ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ ССЫЛЬНАГО.
ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ ССЫЛЬНАГО.
Симона Майера.
Симона Майера.
——
——
Из воспоминаний ссыльного, Симон-Майер Шарль, Год: 1880
Время на прочтение: 148 минут(ы)
Недавно вышла въ Париж книга: ‘Воспоминанія ссыльнаго’ Симона Майера (Souvenirs d’un dport, tapes d’un forat politique, par Simon Mayer), возбудившая всеобщее любопытство. Авторъ ея, по окончаніи гражданской войны во Франціи, т. е. въ 1872 г. сосланный въ Новую Каледонію, лишь нсколько мсяцевъ тому назадъ, возвратился въ Парижъ, вслдствіе амнистіи. Онъ не художникъ, не литераторъ по профессіи, и книга его не заключаетъ въ себ ничего вымышленнаго. Она представляетъ простой и врный во всхъ своихъ подробностяхъ разсказъ о томъ, что онъ пережилъ, выстрадалъ, чему былъ свидтелемъ, въ эти ужасныя восемь лтъ. Онъ отмчалъ это день за днемъ, часъ за часомъ. Но хотя онъ и вывезъ съ собою, какъ онъ говоритъ, цлый чемоданъ замтокъ, онъ едвали бы когда нибудь издалъ свою многострадальную Одиссею, еслибы его не побудилъ къ тому Гекторъ Пессаръ, редакторъ ‘Насіоналя’. ‘Это первый человкъ, разсказываетъ Симонъ Майеръ, въ послсловіи къ своей книг:— къ которому я отправился, возвратясь въ Парижъ. Благодаря его ходатайству, столько же сколько ходатайству дтей моихъ, я не былъ разстрлянъ, посл того какъ меня приговорили къ смерти. Ему удалось то, чего не могли добиться двое другихъ неутомимыхъ моихъ благодтелей: Гіе Безуэнъ и баронъ Сиврэ.— Гекторъ Пессаръ принялъ меня съ своимъ обычнымъ радушіемъ. Я былъ счастливъ увидться съ нимъ опять. Мы разговорились, и онъ сказалъ мн:
— Отчего бы вамъ не разсказать въ ‘Le Petit National’ обо всхъ вашихъ бдствіяхъ и страданіяхъ? Я знаю нашихъ читателей по письмамъ, которыя они намъ пишутъ, и увренъ, что они заинтересуются вашимъ разсказомъ, который будетъ разсказомъ честнаго человка.
— Прошу васъ, возразилъ я ему, не требуйте отъ меня, чтобы я снова переживалъ это страшное прошедшее, которое я хочу предать забвенію.
— Вы не правы. Соберите ваши воспоминанія, разскажите ихъ просто, безъ фразъ, вложивъ въ нихъ свою душу. Вы напишете книгу во всхъ отношеніяхъ полезную, и для правительства, не подозрвающаго о фактахъ, происходящихъ въ Новой Коледоніи, и для народа, который найдетъ въ этомъ разсказ много для себя поучительнаго, и, наконецъ, съ точки зрнія исторіи, потому что она въ сущности представляетъ вчное возобновленіе одного и того же. Не теряйте этого случая написать книгу хорошую, нужную и которая останется.
Подумавъ немного, я отвчалъ: попытаюсь.
И вотъ какимъ образомъ я разсказалъ свои странствованія, дорогіе читатели, оканчиваетъ Симонъ Майеръ. Вы щедро наградили меня своими письмами, полными ободренія и сочувствія. Я не умю льстить и слишкомъ старъ теперь, чтобы лгать. Пусть вс, кто выразилъ мн участіе, знаютъ, что я благодарю ихъ отъ глубины сердца. Что же касается до остальныхъ — то я имъ прощаю’.
Воспоминанія Симона Майера располагаютъ къ нему читателя. Вы выносите о немъ впчатлніе, какъ о личности человчной, кроткой и честной, и положительно отказываетесь врить, чтобъ дятельность этого человка, во время коммуны, могла быть ознаменована какими-нибудь крайностями. Онъ разсказываетъ, что въ теченіе шести дней посл окончанія борьбы, его не трогали, и онъ, не скрываясь, ходилъ по улицамъ съ своими дтьми. Его арестовали только по доносу одного полицейскаго, имвшаго на него личную злобу. Буржуазія и армія были тогда до такой степени ожесточены противъ коммуны, что не требовалось особенныхъ уликъ для того, чтобы осудить человка. Для этого достаточно было доноса послдняго негодяя. Мы помщаемъ эти воспоминанія въ извлеченіи, такъ какъ авторъ вдается иногда въ излишнія подробности, не имющія для насъ интереса, или въ разсужденія, имющія чисто личный характеръ. Пропуская весь эпизодъ арестованія Симона Майера и суда надъ нимъ, а также и временнаго пребыванія его въ тулонской каторжной тюрьм, мы начнемъ съ отплытія его въ Каледонію.
‘Приближалось время нашего отъзда въ Новую Каледонію.. Всхъ, кому предстояло отправиться туда, еще за мсяцъ перевели въ особенный казематъ. Проступокъ одного изъ насъ противъ дисциплины, имлъ послдствіемъ то, что насъ продержали, вмсто мсяца, семь недль въ этомъ глухомъ, сыромъ помщеніи, безъ воздуха, безъ вина и безъ матросскаго пайка, на который мы имли право по положенію.
Отъздъ нашъ назначили сперва на 5-е іюня 1872 г., но съ 5-го его отложили до 15-го, потомъ до 20-го, такъ что мы, наконецъ, потеряли всякую надежду ухать. Между 15-мъ и 17-мъ мы говорили: никогда не отправятъ насъ! мы сгніемъ здсь. Но 17-го смотритель скомандовалъ намъ: ‘Въ кузницу’! Мы молча, рядами вышли изъ каземата.
Въ кузниц у насъ сняли съ ногъ кандалы… но намъ не суждено было избавиться отъ нихъ совсмъ. Это былъ лишь обмнъ. На насъ надли только кольца поменьше. Какъ видно, существуетъ два рода колецъ — сухопутное и морское. Морское кольцо — это почти браслетъ, оно только слегка нажимаетъ ахилесову сухую жилу, и иногда ржетъ лодыжки, при помощи же мягкаго кольца изъ пакли и веревочной корпіи, фабрикуемаго самими арестантами, и который они надваютъ на нижнюю часть ноги, для того, чтобы кандалы не причиняли боли, морское кольцо становится просто игрушкой, въ сравненіи съ сухопутнымъ.
Изъ кузницы насъ повели мыться. Обыкновенно насъ просто обливали изъ подъ крана холодной водой, теперь же насъ поставили въ огромныя кадки съ водой. Вода была теплая и намъ даже — неслыханная роскошь — дали мыла. Ванна, на этотъ разъ, усложнилась еще другой церемоніей, боле дйствительной: уничтоженіемъ паразитовъ.
Пока мы находились въ тулонской каторжной тюрьм, всякіе порошки противъ наскомыхъ были запрещены. Еслибы какой-нибудь каторжникъ, политическій или нтъ, вздумалъ употреблять ихъ, ему бы досталось. Въ этомъ видли брезгливое отношеніе къ каторжному обществу. Съ 20-го іюня 1872 г., персидскій порошокъ сдлался вещью легальной, дозволенной и даже приказано было его употреблять. Я не разъ передъ тмъ просилъ разршенія добыть себ какія-нибудь средства, которыя бы избавили меня отъ паразитовъ, причинявшихъ мн невыносимыя мученія, но мн всегда отвчали: ‘Это одно изъ послдствій каторги’. Смотритель каторжной тюрьмы, г. Латрейль, сказалъ мн просто: ‘Чешитесь!’
Въ день отъзда, посл бани, намъ роздали порошокъ отъ клоповъ. Мы были вс голые и сыпали его себ горстями на голову и на все тло. Мы едва могли сдержать радостный крикъ, при вид несмтнаго количества труповъ нашихъ враговъ, усявшихъ полъ. До сихъ поръ, мы изнемогали въ этой борьб одного противъ тысячи, и философски отдали себя на съденіе наскомымъ. Теперь, мы хоть на время избавились отъ этой страшной, живой рубашки, упивавшейся нашей кровью.
Въ тотъ же день намъ дали новое платье и перемнили наши номера. Я назывался до сихъ поръ No 23,939. Отнын я долженъ былъ называться No 127.
No 23,939 былъ Симонъ Майеръ Тулонскихъ архивовъ. No 127 былъ Симонъ Майеръ фрегата ‘Виргинія’. Мои сыновья становились сыновьями No 127. Моя дочь — дочерью No 127. Цифра двигалась, ходила, ла, говорила, писала, обувалась…
Передъ отъздомъ мн пришлось испытать одну непріятность. Намъ сказали, что, разъ выйдя въ море, мы можемъ для развлеченія играть въ шашки и шахматы. Я сработалъ принадлежности этихъ игръ, занимавшія ящикъ въ 30 сантиметровъ длины и 40 ширины, наружная сторона котораго представляла шахматную доску, а внутренняя шашечную. Скажу безъ хвастовства, что работа моя была очень недурна, и я гордился ею. Насъ построили противъ стны. Я отдалъ ящикъ съ играми на сохраненіе своему товарищу, Жерему. Г. Латрейль сдлалъ намъ смотръ:
— Что это у васъ подъ мышкой? спросилъ онъ Жерема.
— Это игры. Майеръ вырзалъ ихъ для путешествія…
— Игры?.. Вроятно, ‘невинныя’ игры, не такъ ли? знаю я.ихъ. Вы очень хитры, господа коммунары, но и мы тоже вамъ не уступимъ въ хитрости.
И, обратясь къ тюремному сторожу, прибавилъ:
— Взять этотъ ящикъ и отнести ко мн въ канцелярію. Если это игры, то ихъ сожгутъ, а если что другое — берегитесь!
— Позвольте… началъ было Жеремъ.
— Довольно. Да притомъ вы не имете право имть что-либо при себ на корабл.
И мою семинедльную работу унесли. Сожгли ли ее или нтъ, зін все равно. Но эта неудача очень меня огорчила.
Возвращаюсь къ нашему отъзду. Былъ солнечный день, небо было чистое, голубое. Насъ повели между двумя рядами солдатъ морской пхоты. Прійдя на набережную, мы сли на обширные плашкоты, въ род барокъ, въ которыхъ доставляютъ уголь, привязанные къ буксирному паровому судну.
Передъ нами, вдали, виднлся большой трехмачтовый черный фрегатъ, съ блой полосой, перерзывавшей его, подобно поясу. Это была ‘Виргинія’.
Когда барка наша подплыла къ фрегату, мы стали входить на нее. Я уже сказалъ, что намъ дали новое платье. Оно состояло изъ срой холщевой куртки, срыхъ шерстяныхъ панталонъ и огромнаго коричневаго колпака, также шерстяного, висвшаго до половины спины. Передъ нами, у самаго борта, стоялъ неподвижно командиръ судна, г. Лонэ. По мр того, какъ мы дефилировали, онъ устремлялъ на каждаго изъ насъ холодный, пытливый взглядъ. Подл него находился надсмотрщикъ, указывавшій арестантамъ пространство между деками, куда они должны были спускаться. Когда пришелъ мой чередъ проходить передъ командиромъ, онъ посмотрлъ на меня такъ пристально, что я невольно смутился.
Я забылъ снять свой колпакъ. Надсмотрщикъ мгновенно сорвалъ его съ меня и бросилъ на полъ. На палуб кричали: Четные номера на бакбордъ (лвая сторона судна), нечетные на штирбордъ (правая сторона).
— Вашъ номеръ? спросилъ меня надсмотрщикъ, между тмъ, какъ я надвигалъ свой колпакъ.
— 127. И я поспшно прибавилъ: значитъ, направо… Такъ?
— Для другихъ нечетныхъ — да… но вы пойдете налво.
— Начало не хорошо! думалъ я, идя между деками.— Это пространство раздлялось на три части. Въ середин стоялъ за оградой скотъ. По обимъ сторонамъ находились клтки, совершенно такія же, какъ въ звринцахъ. Эти клтки изъ толстыхъ желзныхъ брусьевъ — были наши клтки, клтки для каторжниковъ. Насъ было по 94 на каждой сторон. Противъ двери каждой клтки стояла заряженная пушка, съ направленнымъ на насъ жерломъ.
За нашими клтками слдовали другія, поменьше. Одн изъ нихъ служили помщеніемъ для женщинъ, другія для тхъ арестантовъ, которыхъ почему-либо хотли изолировать отъ большинства ссыльныхъ.
Гюмберъ (Humbert), ныншній муниципальный совтникъ, Мирото и восемь другихъ находились въ маленькихъ клткахъ.
Меня помстили въ одной изъ большихъ клтокъ, на лвой сторон. Намъ роздали гамаки и одяла, но такъ какъ было поздно, то мы улеглись, какъ могли. Въ четыре часа утра рожокъ протрубилъ зорю, въ пять часовъ — пробужденіе, въ шесть, сборъ къ кофе. Между пятью и шестью насъ разбили на десятки. Въ десять часовъ протрубили: къ оружію! Адмиралъ, со всмъ своимъ штабомъ, длалъ смотръ судну. Мы выстроились въ своихъ клткахъ въ два ряда. Главный надсмотрщикъ сказалъ намъ:
— Кто чмъ-нибудь недоволенъ, или вообще желаетъ представить какія-нибудь объясненія можетъ обращаться къ адмиралу.
Объясненія! Сколько бы у меня одного нашлось ихъ. Я бы сказалъ, напримръ, адмиралу, какъ я былъ потрясенъ извстіемъ о двойномъ убійств, за которое меня хотятъ сдлать отчасти отвтственнымъ! Я сказалъ бы ему, что, узнавъ объ этомъ преступленіи, я воскликнулъ: Республику опозорили! {Симонъ Майеръ, говоритъ о разстрляніи генераловъ Клемана Тома и Леконта.} Я прибавилъ бы, что въ ночь съ 18-го на 19-е марта я далъ возможность бжать двнадцати офицерамъ, содержавшимся въ Шато-Ружъ, и которыхъ толпа хотла разстрлять, какъ разстрляла генераловъ. Я могъ бы доказать, что, будучи комендантомъ Вандомской площади, я спасъ отъ смерти нсколько человкъ. Я указалъ бы на свидтельства капитана Версальскихъ войскъ Беньо, барона Сиври, доктора Піорри, всхъ, кому извстна жизнь моя, и кто передъ военнымъ судомъ громко заявлялъ о моей невинности. Я сказалъ бы все это, и, вроятно, получилъ бы шесть ударовъ веревкой.
Адмиралъ обошелъ всхъ. Никто, разумется, не сдлалъ никакихъ заявленій. Въ два часа ночи, буксирное судно, ‘Могучій’, доставившее насъ на фрегатъ, запыхтло… Мы снимались съ якоря. Невозможно выразить глубокой тоски, овладвшей мной. Я стоялъ, судорожно сжимая въ кулакахъ желзные брусья своей клтки. Я страдалъ, словно у меня вырывали сердце. Вся прошлая жизнь встала передо мной въ эту минуту… Я увидлъ свое дтство, всхъ близкихъ и дорогихъ мн… Мать, жену, дтей… моихъ бдныхъ дтей! Не видать мн ихъ боле! Кто же сжалится надо мной!
Предметы все боле и боле отдалялись и слезы мшали мн различать ихъ… Отчизна, исчезавшая въ глазахъ моихъ, росла во мн, какъ буря.
Вдругъ земля совсмъ исчезла… Ничего, кром волнъ… кром, необъятнаго моря. Мн показалось въ эту минуту, что меня ударили по голов молотомъ… Я опустился на свое мсто и зарыдалъ…
Очнувшись, я бросалъ на своихъ спутниковъ робкіе взгляды человка, который только что плакалъ и словно стыдится слезъ своихъ. Я увидлъ вокругъ одни только блдныя лица, красные глаза и взволнованныя черты… Страшная вещь это отторженіе отъ родной страны.
Земля моего отца, земля моей матери, ясное небо, зелень лсовъ, радости домашняго очага, вечернія бесды, большіе, великолпные и страшные города моей Франціи, Парижъ мой! Друзья мои! тогдашнимъ отчаяніемъ своимъ измряю я радость, наполнившую все существо мое, когда я увидалъ васъ снова. Безконечно теперь мое счастье, безконечна была тогда пустота и безнадежность, которыя я ощущалъ въ своемъ сердц…
Какой далекій путь предстоялъ намъ! 6,500 ль! Мы узжали опозоренными, каторжниками, узжали навсегда!
Мы шли на буксир за паровымъ судно.мъ ‘Могучій’, пока не миновали опасныхъ мстъ Ліонскаго залива. Я не забылъ нашего прибытія на фрегатъ, и колпака, сорваннаго съ моей головы, не забылъ этой странной мры, принятой въ отношеніи меня, и состоявшей въ томъ, что меня перевели на лвую сторону, тогда какъ вс нечетные номера находились на правой. Я ждалъ чего-нибудь.
На третій день, г. Аржантье пришелъ въ нашу клтку. Это былъ надсмотрщикъ, завдывавшій продовольственной частью. Онъ скомандовалъ: собраться! Когда мы вс выстроились передъ нимъ, съ минуту длилось глубокое молчаніе. Только слышалось, какъ быки гремли своими цпями, да снаружи плескались волны. Г. Аржантье осмотрлъ всхъ насъ поочередно и потомъ грубымъ голосомъ спросилъ:
— Кто изъ васъ Симонъ Майеръ?
Признаюсь, что я отвчалъ только спустя нсколько секундъ. Вотъ оно! думалъ я. Впрочемъ, вс показывали на меня взглядомъ. Я поднялъ правую руку, и крикнулъ: Я!
— А! это вы, сказалъ г. Аржантье, и посл нкоторой паузы прибавилъ:— очень хорошо. Потомъ сдлалъ нсколько замчаній, относившихся къ одежд моихъ товарищей. Минуты казались мн вками. Г. Аржантье повернулся ко мн спиной. Когда я опять увидлъ его въ лицо, и глаза мои встртились съ его глазами, я находился въ настроеніи человка, слышащаго свистъ бомбы и спрашивающаго себя, не поразитъ ли она его? Каждый испытывалъ это на войн.
— Такъ это вы, Симонъ Майеръ? спросилъ меня г. Аржантье.
Я утвердительно кивнулъ головой.
— Вы назначаетесь старшимъ въ клтк.
Я не совсмъ понялъ его. Онъ это замтилъ и продолжалъ:
— Вы не знаете, что значитъ быть старшимъ въ клтк? Впрочемъ, и то сказать, вдь вы никогда не бывали въ клтк. Старшій, это тотъ, кто отвчаетъ за все, что происходитъ въ клтк. И, обратясь къ моимъ товарищамъ:
— Такъ, стало быть, ршено. Если въ клтк нечистота, я взыщу съ Симона Майера. Если не узнаютъ кто провинился въ нарушеніи правилъ — Симонъ Майеръ поплатится за другихъ.
Потомъ онъ опять обратился ко мн:
— Съ другой стороны, вс осужденные должны повиноваться вамъ. На васъ лежитъ отвтственность за обязательныя работы. Черезъ васъ я буду отдавать приказанія, а вы будете наблюдать за ихъ исполненіемъ. Поняли?
Я не отвчалъ. Эта должность была мн не совсмъ по сердцу.
— Ну, что же? Разв я говорю по-японски? произнесъ г. Аржантье.
— Понялъ, отвчалъ я.
— Насилу-то! Вы должны наблюдать, чтобы люди каждое утро умывались, чтобы на нихъ было чистое блье, чтобы все было на своемъ мст, ничто не валялось бы зря, чтобы никто не плевалъ на полъ. Каждый плевокъ отзовется на васъ. Если по утру въ клтк окажутся больные, вы мн доложите о нихъ.
Обратясь къ моимъ товарищамъ, онъ прибавилъ:
— Вы предупреждены, повинуйтесь Симону Майеру.
Уходя, онъ сказалъ мн:— Вы вступаете въ свою должность сейчасъ же.
Мысль, что въ продолженіи пяти мсяцевъ и девяти дней, я долженъ буду слдить, какъ постепенно грязнится блье моихъ товарищей, смотрть, умыты ли они, чисты ли у нихъ руки, чисты ли ноги, признаюсь, не улыбалась мн. Мало удовольствія общала мн также и обязанность непрестанно искать на полу плевки, и если таковые окажутся, то съ важностью и съ нахмуренными бровями производить разслдованіе, кто плевалъ.
Г. Аржантье вышелъ изъ нашей клтки. Я приблизился къ маленькой групп своихъ товарищей, недружелюбно смотрвшихъ на меня и шептавшихся между собой.
— Знаете что? сказалъ я имъ.— Я не хочу исполнять обязанностей старшаго.
— Почему? спросилъ меня одинъ изъ нихъ.
— Потому что это мн не нравится, да и сами вы не были бы этимъ довольны, вы и теперь ужь какъ-будто на меня сердитесь.
— Мы? Нисколько.
— Нтъ, я очень хорошо это вижу.
— Но если вы откажетесь, это будетъ сочтено за уклоненіе отъ исполненія приказанія.
Я задумался на минуту. Дло было серьзное. Однако-жь, я все-таки сказалъ, наконецъ:
— Ну, что-жь! Пусть это будетъ уклоненіемъ. Я покорюсь всмъ послдствіямъ. Лучше это, нежели исполнять невыносимыя обязанности, которыя создадутъ мн столько же враговъ, сколько здсь осужденныхъ.
Я отошелъ отъ группы, которая постепенно увеличивалась, и нкоторое время оставался одинъ. Осужденные разговаривали между собой. Нсколько минутъ спустя, одинъ изъ нихъ отдлился отъ группы и подошелъ ко мн.
— Принимайте, сказалъ онъ.— Притомъ же, никто изъ насъ не дорожитъ этой должностью.
— И я тоже не дорожу.
— Отказавшись, вы подвергаете себя ужаснымъ послдствіямъ.
— Знаю… но длать нечего.
— И потомъ вотъ что: должность, отъ которой вы отказываетесь, отдадутъ, пожалуй, уголовному каторжнику. Мы вс будемъ находиться подъ командой убійцы или вора. Мы за это не скажемъ вамъ спасибо.
Объ этой альтернатив я не подумалъ. Она меня поразила. Я принялъ должность старшаго въ клтк. Трудно вообразить себ что-либо боле тяжелое, чмъ эта должность. Вы поймете, что между нами были люди очень ожесточенные, считавшіе себя замчательными политиками, великими непризнанными умами, полководцами, какихъ не видали со времени Аннибала и Цезаря, а я былъ человкъ простой, который сказалъ себ: ‘Ты имешь дло съ силой, противъ которой идти безполезно. Оставь пререканія, исполняй, что слдуетъ. Если тебя оскорбятъ — молчи. Старайся избжать плети, и главное, старайся избавить отъ нея другихъ’. Они же, напротивъ, упрямились, и я находился немножко въ положеніи того капрала, который обязанъ былъ говорить резервисту: ‘Господинъ виконтъ, ступай мыть отхожія мста’. Сначала мн нужно было семь разъ повернуть во рту языкъ, прежде чмъ послать кого-нибудь на работу. Мн ужасно хотлось скоблить полъ, самому взять метлу или кирпичъ и идти чистить баттарею или ретирады. Хоть я привыкъ командовать, но мн было очень тяжело наряжать нкоторыхъ людей на слишкомъ грязную работу. А между тмъ, справедливость и правила требовали, чтобы соблюдалась очередь. Обыкновенные каторжники ворчали, другіе противились. Работа не исполнялась. Являлись досмотрщики и начинали сыпать ругательствами. Я былъ центромъ этого урагана.
Я кончилъ тмъ, съ чего нужно было начать, то есть, оставивъ всякую щепетильность, сталъ командовать, какъ солдатамъ: ‘Два человка на работу! Три человка на работу!’
Были люди — я долженъ признать это — никогда не причинявшіе мн непріятностей. И эти люди далеко не принадлежали къ неразвитымъ или утратившимъ чувство чести. Но они понимали, что, избавивъ ихъ отъ стыда повиноваться какому-нибудь убійц или отравителю, я не выказалъ неуваженія къ вчнымъ принципамъ, они не обвиняли меня въ измн за то, что я не допустилъ какого-нибудь героя грязнаго уголовнаго процесса командовать ими и говорить имъ ты. Они были мн благодарны за то, что я переносилъ столько оскорбленій и униженій, которыя, иначе, достались бы на ихъ долю.
Съ перваго же дня моего назначенія, началась для меня эра непріятностей и затрудненій. Г. Аржантье веллъ мн выбрать для каждаго изъ моихъ десятковъ надсмотрщика за обдомъ, носившаго названіе chef de plat. Обязанность его состояла въ наблюденіи за тмъ, чтобы ли какъ можно опрятне. Онъ же являлся посредникомъ въ ссорахъ, потому что каторжники нердко, подобно собакамъ, дрались изъ-за кости. ‘Назначьте самыхъ разсудительныхъ’, сказалъ мн вслухъ г. Аржантье. Я старался при этомъ выбор соблюсти полную справедливость, но не угодилъ никому. Назначенные мною десятскіе нашли, что я возлагаю на нихъ слишкомъ тяжелую обязанность. Остальные оказались еще боле недовольными мною, и нердко давали мн это чувствовать. Но я утшался, по крайней мр, тмъ, что, въ продолженіи моего четырехмсячнаго завдыванія клткой, ни одинъ осужденный не былъ изъ-за меня наказанъ.
Я не настолько наивенъ, чтобы удивляться, что не вс наши надсмотрщики отличались дипломатической вжливостью. Ее трудно было и ожидать отъ нихъ. Никто не заставлялъ этихъ людей быть надсмотрщиками. Почти вс они добровольно избрали эту среду, удовлетворяющую, вроятно, ихъ вкусамъ и дозволявшую ихъ инстинктамъ свободно развиваться. Лучшей среды они и не заслуживали. Въ рдкомъ изъ нихъ не было чего-нибудь скотскаго. Нкоторые въ особенности были ужасни. Я всю жизнь свою не забуду нкоего Нутцбаума. Какой типъ, и какой запасъ сквернословія! Грубый, фальшивый, съ жестокимъ и лицемрнымъ взглядомъ, онъ приходилъ къ намъ только за тмъ, чтобы ругаться. Онъ давалъ намъ названія всхъ животныхъ земного шара, сопровождая эти клички такою руганью, что еслибы клоаки могли заговорить, то он выражались бы не иначе. Когда онъ былъ сердитъ — а сердитъ онъ былъ почти всегда — то накидывался на насъ съ пной у рта. Въ спокойныя же минуты, желая показать кому-нибудь изъ насъ, что онъ имъ доволенъ, онъ называлъ его ‘старой коровой’. Вообще же, говоря съ нами, онъ всегда держалъ въ рук пистолетъ и по нскольку разъ въ день приставлялъ его къ чьей-нибудь физіономіи, предупреждая, что онъ чувствуетъ сильное желаніе ‘раздробить башку’.
Здсь я долженъ разсказать возмутительную исторію, происходившую на моихъ глазахъ. Фактъ этотъ можетъ показаться невроятнымъ, но его подтвердятъ вс мои товарищи по клтк.
Однажды, въ среду, поднялась страшная буря. Нашъ фрегатъ качало, какъ орховую скорлупу. Мы не могли стоять на ногахъ, хватались за скамьи, за ршотки, падали другъ на друга. Нкоторыхъ, страдавшихъ морской болзнью, рвало. Вдругъ, къ этому урагану примшался ураганъ ругательствъ. Нутцбаумъ, съ пистолетомъ въ рук, вошелъ въ нашу клтку.
— Мерзавцы! забыли, что сегодня середа? Гд Симонъ Майеръ?
— Здсь, откликнулся я.
— Слышишь ли ты, что сегодня середа, старый идіотъ?
— Ну, такъ что-жь.
— Ну, такъ что-жь! А что длаютъ по середамъ, каналья?
Я стоялъ озадаченный. Онъ продолжалъ:
— Что длаютъ по середамъ? Ты ужь забылъ, подлая тварь? По середамъ брютъ колодниковъ, старый сычъ!
— Нельзя брить въ такую погоду…
— Что такое? Нельзя? Положеніе велитъ брить, а ты смешь говорить — нельзя? Наплевать мн на твою погоду.
— Но вдь обржутся…
— Тмъ лучше. Еслибы всхъ васъ подъ гильотину, меньше бы хлопотъ было.
— Однако-жь…
— Не разсуждать. Я приказалъ брить — и баста!
Въ эту минуту сильнымъ напоромъ волнъ накренило Виргинію. Многіе изъ насъ попадали на полъ. Нутцбаумъ, чтобъ не упасть, схватился за ршетку клтки. Оправившись, онъ сказалъ:
— Вели привязать колодниковъ одного за другимъ къ желзнымъ брусьямъ. Малассэне ихъ обретъ. Я сейчасъ возвращусь. Если вс не будутъ обриты, берегитесь!
Я, разумется, не передаю и сотой доли ругательствъ Нутцбаума. Языкъ его относится къ тому языку, которымъ я заставляю его говорить здсь, какъ красный перецъ къ паток.
Надсмотрщикъ вышелъ. Я обратился къ Малассенэ.
— Начинай!
Онъ смотрлъ на меня съ изумленіемъ. Лицо его какъ бы говорило: никто не дастъ себя брить при такихъ условіяхъ.
Я ухватился за желзные брусья клтки и сказалъ ему: ‘начинай съ меня’.
Этотъ Малассенэ былъ на видъ самый страшный изъ всхъ колодниковъ. Онъ отличался атлетическимъ сложеніемъ и, казалось, могъ справиться съ десятью человками. Все тло его, съ ногъ до шеи, было покрыто нататуированными изображеніями комическими или страшными. На груди онъ вырзалъ себ красную съ чернымъ гильотину, съ слдующей надписью красными буквами: ‘Я дурно началъ. Я дурно кончу. Вотъ конецъ, меня ожидающій’. На правой рук, совершившей то преступленіе, за которое онъ попалъ на каторгу, этотъ несчастный осмлился вырзать надпись: ‘Смерть надсмотрщикамъ!’ Малассенэ ничего не боялся. Онъ выдержалъ бы двнадцать плетей, не крикнувъ. Фанфаронъ эшафота, онъ спокойно убилъ бы кого хотите и за что хотите.
Онъ чуть не на четверенькахъ поползъ за бритвами и, возвратившись, сталъ передо мной.
Корабль продолжало качать. Я ждалъ, уцпившись за брусья и закинувъ назадъ голову. Глаза мои, однакожъ, не покидали Малассенэ. Онъ раскрылъ бритву, поднесъ ее къ моему лицу и потомъ вдругъ бросилъ ее на полъ. ‘Не могу!’ сказалъ онъ.
Въ эту минуту мы услышали громкое ругательство. Это возвращался Нутцбаумъ.
— Ну что-жь? вскричалъ онъ:— какъ идетъ дло!
Онъ остановился передъ нами, посмотрлъ на Малассенэ, посмотрлъ на меня и на бритву, валявшуюся на полу. Надсмотрщикъ побагровлъ. Казалось, глаза его хотли выскочить изъ своихъ орбитъ. Мы ждали взрыва и онъ произошелъ. Нельзя себ представить ничего отвратительне его сквернословія. Онъ грозилъ мн и Малассенэ, что все время плаванія продержитъ насъ на цпи. Почти умоляющимъ голосомъ я убждалъ Малассенэ взять снова бритву.
Нутцбаумъ, разставивъ ноги и держа въ одной рук пистолетъ, а другой, ухватясь за ршетку, произнесъ спокойно:
— Я буду смотрть.
Тогда произошла страшная сцена. Малассенэ нагнулся и поднялъ бритву. Когда онъ выпрямился, загорлое лицо его было блдно, негодованіе длало его почти красивымъ. Качка становилась все сильне. Малассенэ привязалъ меня къ брусьямъ двумя моими платками, съ помощью третьяго привязалъ себя рядомъ со мною, и лвой ногой своей обвилъ одинъ изъ желзныхъ брусьевъ. Обнявъ въ то же время своей лвой рукой мою шею, онъ началъ брить меня правой. Онъ дйствовалъ съ необычайной осторожностью, слдя за движеніями фрегата. При каждомъ сильномъ толчк колодникъ подымалъ свою правую руку и держалъ ее надъ головой. Но разъ, однако-жь, когда вдругъ огромная волна неожиданно захлеснула корабль, Малассенэ сдлалъ мн на щек широкій порзъ. Увидвъ кровь, онъ задрожалъ всми членами. Слезы покатились изъ глазъ этого человка, никогда не плакавшаго. Онъ сказалъ мн почти нжнымъ голосомъ, какъ говорятъ ребенку: ‘я васъ порзалъ!’
— Ничего, отвчалъ я.
— Ну, вотъ видите! вскричалъ Нутцбаумъ.— Дло идетъ не совсмъ плохо. Продолжай. И онъ удалился, посмиваясь.
Я взглянулъ на своихъ товарищей и мн показалось, что огонь сверкнулъ во всхъ глазахъ. Гнвъ разъяренной стихіи находилъ въ эту минуту отзывъ въ сердцахъ нашихъ. Надсмотрщикъ долженъ былъ возвратиться.
Нсколько минутъ спустя, мы услышали шумъ шаговъ. Въ такія минуты буря можетъ ревть сколько ей угодно: она не заглушитъ шаговъ того, кого ждешь… Малассенэ отвязалъ себя отъ ршетки. Онъ все еще сжималъ въ рук бритву. Я не спускалъ глазъ съ страшнаго каторжника. Лицо мое было въ крови, она текла на мою блузу. Малассенэ смотрлъ на меня, смотрлъ на текущую кровь, на свою бритву, на то мсто, откуда слышался шумъ шаговъ. О чемъ онъ думалъ? Я не знаю. Думалъ ли онъ даже о чемъ-нибудь? Не было ли это просто смутнымъ инстинктомъ, жалостью, смшанной со злобой? Мн стало страшно. Я вскричалъ: ‘Малассенэ!’ Онъ не обернулся. Онъ ничего не слышалъ.
Въ эту минуту дверь клтки отворилась. Я сначала не видалъ, кто вошелъ. Буря все еще продолжалась и въ клтк царствовалъ полусвтъ. Сердце мое забилось. Никогда еще я такъ не боялся услышать ругательствъ, возвщавшихъ Нутцбаума. Вошла какая-то черная фигура, которую я не могъ хорошенько различить. Вдругъ она заговорила и мы услышали слова: ‘Миръ вамъ!’
Это былъ священникъ корабля Виргинія, высокій, худощавый человкъ, съ очень тихимъ голосомъ. Онъ смотрлъ добрякомъ и не докучалъ намъ во время плаванія. Когда онъ пришелъ въ первый разъ, его дурно приняли. Я всегда не любилъ патеровъ и до сихъ поръ не люблю ихъ, но въ ту минуту, увидвъ эту черную фигуру, я готовъ былъ броситься ей на шею. Его приходъ вдругъ измнилъ положеніе.
Замтивъ, что я привязанъ, онъ подошелъ ко мн, посмотрлъ на меня и съ соболзнованіемъ спросилъ:
— Вы ранены? Что это значитъ?
— Я раненъ бритвой, отвчалъ я.
— Какъ? Васъ брютъ въ такую бурю?
— Не правда ли, что это настоящая жестокость? сказалъ Малассенэ.— Я поранилъ старшаго. Нельзя устоять на ногахъ.
Священникъ удалился, сказавъ: ‘Я переговорю съ командиромъ’.
Темнота продолжалась и корабль все перебрасывало съ волны на волну. Дождь лилъ ливнемъ. По временамъ слышались раскаты грома и клтка наша озарялась голубоватымъ свтомъ.
Вскор мы услышали, что кто-то спускается къ намъ. Затмъ раздалось ругательство. Это былъ Нутцбаумъ. Онъ вошелъ въ нашу клтку, подобно укротителю.
— А! свиньи, а! гнусныя твари. Вы заставляете доносить на меня командиру! Вы стоили бы того, чтобы я всхъ васъ перестегалъ плетьми… Продолжать бритье! Живй!
Нашъ гнвъ усплъ уже упасть. Начали снова брить. Вс прошли черезъ руки Малассенэ, и хотя онъ длалъ все возможное, чтобы ни у кого изъ насъ не отрзать кончика носа или ушей, но все-таки порзовъ было не мало. Нашу клтку нкоторое время называли на корабл клткой изрзанныхъ.
Командиръ ‘Виргиніи’, г. Лонэ, былъ человкъ съ блокурыми, очень свтлыми волосами, краснымъ лицомъ и сангвическаго темперамента. Онъ былъ очень строгъ. Нутцбаумъ, главный надсмотрщикъ, толстый, черноволосый, усатый, нсколько повыше средняго роста, ходилъ всегда съ опущенной головой и нахмуренными бровями, глядлъ изподлобья.
Надсмотрщикъ 2-го разряда, Аржантье, завдывавшій продовольствіемъ, былъ худощавъ. У него были длинные русые усы. Онъ, насколько возможно, отстаивалъ наши интересы.
Надсмотрщикъ Лебланъ, также блокурый, обладалъ симпатичной физіономіей и былъ очень неглупъ. Его обязанности не нравились ему. Онъ не зналъ, что такое тюремная стража, и вступилъ въ нее, потому что военный министръ далъ ей громкій титулъ ‘перваго полка Франціи’. Но когда онъ увидлъ, чмъ былъ этотъ полкъ въ дйствительности, то просилъ о своемъ перевод и возвратился во Францію. Надсмотрщикъ Леконтъ былъ косой. Это былъ сержантъ, умвшій только буквально исполнять приказанія. Подобно Нутцбауму, онъ заставлядъ брить даже тхъ, у кого не было бороды. Брили два раза въ недлю, пустое мсто! По положенію!
Нсколько времени спустя посл нашего отплытія, намъ стали дозволять, черезъ каждые два дня, проводить 25 минутъ на палуб. Мы отправлялись туда группами въ двадцать человкъ. Насъ ставили на четырехъугольномъ пространств, огороженномъ веревкой. Вокругъ этого пространства ходили солдаты морской пхоты со штыками. Какъ ни коротка была эта прогулка по палуб, но мы ждали ее, какъ освобожденія. Тамъ было хорошо, тамъ дышалось легче. Намъ казалось, что мы вырвались на волю. Каждый разъ мы говорили:— Кабы завтра хорошая погода!
Часто небо бывало ясно, только порой летли, словно стаи лебедей, блыя облака, гонимыя втромъ. Мы разговаривали съ ними. Мы слдили за ними глазами. Они неслись къ берегамъ Франціи.
На палуб можно было курить, намъ раздавали по щепотк табаку, которой хватало на полтрубки. Когда море было спокойно, все шло хорошо, но, разумется, во время сильной качки, когда мы падали другъ на друга, нечего было и думать объ этомъ удовольствіи. Но какова бы ни была погода, мы никогда не отказывались идти на палубу.
Клтка представляла всегда одно и тоже зрлище: озабоченныя, недовольныя или злыя лица, голова Нутцбаума, пушечныя жерла и желзные брусья, но тамъ, наверху, мы видли ‘новое’. Иногда мелькалъ вдали парусъ… встрчалось судно… Оно становилось для насъ цлымъ міромъ. Какъ мы завидовали пловцамъ!.. кто бы ни были они, можетъ быть, простые рыбаки, вчно борющіеся съ случайностями, съ непостоянствомъ стихій… но во сколько разъ они счастливе насъ! У нихъ есть очагъ, есть привязанности, они свободны! Но, вмст съ тмъ, мы и благословляли ихъ, этихъ незнакомыхъ намъ людей, потому что они приносили намъ желаніе жить… представляли въ нашихъ глазахъ исчезнувшій для насъ міръ, гд работаютъ, гд принадлежатъ себ, гд можно имть свою личность, имть волю, гд можно быть самымъ жалкимъ человкомъ, но все-таки человкомъ, а не каторжникомъ!
Валы на этомъ ужасномъ Ліонскомъ залив, благодаря своей вышин, длали намъ немало сюрпризовъ. Иногда громадная водяная гора ударяла въ корабль, и изъ всхъ отверстій, какъ изъ гигантскихъ крановъ, внезапно отвернутыхъ, широкимъ дугообразнымъ потокомъ била вода, заливая нашу клтку. Эта морская вода, въ которой мы стояли по колна, смшиваясь съ бычачьимъ каломъ, образовывала отвратительную жидкость, наполнявшую наши башмаки, проникавшую въ чулки и пачкавшую насъ. Въ добавокъ ко всему этому, быки и бараны подымали по ночамъ, особенно въ непогоду, жалобное мычаніе и бляніе, не дававшія намъ спать. Меня, впрочемъ, это не слишкомъ раздражало. Вдь и они тоже были жертвы.
Порой, когда мы слышали бляніе барановъ, у насъ являлась охота отвчать имъ, и мы начинали тянуть: бя-а-а…
Я упомянулъ, что я былъ старшимъ въ клтк четыре мсяца, во все это время произошло только одно наказаніе. Вотъ этотъ случай: когда мы сли на корабль, у насъ отобрали все, бумаги, карандаши, книги, и возвратили ихъ только 24-го іюня. Молодой осужденный, по имени Жиффо, одолжилъ три книги Гюмберу, и хотлъ потребовать ихъ у него назадъ.
— Какъ это сдлать? спросилъ онъ одного изъ уголовныхъ преступниковъ Бульона.
— Очень просто, отвчалъ тотъ:— напишите два слова Гюмберу, я передамъ ему черезъ надсмотрщика.
Жиффо написалъ и отдалъ записку Бульону. Пришелъ надсмотрщикъ Леконтъ.
— Что это такое? спросилъ онъ.
— Это записка, которую нужно передать Гюмберу.
— Записка? Да вы сметесь надо мной, что ли?
Онъ вырвалъ записку изъ рукъ Бульона и изорвалъ ее въ мелкіе клочки.
Жиффо подошелъ и сказалъ:— У Гюмбера моихъ три книги…
— А! записка отъ васъ? Такъ вы будете посажены въ карцеръ на два дня, а Бульонъ на четыре. И оба на хлбъ и на воду.
Угроза не осталась безъ исполненія. Карцеръ — ужасное наказаніе. Но существовало нчто еще боле ужасное — это трюмъ. Извстно, что трюмъ есть самая нижняя часть корабля, та, которая находится между послдней палубой и килемъ. Туда сваливаютъ уголь и всякій хламъ. Въ трюм нтъ свта и даже можно почти сказать, что нтъ воздуха. Несчастный, котораго туда бросаютъ, ступаетъ тамъ по черной вонючей грязи: трюмъ, какъ извстно, часто заливаетъ водой. Гады кишатъ въ этой смрадной тьм. Огромные черные пауки, плоскія сороконожки ползаютъ по лицу и рукамъ заключеннаго. Но наскомые ничто, человкъ, посаженный въ трюмъ, долженъ бороться съ бичемъ еще ужаснйшимъ — съ крысами. Крысы эти громадныя и голодныя. Заключенный слышитъ, какъ он ходятъ, шумятъ, скребутся около него. Онъ слышитъ ихъ и не видитъ. Онъ долженъ постоянно длать движеніе ногами, топтаться, чтобы отогнать крысъ. Пока онъ топчется, он не подходятъ къ нему. Но какъ только онъ остается неподвижнымъ, крысы приближаются, грызутъ его башмаки, пробуютъ укусить его. Иногда он прокусываютъ чулки его, и заключенный начинаетъ кричать. Несчастный доходитъ, наконецъ, до галюцинацій. Онъ мечется въ страшномъ кошмар. Онъ чувствуетъ, что все вокругъ него враждебно ему. Ему кажется, что мракъ, его окружающій, созданъ изъ грязи, ядовитыхъ жалъ, зубовъ, лапъ. По выход изъ этой могилы, онъ остается блднымъ, дрожитъ отъ всякихъ пустяковъ, и блуждающій взглядъ его походитъ на взглядъ помшаннаго.
Кстати о наказаніяхъ. Общественное вниманіе было не такъ давно обращено на наказаніе каторжниковъ семихвостной плетью (martinet), существующее на остров Ну, въ Новой Каледоніи. Меня спрашиваютъ со всхъ сторонъ, справедливо ли то, что было говорено по этому поводу, и просятъ разсказать, какъ совершается это наказаніе. Я сдлаю это въ нсколькихъ словахъ. Книга моя не романъ и потому я могу ‘предупреждать событія’. Я былъ очевидцемъ того, что описываю. При мн нсколько разъ наказывали семихвосткой.
Для этого наказанія существуетъ тамъ особенный терминъ — отправить на скамейку. На скамейку отправляютъ за всякую малость. Горе осужденному, котораго не любитъ надсмотрщикъ. Если ему кажется, что ваша работа сдлана дурно — лность къ работ. Плеть. Если, идя на работу, вы удвоили или замедлили шагъ — нарушеніе субординаціи. Плеть. Вы отдалились отъ мста работъ — покушеніе къ побгу. Плеть. Вы возразили, представили объясненія — оскорбленіе начальства. Плеть. Чего-нибудь недостаетъ въ вашемъ ‘гардероб’ — надсмотрщикъ предполагаетъ, что вы продали казенную вещь. Плеть. На васъ нашли какую-нибудь постороннюю вещь — вы тотчасъ заподозрны въ воровств. Плеть. Вы сорвали на дорог плодъ, срзали кусокъ сахарнаго тростника. Плеть. Словомъ плеть за все, по произволу надсмотрщика. Я прибавлю, что управляющій колоніи не можетъ не знать этихъ фактовъ, происходящихъ на виду у всхъ.
Если надсмотрщикъ пожелаетъ отправить осужденнаго, почему-нибудь ему не понравившагося, на скамейку, онъ пишетъ рапортъ, подписываетъ его и посылаетъ къ надзирателю 1-го класса или разряда. Надзиратель 1-го класса передаетъ его старшему надзирателю. Старшій надзиратель вручаетъ главному надзирателю. Главный надзиратель посылаетъ къ начальнику территоріи острова Ну, а этотъ, въ свой чередъ, къ директору исправительнаго заведенія въ Нуме. Директоръ прочитываетъ — по крайней мр, я думаю такъ — и возвращаетъ, назначивъ число ударовъ, сколько долженъ получить провинившійся, это или 25, или 50. На приговоръ директора, разумется, не можетъ быть апелляціи.
На скамейку отправляютъ по вторникамъ и субботамъ. Суббота — это день купанья. Когда происходитъ экзекуція, купанье отмняется. Въ 9 1/2 часовъ лтомъ и въ 10 зимой, когда вс возвратятся съ работъ, и солдаты находятся въ сбор, раздается барабанный бой. Услышавъ его, каторжники обыкновенно говорятъ другъ другу: ‘А! скамейка! Сколько ихъ нынче?’ Несчастныхъ бываетъ иногда двое, трое, четверо, даже больше.
При вторичномъ бо, каторжники должны немедленно идти на мсто, гд обыкновенно происходитъ экзекуція. Бьютъ въ барабанъ, вс строятся вдоль набережной, параллельно съ жилищами, въ дв шеренги. Затмъ приходитъ взводъ морской пхоты, съ трубачемъ впереди. Солдаты становятся съ заряженными ружьями, готовые стрлять въ каждаго, кто пошевелится.
Наконецъ, являются четыре исполнителя, называемые ‘correcteurs’, одинъ изъ нихъ несетъ ужасную скамейку. Этихъ исполнителей назначаетъ администрація, избирая ихъ между каторжными. Кто желаетъ, чтобы его назначили исполнителемъ, ділженъ просить о томъ. Охотниковъ бываетъ достаточно, такъ что если одинъ изъ исполнителей умретъ или окажется ‘недостойнымъ’ этой должности, то немедленно поступаетъ до пятидесяти просьбъ. Извстно, что когда во Франціи умеръ палачъ Рохъ (Roch), то оказалось 1,400 человкъ, желающихъ занять его мсто. Сколько есть людей, которымъ только недоставало случая сдлаться отличными палачами.
При наказаніи, о которомъ мы говоримъ, палачъ не присутствуетъ. Оно приводится въ исполненіе исключительно упомянутыми четырьмя каторжниками.
Скамейка иметъ около двухъ метровъ въ длину и тридцать центиметровъ въ ширину. Ее ставятъ посреди прямоугольника, образуемаго каторжниками и войскомъ. Тогда приводятъ осужденнаго. Его сопровождаетъ исполнитель, который долженъ его счь.
Когда несчастный приблизится къ скамейк, одинъ изъ исполнителей раздваетъ его и загибаетъ ему на голову рубашку. Его кладутъ на животъ, и посредствомъ двухъ большимъ смычекъ или шалнеровъ, находящихся на конц скамейки, сжимаютъ ему ноги. Въ то же время хватаютъ его за руки и заставляютъ обнять скамейку. Подъ скамьей ему надваютъ на руки колодки, и потомъ, съ помощью ремней, окончательно прикрпляютъ его къ скамь такъ, чтобы онъ не могъ сдлать ни малйшаго движенія. Посл всхъ этихъ предосторожностей, одинъ изъ исполнителей беретъ несчастнаго за голову, другой всей своей тяжестью налегаетъ ему на икры, третій — на поясницу. Съ другой стороны скамейки, имя по лвую сторону отъ себя голову несчастнаго, становится исполнитель, вооруженный плетью.
Нсколько надзирателей, вс старшіе надзиратели и главный, и наконецъ, начальникъ мстной каторги стоятъ недалеко отъ скамейки. Они пришли на зрлище. Плеть, называемая le martinet, походитъ на орудіе, которымъ выбиваютъ пыль изъ платья, но только гораздо толще. Ручка ея длиной отъ 30 до 40 центиметровъ, и оканчивается семью ремнями изъ толстой кожи. На конц каждаго ремня узелъ.
Надзиратель перваго класса читаетъ ршеніе губернатора, въ силу котораго осужденный долженъ получить 25 или 50 ударовъ. По окончаніи этого чтенія, надзиратель произноситъ страшное слово… ‘исполняй’. И тогда происходитъ ужасная сцена. Если осужденный не въ ладахъ съ исполнителемъ, и не задобрилъ его, то онъ, вмсто того, чтобы дать удару, такъ сказать, замереть на тл несчастнаго, быстрымъ движеніемъ подымаетъ плеть, которая хлещетъ и вырываетъ мясо. Каждый узелъ уноситъ клочекъ. Кровь брызжетъ изъ изрытыхъ мускуловъ, страдалецъ издаетъ страшные крики. Десять, двадцать, двадцать пять разъ тже узлы проходятъ по тмъ же бороздамъ, терзая и углубляя ихъ. Каждый ударъ плети наноситъ семь ранъ, которыя, прибавляясь къ прежнимъ, вскор образуютъ одну громадную рану. Нельзя ее видть безъ содраганія…
По окончаніи экзекуціи, несчастнаго помщаютъ или въ отдльный чуланъ или въ больницу. 50 ударовъ сразу даютъ рдко. ‘Человкъ издохъ бы’, какъ выражаются исполнители. Но съ нимъ длаютъ нчто, можетъ быть, еще боле ужасное. Ему даютъ 25 ударовъ и когда раны начинаютъ подживать, когда начальству донесутъ, что онъ поправился, экзекуція возобновляется. Даютъ еще 25 ударовъ.
Впослдствіи я еще возвращусь къ этому предмету. Теперь же добавлю вотъ что: я возвращался во Францію на корабл ‘Пикардія’, съ однимъ политическимъ преступникомъ, по имени Маларе, отставнымъ солдатомъ, который былъ сосланъ въ Новую Каледонію за участіе въ Нарбоннской коммун. Этотъ человкъ можетъ поразсказать о плети. Онъ выдержалъ 50 ударовъ.
— Пока меня скли, говорилъ онъ, я былъ увренъ, что я умру. При каждомъ удар, мн казалось, что на меня бросается дикій зврь и терзаетъ меня своими когтями. Удивительное дло: крича благимъ матомъ, я все думалъ о своей семь, съ которой уже не разчитывалъ увидаться, и это было для меня двойной мукой…
Нужно сказать еще о двухъ пыткахъ: ‘la poucette’ и ‘la crapaudine’.
Я видлъ нсколькихъ каторжниковъ, у которыхъ большіе пальцы обихъ рукъ были раздавлены и которые приписывали это орудію, называемому poucette. Могу также удостоврить, что существованіе обихъ этихъ пытокъ ни для кого не составляетъ тайны въ Новой Каледоніи и что вс описанія ихъ, какія мн случалось слышать на каторг, сходятся между собой. La сгаpaudine, впрочемъ, есть чисто военная казнь, можетъ быть, существующая до сихъ поръ въ исправительныхъ ротахъ и въ ротахъ иностраннаго легіона нашихъ африканскихъ баталіоновъ.
Гюмберъ привезъ съ острова Ну пару этихъ poucettes, сдлавшуюся знаменитой. Это не что иное, какъ маленькіе тиски, въ которые берутъ оба большіе пальца обихъ рукъ пытаемаго и которыми, съ помощью винта, прогрессивно сдавливаютъ ихъ.
Положимъ, пенитенціарное начальство узнало, что какой-нибудь каторжникъ жаловался на дурное обращеніе съ осужденными и что жалоба его дошла до высшихъ властей. Нужно добиться, самъ ли онъ непосредственно жаловался и какимъ способомъ отправилъ свою жалобу, помимо іерархическихъ путей, которые, впрочемъ, всегда закрыты для всякихъ подобныхъ заявленій. Для этого прибгаютъ къ тискамъ. Захвативъ въ нихъ пальцы виновнаго, начинаютъ его допрошивать: ‘Ты жаловался?’ Онъ не отвчаетъ или даетъ отвтъ уклончивый. Винтъ повертываютъ. ‘Ты писалъ?’ — ‘Нтъ’.— ‘Мы добьемся отъ тебя чего намъ нужно. Когда ты писалъ?’ Несчастный не отвчаетъ. Слдуетъ третій поворотъ винта и т. д., пока кровь не брызнетъ изъ-подъ раздавленныхъ ногтей. Повторяю, что я видлъ каторжниковъ, у которыхъ большіе пальцы представляли какіе-то безобразные обрубки. Когда спрашивали этихъ людей, что съ ними такое было, они отвчали: это тиски. Нельзя же предположить, чтобы они нарочно раздавили себ пальцы для того, чтобъ имть возможность засвидтельствовать о существованіи воображаемой пытки.
Каледонская ‘crapaudine’ заключается въ томъ, что осужденнаго кладутъ на полъ на животъ, потомъ загибаютъ руки и ноги, и вс четыре большихъ пальца привязываютъ за спиной къ кольцу, соединяющемуся, посредствомъ веревки, съ другимъ кольцомъ, утвержденнымъ въ потолк.
Страдальца поднимаютъ къ верху, откуда онъ падаетъ всей своей тяжестью, но въ ту минуту, какъ онъ уже кажется готовъ разбиться — его удерживаютъ на минуту. Эту процедуру повторяютъ нсколько разъ сряду. Алжирская ‘crapaudine’, подробно описанная г. Кристіаномъ въ его книг ‘Французская Африка’, нсколько отличается отъ каледонской. Тамъ осужденнаго не поднимаютъ къ верху, а просто заставляютъ висть со связанными за спиной членами, на большомъ крюк или гвозд {Мрачные разсказы, печатавшіеся въ ‘Petit National’, были подтверждены въ той же газет множествомъ свидтелей, чиновниками, занимавшими прежде въ колоніяхъ различныя должности, или солдатами, служившими въ морской пхот. Они произвели сильное впечатлніе. ‘Temps’, ‘Rpublique Franaise’, большія провинціальныя газеты и иностранная пресса перепечатывали и комментировали ихъ. Наконецъ, г. Жоржъ Перенъ сдлалъ ихъ предметомъ интерпелляціи въ палат. Вслдствіе этого, самъ адмиралъ Жоретиберри, морской министръ, пришелъ, наконецъ, къ убжденію, что дйствительно лучше бы было замнить въ Новой Каледоніи военное управленіе гражданскимъ. Въ этомъ смысл были сдланы предложенія нсколькимъ лицамъ, преимущественно г. Лавьелю, ламаншскому депутату, и бывшему флотскому комиссару. Но, кажется, это до сихъ поръ не осуществилось и только одному Алжиру пока посчастливилось имть у себя гражданское управленіе.}.
Возвращаюсь къ разсказу.
12-го іюля, въ 3 часа пополудни, ‘Виргинія’ бросила якорь въ Горейскомъ рейд (Gore). За нсколько времени до прибытія туда, намъ прочтены были два приказа. Первый касался писемъ. Каждому изъ насъ дозволялось написать по два письма, въ четыре страницы. Второй содержалъ въ себ дисциплинарныя правила, которыя должны были примняться во время стоянки. Въ этихъ правилахъ значилось, между прочимъ, что за всякую попытку къ бгству днемъ, виновный подвергается заключенію въ трюмъ, а ночью — къ смертной казни. Надзиратели имли право, при малйшемъ неповиновеніи съ нашей стороны, стрлять изъ пистолетовъ. Солдатамъ дано было приказаніе, въ случа бунта, убивать каторжниковъ. Пушки, направленыя на наши клтки, были заряжены картечью.
Несмотря на вс мои страданія, у меня было все-таки утшеніе. Я зналъ, что моя семья останется честной, и уважаемой всми. Я зналъ, что мои сыновья трудятся, что они позаботятся о сестр своей, и что если все погибло для меня, то честь моихъ близкихъ невредима. Нкоторые изъ насъ не могли имть и этого утшенія.
Были между нами такіе, которые въ Горе, начавъ письмо, вдругъ разрывали выданную имъ бумагу. Они не знали, что длаютъ ихъ жены и дочери, не знали, въ какія руки попадетъ ихъ письмо.
Отсутствующіе — это почти всегда забытые… это т, кому измняютъ.
Одинъ, однакоже, несмотря на все это, написалъ. Этотъ зналъ что сталось съ его женой. Я нашелъ въ своихъ бумагахъ черновое письмо его. Оно все смято. Это записка, писанная карандашемъ, дрожащей рукой… можетъ быть, со слезами.
Привожу его, выпуская имена.
‘Горея. 12-го іюля 1842 г. Мы въ Горейскомъ рейд, откуда я пишу вамъ. Я очень страдалъ въ этотъ послдній годъ. Во имя моихъ страданій, простите мн т, которыя я причинилъ вамъ. Мн говорили, что вы устали переносить ихъ. Но какое право я имю обвинять васъ? Я ничего не хочу знать о жизни вашей, кром того, что она долго была печальна, и полна лишеній. Я бы, однакожъ, не написалъ вамъ, еслибъ у меня не было къ вамъ просьбы.
‘Вспомните наше существованіе. Вы знаете, что я работалъ, и что мы были очень счастливы. Теперь все кончено. Я могу сказать вамъ одно: если ребенокъ нашъ не умеръ… но онъ живъ — не правда ли?.. Онъ былъ такой красавчикъ… онъ ужь смялся… Онъ живъ…
‘Скажите ему, что далеко отъ него, въ мор, есть человкъ, который любитъ его и не можетъ вспомнить о немъ безъ слезъ. Я оставляю. здсь, на правой сторон, маленькое пустое мстечко которое обвожу перомъ. Вы видите его… Окруженное черной каймой — оно напоминаетъ похоронный билетъ. Я цлую это мстечко. Дайте поцловать его нашему ребенку. Такъ вы ему скажете — да?— что это отъ человка, который его любитъ.
‘Вы можете писать ко мн туда. Я не прошу длинныхъ писемъ… Только одно слово, чтобъ я зналъ, здоровъ ли малютка. Пришлите мн поцлуй отъ него… или какую-нибудь его бездлушку…
‘Я не питаю къ вамъ вражды… Сдлайте то, о чемъ я прошу васъ… Потомъ я не буду васъ больше просить ни о чемъ, я буду бояться наскучить вамъ…
‘Я очень несчастливъ. Я живу только въ прошедшемъ. Вашъ Х.’
P. S. ‘Я думаю, нашъ ребенокъ ужь начинаетъ ходить…’
Я не упоминалъ о множеств фактовъ, доказавшихъ мн, что нкоторые надсмотрщики, въ особенности Нутцбаумъ и Леконтъ, питали ко мн систематическую вражду. Казалось, меня назначили старшимъ только для того, чтобы имть случай чаще ко мн придираться, сдлать изъ меня козла отпущенія, на котораго обрушивались и ихъ гнвъ, и гнвъ моихъ товарищей.
Однажды я узналъ причину этой вражды. Къ нашей ршотк подошелъ человкъ огромнаго роста, поступившій къ намъ въ сторожа изъ жандармовъ. Онъ устоялъ неподвижно и долго не спускалъ съ меня глазъ. Сначала, я его не замтилъ. Но такъ какъ взглядъ вызываетъ взглядъ, и какъ я читалъ въ глазахъ его наглость и злобу, то въ свой чередъ началъ пристально смотрть на него. Жандармъ сказалъ:
— Да, да, смотрите на меня. Я на васъ тоже смотрю.
— Я смотрю на васъ отвчалъ я:— потому, что вы цлые полчаса не сводите съ меня глазъ.
— Я имю на это свои причины, сказалъ жандармъ и прибавилъ:— я васъ узналъ.
Я вглядывался въ жандарма. Физіономія его ршительно ничего не напоминала мн. Она говорила мн только, что онъ меня ненавидлъ.
Я отвчалъ:— Я совсмъ васъ не знаю.
— Вы забыли Вандомскую площадь?
— Я былъ полковникомъ… комендантомъ Вандомской площади. Но какое отношеніе…
— А я былъ однимъ изъ тхъ шести жандармовъ, которыхъ взяли въ плнъ и посадили въ караульню на Вандомской площади.
— Я тутъ не причемъ, сказалъ я.
— Знаю, но вы дозволили коммунарамъ оскорблять меня.
— Какимъ образомъ?
— Да. Меня оскорбляли женщины, а вы не заставили ихъ замолчать.
— На Вандомскую площадь нельзя было проникнуть безъ пропуска, а его не выдавали женщинамъ. Вы ошиблись. Это былъ не я. Притомъ же я никогда бы не потерплъ, чтобы оскорбляли плннаго.
— Я говорю вамъ, что вы дозволили меня оскорблять. Впрочемъ, это все равно. Каждому свой чередъ. Когда я былъ у васъ въ рукахъ, вы меня не пощадили. Теперь вы у меня въ рукахъ.
Съ этой минуты, жандармъ не переставалъ каждую минуту жаловаться на меня начальству, и когда Нутцбаумъ или Леконтъ накидывались на меня, я всегда замчалъ, что онъ стоитъ гд-нибудь, посмиваясь съ злорадствомъ и покручивая свой усъ. ‘Я вамъ дамъ себя знать’, сказалъ онъ мн и держалъ свое слово. Онъ, Нутцбаумъ и Леконтъ были одного поля ягоды и отлично понимали другъ друга. Трудно себ представить т безчисленныя придирки, которыми я былъ обязанъ этому тройственному союзу. По цлымъ днямъ иногда длилась какая-нибудь нелпая исторія о метл, поставленной не въ тотъ уголъ, куда слдовало, или выданной одному каторжнику, вмсто другого. ‘Что это за метла?’ — Это метла No 112.— Зачмъ у 114 No метла No 112? No 112, гд твоя метла? Симонъ Майеръ отвчаетъ за метлы. Какъ мн хочется създить его этой метлой по спин!’ И такъ до безконечности.
Поврятъ ли, что мое невыносимое положеніе старшаго въ клтк, создавшее мн столько враговъ, возбуждало во многихъ зависть ко мн… Были люди, старавшіеся длать всевозможное, чтобъ навлечь на меня наказаніе.— Но, несмотря на это, клтка моя содержалась въ порядк, и командиръ фрегата Лонэ, приходя къ намъ, каждый разъ говорилъ мн, намекая на уголовныхъ преступниковъ:
— У васъ есть тутъ ужасные негодяи. Чортъ знаетъ, какъ это вамъ удается сладить съ ними, не прибгая къ наказаніямъ?
— Я стараюсь ихъ урезонить.
— Урезонить? Это отлично! Я еще не зналъ этого могущества философіи. Ну, а если они васъ не послушаютъ?
— Тогда, отвчалъ я однажды г-ну Лонэ, смясь:— я укрощаю ихъ, говоря имъ о ‘двойныхъ раціонахъ’, которые вы намъ всегда общаете, посл инспекціи клтокъ, и которыхъ мы никогда не получали.
— Какъ? Неужели? восклицалъ командиръ.— Вы никогда не получали двойныхъ раціоновъ?
— Никогда. Наши раціоны такого размра, что спартанцу хватило бы ихъ на одинъ глотокъ.
— Хорошо. Я буду наблюдать за этимъ.
Но мы, однако же, не видали результатовъ этого наблюденія, и ни одинъ изъ насъ не испытывалъ, чтобы у кого нибудь за обдомъ двоилось въ глазахъ.
Но за то мн пришлось испытать, что излишній порядокъ въ клтк иметъ иногда свои неудобства.
Начальникъ клтки, находившейся на правой сторон корабля, Жоливе, также политическій преступникъ, не зналъ, что длать съ своими людьми. Наказанія слдовали тамъ одно за другимъ и каторжники непрестанно бунтовали. Тогда г-ну Лонэ пришла мысль устроить въ нашей клтк отдленіе для непокорныхъ. Съ этой цлью у насъ отгородили желзной ршоткой пространство въ два квадратныхъ метра и помстили туда шесть человкъ неисправимыхъ, изъ клтки правой стороны. Это были отчаянныя головы. Они только и говорили о томъ, что нужно перерзать всхъ надсмотрщиковъ и поджечь корабль. Они хвалились своими прошедшими преступленіями, какъ славными подвигами. Ихъ рчь приводила въ содроганіе. У меня былъ тогда гамакъ. Мн велли повсить его у двери новой клтки.
Я хотлъ представить нкоторыя возраженія, но Леконтъ сказалъ мн:
— Вы думаете, что находитесь здсь для веселья? Вамъ поручаютъ постъ, оказываютъ довріе… вы должны гордиться этимъ.
— Это ваше мнніе, а не мое.
Леконтъ пришелъ въ ярость.
— Да знаете ли вы, что послдній сторожъ на каторг, лучше васъ всхъ, подлыхъ коммунаровъ! Ложитесь у двери, и если что-нибудь случится въ маленькой клтк… я запрячу васъ въ трюмъ!
Это было ужь черезчуръ.— Прошу васъ выбрать на эту должность уголовнаго преступника, сказалъ я Леконту.
— Вы не лучше ихъ, отвчалъ Леконтъ и вышелъ, заперевъ за собой дверь. Между тмъ, какъ онъ шелъ по корридору, я продолжалъ говорить сквозь ршотку. Тогда онъ обернулся въ мою сторону и сказалъ: Въ трюмъ! слышите ли?
Я спросилъ товарищей: кто хочетъ быть старшимъ?
— Ишь какой добрый! Онъ просто восхитителенъ! кричали они. Одинъ иронически прибавилъ:— Кто хочетъ, братцы, служить. висячимъ замкомъ у маленькой клтки? Другой:— Кому хочется быть зарзаннымъ? Третій: кому надоло спать? Кому желательно всегда находиться между пистолетомъ Нутцбаума и ногтями Троппмана? И когда я продолжалъ настаивать, обратясь къ одному изъ тхъ, которые, какъ я слышалъ, завидовали мн, къ марсельскому коммунару Ру, онъ только отвтилъ мн:— спасибо, братъ!
Клтка, которой я долженъ былъ служить живымъ замкомъ, представляла нчто ужасное. Мн было такъ тяжело, отвратительно, я чувствовалъ себя такъ униженнымъ, что голова моя посдла.
Эти шесть человкъ, почти наваленные другъ на друга въ тсномъ чулан, проводили все время въ ругательствахъ и даже драк. Отъ шутокъ ихъ морозъ подиралъ по кож. Они рычали, какъ дикіе зври, скрежетали зубами… Я потерялъ сонъ.
Въ это время, у меня былъ общій гамакъ съ моимъ товарищемъ Альденофомъ. Не желая подвергать его этой страшной пытк и находя, что довольно, если и одинъ изъ насъ будетъ страдать, я уступилъ ему гамакъ и ложился вдоль дверей на своемъ одял. Но такъ какъ, по случаю дождей, на полу была постоянно вода, то я вынужденъ былъ прикрпить свое одяло къ желзнымъ брусьямъ клтки, и такимъ образомъ вислъ, какъ узелъ. Боле ужаснаго спанья нельзя себ и представить. Во время сильнаго втра и качки, когда корабль перебрасывало съ волны на волну, при каждомъ толчк, я стукался о желзные брусья.
Въ самомъ конц нашей клтки, отдленныя отъ насъ пространствомъ, гд прохаживались солдаты, и скрытыя отъ нашихъ глазъ досчатой перегородкой, находились въ особенной клтк женщины, ихъ было сорокъ — тридцать-восемь уголовныхъ преступницъ и дв политическія. Иногда, чтобы дать женщинамъ подышать воздухомъ, перегородку снимали, и мы могли тогда видть узницъ. Вс он были обстрижены подъ гребенку, въ спальныхъ чепчикахъ и срыхъ платьяхъ изъ грубой шерстяной матеріи. Нкоторыя изъ этихъ несчастныхъ, несмотря на свой нарядъ, казались довольно миловидны. Тутъ были приговоренныя за убійство, поджигательство, отравленіе, но многочисленне всхъ были дтоубійцы.
Въ этомъ мрачномъ мст спали двое маленькихъ дтей — мальчикъ и двочка. Мальчикъ былъ блокурый, слабаго сложенія, нсколько болзненный, но граціозный. Двочка была брюнетка, одтая въ такое же платье, какъ мать. Ея большіе черные глаза глядли на насъ иногда съ глубокимъ удивленіемъ. Потомъ она улыбалась намъ шаловливо, сквозь ршотку, ея бленькій чепчикъ ужасно шелъ къ ней.
Дти могли разговаривать и пользовались этимъ. Мы слышали ихъ веселую болтовню. Однажды двочка спросила мать: ‘Мама, зачмъ насъ посадили въ клтку? Какъ смшно!.. Разв вс дти сидятъ въ клткахъ?’
Мать, вроятно, сказала ей ‘да’, потому что двочка сказала: ‘Стало быть, какъ птички!’
Бдныя птички!
Женщины эти возбуждали во мн глубокое состраданіе. Иногда, впрочемъ, оно уступало мсто отвращенію. Между четырьмя изъ этихъ женщинъ и четырьмя каторжниками изъ уголовныхъ преступниковъ завязалась корреспонденція. По этому поводу даже произошла въ женской клтк баталія. Явился надсмотрщикъ и нашелъ записки, въ которыхъ поджигатель выражалъ свою страсть женщин, утопившей своего ребенка, и убійца клялся въ вчной любви другой женщин, отравившей мужа. Нутцбаумъ и Леконтъ никогда не могли открыть, какимъ образомъ эти записки доходили по назначенію. Они заковали троихъ каторжниковъ наугадъ, въ надежд, что т разскажутъ, но ничего не добились.
Я узналъ впослдствіи, какимъ путемъ осужденные отправляли свои корреспонденцію. Каждое утро, матросъ, относя женщинамъ кофе, проходилъ корридоромъ вдоль нашихъ ршотокъ. Кофе онъ носилъ въ ведр, въ это ведро бросали такъ, чтобы онъ не могъ замтить, записочку, завернувъ въ нее кусочекъ сухаря для того, чтобы она не всплыла.
На каторг все запрещено, и между тмъ все длается, кром хорошаго.
…Около этого времени, двое изъ моихъ товарищей сошли съ ума. Оба были политическіе преступники. Первый назывался Виртели, другой — Брюнель.
Виртели не было еще тридцати лтъ. Это былъ человкъ среднаго роста, черноволосый и носившій очки, очень сильныя, вслдствіе близорукости. Онъ былъ уменъ и обладалъ превосходной памятью. Онъ получилъ хорошее образованіе, и его пріятно было слушать. На корабл онъ занимался преимущественно математическими задачами. Ученость его не нравилась Леконту, который, какъ я уже говорилъ, былъ полнйшимъ воплощеніемъ капральства. ‘Что вы все сидите надъ вашей тарабарщиной? кричалъ онъ.— Неугодно ли отправиться на работу!’
Виртели сначала потерялъ память именъ. Онъ, напримръ, говорилъ мн: ‘Кажется, завтра мн идти на работу, любезный…?’ Онъ искалъ имя ‘Майеръ’ и, не находя его, останавливался съ удивленіемъ.
— Странно, сказалъ онъ мн однажды.— У меня какъ будто пропадаетъ память. Представьте, что я забылъ ваше имя…
Онъ сдлался мраченъ, задумчивъ. Однажды Леконтъ кликнулъ его, по его номеру. Онъ не отвчалъ.
— Животное! не можетъ отвтить! сказалъ Леконтъ.
Виртели смотрлъ на него съ удивленіемъ. Онъ забылъ свой номеръ. На другой день, онъ пришелъ ко мн. Глаза его блестли и были полны слезъ. Я держалъ въ рук записную рабочую книжку. Онъ указалъ на нее пальцемъ, ничего не говоря.
— Вы хотите въ ней посмотрть что-нибудь? И я подалъ ему книжку. Онъ жадно пробжалъ ее глазами. Вдругъ лицо его просіяло. ‘Ахъ! да!.. сказалъ онъ.— Виртели… Виртели’… И онъ нсколько разъ повторилъ эти три слога: Вир-те-ли. Онъ хотлъ посмотрть записную книжку, чтобы вспомнить свое имя.
Съ этого дня онъ сталъ идіотомъ. Члены его сдлались какъ тряпки, голова опускалась на грудь. Когда подымали его руку, рука падала опять. Онъ не могъ двигаться.— ‘Это комедія! встряхнуть его!’ кричали сначала надсмотрщики. Это не было комедіей и даже перестало быть драмой… Несчастный находился въ безсознательномъ состояніи.
Исторія другого моего товарища, Брюнеля, еще мрачне.
Брюнель былъ маленькаго роста, русый, съ необыкновенно кроткимъ взглядомъ. Онъ очень любилъ меня. Однажды, когда Нутцбаумъ осыпалъ его ругательствами и оскорбленіями и я вмшался, стараясь выгородить его, онъ вдругъ приблизился ко мн и схватилъ меня за горло. ‘Негодяй! вскричалъ онъ громкимъ голосомъ:— это ты убилъ мою мать и сестру. Погоди же, я задушу тебя!’ Онъ такъ сжалъ мн горло, что еще немного и я былъ бы задушенъ. Товарищи прибжали и освободили меня. Пятеро держали его. Онъ отбивался, ревлъ. ‘Это онъ! это онъ! Я узналъ его. Когда вступали версальцы… армейскій солдатъ… Онъ убилъ мою мать… онъ закололъ штыкомъ мою беременную сестру. Убейте, убейте его!’ Онъ подтверждалъ правило, что сумасшедшіе, страдающіе буйнымъ помшательствомъ, всего опасне для тхъ, къ кому они прежде питали дружескія чувства. Его положили въ госпиталь. Онъ такъ и прибылъ въ Новую Каледонію сумасшедшимъ.
Что Брюнель говорилъ въ сумасшествіи, было справедливо, кром того, разумется, что касалось меня. Простой національный гвардеецъ, онъ, во время коммуны, былъ спрятанъ днемъ въ темной комнат, когда одинъ армейскій полкъ вступалъ въ его улицу. Мать и сестра его, думая, что все уже кончено, сли у окна за шитье, когда послышались на лстниц шаги. Солдаты наполнили домъ. Выстрлили ли въ нихъ? Указали ли имъ на этотъ домъ, какъ на такой, гд скрываются національные гвардейцы? Были ли они пьяны? Брюнель утверждалъ, что да. Но, какъ бы то ни было, они закололи штыками двухъ женщинъ. Услышавъ раздирающіе крики матери и сестры, онъ хотлъ выбжать, но дверь снаружи была заставлена мебелью. У него недостало силы совладать съ этимъ препятствіемъ. Онъ упалъ въ обморокъ. Когда онъ очнулся, то толкнулъ дверь. Мбель попадала. Брюнель вбжалъ въ комнату и глазамъ его представилось ужасное зрлище. Трупы матери и сестры его лежали одинъ на другомъ. Брюнель помшался. Онъ выбжалъ на улицу, крича: ‘Помогите! Убійцы!’ Солдаты остановили его. Онъ назвалъ ихъ разбойниками, говорилъ имъ, что перебьетъ весь міръ, все сожжетъ и проч. Его привели въ караульню. Онъ и тамъ оскорблялъ солдатъ, оскорблялъ офицеровъ. Его признали сумасшедшимъ и не стали разстрливать, однакоже, положили имть въ виду, какъ опаснаго, и отправили въ госпиталь. Когда нашли, что онъ достаточно успокоился, его предали военному суду, судъ приговорилъ его къ пожизненной каторг. Несчастный, до своего сумасшествія, часто возвращался къ этой ужасной исторіи. Когда онъ разсказывалъ мн ее, то рыдалъ, какъ ребенокъ…
15-е октября было для меня достопамятнымъ днемъ: меня, къ величайшей моей радости, уволили отъ обязанностей старшаго. Смотритель Леконтъ требовалъ, чтобы я помогъ ему заковать одного каторжника, содержавшагося въ той тюрьм, которую, какъ я уже говорилъ, устроили въ моей клтк. Я отвчалъ, что это не мое дло, что на это есть сторожа. Съ этого дня Леконтъ, Нутцбаумъ и жандармъ не переставали всячески оскорблять меня, осыпать ругательствами и насмшками. Сначала они называли меня идіотомъ, скотомъ, воромъ, убійцей и, наконецъ, истощивъ весь лексиконъ бранныхъ словъ, стали называть ‘патріотомъ’. Въ этомъ слов для нихъ резюмировалось все, что есть самаго гнуснаго. Оно имло для нихъ то же самое значеніе, какое иметъ для многихъ капраловъ слово ‘артистъ’. Если въ полку скажутъ про человка — ‘это артистъ’, для него все кончено. Человкъ осужденъ. Артистъ! патріотъ! всевозможные пороки подразумваются подъ этими названіями. Нтъ преступленія, на которое бы не считали способнымъ такого человка. Уволенный отъ должности старшаго, я былъ переведенъ въ другую клтку на штирбордъ. Пользуясь пассатными втрами, мы доплыли до предловъ Антарктическаго Океана. Посл раскаленной печи — морозъ. Было 52 градуса ниже нуля. Все замерзло на корабл, разумется, кром ругательствъ смотрителей. При этихъ условіяхъ, нашли удобнымъ раздть насъ до нага, для того, чтобы все блье наше разомъ спустить въ кипятокъ. Зубы у насъ стучали. Операція продолжалась нсколько часовъ. Я схватилъ острый бронхитъ и меня положили въ больницу. Вс медикаменты испортились. Мн клали на грудь, послдовательно одну за другой, семь шпанскихъ мухъ. Одинъ каторжникъ, по имени Симонъ, умеръ. Его бросили въ море.