Из-за двенадцати с полтиной, Бухалов Иван Алексеевич, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 56 минут(ы)

ИЗЪ-ЗА ДВНАДЦАТИ СЪ ПОЛТИНОЙ.

(Посвящается сельскимъ учителямъ).

‘И похоже это на правду? Все похоже на правду,
все можетъ статься съ человкомъ’.
Гоголь.

I.

Въ конц іюля мсяца 187. года, среди учителей Красноневольскаго узда замтно было сильное возбужденіе. Не подумайте, однако, что они были чмъ нибудь не довольны — нтъ! Они просто волновались, ожидая новое начальство. Дло въ томъ, что на прошлогоднемъ очередномъ земскомъ собраніи было ршено завести особаго земскаго инспектора для надзора за образованіемъ, которое, по словамъ члена управы Ваеилья Петровича Тлина, стояло очень низко. Василій Петровичъ рекомендовалъ собранію и инспектора: своего кума, бывшаго штатнаго смотрителя Александра Иваныча Свинчаткина. Александръ Иванычъ былъ уже не молодой человкъ, брюнетъ, угреватое, истыканное, рябинами лицо, съ маленькими, далеко затаившимися глазками, не длало его особенно привлекательнымъ, но онъ умлъ жить — держалъ пару лошадей, любилъ выпить и угостить другихъ, и никогда не отказывался отъ преферанса, винта и сибирки. Онъ охотно согласился получать полторы тысячи рублей и здить по узду на земскихъ парахъ и тройкахъ. Кстати же, уздъ былъ ему знакомъ мало: въ училищахъ онъ бывалъ въ качеств члена училищнаго совта только во время экзаменовъ. Тмъ не мене, учителя не ускользали отъ его просвщеннаго вниманія, ибо онъ завелъ прекрасный обычай, чтобы учителя сами здили въ городъ за жалованьемъ и учебными пособіями. Каждое двадцатое число у него въ передней толпилась куча учителей (дальше передней Александръ Иванычъ не пускалъ ихъ — долго ли испортить полы!). Иногда Аграфена Ивановна, племянница Александра Иваныча, собиралась въ это время гладить, и учителя, робко покашливая, выходили въ сни ‘покурить и освжиться’, какъ предлагала имъ Аграфена Ивановна. Часа въ четыре, Александръ Иванычъ просыпался отъ послобденнаго сна и выходилъ къ учителямъ въ сромъ халат и мягкихъ туфляхъ. Кивнувъ головою, онъ разваливался въ мягкомъ кресл, поставленномъ какъ разъ въ дверяхъ изъ залы въ переднюю и начиналъ ковырять въ зубахъ, зорко оглядывая учителей.

— А вы, Соловьевъ, опять безъ галстуха! Чортъ знаетъ, что такое! горячился онъ, остановивъ взглядъ на одномъ учител.

Соловьевъ страшно конфузился.

— Да чортъ васъ возьми съ косовороткой! Почему крахмальныхъ рубашекъ не заведете?

— Денегъ нтъ, Александръ Иванычъ, говорилъ Соловьевъ еще тише.

— Фу ты, чортъ! Денегъ нтъ — какихъ-нибудь двухъ несчастныхъ рублей! Ну, тогда просто галстухъ носите, на косоворотк… Да ситцу поизящнй купите, а то что за мерзость? по блому полю красныя клточки! Купите по блому полю синія полоски — гораздо лучше будетъ. Купите?

— Куплю, Александръ Иванычъ.

— То-то! добавлялъ Александръ Иванычъ уже боле мягко:— все на человка будете походить.

— Калоши бы завели, обращался онъ уже ко всмъ:— вдь въ чистую комнату пустить нельзя, все перепачкаете. Мужичь! Фыркалъ онъ презрительно.— Въ казинетовые пиджаки нарядились… красота какая! Ну, что бы завести суконную пару?

Учителя молчали.

— Носовые платки-то есть ли? продолжалъ Александръ Иванычъ допрашивать:— не посредствомъ ли пальцевъ обходитесь? ‘Піонеры цивилизаціи’! качалъ онъ укоризненно головой.— Кому что надо?

Большинству требовалась бумага.

— Что вы съ масломъ, что ли, бумагу дите? раздражался Александръ Наанычъ:— сколько вы ее изводите! Просто не напасешься!

— Писать учатся, Александръ Иванычъ, нельзя! робко оправдывались учителя.

— Писать учатся! скажите! а грифельныя доски на что? возмущался Свинчаткинъ.— Извольте-ка, вмсто стопы, десять дестей, поменьше балуйте!

— Ну, всхъ, что ли, удовлетворилъ? спрашивалъ Александръ Иванычъ посл долгой или короткой возни около пыльнаго шкафа.

— Всхъ-съ… Прощайте! откланивались учителя.

— Мужичье-е! ‘Про-а-щайте’! ‘До свиданья’ добрые люди говорятъ! Господи! когда я научу васъ порядочнымъ манерамъ?

Учителя спшили уйти и только на крыльц переводили духъ, отирая потные лбы.

— Ну, Александръ Иванычъ! будто только съ экзамена пришелъ — рубашку хоть выжми! жаловался Соловьевъ.

Такія сцены повторялись очень часто, съ тми лишь измненіями, что роль Соловьева игралъ какой-нибудь безотвтный учитель. Безотвтныхъ учителей было въ Красноневольскомъ узд много, и въ кандидатахъ на роль Соловьева недостатка не было. Большая часть учителей были моложе 20 лтъ, только не многіе изъ нихъ переступили тотъ предлъ, за которымъ начинаетъ рости борода. Образованіе они получили въ уздномъ училищ, у того же Свинчаткина, знали силу его мышцъ и, по старой памяти, боялись.

Аристократію среди нихъ составляли учителя изъ духовнаго училища. Они носили галстухи, крахмальныя сорочки, и смялись въ кулакъ, когда Синячаткинъ читалъ ихъ собратамъ нотаціи. Они были ‘личные дворяне’, ‘почетные граждане’, почему и смотрли на товарищей свысока. Товарищи тоже не долюбливали ‘кутейниковъ’. Особенно рзко сказывалась эта рознь во время поздокъ на учительскіе курсы въ губернскій городъ. ‘Кутейники’ всегда становились на одной квартир, а ‘наши’ на другой. ‘Кутейники’ отличались и нравственнымъ складомъ: они тянули къ сельской интеллигенціи, любили выпить, поиграть въ карты, списать изъ псенника чувствительный стишокъ, выдать его за свой, поиграть на гитар. ‘Наши’ относились къ своему длу боле любовно и усердно и тянули къ мужичкамъ. Какъ т, такъ и другіе любили походить съ ружьемъ по окрестностямъ, чмъ и наполняли свободное время.

Въ іюл мсяц же 187. года, и ‘наши’, и ‘кутейники’ соединились въ чувств тревожнаго ожиданія. Свинчаткинъ не былъ утвержденъ инспекторомъ, несмотря на двукратную поздку въ губернскій городъ. Красноневольскіе учителя были переданы въ руки другого штатнаго смотрителя, Ксенофонта Васильевича Хребтова, назначеннаго инспекторомъ, и это-то обстоятельство волновало учителей: очень ужь много разнорчивыхъ слуховъ ходило о Хребтов по узду. Одни говорили, что это ангелъ, другіе сомнительно качали головой, а третьи прямо объявляли, что онъ такой проходимецъ, какихъ не бывало на свт. Земство ршительно было имъ недовольно и хотло даже отказаться отъ особаго инспекторства, но было поздно.

Время, однако, шло, а Хребтовъ еще не халъ. Прошла уже половина августа.

Учителя зашли посовтоваться къ Свинчаткину, хать ли имъ въ села или подождать Хребтова.

— Пожалуйте, господа! пригласилъ ихъ Свинчаткинъ очень вжливо въ залу.

Смущенные учителя разслись по стульямъ.

— Проститься, господа, зашли? Доброе дло. Не забыли, значитъ, меня. Спасибо!— Александръ Иванычъ обвелъ всхъ меланхолическимъ взглядомъ и замолчалъ.

— Вы ужь больше не будете служить? спросилъ кто-то съ дланнымъ сожалніемъ, изъ-подъ котораго сквозило легкое злорадство.

— Нтъ, послужилъ, довольно! Переберусь въ М. Тамъ какого-нибудь частнаго мстечка поищу. Онъ грустно поникъ головой.

Помолчали.

— Вы, господа, скорй позжайте въ сла: Хребтовъ не то, что я, со свту сживетъ.

Учителя переглянулись.

— Поймите, что я не приказываю вамъ, а совтую, добавилъ онъ торопливо:— теперь Хребтовъ приказываетъ, а я за печкой сижу.

— Пособій бы намъ надо, замялись учителя:— а то ученье начинать не съ чмъ.

— И пособій я теперь не могу дать, все въ рукахъ Хребтова! отвтилъ Александръ Иванычъ:— а вотъ чайку напьемтесь вмст на прощанье.

Учителя напились чаю и заторопились.

Вышедши отъ Свинчаткина, учителя долго не могли опомниться отъ неожиданнаго пріема. Нкоторые даже пожалли Александра Иваныча:— ‘Какъ бы изъ огня да въ полымя не попасть’, говорили т, которые больше всхъ радовались при всти о паденіи Свинчаткина, а такихъ было много.— ‘Да-а! Свинчаткинъ хоть и взбалмошный, а съ нимъ было можно жить’! соглашались другіе.

Вс поршили хать какъ можно скоре, хотя въ половин августа и нечего длать въ сельскихъ училищахъ.

II.

На другой день, въ 10 часовъ утра, мохнатая гндая лошаденка вывезла изъ города рыдванъ и бойко затрусила по проселочной Красновской дорог, шлепая по грязи и помахивая коротенькимъ хвостомъ. Моросилъ мелкій, пахнувшій осенью дождикъ. Сдоки (ихъ было двое) относились къ этому дорожному неудобству различно. Плотный старикъ, сидвшій, свсивъ ноги въ передк рыдвана, казалось, совсмъ не обращалъ на него вниманія. Онъ не потрудился даже накинуть на плечи, поверхъ синей холщевой рубахи, чепанъ, и давалъ дождю полную возможность осыпать мелкимъ бисеромъ черную загорлую шею, морщинистое коричневое лицо, сдую окладистую бороду и глянцевитую лысину. Другой сдокъ, совсмъ еще мальчикъ, тщательно кутался въ мохнатое байковое пальто, нахлобучивъ блую фуражку почти на самые глаза. Путники хали молча, да и не было физической возможности разговаривать: рыдванъ подбрасывало на каждомъ ухаб, а ихъ было много. Только отъхавъ верстъ пять отъ города, старикъ заговорилъ, но не съ сдокомъ, а съ знакомымъ мужикомъ, попавшимся навстрчу.

— Здорово, Митрій! окликнулъ онъ знакомца.

— Здорово, ома! приподнялъ знакомецъ шапку.

— На базаръ, что ли?

— На базаръ. А ты съ базара?

— Съ базара: снца возилъ.

— Ta-къ. А домой-то кого везешь?

— Учителя захватилъ: ребятишки соскучились, улыбнулся ома, оборачиваясь къ сосду.

— Что такъ рано?

— Нужно, баетъ. Ну, Прощай!

— Прощай.— Смотри учителя-то не потеряй! пошутилъ добродушно Митрій уже издали.

— Небось не потеряю, самимъ нуженъ… Ребятнки глаза выцарапаютъ, ежели потеряю, отвтилъ также добродушно ома.

Митрій не безъ основанія предостерегалъ ому: упасть изъ рыдвана можно было какъ нельзя легче, особенно безъ привычки: свсившіяся ноги (а не свсить ихъ нельзя) такъ и тянутъ сдока вонъ изъ рыдвана. Учителю поминутно приходилось поправляться. Но онъ сносилъ это довольно терпливо: не тмъ были заняты его мысли. Онъ думалъ о томъ, какъ встртится съ учениками, какъ станетъ съ ними заниматься и бродить посл занятій по окрестнымъ лугамъ и перелскамъ, и глаза его свтились тихой радостью, а на сердц было хорошо и спокойно. Одно только озабочивало его — скорый пріздъ новаго начальства.

Петръ Васильичъ Соловьевъ считался хорошимъ учителемъ, несмотря на свои 18 лтъ. Не думайте, однако, что онъ пошелъ въ учителя по призванію: по призванію идутъ въ сельскіе учителя изъ университетовъ и гимназій, а остальныхъ туда гонитъ нужда и нкоторая нравственная щепетильность. Кончивъ курсъ въ уздномъ училищ, Соловьевъ ршительно не зналъ, куда дваться, а пристроиться куда-нибудь было необходимо. Идти въ ‘мальчики’ ему не хотлось, въ волостные писаря тоже, и вотъ онъ пошелъ въ учителя. Въ учителя же пошла и половина его товарищей, вс т, у кого не было наслдственныхъ занятій и капиталовъ. Соловьевъ какъ-то сразу втянулся въ свое дло, полюбилъ его, несмотря на тысячи неблагопріятныхъ условій. Теперь, когда онъ, сравнительно, сталъ гораздо развите, оно для него осмыслялось, и онъ сокрушается только о томъ, что не удовлетворяетъ строгимъ требованіямъ, предъявляемымъ учителю педагогиками. Все-таки онъ почти мальчикъ, и ужасно боится начальства, ибо оно властно лишить его куска хлба. Соловьевъ не можетъ представить, какъ онъ будетъ жить, если перестанетъ быть учителемъ. А дождь все идетъ и идетъ. Струйки воды текутъ съ козырька фуражки, забираются за воротникъ пальто и медленно текутъ по рубашк. ома — и тотъ покрылся чепаномъ совсмъ съ головою. Одной лошади некуда спрятаться отъ назойливаго дождя, и она продолжаетъ устало плестись по размокшей дорог.

Но вотъ ома начинаетъ покрикивать на лошадь. Соловьевъ оглядлся: телега выползала изъ пологаго овражка — до села осталось только дв версты. Онъ пріободрился и жадно началъ вглядываться. Село, однако, скрывалось еще за березовой рощицей. Телега стучитъ по выдавшимся корнямъ, изрдка цпляясь осями за кусты и пни, гремитъ по живому мостику, перекинутому черезъ грязный овражекъ и влетаетъ (именно, влетаетъ: ома свищетъ и машетъ кнутомъ) въ широкую улицу. Собаки съ заливчатымъ лаемъ бросаются за телегой. Въ избахъ приподнимаются окна. Соловьевъ раскланивается на об стороны и радостно улыбается. Тпру! пріхали… ома остановилъ лошадь передъ небольшимъ старенькимъ флигелемъ въ три окошка. Флигель стоялъ на площади, на юру. Соловьевъ выскакиваетъ, насколько это ему позволяютъ уставшія отъ сиднья ноги, и быстро идетъ вокругъ училища, стараясь внимательнымъ взглядомъ подмтить происшедшія въ немъ за лто перемни. Никакихъ перемнъ, однако, незамтно, бревна, кажется, стали еще темне, крыша нсколько гуще поросла зеленымъ мхомъ, крылечко нсколько больше пошатнулось — и только, остальное все по старому: такъ же подслповато смотрятъ на церковь окна, завалины покрыты такою же густою крапивою, такъ же пищатъ и дерутся подъ крышей галки.

Крыльцо было отворено, но снная дверь заперта. ома идетъ за ключомъ къ церковному сторожу. Черезъ дв минуты Соловьевъ входитъ въ сни, сбрасываетъ на полъ узелъ и отворяетъ дверь въ классную комнату. Она выглядитъ довольно хорошо. Полъ, вымытый къ экзаменамъ, еще не загрязнился, недавно выбленныя стны не утратили еще свжести, но на партахъ и шкаф, вмщавшемъ въ себ библіотеку и учебныя пособія, густой слой пыли…

На слдующій день былъ праздникъ: ‘Фролъ и Лавръ’. Служили мірской молебепъ. Около церковной ограды толпился табунъ лошадей. Посл молебна, который служился на открытомъ воздух, когда священникъ окропилъ уже лошадей, когда народъ началъ прикладываться ко кресту, а староста вытащилъ изъ кармана мошну съ мірскою казною, Соловьевъ подошелъ къ священнику.

— Скажите, батюшка, пожалуйста, что въ понедльникъ начнется пріемъ учениковъ, попросилъ онъ вполголоса.

Священникъ, высокій сдой старикъ, съ краснымъ лицомъ и маленькими срыми глазками, сердито оборотился.

— Уйдите! Вы должны были мн объ этомъ раньше заявить, на дому, а не здсь, крикнулъ онъ.

По толп пробжалъ смутный говоръ. ‘Ишь ты — оборвалъ какъ! покачивали укоризненно головами старики: — диви бы за что!’

Соловьевъ чуть не заплакалъ отъ обиды. Слезы подступили было къ горлу, онъ весь вспыхнулъ огнемъ, но перемогся.

Тмъ не меньше, въ понедльникъ начали собираться блоголовые ребятишки. Иные приходили вмст съ старыми учениками, но большинство съ отцами. Отецъ, отправляясь на косьбу гречихи, заводилъ сына въ училище и сдавалъ съ рукъ на руки.

— Сынишку, Петръ Васильичъ, привелъ… Учи, пожалуйста, да ски почаще…

— Зачмъ счь? Мы съ нимъ и такъ поладимъ.

— Гд поладить! Такой непутвый — только прута и боится. Смотри, Васютка, ежели дурить станешь, слушаться не будешь — такъ и знай, что выпорю.

Попросивъ еще разъ, чтобы мальчишку держали построже, отецъ уходилъ, и мальчишка становился ученикомъ.

Правильнаго ученья долго, однако, не было: старшіе все еще помогали отцамъ убираться въ пол, а въ училище ходили только начинавшіе учиться. Особенно долго съ ними заниматься было неудобно — молоды еще, и Соловьевъ, занявшись часа три, шелъ бродить по полямъ и лугамъ, одинъ или съ учениками. Иногда они удалялись верстъ на пять, на шесть. Тогда устраивали привалъ: разводили огонь, пекли въ зол свжій картофель. Иногда натыкались на работающихъ, и кидались всей гурьбой помогать: таскали снопы, теребили горохъ.

Въ половин сентября собрались почти вс, и ученье закипло. Трудъ пересталъ быть праздничнымъ. За лто многое перезабыли, приходилось догонять, заниматься 6—7 часовъ въ сутки. Обстановка тоже ухудшилась. Полъ загрязнился, и нельзя было разсчитывать, что его вымоютъ раньше Рождества. Двойныя рамы вставили, и 50 человкъ очутились въ комнат, вмстимостью въ 150 кубическихъ аршинъ. Голову какъ-будто сжимало тисками посл шести-семичасового пребыванія въ атмосфер, переполненной углекислотою, испареніями отъ учениковъ и ихъ часто мокраго верхняго платья, помщавшагося тутъ же. Соловьевъ уже третій годъ жалуется міру на неудобство школьнаго помщенія, міръ соглашается съ нимъ, жалетъ его и учениковъ и общаетъ выстроить ‘новую училищу’, если Богъ уродитъ хорошо хлбъ. А когда будетъ этотъ чаемый урожай, Богъ вдаетъ. Покамстъ же, Красновка отпускаетъ своему училищу всего пятьдесятъ рублей на отопленіе и на наемъ сторожа. Въ ма обыкновенно бываютъ ‘на училищу’ торги. Кто-нибудь берется отапливать и оберегать разсадникъ просвщенія за 50 рублей и ставитъ изъ нихъ ведро водки. Старики выходятъ на лужокъ передъ кабакомъ и распиваютъ ведрко. Выпьютъ. Многимъ хочется еще, и вотъ кто-нибудь берется взять училище за т же 50 рублей, но ставитъ изъ нихъ два ведра (одно ведро водки натурой, а за другое платитъ деньги отступившемуся).

Ныншній годъ училище попало въ третьи руки, и тотъ, за кмъ оно осталось, поставилъ три ведра, такъ что ему приходится за дрова и стороженье всего 38 рублей. Немудрено, что онъ старается натянуть и топитъ сучками, хворостомъ (своего лса у красновцевъ нтъ). Но, покамсть, жить можно. Вотъ только пособій учебныхъ нтъ, бумаги, напримръ. Съ законоучителемъ тоже ладу нтъ. И изъ-за чего у нихъ дло завелось, ей-Богу не знаю! Да и никто, кажется, не знаетъ — по крайней мр, Соловьевъ теряется въ догадкахъ. Былъ, правда, одинъ случай. Пришелъ о. Иванъ въ училище въ очень веселомъ настроеніи духа. Тяжело отдуваясь (дородствомъ его Богъ наградилъ), слъ онъ на единственный стулъ, который поспшилъ уступить ему Соловьевъ, оперся на трость и уставился на учениковъ. Ученики притихли.

— Ну-ка, спойте мн ‘Царю Небесный’!

— О. Иванъ, сейчасъ у насъ ариметика и чтеніе, вмшался Соловьевъ.

— Молчи! Я ужь троихъ такихъ ссадилъ! Молиться всегда слдуетъ.

Соловьевъ замолчалъ, потому что на самомъ дл до него въ Красновк въ два года перемнилось трое учителей.

— Пойте!

Ученики запли.

— Зачмъ вы вс въ одинъ голосъ поете? зачмъ въ одинъ голосъ? горячился о. Иванъ, стуча кулакомъ но ближайшей парт.— Пойте такъ! дисканта — ты, Сусликовъ, ты, Ржановъ, ты, Жаворонкинъ — пойте такъ: ‘Го!’ (do), альта — ты, Касаткинъ и вс остальные — го-о! (la). А я буду басомъ — го-о-о! (fa). Начинайте!

Опять вс поютъ въ одинъ голосъ. О. Иванъ разсердился и поймалъ дисканта Сусликова за ухо, а альта Касаткина за волосы.

— Батюшка, теперь ужь не дерутся, вступился Соловьевъ и потянулъ легонько за рукавъ рясы.

— Ты чего? Цыцъ! вскинулся о. Иванъ.— Знай сверчокъ свой шестокъ!

И пошелъ. Соловьевъ ужь поскорй учениковъ распустилъ, хотя было всего 11 часовъ.

Черезъ дв недли въ Красновку пріхалъ Свинчаткинъ и спрашивалъ мужичковъ, правда ли, что Соловьевъ ученикамъ молиться запрещаетъ и самъ въ церковь не ходитъ. Мужички не прибгали на этотъ разъ къ пресловутой формул: ‘знать не знаемъ, вдать не вдаемъ’, а прямо сказали, что ничего худого за своимъ учителемъ не замчали, и что кто-нибудь наговорилъ на него по злоб. Свинчаткинъ ухалъ, а о. Иванъ еще больше распалился на Соловьева. Хочетъ, чтобы и духу его въ Красновк не было. Это было въ прошломъ году. Не безъ трепета помышляетъ поэтому Соловьевъ о прізд Хребтова.

III.

Въ начал сентября, часа въ 4 вечера, къ постоялому двору крестьянина Жидкова, при которомъ было нчто врод ‘нумеровъ’, подъхала рессорная крытая бричка. Изъ брички вышелъ плотный средняго роста человкъ, сильно смахивавшій на купца средней руки, на немъ была мховая поддевка, а на ногахъ сапоги съ лакированными бураками. Только форменная фуражка заявляла, что владлецъ ея стоитъ на какой-то ступени лстницы ранговъ. Прізжій вошелъ черезъ крылечко на галлерею. На галлере здоровая молодая работница возилась около самовара. Прізжій слегка щипнулъ ее.

— Мн, что ли, грешь, касатка? Ахъ ты, желанная! Голосъ его звучалъ игриво, а глаза бгали по сторонамъ — нтъ ли постороннихъ.

— Пожалуй, хоть и теб, если деньги заплатишь, фыркнула сердито работница, дуя въ самоваръ всею силою здоровыхъ легкихъ, отчего искры фонтаномъ вылетали изъ ршетки и падали на деревянный полъ.

— А вотъ это, милая, нехорошо! покачалъ укоризненно головой прізжій, показывая на искры: — какъ разъ пожаръ сдлаешь!

— Проваливай, знай! огрызнулась работница еще сердитй.

— И уйду! Эка невидаль! красавица, помеломъ писаная!

— Хоть помеломъ, да своя! Проваливай!

— А ты полно, Марья, не сердись…

— Совсмъ не Марья.

— Ну, Дарья…

— И не Дарья…

— Ну, кто же? Прізжій хотлъ было еще разъ щипнуть.

— Аграфена! Пошелъ къ чорту, лысый!

— Куда? переспросилъ прізжій, надвая фуражку, которую снялъ было.

— Прямо иди, потомъ направо!

Прізжій пошелъ по указанному направленію и вошелъ въ довольно чистую и свтлую комнатку, оклеенную дешевыми обоями. Туча таракановъ поспшно разбжалась со стола, на которомъ виднлись хлбныя крошки. Прізжій началъ раздваться.

— Ну, и двка! Не согрша согршишь! ворчалъ онъ, вшая на крючокъ сакъ-вояжъ и снимая теплую поддевку. Раздвшись онъ досталъ изъ сакъ-вояжа бутылку, глотнулъ раза два, крякнулъ, чмокнулъ губами и закурилъ папиросу. ‘Ну-ка, что еще будетъ? какъ-то уживусь въ Красноневольск проклятомъ?’ думалъ онъ, глядя на грязную площадь, на которой виднлись кучи навоза — слды разъхавшагося базара. Вошелъ извощикъ съ большимъ чемоданомъ и подушкой.

— На чаекъ бы, баринъ, надо!

— Разв надо? прищурился прізжій.

— Надо, улыбнулся извощикъ.

— А что къ жен въ гости не завезъ?

— Посл ужь какъ-нибудь… въ другой разъ! отшучивался извощикъ.

Прізжій досталъ изъ порт-моне двугривенный и подалъ двумя пальцами извощику.

Черезъ полчаса прізжій сидлъ уже за самоваромъ вмст съ хозяиномъ, здоровымъ мужикомъ, съ громадной рыжей бородой, краснымъ лицомъ и толстымъ брюхомъ.

— Исправникъ у васъ каковъ? спрашивалъ онъ хозяина, подливая ему въ чай рому.

— Ничаво человкъ. Съ нами даже оченно хорошъ. Мужиковъ — и то больше бранью донимаетъ.

— А хорошо бранится?

— И-и, Боже мой! какъ станетъ завязывать — во вки не распутаешь: все вдвое, да втрое гнетъ.

— А еще кто у васъ есть?

— Еще предсдатель — этотъ только бумаги подписываетъ. Членъ за то — птица! маленькая птичка да ноготокъ остеръ! Вся управа у него въ горстй! Потомъ Собакинъ еще есть, голова городской… Богатъ, однихъ кабаковъ 18, окромя двухъ заводовъ. Неграматный почти, а на счетахъ ловокъ… А еще эдакихъ никого у насъ нтъ, чтобы крупные…

Въ такихъ разговорахъ время прошло до 11 часовъ. Прізжій узналъ всю подноготную о своихъ будущихъ сотоварищахъ, узналъ, въ какихъ кто отношеніяхъ находится, за кого надо держаться, кого чмъ при случа подколоть. О себ онъ говорилъ мало.

‘Инспекторъ народныхъ училищъ Красноневольскаго узда, Ксенофонтъ Васильевичъ Хребтовъ, коллежскій ассесоръ и кавалеръ’, отвтилъ онъ на вопросъ хозяина о имени, фамиліи и званіи. Проводивъ хозяина и звнувъ, Ксенофонтъ Васильичъ подошелъ къ засиженному мухами зеркалу и съ минуту тщательно осматривалъ свою фигуру. Голова у него почти лысая, но онъ очень искусно зачесываетъ остатки темнорусыхъ волосъ на маковку, и лысина кажется сравнительно небольшой. Лицо полное, круглое, слегка желтое и морщинистое, усы и борода выбриты, но щеки украшаютъ бакенбарды, а на подбородк ростетъ довольно густая щетина. Лучше всего у Ксенофонта Васильича были глаза, голубые съ матовой поволокой, какъ будто вымазанные сметаной, иногда наглые, иногда смющіеся, но всегда съ холоднымъ блескомъ, ‘безстыжіе’, какъ говоритъ народъ, и тупой, вздернутый носъ, какъ бы нюхавшій воздухъ. Губы плотно сжаты, какъ будто онъ постоянно что-нибудь обдумываетъ или къ чему-то прислушивается. При улыбк изъ-за губъ показываются желтые зубы, а переднихъ зубовъ совсмъ нтъ (вечеромъ они появлялись, но теперь лежатъ въ стакан съ соленой водой) и потому онъ слегка шамкаетъ и сюсюкаетъ. ‘Охъ, Господи — прости! Господи — прости!’ шепчетъ Ксенофонтъ Васильичъ, ворочаясь на клеенчатомъ диван и улыбается, вспоминая Аграфену.

На другой день, въ 6 часовъ утра, онъ былъ уже на ногахъ и занимался приведеніемъ своей особы въ порядокъ. Умылся, выбрился, отдалъ Аграфен вычистить сапоги, причемъ на счетъ вознагражденія выразился такъ: ‘Ужо сочтемся’! и лукаво подмигнулъ. Потомъ досталъ изъ чемодана мундиръ съ орденами, бережно стряхнулъ съ него пыль и повсилъ на спинку стула, чтобы разгладились складки. Въ 9 часовъ, онъ уже вышелъ изъ квартиры, заперевъ ее на ключъ.

Слдить за его похожденіями значитъ повторять исторію похожденій Чичикова. Протопопу онъ сказалъ, что съ его помощью, можно будетъ основать воспитаніе въ школахъ на вполн религіозныхъ основахъ, исправнику шепнулъ, озираясь на дверь: ‘У васъ въ узд совсмъ современнаго яда нтъ, а въ другихъ уздахъ и-и сколько, по правд сказать’!

Собакину онъ тоже понравился.

— Это вашего-съ завода-съ? спросилъ Ксенофонтъ Васильичъ, берясь за рюмку.

— Моего, отвтилъ Собакинъ небрежно. Ксенофонтъ Васильичъ поднесъ рюмку къ окну и долго чмокалъ губами и покачивалъ головой, потомъ онъ пригубилъ — и опять почмокалъ, и только тогда ршился выпить рюмку ‘кидкомъ’, и тотчасъ схватился за грудь.

— Ай! обожгло! говорилъ онъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону. И долго еще покачивалъ головою и потиралъ грудь, смотря на Собакина умильнымъ взглядомъ, а Собакинъ сіялъ. Этотъ ражій мужикъ, похожій на извощика, лицомъ, манерами и умственными способностями, былъ глубоко польщенъ похвалами его водк и очень усердно жалъ Ксенофонту Васильичу руки, упрашивая заходить.— Непремнно зайду, какъ только навернется свободная минута… Только ужь вы, пожалуйста, въ другой разъ такимъ огнемъ не потчуйте меня — долго ли старика погубить? шутилъ Ксенофонтъ Васильичъ.

Только члену управы, Василью Петровичу Тлину, не понравился онъ: кумъ Свинчаткинъ занималъ въ его сердц слишкомъ большое мсто, чтобы нашелся хоть крошечный уголокъ для Ксенофонта Васильича. Вечеромъ онъ зашелъ и къ Свинчаткину.

— Дорогой Александръ Иванычъ! Здравствуйте! Еще разъ Богъ привелъ увидться! воскликнулъ Ксенофонтъ Васильичъ, бросаясь къ Свинчаткину на шею и три раза его звонко цлуя.

Свинчаткинъ совсмъ не ожидалъ такого приступа: въ послдній разъ они разстались врагами. Но враждебное настроеніе, царившее въ его сердц, растаяло, какъ снгъ подъ лучами лтняго солнца, когда Ксенофонтъ Васильичъ, ласково пожимая ему руки, взглянулъ ему прямо въ глаза и участливо спросилъ:— ‘Что съ вами? ужь здоровы ли вы? или, можетъ быть, не рады?’

Свинчаткинъ все-таки молчалъ.

— Грхъ вамъ! отвернулся Ксенофонтъ Васильичъ, выпустивъ руку:— грхъ вамъ обижать старика! Вдь вы, вроятно, думаете, что я перебилъ у васъ мсто?

Свинчаткинъ продолжалъ молчать.

— Клянусь вамъ, что я и руками и ногами отбивался, но слово начальства — законъ! Врите или нтъ?

Жена выручила Свинчаткина.

— Здравствуйте, Ксенофонтъ Васильичъ, запла она, выходя изъ двери гостинной.— Саша! что это ты такого гостя въ зал держишь?

— Пожалуйте, Ксенофонтъ Васильичъ, въ гостинную!

Въ гостинной ужь былъ накрытъ столъ и стояла цлая баттарея бутылокъ.

— Разршите, Александръ Иванычъ, дла училищнаго совта отъ васъ принять, заговорилъ вкрадчиво Ксенофонтъ Васильичъ:— чтобы камень на плечахъ не лежалъ, и вамъ, и мн легче будетъ.

— Вамъ-то почему тяжело? спросила его жена Свинчаткина съ лукавой ироніей, при чемъ по губамъ ея скользнула насмшливая улыбка, а черные глаза потупились въ коверъ.

— Клянусь честью, сударыня, что мн тяжеле, чмъ Александру Иванычу! не въ примръ тяжеле! лучше лишиться чего-нибудь, чмъ достигнуть желаемаго, перейдя черезъ дорогу другому! Тяжело-съ.

Жена Свинчаткина проворчала что-то врод: ‘очень можетъ-быть’, и отправилась хлопотать о закуск. Дла были скоро приняты, благо, ихъ было немного и они были въ порядк.

— Потомъ, Ксенофонтъ Васильичъ, я долженъ поговорить вамъ объ особенно выдающихся учителяхъ, началъ Свинчаткинъ, закуривая сигару: — они хоть и молоды, но свое дло знаютъ.

— Кто такіе? прищурился Хребтовъ.

Свинчаткинъ насчиталъ 9 человкъ.— Соловьевъ тоже попалъ въ число ‘особенно выдающихся учителей’.

— Я представилъ ихъ къ земской наград — хоть и небольшая награда, всего по 20 рублей, а все-таки подспорье — надюсь, Ксенофонтъ Васильичъ, что вы поддержите меня въ этомъ случа?

На другой же день Ксенофонтъ Васильичъ ухалъ въ уздъ, по училищамъ. Василій Петровичъ, выйдя изъ управы, зашелъ къ Свинчаткину.

— Ксенофонтъ-то! въ уздъ ужь укатилъ! въ своемъ экипаж! началъ онъ, входя.

Свинчаткинъ молчалъ, понуривъ голову.

— Что ты, кумъ?

— Выпили вчера съ Хребтовымъ.

— Съ Хребтовымъ?! Ну, какъ онъ теб показался?

— Чортъ его разберетъ! отвчалъ Свинчаткинъ съ досадой:— знаю я его, знаю! не въ первый разъ встрчаемся! а начнетъ лебезить, расплачется — и все зло пропадетъ! Чортъ знаетъ, что такое! развелъ Свинчаткинъ руками.— Я было вчера хотлъ его просто-на-просто выгнать, а онъ обнимается, цлуется! Что станешь длать?

— И другихъ всхъ обошелъ, словно лшій, замтилъ со вздохомъ Василій Петровичъ:— и я чуть не подался. Какъ только зашелъ — хвать за руки: ‘Вы ли, говоритъ, это, Василій Петровичъ? васъ ли видлъ я на губернскомъ земскомъ собраніи, когда шелъ вопросъ о мрахъ противъ грозившей голодовки?’ — Самый я, говорю.— ‘Вы, вы! это точно! Я васъ помню, потому что нельзя забыть такихъ дятелей при общемъ оскуденіи русской земли!’ И пошелъ писать! Минутъ пятнадцать безъ умолку сыпалъ, индо слюни во вс стороны летятъ. Я ужь слушалъ, слушалъ, да и ушелъ, какъ бы по дламъ. Къ жен присталъ. ‘Счастливая, говоритъ, вы женщина: обладаете сердцемъ того, кто обладаетъ всмъ уздомъ, чьимъ умомъ живетъ вся губернія!’

— Что же? Разв не правда? ввернула жена Свинчаткина.

— Правда или нтъ, а моя Марья Васильевна чуть не прослезилась: первый, говоритъ, человкъ, а не то что проходимецъ, какъ объ немъ слухъ шелъ! Да-съ! Всмъ головы вскружилъ! Собакинъ безъ памяти отъ него, а про исправника и говорить нечего.

IV.

Всю первую половину сентября шли дожди. Свинцово-срое небо низко висло надъ землею и поливало ее мелкимъ, какъ сквозь сито, дождемъ. Но вотъ въ одинъ день втеръ разорвалъ на клочки сплошное облачное покрывало и унесъ его куда-то далеко, далеко. Проглянуло солнышко. Все сразу повеселло.

Отразилась погода и на училищ: половина учениковъ не пришла въ первый же день — надо было пользоваться ясными днями, молотить горохъ.

Соловьевъ распустилъ остальныхъ раньше обыкновеннаго: неудобно было заниматься только съ половиной, да и на воздухъ тянуло. Наскоро пообдавъ, енъ забросилъ за плечи ружье и пошелъ задворками къ березовой рощ, гд въ это время летало, по словамъ ребятишекъ, ‘видимо-невидимо’ тетеревовъ.

На ясномъ неб только кое-гд мчались, какъ будто испуганные, барашки. Паутина медленно ползла по воздуху и цплялась за втки деревьевъ, за колья плетней, за переметаны крышъ. Прохладный воздухъ живительной струей вливалъ бодрость въ усталую грудь. Ровные, размренные удары цповъ по твердому току далеко разносились въ воздух.

Дорога лентою вилась по берегу рчки, которая стальной змйкой сверкала въ оправ изъ зеленыхъ еще кустовъ ракитника. Никого не было, только галки и грачи копались вокругъ льна, настланнаго бурыми грядками по зеленому лугу, да за рчкой, въ кустахъ, бродили спутанныя лошади.

Привольно дышалось Соловьеву среди этого безлюдья. Онъ свернулъ съ дороги и пошелъ берегомъ, пробираясь сквозь кусты и перепрыгивая черезъ рытвины. Вдругъ что-то засвистло въ воздух. Соловьевъ вздрогнулъ отъ неожиданности и поднялъ глаза на рку: стая чирковъ вспорхнула около него и спустилась шагахъ во ста, за полуостровкомъ. Онъ взвелъ курокъ и, затаивъ дыханіе, началъ осторожно подкрадываться. Вода въ рчк едва доходитъ до щиколокъ. Онъ сталъ на колни, положилъ ружье на втку и прицлился, ожидая, когда подъ выстрломъ будетъ кучка. Третій чирокъ подплываетъ подъ прицлъ. Вдругъ чирки взлетли… Бацъ! Мимо!

Соловьевъ вскакиваетъ и понимаетъ, почему чирки взлетли: невдалек скачетъ мужикъ, верхомъ на сивой лошаденк, машетъ руками и громко кричитъ: ‘Петръ Васильичъ, Петръ Васильичъ!’

У Соловьева кнуло сердце.

— Ишпехтуръ пріхалъ! кричалъ еще издали мужикъ, оказавшійся работникомъ попечителя:— садись, да гоняй скоре!

Соловьевъ растерялся.

— Вотъ именно ‘на всякій часъ не спасешься!’ Что теперь длать? подумалъ онъ вслухъ.

— Садись, да гоняй, посовтовалъ работникъ, слзая съ тяжело дышавшей лошади. На лошади была только узда.

— Не сброситъ? робко спрашиваетъ Соловьевъ.

— Гд сбросить? Чуть ноги тащитъ! возражаетъ презрительно работникъ.

Соловьевъ дергаетъ за поводъ и чмокаетъ. Лошадь идетъ легонькой рысцой. При каждомъ шаг Соловьевъ взлетаетъ вверхъ и чувствуетъ, что лошадь изъ-подъ него какъ-бы уходитъ. На пути рытвина. Лошадь вдругъ спускается въ нее передними ногами, и Соловьевъ летитъ черезъ голову на землю. Когда онъ вскочилъ на ноги, коварный конь мчался уже къ табуну, на ту сторону, а за нимъ бжалъ работникъ.

— Э-эхъ, здокъ ты, Петръ Васильичъ! кричитъ онъ издали, съ сожалніемъ и насмшкой.

Соловьеву не до того, онъ не чувствуетъ даже боли, хотя сильно ударился спиною. Надо скоре бжать къ инспектору.

И, подтянувъ плотне кушакъ, стягивавшій его байковое пальто, онъ бжитъ по той дорог, по которой только-что шелъ.

Около училища толпились уже ученики, которыхъ распорядился созвать квартирный хозяинъ Соловьева.

Инспекторъ сидлъ у о. Ивана.

— Давно вы изъ С.? спрашиваетъ ‘матушку’ Ксенофонтъ Васильичъ, прихлебывая чай съ ромомъ.

— Двадцатый годъ, отвчала матушка со вздохомъ.

— Скажите! И все время въ глуши?

— Все время. Да это еще что! Вы представьте: первую молодость пришлось прожить въ мордовскомъ сел! Ни души кругомъ, везд одно необразованіе!

Ксенофонтъ Васильичъ сочувственно покачалъ головой.

Матушка была еще моложавая женщина, несмотря на свои 36 лтъ, а сейчасъ выглядла даже очень недурно въ зеленомъ шерстяномъ плать и блоснжномъ чепчик съ кружевами. Полныя блыя руки были унизаны кольцами На колняхъ лежалъ только-что разрзанный романъ ‘Воскресшій Рокамболь’.

Романы Лизавета Константиновна любила читать. Въ нихъ находила она спасеніе отъ семейныхъ дрязгъ. Уложитъ, бывало, загулявшаго о. Ивана спать, поплачетъ — и примется за романъ, читаетъ до свту, иногда вплоть до утренняго чаю. Хозяйствомъ она не занималась, для этого у нихъ была кухарка, жившая у нихъ лтъ пятнадцать. Весною и лтомъ матушка любила ходить по лсамъ за ягодами и грибами. Наберетъ ягодъ, присядетъ подъ березой, вынетъ романъ — и читаетъ до сумерекъ. Романы она доставала или покупала у ‘венгерцевъ’ (такъ въ той мстности зовутъ владимірцевъ-коробейниковъ). На это шли т самыя деньги, которыя непостижимымъ образомъ исчезали изъ запертаго ящика о. Ивана.

— Ты не брала деньги?

— Нтъ, Иванъ Петровичъ, не брала.

— Куда же он длись?

— Не обсчитался ли какъ-нибудь? Хмльной вдь пріхалъ.

Этимъ дло и кончалось въ большинств случаевъ. Что бывало изъ-за этихъ денегъ, знала только сама матушка, да дочери, крошечныя двочки, жавшіяся отъ страха другъ къ другу и не спавшія на-пролетъ бурныя ночи.

Вошелъ о. Иванъ. Онъ усплъ уже принарядиться, расчесать волосы и бороду.

— Благословите, батюшка, поднялся ему на встрчу Ксенофонтъ Васильичъ.

О. Иванъ, красня отъ неожиданности, благословилъ. Ксенофонтъ Васильичъ съ чувствомъ чмокнулъ большую красную руку о. Ивана и потомъ пожалъ ее.

— Пріхалъ къ училищу — ‘твердо-онъ-то-съ, заперто-съ!’ заговорилъ Ксенофонтъ Васильичъ, улыбаясь.— Спрашиваю: ‘гд учитель?’ — На охоту ушелъ. Часто онъ на охоту ходитъ?

— Нтъ, это время рдко — ненастье было, а то частенько похаживаетъ, поспшилъ отвтить о. Иванъ.

— Много учениковъ у васъ, батюшка?

— 50 человкъ учитель считаетъ, отвтилъ о. Иванъ съ улыбкой.

— Такъ-съ. А давно здсь школа?

— Пятый годъ ужь земская. Раньше церковно-приходская была — мы съ женой занимались.

— Скажите! Безплатно?

— Какая плата съ духовныхъ дтей? вздохнулъ о. Иванъ.— Совершенно безплатно, прибавилъ онъ: — ни копейки не бралъ.

Это была правда: деньгами о. Иванъ не бралъ, предпочитая брать натурой.

— И это осталось незамченнымъ? удивился Ксенофонтъ Васильичъ, устремляя изумленный взглядъ на лысую голову о. Ивана: — даже скуфьи не дали?

— Не дали-съ! подтвердилъ со вздохомъ о. Иванъ.— Александръ Иванычъ Свинчаткинъ грозилъ даже уволить: съ учителями-де живете дурно! Помилуйте! Какъ же съ ними хорошо жить, какъ они, можно сказать, заповдей не соблюдаютъ?

— Да, да! кивнулъ сочувственно головой Ксенофонтъ Васильичъ:— законоучитель долженъ быть на страж! Не оцнить пастыря, который радетъ о благ пасомыхъ — на это не вс способны-съ!

— Только одинъ Александръ Иванычъ и способенъ, досказалъ о. Иванъ мысль собесдника.

— Но когда я узжалъ изъ С., повысилъ голосъ Ксенофонтъ Васильичъ, обращаясь къ матушк: — то захалъ къ его преосвященству…

Матушка, зачитавшаяся подъ шумокъ разговора романомъ, вздрогнула, покраснла, закрыла книгу и бросила виноватый взглядъ на о. Ивана, который нахмурилъ густыя сдыя брови.

— И торжественно просилъ его содйствія въ насажденіи истиннаго просвщенія. И могу сказать, не хвалясь, что преосвященный прямо просилъ меня писать о достойныхъ и недостойныхъ пастыряхъ! докончилъ Ксенофонтъ Васильичъ, устремляя на о. Ивана выразительный взглядъ.

О. Иванъ заволновался. Скуфья сама лзла ему на голову: надо было только угодить инспектору.

— Трудно-съ, Ксенофонтъ Васильичъ, преподавать надлежащимъ образомъ, когда противовсы есть и въ сотрудникахъ и, можно сказать, въ боле высшихъ сферахъ, попробовалъ онъ осторожно почву.

— Противовсы можно устранить-съ, отвтилъ Ксенофонтъ Васильичъ, сопровождая свои слова многозначительнымъ взглядомъ: — и нетолько можно, но даже должно-съ.

Собесдники поняли другъ друга.

— Репортомъ или словесно? спросилъ о. Иванъ, боясь ошибиться.

— Всячески можно… Ну-съ, извините, батюшка! извините, матушка! поднялся Ксенофонтъ Васильичъ.— Я ужь пойду въ школу. Воротился, вроятно, охотникъ-то. Спасибо за хлбъза соль!

Ксенофонтъ Васильичъ трижды поцловался съ о. Иваномъ, взявшись за руки.

— Поврьте, я никогда не забуду того, какъ вы пріютили и накормили бднаго старика! До свиданья, матушка! Скоро ко мн моя благоврная прідетъ, такъ милости прошу въ гости, расшаркался онъ уже у порога.

Матушка довольно граціозно присла.

— Мн идти съ вами? спросилъ о. Иванъ.

— Нтъ, къ чему же съ? Я только познакомиться пріхалъ, посмотрть, съ какимъ народомъ жить придется.

Когда Ксенофонтъ Васильичъ пришелъ въ училище, уже темнло. Войдя, онъ три раза истово покрестился на образъ и подалъ Соловьеву руку. Соловьева кинуло въ жаръ отъ этой любезности. Свинчаткинъ не удостоивалъ ихъ такой чести.

— Здраствуйте, дтушки! обратился онъ привтливо къ ученикамъ.

Ученики поклонились.

— Ой-ой, ребятушки, какіе же вы нечесанные, да грязные! удивился Ксенофонтъ Васильичъ.

— Ты что рукава не подошьешь? обратился онъ къ одному до-нельзя оборванному ученику.

— Мамки нтъ, прошепталъ ученикъ жалобно, вспомнивъ недавно умершую мать.

— А ты взялъ бы да самъ зашилъ! Я вотъ и инспекторъ, а постоянно съ собой иголочку ношу, да ниточекъ клубочекъ: какъ что разорвется, я сейчасъ и починю. Смотрите вотъ!

Онъ отвернулъ обшлагъ синяго драповаго пальто и показалъ иголку съ намотанной на нее ниткою.

— Надо самому умть шить, чтобъ прорхъ не было. Молиться-то, дтушки, умете ли?

— Умемъ, отозвались ученики.

— Ну-ка, прочти ‘Во имя Отца!’ поднялъ Ксенофонтъ Васильичъ одного ученика.

Тотъ началъ быстро читать и креститься.

— Стой, стой! остановилъ Ксенофонтъ Васильичъ: — а сказалъ еще, что умешь! добавилъ онъ укоризненно.— Вотъ какъ надо.

Ксенофонтъ Васильичъ началъ медленно читать и креститься.

— Повтори!

Ученикъ повторилъ.

— Вотъ такъ и всегда молись.

Дале Ксенофонтъ Васильичъ далъ рядъ другихъ вопросовъ, съ примсью внутренней политики, и при неудачныхъ отвтахъ бросалъ на Соловьева косой, но очень выразительный взглядъ.

— Теперь, ребятушки, ступайте пока въ сни, поиграйте, распорядился онъ.

Ученики моментально очистили комнату: ихъ очень стсняло начальство.

— Ступайте и вы, родимые! попросилъ Ксенофонтъ Васильичъ набравшихся мужичковъ.

— Я попечитель, замтилъ чернобородый мужикъ съ краснымъ угреватымъ лицомъ.

— Все равно, милый! Мы съ тобой посл потолкуемъ, а теперь мн съ Петромъ Васильичемъ поговорить надо.

Выпроводивъ публику и заперевъ дверь на крюкъ, Ксенофонтъ Васильичъ остановился передъ Соловьевымъ.

— Покажите тетрадки! приказалъ онъ отрывисто и сурово.

Соловьева покоробило отъ этого тона: такъ не гармонировалъ онъ съ предыдущимъ обращеніемъ.

Ксенофонтъ Васильичъ молча, нахмуривъ брови, переворочалъ нсколько тетрадокъ.

— Ваша школа ни-ку-да не годится, процдилъ онъ медленно, сквозь зубы, отложивъ въ сторону тетрадки.

Соловьевъ опшилъ.

— Но вы ее совсмъ еще не знаете… возразилъ онъ, смущенно.

— Кто вамъ сказалъ?

— Вы видли учениковъ только пять минутъ…

— Я могъ совсмъ не быть въ вашей школ и знать, что она ни къ чорту не годится! Любимецъ Свинчаткина! прошепталъ онъ злобно, бросая на Соловьева уничтожающій взглядъ.

— Я каждый годъ получалъ земскія награды.

— За прихвостничество! отрзалъ Ксенофонтъ Васильичъ.— Больше не будете получать! Знаю я васъ и съ Свинчаткинымъ вмст! Только даромъ народныя деньги получаете! Трудовыя деньги…

— Позвольте, Ксенофонтъ Васильичъ…

— Молчать! Гд у васъ руки? Гд руки, спрашиваю я васъ?

Соловьевъ окончательно растерялся, взволновавшись неожиданными нападками инспектора, онъ сунулъ, по привычк, руки въ карманы, и теперь, вспыхнувъ до корня волосъ, началъ ихъ медленно вытаскивать.

Ксенсфонтъ Васильичъ молча наблюдалъ за этой операціей.

— Вольница! распустилъ васъ баба-Свинчаткинъ! Я васъ подтяну! У меня вы будете заниматься дломъ! Посмотрите на тетрадки, что это такое?

Соловьевъ взглянулъ и увидлъ букву ‘д’.

— Буква ‘д’.

— Буква ‘д’! Это я и безъ васъ вижу! Какъ она написана?

— Довольно хорошо.

— И это вы называете хорошимъ письмомъ! Вотъ какъ надо писать! Видли?

— Видлъ.

— Вотъ это красиво! А это чортъ знаетъ, что такое!

— Вдь имъ писарями не быть, попробовалъ робко возразить Соловьевъ.

— Значитъ, и красота письма не нужна? Но вдь пріучая ученика писать красиво, вы пріучаете его находить и созидать красоту въ жизни, пріучаете любить физическую и нравственную красоту, вносите новый элементъ въ духовную жизнь народа…

Соловьевъ, несмотря на свое смущеніе, чуть не свиснулъ, прослушавъ краснорчивую защиту красоты почерка. Посл, когда онъ узналъ, что Ксенофонтъ Васильичъ былъ до смотрительства учителемъ чистописанія и рисованія въ уздномъ училищ, ему стала понятною его горячая защита красиваго письма.

— А здсь я ни руки, ни ноги учителя не вижу!

— Но вдь для пріобртенія красиваго почерка необходимо часто упражняться.

— Совершенно врно-съ! вотъ этого-то именно я и не вижу на тетрадкахъ вашихъ учениковъ!

— Мн дали полстопы бумаги еще къ Пасх, и теперь я покупаю самъ, занимаю.

— Отчего же вы осенью не получили?

— Свинчаткинъ сослался на васъ. Я думалъ, что онъ вамъ скажетъ и вы привезете.

— Скажите! Онъ думалъ! Вы знаете, кто думаютъ? Птухи индйскіе, да еще кто-то! Вотъ кто думаютъ! Думалъ! передразнилъ Ксенофонтъ Васильичъ еще разъ.— У меня впередъ не думать! Понадобились пособія — прізжайте сами, мычетесь же по охотамъ! Или пришлите черезъ волостное правленіе рапортъ. Складъ, что ли, я для васъ буду возить?

Ксенофонтъ Васильичъ на минуту замолкъ.

— Потомъ, что за дисциплина у васъ? Вхожу — точно стадо барановъ шарахнулось! Нельзя разв пріучить учениковъ вставать вмст, какъ одинъ человкъ, и безъ шуму? Во время урока — перешептыванія, перемигиванія! Чтобы этого впередъ на было! Нужно добиваться, чтобы было слышно въ класс, какъ муха пролетитъ, чтобы вс такъ и ли учителя глазами!

— Извините, Ксенофонтъ Васильичъ, ршился перебить Соловьевъ: — но мн кажется, что рзвость такъ присуща дтямъ…

— ‘Кажется!’ Перекреститесь — и не будетъ казаться! Рзвость! А это что? стукнулъ Ксенофонтъ Васильичъ по столу большимъ блымъ кулакомъ.

Соловьевъ молчалъ.

— Понимаете, что это такое?

Соловьевъ молча кивнулъ головой.

— А это что? указалъ Ксенофонтъ Васильичъ на метлу.— Понимаете?

Соловьевъ опять кивнулъ головой.

— Вотъ и средства противъ ‘рзвости’! Да что вы молчите?!

— Мн кажется…

— Опять только ‘кажется’! Ну, что вамъ еще ‘кажется’?

— Вс педагоги… пришли къ убжденію, что… физическимъ наказаніямъ подвергать не слдуетъ, говорилъ Соловьевъ медленно, боясь расплакаться.

— А я педагогъ или нтъ?

— Педагогъ, отвтилъ нершительно Соловьевъ.

— Такъ я говорю: бейте, сколько влзетъ! Ученики такъ развращены, что другими средствами вы ихъ не заставите повиноваться…

— Но меня они слушаются, робко возразилъ Соловьевъ.

— Да, слушаются! За рукавъ теребятъ, спрашиваютъ, кто пріхалъ! Это ьо время занятій! Взгляда одного должны бояться! Вы побывали бы въ моемъ уздномъ училищ, добавилъ онъ съ гордостью:— такъ увидли бы, какою должна быть дисциплина! Понятно, вамъ не у кого было научиться: у Свинчаткина у самого ученики вверхъ ногами ходятъ!

— Но вдь не били же вы учениковъ, вроятно?

— Билъ-съ! ударилъ Ксенофонтъ Васильичъ по столу.

— Но высшее начальство, наконецъ…

— Я — начальство. Отвчайте: ‘начальство’ я или нтъ?

— Начальство.

— Вотъ я и говорю: бейте, только концы прячьте.

Соловьевъ растерянно взглянулъ на инспектора. Ему вспомнилось, какую головомойку задалъ ему, Соловьеву, Свинчаткинъ, когда увидлъ одного ученика, стоявшаго, на колняхъ (года три тому назадъ это дло было, когда онъ былъ еще помощникомъ).

— Ну, что уставились? Да, концы только прячьте, чтобы огласки не было: позовите ученика въ сни, или оставьте посл классовъ, да разъ его, шельму, да два! а мало, такъ и три, и четыре!

Ксенофонтъ Васильичъ показалъ, какъ надо давать оплеухи — поперемнно, то правой рукой, то лвой.

— Поврьте, какъ шолковый будетъ! Одного отлупите, другого, да какъ переберете всхъ — муху можно будетъ услышать! Настоящая дисциплина будетъ! А то заберутся въ кабинеты и пишутъ всякую ерунду! Побыли бы эти ‘педагоги’ въ нашей шкур, не то бы заговорили!

Ксенофонтъ Васильичъ опять вспыхнулъ, взглянувъ на тетрадки.

— Вы у меня смотрите! 25 учителей просятся въ вашъ уздъ, ко мн, такъ что въ учителяхъ недостатка не будетъ. Поняли?

Соловьевъ утвердительно кивнулъ головой.

Ксенофонтъ Васильичъ посмотрлъ на часы. Было 7 часовъ и совсмъ темно.

— Если слдующій разъ, заговорилъ онъ медленно, отчеканивая каждое слово:— я найду вашу школу въ такомъ же положеніи, я прогоню васъ въ 24 часа! Слышите! въ двадцать четы-ре ча-са! За законоучителемъ наблюдайте, смотрите, чтобы уроковъ не пропускалъ, не дрался бы при всхъ — у нкоторыхъ есть такія замашки! Отворите теперь дверь.

Въ отворенную дверь скоро опять набрался народъ.

— Ну, дтушки, прощайте! Учитесь хорошенько, Петра Васильича слушайтесь! онъ васъ худому не учитъ. Кто хорошо учиться будетъ, тому гостинца привезу. Ступайте теперь по домамъ — поздно ужь заниматься. А ты, милый, обратился Ксенофонтъ Васильичъ къ попечителю: — заваленки-то получше бы сдлалъ: заморозимъ мы Петра Васильича безъ нихъ.

Онъ весело подмигнулъ на Соловьева.

— Жены у него нтъ, солдатки къ нему не ходятъ, одному-то вдь холодно будетъ.

Соловьевъ покраснлъ еще больше, но попечителю и другимъ старикамъ шутка пришлась по вкусу.

— И то надо завалины! подтвердили они вс въ одинъ голосъ.

— Крылечко бы поправилъ: немудрено, что ребятишки и ноги поломаютъ. Пей поменьше! замтилъ Ксенофонтъ Васильичъ, смотря на сизый носъ попечителя.

Попечитель обидлся.

— Помилуйте, ваше благородіе! Я 6 лтъ старшиной былъ, съ господиномъ исправникомъ по узду здилъ, и никогда они меня пьяницей не считали.

— А ты ужь и обидлся? Вдь я шучу! потрепалъ его Ксенофонтъ Васильичъ по плечу.— Я самъ, братъ, такой пьяница, что со свчей поискать! говорилъ онъ, улыбаясь.

Мужики тоже улыбались во весь ротъ, какъ бы говоря: ‘Статочное ли дло?’

— Когда закучу, такъ жена съ меня и сапоги-то снимаетъ, чтобы не пропилъ.

Мужики просто загоготали, услышавъ такую, ни съ чмъ несообразную вещь.

— Такъ-то! Вотъ когда-нибудь пріду къ теб: ‘Ставь-ка, молъ, попечитель, полштофъ!’ а?

— Что-жь? Это возможно!

— А солдатки у тебя нтъ хорошенькой на примт? спросилъ Ксенофонтъ Васильичъ еще тише, смотря однимъ глазомъ на попечителя, а другимъ лукаво подмигивая остальнымъ.

— И этого добра найти можно, улыбался во весь ротъ попечитель.

— Ну, тогда нечего длать — заду, вздохнулъ Ксенофонтъ Васильичъ съ притворною груетью.— Только ты отъ своихъ словъ не отрекайся!

— Зачмъ отрекаться? Съ нашимъ удовольствіемъ!

— За учителемъ посматривай, родимый, какъ бы не забаловался: молодъ вдь. Если что — ты сейчасъ ко мн… Понялъ? сказалъ тихо Ксенофонтъ Васильичъ, отводя попечителя въ сторонку.

Попечитель мигнулъ, какъ бы говоря: ‘дло бывалое!’

— Прощайте, Петръ Васильичъ, прощайте, мой дорогой! началъ Ксенофонтъ Васильичъ цловаться съ Соловьевымъ.— Раньше Николы не буду: длать у васъ нечего — все безъ меня знаете… Не учитель это у васъ, а золото! обратился онъ къ мужикамъ.

— Мы ужь и то имъ довольны: обоюдный человкъ.

— Берегите его, не морозьте! совтовалъ Ксенофонтъ Васильичъ, усаживаясь въ бричку.— Трогай, Миша!

Татаринъ-ямщикъ собралъ возжи, гикнулъ — и земская тройка увезла земскаго инспектора на погромъ другихъ земскихъ учителей.

Соловьевъ долго не могъ придти въ себя. Ему было въ высшей степени обидно.

— Господи! что это такое? Не сонъ-ли? думалъ онъ, протирая глаза.

Болвшая спина доказывала ему, что это не сонъ.— Накричалъ, наболталъ, сбилъ съ толку, закружилъ и ухалъ! Ну, Хребтовъ! И чмъ это объяснить: при людяхъ цловаться лзетъ, а съ глазу на глазъ съ грязью мшаетъ?

Тактика Ксенофонта Васильича, дйствительно, многихъ сбивала съ толку, хотя, въ сущности, была очень проста. Чтобы общество длало что-нибудь для школы, уважало требованія учителя (въ этомъ инспекторъ прямо заинтересованъ), надо было показать, что учитель есть въ нкоторомъ род птица, съ которой даже инспекторъ здоровается за руку и цлуется на прощанье. А чтобы учитель боялся, исполнялъ въ точности все, что предписано, чтобы онъ не смлъ пикнуть, было полезно устраивать возможно-частыя бесды съ глазу на глазъ, во время которыхъ не было надобности стсняться въ выраженіяхъ.

Черезъ нсколько времени Соловьевъ успокоился и зажилъ съ учениками по старому, но все-таки былъ почти увренъ, что Ксенофонтъ Васильичъ непремнно выживетъ его изъ учителей. Да и самъ Ксенофонтъ Васильичъ былъ того же мннія.

— Ишь ты! негодовалъ онъ дорогой, прихлебывая изъ горлышка бутылки:— съ ноготкомъ! Шалишь! Дальше будущей осени не прослужишь! намъ бы только съ Васильемъ Петровичемъ раздлаться.

Здсь онъ помечталъ о томъ, какъ бы было хорошо, еслибы Тлина не выбрали на новый срокъ.

— А попъ и впрямь поврилъ, что я его могу скуфьей наградить! Провинція! Пусть его о Соловьев ‘репорты’ пишетъ вмст съ попечителемъ!— Ловко, однако, я ихъ перетравилъ!

Ксенофонтъ Васильичъ снова хлебнулъ изъ бутылки.

— Миша! а Миша?

— Что, баринъ?

— У тебя жена есть, что-ли?

— Есть, баринъ.

— И молодая?

— И-и! всего 20 годковъ! оскалился татаринъ.

— И въ штанахъ ходитъ?

— Какже! У насъ по другому нельзя.

Собесдники проговорили вплоть до самаго города, не умолкая,

V.

Ксенофонтъ Васильичъ пріхалъ въ городъ и позабылъ, что Соловьеву нужны пособія.

Соловьевъ подождалъ-подождалъ — и самъ похалъ за пособіями, но Хребтовъ былъ въ узд. Аграфена говорила, впрочемъ, что въ комнат у него цлые вороха бумаги и другихъ снадобій, но отпереть комнату и выдать бумаги отказалась, хотя ключъ былъ у нея и она была уполномочена туда входить.

— Ну, васъ къ шуту! Прідетъ лысый-то, дастъ мн зорю: какъ, скажетъ, смла?

Съ тмъ учителя и ухали.

20-го ноября повторилась та же исторія.

Соловьевъ ршился, наконецъ, отправиться въ земскую управу. Въ передней его встртилъ Василій Петровичъ. Выслушавъ Соловьева, онъ озабоченно закусилъ нижнюю губу и повелъ его къ предсдателю.

— Вотъ, Петръ Алексичъ, порадуйтесь, что соколъ-то нашъ творитъ! А вы все говорите, что я на него напрасно нападаю.

— Что вамъ? приподнялъ предсдатель голову отъ бумагъ.

— Съ Пасхи, Петръ Алексичъ, ни бумаги нтъ, ни карандашей, ни перьевъ.

— Что же вы къ Ксенофонту Васильичу не обратитесь?

— Нельзя застать дома, а въ село не высылаетъ.— Нельзя ли получить? Просто хоть распускай учениковъ! жаловался Соловьевъ.

— Да вдь мы дали денегъ Хребтову на пособія — съ него и спрашивайте! Василій Петровичъ! получилъ Хребтовъ деньги авансомъ?

— Два мсяца тому назадъ, отозвался Василій Петровичъ изъ-за газеты.

— Ну, вотъ, видите? Что же я могу сдлать? развелъ предсдатель руками.

— Хоть напомните, что въ училищахъ сидятъ безъ бумаги, попросилъ Соловьевъ.

— Только разв что напомнить… Ну, хорошо, ступайте.

Еще недли дв прождалъ Соловьевъ, и отправилъ инспектору рапортъ черезъ волостное правленіе.

Отославъ бумагу, онъ опомнился: рапортъ былъ написанъ слишкомъ рзко, но было уже поздно.

Хребтовъ получилъ рапортъ — и страшно взбсился. Еще боле взбсился онъ, когда получилъ нчто врод выговора отъ предсдателя земской управы, онъ же и предсдатель училищнаго совта.

Когда прошли первые припадки злобы противъ Соловьева, Хребтовъ написалъ въ С., чтобы Поповъ, мстный купецъ, поторопился выслать въ Красноневольскъ учебныя пособія, за которыя получилъ деньги впередъ. Въ противномъ случа, онъ грозилъ, что никогда не будетъ давать ему подрядовъ, а обратится къ мстнымъ, Красноневольскимъ купцамъ, которые исполнятъ дло боле аккуратно и за боле дешевую цну.

Покончивъ съ этимъ, онъ ршилъ хать въ Красновку и ‘поучить’ еще разъ Соловьева.

На Николу въ Красновк былъ престольный праздникъ. Ученья не могло быть, по крайней мр, три дня, какъ это Соловьевъ зналъ по опыту. Желая воспользоваться свободнымъ временемъ, Соловьевъ вздумалъ създить къ пріятелю, учительствовавшему верстахъ въ 15 отъ него, въ сел Рукавномъ.

Рукавное раскинулось по берегу небольшой, но все-таки судоходной во время половодья рки. На самомъ высокомъ мст, на лужайк, какъ разъ въ центр села, стояли церковь, волостное правленіе и кабакъ.

Соловьевъ въхалъ въ село и спросилъ, гд училище.— Попался, видимо, ученикъ.

— На площади, противъ церкви, отвтилъ онъ довольно бойко, и вызвался проводить. Сани подъхали къ правленію.

— Да вдь это правленіе?

— И училище тутъ же.

Соловьевъ прошелъ черезъ холодныя сни, гд по угламъ стояли метлы и пучки розогъ, въ обширную переднюю.

Въ передней толпился народъ (въ правленіи засдалъ волостной судъ). Синій дымъ отъ махорки столбами ходилъ въ воздух и смшивался съ испареніями отъ мокраго, заплеваннаго пола, мокраго платья. Прямо было ‘присутствіе’, налво кутузка, направо — училище. Около классной комнаты, въ уголк, стоялъ ушатъ. Можно было по запаху догадаться, что этотъ ушатъ играетъ немаловажную роль въ жизни обитателей кутузки.

Соловьевъ поморщился, зажалъ носъ платкомъ и вошелъ въ дверь.

Классная комната была очень мала, между партами почти не было прохода, но и въ этомъ тсномъ пространств доморощенный архитекторъ ухитрился отгородить еще чуланчикъ въ 4 шага длиною и три шириною.

‘Квартира учителя’, смекнулъ Соловьевъ.

Изъ-за досчатой перегородки слышались звуки гитары. Соловьевъ тихонько раздлся и толкнулъ дверь. Налво отъ двери стояла тесовая кровать, покрытая одяломъ изъ разноцвтныхъ лоскутковъ, а на кровати лежалъ, съ гитарой въ рукахъ, пріятель Соловьева, Горшковъ.

— А! Соловьевъ! вскричалъ онъ радостно, бросая гитару и вскакивая съ постели.— Вотъ не ожидалъ-то! Ну, садись, давай чай пить.— онъ! онъ!

Въ дверяхъ показался мальчикъ лтъ 16.

— Ставь, братъ, скоре самоваръ! а пока онъ кипитъ, слетай за кренделями и молокомъ… шь вдь скоромное? обратился онъ къ Соловьеву, и, не дождавшись отвта, кинулся за деньгами.

онъ флегматично стоялъ въ дверяхъ и поглядывалъ на гостя.

— Чортъ знаетъ, куда деньги двалъ! онъ! ты чего же стоишь?

— Денегъ дожидаюсь.

— Ахъ Боже мой! Да ступай ставь самоваръ-то скоре — сыщу, пока кипитъ!

— Да полно теб хлопотать — успемъ, останавливалъ Горшкова съ улыбкой Соловьевъ:— не на минутку пріхалъ, дня два проживу.

Горшковъ былъ товарищъ Соловьева по уздному училищу, но былъ гораздо старше его — ему было уже 22 года. По наружности и характеру они были почти прямо противоположны. Соловьевъ былъ средняго роста, коренастый блондинъ, Горшковъ высокій, тонкій и стройный брюнетъ, на сколько Соловьевъ былъ застнчивъ и тяжелъ на подъемъ, на столько же Горшковъ развязенъ и смлъ. Горшковъ напоминалъ француза, особенно когда говорилъ комплименты ‘барышнямъ’, почему и имлъ прозвище ‘мусью’.

Рознились пріятели и образомъ жизни. Горшковъ боле вращался въ высшихъ сферахъ — знался съ кабатчиками, писарями, попами. Соловьевъ ограничивался крестьянами и ‘своимъ братомъ’, т. е. учителями. Соотвтственно этому они и одвались. Горшковъ былъ щеголь — носилъ ‘визитки’, брюки со штрипками, крахмальныя ситцевыя сорочки, открытые жилеты, часы, на столик, стоявшемъ у единственнаго окна въ комнатк, виднлись щетки, гребенка, банка дешевой помады, флаконъ одеколона, Соловьевъ довольствовался казинетовымъ пиджакомъ, такими же брюками и личными сапогами, которые иногда, однако, ваксилъ. Для парадныхъ дней у него была суконная пара и крахмальная сорочка. Читать любили оба. Читали, при полнйшелъ отсутствіи какихъ бы то ни было библіотекъ, все, что попадалось подъ руку: Блинскій — читали Блинскаго, Густавъ Эмаръ — Густава Эмара, попадался Поль-де-Кокъ и Поль-де-Кока читали.

Горшковъ пописывалъ даже довольно гладкіе стихи, въ которыхъ преобладалъ амурный элементъ, иногда они были даже очень скабрзны, но такихъ стиховъ Горшковъ не читалъ Соловьеву — побаивался его, ибо Соловьевъ относился ко всякаго рода скабрзнымъ произведеніямъ очень строго. Вообще Горшковъ жилъ ‘въ свое удовольствіе’, насколько это позволяло ему микроскопическое жалованье.

— Какой, однако, у тебя воздухъ скверный, потянулъ Соловьевъ носомъ.

— Бда, братъ! Видлъ, что въ передней творится? Это еще что! Побылъ бы ты у меня въ базарный день! Соберется пьяное мужичье въ переднюю — дымъ, брань! Сиди, да слушай! Часто совсмъ заниматься бросаю — очень ужь мерзко.

— Но вдь это просто изъ рукъ вонъ! удивился Соловьевъ.

— Раньше, недли дв тому назадъ, еще хуже было: у писаря теленокъ въ передней воспитывался.

— Неужели?

— Честное слово! Спасибо, что инспекторъ исправнику сказалъ: тотъ на другой же день резолюцію: ‘Никакихъ зврей и скотовъ въ училищ не воспитывать’.

Соловьевъ невольно засмялся.

— Ну, да еще немного помучиться осталось! Ксенофонтъ перевести хочетъ.

— Кто? удивился Соловьевъ.

— Ксенофонтъ… инспекторъ. Что ты уставился? Мы съ нимъ, братъ, на ты!

— Ну-у?

— Честное слово! Поладили. Про тебя онъ мн разсказывалъ. Эхъ ты, мямля! Его такъ можно обдлать, что шелковый будетъ!

Соловьевъ недоврчиво покачалъ головой.

— ома неврный! Вдь обдлалъ же я его!

— Можетъ быть, у тебя школа очень хорошо поставлена?

— Можетъ быть! вздохнулъ комично Горшковъ.— Между нами будь сказано, я только съ заговнья и заниматься началъ, какъ слдуетъ, а то все съ Nathalie возился.

— Съ кмъ? переспросилъ Соловьевъ.

Горшковъ самодовольно усмхнулся.

— Съ Nathalie, съ Натальей Петровной — это, братъ, дочь писаря. Такая, скажу я теб, красавица, что пальчики оближешь. Да я покажу теб ее, только ты не вздумай, смотри, отбивать!

Соловьевъ покраснлъ.

— Значитъ, ты теперь уже ей стихи посвящаешь, а не Анн Андреевн?

— Ей, братъ. Не школа хороша, а самъ я хорошъ!— ‘У васъ, говоритъ, школа никуда не годится!’ — Я, молъ, это и самъ знаю. Кто раньше васъ нами руководилъ? Знаете?— ‘Знаю’, говоритъ.— Ну, скажите, молъ, пожалуйста: можно отъ него чему-нибудь хорошему научиться, когда онъ самъ ничего не смыслитъ? Смякъ мой Ксенофонтъ.— ‘Правда’, говоритъ.— То-то, молъ, и есть. И такихъ вещей я ему про Свинчаткина разсказалъ, какихъ сроду и не было, а онъ радъ-радхонекъ!— ‘Какъ, говоритъ, тебя зовутъ?’ — едоръ Петровичъ, молъ.— ‘А ты мн, едя, говоритъ, очень нравишься. Давай вмст чайку попьемъ!’ — Я сейчасъ она за бока, написалъ въ лавочку убійственную записку — икры прислали, колбасы, сыру, вина. Часовъ до 12-ти сидли! Про что только ни говорили! Спорили даже. Только знаешь, какъ съ нимъ спорить надо? Онъ, напримръ, скажетъ, что у него три ордена есть. Сейчасъ выпучишь эдакъ глаза и воскликнешь: ‘Не можетъ быть! Вы шутите, Ксенофонтъ Васильичъ!’ — ‘Врно вамъ говорю’ — А ты опять: ‘Н-невозможно!’ Разсердится. ‘То есть какъ это ‘невозможно’? такъ ядовито спроситъ, зашипитъ даже. А ты ему: ‘Такой молодой — и вдругъ три ордена! Вдь иной тридцать лтъ служитъ, ни одного не получитъ!’ Чисто масла ложку ему на сердце плеснешь — сразу утихнетъ и улыбнется.— ‘Да, скажетъ, это человкомъ!’ и таково самодовольно улыбнется, что даже смшно станетъ, честное слово! ‘Худъ, говоритъ, ты, едя, что-то… Ужь за солдатками, кой грхъ, не ухаживаешь ли?’ — Есть, молъ, маленько… Ну, и теперь я у него первый учитель по узду, теперь онъ меня перевести хочетъ — на 200 рублей, батенька мой! въ единственное училище съ такимъ окладомъ!

Горшковъ самодовольно улыбнулся, видя, какое впечатлніе его слова произвели на Соловьева. Соловьевъ поднялся съ мста и началъ ходить по комнат, длая шаги по четверти.

— Но вдь это… началъ онъ нершительно.

— Подлость? хочешь ты сказать. Оставь, братъ! Не въ первый разъ мы съ тобой объ этомъ бесдуемъ! Самъ поступай, какъ знаешь, и мн свободу предоставь! Сиди на полутораста-то рубляхъ!

Помолчали.

— Гд же Шалашова? спросилъ Соловьевъ:— разв ее уволили?

— Шалашова кончила курсъ въ гимназіи и считалась лучшей учительницей въ узд, почему ей и вврили лучшее училище. Сама скоро уволится… Чахотка!

— Что ты?!!

— Честное слово! Чего-жь тутъ удивительнаго? Нашему брату и то плохо приходится — у меня, напримръ, грудь давно-таки побаливаетъ — а женщинамъ и совсмъ смерть.

Горшковъ впалъ въ раздумье.

— А вдь какъ занималась! началъ онъ, покачивая головой:— жилы изъ себя вытягивала, просто! До обда 4 часа съ старшими отдленіями, посл обда три часа съ младшими, вечеромъ повторительные курсы для кончившихъ. Опять часа два. Жаль ее, бдную!

Дня два пробылъ Соловьевъ у Горшкова. Разстались они нсколько холодне, чмъ встртились. Горшковъ смотрлъ на Соловьева нсколько свысока, Соловьевъ злился.

‘Вотъ, думалъ онъ:— не занимается, за Натальей ухаживаетъ и попадаетъ на высшій окладъ, а ты изъ кожи лзешь, а все нтъ ничего!’

VI.

Пріхалъ онъ въ Красновку рано утромъ, въ воскресенье наканун былъ сильный буранъ и хать было опасно.

Едва только онъ напился чаю и прилегъ уснуть (только-что отошла заутреня), какъ въ окошко постучали. Вошелъ татаринъ-ямщикъ, привозившій въ прошлый разъ инспектора.

— Баринъ опять пріхалъ, началъ онъ таинственно.— Больно на тебя сердитъ! И-и, какъ сердитъ! Айда къ нему на фатеру скоре, къ Егору Липатову! Только не сказывай, что я къ теб приходилъ.

У Соловьева опять кнуло сердце. Бываютъ такіе люди, что чувствуютъ нервную дрожь при одномъ вид начальства, хотя никакой вины за собой не знаютъ. Соловьевъ тоже не чувствовалъ за собой никакой вины, между тмъ, никакъ не могъ преобороть внутренняго волненія. Онъ началъ молча одваться.

— Баринъ, дай на чаекъ, пожалуйста! началъ опять татаринъ, переминаясь съ ноги на ногу:— прочіе господа постоянно даютъ.

Соловьевъ досталъ двугривенный.

— Вотъ спасибо! Если спросятъ: какой, скажутъ, Миша, человкъ красновскій учитель?— скажу: ‘хорошій, молъ, человкъ’.

Проводивъ татарина, Соловьевъ веллъ сторожу созвать учениковъ и съ журналомъ пошелъ къ инспектору.

Домъ Егора Липатова стоялъ на Поповк, прямо противъ дома о. Ивана. Это была обыкновенная крестьянская изба, но съ балкономъ на вышк и съ зелеными ставнями. Въ изб было жарко и пахло пригорлымъ жиромъ. Оклеенный блой бумагой потолокъ закоптлъ отъ висячей лампы. По ободраннымъ дешевымъ диванамъ бгали цлые полчища таракановъ. Старинные часы въ запыленномъ и засиженномъ мухами футляр медленно и хрипло щелкали маятникомъ. Раскраснвшаяся Липатиха возилась за перегородкой около печки. Паръ столбомъ валилъ изъ давно нечищеннаго, позеленвшаго самовара, стоявшаго на стол.

За столомъ сидли Ксенофонтъ Васильичъ и Егоръ Липатовъ — невзрачный мщанинъ съ жиденькой бородкой клинышкомъ, съ желтыми щеками и свтлыми срыми глазами, зорко смотрвшими изъ-подъ нависшихъ густыхъ бровей. Передъ собесдниками стоялъ густой чай и бутылка рому.

— Такъ вы говорите, въ церковь рдко ходитъ? спрашивалъ Хребтовъ, бойко водя перомъ по бумаг.

— Когда-когда, отвчалъ Егоръ, утирая потный лобъ полотенцемъ, висвшимъ черезъ плечо.

— Ну, а насчетъ прекраснаго пола какъ? прищурился Ксенофонтъ Васильичъ.

— Ужь это, право, не знаю…

— Чего не знать-то! крикнула изъ-за перегородки Липатиха:— даромъ, что ли, Аришка Муханова постоянно около училища вертится?

— Д-да, пожалуй! процдилъ сквозь зубы Егоръ.

Ксенофонтъ Васильичъ кончилъ спрашивать и бойко застрочилъ какую-то форменную бумагу.

Вошелъ Соловьевъ и остановился у порога.

— Пожалуйте, Петръ Васильичъ! пожалуйте! пригласилъ его Ксенофонтъ Васильичъ, потирая руки.

Говорилъ онъ очень ласково, но въ глазахъ его бгалъ какой-то злой огонекъ.

Егоръ насмшливо прищурился, онъ не могъ забыть, что по настояніямъ Соловьева его не выбрали въ попечители.

Соловьевъ подошелъ къ столу и слъ.

— Какъ вамъ кажется, началъ Ксенофонтъ Васильичъ тихо:— иметъ право подчиненный писать такія бумаги къ начальнику?

Соловьевъ взглянулъ на поданную ему бумагу и не сталъ читать. Это былъ его злополучный рапортъ.

— Я думаю, иметъ, отвчалъ онъ довольно смло:— если вынужденъ къ тому крайностью…

— Нтъ, вы, вроятно, плохо помните, продолжалъ Хребтовъ тихимъ, почти ласковымъ голосомъ.— Дайте-ка я вамъ прочитаю. ‘Его высокоблагородію… Такъ-какъ я съ Пасхи не получалъ пособій, а прізжая за ними въ городъ, не имлъ чести заставать васъ дома, читалъ онъ медленно и громко: — то покорнйше прошу выслать пособія въ ввренное мн училище черезъ волостное правленіе, ибо ежемсячныя поздки въ городъ тяжело ложатся на мой, и безъ того скромный, бюджетъ’.

Ксенофонтъ Васильичъ кончилъ и въ упоръ взглянулъ на Соловьева. Соловьевъ нсколько мгновеній твердо выдерживалъ этотъ немигающій взглядъ, но потомъ поникъ съ замшательствомъ головой.

— Егоръ Ипатычъ! Рапортъ это или выговоръ по служб? Вы служили, знаете порядки…

— Что касающе меня, такъ, по моему, выговоръ, усмхнулся Егоръ.

— По вашему? обратился Ксенофонтъ Васильичъ къ Соловьеву.

— По моему, рапортъ.

— И вы имли право посылать ко мн такія бумаги?

— Имлъ, замялся нсколько Соловьевъ.

— Тогда я имю право дать вамъ такія бумажки…

Ксенофонтъ Васильичъ подалъ Соловьеву дв бумаги.

Соловьевъ бгло прочиталъ ихъ. Въ первой бумаг о. Иванъ говорилъ, что учитель не обучаетъ учениковъ нотному пнію, отчего пніе церковное ‘весьма нестройно и дико’, содержаніе второй бумаги, написанной рукой Ксенофонта Васильича и подписанной Егоромъ, всего боле поразило Соловьева. Бумага была озаглавлена ‘Дознаніе’.

— Что же изъ этого слдуетъ? оправдывался Соловьевъ.— Нотному пнію обучать я не обязанъ… Что же касается до показаній этого господина, ткнулъ онъ пальцемъ въ Егора:— такъ я представлю мірской приговоръ о моемъ поведеніи.

— А изъ этого слдуетъ, крикнулъ Хребтовъ:— третья бумага. Читайте!

Въ третьей бумаг значилось, что учитель Соловьевъ, за безнравственное поведеніе и нерадивое отношеніе къ школ, о чемъ свидтельствуютъ прилагаемые документы, увольняется съ тмъ, чтобы впредь никуда не принимать въ учителя. Бумага была уже подписана.

— Только печать остается приложить. Егоръ Ипатычъ! дайте огонька!

Егоръ пошелъ за перегородку.

Соловьевъ поблднлъ и поднялъ голову. На такой исходъ онъ ршительно не разсчитывалъ. Главнымъ образомъ, его пугало слово ‘никуда’. Онъ былъ окончательно побжденъ.

— Вдь у васъ мать есть, маленькій братъ, говорилъ Хребтовъ, отыскивая сургучъ.— Хоть ихъ бы пожалли, если себя не жалете!

Соловьеву, дйствительно, стало страшно жалко матери и брата, которые имъ только и жили.

— Извините, Ксенофонтъ Васильичъ, тихо прошепталъ онъ.

Ксенофонтъ Васильичъ только этого и ожидалъ. Все, бывшее раньше, была комедія: онъ не могъ уволить Соловьева безъ вдома училищнаго совта и на основаніи имвшихся у него данныхъ. Онъ бросилъ найденный сургучъ, выпрямился во весь ростъ и гордо поднялъ голову.

— А! ‘Извините’! ‘Пожалйте’! А вы пожалли меня, когда свой рапортъ писали? а? Господи Боже мой! вздохнулъ онъ, поднимая глаза къ образу (глаза тотчасъ наполнились слезами).— Я жену, дтей бросилъ, куска не додаю, ночей не досыпаю, окруженъ со всхъ сторонъ врагами — а т, за кого я всмъ жертвую… и т противъ меня!

Подъ напоромъ чувствъ онъ умолкъ и поникъ головою.

— Слушайте, Соловьевъ, началъ онъ тихо и даже жалобно:— я спущу вамъ на этотъ разъ!— Разорванныя бумаги полетли, подъ столъ.— Но это въ послдній разъ! Въ слдующій разъ не пощажу!

Голосъ его окрпъ, а глаза блеснули огонькомъ.

— И куда вы лзете? Вамъ ли со мной тягаться? пожалъ онъ презрительно плечами.— Мальчишка, съ позволенія сказать, хочетъ тягаться съ коллежскимъ ассесоромъ и кавалеромъ, который иметъ три ордена.

Соловьеву вспомнился разговоръ съ Горшковымъ.

Все равно ужь! подумалъ онъ про себя и изумленно воскликнулъ.

— Неужели три?

— Да-съ, три-съ! подтвердилъ Ксенофонтъ Васильичъ, весь просіявъ.— Цнятъ насъ, кто наши дла знаетъ. Пожалованный перстень имемъ!

Соловьевъ какъ бы остолбенлъ, но затмъ уставился на толстые пальцы инспектора, унизанные кольцами: никакого ‘жалованнаго’ перстня не было.

— Чудакъ вы! усмхнулся Ксенофонта Васильичъ: — разв такія дорогія вещи носятъ постоянно? Въ город будете, покажу, если не забуду.

Нотація кончилась. Начались описанія подвиговъ, за которые получены знаки отличія. Наконецъ, Ксенофонтъ Васильичъ усталъ.

— Ну, Петръ Васильичъ, въ училище къ вамъ я ужь не пойду, пока отойдетъ обдня.

— Отошла ужь давно! Хватились! крикнула Липатиха изъ-за перегородки.

— Вотъ теб разъ! Ай-ай, какъ я заболтался! Вдь я хотлъ быть въ 12 часовъ у Тиховскаго.

— Додете еще, успокоилъ Егоръ: — только велите гнать шибче.

— Миша! запрягай, братъ! крикнулъ Ксенофонтъ Васильичъ въ сни.

Черезъ десять минутъ онъ ухалъ, дружески попрощавшись съ Соловьевымъ и Егоромъ.

Придя въ училище, Соловьевъ упалъ на парту внизъ лицомъ и пролежалъ почти до вечера.

VII.

Подходило Рождество, а на землю не упало ни снжинки. Хозяева не на шутку призадумались. Въ декабр было экстренное земское собраніе: надо было принять мры противъ грозившей голодовки.

Этому-то собранію и доложилъ Ксенофонтъ Васильичъ результаты своей ревизіи. Результаты оказались очень плачевными: во всемъ узд было только три порядочныхъ училища, въ томъ числ Руковское, и трое порядочныхъ учителей, въ томъ числ Горшковъ. Остальные учителя требовали самаго бдительнаго надзора и самаго умлаго руководителя. Впрочемъ, Хребтовъ надялся, что его труды не пропадутъ даромъ, надялся, что учителя исправятся, не надо только было выдавать наградъ, проэктированныхъ Свничаткинымъ — это значило бы поощрять лнь и бездарность. Кром того, земству въ ближайшемъ будущемъ понадобятся деньги для борьбы съ другимъ непріятелемъ, который пострашне всякаго невжества — съ голодомъ.

Краснорчіе Василья Петровича Тлина не достигло на этотъ разъ цли: земство поршило не выдавать наградъ никому, исключая троихъ.

— Я не Свинчаткинъ, говорилъ Ксенофонтъ Васильичъ:— я не дюжинный инспекторъ!

И для доказательства этого онъ выдумалъ нчто небывалое въ Красноневольск: учительскій създъ.

Почти вс учителя и помощники пріхали на Святки въ городъ, обнадеженные, что земство впослдствіи заплатитъ за прогоны и выдастъ суточные. По крайней мр, Хребтовъ былъ глубоко убжденъ въ этомъ.

Създъ былъ назначенъ на 28 декабря.

27 Ксенофонтъ Васильичъ пригласилъ къ себ нсколько учителей. Онъ только-что еще проснулся, когда услышалъ въ передней голоса приглашенныхъ.

— Господа! чего вы тамъ толпитесь? Идите сюда! крикнулъ онъ ласково.

Учителя робко, одинъ за другимъ, вошли.

Ксенофонтъ Васильичъ былъ еще въ постели. Изъ-подъ одяла виднлась только лысая голова.

— Здравствуйте! высунулъ онъ мохнатую руку.

Учителя одинъ за другимъ начали подходить къ постели и пожимать начальническую руку.

— Вы ужь извините меня, старика, что такъ запросто васъ принимаю:— вдь я на васъ, какъ на родныхъ дтей смотрю, да и ревматизмъ проклятый одоллъ. едя! обратился онъ къ Горшкову:— скажи Марь Васильевн, чтобы съ самоварчикомъ поторопилась: гости, молъ. (Ксенофонтъ Васильичъ перехалъ съ постоялаго двора на хлбы къ бездтной вдов). Садитесь, господа! Чайку попьемъ, побаклушничаемъ… Петя! будь такъ добръ, подай папироску…

Соловьевъ вспыхнулъ до ушей, но подалъ.

— Спичку бы…

Разомъ у троихъ задымились срныя спички.

— Спасибо, спасибо! улыбался Ксенофонтъ Васильичъ, закуривая папиросу.

Внутренно онъ тоже смялся. ‘Ходятъ… Пріучилъ’, думалъ онъ почти съ гордсстью.

— Вопросы какіе-нибудь къ създу приготовили?

Учителя переглянулись и замялись.

— Или у васъ ужь вс вопросы ршены? кольнулъ онъ.

Учителя опять промолчали.

— О-охо-хо! видно некому, кром меня, старика, идти! Ну, такъ и быть! Ты, едя, возбуди вопросъ о томъ, слдуетъ ли объяснять ученикамъ иностранныя слова, попадающіяся въ задачахъ, началъ Хребтовъ, заглядывая въ бумажку, вынутую изъ-подъ подушки.— Ты, Петя, предложи вопросъ: ‘Не лучше ли составлять такія задачи, данныя которыхъ были бы взяты изъ крестьянской жизни’. Вы, Петровъ, возбудите вопросъ, какъ слдуетъ шить и линевать тетради. Вы, Цвтковъ, какъ надо вести журналъ. Вы, Беневольскій, возбудите вопросъ о томъ, какъ слдуетъ вести утреннюю молитву… Вотъ надо бы еще кому-нибудь возбудить вопросъ о томъ, какія употреблять чернила: купоросныя или сандальныя и какъ ихъ употреблять.— Ксенофонтъ Васильичъ обвелъ всхъ задумчивымъ взглядомъ, кусая перо.

— Позвольте, я возбужу, пробасилъ Беневольскій.

— Куда теб, Вася? Ты съ однимъ-то управься, какъ слдуетъ… Да и не кстати сейчасъ же посл молитвы чернила.

— Я могу-съ, мн кстати, предложилъ робко Петровъ. Ксенофонтъ Васильичъ задумался.

— Нтъ, я на васъ сердитъ, улыбнулся онъ и шутливо погрозилъ пальцемъ.— Пусть едя доложитъ — на едю я надюсь, какъ на каменную стну. А передъ тмъ, какъ возбуждать вопросы. я скажу: ‘Не угодно ли вамъ, господа, высказать тревожащіе васъ вопросы, которые вы не можете разршить единолично’!— тогда и начинайте. Смотрите только, не конфузьтесь: публики много можетъ быть.

Черезъ минуту учителя могли видть, какъ одвается ихъ начальникъ.

— Вотъ что, господа! вы пейте здсь чай, баклушничайте, а я побгу публику созывать, заторопился Ксенофонтъ Васильичъ.

— Скоро намъ выдадутъ награды, Ксенофонтъ Васильичъ? заискивающимся голосомъ спросилъ Беневольскій, и уставился на него умильными глазами.

— Нтъ, Беневольскій, не скоро еще: на будущій годъ что Богъ дастъ, отвтилъ Хребтовъ шутливо.

Беневольскій тоже улыбнулся.

— Какъ же Александръ Иванычъ говорилъ?

— Мало ли, что онъ говорилъ! Человкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ! Снгъ вонъ только третьяго дня выпалъ… Отказали на экстренномъ земскомъ собраніи, добавилъ Ксенофонтъ Васильичъ, обращаясь ко всмъ:— деньги, говорятъ, нужны, голодъ, пожалуй, будетъ… Я было и то, и с, и всякую штуку — нтъ, говорятъ, денегъ — и шабашъ. Ужь до того года, что Богъ дастъ, утшалъ онъ учителей, ласково улыбаясь.

Онъ надлъ медвжью шубу и вышелъ.

Въ калитк ему попался учитель Ястребскій, высокій молодой человкъ съ длинными волосами и въ очкахъ. Это былъ другой любимецъ Ксенофонта Васильича, учившійся раньше въ его училищ. Они трижды расцловались.

— Ну, что, Вася, выдаетъ Собакинъ, какъ общалъ, пять рублей ежемсячно на дрова?

Ястребскій просвтллъ.

— Выдаетъ, спасибо вамъ!

— То-то! Небось, что я скажу, все врно будетъ! А привезъ ты первые пять рублей?

— Привезъ, Ксенофонтъ Васильичъ.

— Дай-ка ихъ мн!

Ястребскій нершительно вынулъ дв скомканныя бумажки.

— Одинъ рубль я издержалъ ужь, пояснилъ онъ, держа бумажки въ рукахъ.

— Ну, ничего! давай четыре! схватился Ксенофонтъ Васильичъ за бумажки.

Ястребскій не выпускалъ ихъ.

— Да на что вамъ эти деньги?

— Да то, да с, пятое — десятое… Ей-Богу, черезъ недлю отдамъ! Просто до-зарзу деньги нужны! Чаю купить не на что, а народу каждый день нетолченая труба, говорилъ Ксенофонтъ Васильичъ, обдавая Ястребскаго слюнями, улыбаясь, подмигивая и теребя бумажки.

Ястребскій разжалъ пальцы. Ксенофонтъ Васильичъ быстро сунулъ деньги въ карманъ и подалъ руку.

— Зайди! тутъ коллеги твои сидятъ. Пораспроси, что обо мн думаютъ! Чай, солоно пришлось! засмялся онъ.

Ястребскій вошелъ. Еще въ сняхъ онъ услышалъ крупный разговоръ, почти брань. Разговоръ прекратился, какъ только хлопнула дверь.

— Что вы, господа, расшумлись? спросилъ Ястребскій, снисходительно подавая руку.

Ястребскій пользовался нкоторымъ уваженіемъ: онъ кончилъ курсъ въ учительской семинаріи и былъ старше другихъ.

Спорили Цвтковъ и Петровъ. Цвтковъ, длинный парень съ блесоватыми жидкими волосами, спускавшимися на длинную, тонкую шею острыми косицами, съ голубыми глазами и горбатымъ носомъ, схватилъ Ястребскаго за пуговицу и быстро заговорилъ, путаясь и обрываясь.

— Вообразите, Аркадій Яковлевичъ, какія вещи этотъ господинъ (онъ ткнулъ пальцемъ въ Петрова) про меня разсказываетъ!

Толстый, рябоватый Петровъ уставился маленькими срыми глазками на Цвткова.

— Я не разсказывалъ, а вотъ вы такъ не умете держать языкъ за зубами! просто-напросто сказать, ябедничаете…

— Я ябедничаю? Я?

Онъ подошелъ къ Петрову и схватилъ его за руку.

— Перестаньте, господа! развелъ ихъ Ястребскій.— Въ чемъ дло? Разскажите кто-нибудь похладнокровнй!

— Извольте! заторопился опять Цвтковъ.— Недавно прізжаетъ ко мн Ксенофонтъ Васильичъ и говоритъ: ‘а про васъ, говоритъ, Петровъ то-то и то-то разсказываетъ…’ Я такъ и ахнулъ: вотъ теб, молъ, разъ! Сглупилъ я, оборотился онъ къ Петрову:— надо бы было про тебя тоже разсказать.

— И безъ того ужь все разсказалъ, отозвался сердито Петровъ:— Ксенофонтъ Васильичъ пріхалъ ко мн прямо отъ тебя и разсказалъ, какъ ты старался уронить меня въ его глазахъ… Я тоже чуть-чуть удержался. Надо было бы теб тмъ же отплатить…

Петровъ въ недоумніи умолкъ, Ястребскій едва удерживался отъ смху. Цвтковъ надулся.

— Чего же тутъ смшнаго, если товарищъ на товарища донесетъ? спросилъ онъ сердито.

Ястребскій нсколько успокоился и съ сожалніемъ взглянулъ на спорившихъ.

— Да вдь онъ нарочно васъ другъ на друга натравилъ, чтобы вы другъ друга выдали…

Лица спорщиковъ вытянулись.

— Какъ это ‘нарочно’? спросилъ Цвтковъ.

— Такъ. Прізжаетъ онъ ко мн, положимъ и говоритъ: про тебя Цвтковъ, напримръ, вотъ что говоритъ — ну, знаете, эдакіе общіе недостатки, которые у всякаго человка могутъ быть: пьешь ты, дескать, за прекраснымъ воломъ ухаживаешь и т. д. Если я новичекъ, такъ возьму и выложу все про Цвткова. А Ксенофонтъ Васильичъ прідетъ къ Цвткову и передастъ ему это. Тотъ разсердится — на меня наговоритъ. Такъ другъ друга и выдадимъ.

— Серьзно?

— Честное слово! Онъ часто такъ длаетъ.

Цвтковъ и Петровъ смущенно поглядли другъ на друга.

— Ну, извини, Петровъ, началъ добродушно Цвтковъ.— Только я про тебя ничего не говорилъ, честное слово!

— И я про тебя тоже, отвтилъ весело Петровъ, котораго ссора начала уже тяготить.

VIII.

На другой день, въ 11 часовъ утра, человкъ тридцать учителей и помщиковъ собрались въ приходскомъ училищ.

Приходскому учителю некогда было занимать гостей: онъ поминутно бгалъ изъ своей квартиры въ боковую комнатку, приткнувшуюся около классовъ, то съ тарелками, то съ бутылками. Кое-кто изъ учителей заглянулъ туда.

— Ну, братцы, здоровая закуска будетъ! прибжалъ одинъ съ радостнымъ извстіемъ.

— Будетъ, да не про насъ, угрюмо возразилъ Кочетковъ, утюжа широкую и косматую бороду: — мы и такъ постоимъ!

Учителя разслись, сдержанно вздыхая, по партамъ, разбились на кружки. Разговоры, однако, не клеились. Вс поминутно взглядывали на часы, при каждомъ скрип двери изъ внутреннихъ комнатъ, головы всхъ поворачивались въ ту сторону: думали, что инспекторъ пройдетъ черезъ квартиру учителя.

Пробило 12. Учителя начали уже вслухъ выражать свое негодованіе. Вдругъ съ шумомъ распахнулась входная дверь. Ксенофонтъ Васильичъ бокомъ скользнулъ въ нее и придержалъ блокъ. Сзади шли дамы: жена исправника, жена предсдателя, жена протопопа. Оказалось, что мужья ихъ наканун до трехъ часовъ утра проиграли въ карты и теперъ замертво спали. Не желая, однако, лишать създъ блеска, Ксевофоптъ Васильичъ захватилъ дамъ, оставивъ убдительнйшія записки пожаловать, какъ только будетъ можно.

Дамы и Ксенсфонтъ Васильичъ прослдовали въ боковую комнату, гд былъ накрытъ завтракъ. Учителя опять шумно услись. Черезъ нсколько минутъ въ дверь гоголемъ влетлъ исправникъ и быстро прошелъ въ ту же комнату. Скоро оттуда послышался громовый басъ.

— Только проснулся — гляжу, записка! Развернулъ — такъ ‘икра’ въ глаза и бросилась! Ей-Богу! Что длать? Надо скорй одваться да бжать! добавилъ онъ, выждавъ время, когда поулегся дружный смхъ.

Черезъ полчаса пришелъ предсдатель.

Время шло.

Когда Ксенофонтъ Васильичъ вспомнилъ о създ, было уже 2 часа.

— Пожалуйте, господа! пригласилъ онъ почетныхъ гостей.

— Вроятно, ничего особеннаго не будетъ? спросилъ предсдатель, ловко распечатывая колоду.— На испытаніяхъ увидимъ.

— Какъ хотите, поспшилъ согласиться Ксенофонтъ Васильичъ.

— Кончайте-ка эту музыку скоре! хлопнулъ его по плечу исправникъ.

— Я думаю, и такъ до смерти надоло!

— Нельзя-съ: долгъ службы и польза отечества повелваетъ! вздохнулъ Хребтовъ.

— Э, полноте! какъ будто мы и безъ этого не видимъ, какъ вы стараетесь: кончайте-ка, право, скоре!

Гости остались играть, а Хребтовъ вышелъ къ учителямъ. Онъ сильно раскраснлся, но былъ сдержанъ. Раскланявшись съ учителями, онъ молча взобрался на каедру и началъ читать.

Около получаса учителя имли удовольствіе слышать читанную и перечитанную главу изъ педагогики Бобровскаго, о гигіеничномъ устройств школъ. Самому Ксенофонту Васильичу было скучно. Рдкіе подавленные звки, заставлявшіе его останавливаться въ начал чтенія на полуслов, подъ конецъ сдлались боле частыми и откровенными. Наконецъ, онъ кончилъ.

— Комментаріи, господа, врядъ ли нужны. Надо стараться, по возможности, о томъ, чтобы эта ‘книжная’ школа перестала быть только книжной, чтобы у насъ и на самомъ дл были такія школы. Это было бы крайне плодотворнымъ явленіемъ, послужило бы очень важнымъ воспитательнымъ орудіемъ для массъ. Во-очію доказала бы имъ эта школа преимущество чистоты передъ грязью.

Онъ говорилъ вяло, нехотя и, кончивъ, юркнулъ въ боковую комнату. Тамъ онъ, не задумываясь, смшалъ карты.

— Нтъ ужь, господа! ужь пожалуйте! сейчасъ будутъ самими учителями возбуждаться вопросы.

Исправникъ и предсдатель разсердились было сначала, но Хребтовъ такъ мягко ихъ упрашивалъ и теребилъ за рукава, что въ конц-концовъ они поднялись и вышли. Для нихъ были принесены мягкіе стулья и поставлены по обимъ сторонамъ каедры.

Ксенофонтъ Васильичъ не соглашался, однако, ссть такъ высоко, когда ‘многоуважаемый предсдатель сидитъ на простомъ стул’.

— Петръ Алексичъ, подбжалъ онъ къ предсдателю:— садитесь сюда, а это мстечко мн уступите.

— Зачмъ, Ксенофонтъ Васильичъ! здсь вы хозяинъ, отказывался предсдатель добродушно.

— Помилуйте! Что вы?! Предсдатель управы везд хозяинъ, везд долженъ быть предсдателемъ!

— Полноте… Николаю Петровичу обидно будетъ! добавилъ онъ вполголоса.

Исправникъ, дйствительно, уже повертывался на стул и крутилъ усы.

Ксенофонтъ Васильичъ пересталъ упрашивать и слегка покраснлъ. Черезъ мгновеніе ока, онъ, однако, вполн овладлъ собою и мягко спросилъ:

— Не имете ли, господа, какихъ-нибудь вопросовъ, не поддающихся вашему единоличному ршенію? Умъ хорошо, а два лучше: вс-то, можетъ быть, и поршимъ, какъ лучше… Вотъ и многоуважаемый Николай Петровичъ и досточтимый Петръ Алексичъ могутъ подлиться съ нами плодами опыта, пріобртеннаго во время долголтней и плодотворной дятельности, поклонился онъ въ сторону исправника и предсдателя.

Оба они поклонились въ отвтъ. Исправникъ пересталъ возиться на стул.

Нсколько учителей поднялись съ мстъ.

— Ну, скажите вы, Горшковъ!

Горшковъ предложилъ на разршеніе свой вопросъ, слдуетъ ли объяснять ученикамъ смыслъ иностранныхъ словъ, встрчающихся въ задачахъ.

— По моему, слдуетъ — только вкратц, поспшилъ разршить его сомннія Ксенофонтъ Васильичъ. Попалось, напримръ, слово ‘апельсинъ’ — сказать, что это, молъ, плодъ красноватаго цвта, сладкаго вкуса — и довольно. Въ Италію, по моему, зазжать не слдуетъ. Какъ вы думаете, Петръ Алексичъ.

Петръ Алексичъ поклонился.

— Вы господа, какъ думаете?

Учителя сдержаннымъ жаромъ отвчали, что согласны.

Слдующіе вопросы разршались такимъ же порядкомъ. Высказавъ свое мнніе, Хребтовъ обращался то къ предсдателю, то къ исправнику, соблюдая въ этомъ строгую очередь. Отвчая на вопросъ Петрова, онъ вынулъ изъ-за обшлага иголку и образцово сшилъ тетрадь. Его манера сшивать имла то преимущество, что узелъ плотно прилегалъ къ бумаг и сравнительно легко завязывался. Сшивъ тетрадь, Ксенофонтъ Васильичъ показалъ, какъ линовать строчки произвольной ширины съ помощью одной и той же квадратной линейки.

Посл этого былъ объявленъ получасовой перерывъ. Ксенофонтъ Васильичъ и почетные гости ушли въ комнатку. Учителя злобно зашагали по классу. Вс безъ исключенія негодовали на инспектора за безцльный създъ, за ‘пустую канитель’, какъ выражались нкоторые изъ нихъ. Негодованіе проявлялось, впрочемъ, только въ насупленныхъ бровяхъ и грозныхъ взглядахъ. Гласно боялись выражать его, не довряя другъ другу, и памятуя, что не дурно держать языкъ за зубами.

Спустя около часа, Ксенофонтъ Васильичъ опять вышелъ и занялъ свое мсто. Начинало уже смеркаться.

— Не скучаете, господа? обвелъ онъ всхъ зоркимъ взглядомъ.

Лица всхъ, сидвшихъ на переднихъ партахъ, почти моментально просвтлли.

— Скоро отпущу душу на покаяніе, пошутилъ Ксенофонтъ Васильичъ:— вотъ только едя дастъ образцовый урокъ…

Вс съ удивленіемъ переглянулись: Горшковъ былъ звздою только второй величины.

Кочетковъ толкнулъ Соловьева подъ-бокъ.

— Снюхались пролазы-то! шепнулъ онъ, злобно улыбаясь: — рыбакъ рыбака видитъ издалека.

Образцовый урокъ, какъ и вс образцовые уроки, не представлялъ ничего особеннаго. Шло объяснительное чтеніе стихотворенія Кольцова ‘Урожай’. Горшковъ объяснялъ почти каждое слово, и усплъ прочитать всего нсколько стиховъ.

Въ начал урока принесли свчи. Смутныя тни заволновались на стнахъ. Было совсмъ темно, когда Горшковъ кончилъ урокъ и скромно занялъ свое мсто. Тни на стнахъ заколыхались, столкнулись и перепутались.

— Позвольте, господа, позвольте! остановилъ учителей Ксенофонтъ Васильичъ.— Замчаній разв никто не сдлаетъ?

Учителя опять тоскливо присли на парты. Вс были голодны и потому злы.

— Ну, погоди! проворчалъ Кочетковъ, и всталъ.

— По моему, урокъ ниже всякой критики, началъ онъ дубоватымъ басомъ.

Ксенофонта Васильича передернуло.

Горшковъ сначала покраснлъ, потомъ поблднлъ и про себя выругалъ Хребтова, вручившаго ему свой конспектъ.

— Почему же-съ? спросилъ Ксенофонтъ Васильичъ, блестя глазами и прилегая къ каедр грудью, какъ кошка, готовящаяся кинуться на мышь.

— Очень ужь тщательно разжевалъ учитель жеванное и пережеванное, началъ нападать сердито Кочетковъ.— Зачмъ полчаса толковать о слов ‘полымя’, напримръ? Къ чему тратить безъ толку время, котораго и такъ мало въ сельской школ? Да, наконецъ, это должно страшно надость ученикамъ, должно убить въ нихъ всякій интересъ къ уроку…

— Вы думаете? быстро и ехидно спросилъ Ксенофонтъ Васильичъ.— А я думаю совершенно напротивъ. Знаетъ ли ученикъ языкъ, хотя и говоритъ на немъ? Понимаетъ ли онъ значеніе тхъ словъ, которыя употребляетъ? Нтъ, не понимаетъі Прізжаю я недавно въ училище, обратился Ксенофонтъ Васильичъ ко всмъ.— Ученикъ читаетъ ‘Дв улицы’. Что, молъ, такое ‘улица’?— не знаетъ! И никто не зналъ! Вы не знаете, Кочетковъ, въ чьемъ это училищ было? усмхнулся Ксенофонтъ Васильичъ ехидно.

— Какъ не знать?! Знаю — въ моемъ, отвтилъ Кочетковъ довольно спокойно.

— То-то и есть! А еще возражаете!

— Вы смшали пониманіе значенія слова съ его опредленіемъ, продолжалъ спорить Кочетковъ.— Мы сами употребляемъ массу словъ, значенія которыхъ не можемъ опредлить. Что такое ‘пламя’, напримръ? Я не могу, да, вроятно, и никто изъ присутствующихъ не можетъ отвтить… А между тмъ, это не значитъ, что мы слово ‘пламя’ употреблямъ безсознательно.

— Пламя? Ну, а что такое пламя? началъ опровергать Ксенофонтъ Васильичъ Кочеткова.— Ну, горящіе газы…

— А что такое ‘газы’? Что такое ‘горящіе’? продолжалъ неугомонный Кочетковъ.

— Кочетковъ! вы забываетесь! оборвалъ его сухо Ксенофонтъ Васильичъ.

Кочетковъ покраснлъ и слъ на мсто.

— Вы хотли сдлать возраженіе, а ограничились тмъ, что сказали глупость и дерзость, продолжалъ отчитывать его Ксенофонтъ Васильичъ.— Да гд вы, Кочетковъ?

Кочетковъ промолчалъ.

Ксенофонтъ Васильичъ отлично видлъ его и собирался прочитать ему нотацію за то, что онъ слъ, не выслушавъ до конца начальника, но, видя, что онъ не встаетъ, перемнилъ тактику.

— А! ушелъ, кажется! крикнулъ онъ добродушно.

Никто не отозвался.

— Такъ и есть: ушелъ… Ну, про ушедшаго можно правду говорить. Вотъ, господа, полюбуйтесь! въ голов втеръ ходитъ, а суется возражать такимъ дльнымъ учителямъ, какъ едя… Не краснй, едя, это не комплиментъ… А отчего? Онъ Василью Петровичу двоюродный племянникъ — ну, и думаетъ, что изъ-за дядиной спины и руками его не достанешь! А самъ единой подметки не стоитъ! Вы бы побыли у него въ школ — въ ужасъ бы пришли! Встанутъ ученики — стадо овецъ шарахнулось! Выйдутъ изъ училища — пожаръ, что ли, или ихъ изъ училища палками гонятъ?

Ксенофонтъ Васильичъ на самомъ дл изобразилъ на лиц ужасъ.

Кочетковъ сидлъ какъ на иголкахъ.

— Только двухъ такихъ господъ я и знаю среди васъ… Еще одинъ, по ошибк, прислалъ мн вмсто рапорта головомойку, добавилъ Ксенофонтъ Васильичъ, переводя духъ. При этомъ онъ такъ пристально поглядлъ на Соловьева, что вс догадались, кто авторъ рапорта. Соловьевъ весь какъ-то съежился. Такъ ежатся пойманные живыми зайцы: съежатся, зажмурятъ глаза, присядутъ и ждутъ, скоро ли ихъ ошарашатъ.

— Гд-то въ карман былъ этотъ рапортъ, продолжалъ Ксенофонтъ Васильичъ, роясь въ боковомъ карман.— Нтъ, въ другомъ сюртук остался, пересмотрлъ Ксенофонтъ Васильичъ кучу бумажекъ, вынутыхъ изъ бокового кармана.— А жаль — очень любопытный документъ! Подожду, еще не пришлетъ ли…

Въ дверяхъ показался исправникъ.

— Скоро, что ли? Мы ждемъ.

— Сейчасъ, Николай Петровичъ, сейчасъ! Вотъ только дтушекъ распущу: они покушать хотятъ, шутливо отвтилъ Ксенофонтъ Васильичъ.— Ну, ребятушки, до свиданья!.. Помните, что мы выработали на этомъ създ… Теб, едя, большое спасибо: такого образцоваго урока я никогда, даже въ Москв, не видывалъ. Зайди завтра утромъ ко мн. Вы, Соловьевъ, тоже загляните, если не побрезгуете, вы, Цвтковъ, вы, Петровъ, вы, Беневольскій… Побаклушничаемъ, чайку попьемъ, приглашалъ Ксенофонтъ Васильичъ, ласково пожимая руки и улыбаясь свтлой наивной улыбкой.— Васъ, Ястребскій, я и не зову: знаю, что вы и безъ приглашенія къ старику завернете… До свиданья!

Злые и голодные учителя разошлись по домамъ. Многіе обидлись за то, что ихъ не пригласили.

Създъ кончился.

IX.

Проводивъ учителей, Хребтовъ пошелъ къ исправнику.

Немногочисленное, но отборное общество собралось въ квартир исправника. Тутъ были: предсдатель земской управы, Василій Петровичъ, мировой судья, Собакинъ и ихъ супруги. Ксенофонтъ Васильичъ, улыбаясь, поздоровался со всми и скромно слъ въ уголокъ дивана.

— Ксенофонтъ Васильичъ! позвалъ его изъ другой комнаты исправникъ:— что же вы съ праздникомъ-то поздравить?

Ксенофонтъ Васильичъ поспшилъ на зовъ. Около столика стоялъ ужь Василій Петровичъ и жевалъ ветчину.

— Кончили, что ли, лясы-то точить? оборотился онъ къ подошедшему сбоку Хребтову.

— Чего-съ? Какія-съ лясы?

— Ну, създъ-то вашъ…

— Да! вы это създъ величаете лясами! Извините-съ, сначала, признаться, невдомекъ было… Посл этого-съ и ваши собранія тоже лясы…

— Нтъ-съ — на собраніяхъ дло длаютъ, а не языки чешутъ.

Ксенофонтъ Втсильичъ былъ глубоко задтъ, но счелъ за лучшее сдержаться.

— Да вы знаете ли, что мы на създ длали? спросилъ онъ мягко.

— Слышалъ… какже!

— Изъ пятаго въ десятое-съ, вроятно! Сами-то вы не изволили къ намъ пожаловать. Богъ вамъ судья! Отъ своего дтища, отъ школъ отрекаетесь! Не всякому слуху врьте!

— Николай Петровичъ говорилъ, возразилъ не безъ ядовитости Василій Петровичъ.

— Что же изъ этого-съ? Николай Петровичъ могли многаго не замтить-съ, нашелся Ксенофонтъ Васильичъ.— А вотъ послушайте, что сами учителя скажутъ-съ, въ своемъ протокол — тогда, можетъ быть, будете думать совсмъ другое-съ!

— Можетъ быть, согласился насмшливо Василій Петровичъ.

Сметливый исправникъ поспшилъ развернуть зеленый столъ и споръ прекратился.

— А вы бы, Василій Петровичъ, лучше уговорили земство прогоны учителямъ дать, чмъ такъ недоврчиво относиться къ такому святому длу-съ, началъ было уже за картами Хребтовъ, по возможности вкрадчиво и мягко.

— Невозможно-съ, отвтилъ хладнокровно Василій Петровичъ: — ‘земству въ ближайшемъ будущемъ понадобятся деньги для борьбы съ другимъ непріятелемъ, который опаснй всякаго невжества — съ голодомъ-съ’. Вы вдь сами такъ выразились.

Ксенофонтъ Васильичъ закусилъ нижнюю губу и замолчалъ. Утромъ, едва Ксенофонтъ Васильичъ усплъ выпить бутылку зельтерской воды, собрались учителя, приглашенные наканун. Ксенофонтъ Васильичъ на-скоро одлся и допросилъ войти.

— Вотъ что, милые! Не угодно ли кому курить — папиросы на стол — надо будетъ протоколъ създа написать… Я, признаться, для этого и пригласилъ васъ…

Учителя покачали головами.

— Протоколъ надо написать скоре, чтобы вс учителя успли его подписать… Такъ вы ужь начинайте сейчасъ. Вотъ вамъ папиросы. Марь Васильевн едя велитъ самоварчикъ поставить… Кто хочетъ, въ шкафу бутылочка коньячку есть, водочка, сырокъ, колбаска… Будьте какъ дома!

Учителя переглянулись.

— Нтъ, что васъ стснять? Мы ужь у кого-нибудь изъ товарищей соберемся, предложилъ Цвтковъ.

— Какъ хотите-съ, какъ хотите-съ! Только постарайтесь сегодня же написать. Вечеркомъ и принесите — вс вмст, разумется: чайку попьемъ, покалякаемъ — вечерокъ-то и скоротаемъ

Оказалось, что самая удобная квартира у Цвткова. Къ нему и отправились. Ксенофонтъ Васильичъ провожалъ ихъ до дверей и даже помогъ Соловьеву надть пальто, отчего Соловьевъ крайне переконфузился и долго не могъ попасть въ рукава. Горшковъ выходилъ послднимъ.

Ксенофонтъ Васильичъ потянулъ его за рукавъ, подмигнулъ и громко сказалъ:

— Погоди, едя, я вамъ хорошенькой бумаги для протокола дамъ, а то у васъ, вроятно, нтъ. Ступайте, господа! чего на эдакомъ мороз стоять?

Учителя ушли.

— Вотъ что, едя, зашепталъ Ксенофонтъ Васильичъ, положивъ Горшкову руки на плечи и бгая глазами по угламъ: — протоколъ-то пополитичнй написать надо — многіе говорятъ, что мы на създ только лясы точили…

Глаза Горшкова загорлись яркимъ огнемъ негодованія.

— Кто такіе? Позвольте узнать!

— Ничего, ты, батенька, здсь не подлаешь! Птицы! осадилъ его Хребтовъ, многозначительно подмигнувъ.

— Постараюсь, Ксенофонтъ Васильичъ.

— Ужь постарайся, едя, отстоять общее дло! Я потому и обратился къ теб, что знаю, какое ты вліяніе имешь на остальныхъ. Молодъ, а ума палата!

Горшковъ покраснлъ, но ему было не непріятно.

— Постараюсь, общалъ онъ еще разъ, повертываясь къ двери.

— Ты куда же? Погоди, дамъ бумаги: пусть они ничего не подозрваютъ, ты имъ смотри — ни-ни!

— Я не маленькій кой-что понимаю, вознегодовалъ на этотъ разъ вполн непритворно Горшковъ.

— То-то! Кто Ксенофонту Васильеву Хребтову разъ добро сдлаетъ, того онъ во вки не забудетъ… Ну, ступай!

Учителя сильно ужь нагадили въ маленькой квартир Цвткова, когда пришелъ Горшковъ.

— Ну, господа, вотъ и бумага! Давайте писать, нечего откладывать въ долгій ящикъ.

— Какъ же писать? спросилъ Цвтковъ:— всмъ вмст?

Горшковъ слегка потупился.

— Нтъ, по моему, вотъ какъ, предложилъ онъ:— пусть каждый напишетъ свой протоколъ, потомъ выберемъ лучшій, поправимъ сообщали подадимъ.— Какъ вы думаете, господа?

Беневольскій замахалъ руками.

— Вотъ еще выдумалъ! Ладно, если ты наборзился строчить, а я посл самаго экзамена и пера въ руки не бралъ — только въ класс беру, отмтки ставить…

— А журналы какъ пишешь?

— Журналы ученики пишутъ! Нтъ, ужь лучше вотъ какъ: пишите вы, Горшковъ, и еще кто-нибудь, а мы потомъ изъ двухъ редакцій выберемъ?

— Хорошо, согласился Горшковъ.— Кто же еще писать будетъ?

— Соловьевъ, пишите! предложилъ Цвтковъ.

Соловьевъ согласился.

Протоколисты услись за столъ. Остальные размстились по подоконникамъ — другой мебели, кром стола и двухъ стульевъ въ комнат не было — и занялись просмотромъ ‘Нивы’ за прошлый годъ.

Черезъ полчаса протоколы были готовы.

— Ну, Соловьевъ, начинай!

Соловьевъ прочиталъ.

— Протоколъ, какъ протоколъ! одобрилъ Беневольскій (онъ раньше былъ писцомъ въ полицейскомъ правленіи и зналъ толкъ въ протоколахъ).

Горшковъ откашлялся и началъ:

— Протоколъ създа учителей:

‘Его высокородіе г. Инспекторъ народныхъ училищъ, коллежскій ассесоръ и кавалеръ Ксенофонтъ Васильичъ Хребтовъ, ревизуя училища ввреннаго ему узда, нашелъ, что учителя не обладаютъ однообразнымъ, строго выработаннымъ методомъ преподаванія, и предложилъ имъ собраться въ вакаціонное время для пополненія этого важнаго пробла. Учителя, живо чувствуя недостатокъ, замченный уважаемымъ г. Инспекторомъ, сочувственно отозвались на это предложеніе и явились въ городъ, при чемъ г. Инспекторъ выдалъ по три рубля изъ собственныхъ денегъ на дорогу учителямъ: Горшкову, Беневольскому и Ястребскому. Създъ состоялся 28 декабря сего 187. года.’

Дале, въ хронологическомъ порядк перечислялись дянія създа: уважаемый г. инспекторъ познакомилъ учителей съ превосходнйшимъ способомъ сшиванія тетрадей, г. инспекторъ произнесъ рчь о вліяніи школы на жизнь. Кончался протоколъ такъ: ‘Въ заключеніе, сознавая громадную пользу създа, не можемъ не выразить искренней и глубокой благодарности учредителю създа — высокочтимому Ксенофонту Васильевичу Хребтову’.

Кончивъ чтеніе, Горшковъ покраснлъ и вопросительно взглянулъ на товарищей.

— Ну, и шельма же ты. Горшковъ! ударилъ его по плечу Беневольскій.— Просто безъ мыла въ душу влзешь!

— Ловко, ловко! зашумли вс.

— Мой, собственно говоря, правдиве, замтилъ Соловьевъ.

— Ну. и чтоже изъ этого? возразилъ Беневольскій.— За то Горшковскій политичпе. Авось, чортъ возьми, дастъ награду намъ? а? потрепалъ онъ снова Горшкова по плечу.— Какъ же, господа? Чей? обратился онъ ко всмъ.

— Мой врне, значитъ лучше, замтилъ опять Соловьевъ.

— Ну, батенька, это въ теб оскорбленное самолюбіе говоритъ, осадилъ его пренебрежительно Беневольскій.— Передано у тебя врно, да на душ у инспектора будетъ скверно, съострилъ онъ. Отъ горшковкаго протокола онъ дня три безъ памяти будетъ ходить, а твой ему совсмъ не понутру будетъ! Ха-ха-ха! знаю я его не первый день!

— Да, горшковскій ему, пожалуй, больше поправится, согласились вс.

— Какъ хотите, поднялся со стула Соловьевъ, а я не подпишу.

— Эка важность! Фыркнулъ Беневольскій.— Какъ будто безъ него не обойдемся!

Соловьевъ въ тотъ же день ухалъ въ село.

Вечеромъ учителя пришли къ Ксепофонту Васильичу съ протоколомъ, красиво и четко переписаннымъ рукою Горшкова.

Ксенофонтъ Васильичъ сидлъ у окна и прочитывалъ циркуляръ. Отъ времени до времени его брови сдвигались, а глаза поднимались къ небу. Онъ видлъ, какъ прошли учителя и слегка поблднлъ.— ‘Ну-ка, что они написали? Если они написали все, что было, если этотъ каналья едька не съумлъ’…

Онъ не усплъ докончить своей мысли, какъ учителя вошли ужь въ переднюю.

Горшковъ слегка откашлялся и выступилъ впередъ.

— Позвольте прочесть, Ксенофонтъ Васильичъ!

— Сдлайте одолженіе! быстро отвтилъ Ксенофонтъ Васильичъ, откладывая въ сторону циркуляръ.

Горшковъ читалъ очень выразительно, напирая особенно на мста, гд упоминалось имя Ксенофонта Васильича. Хребтовъ сидлъ и жмурился, какъ котъ, которому хозяйка чешетъ за ушами, а сжатыя губы медленно расплывались въ самодовольную улыбку. Горшковъ кончилъ.

— Спасибо, дтушки, спасибо, что оцнили дятельность старика… Да, я вс силы посвятилъ на служеніе длу народнаго образованія — и вотъ моя награда! Больше мн ничего не нужно! Поцлуй меня, едя!

Вс учителя перецловались съ инспекторомъ.

— Только не слишкомъ ли вы меня, родные, росписали? прищурился онъ сладко.

— Мы писали то, что чувствуемъ и что есть на самомъ дл, скромно возразилъ Горшковъ.

— Ну, ладно, ну, спасибо! Присядьте, гости дорогіе, давайте чай пить… Что же Соловьева нтъ?

— Ему некогда: въ село надо хать, пробормоталъ Цвтковъ.

— Что за экстренное дло?

— Вроятно, ему вашъ вчерашній пріемъ не понравился, замтилъ лукаво Беневольскій.

Ксенофонтъ Васильичъ только вздохнулъ и коротко замтилъ:

— Ну, и Богъ съ нимъ! Стыдно только на старика сердиться… Я ли его не пригрвалъ? Экое злопамятство! Сказалъ сгоряча словечко, онъ ужь сейчасъ и въ серьзъ! Нтъ, раньше у меня не такіе учителя были! Бывало, ругаешь, ругаешь какого-нибудь висльника, а обдать пригласишь, онъ садится какъ ни въ чемъ не бывало! и хоть бы слово, хоть бы взглядъ недовольный! И я всегда такъ! служба службой, а хлбъ-соль особая статья! Ну-ка, едя, плесни коньячку!

Горшковъ долилъ ему отпитой стаканъ коньякомъ.

— Э! господа! А вы что же архіерейскія-то сливки не почитаете?

— Мы не пьемъ, отозвались учителя.

Нкоторые сказали это искренно, нкоторые боясь Ксенофонта Васильича.

— Вотъ вздоръ-то! едя налей имъ, пусть попробуютъ.

Цвтковъ хлебнулъ и закашлялся. Ксенофонтъ Васильичъ захохоталъ.

— Ай ай, Цвтковъ! какъ вы ловко притворяетесь! Будто въ первый разъ?

— Честное слово, въ первый!

— Ну, это простительно: первая рюмочка всегда коломъ идетъ… Привыкайте! Плесни ему, едя, еще! Беневольскій! Вы-то что ломаетесь?

Беневольскій нершительно переводилъ глаза съ инспектора на стаканъ.

— Тоже не пьете? усмхнулся Ксенофонтъ Васильичъ.— Знаю я васъ!

Беневольскій все еще не ршался.

— Меня что ли боишься? Ха-ха-ха! пьяница пьяницы боится!

Учителя сочувственно улыбнулись, потому что Беневольскій въ самомъ дл любилъ выпить.

— Не тотъ пьетъ, кто пьетъ, а кто пьянъ бываетъ! Посмотрите-ка, сколько у меня бутылокъ!

Ксенофонтъ Васильевичъ открылъ дверцу шкафа: на нижней полк валялось около полсотни пустыхъ бутылокъ изъ-подъ рома и коньяка.

— А когда я ихъ выпилъ? Видалъ ли кто-нибудь? Никто съ! произнесъ онъ торжественнымъ тономъ, поднимая вверхъ указательный палецъ.— Какъ уберусь совсмъ, запрусь на крюкъ и кучу вдвоемъ съ самоваромъ! Вотъ что-съ! А вашъ братъ половины этого не выпьетъ, а прослыветъ пьяницей! Отчего-съ? Отъ собственной неосторожности! Нахлещется бузы-то и иде-етъ! Нтъ-съ! Ужь если вы хотите выпить, то затворите первымъ дломъ-съ храмину, выньте изъ-подъ кровати четверть — четвертью брать, дешевле, во-первыхъ, а во-вторыхъ, не такъ замтно, незачмъ часто въ кабакъ гонять — и пейте! Но не по-падай-тесь! погрозилъ онъ пальцемъ.— Я первый-съ прогоню учителя пьяницу, потому соблазнъ-съ! А съ осторожнымъ и самъ покучу! Вотъ мой завтъ-съ! и помните его! Возьмемъ Соловьева къ примру. Вы думаете, онъ не пьетъ? Быть не можетъ! Пьетъ, только ловко, уликъ нтъ!

— Еще налить? предложилъ Горшковъ, взявшій на себя обязанность разливать чай.

— Охъ, едя, едя! покачалъ Ксенофонтъ Васильичъ головою:— когда ты поумне будешь? Разв я мальчишка, что однимъ стаканомъ сытъ буду? Разумется, налей! да отношеніе коньяка то къ чаю увеличь, чтобы, по крайней мр, было половина на половину. Былъ я разъ боленъ, началъ онъ, прихлебывая изъ стакана и обращаясь ко всмъ:— докторъ мн и говоритъ: ‘пейте, говоритъ, чай съ ромомъ’.— Не могу, молъ, не привыкъ: я привыкъ пить ромъ съ чаемь! Ха-ха-ха!

Учителя поддержали начальническій хохотъ.

— едя! налей-ка третій! Что-то ты, едя, худъ больно: не познакомился ли съ солдатками ужь?

— Есть тотъ грхъ, согласился, скромно улыбаясь. Горшковъ.

— То-то! сразу видно! Вотъ еще, господа, человкъ! ткнулъ Ксенофонтъ Васильичъ въ Горшкова.— Живетъ въ свое удовольствіе, а ничего худого не слышно! Остороженъ-съ! подмигнулъ онъ лвымъ глазомъ.

Хребтовъ на минуту потупился и вздохнулъ.

— Охъ, самъ былъ молодъ, знаю молодецкую кручину! Бывало, и спишь, и видишь… И ухарь же я былъ! Вотъ я разскажу вамъ кой-что-съ…

Весь остальной вечеръ, до 12-ти часовъ, ушелъ на разсказываніе не особенно приличныхъ анекдотовъ и дйствительныхъ происшествій. Ксенофонтъ Васильичъ разсказывалъ мастерски, онъ былъ по природ актеромъ и заставлялъ учителей смяться до упаду. Горшковъ и Беневольскій, запинаясь и красня, также повдали слушателямъ нсколько анекдотовъ. Ксенофонтъ Васильичъ помогалъ имъ.— ‘Н-ну, ну! Не красныя двушки собрались, а такіе же люди-человки!’ покрикивалъ онъ добродушно.

X.

Время, что рка течетъ.

Давно ли были святки, давно ли Ксенофонтъ Васильичъ протоколомъ доказалъ Василью Петровичу несправедливость его подозрній насчетъ точенья лясъ на създ, давно ли онъ воротился изъ губернскаго города, гд свелъ счеты съ поставщикомъ нисьменныхъ принадлежностей для народныхъ училищъ Красноневольскаго узда, давно ли все это было? а ужь и Пасха прошла, и на экзамены пора хать.

Первый экзаменъ былъ у Горшкова. Вс ученики старшаго отдленія получили свидтельства. По окончаніи экзаменовъ, Ксенофонтъ Васильичъ при всхъ обнялъ Горшкова и трижды поцловалъ.

— Грхъ будетъ земству, если оно не дастъ ему награды! обратился онъ къ Василію Петровичу, провожая его до дверей.

Вечеркомъ Горшковъ и Ксенофонтъ Васильичъ выпили на ‘ты’,

— Эхъ, едя! что ты меня все Ксенофонтомъ Васильичемъ величаешь, да ‘вы’! Зови прости ‘Ксеней’, какъ я тебя зову едей! Считай за старшаго брата, да и шабашъ!

Горшковъ согласился.

Утромъ они оба похали къ Соловьеву.

— Хоть ты ему другъ и товарищъ, говорилъ дорогой Ксенофонтъ Васильичъ:— а я теб прямо скажу: не ко двору онъ мн! Съ самыхъ Святокъ такъ и не казалъ ясныхъ очей, а въ город бывалъ, я это врно знаю. Непріятно ему, что я его рапортомъ попрекнулъ! А мн пріятно было получить такой рапортъ?

— Какая пріятность! согласился Горшковъ.

— Вотъ то-то и есть! Этотъ годъ я его тснить не буду — пустъ до августа послужитъ, за лтніе мсяцы деньги получитъ, а въ август непремнно уволю. Такъ ты ему и скажи, будто отъ себя. Пусть уйдетъ раньше, безъ скандала.

Горшковъ тихонько покачалъ головой и насмшливо улыбнулся. Ксенофонтъ Васильичъ глядлъ въ другую сторону на зеленющія яровыя. Соловьевъ давно уже говорилъ, что лтомъ поищетъ мста въ другомъ узд и даже губерніи, что служть подъ начальствомъ Ксенофонта Васильича, значитъ, продавать себя съ руками, ногами и душою за двнадцать съ полтиной, что онъ на такой торгъ не согласенъ. Часовъ въ 12 друзья пріхали въ Красновку. Хребтовъ холодно поздоровался съ Соловьевымъ и тотчасъ же приступилъ къ экзаменамъ, не дожидаясь Василія Петровича, общавшаго пріхать въ 11.

Скоро ему надоло экзаменовать, и онъ предоставилъ это право самому Соловьеву и Горшкову (о. Ивана увезли къ умирающему). Самъ онъ ходилъ по классу и жевалъ пряники, привезенные для раздачи ученикамъ. Иногда онъ подходилъ къ Соловьеву и шепталъ ему на ухо: ‘Твоя школа (нецензурное выраженіе) ни-и-куда не годится! Чмъ бы по селамъ здить, да невстъ смотрть (фантазія Ксенофонта Васильича разыгралась), дломъ бы занимался (нецензурное предложеніе).

Вся кровь бросилась Соловьеву въ лицо, но онъ угрюмо молчалъ. Разъ только тихо замтилъ: ‘Я уйду изъ школы, если вы будете браниться’.

— Уходи!

Въ 2 часа пріхалъ Василій Петровичъ. Ксенофонтъ Васильичъ мгновенно просвтллъ, спряталъ пряники и засуетился.

— Ужь извините, Василій Петровичъ, что безъ васъ экзаменовали — сами виноваты! общались въ 11, а пріхали въ 2! Ужь извините!

— Ничего, ничего, не безпокойтесь, успокоивалъ его Василій Петровичъ, подсаживаясь къ столу.— Кто тамъ еще есть?

— Вс ужь, отозвался Соловьевъ.

— Ужь извините, пожалуйста, Василій Петровичъ! принялся опять упрашивать Ксенофонтъ Васильичъ.

— Ну, давайте экзаменаціонныя вдомости подписывать, предложилъ Василій Петровичъ.

Начали выводить отмтки.

— Ай-ай, Петръ Васильичъ! покачалъ укоризненно головой Хребтовъ:— сколько вы Цвтаеву изъ русскаго языка поставили.

— Три.

— Ай-ай! вы ужь очень строги! У меня 5 стоитъ! Что вы?! Пишите ужь, Василій Петровичъ, общій выводъ 4. За что вы парня погубили? упрекнулъ онъ Соловьева.— Изъ ариметики?

— Четыре.

— Да вдь онъ сдлалъ задачу въ пять минутъ и безъ ошибки? Мало! Ставьте, Василій Петровичъ, 5!

Въ конц-концовъ оказалось, что вс ученики отвчали отлично. Во всемъ списк Ксенофонта Васильича стояла только одна тройка.

— Сами видите, Василій Петровичъ: — грхъ награды не дать! А вы, Петръ Васильичъ, очень ужь пристрастны въ своемъ безпристрастіи! разв можно такъ обижать учаниковъ?

Проводивъ Василья Петровича, Хребтовъ выслалъ Горшкова и молча остановился передъ Соловьевымъ, заложивъ руки за спину.

— Запри дверь!

Соловьевъ очень охотно повиновался.

— Я теб вотъ что скажу…

Ксенофонтъ Васильичъ взглянулъ на Соловьева и остановился. Соловьевъ стоялъ блдный, съ горящими глазами и сжатыми кулаками.

— Что вы еще хотите сказать, кром брани? спросилъ онъ угрожающимъ тономъ.

Хребтовъ взглянулъ на дверь — Соловьевъ стоялъ между нимъ и дверью — и испугался, холодный потъ выступилъ на лбу.

— Да очень у тебя, голубчикъ, школа хорошо поставлена! Первая во всемъ узд! Ну, честное слово! будетъ вамъ пятьдесятъ рублей награды, что тамъ ни говори Тлинъ и Свинчаткинъ.

Соловьевъ задыхался.

— Зачмъ вы постоянно насъ оскорбляете?

— Да что ты, Петя?! гд же я оскорбляю васъ? Да помилуй! Если когда-нибудь нужда будетъ, или прямо ко мн — какъ сына родного приму! Что ты, Христосъ съ тобою! ‘Оскорбляете’!

— Вдь вы измучили всхъ насъ за эти 8 мсяцевъ! Ни за что измучили!

Ксенофонтъ Васильичъ поднялъ глаза къ небу и прослезился.

— Что же? Бей меня, стараго дурака, за то, что я ради вашей пользы, изъ любви къ вамъ, жену, дтей бросилъ, ночей не досыпаю, куска не додаю! заговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ.

Соловьевъ горько улыбнулся и засмялся. Съ минуту они оба молчали.

— Хочешь, Петя, я переведу тебя сейчасъ же на мсто Шалашовой? спросилъ съ заискивающей улыбкой Ксенофонтъ Васильичъ.

— Нтъ, зачмъ же? Мн ужь лучше документы выдайте, попросилъ Соловьевъ.

Ксенофонтъ Ваеильичъ чуть не подпрыгнулъ отъ радостнаго изумленія — на увольненіе Соловьева онъ плохо разсчитывалъ, пока Тлинъ былъ членомъ земской управы — но, вспомнивъ, что дверь все еще заперта, грустно посмотрлъ на Соловьева.

— Ахъ, Петя, Петя!

— Не фамильярничайте, пожалуйста!

— Ахъ, Петръ Васильичъ! Зачмъ же ставить свои личные интересы выше общественныхъ? Кто же останется, если вы уйдете, вы, лучшій учитель?

— Безъ комплиментовъ, Ксенофонтъ Васильичъ.

Вошелъ Горшковъ съ докладомъ, что самоваръ готовъ и еще есть нчто.

— Нтъ ужь, едя, подемъ на ночь къ Беневольскому — у него вольготне будетъ. До свиданія, Петръ Васильичъ.

Соловьевъ не взялъ протянутой руки.

— Теперь-то вамъ совсмъ не зачмъ лицемрить, холодно замтилъ онъ:— и дверь отперта, и Горшковъ здсь…

Ксенофонтъ Васильичъ ни слова не сказалъ Горшкову во всю дорогу и страшно напился у Беневольскаго.

— Отогрлъ змю за-пазухой, говорилъ онъ, отъ времени до времени взглядывая красными, выкатившимися глазами на Горшкова и Беневольскаго, и имъ обоимъ становилось жутко, какъ будто они именно и были эти зми.

——

Экзамены везд сошли блестяще, и половина учителей была представлена къ наград.

— Это не то, что въ прошломъ году-съ, хвастался Хребтовъ: — это не у Свинчаткина-съ! А говорили еще, что и при инспектор школы будутъ не лучше! Въ сто разъ лучше — сами видите!

Самыя крупныя награды получили Горшковъ, Беневольскій и Соловьевъ: Ксенофонту Васильичу не хотлось, изъ опасенія скандала, снова раздражать его.

Учителя только руками разводили: они знали, что школы ихъ улучшились только въ дисциплинарномъ отношеніи, вслдствіе щедрыхъ потасовокъ, задававшихся по рецепту Ксенофонта Васильича, наедин, да и то многимъ эта дисциплина казалась отвратительнымъ явленіемъ.

Награды, однако, не удержали Беневольскаго и шестерыхъ другихъ учителей: они ушли въ урядники, прельщенные высшимъ окладомъ и перспективой власти.

Соловьевъ, Цвтковъ и Петровъ ушли въ другіе узды.

Оказалось, что они поторопились: на ближайшемъ земскомъ собраніи поршили упразднить особое земское инспекторство на томъ основаніи, что теперь школы, судя по словамъ инспектора и экзаменаціоннымъ вдомостямъ, достигли высшей степени процвтанія, и учителя сами могутъ ихъ поддерживать на той же степени.

Ксенофонтъ Васильичъ дождался ближайшаго 20-го, получилъ послдніе 125 рублей и ухалъ въ губернскій городъ двумя недлями раньше назначеннаго срока, немилосердно браня Василія Петровича, который ‘подвелъ эту механику’. Это было настоящее бгство израильтянъ изъ Египта: онъ тоже не усплъ отдать долги и додать учителямъ наградныя деньги, въ полученіи которыхъ сполна они расписались.

Беневольскій долго, на чемъ свтъ стоитъ, бранилъ ‘проклятаго Хребтова’ за увезенныя пять рублей. Горшковъ не дополучилъ десять и бранился не хуже Беневольскаго. Вс бранили Хребтова на-повалъ и удивлялись, какъ это онъ могъ залзать въ душу нужнымъ людямъ.

Ксенофонтъ Васильичъ нсколько упалъ духомъ, но быстро поправился. Изъ Казани привезъ онъ свидтельство профессора,. удостоврявшее, что у него разстроено зрніе — ‘отъ неумренной жизни’, какъ объяснилъ профессоръ Ксенофонту Васильичу въ частномъ разговор. Съ этимъ свидтельствомъ Хребтовъ до тхъ поръ бгалъ по начальству, доказывая, что онъ потерялъ зрніе на служб, пока начальству не надоло видть его у себя въ пріемной, и оно не представило его къ пенсіи, по сокращенному сроку, ‘въ виду особенно полезной педагогической дятельности’.

Ксенофонтъ Васильичъ не любилъ, однако, сидть сложа руки и скоро выхлопоталъ мстечко на желзной дорог. Теперь онъ получаетъ очень приличный окладъ и безконтрольно распоряжается довольно значительными суммами. Живетъ онъ въ большомъ губернскомъ город въ собственномъ каменномъ дом на одной изъ лучшихъ улицъ, принятъ въ такъ-называемомъ ‘лучшемъ’ обществ и запасся изряднымъ участкомъ благопріобртенной черноземной землицы. Когда онъ умретъ — а умретъ онъ скоро: коньякъ не особенно здоровый напитокъ — на похоронахъ будетъ депутація отъ сельскихъ учителей, а учитель гимназіи или еще какого-нибудь средняго учебнаго заведенія, чего добраго, директоръ какой-нибудь, произнесетъ рчь на тэму: ‘Заслуги покойнаго на педагогическомъ поприщ’, или: ‘Покойный, какъ истинный русскій и христіанинъ’… При этомъ ораторъ будетъ указывать на учителей, а учителя будутъ грустно смотрть на могилу великаго педагога и недюжиннаго инспектора.

И. Борскій.

‘Отечественныя Записки’, No 6, 1883

ИЗЪ-ЗА ДВНАДЦАТИ СЪ ПОЛТИНОЙ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

Читайте также: