Изъ воспоминаній о М. Ев. Салтыков 1).
Изъ воспоминаній о М. Ев. Салтыков 1).
II.
III.
IV.
Из воспоминаний о М. Ев. Салтыкове, Белоголовый Николай Андреевич, Год: 1895
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Н. А. Белоголовый. Воспоминанія и другія статьи
Изданіе Литературнаго фонда. СПб, 1901
1) Въ бумагахъ покойнаго Н. А. Блоголоваго, между прочимъ, оказалось, нсколько отрывочныхъ воспоминаній о друг его М. Е. Салтыков. Н. А. нсколько разъ принимался за эту работу, но не усплъ ее окончить. Въ начал 1895 г., за нсколько мсяцевъ до своей смерти, онъ принялся за окончательную отдлку своихъ воспоминаній, но не усплъ привести въ исполненіе своего намренія. Согласно предсмертному желанію покойнаго Н. А. мною приведены въ возможный порядокъ оставшіеся отрывки. Г. Д.
Я намреваюсь передать здсь все, что осталось у меня въ памяти о послдней заграничной поздк М. Е. Салтыкова, предпринятой имъ лтомъ 1885 года въ Висбаденъ, гд мн пришлось прожить съ нимъ 4 недли подъ одной крышей и ежедневно проводить съ нимъ многіе часы.
Знакомству нашему тогда исполнилась уже десятилтняя давность, и начавшись въ 1875 г., во время его тяжкой болзни въ форм отношеній паціента и врача, оно впослдствіи приняло боле интимный и пріятельскій характеръ и посл вызда моего за границу въ 1881 г. поддерживалось постоянно оживленной перепиской. Корреспондентъ онъ былъ изумительный по аккуратности — и я всегда удивлялся, какъ при обиліи своихъ письменныхъ работъ онъ не только не тяготился часто писать письма, но и любилъ самъ ихъ получать, стоило только на недлю замшкаться отвтомъ къ нему, какъ онъ тотчасъ же разражался или жестокимъ выговоромъ или жалкими упреками, въ род того, ‘что онъ всмъ надолъ’, ‘вс его забываютъ’ и т. п. Здоровье его было съ давнихъ поръ плохо, но любя горячо свои литературныя занятія, онъ чуть не цлые дни просиживалъ за своимъ письменнымъ столомъ, читалъ, писалъ и въ этомъ любимомъ труд находилъ до нкоторой степени отвлеченіе отъ мучительныхъ припадковъ и свойственной ему хандры. Къ весн 1885 г. не вдругъ, а мало-по-малу ему стало длаться замтно хуже, сначала начали его безпокоить нервныя боли въ глазахъ, не связанныя ни съ какимъ очевиднымъ поврежденіемъ зрительнаго аппарата, а между тмъ заставившія его отказаться отъ обычнаго чтенія, а вслдъ затмъ появились судорожныя сокращенія въ мышцахъ тла, особенно выраженныя въ рукахъ, голов и верхней части туловища, и до такой степени сильныя, что писаніе стало для него не только затруднительнымъ, а почти невозможнымъ: не будучи такимъ образомъ въ состояніи отдаваться своему обычному времяпрепровожденію и видя въ этомъ ухудшеніи наступленіе финала своей писательской дятельности, онъ, понятно, сдлался еще боле раздражительнымъ и сильно затосковалъ…
Съ Салтыковымъ я познакомился въ 1874 г., когда онъ явился въ первый разъ въ мои пріемные часы для бдныхъ, чтобы посовтоваться о своемъ здоровь, раньше я его видлъ всего разъ или два у Г. З. Елисева на собраніи редакціи Отечественныхъ Записокъ, но мелькомъ, и не ршался съ нимъ познакомиться, видя его суровость, не поощрявшую меня на такой шагъ, и отчасти уже наслышавшись о его непривтливости къ незнакомымъ людямъ. Когда я его осмотрлъ у себя, то нашелъ.рзко выраженный порокъ сердца, именно недостаточность 8-хстворчатаго клапана аорты и застарлый катарръ легкихъ и глотки, далъ надлежащій совтъ, а особенно настаивалъ, чтобы онъ велъ боле правильную и діэтичную жизнь, не засиживался въ ночь за картами, какъ можно меньше пилъ французскихъ винъ, а до картъ и до вина онъ въ то время былъ большой охотникъ. Онъ горячо протестовалъ противъ такихъ ограниченій, но, казалось, убдился моими доказательствами, что въ его болзни правильный образъ жизни и разумная гигіена неизмримо важне всякихъ аптечныхъ средствъ.
Посл этого свиданія мы не видались нсколько мсяцевъ. Помнится, въ декабр того же года у него померла мать и онъ долженъ былъ хать въ тверскую губернію, въ деревню, гд она скончалась. Время было сырое и холодное, и изъ этого путешествія онъ вернулся въ Петербургъ съ явленіями: суставнаго ревматизма пальцевъ, не обративъ на это вниманія, пока въ март не разразился надъ нимъ сильный суставный параличъ, тогда онъ слегъ въ постель и послалъ за мной. Жилъ онъ тогда на Пескахъ, въ дом кн. Курцевича, занимая 3-й этажъ. Болзнь шла бурно, съ осложненіями въ форм воспаленія сердечной мыщцы и плевры, все это, вмст съ сильной лихорадкой, безсонными ночами, полнымъ отсутствіемъ аппетита, такъ его, изнуряло, что я нкоторое время сомнвался въ возможности спасти его, однако черезъ дв недли ему стало немного получше. Во время тяжкаго періода онъ былъ кротокъ и послушно исполнялъ вс предписанія, но по мр того, какъ осложненія боле или мене уступали и силы стали возвращаться, онъ все длался нетерпливе и особенно раздражался тмъ, что ревматическая опухоль и боль снова и снова возобновлялись въ тхъ суставахъ, которые нсколько дней оставались совершенно свободными и какъ бы здоровыми. ‘Да что же это? когда же это наконецъ кончится?— кричалъ онъ, видя меня входящимъ — полюбуйтесь, какъ опять вздуло это плечо’! и т. п. И для меня становилось яснымъ съ теченіемъ болзни, что ревматизмъ его приметъ затяжную форму и можетъ продлиться въ петербургскихъ условіяхъ неопредленное время, съ вроятіемъ на періодическія ухудшенія, а потому я настоялъ на необходимости поздки за границу, и тмъ скорйшей, что петербургская весна съ своей внезапной перемнчивостью погоды грозила отозваться неблагопріятно на дальнйшемъ ход болзни. Салтыковъ сгоряча сильно возсталъ противъ моего предложенія, замчательно, что, проживъ до 50 лтъ на свт и будучи радикальнымъ западникомъ по убжденіямъ, онъ ни разу не удосужился и не искалъ случая побывать за границей, а потому мысль пуститься въ путешествіе ему теперь, больному, да еще съ плохимъ знаніемъ языка, такъ какъ я ему предлагалъ южную Германію, казалась ему тмъ боле ужасной и неосуществимой. Однако уговоры мои восторжествовали надъ его страхами, и во второй половин апрля, его, скованнаго еще ревматизмомъ, переложили изъ извощичьей кареты въ вагонъ желзной дороги и съ семьей отправили въ Баденъ-Баденъ…
M. E. Салтыковъ родился въ январ 1826 г. въ сел Спасскомъ, калязинскаго узда, тверской губ. Отецъ его былъ столбовой помщикъ, женившійся на купчих, отъ брака этого родилось 5 сыновей и 8 сестры. Семья была дикая и нравная, отношенія между членами ея отличались какой-то зврской жестокостью, чуждой всякихъ теплыхъ родственныхъ сторонъ, объ этихъ отношеніяхъ можно отчасти судить по повсти ‘Семейство Головлевыхъ’, гд Салтыковъ воспроизвелъ нкоторые типы своихъ родственниковъ и ихъ взаимную вражду и ссоры, но только отчасти, потому что, по словамъ автора, онъ почерпнулъ изъ дйствительности только типы, въ развитіи же фабулы разсказа и судьбы дйствующихъ лицъ допустилъ много вымысла. Отецъ былъ человкъ смирный и находился совсмъ подъ башмакомъ жены, которая была и умне, и отличалась чрезвычайно властнымъ характеромъ, она же завдывала и всмъ сельскимъ хозяйствомъ и значительно увеличила фамильную собственность, прикупивъ нсколько имній.
Первымъ учителемъ Салтыкова былъ какой-то сельскій учитель въ фризовомъ сюртук, но это продолжалось недолго, ибо вскор вернувшаяся изъ какого-то петербургскаго института старшая сестра занялась обученіемъ братьевъ, она была очень строга и за всякую провинность била братьевъ линейкою такъ жестоко, что, вспоминая объ этомъ період своего воспитанія, М. Е. говорилъ съ содраганіемъ. Въ 1887 г. М. Е. былъ отвезенъ въ Москву въ дворянскій институтъ, въ которомъ провелъ около 2-хъ лтъ, а оттуда въ 1839 г. переведенъ былъ въ Петербургъ въ Царскосельскій лицей, какъ лучшій воспитанникъ. Но въ лице онъ сталъ учиться-гораздо хуже и кончилъ курсъ въ 1844 году, особенно шаловливъ не былъ. Разсказывая объ этомъ, онъ очень жаллъ, что ему не удалось кончить курсъ въ дворянскомъ институт и поступить въ университетъ, винилъ онъ въ этомъ своего дядьку, который былъ посланъ изъ деревни родителями для ухода за нимъ. Въ то время было въ обыча, что многіе баричи поступали въ дворянскій институтъ съ своими дядьками изъ крпостныхъ, и дядьки эти длались какъ бы комнатными сторожами, получая казенное жалованье отъ института въ 25 р. ассигн. въ мсяцъ. Когда вышло распоряженіе о присылк изъ дворянскаго института двухъ лучшихъ воспитанниковъ въ Царскосельскій лицей, то директоръ предложилъ 13-тилтнему Салтыкову поступить въ лицей на казенный счетъ — и Салтыковъ отказался, предпочитая поступить въ московскій университетъ, тогда дядька увдомилъ о томъ родителей, и мать сильно разсердилась на сына за этотъ отказъ и принудила перейти его въ лицей. Въ лице преподаваніе предметовъ велось тогда поверхностно, такъ что отлично приготовленному Салтыкову вначал пришлось повторять зады и бездльничать, онъ сталъ понемногу залниваться, а затмъ и во все пребываніе въ лице учился плоховато, въ 1844 г., на 18-мъ году, онъ кончилъ курсъ и выпущенъ на службу.
Въ лице онъ пристрастился къ литератур и сталъ много читать, тогда же у него явилась страсть писать стихи, о которыхъ вспоминалъ впослдствіи съ большимъ сарказмомъ, особенно о неоконченной своей трагедіи ‘Коріоланъ’. Первое его стихотвореніе было напечатано въ Библіотек для чтенія, а вскор около 10 стихотвореній появилось въ Современник, издававшемся Плетневымъ, Плетневъ до того заинтересовался юнымъ сотрудникомъ, что пріхалъ разъ на экзаменъ, но, какъ уврилъ М. Б., едва ли составилъ себ о немъ хорошее впечатлніе, потому что сотрудникъ на экзамен отвчалъ плоховато, по обыкновенію. Замчательно, что по выход изъ лицея Салтыкову боле никогда и въ голову не приходило заниматься поэзіею. Вскор потомъ онъ сошелся со многими изъ петрашевцевъ, и хотя на ихъ тайныхъ собраніяхъ не бывалъ, но посщалъ какой-то кружокъ изъ 5—6 человкъ, на которомъ читались разныя сочиненія Фурье и школы сенъ-симонистовъ.
Въ 1847 г. онъ напечаталъ въ Современник же первую свою повсть подъ заглавіемъ, кажется, ‘Противорчіе’, о которой, какъ онъ говорилъ, ему даже вспоминать стыдно, до того она была дика и восторженна и написала подъ очевиднымъ впечатлніемъ фурьевскихъ тенденцій, подписана она была псевдонимомъ Неполевымъ, Блинскій отозвался, что это произведеніе есть бредъ больного ума. Вторая повсть Салтыкова была ‘Запутанное дло’, написана она и проще, и остроумне, и въ ней уже начинаетъ скользить незаурядное дарованіе автора.
Вскор тутъ же литературной дятельности Салтыкова былъ положенъ предлъ на очень многіе годы. Грянула революція 1848 г., пронеслась искрою по всей Западной Европ и всколыхнула до того непоколебимые престолы нмецкихъ государей… Помимо суда надъ несчастными петрашевцами, назначена была особенная комиссія подъ предсдательствомъ Бутурлина, чтобы розыскать, не скрываются ли гд-нибудь въ Россіи задатки пагубныхъ ученій, охватившихъ Европу. Комиссія обратила вниманіе на об повсти, написанныя Салтыковымъ, и отмтила ихъ какъ неблагонамренныя, а Бутурлинъ, при встрч съ военнымъ министромъ княземъ Чернышевымъ, вскользь замтилъ, что въ его канцеляріи находится въ лиц Салтыкова чиновникъ вольнаго образа мыслей. Дло общало кончиться пустяками, выговоромъ, не больше, но какъ разъ въ это время Салтыковъ захворалъ и подалъ князю Чернышеву прошеніе объ увольненіи его въ отпускъ въ деревню для леченія. Чернышевъ при пріем прошенія вспомнилъ предупрежденіе Бутурлина относительно Салтыкова и заблагоразсудилъ доложить о преступномъ образ мыслей своего подчиненнаго государю, а послдній положилъ резолюцію — выслать Салтыкова въ Вятку. Салтыковъ былъ призванъ къ министру, и ему была объявлена высочайшая резолюція, гласившая, что его ‘за распространеніе идей, потрясшихъ Европу, слдовало бы отдать въ солдаты, но, снисходя къ носимому имъ имени и къ молодости лтъ, государь повелть соизволилъ выслать его въ Вятку на службу, подъ непосредственное наблюденіе губернатора’, по выслушаніи этого ршенія преступникъ прямо изъ министерства былъ отвезенъ на адмиралтейскую гауптвахту, а черезъ два дня отправленъ съ жандармами на мсто высылки.
Вятскимъ губернаторомъ былъ въ то время Середа, прямо въ домъ котораго и привезенъ былъ жандармами Салтыковъ, но губернаторъ не вышелъ къ нему, а отправилъ къ полиціймейстеру, который и принялъ вновь прибывшаго подъ росписку. Середа вскор причислилъ Салтыкова въ штатъ чиновниковъ губернскаго правленія, что показалось послднему очень обиднымъ, и онъ обратился къ вице-губернатору, бывшему также лицеисту, за совтомъ, что ему длать. Вице-губернаторъ посовтовалъ своему однокашнику не ходить вовсе къ должности — и не прошло и мсяца, какъ Середа получилъ разомъ два письма, одно отъ бывшаго тогда директора хозяйственнаго департамента Николая А. Милютина, а другое — отъ извстнаго географа Ханыкова, въ которыхъ оба эти вліятельныя лица просили обратить вниманіе на молодого Салтыкова и облегчить его участь, тогда губернаторъ быстро измнилъ свои отношенія къ Салтыкову и сдлалъ своимъ чиновникомъ особыхъ порученій, а впослдствіи — совтникомъ губернскаго правленія, на этомъ мст онъ оставался до окончанія своей ссылки, живя почти безвыздно въ Вятк и занимаясь почти исключительно собираніемъ свдній для подготовлявшагося въ то время городового положенія.
Жизнь въ Вятк тянулась однообразная и безцвтная, интеллигентныхъ людей было мало, за исключеніемъ нсколькихъ сосланныхъ поляковъ, съ которыми хотя Салтыковъ и былъ знакомъ, но не коротко, жизнь проходила въ мало интересной служб и въ карточной игр по вечерамъ, отъ скуки и слдуя общему обыкновенію въ это время, Салтыковъ пристрастился-было къ употребленію водки. Писать онъ тамъ и не пробовалъ, ‘даже подобной мысли въ голову не приходило,— говорилъ онъ — до того задала эта тупая и пошлая среда, я только видлъ вс безобразія провинціальной жизни, но не вдумывался, а какъ бы впитывалъ ихъ тломъ, и только по возвращеніи въ Петербургъ, когда я снова очутился въ литературномъ кругу, я ршился изобразить пережитое въ ‘Губернскихъ Очеркахъ’.
. Неоднократно пытались многіе хлопотать о перевод Салтыкова въ другія губерніи, чтобы вызвать его изъ опротиввшей ему по горло Вятки. Такъ, ген. Середа, назначенный командиромъ мещерякскаго войска, просилъ о назначеніи его въ оренбургскій край, а также случайно прозжавшій черезъ Вятку генералъ-губернаторъ Восточной Сибири, Муравьевъ (впослдствіи графъ Муравьевъ-Амурскій), познакомившись съ Салтыковымъ, принялъ въ немъ участіе и просилъ у государя о назначеніи его въ число состоявшихъ при немъ чиновниковъ, но въ отвтъ на эти ходатайства получался короткій отвтъ: ‘рано’. Такъ наступила русско-турецкая война 1854—55 г., военныя силы Россіи вскор истощились и потребовалось свжее подкрпленіе со стороны населенія, везд стали создаваться губернскія ополченія и дло дошло и до вятской губерніи, а такъ какъ въ ней мало было видныхъ помщиковъ и дворянъ, то для принятія команды надъ вятскимъ ополченіемъ былъ присланъ генералъ-адъютантъ Ланской, женатый на вдов поэта Пушкина. Салтыковъ познакомился съ Ланскими и часто бывалъ у нихъ въ дом, вскор императоръ Николай умеръ, пошли перемны въ министрахъ, и братъ Ланского сдланъ былъ министромъ внутреннихъ длъ, тогда Ланской изъ Вятки написалъ брату-министру письмо, въ которомъ просилъ ходатайствовать у царя за Салтыкова, и въ отвтъ на это немедленно послдовало высочайшее распоряженіе о снятіи съ Салтыкова полицейскаго надзора и позволеніи хать ему изъ Вятки куда онъ пожелаетъ. Онъ въ ноябр 1855 г. прямо похалъ въ Петербургъ и попалъ туда какъ разъ въ благодатную эпоху того оживленія, которое внесло въ мертвую русскую жизнь новое царствованіе, онъ снова возобновилъ старыя литературныя связи и кром того поступилъ на службу чиновникомъ особыхъ порученій при министр Ланскомъ.
Въ ноябр же 1855 г., въ проздъ черезъ Москву, онъ женился на Елизавет Аполлоновн Болтиной, съ которою познакомился въ Вятк, но такъ какъ бракъ этотъ состоялся помимо желанія матери Салтыкова, которая до тхъ поръ считала М. Е—ча своимъ любимымъ сыномъ, то она очень разсердилась и въ наказаніе убавила, вмсто того, чтобы прибавить, субсидію, присылаемую на прожитіе изъ дома. Жалованье по должности было далеко недостаточно, чтобы жить сносно въ Петербург вдвоемъ, и нужда заставила Салтыкова снова приняться за литературную работу. Кто-то изъ знакомыхъ предложилъ помстить начало ‘Губернскихъ Очерковъ’ въ начинавшемся тогда ‘Русскомъ Встник’ и взялся быть посредникомъ между авторомъ и Катковымъ, Катковъ того времени, какъ извстно, былъ не тотъ страшный бука, какимъ мы его знаемъ теперь, онъ тогда былъ въ либеральномъ лагер и, усмотрвъ великія достоинства литературнаго дебютанта въ обличительномъ дух, охотно сталъ печатать его разсказы въ своемъ журнал.
Въ нашу задачу не входитъ слдить за постепенными появленіемъ многочисленныхъ сочиненій Салтыкова, это сдлаютъ современемъ гораздо лучше насъ и обстоятельне будущіе библіографы и біографы Салтыкова, цль нашихъ замтокъ сообщить только то, что намъ удалось слышать отъ самого Салтыкова о его жизни въ тхъ отрывистыхъ бесдахъ, которыя намъ довелось имть съ нимъ. Засвидтельствуемъ только, какъ современники, что съ самаго появленія ‘Губернскихъ Очерковъ’ репутація его, какъ первокласснаго писателя и сатирика, была сдлана, и успхъ его среди читающей публики не только не уменьшался, а постепенно росъ до самой его смерти.
Черезъ нкоторое время онъ былъ назначенъ вице-губернаторомъ въ Рязань, и извстно, что при этомъ назначеніи Александръ II выразился, ‘я радъ этому и желаю, чтобы Салтыковъ и на служб дйствовалъ въ томъ же дух, какъ онъ пишетъ’. Губернаторомъ въ Рязани былъ тогда Муравьевъ, старшій сынъ гр. Муравьева-Виленскаго, человкъ жестокій и страшный самодуръ, между нимъ и Салтыковымъ тотчасъ же начались безпрерывныя столкновенія и установились самыя невозможныя отношенія, кончившіяся тмъ, что черезъ два года Салтыковъ долженъ былъ перемнить мсто. Разсказывается по этому поводу слдующій анекдотъ. Когда Муравьевъ-отецъ спросилъ министра Ланского, получитъ ли его сынъ, рязанскій губернаторъ, какую нибудь царскую награду по случаю Пасхи, то министръ отвтилъ: ‘о! какъ же, поздравьте его: въ награду мы убираемъ отъ него Салтыкова въ Тверь’. Въ Тверь Салтыковъ былъ переведенъ тоже вице-губернаторомъ, тутъ онъ нашелъ всю обстановку гораздо симпатичне, чмъ въ Рязани: тверское общество слыло тогда передовымъ, дворянство заключало въ своемъ кругу много образованныхъ людей, а предводителемъ былъ извстный А. М. Унковскій, одинъ изъ благороднйшихъ и безукоризненнйшихъ дятелей той эпохи, съ которымъ Салтыкова съ тхъ поръ связывала самая тсная и искренняя дружба, смло можно сказать, что онъ былъ и оставался до конца самымъ близкимъ человкомъ къ Салтыкову. Тверскимъ губернаторомъ былъ Барановъ, человкъ не особенно далекій, но очень добрый и ничмъ не перечившій, а скоре сочувствовавшій либеральнымъ стремленіямъ дворянства.
Изъ скудныхъ разсказовъ Салтыкова о своемъ пребываніи въ Твери цльне всего былъ переданъ имъ разсказъ о представленіи его царю. Въ Твери тогда была расположена какая-то дивизія, кажется, кавалерійская, которую изрдка прізжалъ инспектировать еще Николай Павловичъ, ради этой традиціи, въ бытность тамъ Салтыкова, пріхалъ какъ-то и императоръ Александръ II и остановился во дворц, нкогда выстроенномъ для принца Ольденбургскаго. Къ обденному царскому столу разъ удостоился быть приглашеннымъ и Салтыков обдало всего человкъ около 40, кром царя тутъ были великіе князья Константинъ и Михаилъ, а изъ тверскихъ обывателей — губернаторъ, предводитель дворянства и Салтыковъ, какъ вице-губернаторъ, передъ обдомъ гр. Адлербергъ подвелъ Салтыкова къ царю и представилъ, и царь спросилъ только у него, откуда онъ родомъ и давно ли служитъ въ Твери. А посл обда подошелъ къ Салтыкову одинъ изъ свитскихъ и сказалъ, что великій князь Константинъ Николаевичъ желаетъ съ нимъ познакомиться и для этого указалъ ему въ корридор у окна мсто, гд просилъ подождать, когда великій князь откланяется у царя и пройдетъ мимо. Вскор дйствительно великій князь вышелъ и прямо подошелъ къ Салтыкову съ Вопросомъ: ‘какъ ваша фамилія?’, а потомъ надлъ пенснэ и, осмотрвъ съ головы до пятокъ, шаркнулъ ногой и съ словами ‘честь имю кланяться’, молодцевато удалился. Салтыковъ передавалъ эту сцену съ удивительнымъ юморомъ.
Служба скоро надола Салтыкову, и онъ, пробывши въ Твери около 2-хъ лтъ, вышелъ въ 1861 году въ отставку и перехалъ въ Петербургъ, чтобы посвятить свои силы исключительно литератур, и именно ‘ ‘, гд тогда
большимъ вліяніемъ на журналъ пользовался Чернышевскій, Салтыковъ не отрицалъ, что и онъ многимъ обязанъ въ своемъ развитіи Чернышевскому. Но и литература его не удержала надолго, и черезъ два года онъ снова детъ на службу, на этотъ разъ предсдателемъ казенной палаты въ Пензу, посл Пензы переходитъ въ Тулу, и наконецъ, снова въ Рязань, все на то же предсдательское мсто.
Между своимъ переходомъ изъ Тулы на службу въ Рязань Салтыковъ прізжалъ въ Петербургъ. Это было, кажется, въ 1869 году, и тогда у Некрасова зародилась мысль взять въ аренду ‘Отечественныя Записки’. Онъ высказалъ свой планъ Салтыкову и пригласилъ его быть участникомъ въ предпріятіи на равныхъ правахъ. Салтыковъ готовъ былъ дать свое согласіе, но находилъ, что двухъ беллетристовъ во глав журнала недостаточно, чтобы поставить его на должную высоту, а что имъ надо пригласить третье лицо, знакомое съ земскими и бытовыми вопросами, и указалъ, какъ на такое подходящее лицо, на Г. З. Елисева. Елисеву послали записку, но когда тотъ явился и узналъ въ чемъ дло, то напрямикъ объявилъ, что онъ съ такимъ подлецомъ, какъ Краевскій, въ соглашеніе входить ни за что не будетъ, и, надвъ шапку, удалился съ совщанія. Такъ предпріятіе и не состоялось, и Салтыковъ, не имя средствъ къ существованію, снова долженъ былъ обратиться къ служб и принялъ мсто въ Рязани.
Но усидть ему долго тамъ не пришлось, продолжая писать и печатать, онъ неизбжно долженъ былъ навлекать на себя косые взгляды высшаго правительства, которому не могла нравиться такая сатирическая дятельность предсдателя казенной палаты — и Александръ II, желавшій лтъ 10 назадъ, чтобы Салтыковъ примнялъ свои литературныя воззрнія на государственной служб, теперь нашелъ его двойственную дятельность неудобною и, по личному желанію царя, Салтыковъ былъ уволенъ въ отставку, причемъ однакоже былъ награжденъ чиномъ дйствительнаго статскаго совтника и ежегодною пенсіею въ 1,000 руб. Благодаря этому обстоятельству, навсегда закончилась чиновная карьера Салтыкова, и онъ могъ остальную часть своей жизни посвятить исключительно литератур, гд онъ, конечно, неизмримо больше принесъ пользы обществу, чмъ своими административными талантами.
Вернувшись въ Петербургъ съ тмъ, чтобы поселиться въ немъ навсегда, Салтыковъ засталъ уже ‘Записки’ въ аренд у Некрасова и Елисева и тотчасъ же напомнилъ первому его общаніе принять и его на равныхъ правахъ въ соредакторы, но Некрасовъ сначала отказалъ, потому что журналъ шелъ небойко и не могъ вынести расхода на трехъ редакторовъ. Тогда Салтыковъ вступилъ въ ‘Отечественныя Записки‘ въ качеств простого сотрудника, но такъ какъ вскор успхъ журнала сталъ расти, и главное, благодаря ежемсячно являвшимся статьямъ Салтыкова, то, по истеченіи года, Некрасовъ нашелъ полезнымъ сдлать его третьимъ равноправнымъ редакторомъ и такимъ образомъ обезпечить журналъ его постояннымъ сотрудничествомъ. Съ этого времени матеріальное состояніе нашего сатирика стало быстро улучшаться, потому что журналъ постепенно пріобрталъ большее распространеніе и наконецъ сталъ давать отличный дивидендъ своимъ редакторамъ, это финансовое улучшеніе тмъ боле было кстати, что у Салтыкова, такъ долго жившаго бездтнымъ, въ 1872 году родился сынъ Константинъ, а спустя годъ — дочь Елизавета.
Все шло хорошо до 1875 года, здоровьемъ онъ пользовался хорошимъ и велъ ту безалаберную жизнь, которая была тогда въ обыча у петербургскихъ литераторовъ и открыто была въ противорчія всмъ правиламъ гигіены, днемъ сидлъ за работой, а вечера проводилъ за карточнымъ столомъ, много пилъ вина и поздно ложился спать. Въ декабр 1874 года умерла въ тверской губерніи его мать и онъ похалъ на похороны, зима была лютая, въ поздк онъ простудился и положилъ начало той болзни, которая такъ жестоко отравила все его послдующее существованіе. Вскор но возвращеніи въ Петербургъ, у него открылся сильный ревматизмъ суставовъ, осложненный воспаленіемъ сердца, болзнь приняла такой оборотъ, что долго боялись за его жизнь — и въ конц L апрля его прямо съ постели врачи отправили въ Баденъ-Баденъ. До этого разу Салтыковъ за границей не бывалъ. Въ Баденъ-Баден онъ поправился довольно быстро, такъ что осенью перехалъ въ Парижъ, на зиму въ Ниццу, а весной вернулся въ Петербургъ, но вернулся уже съ рзкою болзнью сердца, сдлавшей его инвалидомъ на всю остальную жизнь. Помимо жестокаго и не прекращавшагося съ тхъ поръ кашля и болзненныхъ ощущеній со стороны сердца, у него постепенно все боле и боле развивалось множество разнообразныхъ нервныхъ припадковъ, которые сдлали его очень мнительнымъ и заставляли безпрестанно прибгать къ медицинской помощи, онъ самъ нердко говаривалъ, что страсть къ леченію его деморализируетъ, и все-таки продолжалъ глотать массу лекарствъ.
Литературная слава его продолжала расти и крпнуть и болзнь нисколько не отзывалась на его творческой способности и плодовитости, посл смерти Некрасова, съ 1878 года онъ сталъ во глав тріумвирата, завдывавшаго изданіемъ ‘Отечественныхъ Записокъ’ и въ которомъ мсто Некрасова занялъ H. К. Михайловскій, съ этого времени онъ сталъ подписываться подъ журналомъ, какъ отвтственный редакторъ, и на него же легли вс хлопоты по сношенію съ главнымъ управленіемъ по дламъ печати, которыя съ каждымъ годомъ длались все тяжеле и непріятне. Жизнь онъ велъ очень замкнутую, изрдка здилъ въ итальянскую оперу, да въ два — три знакомыхъ дома, гд всегда для него устраивалась карточная партія. Такъ шло до февраля 1884 г., когда вышло запрещеніе ‘Отечественныхъ Записокъ’, поразившее Салтыкова своею неожиданностью, для характеристики отношеній правительства къ первоклассному русскому таланту можетъ служить то, что главное управленіе не сочло даже нужнымъ увдомить Салтыкова о запрещеніи издаваемаго имъ журнала и онъ узналъ о немъ отъ одного пріятеля, прочитавшаго извстное ‘сообщеніе’ въ ‘Правительственномъ Встник’, и забжавшаго выразить редактору свое соболзнованіе. Ударъ для Салтыкова, понятно, былъ весьма чувствителенъ, потому что сразу лишалъ его столь дорогого ему и привычнаго занятія по редижированію изданія, и кром того значительно урзывалъ его матеріальныя средства, но еще боле чувствительное разочарованіе нанесло отношеніе къ нему общества: не только онъ не нашелъ въ немъ никакихъ признаковъ сочувствія, какихъ въ прав былъ ожидать, но весьма многіе изъ его нкогда страстныхъ поклонниковъ стали теперь видимо сторониться отъ него, какъ отъ зачумленнаго. До ушей его дошло между прочимъ и такое развнчаніе его дятельности, какимъ ознаменовала себя нкогда столь либеральная Тверь: въ этомъ город нсколько лтъ назадъ земство устроило мстный музей и вскор посл открытія ршило поставить въ его зал бюстъ Салтыкова, какъ знаменитаго уроженца тверской губерніи, какъ ея гордость и славу — и бюстъ былъ выставленъ до тхъ поръ, пока правительственная кара не постигла ‘Отечественныхъ Записокъ’, но лишь только гроза разразилась надъ головой Салтыкова, тотчасъ же предсдатель тверской палаты, Жизневскій (не разъ до того выражавшій лично сатирику свое восторженное поклоненіе передъ его талантомъ) предложилъ комитету, управлявшему музеемъ, убрать бюстъ, какъ изображеніе лица неблагонамреннаго, и хранить его на чердак.
Таковъ былъ приговоръ родной губерніи, а если большинство остального общества и не отнеслось къ Салтыкову столь же демонстративно враждебно, то проявило такое полнйшее равнодушіе къ грубому прекращенію его дятельности, что все это подняло много горечи въ душ писателя и окончательно подорвало его силы. Смущало его и то, что талантъ его продолжалъ проситься наружу императивно, и онъ не могъ зачесть себя въ число писателей, уже покончившихъ съ своею дятельностью, обличительная сатирическая струна звучала еще такъ громко и чутко, что онъ не могъ не писать, но мысль,— гд печатать впредь свои произведенія, ставила его въ большое затрудненіе. Онъ былъ друженъ съ давнихъ поръ съ Юрьевымъ, редакторомъ ‘Русской Мысли’, а потому охотне всего желалъ участвовать въ этомъ журнал и первое ‘Пестрое письмо’ послалъ къ Юрьеву, но московская цензура, просмотрвъ статью, не согласилась на ея печатаніе, тогда Салтыковъ по полученіи обратно статьи, предложилъ Стасюлевичу попытать, не будетъ ли петербургская цензура мене придирчива, и дйствительно ‘Пестрое письмо’ появилось благополучно на страницахъ ‘Встника Европы’, а за нимъ столь же благополучно прошла и вся серія ‘Пестрыхъ писемъ’. Кром того въ эту же зиму Салтыковъ напечаталъ еще нсколько сказокъ въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ и въ ‘Недл’, и почитатели его, вроятно, согласятся съ нами, что такія вещи, какъ ‘Коняга’, ‘Неумытый Трезоръ’ и большинство ‘Пестрыхъ писемъ’ могутъ быть причислены къ лучшимъ его произведеніямъ, а потому никакъ нельзя было ожидать, что это были его лебединыя псни.
А между тмъ, къ весн 1885 г. ему вдругъ стало хуже: стали сначала безпокоить боли въ глазахъ, не связанныя ни съ какимъ очевиднымъ пораженіемъ глазного аппарата, а между тмъ боли эти лишали его возможности читать, затмъ появилось дрожаніе рукъ, такъ что почеркъ его сталъ неузнаваемъ, и даже простое писаніе сдлалось для него весьма затруднительнымъ, и не будучи въ состояніи отдаваться двумъ любимымъ своимъ занятіямъ — чтенію и писательству — онъ, понятно, сталъ еще боле раздражительнымъ и меланхоличнымъ, ожидая, что все это признаки приближающейся смерти. Врачи находили полезнымъ разсять его слиткомъ сосредоточенное на своемъ здоровь вниманіе поздкою за границу, но такъ какъ онъ для своего развлеченія ни за что бы не оставилъ Россіи, то они прибгли къ такой уловк, дтямъ его вначал было прописано провести лто съ матерью въ Гапсал, теперь же этотъ планъ былъ передланъ и имъ назначено было брать сначала желзно-грязныя ванны въ Эльстер, а потомъ купаться въ мор, а при этомъ план и М. Е., чтобы не оставаться все лто одному въ Петербург, долженъ былъ тоже хать за границу. Оно такъ и случилось, но и тутъ онъ, отправивъ семью въ конц мая, самъ насилу собрался выхать въ конц іюня.
Я намренъ остановиться нсколько дальше на этой поздк, чтобы по возможности подробно передать все, что осталось у меня въ памяти отъ моихъ частыхъ встрчъ съ М. Е. и бесдъ, имвшихъ мсто за эту его послднюю поздку. Я жилъ въ это время въ Висбаден и часто съ нимъ переписывался, и изъ писемъ видлъ, что у него сильное желаніе пріхать также въ Висбаденъ и пожить со мною вмст: въ его планъ входило пріхать къ семь въ Эльстеръ къ концу ея леченія, перехать съ нею въ Висбаденъ и потомъ, отпустивъ ее къ морю, самому остаться на нкоторое время въ этомъ город. По мр того, какъ приближалось наше свиданіе, я видлъ со страхомъ, что ему длается все хуже я хуже: уже послднія письма изъ Петербурга были писаны имъ сильно дрожащимъ и измнившимся почеркомъ, а изъ Эльстера я сталъ получать коротенькія записки, написанныя такъ, что съ трудомъ можно было разобрать, съ безпрестаннымъ пропускомъ буквъ въ словахъ, и исполненныя самыми отчаянными жалобами на свое состояніе. Въ одномъ изъ этихъ писемъ онъ извщалъ, что 10-го іюля прідетъ съ семьей въ Висбаденъ, и просилъ задержать для него на дв недли комнаты въ пансіон, гд онъ прежде живалъ — и дйствительно, въ означенный день, поздно вечеромъ, онъ пріхалъ. Когда на завтра утромъ я пришелъ навстить его, то только потому не удивился перемн, происшедшей въ немъ за два года, со времени нашего послдняго свиданья, что письмами былъ приготовленъ къ самому худшему. Наружно онъ замтно похудлъ, и лицо его стало блдно-желтымъ, при маемъ вход онъ всталъ мн навстрчу, подалъ мн руку, но потомъ тотчасъ же въ какомъ-то нервномъ изнеможеніи опустился на стулъ и закрылъ лицо рукою — и такъ просидли мы молча съ полъ-минуты, когда же, наконецъ, на мои распросы, онъ заговорилъ, то меня поразило въ его рчи свойство, прежде ей неприсущее, а именно какое-то бормотанье, неясное произношеніе словъ. Вскор, начавъ разсказывать о своихъ приключеніяхъ во время путешествія онъ оживился, хотя живость эта была раздражительная, и, отвчая ему, надо было быть крайне осторожнымъ, чтобы какъ нибудь, словомъ невпопадъ или противорчіемъ, не усилить эту раздражительность. Онъ жаловался на все: на желзныя дороги, на отели, на извощиковъ но больше всего доставалось врачамъ, выславшимъ его за границу. Затмъ зашелъ разговоръ о здоровь и, такъ какъ время подошло въ обду, то мы, условившись, что я на слдующее утро зайду его посмотрть, разстались.
На завтра медицинскій осмотръ далъ мн т же болзненныя явленія, которыя я находилъ года 3—4 тому назадъ, только въ еще боле усиленной степени подъ вліяніемъ времени. Въ этомъ развинченномъ организм не было ни одного органа нормальнаго, и во истину приходилось удивляться его живучести: сложный сердечный порокъ, стародавній бронхитъ, заставлявшій подозрвать расширеніе дыхательныхъ втвей, хроническое пораженіе печени и почекъ, частые кишечные катарры и т, п.— все это выражалось еще ясне, чмъ прежде, но теперь отступило на второй планъ, на первый же выступалъ рядъ явленій, свидтельствовавшихъ о пораженіи мозгового существа, а именно — замтное ослабленіе памяти относительно того, что длалось вокругъ него за послдніе дни, ршительная невозможность сосредоточиться на своей творческой работ и что нибудь написать, сильное подергиваніе рукъ и мышцъ лицевыхъ, раздражительность, бывшая, правда, всегда, но теперь переходившая вс границы и т. д. Разговоры его большею частью вращались около его болзни, около описанія своихъ болзненныхъ ощущеній, и отвлечь его на другія темы составляло не малаго труда, а если это удавалось, то по прежнему приходилось нердко удивляться оригинальности и остроумію этого ума, его изощренности схватывать смшныя стороны предмета и возводить ихъ до гротеска. Нердко бывало, что, разговорившись, онъ начиналъ увлекаться своимъ расказомъ, острить, лицо его оживлялось, какъ вдругъ въ самомъ пылу увлеченія онъ вдругъ останавливался, говоря: ‘ну вотъ, меня снова начинаетъ ‘душить ‘ или ‘дергать’, и тотчасъ же впадалъ снова въ свое мрачное настроеніе. Не смотря на то, что онъ высказывалъ постоянно полную безнадежность въ своемъ поправленіи, онъ неотступно самымъ жалостливымъ голосомъ просилъ что нибудь ему выписать и. ругая безплодность лекарствъ, цлый день принималъ въ извстные часы то ложку микстуры, то капли, то порошки, и ужасно боялся, какъ бы не перепутать и не пропустить время пріема. Вс мои старанія ограничить его въ этомъ постоянномъ глотаніи лекарствъ были напрасны, и на вс мои уговоры пріостановить хоть на нсколько дней то или другое изъ нихъ, онъ обыкновенно умолялъ: ‘ахъ, нтъ, пожалуйста, не отнимайте у меня, вдь я чувствую, что оно мн помогаетъ’. И приходилось уступать ему.
Десять дней семья его прожила съ нимъ въ Висбаден, и не проходило дня, чтобы мы не видались: то я заходилъ къ нему, то онъ, задыхаясь и съ остановками, поднимался къ намъ, не смотря на то, что мы жили на гор. Все это время больше всего его угнетало то, что онъ не могъ написать задуманную имъ сказку ‘Богатыри’, каждый день садился онъ къ письменному столу, писалъ нсколько строкъ, но тотчасъ же зачеркивалъ, онъ жаловался, что не можетъ подбирать выраженій для своей мысли, хотя скелетъ сказки лежалъ совсмъ, готовый въ голов, сущность ея онъ передавалъ приблизительно въ слдующемъ вид: ‘Родился богатырь, здоровенный, голосъ какъ труба, растетъ въ люльк не по днямъ, а по часамъ, и вс ждутъ съ радостной надеждою, что изъ него выйдетъ, когда онъ выростетъ? Вотъ ужъ онъ вышелъ изъ люльки, и все растетъ и здороветъ, подросъ такъ, что пора бы ужъ ему изъ дому на вольный воздухъ, а онъ все сидитъ и только растетъ, да изумляетъ свою семью страшной силой. Наконецъ, однажды онъ всталъ, потянулся и вышелъ изъ дому, родные и знакомые слдовали за нимъ вдали съ смутнымъ трепетомъ радостной надежды, повторяя себ: ‘идетъ, идетъ богатырь! ну, что онъ теперь натворить?’ Богатырь прямо пошелъ въ близь лежащій лсъ, идетъ, играючи: выворачиваетъ огромныя деревья, а толпа, слдующая сзади* дивится сил и говоритъ: ‘ну, что-то дальше будетъ?’ а богатырь дошелъ до огромнаго дупла, остановился, посмотрлъ внутрь, залзъ въ него, свернулся калачикомъ и уснулъ. Долго стояла толпа вокругъ дупла въ благоговйномъ ожиданіи, что сонъ этотъ будетъ непродолжителенъ и говорила, всмъ: ‘тише, тише, спитъ богатырь, не будите’. Однако, простоявши такъ не малое время и видя, что богатырь но просыпается, разошлись по своимъ дламъ, говоря шепотомъ: ‘тише, тише, не будите, спитъ богатырь’. Пришли вечеромъ* смотрятъ, все спитъ богатырь, и храпъ его стоитъ по лсу* пришли на завтра — тоже самое, да такъ онъ и спитъ по сіе время. ‘Кром этой сказки ему хотлось написать для ‘Русскихъ Вдомостей’ еще дв сказки — ‘Солнце и свиньи’ и ‘Забытая балалайка’, въ которой онъ хотлъ представить И. С. Аксакова — но об эти сказки еще не были имъ достаточно обдуманы.
Между тмъ приближалось время отъзда семьи Салтыкова къ французскимъ морскимъ купаньямъ въ Ронан, самъ же онъ находился въ колебаніи, вернуться ли ему прямо въ Петербургъ изъ Висбадена, или же остаться съ нами на нкоторое время. Состояніе его было таково, что пустить его въ Россію одного было бы очень рисковано, онъ могъ не только захворать, но умереть дорогою, что онъ самъ, очевидно, понималъ, даже оставить его одного въ какомъ-нибудь изъ висбаденскихъ отелей я находилъ не безопаснымъ въ виду его крайней слабости и психическаго угнетенія. Къ счастію, въ пансіон, гд мы жили, очистились какъ разъ подл насъ дв хорошенькія комнаты — и я предложилъ ему занять ихъ, съ тмъ, чтобы жить съ нами однимъ хозяйствомъ, вмст обдать и ужинать. Онъ ухватился за это предложеніе съ великою радостью, хотя не безъ оговорокъ, что онъ намъ надостъ, что не дастъ спать по ночамъ своимъ жестокимъ кашлемъ и т. д.— и въ тотъ день, какъ ухала его семья, онъ, проводивъ ее, прямо съ желзной дороги пріхалъ на новоселье.
Жизнь наша сначала пошла такъ прекрасно, что мы съ женою не могли нарадоваться, ибо, признаюсь откровенно, что трусили не мало этого сожительства, зная болзненную раздражительность и рзкую нетерпимость Салтыкова. Но то-ли прекращеніе вчныхъ препирательствъ съ женой и дтьми, а вмсто того, нашъ внимательный уходъ за нимъ, то-ли ему дйствительно это время стало немного по легче, но только на него нашелъ, какъ говорится, ‘тихій часъ’, онъ сталъ чрезвычайно кротокъ и благодушенъ. И тутъ, ближе вглядываясь въ этого человка, можно было легко замтить, что столь щедро одарившая его природа дала ему и прекрасное сердце и весьма деликатную нравственную организацію, и только продолжительная болзнь, да семейныя невзгоды сдлали то, что на фон Головлевской наслдственности развился такой дикій и грубый человкъ, какимъ представлялся Салтыковъ для лицъ, мало его знавшихъ. Для насъ онъ не только не былъ грубымъ человкомъ, а агнцемъ доброты и кротости, въ высшей степени деликатнымъ во всхъ отношеніяхъ и горячо благодарнымъ намъ за дружескій уходъ, которымъ мы старались его окружить.
Прожили мы вмст около шести недль и, противъ нашихъ ожиданій, дружно и гладко, безъ малйшихъ столкновеній. М. Е. не хотлъ нарушать рутины вашей жизни, которую мы съ женой привыкли вести, и совершенно къ ней приладился. Утрами я заходилъ къ нему, всякій разъ выслушивалъ его жалобы на различные болзненные припадки, старался его успокоить и непремнно каждый день подвергалъ его медицинскому осмотру, такъ какъ замтилъ, что онъ даетъ большое значеніе такой внимательности къ себ и очень цнитъ ее, и, покончивъ съ этой статьей, пытался развлечь его политическими новостями дня, онъ самъ аккуратно пробгалъ нсколько русскихъ газетъ и, кром того, Temps и Figaro. Потомъ онъ усаживался или писать письма къ жен и къ знакомымъ, или же отправлялся навстить гр. Лорисъ-Меликова, хотя послдній жилъ не дале 10 минутъ отъ насъ, М. Е. долженъ быль брать извозчика, потому что но могъ, вслдствіе страшной своей одышки, подниматься на крутую гору, гд находилась квартира графа. Къ половин 1-го часа онъ приходилъ къ намъ, и мы тотчасъ же садились втроемъ обдать. лъ онъ чрезвычайно умренно, и такъ какъ мы съ хозяйкой пансіона условились, чтобы она почаще давала намъ дичь, которую онъ любилъ, то онъ обыкновенна оставался доволенъ нашимъ простымъ и безискуственнымъ столомъ. Въ 3 часа онъ уходилъ къ себ отдохнуть, а въ 5-мъ часу шелъ въ курзалъ на музыку, возвращался къ себ, читалъ и въ 7-мъ часу, когда мы приходили съ нашей прогулки, шелъ къ намъ, мы ужинали вмст и бесдовали до 9 или 9 1/2 часовъ, когда онъ вставалъ, чтобы, простившись, уйти на свою половину.
Эта тихая, правильная жизнь нердко разнообразилась визитами къ намъ кое-кого изъ знакомыхъ, зазжавшихъ въ Висбадень по дорог, или чтобы посовтоваться со мною, или просто повидаться. Такъ, дня три пожилъ покойный поэтъ Надсонъ, котораго я устроилъ въ нашемъ же пансіон, въ двухъ комнатахъ между своими и салтыковскими, зазжали М. М. Стасюлевичъ, Ядринцевъ, сенаторъ А. и другіе. Съ мала знакомыми или вовсе незнакомыми лицами М. Е. обходился не только сдержанно, но рзко, большею частью угрюма молчалъ, чмъ приводилъ въ немалое смущеніе и даже трепетъ нашихъ гостей, хотя мы всегда старались оставлять у себя на обдъ или ужинъ только людей, боле или мене симпатичныхъ ему по уму и взглядамъ. На покойнаго Надсона онъ нагналъ такой страхъ, что тотъ посл отъзда, въ письмахъ ко мн, прося передать поклонъ М. Е—чу, прибавлялъ: ‘если только это его не разсердитъ’. Въ числ моихъ хорошихъ знакомыхъ жилъ тогда графъ П.— Б., который посщалъ насъ довольно часто, это былъ старый холостякъ, образованный и очень богатый аристократъ, относившійся съ большимъ почтеніемъ къ Салтыкову, чтобы поразнообразить для Салтыкова нашъ, довольно въ сущности однообразный столъ, я попросилъ графа П. задать намъ тонкій обдъ, пригласивъ мою жену, меня и его, а чтобы еще скрасить этотъ фестиваль для Салтыкова, но жертвовать нсколько сотъ въ пользу литературнаго фонда, въ которомъ М. Е. принималъ всегда самое горячее участіе. Обдъ былъ устроенъ на славу, а когда въ заключеніе за дессертомъ хозяинъ поднесъ Салтыкову, помнится, 1,000 рублей для внесенія отъ имени неизвстнаго въ литературный фондъ, то М. Е. былъ совсмъ растроганъ. Посл обда онъ вскор ушелъ домой, мы же оставались въ гостяхъ еще довольно долго, и когда сдлали нсколько шаговъ, то очень удивились, увидвъ въ подъзжавшей ‘конк’ М. Е., стоявшаго на ногахъ и усиленно махавшаго намъ руками, поровнявшись съ нами, онъ остановилъ вагонъ, продолжая меня подзывать, а когда я подошелъ, заговорилъ взволновано и торопливо: ‘Этакая чертовщина! Вздумалъ я прокатиться на конк, а кошелекъ или потерялъ, или оставилъ дома, расплатиться не чмъ, и сойти потому не могу, вотъ ужъ 3-й разъ объзжаю кругомъ всего города, и кондукторъ, должно быть, считаетъ меня или за сумасшедшаго или за жулика и начинаетъ посматривать на меня подозрительно. Какое счастье, что я васъ встртилъ, а то я, чтобы не проздить до ночи, подумывалъ отдать въ залогъ часы!— И то ужъ наздилъ на себя уйму денегъ’. Я далъ ему денегъ, и онъ покатилъ заканчивать свою 3-ю поздку по Висбадену.
Особенно врзался у меня эпизодъ извстнаго критика и библіографа Павла Васильевича Анненкова. Съ послднимъ М. Е. сошелся въ Баденъ-Баден, гд прожилъ нсколько мсяцевъ въ 1876 г., когда лечился отъ сочленовнаго ревматизма, Анненковъ же былъ давно постояннымъ жителемъ Баденъ-Бадена и въ описываемый нами годъ, узнавъ, что Салтыковъ не можетъ по болзни навстить его, прислалъ телеграмму, что вызжаетъ самъ на свиданіе въ Висбаденъ въ день депеши. Получивъ это извстіе, М. Е. пришелъ ко мн утромъ, не столько обрадованный ожидаемой встрчей, сколько, по своей нервозности, раздраженный внезапностью и близостью ея. ‘Ну, зачмъ онъ детъ?— говорилъ онъ — онъ едва ноги волочитъ, еще недавно посл удара совсмъ не могъ ходить и говорить, я тоже вотъ въ какомъ положеніи — ну, какое можетъ быть между нами свиданіе? еще, пожалуй, оба издохнемъ тутъ на вашихъ рукахъ! А все-таки мн надо встртить гостя на желзной дорог, скажите, когда приходитъ поздъ изъ Бадена?’ По справк оказалось, что пріхать Анненковъ можетъ скоре всего въ 3 часу дня, а потому надо хать на станцію тотчасъ посл нашего обда, и я, чтобы облегчить М. Е. розыскъ пріхавшаго, настоялъ, что поду вмст съ нимъ. Такъ мы и сдлали, но къ нашему разочарованію, на прибывшемъ позд Анненкова не оказалось, и я объяснилъ себ это, что онъ какъ нибудь пропустилъ поздъ въ Майнц, гд ему надлежало перемнить вагонъ и что, вроятно, прідетъ съ слдующимъ, приходившимъ черезъ часъ, а потому уговорилъ Салтыкова прождать этотъ часъ на станціи. Приходитъ слдующій поздъ, я самымъ тщательнымъ образомъ обшарилъ вс вагоны, но Анненкова и тутъ не было, и мы не безъ недоумнія и не безъ досады вернулись домой. Каково же было мое удивленіе, когда часа черезъ два, возвращаясь съ прогулки съ женой, я увидалъ, что на балкон нашего дома Салтыковъ стоитъ съ Анненковымъ и бесдуетъ. М. Ев. тотчасъ же вышелъ мн на встрчу въ корридоръ и торопливымъ шепотомъ сталъ говорить: ‘Ну, хорошъ же Анненковъ, вотъ такъ развалина! пропустилъ въ Майнц поздъ и пріхалъ на извощик, потерялъ свой багажъ, и лучше всего то, что я вскор посл вашего ухода выхожу случайно на балконъ и вижу, что Анненковъ на противоположной сторон улицы смотритъ номеръ дома, я ему кричу:— ‘П. В.! я здсь, идите сюда!’ а онъ, представьте себ, мн отвчаетъ: ‘нтъ, мн сказали нечетный номеръ, а у васъ какой? кажется, четный!’ и не идетъ, насилу я его урезонилъ, что все время жилъ въ No 8, а не въ нечетномъ номер, я стою на балкон и уговариваю, а онъ стоитъ внизу передъ входомъ и все мн не вритъ и упирается. Вотъ такъ гость!’
И дйствительно, отъ прежняго Анненкова, котораго я не видалъ не боле 4-хъ лтъ, всегда добродушнаго, привтливаго и оживленнаго собесдника, оставалась только разв его коренастая, ширококостная фигура, онъ обратился въ дряхлаго старика, говорилъ медленно, съ запинкой и, подъ вліяніемъ бывшаго размягченія мозга, очевидно не вполн отчетливо относился и къ лицамъ, и къ мсту, и ко всему, съ нимъ происходившему. Салтыковъ казался передъ нимъ молодымъ и бодрымъ человкомъ, и онъ, словно почувствовавъ это свое тлесное превосходство, замтно подбодрился и съ необычною ему внимательностью и молодцоватостью заботился обо всхъ мелочахъ, чтобы сдлать пребываніе Анненкову у насъ пріятнымъ и удобнымъ, напримръ, входя во вс распоряженія, чтобы хорошо угостить его, и узнавъ, что Анненковъ любитъ рейнвейнъ, самъ отправился и купилъ бутылку вина потоньше. Сначала подъ вліяніемъ дорожнаго утомленія и приключеній Анненковъ былъ шибко не въ дух, старался, но безуспшно, объяснить, какъ пропустилъ поздъ въ Майнц и постоянно ругалъ нмецкаго извощика, взявшаго съ него до Висбадена, по его мннію, черезчуръ дорого, а именно 12 марокъ, но потомъ онъ понемногу успокоился, на лиц его появилась добрая улыбка, и рчь стала связне и послдовательне. За ужиномъ онъ и еще разошелся, чмъ я и воспользовался, чтобы спросить у него, въ какомъ положеніи стоитъ у него дло по разбору бумагъ и писемъ покойнаго И. С. Тургенева, которое М-е Віардо поручила ему? ‘Помилуйте’, отвчалъ Анненковъ, ‘въ такомъ ли состояніи я теперь, чтобы заниматься подобной обширной и отвтственной работой! Писемъ и бумагъ посл Тургенева остались груды, и много интереснаго, но только что я приступилъ къ разсортировк ихъ, какъ захворалъ и вынужденъ былъ отказаться отъ предложенія Віардо’.
Салтыковъ былъ веселъ и очень любезенъ по отношенію къ гостю, такъ что ужинъ шелъ очень оживленно и, по окончаніи его, мы, не вставая изъ-за стола, продолжали свою бесду, пока неожиданно не явился новый гость — одинъ военный генералъ, проживавшій тогда въ Висбаден и котораго M. E. не долюбливалъ, и, какъ я замтилъ уже раньше, приходъ этого, въ сущности весьма хорошаго человка, но не причастнаго къ литератур, вызывалъ всегда у него рзкую перемну тона и усиленныя подергиванія. Такъ было и на этотъ разъ: М. Е. сразу сдлался сухъ и угрюмъ, и судороги въ мыщцахъ лица, головы и всего туловища приняли такіе размры, что на него больно было смотрть, разговоръ тотчасъ перешелъ на военныя темы, генералъ и Анненковъ начали разсказывать разные военные анекдоты, Салтыковъ сосредоточенно молчалъ и едва держался на стул отъ чрезмрныхъ подергиваній, какъ вдругъ я, съ безпокойствомъ слдившій за этимъ рдкимъ по сил припадкомъ, увидлъ, что судороги сразу прекратились, голова М. Е. склонилась на грудь — и этотъ внезапный переходъ до того меня поразилъ, что моею первою мыслью было, ужъ не умеръ ли онъ или, по малой мр, не впалъ ли въ глубокій обморокъ, тмъ боле, что не смотря на все стараніе уловить дыхательныя движенія, я ихъ подмтить не могъ. Я машинально взглянулъ на жену, она смотрла на меня тревожно и вопросительно, а генералъ монотонно продолжалъ тянуть какой-то безконечный разсказъ изъ жизни великаго князя Константина Павловича и вмст съ Анненковымъ не замчалъ нашей тревоги. Такъ прошло съ минуту, и я ужъ собирался взять М. Е. за руку и пощупать его пульсъ, какъ вдругъ изъ груди его вырвался чуть слышный храпъ, и я убдился, что онъ просто задремалъ отъ усталости проведеннаго дня и убаюканный военными анекдотами. Черезъ нсколько минутъ онъ открылъ глаза, смущенно оглядлъ насъ и, убдившись, что мы не обращаемъ на него вниманія, дослушалъ спокойно разсказъ и, по окончаніи его, всталъ со словами: ‘а вдь ужъ половина дня — такъ и больнымъ людямъ пора и на покой, а особенно вамъ, П. В., посл вашихъ дорожныхъ приключеній,’ и когда я ихъ провожалъ по спальнямъ, онъ мн шепнулъ: ‘простите, пожалуйста, а я вдь вздремнулъ самымъ безсовстнйшимъ образомъ, очень ужъ допекли меня гости наши своими казарменными разсказами’.
Утромъ Салтыковъ получилъ изъ Баденъ-Бадена депешу отъ Анненковой, въ которой та спрашиваетъ, гд ея мужъ и что съ нимъ сталось, такъ какъ взятый имъ съ собою багажъ возвращенъ назадъ изъ Майнца, а о немъ самомъ нтъ ни слуха, ни духа, отвтъ былъ посланъ самый успокоительный. Вплоть до обда М. Е. занималъ гостя, передавалъ ему разныя петербургскія литературныя новости, гость молча сидлъ и слушалъ, по временамъ давая вопросы, нердко дтски нелпые и явно показывавшіе, что для этого ревностнаго бытописателя русской литературы еще недавно столь жизненные интересы потеряли смыслъ и значеніе и что болзнь лишила его памяти, и онъ почти автоматически выслушивалъ жалобы Салтыкова на современное положеніе литературы.
Я нсколько разъ заходилъ къ нимъ на выручку Салтыкова, боясь, чтобы такая безтолковая бесда не утомила его, но онъ съ удивительнымъ терпніемъ и кротостью исполнялъ свою роль хозяина и не раздражался невпопадными вопросами собесдника, видимо, состраданіе къ болзненному положенію послдняго, уваженіе къ его старымъ заслугамъ, и наконецъ, всегдашняя незлобивость Анненкова на этотъ разъ совсмъ обезоружила обыкновенно вспыльчиваго, какъ вулканъ, сатирика. Въ одинъ изъ моихъ забговъ, я засталъ, какъ Салтыковъ подробно разсказывалъ гостю объ успх Русской Мысли. ‘И кто же ее издаетъ? спросилъ Анненковъ.— Лавровъ!— А, вотъ какъ: значитъ, правительство его простило, и позволило ему вернуться въ Россію,— самымъ апатичнымъ тономъ произнесъ Анненковъ, даже не изумившись нисколько такому предполагаемому имъ превращенію въ судьб извстнаго соціалиста. Но Салтыковъ и тутъ справился съ собой и, только бросивъ на меня знаменательный взглядъ, продолжалъ ровнымъ голосомъ: ‘Да что вы, П. В.? какъ же это можно? Лавровъ, про котораго я вамъ говори’, совсмъ другой’.— Бесда продолжалась за обдомъ, посл котораго мы съ Салтыковымъ проводили Анненкова на желзную дорогу и усадили въ вагонъ.— ‘Ну, слава Богу, все обошлось благополучно,- говорилъ мн Салтыковъ, возвращаясь домой,— угостили мы его на славу и вы, пожалуйста, поблагодарите хозяевъ пансіона за обдъ, онъ все выхвалялъ мн — и обдъ, и вино, и ваши сигары, а онъ по всмъ этимъ частямъ дока: и самъ всегда любилъ пость, и любилъ другихъ угостить, даже, бывало, на чужихъ обдахъ хлопоталъ больше хозяевъ по части угощенія присутствовавшихъ, такъ что въ Петербург кто-то остроумно я врно прозвалъ его гостепріимнымъ гостемъ’.
Когда не было у насъ гостей, мы проводили время съ М. Е. въ мирныхъ бесдахъ. Любимой и постоянной темой его были его болзнь и многоразличныя его болзненныя ощущенія, но я старался его отъ нихъ отвлекать, переводя разговоръ за литературу, явленія общественной жизни и т. п. предметы, Человкъ онъ былъ чрезвычайно горячій и страстный, въ спорахъ сильно разгорячался, начиналъ говорить съ окрикомъ, но ни разу не помню, чтобы споръ у него переходилъ, что въ нашихъ нравахъ, въ личности, и готовъ былъ сейчасъ же согласиться съ доводами противника, если находилъ ихъ убдительными. Иногда такой конецъ спора у него выходилъ очень оригинально и даже поражалъ своей быстротой, напримръ, какъ-то мы заспорили о даровитости и нравственныхъ достоинствахъ еврейской расы, онъ нападалъ на евреевъ, я защищалъ ихъ, доказывалъ, что евреи способны выставить крупныхъ дятелей не только въ банкирской и ремесленной сфер, но и въ ученой, называлъ имена извстныхъ мыслителей и ученыхъ и т. д.— ‘Да, знаете ли?— загремлъ М. Е.,— мн ужъ до крайности противна въ нихъ — эта операція обрзанія, которой они калчатъ своихъ дтей’.— Ну, а я, вообразите, наооборотъ, великій партизанъ съ медицинской точки зрнія этой операціи,— отвчалъ я,— на своихъ наблюденіяхъ я убдился, что между евреями неизмримо рже встрчаются онанисты, чмъ между русскими дтьми, и отчасти приписываю это той самой операціи, на которую вы нападаете, и на этомъ основаніи нердко настаиваю на этой операціи въ русскихъ семьяхъ’, и затмъ пояснилъ, почему я пришелъ къ такому убжденію, съ такими подробностями, которыя приводить здсь было бы неумстно. Я не могъ удержаться отъ смха, когда, вмсто всякаго отвта, М. Е. вскочилъ съ кресла, стремительно подошелъ ко мн и серьезно спросилъ меня: ‘а какъ вы думаете, не надо ли намъ обрзать Константина (его 13-ти-лтній сынъ?)’.
Вообще же до споровъ у насъ доходило рдко, и нашъ разговоръ носилъ почти всегда мирный характеръ. Извстно, какъ онъ сильно любилъ литературу и охотно велъ рчь о ней, въ своихъ приговорахъ о различныхъ произведеніяхъ былъ очень строгъ, но съ точки зрнія своей требовательности безпристрастенъ, и логически доказывалъ причины своего неудовлетворенія тмъ или другимъ моднымъ писателемъ. Помню разъ, какъ онъ на меня горячо напалъ за то, что я отозвался неуважительно о талантахъ Виктора Гюго и Достоевскаго, и принудилъ меня сознаться въ опрометчивости моего отзыва, закончилъ онъ свою защиту словами: ‘Какъ можно: у Достоевскаго былъ первостепенный талантъ, но только онъ въ своихъ произведеніяхъ уродовалъ его, отдалъ на служеніе и восхваленіе самыхъ уродливыхъ тенденцій. У него есть маленькій разсказъ ‘Кроткая’, просто плакать хочется, когда его читаешь, такихъ жемчужинъ немного во всей европейской литератур’. Къ творчеству Тургенева и гр. Л. Толстого онъ относился съ большимъ уваженіемъ, а о боле позднихъ литературныхъ силахъ сожаллъ, что у нихъ чувствуется недостатокъ серьезнаго образованія, и они творятъ, слишкомъ полагаясь на вдохновеніе, на свой талантъ и не сознавая даже необходимости и пользы большей систематичности и расширенія, знаній. Онъ однажды по этому поводу сказалъ: ‘И Тургеневъ находитъ тоже, что среди молодежи талантовъ не мало, но вс они грубы, не выполированы, и они меня сильно бранятъ за то, что я не стараюсь сближаться съ ними и вліять на нихъ частыми бесдами, даже уговариваютъ меня открыть для этого журфиксы, и я самъ понимаю, что это, пожалуй, слдовало бы устроить. Но какъ? я вдь человкъ дикій, не общественный, на словахъ горячъ, и выйдетъ только то, что мы вс перессоримся, да и жена моя — дама не литературная, я заведу литературные журфиксы, а она назоветъ на нихъ своихъ знакомыхъ, гвардейцевъ всякаго оружія, что же это будетъ такое?’
Не разъ поднимались въ печати диспуты о томъ, принадлежитъ ли М. Е. къ какой нибудь политической партіи, и ршались различно. Мн кажется тоже, что хотя онъ и имлъ довольно опредленные политическіе взгляды, но съ такимъ своеобразнымъ оттнкомъ, что его трудно было бы поставить подъ то или другое шаблонное партійное знамя. Въ ранней молодости, въ конц 40-хъ годовъ, онъ увлекался тогдашними соціалистическими теоріями, и, принадлежа непосредственно къ кружку Буташевича-Петрашевскаго, не разъ посщалъ какую-то группу этого кружка, въ которой для неофитовъ читались произведенія Фурье, Кабе и др., и самъ говаривалъ, что, черезъ 10 лтъ, по возвращеніи въ Петербургъ, послдовательная и убжденная логика Чернышевскаго не оставалась на него безъ вліянія, что иногда и выражалось на дух нкоторыхъ и гораздо позднйшихъ его произведеній, но это слишкомъ мало, чтобы на основаніи его симпатій къ основному источнику происхожденія соціализма, на основаній его сочувствія къ ненормальному и бдственному положенію рабочаго класса, причислить Салтыкова къ соціалистамъ, вся его литературная дятельность въ общемъ, вся его личная жизнь противорчатъ такому зачисленію. Онъ самъ однажды въ разговор такъ развивалъ свой взглядъ на буржуазію: ‘Какъ говорятъ французы — il y fagots et fagots, такъ есть буржуазія и буржуазія, я, какъ самъ рабочій человкъ, не могу не чувствовать уваженія къ той части западно-европейской буржуазіи, которая работаетъ съ утра до вечера самымъ добросовстнымъ образомъ и честнымъ трудомъ достигаетъ благосостоянія и обезпеченности, она обладаетъ весьма солидными познаніями, и ея труды нердко производительны для всего человчества, не могу же я эту буржуазію ставить на одну доску съ нашей, съ какимъ нибудь московскимъ фабрикантомъ, ворочающимъ милліонами, и который самъ не иметъ ни малйшаго понятія о труд, а всю свою жизнь проводитъ вчнымъ именинникомъ въ кутежахъ, да въ пирахъ, онъ даже о техник своего производства не иметъ ясныхъ понятій и отнюдь не слдитъ за его усовершенствованіемъ, а ограничивается тмъ, что нанимаетъ для фабрики англичанина управляющаго, платитъ по 25,000 р. въ годъ, тотъ ведетъ все дло, а нашъ фабрикантъ только или собираетъ деньги въ кубышку, или спускаетъ ихъ въ Кунавино’. Я стараюсь употребить въ этой передач подлинныя слова Салтыкова, но не ручаюсь, чтобы моя ослабвшая память могла возстановить ихъ въ точности.