Из воспоминаний об И. С. Тургеневе, Апрелева Елена Ивановна, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Е. Ардов
(Апрелева)

Из воспоминаний об И. С. Тургеневе

(Тургенев познакомился с Еленой Ивановной Бларамберг (в замужестве Апрелевой, 1846 — 1923) в 1871 году в Петербурге, в доме композитора А. Н. Серова. Возможно, что еще до этого он знал о ней от старшей дочери Полины Виардо, Луизы Эритт, чьим близким другом была Елена Бларамберг. Тургенев одобрил первые творческие опыты своей новой ‘ученицы’, представил се в литературных столичных кругах как образованного, умного и способного человека, познакомил с А. Ф. Писемским и М. М. Стасюлевичем. Впоследствии, часто бывая на ‘средах’ у Писемского, Бларамберг подробно писала Тургеневу (видимо, по его просьбе) об этих литературных вечерах.

‘Радуюсь, что Вам наша женская литература нравится, она действительно этого заслуживает, да и кроме того — это signum femporis^* замечал Тургенев в письме к П. В. Анненкову от 13/25 ноября 1879 г. Эти слова Тургенева о ‘женской литературе’ как о своего рода ‘знамении времени’ во многом объясняют причины того постоянного, порой энтузиастического участия, которое принимал он в судьбах творческой молодежи. Сам факт прихода женщин в литературу рассматривался Тургеневым как закономерное явление в долгожданном и столь необходимом для России процессе эмансипации личности.

Воспоминания Бларамберг (литературный псевдоним — Е. Ардов) особенно интересны в тон их части, где речь идет о жизни Тургенева в Буживале, ибо мемуаристка была одной из немногих, имевших возможность наблюдать изо дня в день в точение довольно долгого времени жизнь в ‘Ясепях’.

Впервые воспоминания опубликованы в ‘Русских ведомостях’, 1904, No 4, 15, 18, 22, 25, от 4, 15, 18, 22 и 25 января. Печатается но тексту первой публикации)

^* (Знамение времени (лат.))

Это было в марте 1871 года, вскоре после кончины А. Н. Серова¹. Мы собрались у вдовы покойного композитора, В. С. Серовой, и в ожидании Тургенева сидели в небольшой, скромно, если не скудно меблированной комнате, служившей музыкальной чете, кажется, чем-то вроде гостиной.

¹ (А. И. Серов умер 20 января 1871 г.)

Старшая дочь Полины Виардо, г-жа Луиза Эритт, жила в это время у В. С. Серовой, и ее-то и хотел навестить Иван Сергеевич в этот достопамятный для меня вечер <...>

Тургенев приехал прямо с вечера в пользу литературного фонда, на котором он читал, приехал поздно. Мы уже потеряли надежду его увидеть <...>¹

¹ (Тургенев впервые встретился с Е. Бларамберг между 15/27 февраля и 21 февраля/5 марта 1871 г. Однако в тургеневской летописи нет упоминания о том, что писатель именно в этот промежуток времени выступал с чтением своих произведении на вечере в пользу Литературного фонда, о чем упоминается в мемуарах. Он выступил с чтением ‘Бурмистра’ несколько позже — 27 февраля/11 марта — в клубе художников, на литературно-музыкальном утре в пользу гарибальдийцев)

Продолжая начатый в передней разговор, Тургенев, надевая pince-nez на плоской черной ленте, замешкался несколько в дверях.

— Ошикали!.. Форменным образом ошикали! — смеясь, говорил он на ходу и с этими словами вошел к нам <...>

Г-жа Эритт представила меня ему.

Он мягко обхватил мою руку своею красивой, выхоленной белой рукой и остановил на мне внимательный, как бы испытующий взгляд прекрасных, вдумчивых и несколько грустных глаз <...>

— Ошикали! — повторил он, все так же посмеиваясь.

Смеялся он заразительно, по-детски, обнаруживая белые, частые, мелкие зубы сквозь седые усы, соединявшиеся с серебристо-белою, волнистою, мягкою, как шелк, бородой.

— Странное ощущение, когда шикают!.. Я подождал, постоял, поклонился и ушел с эстрады.

— Voyons, Tourgu&eacute,neff!.. Это вы говорите только для красного словца, — сказала г-жа Эритт. — Никто Тургеневу не станет шикать!

— Факт остается фактом, — настаивал он на своем.

А факт был тот, что его встретили аплодисментами и аплодисментами же сопровождали чтение. Только в задних рядах раздался слабый протест. Взрыв аплодисментов покрыл его, но настороженное ухо автора ‘Отцов и детей’ уловило и этот намек на протест, который как бы подтвердил нарекание, вызванное со стороны молодежи знаменитым романом.

Со времени появления ‘Отцов и детей’ Иван Сергеевич, как он мне впоследствии рассказывал, получил немало писем обвинительного свойства. В резких выражениях и брани авторы писем не стеснялись… Один из них даже дошел до письменного заявления, что де… ‘такого’ (следует грубое ругательство) ‘не зазорно и подстрелить из-за угла’ (sic!).

Иван Сергеевич рассказывал, что в письмах из Гейдельберга ему грозили приехать в Баден-Баден, где он жил, со специальной целью ‘разделаться’ с ним…¹

¹ (Поэт К. К. Случевский в одном из несохранившихся писем к Тургеневу сообщал о резко неприязненном отношении русских студентов, учившихся в Гейдельберге, к роману ‘Отцы и дети’. В своем ответном письме к Случевскому от 14/26 апреля 1862 г. Тургенев категорически отрицал обвинение в якобы преднамеренных выпадах против демократической молодежи. Не менее острой была реакция части гейдельбергской молодежи на следующий роман Тургенева — ‘Дым’. В сатирическом изображении ‘Губаревского кружка’ она усматривала выступление против революционной эмиграции (см. ст.: А. Б. Муратов. Гейдельбергские арабески в ‘Дыме’. — Л Н, т. 76, с. 71 — 105))

Угрозы оставались угрозами, но обвинения и непопулярность, размеры которой он, впрочем, живя за границей, преувеличивал, не могли не наложить своей печати <...>

— Позвольте вас проводить, — обратился он ко мне.

Неожиданность предложения, волнение, робость, овладевшие мною при мысли, что я весь долгий путь с Васильевского острова до Гагаринской, где жили мои родители, проеду с глазу на глаз с писателем, к которому относилась с юношеской восторженностью, лишили было меня слов, но он заговорил так просто, так добросердечно, лишь только попавшийся нам плохой извозчик тащил нас кое-как по рыхлому снегу, что я скоро оправилась и спокойно, без трепета могла слушать и отвечать ему <...>

— Россия переживает такое время, когда художественные произведения ей не нужны, — сказал он между прочим. — Вы говорите, — продолжал он мне в ответ, — о влиянии, какое я будто бы имею, о той любви, какою пользуюсь… Это относится к прошлому, а теперь я вижу только резко выраженную враждебность… Новые птицы, новые песни… Нам, отсталым писателям, пора и умолкнуть… <...>

Три-четыре дня спустя мы снова коротали вечер в ожидании Тургенева у В. С. Серовой. Он и в этот раз приехал поздно, прямо с педагогического диспута Софьи Константиновны Кавелиной с известным преподавателем истории Сиповским, если не ошибаюсь.

Впечатление, вынесенное им с этого диспута, было огромное, потрясающее.

Молоденькая, восемнадцатилетняя девушка, с ясными глазами, в сером платье и белом платочке на шее, поразила его и многосторонним знанием, и точностью, определенностью приводимых ею доводов, и тою простотой, искренностью и сдержанностью, с которыми она вела прения в присутствии многочисленных слушателей.

Тургенев был очарован, но его приводило в восхищение и внушало ему какое-то трогательное благоговение главным образом то, что эта очаровавшая его девушка была русская девушка. В ней он видел нарождающийся новый тип честной, благородной русской женщины, бодрой, умной, кроткой, веселой при изумительном трудолюбии и обширном образовании¹.

¹ (Диспут С. К. Кавелиной с известным русским педагогом В. Д. Сиповским о преподавании истории в средних учебных заведениях состоялся 20 февраля 1871 г. на заседании С.-Петербургского педагогического общества. В письме к Виардо от 22 февраля Тургенев рассказывал о том необыкновенном впечатлении, какое произвела на него С. К. Кавелина: ‘…Молодая девятнадцатилетняя барышня (дочь профессора из числа моих друзей, г. Кавелина) перед двумя сотнями слушателей в диспуте на историческую тему отстаивает свое мнение с редкостными знаниями, уверенностью и красноречием. Вот это, несомненно, нечто новое, и ни тени педантизма, детская непосредственность, такая полная отрешенность от всего личного, что исчезает всякая робость. Это удивительно!’ (Тургенев, Письма, т. IX, с. 365 — 366). С. К. Кавелина (в замужестве Брюллова) — впоследствии одна из первых женщин-историков, автор оригинальных исторических исследований. Брюлловой написана литературно-критическая статья о ‘Нови’, в которой она называет роман великим произведением, ‘политическим исповеданием веры’ писателя (о Брюлловой и Тургеневе см. предисловие и публикацию И. Ф. Будановой ‘Статья С. К. Брюлловой о романе ‘Новь’. — Л Н, т. 76, с. 277 — 320). Тургеневу принадлежит некролог о C. К. Брюлловой (Тургенев, Сон., т. XIV))

Лицо его, когда он это высказывал, сияло, и глаза утратили обычное грустное выражение. Для него вечер в педагогическом собрании, на котором так блистательно выступила талантливая, симпатичная русская девушка, составлял радостное событие, и радость эта подтверждала его горячую любовь к родине.., Какими несправедливыми показались мне упорно преследующие его упреки в том, что он, живя за границей, изменил России, разлюбил ее…

В этот приезд в Петербург я более с Тургеневым не встречалась.

Года четыре спустя г-жа Эритт тайком от меня отправила ему два или три записанных мною, но ее просьбе, рассказа, импровизированных в длинные зимние вечера, которые мы проводили с нею в Дрездене. Рассказы эти утрачены, содержания их не помню, но отзыв Ивана Сергеевича побудил меня, приняться за более серьезную работу.

Первая часть задуманного романа была ему отправлена на рассмотрение с просьбой дать мне, в виду его отъезда в Россию, рекомендательные письма к лицам, причастным к литературе.

Полученное от него письмо служит лишним доказательством того внимания и той бережности, с какими он относился к начинающим писателям, не жалея времени на чтение незрелых произведений и радуясь как находке малейшему проблеску дарования¹. Впоследствии мне пришлось еще больше убедиться и в его терпении, и в его неиссякаемом доброжелательстве. Вороха рукописей, заваливавших стол в Париже, неутомимо и с одинаковым вниманием разбирались и рассматривались <...>

¹ (В письме от 13/25 августа 1875 г. из Парижа содержался критический разбор первого романа Е. Бларамберг ‘Без вины виноватые’. Роман, по мнению Тургенева, являлся плодом ‘ума наблюдательного, начитанного — и теплого, правдивого сердца’ (Тургенев, Письма, т. XI, с. 113 — 114). Роман был опубликован в ‘Вестнике Европы’, 1877, No 7 — 8)

Рекомендательные письма Ивана Сергеевича ввели меня в круг московских писателей и способствовали моему тесному знакомству с А. Ф. Писемским. О нем, о его средах, на которых неизменными гостями были А. Н. Островский, П. И. Мельников (Печерский), А. И. Кошелев, С. А. Юрьев и другие, я писала Тургеневу подробно и под свежим впечатлением. Черновики некоторых этих писем сохранились, но, к сожалению, его письма, адресованные мне в Москву, утрачены.

Дальнейшее знакомство продолжалось в Париже, куда в начале 1876 года переехала на жительство г-жа Луиза Эритт. День моего приезда, в марте того года, совпал с одним из знаменательных четвергов Полины Виардо, на которых появлялись все звезды музыкального, писательского и артистического мира <...>¹

¹ (Артистические ‘четверги’ и ‘вторники’ в доме Виардо имели европейскую известность. ‘Все шло под эту кровлю высокого художества, считая честью быть у гениальной певицы и музыкантки’, — рассказывал художник А. П. Боголюбов (Л Н, т. 76, с. 450, см. также наст, т., воспоминания Б. Фори, Поля Виардо))

Салон, куда весь артистический мир Парижа стремился попасть, был убран в строго выдержанном стиле. Ничего лишнего, много простора. Белая лакированная мебель, обшитая светлым шелком, не загромождала середины комнаты. Слева от рояля две ступеньки вводили в картинную галерею, освещенную сверху. Здесь помещался орган и находилось несколько немногочисленных, но очень ценных картин. Между ними превосходный портрет масляными красками Тургенева, работы Харламова, на мой взгляд, — лучший из всех мне известных портретов писателя, передававший и его черты, и характерное выражение его глаз и лица, не говоря уже о мастерском исполнении всего целого.

Салон, в который мы первоначально вошли, соединялся посредством раздвоенной стены с кабинетом г. Луи Виардо, мужа знаменитой певицы <...> Это был тогда человек лет семидесяти, сдержанный, даже несколько чопорный по внешнему (виду), но бодрый, крепко сложенный, коренастый, среднего роста, с очень крупными чертами лица, на котором улыбка появлялась редко, и когда появлялась, то придавала серьезному, суровому лицу выражение особого добродушия.

Превосходный переводчик ‘Дон-Кихота’ Сервантеса, знаток живописи, составитель известных каталогов картинных галерей Лувра, Мадрида, Дрездена, Ватикана и др., Луи Виардо пользовался заслуженной репутацией образованного и стойкого в политических убеждениях человека. Он был антиклерикал и антиимпериалист с головы до ног и никогда ни при каких обстоятельствах этими убеждениями не поступался <...>

Прошло полчаса. На лестнице, ведущей во второй этаж, послышались скорые, легкие шаги, дверь салона распахнулась, и ко мне быстро направилась дама в черном кружевном платье. Большие, навыкате, близорукие глаза ласково смотрели на меня. Но стремительно поспешая вперед, она задела ногой кайму ковра, на котором я стояла, споткнулась и упала на одно колено.

— De prime abort! — &agrave, vos pieds!^* — воскликнула она весело.

^* (Сразу же — к вашим стопам! (фр.))

Но не успели Форэ и Марианна подбежать к ней, как она гибким молодым движением поднялась уже на ноги и бросилась с протянутыми руками ко мне.

Я была поражена и гибкостью, и стремительностью, и грацией, разлитой во всей фигуре Полины Виардо, далеко, однако, не безукоризненно сложенной, и сразу поняла то обаяние, которое с первого взгляда производила эта великая артистка и очаровательная женщина на всех окружающих, не имея при этом за собой преимущества красоты. Прекрасны были у нее нос, лоб, волосы, придававшие верхней части лица, в профиль, вид камеи, изящные маленькие уши и совершенной формы бюст и руки. Глаза, отражавшие каждый оттенок настроения, своей выпуклостью не соответствовали понятиям о красоте, не соответствовали понятиям этим и толстые губы, и слишком широкие бедра… Тем не менее общий облик был обаятелен, настолько обаятелен, что эта пятидесятивосьмилетняя женщина заслонила собой и юную прелесть своих молоденьких дочерей, — вторая дочь, хорошенькая m-me Claudie Chamerot, в это время тоже приехала с мужем, — и эффектных, блестящих дам, съехавшихся в тот вечер в ее салон.

Рис. 16. Полина Виардо. Фотография. Баден-Баден. 1860-е годы

Были: Сен-Санс, Сарасатэ, появился вслед за ними Шарль Гуно… Салон наполнился изысканною публикой, центром которой с начала до конца оставалась гениальная хозяйка дома. Но музыкальная часть вечера еще не начиналась, когда в дверях показался Тургенев, а с ним рядом — плотный, рослый господин с красноватым, широким лицом, вниз спускавшимися длинными усами, и маленькими,, зоркими, светлыми глазками, наружностью напоминающий отставного майора. То был Густав Флобер. Оба писателя на мгновение остановились в дверях <...> Здесь, в этом салоне, где сосредоточивалось все, что писательский, музыкальный и артистический мир Парижа мог предложить наилучшего, где блестели звезды первой величины, здесь, среди утонченной художественной обстановки, наружность Ивана Сергеевича еще больше выделялась своей выразительностью и духовною красотой, чем в Петербурге в плохо освещенной, по-студенчески обставленной квартирке на Васильевском острове <...>

В этот вечер Полина Виардо принимала участие в исполнении только в качестве блестящего аккомпаниатора. Она вообще редко выступала как певица не только на эстраде, но и у себя дома. За все довольно продолжительное время знакомства мне удалось слышать ее всего дважды. Раз неожиданно в один из четвергов она сдалась на просьбы, и выбор ее пал на сцену лунатизма леди Макбет из оперы Верди. Сен-Санс сел за рояль.

Госпожа Виардо выступила на середину залы. Первые звуки ее голоса поражали странным гортанным тоном, звуки эти точно с трудом исторгались из какого-то заржавленного инструмента, но уже после нескольких тактов голос ее согрелся и все больше и больше овладевал слушателями. Все притаили дыхание и с замиранием сердца ловили горячие, страстные звуки, все проникались ни с чем не сравнимым исполнением, при котором гениальная певица так всецело сливалась с гениальной трагической актрисой. Ни один оттенок страшным злодеянием взволнованной женской души не пропал бесследно, а когда, понижая голос до нежного ласкательного пианиссимо, в котором слышались и жалоба, и страх, и муки, певица пропела, потирая белые прекрасные руки,, свою знаменитую фразу: ‘Никакие ароматы Аравии не сотрут запаха крови с этих маленьких ручек…’ — дрожь восторга пробежала по всем слушателям.

При этом — ни одного театрального жеста, мера во всем, изумительная дикция: каждое слово выговаривалось ясно, вдохновение, пламенное исполнение в связи с творческой концепцией исполняемого, довершали совершенство пения.

За арией леди Макбет последовал ‘Erlkonig’^* Шуберта, тоже с аккомпанементом Сен-Санса. Мне случалось слышать эту всем известную балладу в исполнении многих выдающихся певиц и певцов, — Полина Виардо затмила всех. Лесная драма проносилась перед вами, и сдержанный, степенный голос отца, и испуганный шепот, жалобы и вопль о пощаде младенца, и вкрадчивый, манящий голос Лесного царя, переходящий в страстный, властный призыв. Впечатление получалось потрясающее!..¹

^* (‘Лесной царь’ (нем.))

¹ (Талантом Виардо восхищались А. Рубинштейн и Чайковский, Гуно и Шопен, Герцеп, Флобер. Роль Ифигении в исполнении Полины Виардо в опере Глюка ‘Ифигении в Тавриде’ была одной из особенно любимых Тургеневым. ‘И. Тургенев говорит о своем волнении, когда он слушал ‘Ифпгеншо в Тавриде’ утром на репетиции, — пишет в своем ‘Дневнике Ф. Тургенева. — ‘Во всей музыке, — говорил писатель, — нет ничего более прекрасного — я это всегда утверждал и стою на этом’. ‘Был потрясающий момент, — вспоминал он, — там есть один стих — ‘Моя отчизна уничтожена!’. Как она произнесла это! Там было несколько французов, они сильно побледнели, оркестр остановился, — невозможно было продолжать — так это сильно…’ (Л Н, т. 76, с. 377). Современники были на редкость единодушны, рассказывая о том ни с чем не сравнимом впечатлении, которое производила на зрителей Полина Виардо — певица и актриса. Вот что вспоминает, например, дочь Теккерея — Изабелла Ричи, слушавшая Виардо: ‘В тот незабываемый вечер, так ярко запечатлевшийся в моей памяти, г-жа Виардо… пела, аккомпанируя себе с какой-то особой, одной ей присущей прелестью и вдохновением. Это была одна немецкая баллада, что-то бесхитростное и вместе с тем очень сложное, что-то огромное и необъятное. Она пела, и в музыку вдруг врывался шум грозы и топот ног крестьянских ребятишек, бегущих по дороге. Мы слушали ее, и шум дождя наполнил комнату, и сами мы казались себе этими детьми. Когда песня замолкла, трепет восхищения, охвативший слушателей, перешел в восторженный хор похвал. Это было одно из тех мгновений, которые запоминаются на всю жизнь. Пение Полины Виардо затронуло в наших сердцах какие-то неведомые нам сокровенные струны, ее глаза сняли, последние слова она произнесла почти шепотом…’^* (Ritchie. Lady Blackstick papers. London, 1908, p. 233 — 259))

^* (Перевод Н. И. Хуцишвили)

Трудно было поверить, что так молодо, пылко, вдохновенно поет пятидесятивосьмилетняя женщина, у которой, по ее же словам, сохранилась в голосе всего лишь одна октава.

Как бы желая показать всю разносторонность таланта, столь прославленного меломанами сороковых годов, Полина Виардо в тот же достопамятный вечер исполнила по-испански с одним исполнителем-тенором, оперным певцом, комический любовный дуэт негра с негритянкой.

Неподдельная веселость, кокетливая жеманная игривость влюбленной негритянки, выдвинув партию сопрано легкого, жанрового дуэта, действительно явились новым доказательством гибкости и разнообразия изумительного таланта Полины Виардо, по силе музыкального понимания и творческой передаче доселе не имеющей себе никого равного.

‘В каждой исполняемой ею роли она давала цельный образ соответственно обстановке эпохи, в которой жило данное действующее лицо, согласно темпераменту этого лица, — говорил Тургенев, вспоминая блестящий период театральной деятельности певицы. — Кто не слыхал, не видал ее в ‘Орфее’ и ‘Ифигении’ Глюка, в ‘Фиделио’, в Дездемоне, Норме, Розине (‘Севильский цирюльник’), тот не может понять энтузиазма, который овладевал всем зрительным залом, когда Полина Виардо появлялась на сцене!’ <...>

На другой день моего приезда в Париж, ровно в 11 часов утра, камердинер Ивана Сергеевича, извещенный снизу звонком привратницы, отворил мне на площадке верхнего этажа дома 50 rue de Douai дверь в помещение своего господина <...>

Здесь, в этом скромном, из трех комнат состоящем Помещении, проводил Тургенев зимние месяцы со дня переезда из Баден-Бадена в Париж. Сюда, как мусульмане в Мекку, стекались знаменитости всех национальностей, сюда же являлись в бесчисленном множестве соотечественники и соотечественницы всякого состояния, настроения, направления <...>

Редко кто выходил отсюда неудовлетворенным. Тургенев не умел отказывать, и если не мог удовлетворить просьбу тотчас же, то давал обещание по возможности ее исполнить. Обещаний своих он не забывал, что мог — делал, и огорчался искренне, если попытки не увенчались успехом.

Ивана Сергеевича часто упрекали в ‘популярничанье’. Каким он был в молодости — не знаю. Мне пришлось познакомиться с ним за несколько лет до его кончины, когда он приблизился к шестидесятилетнему возрасту.

В это время его мягкость, снисходительность и чарующая простота обаятельно действовали на всех, кто к нему подходил. Он был и остался большим барином в силу своего происхождения и той сферы материального обеспечения, в которой вырос, в силу привычки благовоспитанности, от которой не мог, да и не желал отрешаться, но барство его проявлялось не в оскорбительном высокомерии в обхождении с теми, кто стоял ниже по происхождению или состоянию, а в брезгливом отношении ко всему мелкому, пошлому, наглому, лживому и продажному.

Когда камердинер распахнул передо мной дверь, Тургенев сидел за письменным столом спиной к свету, лицом к выходу. Тонкая, вязаная, темная вареза облекала его могучий стан. Он встал, подошел поздороваться и, предложив сесть к столу, вернулся к своему рабочему креслу, но скоро снова встал и продолжал беседу, то шагая по ковру, то останавливаясь передо мной и пристально, пытливо в меня всматриваясь. Мне казалось, что он не столько старается проникнуть в мои мысли, как уловить особенности лица, жестов, выражения… Беседа шла о второй части моего романа, рукопись которого лежала на столе. Взятая тема, ввиду неопытности автора в житейских отношениях, и как раз именно в тех самых отношениях, которые автор попытался затронуть, удивила его, но не вызвала ни улыбки, ни снисходительной небрежной критики <...>

Помню, как увлекался он романом, появившимся под заглавием ‘Варенька Ульмина’ в ‘Вестнике Европы’.

Роман этот в рукописи был первоначально прислан Ивану Сергеевичу. Он нашел в этом произведении печать оригинальности, сильный красочный слог, настроение — одним словом, недюжинный талант. К этому роману он отнесся как к родному детищу <...>¹

¹ (С начинающей писательницей Любовью Яковлевной Стечькиной Тургенев познакомился в 1878 г. Он заинтересовался ее повестью ‘Варенька Ульмина’, вещью ‘очень странной, но живой’ (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 1, с. 408 — 409, см. также в паст. т. воспоминания А. Н. Луканиной). Повесть, переработанная на основе замечаний Тургенева, затем, по его рекомендации, была опубликована в ‘Вестнике Европы’ за 1879 г., No 11 и 12. Впоследствии Тургенев принял живое участие в судьбе Л. Я. Стечькиной, тяжело заболевшей туберкулезом. ‘Приезжает молодая девушка-писательница лечиться в Париж, — вспоминает И. Я. Павловский, — И. С. бегает по отелям, отыскивая для нее помещение, знакомит с молодыми людьми, чтобы ей не было скучно, возит к докторам, которые будто бы с него ‘ничего не брали’ (а они с него брали больше, чем с других), утешает, ссорится, когда больная капризничает и не хочет принимать лекарства, два-три раза в день бегает справляться об ее здоровье. И почему? Потому что у девушки этой есть талант…’ (И. Я. Павловский. Воспоминания об И. С. Тургеневе. Из записок литератора. — ‘Русский курьер’, 1884, No 196, 18 июля))

В своих увлечениях он мог ошибаться и воображением дополнять недочеты того или другого произведения, но в этих увлечениях, может быть, более, чем в чем-либо другом, выступало желание, найдя хотя бы крупицу дарования, поощрить к труду, имея в виду возможное нарождение и развитие нового на пользу России таланта.

Не всегда, однако, он поощрял. Меня просили узнать мнение его об одной присланной ему повести…

‘Удивительное дело, — сказал он в ответ. — Композитор проходит теорию музыки, гармонию, живописец не напишет картины, не ознакомившись с перспективой, красками, рисунком, в архитектуре, в скульптуре требуется первоначальная школа. Только принимаясь за писательство, полагают, что никакой школы не нужно и что доступно оно каждому, кто обучался грамоте<...> Автор повести, о которой вам писали,, несомненно, — человек грамотный и, несомненно, полагает, что этого совершенно достаточно, чтобы ‘накатать’ повесть<...> Я отослал ее ему обратно без всяких комментарий’<...>

Не выносил он также повестей ‘с направлением’.

‘Можно быть рабским подражателем того или другого известного писателя, — говорил он, — можно быть жалким кропателем бесцветных, водянистых рассказцев, но для чего к тягучей, бездарной беллетристической форме пристегивать ‘идею’… <...>

Из первоклассных французских писателей в кабинете Ивана Сергеевича, кроме Флобера, я встречала Эмиля Золя. Флобер относился к Тургеневу с каким-то особенным нежным благоговением, но и в обращении Золя чувствовалось глубокое уважение.

Золя — плотный, ширококостный, с круглым заурядным лицом — напоминал скорее богатого, изрядный капиталец скопившего собственника, чем писателя, только глаза, серьезные и вдумчивые, изобличали мыслителя, говорил мало, больше слушал. В то утро, когда мне в первый раз пришлось увидеть его, речь зашла об его романе ‘Assommoir’. Успех этого романа превзошел ожидание автора¹. До этого романы Золя расходились вообще довольно туго.

¹ (Отдельное издание романа Золя ‘Западня’ (‘Assomoir’) появилось в начале 1877 г. Огромный по тому времени тираж книги был раскуплен в течение нескольких дней)

— Да и теперь, — заметил он с улыбкой, — я обязан успехом женщинам и… духовенству. Мой издатель утверждает, — пояснил он, — что на десять покупателей моей книги приходится четыре женщины и четыре духовных лица…

На первом представлении нашумевшей комедии Эркмана-Шатриана ‘L’ami Fritz’¹ мне довелось увидеть и Альфонса Доде… Мы шли, направляясь за толпой, к выходу по узким коридорам ‘Comedie Francaise’. когда с нами столкнулся, протискиваясь сквозь толпу, человек маленького роста, узкоплечий, с огромною головой, точно отнятой от другого туловища, громадная, густая, длинная до плеч шевелюра, темная борода и прекрасные, мягкие, бархатные глаза довершали симпатичный, общеизвестный по фотографиям облик блестящего романиста. С порывистостью и живостью южанина приветствовал Тургенева автор ‘Fromont jeune et Risler ain&eacute,’ и, кинув на ходу вскользь похвалу пьесе Эркман-Шатриана, напомнил, удаляясь, об очередном литературном обеде, на котором сходились еженедельно братья Гонкуры, Флобер, Золя, Альфонс Доде и Тургенев.

¹ (Пьеса Эмиля Эркмана и Луи Шатриана (выступавших под общим псевдонимом Эркман-Шатриан) ‘Друг Фриц’ (‘L’ami Fritz’) шла на сцене ‘Comedie Francaise’ в декабре 1876 г.)

Когда мы двигались в толпе по тесным закоулкам ‘Дома Мольера’, вокруг нас раздавался сдержанный благоговейный шепот: ‘C’est Tourgu&eacute,neffl.. Le grand Tourgu&eacute,neffb’^* Подобного рода восклицания мне приходилось слышать каждый раз, когда Иван Сергеевич одновременно с нами появлялся в концерте, в театре, вообще среди какого-нибудь сборища. Львиная седая голова, высокий рост, характерное, белою шелковистою бородой обрамленное лицо обращали на него общее внимание. Редкий из парижан не знал, кому принадлежит эта выдающаяся наружность, и часто приходилось мне сопоставлять уважение, поклонение чужестранцев с холодностью, непониманием, порицанием, а нередко и грубым отрицанием соотечественников по отношению к своему знаменитому писателю <...>

^* (Это Тургенев!.. Великий Тургенев! (фр.))

‘Наступили новые времена, нужны новые люди, — говорил он. — Устарелому писателю надо умолкнуть…’

А между тем новые люди, новые течения мысли, намечавшиеся в России, продолжали привлекать его внимание.

Некий г. N, русский, поселившийся временно в Париже, возбудил в нем живейший интерес. Когда и при каких обстоятельствах Тургенев с ним познакомился, я не знаю, но в разговоре он часто о нем упоминал… Однажды мы с N почти одновременно вошли в кабинет писателя. Иван Сергеевич нас познакомил. Наружность N была незаурядная. Далеко не юноша, лет 30-ти, рослый, плечистый, борода окладистая, лоб умный, рот резко очерченный, с плотными губами, взгляд быстрый, глаза наблюдательные. Он сел или, скорее, повалился на диван и, опираясь ладонью на колено, не менял принятой позы, как не менял непроницаемого выражения лица. Говорил он мало, выражался односложно, как бы давая понять, что мог бы сказать гораздо больше, если бы считал это нужным.

Беседу вел Тургенев. Он сидел в кресле против своего собеседника, не спуская внимательного, доброжелательно-испытующего взора с его лица. Каждое отрывистое возражение, небрежное замечание неразговорчивого и, несомненно, высокомерно державшегося гостя — порой N ограничивался просто неопределенным мычанием — он, казалось, ловил с жадным интересом и задерживал в неисчерпаемом кладезе своей памяти, пропуская совершенно без внимания то, что в обращении N могло быть лично для него оскорбительным.

— Носится с ним, — говорили мне соотечественники, посмеиваясь над ‘ухаживанием’ Тургенева за N, как они выражались, — а N морочит ‘старичка’… На, дескать, пиши с меня тип для нового задуманного романа.

Вряд ли N мог ‘морочить’ Ивана Сергеевича и вряд ли ‘поза’ ускользнула от наблюдательности писателя. Но он умел отбросить внешнее, ненужное, не давая этому ненужному затемнять того, что казалось ему существенным. Факты, свидетельствующие о силе воли, неустрашимости и находчивости, — вот что заинтересовало Тургенева в N и побуждало искать в этой личности тот нарождающийся тип твердо идущего к намеченной цели человека, которого он надеялся, мнил, хотел видеть в представителях нового поколения.

Лица, с грехом пополам окончившие неудовлетворительный курс неудовлетворительного русского средне-учебного заведения и часто не переступившие даже за половину университетского курса, считали себя вправе относиться ‘с кондачка’ к одному из самых образованных людей нашей родины, первоклассному притом писателю, который за свою долгую плодотворную жизнь ни одной строки не н

Е. Ардов (Апрелева)

Из воспоминаний об И. С. Тургеневе

Читайте также:

Е. Ардов
(Апрелева)