тихой радости и людского довольства.
11. Монарх не должен брать на себя решение дел неважных.
12. Благодушие монарха — высшее из его достоинств, ‘в нем столько силы и обаяния, сколько нет ни в успехах оружия, ни в многочисленных войсках’.
13. Монарху необходимо иметь верных и преданных советников.
14. Монарх не должен изменять величию и смелости духа во дни несчастий и неудач. Ни науки, ни искусство никому не могут обеспечить благополучия в жизни. Оно всецело зависит от Бога, пути же Его неизъяснимы.
Пустынник открывает Дабиселиму, что он может вполне постигнуть завещание Гушенга только на горе Сарандиб. Да-биселим готов отправиться в путь, но прежде хочет выслушать мнение своего визиря. Визирь начинает речь характерным обращением к Дабиселиму, показывающим, как смотрят мусульмане на своих властелинов и чего они от них ждут.
‘Могущество и святая правда, как виноградные лозы, как солнечные лучи, ясные и покойные, ласкающие ребенка, да прострутся, как облако, вокруг твоего престола, государь!.. Мы — твои рабы…’
Визирь против путешествия на священную гору и рассказывает несколько притч, чтобы подкрепить свое мнение. Дабиселим, однако, решает ехать, причем произносит следующую речь:
‘Мы, люди, все слуги одного и того же Бога. Народы тяготеют один к другому, ищут себе средоточий и стараются в своем стремлении к счастию, чтобы жизнь каждого проходила в общем с возможной полнотой, имея все необходимое… В средоточии народных стремлений утвержден порядок государственный, олицетворенный в царе и его державе. Итак, властелин страны — олицетворение ее нравственных стремлений, связь, скрепляющая стихии народных инстинктов. Монарх имеет много дела и должен поддерживать в себе неослабную энергию… Его слабость в высшей степени неблагоприятно отозвалась бы на всем государстве… Трудом и настойчивостью, отказавшись от покоя и сна, монарх должен господствовать над управляемой страной’.
Это политическое кредо Дабиселима тоже должно быть принимаемо во внимание при оценке восточно-мусульманского монархизма, восточно-мусульманского монархического идеала.
На горе Сарандиб Дабиселим находит праведного брамина Бидпаия (‘Преданного благотворительности’).
Бидпаий так приветствует Дабиселима:
‘Благословения свыше пусть прольются на твою венценосную главу, стремящуюся, не жалея трудов и всех сил, к мудрости, которая столь необходима для решения трудных вопросов управления людьми…’
Затем Бидпаий рассказывает в виде комментариев к завещаниям Гушенга ряд притч, пересыпая их нравоучительными афоризмами от своего имени или от имени действующих лиц своих повествований.
В притче ‘Два воробья’ перечисляются следующие шесть причин гибели государств и монархов. Они могут пасть:
1) Вследствие нерадения приближенных и уполномоченных и вследствие того, что они отдалили способных людей от управления государством и не пользуются их советами.
2) От войны, объявленной без основательной причины.
3) От распущенности нравов, когда в стране преобладает жажда удовольствий (и притом низшего порядка: женщин, охоты, кутежей и т. п.) над деловой стороной.
4) От несчастий: голода, неурожаев, пожаров, землетрясений или наводнений.
5) От тирании и жестокости, когда все без разбора наказываются жестоко и несправедливо, во гневе.
6) Вследствие общей бестолочи во всех делах, если мирятся, когда следовало бы вести войну, и наоборот, расточают милость, когда следовало бы быть строгим, награждают, когда следовало бы наказывать.
В притче ‘Тиран’ рассказывается, как один властелин-мучитель прославился в конце жизни справедливостью, когда увидел, что не бывает дурного дела, в котором не находилось бы возмездия.
В той же притче встречаем такой афоризм: ‘В делах политики тонкий расчет несравненно важнее храбрости… Мудрец с его мудростью так же могущественен, как большое, прекрасно вооруженное войско… Ум — такое же грозное оружие, как и меч. Он не уступает телесной силе’.
Сказки и басни Бидпаия и Локмана потому именно пришлись по сердцу арабам, туркам и персиянам, что выражают их философское миросозерцание, их понятия о нравственности и политических обязанностях.
Эти взгляды в своем роде возвышенны и прекрасны и во многом могут сделаться общечеловеческим достоянием, хотя, конечно, истории мусульманского Востока известно множество властелинов и династий, грубо попиравших мудрые правила сказочного царя Гушенга. Ей известны, однако, и такие властелины и династии мусульманского мира, которые систематически руководствовались его правилами. А при изучении той или другой формы правления у тех или других народов нужно иметь в виду не только ее практику, но и ее идеалы и вытекающую из них теорию власти и политики.

CLVIII

Из воспоминаний о художнике Ге

В книге покойного В. Л. Величко ‘Владимир Соловьев’ рассказывается, между прочим, об одном характерном для уразумения наших антимонархических течений эпизоде:
‘В одном обществе поднялся вопрос — какие два факта в истории истекшего столетия следует признать решающими для русской жизни. Несколько образованных людей закричали в один голос: ‘Конечно, освобождение крестьян и судебную реформу!’ Все собирались с этим согласиться, и одна дама даже захлопала в ладоши. Но это единодушие было прервано неудержимым, громким хохотом. Смеялся покойный художник H. H. Ге. Через минуту он заговорил серьезно:
— Главные два факта произошли — один в начале, другой в конце этого столетия. Первый — нашествие французов, положившее начало интенсивной прививке западных правовых и революционных понятий к русской жизни, второй, как естественное последствие первого, — катастрофа 1 марта, грозно поставившая перед обществом вопросы совести и религии. Вот где причины, а все прочее — производное, дети или выкидыши этих творческих фактов’.
Вот как затемняется понимание русской истории под влиянием антимонархических предрассудков! Народ видит в нашествии Наполеона в 1812 году страшное бедствие и с ужасом вспоминает о катастрофе 1 марта, а художнику Ге эти два события казались ‘творческими фактами’!
Но он был прав: цареубийство 1881 года действительно ‘грозно поставило перед обществом вопросы совести и религии’, ибо показало, куда ведет проповедь антимонархических начал.

CLIX

Монархическое начало с точки зрения германского социалиста Бебеля, французского социалиста Жореса и интересов французских рабочих

Летом 1904 года в Амстердаме собрался международный съезд социалистов, и на одном из заседаний его обнаружилось, что и среди социалистов есть убежденные сторонники монархических начал, возлагающие свои надежды на государей, но отнюдь не на республики. Бебель, которого имя внушает ужас германским монархистам, этот именно самый Бебель и ополчился в Амстердаме против республиканского строя, который взял под свою защиту Жорес.
Парижский корреспондент ‘Московских ведомостей’ (Московские ведомости. 1904. No 244) г. Flambeau по этому поводу писал:
‘Мы, французские националисты — убежденные враги парламентаризма, — видели с чувством удовлетворения, как в Амстердаме маленький Бебель произнес с несокрушимой логикой уничтожающую обвинительную речь от имени социализма против всех республик вообще и против французской республики в особенности, восхваляя монархическую форму правления ввиду того, что она во всех отношениях более благоприятствует интересам рабочего класса. Как не рукоплескать этому здравомыслящему социалисту с его беспощадной немецкой логикой, пред которою преклонились все представители международного социализма, оценившие вместе с тем по достоинству и всю пустую громогласную риторику заливавшегося дутыми фразами ‘представителя Франции’ Жореса, тщетно пытавшегося заступиться за поруганную честь французской республики!’
Господин Flambeau, отмечая эту рознь двух представителей международного социализма, говорит:
‘А между тем во Франции более, чем когда-либо, вполне очевидна справедливость тезиса, провозглашенного Бебелем.
Никогда у нас рабочий класс не был так счастлив, как при Второй империи, предоставившей ему все те права, которыми он теперь пользуется, и никогда он не был так несчастен, как при Третьей республике, когда он попал под иго шарлатанов социализма, заставляющих его умирать с голоду посредством бесконечных стачек. Эти стачки в конце концов лишь разоряют хозяев и рабочих, тогда как бессовестные подстрекатели, орудуя подписными деньгами и дерзким шантажом, набивают себе карманы, покупают себе замки и заводы и завоевывают себе самые ‘теплые’ места в парламенте.
В самом деле, неоспоримым фактом является то обстоятельство, что все французские социалистические демагоги, с тех пор как он и ведут свою шумную, крикливую агитацию, не увеличили дохода французских рабочих ни на один сантим, стараясь вскружить им головы одними пустыми обещаниями, тогда как сами они, прибыв еще недавно в Париж чуть не в лохмотьях, ныне являются блестящими бульварными франтами с омерзительными, разжиревшими рожами. Внешность их действительно отвратительна, и на крайней левой стороне их толстые животы особенно бросаются в глаза среди тощих, голодных фигур их наивных приверженцев.
Вот почему Бебель был совершенно прав, когда он упрекал вожаков французского социализма в том, что они бессердечно относятся к своим братьям-рабочим. В самом деле, никогда французские солдаты не стреляли так часто во французских рабочих, как с того времени, когда Франция превратилась в республику, а хозяевами республики сделались социалисты, которые, с одной стороны, подстрекают рабочих к стачкам и к мятежу, а с другой — прехладнокровно усмиряют их ружейными залпами, подавая им, таким образом, вместо хлеба даже и не камень, а картечь’.

CLX

Несколько эпизодов обороны Петропавловского порта {На юго-восточном берегу Камчатки.} в августе 1854 года

У союзников было шесть судов, 224 пушки, 2500 человек команды и 2 адмирала. Защитники Петропавловска имели с фрегатом ‘Аврора’, транспортом ‘Двина’ и нашими батареями 69 пушек, 858 человек, в том числе 250 рекрутов, пришедших за месяц на ‘Двине’. Неприятель был по меньшей мере втрое сильнее, но в конце концов удалился ни с чем, встретив геройский отпор со стороны малочисленных, но крепких духом защитников Петропавловского порта, которыми руководил камчатский губернатор, контр-адмирал Василий Степанович Завойко.
О нравственном подъеме защитников Петропавловского порта можно судить по следующим эпизодам:
’19 августа, в 9 часов утра, на сигнальной батарее служили молебен. Неприятель, заметив это, стал бросать бомбы и ядра, которые свистали над головами молящихся, но достойный пастырь о. Герасим, над головой которого пролетела бомба во время чтения Евангелия, не смутился и продолжал громким внятным голосом взывать ко Господу Сил.
Господин губернатор Камчатки сошел на батарею и сказал: ‘Братцы! великая сила идет, но Бог за нас. Многих из нас не станет. Да будет последняя молитва наша за Царя!’ Пропели ‘Боже, Царя храни!’ на всех батареях наших и на судах, и стрелковые партии вторили. Грянули ‘ура!’ и принялись с крестом за дело. Началась страшная канонада’.
Когда одному мальчику, участвовавшему в обороне Петропавловского порта, отнимали руку, он говорил докторам: ‘Скорее, мне не больно: я потерял руку за Царя!’ Супруга камчатского губернатора, вспоминая пережитые опасности, писала преосвященному Иннокентию, епископу Камчатскому, впоследствии митрополиту Московскому:
‘Ужасны были эти дни, я знаю по многим опытам, какое неоцененное благо для человека — молитва, но никогда я не чувствовала это так живо, как ныне. Мы почти постоянно молились все вместе, живя там на хуторе… Дети молились все, с горькими рыданиями. Бог внял молитвам нашим. Молитва нас укрепляла полной преданностью воле Провидения. Все, все у нас видят сверхъестественную Божью помощь, нет ни одного, который бы не благоговел перед путями благого Провидения, которые теперь для нас так ощутительно видны. Хвально и прославлено имя Господа отныне и до века’ {Барсуков И. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский. С. 346—352.}.
Тон этого письма говорит сам за себя. Он показывает, что поддерживало бодрость защитников и населения Петропавловского порта в грозное для него время. Вера, Царь и Отечество — вот чем объясняется и питается русский героизм.

CLXI

Высочайшая милость

‘Полтавские ведомости’ сообщали в начале сентября 1904 года, что в бытность Государя Императора в Полтаве в мае того же года жена столяра Осипа, у которой 5 человек детей (причем старшему 8 лет, а младшему 6 месяцев) подала всеподданнейшее прошение: ‘Щоб не отняли кормильца малолетних деток’. По Высочайшему повелению, Осипа, совершенно здорового, возвратили с войны. Успел он побывать лишь в первом бою Орловского полка на Фыншулинском перевале 5 и 6 июля (Южный край. 1904. номер от 3 сент.).

CLXII

Военно-германская точка зрения на цареубийство

Бывший полковник германской службы, военный корреспондент газеты ‘Berliner Tageblatt’ г. Гедке напечатал в 1903 году статью, в которой старался оправдать сербских офицеров, убивших короля Александра, на том основании, что они будто бы исполняли свой долг и лишь защищали конституцию страны. За эту статью г. Гедке был привлечен к офицерскому суду чести, который и лишил его офицерского звания и права ношения офицерского мундира (Южный край. 1904. 5 сент.). Очевидно, что в германских военных кругах не угасло понимание монархического начала.
Цареубийство, какими бы софизмами оно ни оправдывалось, должно быть признаваемо величайшею из подлостей и страшнейшим из злодейств и преступлений.
Английские роялисты времен ‘великого бунта’ справедливо приравнивали его к отцеубийству, так как государство действительно есть как бы великая семья, имеющая своим отцом монарха. Будучи тягчайшим преступлением против жизни, цареубийство есть вместе с тем и тягчайшее государственное преступление. С религиозной точки зрения в состав его входит еще и клятвопреступление.
Цареубийство, совершенное военными, есть ужаснейшее преступление, так как офицеры связаны с монархом двойной присягой — общегражданской и военной, следовательно, цареубийца, носящий военный мундир, ‘двойной присягою играет’, ибо нарушает не только священный долг каждого из верноподданных сохранять верность и преданность государю даже до смерти, но и долг человека, имеющего честь носить военный мундир и оружие. Цареубийца-офицер поднимает руку не только на Отца Отечества, но и на Верховного Вождя армии, с которым он связан особым долгом послушания и дисциплины.
Армия держится на дисциплине, а что останется от дисциплины, если каждый офицер будет считать себя законным обвинителем, полномочным судьей и палачом своего Верховного Вождя?
Офицерский суд чести, покаравший г. Гедке, поступил совершенно правильно. Человек, оправдывающий сербских офицеров, запятнавших себя позором белградского цареубийства 29 мая 1903 года, не должен носить офицерского мундира, особенно если принять во внимание исключительно ужасные и поистине омерзительные особенности безвременной гибели короля Александра и королевы Драги, сделавшихся жертвами гнусной облавы, беспримерного предательства, свирепости и кровожадности, указывающих на атрофию нравственного чувства у цареубийц 29 мая 1903 года.

CLXIII

Открытие памятника Императору Александру II в слободе Борисовке (Грайворонского уезда Курской губ.)

В No 7892 ‘Южного края’ это торжество так было описано в корреспонденции, присланной из Борисовки:
’28 сентября 1903 года в нашей слободе состоялось редкое, давно с нетерпением ожидавшееся торжество открытия памятника Царю-Освободителю Императору Александру II.
Памятник воздвигнут на площадке, образуемой соединением трех улиц, благодаря чему он открыт с трех сторон и виден издалека, около площадки расположены здания волостного правления, Успенского мужского начального училища и графа Шереметева, к площадке прилегает улица Невский проезд, представляющая место гуляния публики. Памятник состоит из темно-бронзовой фигуры Государя, высотою 3 аршина, в рост, в порфире, фигура поставлена на пьедестале из темного пятнистого полированного лабрадора, высотою в 4 1/2 аршина, обращена она лицом на запад, в правой руке ее свиток с висящей печатью, на конце которого изображены даты манифеста об освобождении крестьян 19 февраля 1861 года. Фигура Царя величественна и художественна, пьедестал красивый, местность центральная, чистая и открытая. На пьедестале надписи: на лицевой стороне — ‘Царю-Освободителю, Императору Александру II’, на южной стороне — ‘Крестьяне Борисовской волости’, на северной — ‘В ознаменование сорокалетия освобождения крестьян от крепостной зависимости. Сооружен в 1903 году’, на восточной — ‘Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с Нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного’. Сооружением памятника заведовала комиссия из 10 крестьян, по два от пяти сельских обществ волости. На сооружение памятника, по призыву комиссии, пожертвовано борисовцами, проживающими вне слободы (110 лицами), 700 руб., собрано комиссиею по домам крестьян волости до 600 руб. и ассигновано волостным и сельскими сходами (из выручки от общественной винной торговли до введения казенной монополии) 4500 руб. Чертеж памятника изготовлен академиком Радкевичем, модель статуи вылеплена академиком Адамсоном, статуя отлита на фабрике ‘А. Моран преемники’ в С.-Петербурге, пьедестал сделан фирмою Я. Я. Риццолатти, в Харькове, из лабрадора карьеров в м. Коростышеве Киевской губ., П. Я. Риццолатти.
Торжество открытия памятника совершилось в 11 часов утра в присутствии курского вице-губернатора П. Г. Курлова и других начальствующих лиц. Духовенство четырех церквей слободы и Тихвинской женской пустыни с иконами, хоругвями, хорами певчих и массой народа сошлось в ближайшей к памятнику Успенской церкви и отсюда, соединившись, при колокольном звоне, пении ирмосов вся процессия перешла к памятнику, где уже стояли начальствующие лица и великое множество народа из слободы (29 000 жителей) и окрестных селений. Отслужена была панихида, и, по возглашении вечной памяти Императору Александру II, пелена, скрывавшая памятник, была сброшена вице-губернатором, памятник окроплен святой водою, хор запел ‘Спаси, Господи, люди Твоя’, оркестр заиграл ‘Коль славен’, к памятнику приблизилась группа взрослых крестьян и группа учащихся детей и положили к подножию серебряные венки с соответственными надписями.
По окончании пения и музыки председатель комиссии по сооружению памятника крестьянин И. Г. Волков произнес следующую речь, обращаясь к памятнику: ‘Незабвенный Царь-Освободитель! 19 февраля 1861 года, 42 года назад, Державною волею Своею Ты освободил крестьян от крепостной зависимости и призвал их к новой, свободной жизни. Весь мир преклоняется перед этим высочайшим подвигом Монаршей любви, освобожденные крестьяне и их потомки были и будут преисполнены бесконечной благодарностью Тебе за дарованные им блага свободы. Прими сей памятник как слабое выражение чувств беспредельной благодарности Тебе освобожденных Тобою крестьян Борисовской волости, и да свидетельствует он всегда пред Тобою о сих чувствах’. Обращаясь к народу: ‘Братья борисовцы! Благодарение Господу, мы соорудили сей памятник приснопамятному Освободителю нашему, видимым образом увековечили священную память о Нем и наши благодарные чувства к Нему и этим исполнили долг пред Ним наш, отцов и дедов наших. Поздравляю вас с этим радостным, давно желанным событием! Отцы и деды наши желали дожить до этого светлого часа, но Бог судил увидеть его нам. Безмолвно, но красноречиво этот памятник будет говорить пред нынешними и грядущими поколениями о наших благодарных чувствах к Царю-Освободителю, нас не станет на земле, а памятник будет стоять и не умолкнет’.
После Волкова студент Харьковского университета, сын борисовского крестьянина И. И. Салютый сказал несколько слов о значении освобождения крестьян и празднуемого торжества.
Засим совершен был молебен о здравии и благоденствии Государя Императора, Государынь Императриц, Государя Наследника и всего Царствующего Дома. По возглашении многолетия вице-губернатор обратился к борисовцам с речью, закончив ее провозглашением ‘ура!’, которое с горячим воодушевлением подхвачено было и многократно повторено многотысячной толпой народа, тут раздался звон колоколов, музыка заиграла ‘Боже, Царя храни’, на Усовой горе, против места торжества, местные кузнецы начали палить из пушек, отнятых у шведов под Полтавою и сохраняемых во дворе графа Шереметева, потомка главнокомандующего войсками под Полтавой фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Воодушевление народа при виде памятника вечнопамятному Царю-Освободителю и необычного торжества открытия не знало границ: на многих лицах текли слезы, все поздравляли друг друга с торжеством. Вся слобода была украшена флагами, вечером было народное гулянье, по улицам, прилегающим к памятнику, горели плошки, играл военный оркестр, а на Усовой горе пылали смоляные бочки’.

CLXIV

Монархический элемент в русских солдатских песнях

Нет никакого сомнения, что при изучении русского монархизма как чувства и настроения нельзя не придавать значения нашим военно-историческим бытовым песням, распеваемым в наших войсках. Эти песни важны или потому, что составляют произведение народной поэзии, или потому, что сделались популярными среди солдат.
Приведем несколько характерных отрывков из сборника Г. М. Попова (3-е изд.) ‘Боевые песни русского солдата’.
Заздравная военная песня (No 4)
Выпьем первый бокал
За здоровье Царя!
Он, родимый, удал
И светлей, чем заря.
Ура, ура, ура!..
А второй-то бокал
За Хозяйку Его,
Чтобы Бог ниспослал
Ей на счастье всего!
Ура, ура, ура!..
А уж третий бокал
За Сынка-Молодца.
Чтобы рос да мужал
Целый век без конца!
Ура, ура, ура!..
А четвертый бокал
Наливай через край,
Будем пить до конца
За родимый наш край!
Ура, ура, ура!..
В этой песне, как и во всех солдатских песнях, монархизм сливается с патриотизмом, вытекает из него и приводит к нему.
Песня И. С. Молчанова ‘Полтавский бой’ (No 25)
Было дело под Полтавой,
Дело славное, друзья,
Мы дрались тогда со шведом
Под знаменами Петра!
Наш Великий Император —
Память вечная Ему! —
Богатырь был между нами
По осанке и уму.
Сам, родимый, пред полками
Ясным соколом летал,
Сам ружьем солдатским правил,
Сам и пушки заряжал.
Бой кипел. Герой Полтавы,
Наш державный Великан,
Уже не раз грозою грянул
На могучий вражий стан.
Был тот день для нас великий,
Смерть летала вкруг Царя,
Но хранил Господь для русских
Императора Петра.
Пули облаком носились,
Кровь горячая лилась,
Вдруг одна злодейка-пуля
В шляпу царскую впилась.
Только шведы промахнулись, —
Император усидел,
Шляпу снял, перекрестился,
В битву снова полетел.
Много шведов, много наших
Под Полтавою легло…
Вдруг еще впилася пуля
Прямо в царское седло,
Не смутился Император,
Взор как молния сверкал,
Конь не дрогнул от удара,
А быстрее поскакал.
Но как раз и третья пуля
Повстречалася с Петром:
Прямо в грудь Ему летела,
И ударила, как гром.
Чудо дивное случилось!
В этот миг Царь усидел,
На груди Царя высокой
Чудотворный крест висел, —
Пуля с визгом отскочила
От широкого креста,
И спасенный Победитель
Славил Господа Христа.
Было дело под Полтавой…
Сотни лет еще пройдут —
Эти царские три пули
В сердце русском не умрут!
В малороссийской песне (No 22) о Полтавской битве говорится:
Ворскло зрило славне дило,
Як Царь Билый, мудрый, смилый
Побыв шведску вражу сылу
И насыпав им могылу.
В песне о подвиге Архипа Осипова (No 32) этому знаменитому рядовому Тетинского полка, взорвавшему себя и оставшихся защитников Михайловского укрепления на горе врагам-черкесам, приписываются такие слова:
Пусть врагам известно будет,
Что за Русская земля, —
Враг нас сдаться не принудит,
Ляжем все здесь за Царя!
Известная песня ‘Взятие Измаила’ (No 57) (‘Гром победы, раздавайся’), написанная Державиным и положенная на музыку Козловским, имеет припевом, которым заканчивается каждый куплет, стихи:
Славься сим, Екатерина!
Славься, нежная к нам мать!
Две последние ее строфы:
Зри, премудрая Царица,
Зри, великая Жена,
Что Твой взгляд, Твоя десница —
Наш закон, душа одна.

* * *

Зри на блещущи соборы1,
Зри на сей прекрасный строй, —
Всех сердца Тобой и взоры
Оживляются одной.
1 Блестящие собрания.
Песня про народное ополчение 1812 года (No 65), по словам полковника Зубковского, начиналась так:
За Царя, за Русь святую
Под призывный барабан
Соберем семью родную
Крестоносцев-ополчан.
(Ополчане времен Отечественной войны носили шапки с выбитым из меди крестом, с вензелем Государя и надписью: ‘За Веру и Царя’.)
Песня (No 113) ‘О бое у деревни Кюрюк-Дара’ (23 июля 1854 года) начинается так:
С нами Бог! Ура, ребята,
Царства Белого орлы!
Окончание ее:
Слава Руси православной!
Слава Белому Царю!
С верой трон Самодержавный
Припадает к алтарю.
Эта неизвестно кем написанная песня замечательна в том отношении, что в ней Россия именуется Белым царством.
Есть песня на ‘врагов-союзников’ (No 114), написанная в сентябре 1854 года:
Жизни тот один достоин
Кто на смерть всегда готов.
В четвертом куплете есть стихи:
За Царя и за Россию
Мы готовы умирать!
В песне об объявлении войны Турции 12 апреля 1877 года (No 123) воспеваются Император Александр II и Великий Князь Николай Николаевич Старший:
День двенадцатый апреля
Будем помнить мы всегда,
Как наш Царь, Отец Державный,
Брата к нам подвел тогда.

* * *

Как Он, полный царской мощи,
С отуманенным челом —
‘Берегите, — сказал, — Брата,
Будьте каждый молодцом.

* * *

Если нужно будет в дело
Николаю вас пустить,
То идите в дело смело.
Дедов славы не срамить!’
Песня (No 129), посвященная освобождению Болгарии, начинается словами:
Когда наш Царь-Освободитель
Войну неверным объявил,
Тогда, казалось, Вседержитель
Войска Руси благословил!
Пение баса-запевалы чередуется с хоровым припевом, слова которого — явно подражание первой из вышеприведенных песен:
За Батюшку-Царя
Мы крикнем все ‘ура!’.
Он нам и заря.
В честь его ‘ура, ура, ура!’.
В марше Петра Великого (No 153), переделанном в песню о битве при реке Кушке (18 марта 1885 года), в уста участников боя влагаются слова:
И мы будем твердо драться
Все за Белого Царя!
В песню (No 155), переделанную из стихотворения Жуковского:
Mноги лета, многи лета,
Православный русский Царь! —
внесен вариант:
Строем станьте, песню гряньте
Про Царя и про народ!
Хор поет:
Царь державный, Русью славный
Правь на славу в род и род.
В одной песне (No 162) русский солдат говорит винтовке:
Я с тобой пойду на бой
За Россию и Царя!
В следующей песне о шашке хор поет:
И когда мгновенно грянет
Грохот пушки боевой —
Православный Царь восстанет
Гневом праведным грозой, —

* * *

За Царя, за Русь, за Веру,
Силой верной послужи,
И, по старому примеру,
Дерзких грозно накажи.
В песне, воспевающей царский смотр (No 165), сначала повествуется о том, как ротный и полковой командиры готовились к царскому смотру, а затем о том, как
Вдруг приехал Белый Царь,
Александра Государь.

* * *

С права фланга и на левый
Закричали все ‘ура!’.
Ура, ура, ура, ура!
Царю Белому хвала!

* * *

Царь полковнику сказал,
Чтоб приемы показал,
Наш полковник не сробел,
Показал храбрость, пример.
На средину выезжал,
Все приемы показал.
Мы приемы отмахали,
Получили честь, хвалу.

* * *

Цермоньялом проходили,
Благодарность получили,
Мы со радости такой
Пошли с плацу все домой.
В песне ‘Русского солдата знает целый свет’ (No 170) запевала поет:
Царь Самодержавный,
Белый Русский Царь,
Первый Православный
В свете Государь.
А потом:
Молви только слово,
Взглядом поведи,
Мы повсюду снова
Будем впереди!
Известная песня о солдатской родне начинается так:
Солдатушки, други дорогие,
А кто ваш родимый — отец?
Наш родимый — Царь непобедимый,
Вот кто наш родимый.

CLXV

Китайский монархизм

В 1903 году была напечатана работа профессора Попова ‘Государственный строй Китая’. Автор пользуется известностью знатока китайской жизни, поэтому его взгляды на китайский монархизм заслуживают самого серьезного внимания.
Что же говорит г. Попов о власти богдыханов?
Как и все ученые, пристально изучавшие китайские древности и современный Китай, он не отождествляет китайской формы правления с деспотизмом.
Вот как излагались выводы г. Попова в одном из наших повременных изданий вскоре после появления в печати его труда:
‘Во мраке веков тонет история китайского народа. Действительный основатель могущества чжоуского дома У-ван, явившись после уничтожения династии Шан верховным правителем Китая, раздает уделы уже в те дни, когда наших держав не было и в зародыше, своим сподвижникам и родичам и, таким образом, кладет основание так называемой феодальной системе, с чжоускими князьями в качестве сюзеренов, достигшей своего полного развития в эпоху Чунь-цю, за 7 1/2 веков до Р. X., и закончившейся полным объединением всего Китая под могучей рукой императора Цинь Шихуан-ди в 221 году до Р. X.
Обыкновенный титул повелителя Китая: Хуан-шан — августейший повелитель, Цжу-цзы — государь, в более возвышенном слоге: Хуан-ди — августейший император, Шэн-чжу — августейший владыка, Тян-цзы — Сын Неба, как его наместник на земле и продолжатель его благодетельной деятельности по отношению к живым существам и т. д. Сам богдыхан обыкновенно называет себя Чжэнь-я, каковое название ведет свое начало за два века до Р. X., от династии Цинь. Эмблемой императорского достоинства в Китае служит легендарное животное — дракон, царь семейства чешуйчатых, и потому все, принадлежащее богдыхану и исходящее от него, носит название ‘драконовый’ (например, Лун-янь — лицо государя, Лун-пао — императорский кафтан, Лун-цзо — императорский трон и т. д.).
Этот неограниченный монарх, перед которым повергаются в прах все без исключения его подданные, на самом деле связан, как в своей частной жизни, так и в деятельности государственной, не менее всякого ограниченного монарха Европы. В жизни частной он связан так называемыми церемониями, или обычными правилами, определяющими каждый шаг его деятельности как человека и правителя. Всякое важное нарушение их влечет за собою гнев неба, который выражается в ниспослании им разных физических бедствий, поражающих страну и вызывающих в населении ропот и недовольство против виновного. В лице института прокуроров или цензоров, называемых юй-ши и являющихся в теории блюстителями общественной нравственности, порядка и законности, он связан своими подданными. Пользуясь предоставленным им законами правом говорить правду без всякой утайки и невзирая на лица, — более смелые и мужественные из них не стесняются представлять богдыхану обличительные против него доклады, в которых открыто и иногда в сильных выражениях порицают его незаконную деятельность, запечатлевая иногда свое гражданское мужество самоубийством, как это было в 1875 году со знаменитым цензором У-кэ-ду. Когда во время ужасного голода, поразившего Северный Китай, вдовствующая императрица дозволила себе забавляться театральными зрелищами и фейерверками, один из цензоров тоже представил против нее обличительный доклад, сущность которого сводилась к тому, что едва ли прилично государыне предаваться удовольствиям в то время, когда миллионы людей, ее подданных, умирают с голоду.
Стереотипная, казенная фраза ‘Минь цин бу фу’, то есть что ‘народное чувство не мирится с этим’, есть такой фактор, с которым китайскому правительству приходится серьезно считаться и согласовывать с ним свою деятельность, в особенности в вопросах, касающихся увеличения или введения новых налогов.
Наконец, одним из сильно ограничивающих деятельность верховной власти начал является созданная ею же самой крайняя децентрализация’.

CLXVI

Любовь Царя к войскам

11 августа 1904 года командующий Маньчжурскою армией генерал-адъютант А Н. Куропаткин получил следующую телеграмму от Государя Императора:
‘Сегодня, во время совершения таинства Св. крещения Наследника Цесаревича и Великого Князя Алексея Николаевича, Ее Величество и Я, в душевном помышлении о Наших доблестных войсках и моряках на Дальнем Востоке, в сердце молитвенно призывали их быть восприемниками новокрещаемого Цесаревича. Да сохранится у Него на всю жизнь особая духовная связь со всеми теми дорогими для Нас и для всей России, от высших начальников до солдата и матроса, которые свою горячую любовь к Родине и Государю выразили самоотверженным подвигом, полным лишений, страданий и смертельных опасностей. Николай’.
Эта телеграмма дает возможность заглянуть в самую глубину царского сердца. Она никогда не утратит значения важного исторического документа, характеризующего дух русского самодержавия.

CLXVII

Корейские ваны и первый корейский император

Изучением бывшей организации верховной власти в Корее, кажется, никто специально не занимался, а стоило бы заняться. Корея представляла любопытный и чуть ли не единственный образчик политического атавизма такого государственного строя, за подобиями которого нужно углубляться в седую даль веков. В Корее мы имели типичный образчик бюрократической монархии, несколько напоминавшей китайский монархизм. Корея показывает, что под фиктивно монархической внешностью, под внешностью восточного абсолютизма, называемого обыкновенно деспотизмом, могут существовать порядки, представляющие, в сущности, отрицание монархических начал.
В ‘Almanach de Gotha’ за 1904 год находим следующие справки о корейской форме правления:
‘Корея (Те-хан) — неограниченная монархия, наследственная в династии Су (царствующей с 1392 г.) и признанная независимой (от Китая) сначала Японией (в 1876 г.), затем Северо-Американскими Соединенными Штатами и великими европейскими державами и, наконец, Китаем по Симоносекскому трактату (апрель 1895 г.), в силу которого империя богдыханов отказалась от всех сюзеренных прав над Кореею’.
Прибавим, что эти права выражались лишь в том, что корейский монарх ежегодно посылал в Пекин посольство с дарами ко дню Нового года. В вассальной зависимости от Китая, которая с течением времени сделалась номинальной, Корея очутилась с 903 году по Р. X., когда Дзянь, объединивший Корею в одно государство, получил от богдыхана титул вана (царя) и китайский чин, определявший его степень в числе других вассалов и сановников Китая.
‘Ии-Гиенг, император Кореи, — 34-й государь из династии Ии — провозгласил себя в 1902 году гоанг-mieu, то есть императором’. Это обстоятельство нужно иметь в виду при чтении тех из наших извлечений, в которых безвластный повелитель Страны Утреннего Покоя именуется королем.
Очерк государственного устройства в Корейской империи до Русско-Японской войны можно найти в пятой и шестой главах книги Гамильтона ‘Корея’ и в первом приложении к русскому переводу (изд. А. С. Суворина) названной книги. Описание торжественной процессии шествия корейского императора к храму предков вышло у Гамильтона художественно, читается с захватывающим интересом и совершенно переносит читателя в атмосферу корейских высших стремлений, основанных на культе предков. Заканчивая шестую главу, посвященную процессии, Гамильтон пишет:
‘Император (по окончании процессии) опять принял свой обычный вид. Мир, показанный нам и так сильно заинтересовавший нас, сразу исчез.
Глядя на беспорядочную толпу, возвращающуюся с процессии, казалось, что сцена, промелькнувшая перед нами, была сном. А все-таки в течение нескольких часов мы пожили жизнью средних веков’.

CLXVIII

Царь не один! — с ним Бог и Россия

Поздравляя Императора Александра III 15 мая 1883 года от лица всего православного духовенства с совершением священного венчания и миропомазания, митрополит Киевский Платон закончил свою речь так:
‘Господи, спаси Царя! А Ты, Царь Православный, уповай на Господа и мужественно неси крест, Им на Тебя возложенный. Ты не один — с Тобой Бог и Россия!’

CLXIX

Каково было политическое настроение К. Ф. Рылеева после 14 декабря 1825 года до казни

Вопрос этот решается перепиской Рылеева с женою из крепости, напечатанной г. Ефремовым в 1872 году с библиографическими примечаниями в собрании сочинений благороднейшего из декабристов.
21 декабря жена писала Рылееву:
‘Друг мой! не знаю, какими чувствами, словами изъяснить непостижимое милосердие нашего монарха. Третьего дня обрадовал меня Бог, и вслед за тем 2000 рублей и позволение посылать тебе белье… Наставь меня, друг мой, как благодарить Отца нашего Отечества… Настенька {Дочь Рылеева.} про тебя спрашивает, и мы всю надежду возлагаем на Бога и на Императора’.
На обороте этого письма рукой Рылеева набросано:
‘Святым даром Спасителя мира я примирился с Творцом моим. Чем же возблагодарю я Его за это благодеяние, как не отречением от моих заблуждений и политических правил? Так, Государь, отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно, но чтобы запечатлеть искренность сего отречения и совершенно успокоить совесть мою, дерзаю просить Тебя, Государь! будь милостив к товарищам моего преступления. Я виновнее их всех, я, с самого вступления в Думу Северного общества, упрекал их в недеятельности, я преступной ревностью своею был для них самым гибельным примером, словом, я погубил их, через меня пролилась невинная кровь. Они, по дружбе своей ко мне и по благородству, не скажут сего, но собственная совесть меня в том уверяет. Прошу Тебя, Государь, прости их: Ты приобретешь в них достойных верноподданных и истинных сынов Отечества. Твое великодушие и милосердие обяжет их вечною благодарностью. Казни меня одного: я благословляю десницу, меня карающую, и Твое милосердие и перед самой казнью не престану молить Всевышнего, да отречение мое и казнь навсегда отвратят юных сограждан моих от преступных предприятий противу власти верховной’.
Неизвестно, было ли переписано и передано Императору Николаю I это письмо. Тем не менее набросок его все-таки составляет важный документ для биографии Рылеева, характеризующий нравственный и политический переворот, происшедший в его душе после неудавшегося бунта и под влиянием тяжелых дум узнического уединения.
На вопрос жены и вообще на ее первое письмо Рылеев писал 23 декабря:
‘Милосердие Государя и поступок Его с тобою потрясли душу мою.
Ты просишь, чтобы я наставил тебя, как благодарить Его. Молись, мой друг, да будет Он иметь в своих приближенных друзей нашего любезного Отечества и да осчастливит Он Россию своим царствованием’.
В письме от 26 декабря H. M. Рылеева писала мужу между прочим:
‘Неизъяснимы милости, вновь оказанные. Добродетельнейшая Императрица Александра Феодоровна прислала мне 22 числа, то есть в именины Настеньки, 1000 рублей. Чем я могу, несчастная сирота, возблагодарить Милосерднейшую
Монархиню? Бог видит слезы благодарности: они проводят меня до могилы’.
В ответ на эти строки Рылеев писал:
‘Молись Богу за Императорский Дом. Я мог заблуждаться, могу и вперед, но быть неблагодарным не могу. Милости, оказанные нам Государем и Императрицей, глубоко врезались в сердце мое. Что бы со мною ни было, буду жить и умру для них’.
Жена отвечала:
‘При всей несчастной участи я еще могу ходить, говорить, видеть и слышать, и кто благодетель сему, как не Всевышнее существо и милосердие монарха, Отца нашего?
Ты мог заблуждаться и можешь впредь, но быть неблагодарным не можешь: эти слова Твои, как истинного христианина, чистое раскаяние.
Молись, мой друг, Всевышнему — да укрепит тебя в добром намерении, я знаю чистую душу твою, надеюсь, что ты постараешься загладить поступок свой и возвратить милость и любовь Отца Отечества нашего’.
Жена Рылеева старалась поддерживать в муже надежду на помилование и сама питала ее.
7 января 1826 года она писала мужу:
‘Милый мой друг, страдание мое не прекратится до тех пор, как я увижу тебя свободным и достойным верноподданным Отца Отечества нашего’.
Десять дней спустя H. M. Рылеева в таких выражениях писала мужу об основаниях своей надежды:
‘Милосерд Творец! Неужели приемлющий образ Его на земле не подобен Ему? Нет! скорее поверю, что будет вечная тьма на земле, нежели правосудие Божие и чадолюбивого Отца нашего Отечества не будет существовать! Мы не на словах, но на самом деле видим милосердие его к нам’.
25 января 1826 года H. М. Рылеева так успокаивала мужа:
‘Сделай одолжение, мой друг, не унывай, положись на Бога и милосердие нашего Монарха. Ты спрашиваешь, мой друг, кто меня лечит? Кто может лечить от душевной скорби, кроме Бога? Твои письма — мое лекарство. Ежели бы не царское милосердие над нами, то, верно, я уже не могла бы этого перенесть. С каждым твоим письмом я получаю новые силы и надежду. И теперь я здорова, молюсь Богу с Настенькой за Императорский Дом и надеюсь на милосердие’.
15 февраля 1826 года Рылеев ободрял и утешал жену в таких выражениях:
‘Верю, друг мой, но надобно иметь более твердости и надежды на Создателя. Если сердце твое с надеждой обращается к Нему, как пишешь ты, то не унывай и будь уверена, что он ни тебя, ни малютки нашей не оставит и все устроит к лучшему. Я совершенно предался Его святой воле и с тех пор совершенно успокоился, как в рассуждении тебя с Настенькой, так и насчет участи, какую предназначает милосердие Государя. Тебе то же надо сделать’.
Из письма жены Рылеева от 20 февраля 1826 года:
‘Истинно ничем невозможно переменить участь нашу, кроме Бога и милосердного отца нашего, Государя. Да будет воля их. Совершенно полагаюсь: от них зависит жизнь и счастье, как твое, равно и мое, с невинною нашей малюткою. Молю Всевышнего, да сохранит и продлит жизнь всему благословенному Дому Императора нашего’.
11 марта 1826 года Рылеев написал жене письмо, которое было задержано, вследствие чего два дня спустя он написал то же письмо в несколько измененном виде. Печатая письмо от 13 марта, г. Ефремов в примечаниях к нему указывает, чем оно отличалось от задержанного письма. Приводим это письмо в извлечениях, с примечаниями г. Ефремова:
‘Пробыв три месяца один с самим собою, я узнал себя лучше, я рассмотрел всю жизнь мою и ясно вижу, что я во многом заблуждался. Раскаиваюсь и благодарю Всевышнего, что Он открыл мне глаза {В письме от 11 было: ‘Благодарю за то каждый день Всевышнего и жалею об одном только’ и проч., а подчеркнутых далее слов не было.}, жалею только, что я уже более не могу быть полезным моему Отечеству и Государю, столь милосердному.
Ради Бога, и ты имей, мой милый друг {Было: ‘Ради Бога, мой милый друг’.}, более твердости и надежды на благость Творца. Я знаю твою душу и совершенно уверен, что Он ни тебя, ни малютки нашей не оставит без Своего покровительства. Надейся на милосердие Государя и молись Богу не за одного меня, но за всех, кто пострадал вместе со мною’ {В письме от 11 было далее: ‘Многие из них истинно достойны милосердия царского и заслуживают лучшей участи’.}.
В письмах Рылеева не раз повторяется, что он раскаивался во зле, которое им было причинено жене и дочери (13 и 20 апреля и 24 мая 1826 года). В одном из последних писем Рылеева выражается и сознание виновности перед Государем. В черновом наброске письма 27 марта говорилось:
‘Я заслужил во всяком случае нищету и всякое страдание’.
Рылеев готовился к казни, примиренный с Богом и людьми, совершенно спокойно, с теплым религиозным чувством, в истинно христианском настроении духа, что доказывается его письмом от 13 июля. Из этого письма видно, что в душе Рылеева после 14 декабря произошел крупный перелом и что он умер совсем не тем человеком, каким писал революционные стихотворения и затевал военный бунт.
‘Бог и Государь решили участь мою: я должен умереть, и умереть смертию позорной. Да будет Его святая Воля. Мой милый друг, предайся и ты воле Всемогущего, и Он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на Него, ни на Государя: это будет и безрассудно, и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые суды Непостижимого? Я ни разу не возроптал во все время моего заключения, и за то Дух Святой дивно утешил меня. Подивись, мой друг, в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином!
Благодарю моего Создателя, что он меня просветил и что я умираю во Христе. Это дивное спокойствие порукой, что Творец не оставит ни тебя, ни нашей малютки. Ради Бога, не предавайся отчаянию: ищи утешения в религии’.
В брошюре профессора Харьковского университета прот. Т. И. Буткевича ‘Религиозные убеждения декабристов’ (с. 6 4) приводится стихотворение Рылеева ‘Послание к жене’, написанное, очевидно, в последние дни жизни, когда поэту уже был объявлен смертный приговор. Вот начало и заключительный стих ‘Послания’:
Ударит час, час смерти роковой
И погрузит меня в сон тяжкий, гробовой.
Виновную главу, без ропота, без страху,
С одним раскаяньем твой друг несет на плаху…
………………………………………
………………………………………
………………………………………
Но время!.. слышу зов… О друг мой! до свиданья!
‘Послание’ впервые появилось в печати в 1863 году во втором томе лейпцигского издания Брокгауза ‘Библиотека русских авторов’ — ‘Собрание стихотворений декабристов’ (с. 203). Составитель этой книги, подписавший свое предисловие тремя ‘Л’, не сообщает источника, из которого он взял ‘Послание’, а говорит только (с. 228), что оно было написано в Алексеевском равелине, в Петропавловской крепости, незадолго до казни. Сомневаться в подлинности этого стихотворения нет, однако, никакого основания. Его содержание вполне гармонирует с письмами Рылеева к жене, а язык и форма обличают автора ‘Дум’.

CLXX

Любовь, истина, кротость и правда Царской Власти

Встречая 28 сентября 1904 года Императорскую Чету в ревельском Александро-Невском соборе, его настоятель произнес небольшую приветственную речь, вторая половина которой представляет сжатое, но меткое определение движущих начал русского самодержавия.
‘Обширна Твоя Империя, Государь, но любовь шире ее. Ты ею обнимаешь Тобой не забытые север, юг, запад и восток. Все верноподданные близки сердцу Твоему, всех Ты согреваешь любовью Своею. Царствуй истины ради, кротости и правды — и наставит Тя десница Всевышнего’.

CLXXI

Сталь по поводу конституционных замыслов Александра I

Известная книга Madame de Staеl ‘Deux annes d’xil’ вышла в Париже в 1821 году. В 1904 году вышло ее новое издание с восстановлением всех выпущенных в первом издании мест.
Давая отчет об этом издании, г-н Скальковский {Новое время. 1904. No 20 сент.} приводит из него некоторые извлечения и, между прочим, говорит:
‘Как известно, Сталь милостиво была принята Александром I, так сказать, ‘интервьюировала’ его и осталась очень довольна его откровенностью.
‘Я всегда считала, — пишет она, — признаком посредственности боязнь касаться серьезных вопросов, которая внушается большинству государей Европы. Они боятся произнести слово, имеющее реальное значение. Император Александр, напротив, говорил со мною, как говорили бы английские государственные люди, ищущие силы внутри себя, а не в загородках, которыми их можно окружить’.
Как известно, государь раскрыл ей даже сокровенные мысли свои о коренных преобразованиях государственного устройства, но, вращаясь в высшем обществе, Сталь сразу заметила, что благие намерения Александра I едва ли осуществятся.
‘В Петербурге в особенности аристократы менее либеральны по принципам, чем государь. Привыкнув быть неограниченными владетелями своих крестьян, они, в свою очередь, хотят, чтобы монарх оставался всемогущим для поддержания иерархии их деспотизма’.
Сталь верно передала обаятельное впечатление, которое Александр I производил на всех, но в ее суждениях о монархизме петербургских ‘аристократов’ обнаружилось совершенное незнакомство с Россией. Крепостное право держалось не могуществом императоров-автократов, а невозможностью осуществить крестьянскую реформу в начале XIX века. Петербургские ‘аристократы’ были монархистами по той простой причине, что они принадлежали к царелюбивому русскому народу. Нет ни одного исторического памятника, ни одного исторического факта, ни одного эпизода, который бы подтверждал мысль Сталь о связи между монархизмом богатых помещиков и их правами над крестьянами. ‘Верховники’ 1730 года были ‘владетелями крестьян’, но подсунули Анне Иаонновне ‘пункты’. Развитие самодержавной власти вело не к поддержанию крепостного права, а к отмене его. В эпоху подготовительных трудов к реформе 19 февраля конституционные требования исходили, между прочим, и из лагеря крепостников.

CLXXII

Предсмертный завет Корнилова детям

5 октября 1854 года знаменитый защитник Севастополя, вице-адмирал Владимир Алексеевич Корнилов был тяжело ранен на Малаховом кургане.
У него была раздроблена ядром все левая нога, он тотчас впал в забытье, но на перевязочном пункте пришел в сознание, причастился Святых Тайн, а затем дал священнику такое поручение:
— Скажите моим сыновьям, чтоб они служили верно Царю и Отечеству.
В тот же день Корнилов скончался.

CLXXIII

Что такое самодержавие?

Дополняя раньше сделанное определение самодержавия и его особенностей сравнительно с другими видами монархии (см. No II, CXLVI), можно сказать, что монарх тогда бывает истинно самодержавным, когда он сам исполняет обязанности своего первого министра, иначе — канцлера или великого визиря, и когда министры ограничиваются ролью или секретарей, или действующих по его указаниям сотрудников.

CLXXIV

Краткий титул Императорского Величества

Для согласования краткого императорского титула, употребляемого в обращении верховной власти к народу, с титулом, употребляемым в церковных моленьях и с исторически сложившимся в России представлением о ее монархии, а также во избежание всяких недоразумений краткий титул Императорского Величества лучше всего формулировать так:
‘Божиею милостию, Мы, N. N. Православный, Великий и Неограниченный Государь, Император, Кесарь, Царь и Самодержец всей России и прочее, и прочее, и прочее’.
Эта формула вытекает из соображений, изложенных в заметках под номерами VI, VIII, XVI, LI, LXIII, СIII, CXXXVI.

CLXXV

Адрес русского правительства

Вскоре после убийства министра внутренних дел Плеве, в то время, когда в печати шла агитация одноцветного министерства во главе с министром, который подбирал бы членов кабинета, руководил бы ими и один бы делал доклады государю, в одном издании, чуть ли не в ‘Новом времени’, в доказательство необходимости этой реформы был рассказан такой анекдот легендарного свойства, долженствовавший убедить, что без нее в России не может быть и речи о правительстве в настоящем смысле слова, а может быть речь лишь об отдельных ведомствах, действующих независимо одно от другого, а иногда и наперекор одно другому.
Раз как-то Плеве в разговоре с одним председателем губернской земской управы, приехавшим в Петербург из провинции, сказал:
— Все будет зависеть от правительства.
Земец язвительно спросил:
— Не будете ли вы так добры, ваше высокопревосходительство, сообщить мне адрес правительства. Он мне неизвестен, и я ни у кого не мог его узнать.
Плеве будто бы засмеялся и ничего не ответил. А между тем ответить было очень легко.
Адрес русского правительства тот же самый, что и адрес Его Императорского Величества.
M. H. Катков очень верно и метко определил русское правительство как верховную власть в действии.

CLXXVI

Благословение войск русскими государями

Во время войны с Японией Государь Император предпринимал неоднократно весною и летом 1904 года поездки по России, чтобы благословлять войска, предназначенные к отправлению на Дальний Восток, образами.
Умилительные картины царского напутствия и прощания с защитниками земли Русской всем известны, если не как очевидцам, то из газет и по фотографическим снимкам. Сначала солдаты принимали царское благословение без шапок, но стоя, а впоследствии — преклонив одно колено.
Царские благословения войскам — дело новое, но цари и прежде благословляли своих подданных, прощаясь с ними.
Вот, например, рассказ о прощании Императора Александра II во дворце с воспитанниками и педагогическим персоналом военно-учебных заведений, которыми он заведовал до восшествия на Престол, как их Главный Начальник:
‘Чтение прощального приказа по военно-учебным заведениям Император начал голосом светлым и громким. При чтении слов, где Государь припоминает, что в течение шести лет личное наблюдение за этими заведениями составляло приятнейшую для сердца его заботу, в голосе его стали слышаться слезы, которые превратились в рыдания, когда Его Величество произнес слова приказа, обращенные к детям, но голос его, прерываемый по временам полнотою чувств, по временам на мгновение дрожавший, звучно разносился по обширной зале, по свидетельству очевидца. Все бывшие тут плакали, не было глаза сухого.
По прочтении приказа Император со слезами на глазах перецеловал всех членов Совета, директоров корпусов, поцеловав директора Полтавского корпуса, сказал: ‘Передайте это вашим’, а начальнику военной академии: ‘Надеюсь, что военная академия будет и впредь давать таких же отличных офицеров, каких она уже дала войскам’.
Обратясь потом к выпускным фельдфебелям всех корпусов, Государь продолжал: ‘Подите вы сюда, ко мне, ко мне!’ Снова слезы слышались в его голосе. ‘Любите, дети, и радуйте вашего Государя, — говорил Он, — как вы прежде любили и радовали своего начальника, помните нашего общего отца и благодетеля, передаю вам и его, и мое благословение’, — и с этими словами обе свои руки положил на головы двух, ближе других стоявших кадет, все они бросились в слезах целовать руки Государя, Государь целовал их в голову и, не сдерживая рыданий, сказал: ‘Я бы желал перецеловать всех, передайте это вашим товарищам» (Татищев С. С. Император Александр II. Т. I).

CLXXVII

Поразительный случай пения народного гимна умирающим моряком

Иеромонах о. Алексей, спасенный в числе немногих с крейсера ‘Рюрик’, погибшего в бою с японцами 1 августа 1904 года, возвратившись в Петербург из плена, рассказывал в числе других потрясающих эпизодов, которые ему приходилось наблюдать во время боя ‘Рюрика’ с эскадрой Ками-муры, как умирал тяжко раненный лейтенант Хладовский.
‘Воду сначала отливали, но затем делать это не представлялось возможным. Вдруг с мостика пришла весть, что один из неприятельских крейсеров выбыл из строя, умирающий лейтенант Хладовский крикнул ‘ура!’, его подхватила команда, и стали еще сильнее работать. Хладовский, лежа, все время пел: ‘Боже, Царя храни!’ и посылал меня ободрять команду’ {Южный край. 1904. No 12 окт.}.

CLXXVIII

Великий Князь Павел Петрович о царственных обязанностях и стремлениях

‘Si j’tais dans le cas d’avoir besoin d’un parti, alors j’aurais pu me taire sur des dsordres pour mnager certaines personnes, mais, tant ce que je suis, je ne peux avoir ni parti, ni intrt que celui de l’Etat, j’aime mieux tre haп en faisant bien qu `aim en faisant mal’.
‘Если б мне необходимо было иметь партию, я мог бы обойти молчанием беспорядки, чтобы пощадить известные лица, но, будучи тем, кем я есмь, я не могу иметь партии и не могу блюсти какой-нибудь иной интерес, кроме интереса государственного, я предпочитаю быть ненавидимым, делая добро, чем быть любимым, делая зло (Из письма Павла Петровича к К. И. Сакену, 1777 г.).
В этих немногих словах прекрасно выражается дух русского самодержавия.

CLXXIX

Ответ Императора Александра III H. К Гирсу

Имя Александра III окружено блистательною легендою.
Рассказывают между тем что, когда однажды министр иностранных дел Н. К. Гирс решился прибыть в финляндские шхеры и нарушить единственный в году краткодневный отдых Царя-Труженика запросом о том, что будет повелено ответить по какому-то запросу, ответа на который ‘ожидает Европа’, то Александр III ответил будто бы: ‘Когда Русский Царь ловит рыбу, Европа может подождать’ (Свет. 1904. No от 20 октября).

CLXXX

Два монархиста среди политических арестантов

В 1905 году в ‘Новом времени’, в номере от 29 января, была напечатана корреспонденция из Парижа г. Яковлева под заглавием ‘История об одной запрещенной книге’.
‘Наш друг Фомичев, который был умный человек, упорный работник, отличный товарищ и закаленный характер, дошел до самых странных злоключений: он был не только ревностный патриот и русофил, но — что покажется невероятным — убежденный монархист и страстный поклонник Династии…’
Знаете, кто этот Фомичев? ‘Политический арестант, осужденный на каторгу’, который отбывал свое наказание на Каре, в тюрьме для политических. Страстность его убеждений доходила до того, что малейшая критика самодержавия ‘выводила его из себя, ему случалось из-за этого прерывать всякое сношение с товарищами по заключению.
Это можно было бы еще допустить, в конце концов, если бы этот человек имел намерение просить о помиловании, что удалось некоторым из наших товарищей. Никому бы из нас не пришло в голову поставить ему в вину или в бесчестие подобный поступок. Но Фомичев этого не сделал.
Мало того. Он едва не поплатился жизнью за покушение на убийство тюремного надзирателя за то, что тот бил плетью одного уголовного за какую-то пустую провинность’.
Это, как видите, был не революционер, мечтавший о перевороте, а только человек, который не мог переносить несправедливости и — тем более — жестокости над ближним. При других условиях из него, наверно, вышел бы исполнительный и гуманный чиновник или ревностный общественный деятель по выборам. Наша жизненная лотерея сделала его каторжником.
И Фомичев был не один такой в числе обитателей карской тюрьмы. ‘Многие из наших товарищей разделяли его русофильские идеи. Некоторые из них имели убеждение, что социальные и экономические условия России далеко предпочтительнее условий жизни Западной Европы. Между нами происходили нескончаемые споры относительно превосходства России и нередко заключались пари по этому поводу. Очень часто этот вопрос вызывал между нами серьезные ссоры’.
‘Эти выдержки я беру из вышедшей недавно в Париже книги ’16 ans en Sibrie’. Автор ее — известный в свое время (четверть века назад) ‘бунтарь’ Л. Дейч, сам провел на каторге и на поселении шестнадцать лет. Его книга, написанная правдиво и, в общем, очень спокойно, без всяких декламаций, представляет собою воспоминание об этом времени его жизни. Много в этой книге рассказано печальных вещей, то драматических, то потрясающе трагических. Но в их числе я не знаю и представить себе не могу ничего более кошмарного приведенного случая с Фомичевым — человеком, который в течение нескольких тысяч дней ложился спать и вставал с сознанием, что жизнь его погибла за идеи, которые не его идеи, которым он даже прямо враждебен. У других было утешение: пал в бою, но дрался за дело, которое считал правым. Но у Фомичева какое утешение?! Он должен был считать (и действительно считал) себя изменником. Он вбил себе в голову, что должен провести всю жизнь в сибирских тюрьмах, во искупление вины своей перед Царем, потому что был абсолютно убежден, что монарх работает только для блага своих подданных. В этом смысле положение его товарища Емельянова, другого обитателя карской каторги, было еще безотраднее. ‘По примеру Фомичева и некоторых других, — говорил Дейч, — он весь был проникнут мыслью о могуществе и величии русского самодержца’ и ‘относился иронически к революционным идеям’. Но он не смотрел даже на свои страдания как на искупление!..’
Фомичев и Емельянов представляют любопытные образчики народного русского монархизма как чувства и убеждения, но кто бы мог думать, что монархисты бывали даже между людьми, торжественно признанными врагами самодержавия? <...>

CLXXXI

Монарх и канцлер

В Вене осенью 1904 года впервые шла драма Оскара Блюменталя ‘Der tote Lwe’ (‘Мертвый лев’). В этой сенсационной пьесе были выведены под именем герцога фон Оливетто — князь Бисмарк, а под именем короля Марко — Император Вильгельм II.
Герцог так определяет свои отношения к королю:
‘Мне — дело, ему — честь’. Исходя из этой точки зрения, он говорит своему государю:
‘Быстрее молнии должны
Мои слова преображаться
В дела и жизнь! Подчинены
Они лишь мне! И пусть считаться
Я должен с благом короля,
Не потерплю с собой раскола!
Творец и вождь всего лишь я
Его же роль — в тени престола!
Он нем! Но все же он могуч
В броне из дел моих нетленной:
Так за стеной из черных туч
Витают атомы вселенной!..’
Король, протестуя против этой теории узурпации монархической власти, отвечает герцогу:
‘О, нет! О, нет! И трижды нет!
Когда б приказ твой иль совет
Такою силой обладали,
Когда бы я, подобно стали,
Пред ними должен был сгибать
Свои желания и чувства, —
Кто б не посмел меня назвать
Рабом, способным лишь плясать
Под дудку твоего искусства?!
О, нет! О, нет! И трижды нет!
Не обольщайся самомненьем!
Не может быть короны свет
Чужого света отраженьем!
Мощь Властелина — это то,
Пред чем все меркнет и клонится, —
Иначе он преобразится
В одно мишурное Ничто!..’1
1 Корреспонденция из Вены. ‘Одесские новости’. 1904. No от 21 окт.

CLXXXII

Яркое проявление монархизма со стороны румына

В газете ‘Новое время’ (1904. 26 дек.) сообщалось: ‘Интересное завещание оставил после себя, по словам ‘Frankf. Zeitung’, недавно умерший бывший румынский полковник принц Росновану, на гроб которого был возложен венок от имени короля румынского. Духовное завещание Росновану поразило всех, так как в нем он пишет: ‘Я желаю, чтобы Русский Император взял под свое покровительство построенную мною в Роснове церковь. Прошу представителя Императора в Румынии наблюдать как за самим храмом, так и за правильным отправлением в нем богослужения’. Покойный полковник обращается к Государю как к ‘высокому, единственному и могучему покровителю и защитнику нашей святой религии’ и завещает духовенству молиться: 1) за Царя, 2) за всех членов Русского Императорского Дома по чину, установленному в храмах Московского Кремля, 3) за русскую Императорскую армию, и в особенности за гвардейский полк, в котором покойный служил в молодости, 4) за короля Карла и за других. Ктитором церкви в Роснове покойным назначен русский же — Юрий Александрович Олсуфьев, который уполномочен, в случае крайней необходимости, продать имение Росново и, по уплате долгов, внести остаток вырученной суммы в Святейший Синод с тем, чтобы проценты с этого капитала были употребляемы на содержание храма. Покойный был румыном, но всю жизнь тяготел к России и, живя в Румынии, все время был у себя на родине на счету завзятого русофила.
Румынский король Карл в бытность свою князем сказал в 1878 году, что румынский народ веками привык видеть в Русском Царе ‘высшее олицетворение могущества и величия на земле’ (Татищев С. С. Император Александр II. Т. 2. С. 387).
Румыны, кроме того, знают, что они обязаны своим политическим возрождением Русскому Государю.
Бухарестский городской голова, приветствуя Александра II, назвал его Освободителем Румынии. Великое значение имеет для румынского народа Император и Самодержец Всероссийский и как естественный защитник Православной Церкви не только в России, но и везде.
Вот разгадка интересного завещания принца Росновану, которое поразило всех.
В этом завещании наглядно сказалось, что между румынским народом и Императорским Всероссийским Престолом существуют тесные нравственные узы.

ПРИМЕЧАНИЯ

Публикуется по первому изданию: Черняев Н. И. Из записной книжки русского монархиста // Мирный труд. 1904. No 1. С. 68—75, No 2. С. 104—119, No 3. С. 171—186, No 4. С. 135—151, No 5. С. 55—70, No 6. С. 78—93, No 7. С. 81—96, No 8. С. 49—81, No 9. С. 182—197, 1905. No 1. С. 187—203, No 2. С. 49—65, No 3. С. 88—103, (подп.: Н. И. Черняев). No 4. С. 181—197, No 6. С. 89—104, No 7. С. 134—149.
Черняев Николай Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Под впечатлением пушкинских дней 1899 года, Черняев Николай Иванович, Год: 1899
  2. Теоретики русского самодержавия, Черняев Николай Иванович, Год: 1901
  3. Необходимость самодержавия для России, природа и значение монархических начал, Черняев Николай Иванович, Год: 1901
  4. О русском самодержавии, Черняев Николай Иванович, Год: 1895
  5. Мистика, идеалы и поэзия Русского самодержавия, Черняев Николай Иванович, Год: 1904
  6. Культуртрегерское воздействие, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1885
  7. О женском поле, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1923
  8. Крамола, вызвавшая события 1 марта, Катков Михаил Никифорович, Год: 1881
Электронная библиотека