Из воспоминаний, Кускова Екатерина Дмитриевна, Год: 1923

Мемуары
Время на прочтение: 78 минут(ы)
Скачать в PDF
Воронин О. Л. Силуэты Востока и Запада: монография
Иркутск: Изд-во ИГУ, 2014.

ИЗ НАСЛЕДИЯ Е. Д. КУСКОВОЙ

Месяц ‘соглашательства’
Интеллигенция и советская власть
Идея Комитета
В недрах общественности
Декрет
Декрет
Две декларации
Работа комитета
Патриарх Тихон
Англичане
Красная армия
Финансы комитета
Пленарные заседания
Делегация
Любезный председатель. Начало конфликтов
Накопление конфликтов
Америка появляется
Уехали
Агитация
И тем не менее

‘НЕ БУДЬ РОССИИ, МНОГИЕ ‘КУЛЬТУРНЫЕ’ НАЦИИ ПОЛЕТЕЛИ БЫ ВВЕРХ ТОРМАШКАМИ’

(Из воспоминаний и переписки Е. Д. Кусковой)

Имена авторов и персонажей этой переписки не были полностью забыты в Советской России. Даже в ‘классической’ поэме В. Маяковского ‘Хорошо’, созданной к 10-летнему юбилею Октября, в одной из глав в фельетонном переложении на тему пушкинского ‘Онегина’ фигурирует томящаяся от любви к Керенскому ‘старушка Кускова’ и утешающая ее ‘усатая няня П. Н. Милюков’. И, несмотря на окарикатуренное изображение, автор не зря считал, что эти фигуры многое говорят читателю. Сейчас имя одного из крупнейших русских историков и политических деятелей рубежа XIX-XX вв. Павла Николаевича Милюкова вышло из забвения — переизданы его труды и мемуары, о нем пишутся научные работы. А вот имена Екатерины Дмитриевны Кусковой и ее мужа Сергея Николаевича Прокоповича вспоминаются незаслуженно реже. Между тем редкая книга о русской эмиграции обходится без упоминаний об этих авторитетнейших общественных деятелях.
В печальном мартирологе крупнейших деятелей русской науки и культуры, надолго утраченных Россией имена супругов Прокоповичей достойны занять самые почетные места. А опыт их долгой жизни (они умерли в глубокой старости в Швейцарии) должен быть чрезвычайно поучителен и для нового поколения граждан России. Публикуемые ниже мемуарный очерк и фрагменты из их эмигрантской переписки дают нам уникальную возможность заглянуть в жизнь русской интеллигенции в ее самые трагические периоды — время репрессий начала 20-х, когда была сорвана последняя попытка честного сотрудничества с коммунистическим режимом, а затем и эмигрантское житье периода военного лихолетья. Эти материалы ценны не только биографическими подробностями из жизни виднейших представителей русского Зарубежья, но и свидетельствами глубокого патриотизма старой русской интеллигенции, кстати, так никогда и не смирившейся с большевистской диктатурой и террором. Но сначала несколько слов об авторе этих материалов.
Кускова (Прокопович) Екатерина Дмитриевна (урожд. Есипова, по первому мужу Ювеналиева, 1869 г. Уфа — 1958 г. Женева) — писательница, журналистка, политический и общественный деятель прожила очень сложную жизнь. Дочь учителя гимназии, затем акцизного чиновника и малограмотной татарки-прислуги она рано осталась сиротой.
В 1884 г. ее отец застрелился, мать умерла от туберкулеза. Катя Есипова одновременно работала воспитательницей в приюте и училась в саратовской гимназии. Была исключена из последнего класса за ‘возмутительное’ (с точки зрения начальства) сочинение на тему стихотворения А. С. Пушкина ‘Поэт и чернь’. В этом же году закончила гимназию экстерном. Вышла замуж за учителя физики Ювеналиева и вместе с ним активно работала по организации народнических кружков. В 1890 г. муж умер от туберкулеза, а маленький сын от дифтерии.
С 1890 по 1895 г. участвует в организации ‘Народное право’ — последней попытке восстановления ‘Народной воли’ под руководством М. А. Натансона. Вступает в фиктивный брак с народовольцем Петром Кусковым, державшим многодневную голодовку в саратовской тюрьме. Благодаря этому браку революционера удалось вызволить из заключения.
Биография Кати Кусковой (эту фамилию она будет носить всю свою долгую жизнь), казалось, развивается в хрестоматийном ключе, сформулированном Борисом Пастернаком в поэме ‘1905 год’:
…Затворницы ж эти,
Не чаяв,
Что у них,
Что ни обыск,
То вывоз реликвий в музей,
Шли на казнь
И на то,
Чтоб красу их подпольщик Нечаев
Скрыл в земле,
Утаил
От времен и врагов, и друзей…
Повернись события по-другому, и, может быть, имя Екатерины Кусковой стояло бы в одном ряду с Софьей Перовской, Желябовым и Халтуриным. Но в 1891 г. во время эпидемии холеры санитарный отряд, где работала молодая фельдшерица, подвергся нападению бунтующих крестьян, Екатерина чудом осталась в живых. Видимо, эти события глубоко отразились на ее мироощущении, непосредственный контакт с ‘русским бунтом бессмысленным и беспощадным’ сделал Екатерину Дмитриевну убежденной противницей насильственных методов политической борьбы. Уже в изгнании, она, вспоминая революционную молодость, убежденно утверждает: ‘Всякая революция… не творит культурные ценности, а разрушает их. Разрушает не только то, что сгнило, но и то, что еще подлежит развитию…’1.
В 1895 г. Екатерина выходит в Санкт-Петербурге замуж за молодого экономиста с марксистским уклоном С. Н. Прокоповича (1871-1955) и активно работает в рабочих и студенческих пропагандистских кружках. Здесь судьба сводит ее с молодым адвокатом из Самары Владимиром Ульяновым. Весь предыдущий жизненный путь будущего лидера большевиков — антипод биографии Екатерины Дмитриевны: благополучная и обеспеченная семья штатского генерала, потомственное дворянство, кратковременная ссылка в семейное имение, как и последующая комфортабельная поездка в Шушенское (в ссылку в вагоне 2-го класса!).
Окончательно развела Екатерину Дмитриевну и радикальных эсдеков история с ‘Credo’. Это, выражаясь современным языком, информационно-дискуссионное письмо, о приоритетности борьбы за экономические права рабочих не предназначалось для опубликования. Его переслала брату А. И. Ульянова-Елизарова. Ленин же не только написал резкий протест, но и опубликовал документ без согласия его авторов. С тогдашними моральными принципами интеллигенции это никак не согласовывалось, что отмечает и известный историк революционного движения Адам Улам в своем классическом труде ‘Большевики’, но будущему вождю пролетариата уже тогда моральным казалось только то, что способствовало его политическим целям. Да и интеллигенцию вождь никогда не любил, недаром, уже будучи главой государства, он пишет опальному тогда Горькому: ‘…она (интеллигенция) считает себя мозгом нации… на самом деле она не мозг, а г-но… ‘История с ‘Credo’ навсегда определила отрицательное отношение супружеской четы Прокоповичей к Ленину и, надо признать, в оценке его моральных качеств они были правы. Во время голода 1921-го года, о чем речь пойдет ниже, Владимир Ильич не постеснялся цинично использовать авторитет бывшей соратницы по рабочему движению. Вот его секретная записка членам Политбюро: ‘Строго обезвредить Кускову… От Кусковой возьмем имя, подпись, пару вагонов от тех кто ей (и этаким) сочувствует. Больше ни-че-го’2. В 1900-1905 гг. Екатерина Дмитриевна вместе с мужем активно участвует в деятельности эмигрантской оппозиционной печати (именно она организовывала доставку газеты ‘Освобождение’ из Финляндии в Санкт-Петербург) и на I съезде партии Конституционных демократов выдвигается в состав ЦК. Но Кускова и Прокопович отказываются войти в состав кадетской партии, так как выражают резкое несогласие с рядом тактических и программных установок П. Н. Милюкова. Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс — член ЦК, Кускову явно не любящая, побег которой за границу организовала Екатерина Дмитриевна, в своих мемуарах вспоминает: ‘Умеренные социалисты… не видели больше нужды оставаться попутчиками либералов… Кускова твердила, что с освобожденской программой нельзя подойти к массам… от нарождающейся кадетской партии она оттянула… возможных попутчиков слева… и прежде всего своего мужа С. Н. Прокоповича…’3.
Активно работая в журналистике и кооперативных учреждениях, Кускова продолжает воплощать в жизнь свое убеждение о необходимости культурной работы в народе и особенно среди крестьянства. Эти убеждения и привели ее мужа С. Н. Прокоповича, ставшего к тому времени одним из крупнейших российских экономистов, в состав Временного правительства на должность министра торговли и промышленности, а затем (в последнем составе) министра продовольствия. И Екатерину Дмитриевну, и Сергея Николаевича связывали с Керенским тесные дружеские отношения, а если судить по мемуарам Нины Берберовой и ее книге ‘Люди и ложи’, и участие в деятельности так называемых политических масонов накануне революции (впрочем, книги Берберовой современными российскими историками оцениваются очень критически, а большая часть архивов Кусковой находится в Техасе и Гарварде, так что, этот сюжет ее жизни явно требует серьезных дополнительных исследований4.
Не приняв Октябрьский переворот, супруги, тем не менее, не покинули Россию. Они открыто перешли в оппозицию большевикам — Сергей Николаевич до 29 ноября 1917 г. возглавлял подпольное Временное правительство, а в газете ‘Власть народа’, издателем и членом редколлегии которой была Екатерина Дмитриевна, велась постоянная идейная борьба с диктатурой с позиции ‘народной демократии’, что и послужило одной из причин репрессий против нее и ее супруга. Один за другим ‘откалывались’ старые идейные соратники. Выражая их мнение, Зинаида Гиппиус — ‘сестра по ложе’ — записывает в ‘Дневнике’: ‘…в Москве омерзительно… А Кускова (да что с ней?) ежедневно кричит, что ‘надо работать с большевиками’. Эти облизываются, хотя ту же Кускову ежеминутно закрывают. Не понимаю это бескорыстное хлебание помоев…’5. Константин Паустовский, сотрудничавший в этой газете, вспоминает в своей ‘Повести о жизни’ эпиграмму, которую с молодой беспощадностью сочинили сотрудники: ‘Ку-ку, ку-ку кукушечка, напрасно не кукуй, мадам Кускова — душечка, о прошлом не тоскуй…’.
Конечно же, о самодержавной России супруги не тосковали, но вряд ли новой власти могли понравиться следующие строки: ‘…В русской революции сплелись три основных фактора, сделавших ее исключительно разрушительной. Первый фактор — некультурность масс, второй… — долго копившаяся социальная ненависть, как продукт слишком позднего уничтожения крепостного права. И, наконец, третий фактор — догма большевизма, поставившая своей задачей не ликвидацию старых институтов, а насильственное уничтожение целых социальных классов…’6.
Профессор Ричард Пайпс в своей фундаментальной биографии Петра Струве дает следующую, не очень убедительную характеристику Кусковой, как ‘смелой и благородной женщины, которую уважали даже оппоненты, но ее политические идеалы всегда оставались довольно расплывчатыми, а оценки весьма неточными…’7. Скорее всего, это объясняется тем, что ведя идейную борьбу против большевистского режима, Екатерина Дмитриевна и на практике не сидела сложа руки, ей — российской патриотке принцип ‘чем хуже — тем лучше’, которым руководствовались такие столпы ‘духовной оппозиции’, как Сергей Мелыунов или Иван Ильин, чьи имена не раз встретятся в ее мемуарах и переписке, был глубоко чужд. Она в это время тесно сотрудничает с В. Г. Короленко, став вместе с ним во главе ‘Лиги спасения детей’ — первом проекте борьбы с беспризорностью, который вызвал гнев всемогущей Лубянки.
Но главным поводом, прогремевшим на весь мир, стало дело ‘Всероссийского общественного комитета помощи голодающим’. В страшный голод 1921 г., оставшиеся в России общественные деятели протянули власти руку помощи. Поскольку ни одно правительство, ни одна серьезная общественная организация Запада иметь дело с правительством Ленина — Троцкого не хотели, то после встречи представителей интеллигенции с Львом Каменевым 21 июля 1921 г. возник так называемый ‘Помгол’, в состав которого наряду с Максимом Горьким, Константином Станиславским, ‘либеральным большевиком’ Анатолием Луначарским, бывшим товарищем министра финансов H. H. Кутлером вошли супруги Прокоповичи и H. M. Кишкин. Общественный комитет стал своего рода моральным гарантом для получения Советским правительством продовольственной помощи с Запада. Именно Сергей Николаевич и Екатерина Дмитриевна вместе с Н. Кишкиным провели всю организационную работу ‘Помгола’, после которой ‘Американская администрация помощи’ министра торговли США Герберта Гувера (‘АРА’) согласилась на поставки продовольствия в Россию. Но Комитет проработал только пять недель. Руководствуясь личной инструкцией Ленина от 26 августа: ‘Предлагаю сегодня же распустить ‘Кукиш’ (издевательское сокращение от фамилий Кусковой и Кишкина. — О. В.) … Прокоповича сегодня же арестовать и продержать месяца три… газетам дадим директиву… изо всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течение двух месяцев’ (8), чекисты на следующий день арестовали рабочую группу Комитета. Кишкин и супруги Прокоповичи были приговорены… к расстрелу (!) и только вмешательство знаменитого полярного исследователя Фритьофа Нансена, координировавшего помощь России по линии ‘Лиги Наций’ и будущего президента США Г. Гувера спасло их. Прокоповичи были сначала сосланы в Вологодскую губернию, а затем высланы из России. Именно эти события, получившие всемирный резонанс подробно изложены в очерке ‘Месяц ‘соглашательства’, впервые опубликованном в эсеровской заграничной газете ‘Воля России’ в 1928 г.
Не забывая приказа Вождя, советские историки вылили кучу грязи как на ‘Помгол’ и его сотрудников, так и на американскую организацию помощи ‘АРА’, которой чекисты пристегнули ‘дело о шпионаже’ (См., например, вышедшую в советское время тремя изданиями лживую книгу Д. Голинкова ‘Крушение антисоветского подполья в СССР’). Но вот большая цитата из книги современного английского историка Орландо Файджеса ‘Человеческая трагедия’, получившую в 1997 г. специальную премию за лучший исторический труд в Великобритании: ‘…С группой общественных деятелей Горький обратился к Ленину за разрешением создать добровольную организацию для помощи голодающим. В результате 2-го июля возник Всероссийский общественный комитет помощи голодающим, сокращенно ‘Помгол’, первая и последняя независимая организация, созданная при коммунизме. Это было частично соглашением с Горьким и частично средством обеспечения иностранной помощи для согласия Ленина на его создание. Семьдесят три члена ‘Помгола’, включая ведущих деятелей культуры (Горький, Короленко, Станиславский), либеральные политики (Кишкин, Прокопович, Кускова), бывшие царские министры (H. H. Кутлер) и ветераны Народничества (Вера Фигнер), доктора и толстовцы. Здесь даже оказалось место для Александры Толстой, дочери писателя, которая последние четыре года провела в чекистских тюрьмах и трудовых лагерях. ‘Помгол’ стремился воскресить тот общественный дух, который спас страну в 1891 г.: это заставило обратиться к русской и заграничной общественности для содействия делу помощи. Князь Львов, который принимал участие в деле помощи тридцать лет назад, собрал деньги и организовал поставки продовольствия через Парижскую организацию ‘Земгора’ (даже в изгнании он продолжал работу в земстве). Для уверенности в том, что ‘Помгол’ не вовлечен в политику, большевики ассигновали ему ‘ячейку’ из двадцати видных коммунистов, возглавляемых Каменевым. Ленин был уверен в том, что голодный кризис не в состоянии поднять ту же общественную оппозицию, как это случилось в 1891 году. Отвечая на обращение Горького, Герберт Гувер предложил послать ‘Американскую администрацию помощи’ в Россию. Гувер основал АРА для поставки продовольствия и медикаментов в послевоенную Европу. Два условия Гувера состояли в том, что все должно проходить независимо, без вмешательства коммунистического режима, и в том, что все американские граждане должны быть освобождены из тюрем.
Ленин был в ярости: ‘Необходимо наказать Гувера, надо открыто дать ему пощечину так, чтобы видел весь мир…’ — негодовал он. Когда же ‘Помгол’ получил американскую помощь, Ленин приказал прекратить работу, несмотря на решительные протесты Каменева и Горького.
27 августа все его члены, включая Горького и Короленко, были арестованы ЧК, по обвинению во всевозможной ‘контрреволюционной деятельности’, и позднее высланы за границу или в зоны внутри страны. Даже Горький под давлением Ленина был вынужден уехать за границу ‘для поправки здоровья’.
К лету 1922 г., когда ее деятельность достигла апогея, АРА снабжала 10 млн человек ежедневно. Она (АРА) также отправляла огромные партии медикаментов, одежды, оборудования и зерна — благодаря чему были собраны два последующих урожая 1922 и 1923 гг., которые окончательно вывели Россию из голода. Итоговая цена деятельности АРА составила $61 млн. Большевики приняли эту помощь с удивительным отсутствием благодарности: никогда еще так щедро дареному коню так позорно не смотрели в зубы. Они обвинили АРА в шпионаже, в попытке дискредитировать и свергнуть Советскую власть, и постоянно вмешивались в их деятельность, обыскивая конвой, задерживая поезда, конфискуя поставки и даже арестовывая общественных работников. Два условия оказания помощи, поставленные Гувером — невмешательство и освобождение всех американцев, находящихся в заключении — оба эти условия были бессовестно нарушены большевиками. Кроме того, грубое нарушение было обнаружено Америкой, когда она узнала, что получая продовольственную помощь с Запада, Советское правительство в то же время экспортировало миллионы тонн собственного зерна для продажи за границей. Когда у Советского правительства потребовали ответа, оно заявило, что нуждается в экспорте, чтобы приобретать промышленное и сельскохозяйственное оборудование из-за границы. Но этот скандал сделал невозможным открытие дополнительных фондов США для АРА в России, и в июне 1923 г. АРА приостановила свою деятельность.
Для Горького способ, которым Советское правительство ‘регулировало’ голодный кризис был одновременно постыдным и неудобным. Это был главный фактор в его решении покинуть Россию. Когда голод миновал, большевики послали краткую официальную ноту благодарности американцам.
Но Горький был более благодарен. В письме от 30 июля, в котором отражались его глубокие идеалы, Горький писал Гуверу: ‘Во всей истории человеческих трагедий я не знаю большего испытания для человеческих душ, чем события, через которые прошли русские люди, и в реальной истории человечества я не знаю ни одного достижения, которое с точки зрения значительности и благородства можно сравнить с той помощью, которую вы оказали. Ваша помощь войдет в историю как уникальный, великий подвиг, достойный славы, которая надолго останется в памяти миллионов русских людей, которых вы спасли от смерти. Благородство американцев воскресило мечту о братстве людей в то время, когда человечество очень нуждается в милосердии и сострадании…’9.
Итак, в конце 1921 — начале 1922 г. супруги Прокоповичи оказались в Чехословакии. О деятельности Исследовательского института в Праге, возглавляемого С. Н. Прокоповичем рассказывают многие эмигрантские источники, но вот выдержка из современной прессы — газета ‘Сегодня’: ‘Вчера президент Сбербанка России Андрей Казьмин передал в дар ИНИОН РАН собрание материалов Экономического кабинета профессора Сергея Прокоповича. Эмигрировав в 1922 г. из России, он возглавил Экономический кабинет (научно-исследовательский центр по проблемам народного хозяйства России), который создавался в Берлине, а затем был переведен в Прагу. Кабинет выпускал два периодических издания: ‘Бюллетень’ и журнал ‘Русский экономический сборник’. Всего Экономическим кабинетом было издано 140 бюллетеней.
Во время недавнего пребывания в Праге А. Казьмин получил от Национальной библиотеки Чехии восемь томов копий этих материалов. Оригиналы бюллетеней хранятся в Карловом университете в Праге… Директор ИНИОН академик Владимир Виноградов… отметил, что ‘документы несомненно вызовут большой интерес у специалистов в области экономики, истории, политологии. Уникальность материалов заключается, прежде всего, в том, что они были подготовлены экономистами-эмигрантами и представляют непредвзятый взгляд на процессы, происходившие в России…’10. На основании этих материалов российский исследователь уже опубликовал целую монографию11.
О деятельности же Экономического кабинета в годы Второй мировой войны и гитлеровской оккупации Чехословакии любопытные сведения содержатся в публикуемой ниже переписке.
Работы Прокоповича издавались даже в Советской России, о чем в одном из писем упоминает Екатерина Дмитриевна, а на XVIII конференции ВКП(б) уже почти всесильный сподвижник ‘отца народов’ Георгий Маленков счел нужным упомянуть о ‘фальшивках эмигрантского лжеученого Прокоповича’, что вызывало негодующее письмо Кусковой.
Оказавшись в Швейцарии, супруги почти целиком отдаются работе по помощи гонимым войной эмигрантам, так как Екатерина Дмитриевна становится во главе русского зарубежного Красного креста. Особое внимание будущих исследователей наверняка привлекут связи Кусковой с первой женой Горького Е. Н. Пешковой, возглавлявшей Политический Красный крест в России и очень много сделавшей для помощи жертвам большевистского террора. Да и с самим Горьким Прокоповичи поддерживали тесные взаимоотношения в первые годы его эмигрантской жизни. Прервались они только тогда, когда ‘классик пролетарской литературы’ стал все более активно поддерживать крепнущую сталинскую диктатуру. Любопытно, что Екатерина Дмитриевна была одним из немногих адресатов Горького в эмиграции (если не единственным!), перед которым он пытался оправдываться, причем с такой ожесточенностью, которая явно выдавала угнетавший его комплекс вины. ‘…У Вас есть привычка не молчать о явлениях, которые вас возмущают, я же не только считаю себя вправе и могу молчать о них, но даже отношу это умение к числу моих достоинств. Это аморально? Пусть будет так… Суть в том, что я искреннейше и непоколебимо ненавижу правду, которая на 99 % есть мерзость и ложь… я знаю, что 150-миллионной массе русского народа эта правда вредна…’12.
Супруги Прокоповичи вместо иезуитских софизмов занимались прямой поддержкой бедных и гонимых русских. История помощи советским гражданам (военнопленным и рабочим), бежавшим из Германии в Швейцарию должна заинтересовать исследователей мировой войны.
Несмотря на тяжелое материальное положение (до войны супруги получали грант фонда Карнеги на экономические исследования, а в военное время эти деньги не доходили до адресатов), Прокоповичи находили возможность материально поддерживать живущие в настоящей нужде семьи русских эмигрантов во Франции: историка и политического деятеля Павла Милюкова, литературного критика Константина Мочульского, профессора М. Могилянского и др.
Известный эмигрантский журналист и мемуарист Андрей Седых в очерке о Милюкове неоднократно упоминает Екатерину Дмитриевну в качестве постоянного автора ‘Последних Новостей’ (статьи которой Милюков, тем не менее, постоянно правил, ‘выдерживая политическую линию’), а в 1940-1942 гг. он вспоминает, что Кускова: ‘умоляла <Милюкова> переехать в Швейцарию… соблазняла его богатствами женевской Публичной библиотеки, Павел Николаевич отказался — переезд казался ему трудным и пугала высокая швейцарская валюта… очень ограниченные средства у него еще оставались, но на жизнь в Швейцарии их могло не хватить…’13.
Но одной из важнейших своих обязанностей супруги считали всемерную поддержку русской библиотеки в Швейцарии, основанную замечательным библиофилом Николаем Александровичем Рубакиным и его женой Маргаритой Артуровной Бегман, которые и являются адресатами публикуемой переписки. Подвижнический труд Н. А. Рубакина, огромные архивы которого после смерти были переданы в СССР и составляют существенную часть уникального собрания рукописного отдела Российской государственной библиотеки, донес до нас и эпистолярное наследие Екатерины Дмитриевны Кусковой — замечательного общественного деятеля, первыми читателями которого в современной России станут читатели данной книги.
(Все материалы публикуются с сохранением современных автору выражений и сокращений, исправлены только грамматические ошибки и опечатки.)

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Кускова Екатерина. Революция, скифы и культура// Воля России. Прага, 1927. No 38. Июль.
2 Ленинский сборник XXXVI. М.: Изд-во ИМЛ, 1975. С. 287.
3 Тыркова А. На путях к свободе. Лондон, 1990. 2-е изд. С. 211.
4 Интересующимся можно порекомендовать монографию А. И. Серкова ‘История русского масонства 1845-1945’. СПб., 1997. С. ?
5 Гиппиус Зинаида. Дневники (запись от 18 мая 1918 г.). М., 2002. С. 234.
6 Власть народа. 1918. No 36. 5 июня.
7 Пайпс Ричард. Струве: Правый либерал: Биография. М.: Моск. шк. полит, исслед., М., 2001. С. 435.
8 Куртуа С, Верт Н. и др. Черная книга коммунизма. М.: Три века истории, 2001. С. 136.
9 Figes Orlando. A People’s Tragedy: Russian revolution 1891-1924, PIMLICO. L., 1996. P. 779-780 (пер. наш. — О. В.).
10 Сегодня. 1997. 21 окт.
11 Ручкин А. Б. Российское зарубежье 20-х гг.: проблемы адаптации ученых-эмигрантов на примере экономического кабинета С. Н. Прокоповича. М.: ИНИОН, 1999. 270 с.
12 Цит. по: Ваксберг А. Гибель буревестника. М.: Терра, 1999. С. 223.
13 Седых Андрей. Далекие близкие: воспоминания. М.: Захаров, 2003. С. 161.

ИЗ НАСЛЕДИЯ Е. Д. КУСКОВОЙ

Месяц ‘соглашательства’

В избушке мать над сыном тужит:
‘На хлеба, на, на грудь, соси,
‘Расти, покорствуй, крест неси’.

Идут века, шумит война.
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.
А. Блок Коршун

В двух номерах газеты ‘Возрождение’ Б. К. Зайцев написал коротенькие воспоминания о ‘Веселых днях’ в Москве 1921 г., в том числе и о покойном Комитете помощи голодающим, членом которого он состоял. Дни эти были действительно ‘веселые’: миллионы людей истощенных войной и революцией встали перед угрозой голодной смерти… На этом ‘веселом’ фоне и возник Комитет, — сенсационное предприятие, как назвала его тогда французская газета ‘Матэн’, — предприятие, не успевшее много сделать для своей непосредственной цели, но зато очень много сделавшее для окончательного осознания политической обстановки того времени. И не только того времени. Поступок членов Комитета до сих пор вызывает споры, суждения и осуждения в интеллигентской среде: политическая сторона действий Комитета выходит далеко за рамки единовременной акции и касается тактики в эпоху большевистской диктатуры также и в других областях жизни. Так, недавнее ‘соглашение’ деятелей церкви почти в точности повторяет тактику Комитета, можно указать аналогичные соглашения в области научной работы, кооперации и т. д. Б. К. Зайцев, — беллетрист, художник — коснулся в своих воспоминаниях лишь стороны лирически-бытовой и моральной. Политическая сущность Комитета оставлена им в стороне. Между тем давно пора описать это явление так, ‘как оно было’, и в особенности в главной части его, политической. Пользуясь любезным разрешением редакции ‘Воли России’, я и постараюсь сделать это, насколько позволит мне память и далеко не полный материал, которым я располагаю. Сделать это тем более необходимо, что инициаторы этого деяния, поучившись уму-разуму от зарубежных противников такой тактики, — так и остались нераскаянными грешниками: солидных аргументов в пользу другой тактики и другого вида ‘активизма’ они здесь не услышали. И остались при убеждении: тогдашнее расположение сил диктовало или эту тактику или никакой, т. е. сидение в созерцательном бездействии…

Интеллигенция и советская власть

Нельзя понять ни действий Комитета, ни психологии его участников, ни, наконец, причины гибели его начинания и едва не случившейся гибели его инициаторов, не остановившись, хотя бы в самых кратких чертах, на положении интеллигенции после октябрьского переворота, на ее тактике и на взаимоотношениях с властью. Только на фоне этих взаимоотношений и можно понять, почему Комитет явился такой ‘сенсацией’.
Совершенно бесспорным является утверждение, что ни октябрьского переворота, ни советской власти интеллигенция духовно не признала и не приняла. Это утверждение повторяется теперь и историками-коммунистами, и политиками советской власти, — как факт, не подлежащий спору. Вопрос об интеллигенции и ее отношении к советской власти и ‘до сих пор остается довольно жгучим’, писал Луначарский в 1923 г.1 Менее жгучим не стал он и в 1928 г., хотя — на поверхности — как будто многое сглажено, многое пережито, многое приведено к какому-то соглашению. Тем не менее вопрос и до сих пор не потерял своей жгучести, и Луначарский дает в своих очерках исчерпывающее объяснение, — в чем суть этой жгучести. ‘Интеллигенция, пишет он, нужна нам, — нужна нам в области техники, сельского хозяйства, в области просвещения, главным образом она нужна нам, как главный контингент, так сказать, государственной агентуры, она нужна нам, и очень, — в области искусства, которое в лучшей своей части есть облагораживающий души элемент, благоприятный коммунизму, а также сила, облагораживающая быт. Интеллигенция нужна нам, а между тем в большей своей части она все еще находится на разных ступенях враждебности к нам. Тем более драгоценны для нас те, которые целиком перешли к нам или находятся на пути. Тем более важно употребить нам все усилия, чтобы собрать возможно большие силы вокруг новой оси мира — коммунизма’2. Интеллигенция нужна советской власти исключительно как техническая сила, — как часть коммунистической машины, без присущих ей духовных особенностей, без индивидуального лица. Рядом с рельсами коммунизма никакие другие рельсы жизни не могут быть проложены. И когда Устрялов и Ко заговорили о ‘перерождении власти’, другой коммунист M. H. Покровский, им ответил: ‘Перерождать революционную власть нелепо и ничего из этого не выйдет: гораздо легче переродиться самим’3. Из заявлений Луначарского о продолжающейся враждебности ‘большей части’ интеллигенции легко понять, что в отношениях двух сторон коса нашла на камень: если не может переродиться революционная власть, то тем более не может ‘переродиться’ интеллигенция, самое существо которой противоречит воззрению на нее как на ‘технический инструмент’, как на бездушную и послушную часть машины.
Интеллигенция отлично знала, какая участь грозит ей в случае перехода всего государственного аппарата в руки коммунистов: их воззрения были известны задолго до Октября. И в качестве средства самозащиты она избрала единственный метод действий, находившийся в ее руках: забастовку всех государственных аппаратов, приостановку всех функций государства. Напрасно думают некоторые, что забастовку кто-то организовал. Она вспыхнула совершенно стихийно. Организована была — значительно позже — лишь помощь бастовавшим в лице забастовочных комитетов, собиравших средства. Через четыре месяца силы обоих сторон были взвешены: пришлось сдаться интеллигенции. Сдаться физически, т. е. встать на работу. Духовно интеллигенция не разоружилась и продолжала оставаться ‘посторонним телом’ во вновь строящемся государственном организме. Не разоружалась и власть. Две силы, физическая и духовная, стояли друг против друга, вынужденные в то же время силою вещей вести один и тот же воз, — поднимать страну из-под обломков революционного разрушения. Эта последняя задача, даже разно понимаемая, все же требовала близкого соприкосновения обеих враждебных сторон. Это соприкосновение происходило, происходит и теперь, по двум резко разграниченным линиям: по пути соглашения и по пути соглашательства. Соглашение, сговор, вовсе не требует от вступающего в него отказа от самого себя. Соглашение требует лишь определенности в условиях взаимоотношений и работы. В той же брошюре об интеллигенции Луначарский отмечает, что ‘технический персонал и техническая профессура легче идет на сговор с советской властью, чем другие части интеллигенции’. Это естественно: фабрика, завод, трамвай или железная дорога по ‘марксистки’ работают также, как и по ‘монархически’: у них свой строй, обязательный для всякого политического строя. Но профессору политической экономии или истории уже гораздо труднее идти на сговор, а то и совсем невозможно: он должен сначала изменить свое научное мировоззрение, а затем уже сговариваться о кафедре. Здесь соглашение неизбежно должно упереться в угодничество, в соглашательство, в потерю своей научной совести, как это мы и видим у таких новоявленных коммунистов, как проф. Гредескул. К чести русской интеллигенции следует сказать, что таких перекрасившихся соглашателей нашлось немного: по исчислении проф. M. H. Покровского не найдется и десятка профессоров, ‘усвоивших’ марксистское мировоззрение на науку. А коммунистическое — тем более.
Чем больше укреплялась советская власть, тем большая часть интеллигенции шла по пути соглашения. Советская власть, сосредоточившая в своих руках все производство, торговлю, все функции государства и жизни, лишив граждан — почти полностью — частной инициативы и частной предприимчивости, — явилась вследствие этого своеобразным работодателем, соглашение с которым почти что принудительно. Или соглашайся, или умри. Так стоял вопрос. Пока была надежда на краткий срок ‘пролетарской диктатуры’, интеллигенция мстила за эту принудительность саботажем в работе, резким подчеркиванием чужести своей всей этой постройке. С течением времени вредность подобного поведения обнаруживалась все ясней и отчетливей: советский аппарат совпадал с государственным аппаратом. Хорош он или дурен этот советский аппарат, — другого нет пока. Через этот аппарат восстанавливается жизнь страны и благополучие граждан. Саботаж, поэтому, бьет не только по советской власти, но и по всей жизни государства. Эта мысль все более и более пронизывала мировоззрение интеллигенции. Ликвидация военных фронтов и частичная ликвидация военного коммунизма с объявлением нэпа сделали это мировоззрение господствующим. К июлю 1921 г.,— времени действия Комитета,— лишь единицы вставали на путь ‘соглашательства’, т. е. отказа от своих убеждений и лица и принятия коммунистической окраски. Но вся интеллигенция уже шла по пути соглашений на почве деловой работы в советском аппарате. Таково было положение.
Совсем иначе обстояло дело в области политической. К 1921 г. было совершенно ясно, что победившая на всех фронтах партия добровольно, без какого-либо принуждения, от монополии управления не откажется и диктатуры своей не ослабит. Вероятно, именно этим сознанием обусловливалось то обстоятельство, что и попыток к такому соглашению не делалось. Лишь левые эсеры в самом начале диктатуры вступили в соглашение, входили в Совнарком и разделяли политическую ответственность с коммунистами. Однако страны и тем более интеллигенции это соглашение касалось мало. M. H. Покровский оценивает его совершенно правильно: ‘социальный удельный вес этих групп (меньшевиков-интернационалистов и левых эсеров)’, — говорит он4, несомненно был страшно переоценен. На выборах в Учредительное собрание по Москве они все вместе получили 8 % всех поданных голосов: реальной силой было именно правое крыло соглашателей5, в конечном счете и давшее Учредительному собранию большинство. Но правые эсеры — за исключением отдельных лиц, впадавших путем писем в редакцию в коммунистическое умонастроение — политических переговоров о соглашении никогда не вели. Таким образом, политически диктатура большевиков (как и всякая диктатура) оставалась изолированной. Но в то же время, опять-таки как и всякая диктатура, — советская власть вынуждена искать опоры вне круга компартии: Россия слишком обширна, слишком далека от коммунизма, чтобы в ней лишь силами одной партии могла вестись постройка аппарата государства. И в недрах самой власти все время борются два течения. Одно — чисто коммунистическое, узкопартийное, враждебное всяким соглашениям, другое — ‘советское’, рожденное необходимостью строить не коммунистический, а советский, т. е. государственный аппарат. В конечном счете, судьба самой советской власти зависит от того, победит ли в ней ‘советское’ течение, произойдет ли — другими словами — резкое разделение власти, управляющей государством и компартии, управляющей лишь своими членами. До сих пор такого разделения не произошло, хотя в Заявлениях Чичерина этот мотив — о раздельной природе двух сил, компартии и советской власти, и утверждается постоянно в нотах, обращенных к иностранцам. Русские граждане, напротив, отлично знают, что такого разделения еще не произошло и что, какое бы то ни было политическое соглашение с советской властью, есть в то же время и соглашение с компартией, есть апробация действий не только советской власти, но и компартии. В 1920-1921 гг. понимание этого положения было тем острее, что в то время все еще было пропитано духом военного коммунизма и усилиями компартии сделать коммунизм официальной религией российского государства. Психология наиболее сознательной интеллигенции была в то время такова, что всякое политическое соглашение с коммунистической властью было бы сочтено предательством интересов России, страдающей под игом страшного эксперимента. Пишущей эти строки пришлось воочию столкнуться с этой психологией по следующему поводу. В октябре 1920 г. ко мне обратился А. М. Горький с предложением собрать представителей старой русской общественности для разговора с покойным Лениным. А. М. Горький сообщил мне, что он лишь передает желание Ленина. Горький просил дать ответ на следующий же день, — сообщить, кто именно будет разговаривать. Тотчас же были собраны три больших собрания с представителями различных течений — партийных и не партийных— интеллигенции. Ответ получился исключительно единодушный. Лишь два лица — кооператор А. М. Беркенгейм и левый эсер С. Л. Маслов — высказались за необходимость такого разговора. Все остальные были против. Мотив: ‘мы, интеллигенция, — пленники диктатуры, у нас нет ни печати, ни обществ, ни открытых собраний, ни вообще каких бы то ни было средств для выражения своих мнений и проверки их удельного веса в населении. А потому мы, связанные и молчащие, не можем представлять интереса и для представителя советской власти. И при таком положении интеллигенции, отчетливо сознающей свое настоящее бессилие, — совершенно бесполезны какие бы то ни было разговоры с лицами, это положение создавшими и поддерживающими’.
Это коллективное мнение было сообщено тогда А. М. Горькому для передачи Ленину. Так как оно было выражено совершенно откровенно, то многие ждали за такую дерзость — нежелание разговаривать с всемогущим красным диктатором — репрессий. Их не последовало, хотя о собраниях и о составе их не могли не знать.
К весне 1921 г. положение несколько изменилось.
15-го марта этого года был объявлен нэп. По обычной склонности россиян к ‘бессмысленным мечтаниям’ за этим экономическим отступлением ждали перемен и в области общественно-политической. Отчасти эти перемены и наступили. Наркомзем повестками пригласил так называемых старых кооператоров на особое заседание для обсуждения положения кооперации. Опять зашевелились: идти или не идти? На этот раз кооператоры единогласно решили: идти. Это собрание прошло дружно и общественно корректно, если не считать грубого и глупого выступления коммуниста Сосновского (неизвестно каким боком к кооперации принадлежащего). Все другие коммунисты, особенно представители Наркомзема, ничем не нарушили делового характера собрания, результатом которого была впоследствии выработка декрета о кооперации, значительно раскрепостившего ее работу.
Следующий шаг ‘навстречу общественности’ был менее удачен. Ленин снова повторил свое желание встретиться со старыми общественниками на этот раз не через А. М. Горького, а через В. М. Свердлова (партийный деятель брат Я. М. Свердлова. — О. В.) предложил устроить банкет (апрель 1921 г.), на котором собрались бы, с одной стороны, представители русской интеллигенции, с другой — представители советской власти. Предполагалось, что на этом банкете выступит Ленин или его заместитель. Так же, как и А. М. Горький, Свердлов просил дать ответ. И на этот раз обсуждение вопроса о банкете, о встрече, привело к иному решению: не только левые общественники, но и представители к-д. партии решили, что банкет — после знаменитой речи Ленина 15-го марта— вполне своевременен. В этом смысле и дан был ответ Свердлову. Дан был и список участников банкета. Банкет, однако, не состоялся… Со стороны общественников потребовалось действие, на которое они не согласились. По предложению и плану того же В. М. Свердлова в Политехническом музее должно было состояться открытое собрание, на котором должны были выступить коммунисты с объяснением причин, побудивших их к ‘передышке’, — к введению нэпа, и общественники, ‘горячо приветствующие это изменение политики’. Было совершенно ясно, что это выступление инсценируется ‘для Европы’ и что радио разнесет весть: такие-то приветствуют политику советской власти. В сущности, к 1921 г. настроение многих общественников было таково, что они не затруднились бы приветствовать советскую власть за правильные шаги в ее общей политике. Затрудняло не ‘приветствие’, а его необоснованность, — это заверение в том, что еще не получило осуществления и что должно было осуществляться опять-таки руками одних коммунистов. С этим ‘заверением’ перед Европой дело обстоит плохо и до сих пор. Выделилось несколько имен из деятелей науки (их можно перечесть по пальцам), из области хозяйства, заверяющих Европу и русское население в благополучии русской науки, для которой ‘так много сделал Ленин и советская власть’, — в успехах хозяйства, кооперации или земледелия. И все отлично знают, что не надо читать подписей под такого рода рекламами: они подписаны неизменно или академиком Ольденбургом, или Ферсманом или проф. Ипатьевым и еще пятью шестью именами этого рода. Новых имен не появляется и до сих пор, — так прочно установились отношения между хозяевами жизни и гражданами второго сорта, — интеллигентами… Попытка советской власти установить режим старо-крепостной эпохи, — мы даем вам работу и жизнь, а вы должны это помнить и ценить, — не привели к цели: работу интеллигенция соглашается выполнять честно, без саботажа первых лет, — но душу свою не выворачивает, не оскверняет лестью и не свидетельствует по приказу о том, о чем свидетельствовать не хочет и не может. Вот и тогда, в апреле 1921 г., будущие участники банкета отказались свидетельствовать о ценности еще не испытанного нэпа и о движении советской власти по пути раскрепощения жизни. А ведь только это свидетельство и могло бы быть ценно для Европы, ждущей завершения гражданской войны на русской территории и в отношениях власти к населению. Свидетельствовать отказались, а советская власть отказалась от банкета: какой смысл разговора с людьми, не признающими формулы: ‘мы — наши, а вы — наши?’.
Таковы были психологические настроения интеллигенции к июлю 1921 г. Среди нее были, конечно, группы людей, совершенно ‘непримиримых’, считающих всякое прикосновение к советской власти или ее аппарату нарушением святости интеллигентского credo. Таких непримиримых было немного: редкие люди имели возможность — физическую даже возможность — ‘не прикасаться’ к советской власти, не служить, не входить с ней ни в какие деловые отношения. Таких счастливцев, живших в каких-то своих скитах или вотчинах было немного. Но немного было и ‘соглашателей’, стремившихся так ‘приспособить’ свое поведение, чтобы ‘заслужить’ доверие хозяина и ассимилироваться с его агентами во всех областях. Громадное большинство интеллигенции на это не пошло, оно осталось на позиции соглашения двух сторон на узко деловой почве. Такая позиция невыгодна обеим сторонам и указывает на глубокую болезнь всей жизни страны: власть не находит искренней и добровольной поддержки интеллигенции в своей политике, что, несомненно, умаляет ее внутренний и в особенности международный престиж, а интеллигенция чувствует себя по-прежнему пленником во враждебном лагере и потому не может развернуть всех своих духовных возможностей.
В такой обстановке и при таком расположении сил пришлось действовать Комитету в 1921 г. Эта обстановка определила его строение, она же обусловила и его быструю гибель. Естественно возникает вопрос: но разве деятели Комитета были в 1921 г. столь наивны, что этой обстановки не осознавали? Или наивность их заходила еще дальше и они — перед лицом всенародного бедствия — надеялись на перерождение советской власти? На эти вопросы следует ответить совершенно определенно: нет, такой наивности ни у кого из членов Комитета не было. А почему они все же взялись за это дело, и как оно развивалось конкретно — речь впереди.

Идея Комитета

В конце июня 1921 г. в Москву приехали из Саратова проф. А. А. Рыбников и кооператор М. И. Куховаренко. Достаточно было один раз поговорить с ними, чтобы почувствовать весь ужас надвинувшегося на восток России колоссального народного бедствия. Многие из старых общественников еще помнили такие же ужасы 1891 г. и сами участвовали в смягчении их. Но тогда ведь вся остальная Россия была еще крепка и достаточно богата, чтобы своими силами помочь выжженным солнцем голодным районам. В 1921 г. бедствие было тем безысходнее, что и вся остальная Россия была на краю голода. Это обстоятельство имело для инициаторов Комитета решающее значение: было совершенно очевидно, что помощь может прийти лишь извне, из-за границы. Было ясно и другое: на зов самой советской власти заграница не откликнется, — блокада советской страны тогда еще не сдана была в архив. Все поэтому чувствовали, что что-то надо сделать именно общественникам, людям, которым поверят, голос которых услышат. Сделать, — но что? Что могут сделать все эти люди, резко отодвинутые от всякого общественного дела, запуганные террором, разочарованные неудачами революции и подавленные своей собственной беспомощностью? Надо было — как всегда — думать коллективно.
Полуживое ‘Московское общество сельского хозяйства’ собрало собрание для заслушания докладов двух посланцев Саратова, — Рыбникова и Куховаренко. Зал Общества на Смоленском бульваре был переполнен. Профессора, агрономы, кооператоры, учителя. А с кафедры льется раздирающее душу повествование. Еще не пришло время жатвы, а голод уже развернулся во всей своей потрясающей беспощадности. Жатвы ждать нечего: все выжжено… Запасов — никаких. Голодные люди уже сейчас, в июне, разбегаются из деревень. Привозят в Саратов детей и бросают их у порога детских домов. Кормить нечем. Но и Саратову кормить их также нечем. Катастрофа— миллионов. То же самое в Самарской, Казанской, Симбирской губерниях. Пожар голода загорелся сразу во всем обширном восточном районе. Бедствие имеет тенденцию расползтись на юго-восток и на юг. И оттуда — страшные вести…
Точно молотом ударяли эти ораторы по сердцам собравшихся. Тишина — мертвая… На лица — лучше не смотреть. Найдут ли исход? Вот заговорил председатель Общества А. И. Угримов. Предлагает организовать при Обществе сельского хозяйства комитет помощи голодающим. ‘Что же сможет сделать этот Комитет?’ спрашивают мои соседи. Ведь и само-то Общество еще существует каким-то чудом. А где средства?
Ко мне подошел страшно бледный муж мой, С. Н. Прокопович. ‘Выслушать вот это и разойтись мы не можем, сказал он мне. Но и действовать старыми общественными методами при такой катастрофе — это значит играть в бирюльки. Единственное средство — призвать на помощь заграницу. А для этого…’.
Я так и не дослушала, что надо сделать для этого: председатель вызывал мужа на кафедру. Речь его поразила интеллигентское собрание…
— Господа! Нужно или сложить руки и отойти в сторону: не мы, дескать, причина этой катастрофы и мы вообще отстранены от всех и всяких дел. Я другого мнения. Сложить руки мы не имеем права. Морального права. Надо действовать. А если действовать, то нельзя отвернуться от той обстановки, в которой эти действия мы должны совершать. Мы не можем совершить никаких действий без согласия советской власти, без ее одобрения, без ее содействия. Играть в бирюльки в такой момент просто позорно. Надо довести до сведения советской власти о том, что мы сегодня слышали и о том, что мы желаем по мере наших сил принять участие в помощи голодающим. А затем уже вырабатывать формы этого участия. Другого пути нет. И я предлагаю избрать немедленно депутацию для посылки ее в Кремль, к председателю Совета народных комиссаров…’.
В собрании не нашлось никого, кто бы возразил против такого метода действий. Хулители такого ‘соглашательства’ объявились уже потом, в процессе действия Комитета… Сидевший рядом со мной бывший товарищ министра царского правительства В. И. Ковалевский, меланхолически заметил:
— Конечно, другого пути нет… И хорошо, что министр свергнутого большевиками Временного правительства призывает к этому: личные счеты партий и лиц в такие тяжкие времена только еще больше углубят наше несчастье…
‘Углублять несчастье’ политическими счетами с большевиками не захотело и собрание. Тотчас же была избрана депутация из представителей О-ва Сел.-хоз. и двух докладчиков. Она должна была на другой же день отправиться в Кремль для беседы с Лениным. С этого момента интеллигентская Москва стала буквально лихорадочно следить за развитием начатого дела. Толки, разговоры, споры, непрерывные телефонные звонки: не знаете ли, принята депутация? Вчерашнее мертвое и подавленное безмолвие сменилось оживлением, предвкушением возможности какого-то нужного дела…
На другой день стало известно, что Ленин депутацию не принял. Управляющий делами Совета народных комиссаров объяснил почему: это дело, так сказать, ‘не подсудно’ председателю, надо обратиться в соответствующий комиссариат, в данном случае в Наркомзем. Депутация отправилась туда, — к тогдашнему наркому земледелия Теодоровичу. Не была принята и там. Под разными предлогами свидание откладывалось. Саратовские депутаты волновались: уехать ни с чем в голодный район они не могли. А между тем депутация — совершенно основательно — была оскорблена таким отношением. О собрании в Кремле не могли не знать, о цели депутации — также. Почему не желают говорить? Более или менее близкие к коммунистам люди говорили: в Кремле — большая растерянность, — у них также есть свои сведения о катастрофе на востоке, идут совещания, решений еще никаких не принято, а коммунисты без коллективного решения не совершают никаких сепаратных поступков. Надо выждать… Такие разговоры, быть может, инспирированные, шли по городу.
Мы решили узнать из непосредственного источника, — в чем дело. Я и муж мой отправились к А. М. Горькому с тем, чтобы просить его снестись с Лениным. Изложив ему все дело и все наши предположения, мы указали, какое тяжкое впечатление произвел в городе отказ от разговора с депутацией.
— Не понимаю, — почему так, сказал он. Идея Комитета — идея ценная и в Кремле не могут отнестись к ней отрицательно. Я буду говорить с Ильичей и о результате сообщу вам. Повторяю, — отрицательного отношения к такой идее в Кремле не может быть: несчастье надвигается и люди это не могут не понимать…
На другой же день Горький сообщил нам, что Ленин горячо сочувствует инициативе общественников и что весь вопрос в форме и в договоре о действиях. Об этом и будут с нами говорить. Кто — он не сказал.
Весь этот день у нас ушел на переговоры с различными кругами интеллигенции, — чтобы заранее знать, кто на такое дело пойдет. Случилось как-то так, что в этот день мы не получили ни одного отрицательного отзыва. Были скептики: на это дело Кремль не согласится. Но не было таких, которые считали бы этот ход неправильным или предосудительным с точки зрения общественно-политической. Как и на собрании сел.-хоз. Общества люди понимали, что момент — исключительный, исключительны должны быть и наши решения, и наши действия.
В 10 часов вечера в тот же день в нашу квартиру позвонили.
— Кто у телефона?
— Лев Борисович Каменев. Я должен сообщить вам, Екатерина Дмитриевна, что идея Комитета встречает сочувствие. Не согласитесь ли вы и другие общественники пожаловать в Кремль для переговоров?
— Вы, Лев Борисович, привыкли действовать коллективно. Позвольте и нам действовать также. Я и муж мой соберем собрание из лиц, желающих принять участие в этом деле. Собрание изберет несколько человек и поручит им вести переговоры. Определит и форму возможного построения Комитета.
— Хорошо. Пусть будет так. В какой срок можете вы собрать собрание?
Условились о дне и часе переговоров в Кремле.
На другой же день было собрано собрание из 40-50 человек. Была, конечно, на нем и избранная Об-ом с.-хоз. депутация. На этом собрании было решено, что Комитет должен быть самостоятельным учреждением, которое начнет свои действия, лишь выработав положение о своей конструкции, утвержденное в законодательном порядке, т. е. путем особого декрета. Основы положения также вчерне были выработаны. Избраны были и лица, которым поручено было вести переговоры и докладывать о них вновь собранному собранию. Для переговоров с Кремлем были избраны: агроном А. П. Левицкий, кооператор П. А. Садырин, покойный проф. Л. А. Тарасевич и я. Кроме того, решено было просить А. М. Горького присутствовать при переговорах в качестве будущего члена Комитета. Он согласился.
В назначенный день и час вся депутация была у ворот Кремля. Обыкновенно неприступные, с латышско-русской охраной, требующей пропуска и документов, — на этот раз ворота растворились быстро: охрана была предупреждена и вежливо пропустила нас, указав, как пройти к ‘товарищу Каменеву’.
Уютный, чистый кабинет человека прочно устроившегося. По делам Лиги спасения детей мне приходилось бывать тоже в Кремлевских апартаментах Луначарского и в разных советских учреждениях. Всегда они оставляли впечатление какой-то непорядливости: точно люди собрались переезжать или переехали, но еще не устроились. Кабинет Каменева дышал спокойствием, сознанием прочности положения своего хозяина. Удобный ‘буржуазный’ диван, кресла, шкафы для книг, обширная библиотека. Все солидно, чисто, ничто не носит следов той бедной полупустой квартирки, в которой мне когда-то пришлось быть у Каменевых в Аркашоне.
На диване уже сидел А. М. Горький. За все время переговоров он не проронил ни слова. С любопытством бытописателя наблюдал он сцену объяснения всесильного диктатора с недостреленными ‘контрреволюционерами’, говорящими в этом ‘новом мире’ какие-то старорежимные слова… А слова, действительно, были старорежимные:
— О конституции Комитета…
Посланцы настаивали на издании особого декрета, который перечислял бы точно права и обязанности новой организации в недрах советского строя.
— Вы еще так верите в конституции? — иронически спросил Каменев.
— Верим по-прежнему, если договаривающиеся стороны способны и желают выполнить условия договора… Но сейчас, в наших условиях, речь идет не о ценности конституции… Речь идет о чисто практическом деле, которое может быть сделано лишь тогда, когда обе стороны поймут, что надо делать. Верите ли вы, Лев Борисович, что разразившейся катастрофе можно помочь внутрирусскими средствами?
— Нет, не верю, серьезно ответил Каменев.
— Так вот наша ‘конституция’ исходит именно из этого факта. Помочь может лишь заграница. Отношение заграницы к советской власти вы знаете. Помощь не притечет: будут думать, что помогают вам, Красной армии, но не голодающим. Нужна какая-то гарантия. Вот мы и предлагаем дать возможность старым общественникам эту гарантию дать… Ведь, старая общественность потому и ‘общественность’, что она ни на какие фальшивые сделки не пойдет… И это за рубежом знают…
— Так говорили посланцы.
— Итак, вы настаиваете на декрете? Кто выработает этот декрет?
— Мы…
— С нашего согласия, конечно?
— Ну, конечно…
— Хорошо, я доложу Совнаркому и извещу вас. Простились, ушли. События развивались с быстротой чисто
большевистской. На другой же день Каменев сообщил, что Совнарком согласен издать положение о Комитете и просил представить текст его.
Тогда началась лихорадочная работа уже в недрах общественности.
Работа и… пытка.

В недрах общественности

Пока шли переговоры с Кремлем, в Москве только и разговоров было, что о Комитете. ‘Общественность’ за это время развернула все свои фланги. Их было несколько. В центре встали люди, которых не надо было ни звать, ни разъяснять им идею Комитета: люди, сразу решившие, что дело это они должны делать. Затем два фланга. Один — колеблющийся. Идти или не идти? Были старые общественники, по три или даже по четыре раза записывающиеся в Комитет. Запишется, — позвонит: ‘Я выхожу’. ‘Пожалуйста’. Снова звонит: ‘Я передумал. Запишите меня’. ‘Пожалуйста’, и т. д. На этих людей было жалко смотреть: и хочется, и страх берет… Чего боялись? Двух вещей: ‘мнения непримиримых’ и ‘подлости большевиков’. Некоторые приходили и спрашивали в упор: ‘А прирожденную подлость большевиков вы учитываете?’. ‘Да учитываем’. Другие приходили на собрания, обрабатывающие текст декрета и разражались филиппиками на ‘соглашательство’, грозили ‘анафемой будущей России’ и т. д. Особенно памятен мне один из этих грозных обличителей… Не хочется называть его имени… Он говорил, что мы ‘порочим общественность’, что мы ‘навсегда стираем ее имя’ и т. д. В Комитет он не вошел. А когда уже весь Комитет сидел в тюрьме и некоторые члены его были под угрозой смерти, этот моралист подарил большевикам свое имя и свое участие в деле, дававшем им и гарантию, и укрепление… Буквально, мы башмаков не успели износить… А его имя уже красовалось, как имя ‘незаменимого спеца’…
Это был самый неприятный тип людей. Центр постановил: никого не уговаривать и включать в список лишь тех, которые без всяких уговоров понимают необходимость этого дела. В самом деле: не маленькие… Должны же знать, на что идут и как ‘порочат’ свое имя…
А потом был фланг, особенно старавшийся именно об этом: чтобы русская общественность не ‘опорочила’ своего имени. Этот фланг развил широкую агитацию против дела Комитета. Во главе агитации были С. П. Мельгунов и В. А. Мякотин. Нам особенно важно было притянуть к делу деятелей кооперации. Это была тогда все еще живая сила, активная и в деревнях, и в провинциальных городах. Центр ее, Московский народный банк и прилегающие к нему организации сразу же вошли активными членами Комитета. В других организациях кооперации вел агитацию В. А. Мякотин все на ту же тему: не идти, не ‘пачкаться’… В некоторых организациях промысловой кооперации имел успех: выносили постановления: не идти.
В нашей квартире происходили почти непрерывные заседания. На некоторых бывало человек по 70. В одно из таких заседаний как грозный вихрь ворвался С. П. Мельгунов: пришел обличать. Я его встретила, увела в отдельную комнату и просила его не заботиться о погибших, об отпетых людях: они уже утратили всякое представление о морали и уговаривать их бесполезно… Что же касается его волнения, то оно, по меньшей мере, беспредметно: никто из членов Комитета не обращался к нему с просьбой об участии… Чего же волноваться? Такие, как он, и охраняют ‘общественность’ от упреков в ‘падении’…
Да, это была пытка… Пытка главным образом потому, что в этих заботах об охране ‘чести общественности’ совершенно уплывал из поля зрения основной вопрос: ну, да, честь, честь… А как же помощь голодающим? Умыть руки?
Любопытно в этом смысле настроение покойного H. H. Кутле-ра. Мы его привлекли в Комитет в очень тяжелый для него личный момент: он только что отсидел, кажется, год в большевистской тюрьме, был очень подавлен, нервен и болен физически. Подняв свои умные, много видевшие глаза, он внимательно слушал нашу речь об идее Комитета. Затем задумался, молчал.
— Это дело необходимо делать, решил, наконец, он, и я согласен встать на самое ответственное место.
— Вы верите, Николай Николаевич, что нам удастся его сделать?
— Ни одной минуты… Не верю… Кое-что, конечно, мы сделаем. Крикнем ‘караул’ для заграницы. Это все, что мы можем сделать. Наша роль — маленькая. Но она и большая — по смыслу и ходу событий. Иначе поступать нельзя. Я подумал: или сложить руки, или идти. Надо идти… А что касается упреков в ‘соглашательстве’, то предложите этим господам поскорее сменить советскую власть… Это их успокоит, ну, а мы, грешные, будем делать дело с той властью, которая сейчас есть, и которую сменить мы не в силах… Чего же трепать язык?
Ник. Ник. был затем самым аккуратным членом президиума Комитета, вникавшим в каждую мелочь, не пропустившим ни одного собрания, подававшим советы всегда прямые, умные и непосредственно деловые. Я понимаю, почему именно этот замученный человек понадобился затем большевикам, когда они признали, наконец, необходимость ‘буржуазной денежной системы’ и упорядочили советский бюджет.
Еще следует упомянуть о партиях…
Я не знаю, были ли какие-либо заседания центрального комитета ка-де партии. Но виднейшие ее члены вошли без разговоров в Комитет. Популярный в Москве бывший член Временного правительства H. M. Кишкин стал душою Комитета, членом его президиума и заместителем председателя. Столь же активную роль играл покойный М. М. Щепкин, Ф. А. Головин, П. А. Садырин, H. H. Кутлер и др. Партии с.-р. и с.-д. в общем, Комитету сочувствовали. Но предъявили требование: включить в число членов Комитета членов центрального комитета. На это Комитет ответил, что члены его принимаются персонально, что Комитет — учреждение не политическое и партийных кандидатур ставить не может. Тогда было отпечатано постановление с. — д. комитета: в центр не входить, но во всех провинциальных отделах Комитета — в особенности в голодных районах — принимать самое деятельное участие. Это постановление было принято Комитетом, как ‘содружественное’ и в той или иной мере делу его содействующее.
Таково было отношение различных оттенков общественности. Но самым характерным было отношение обывателя. Опубликованный в ‘Известиях’ декрет о Комитете поразил всех буквально как громом. Светопреставление. ‘Они, значит, издыхают’. ‘Не иначе, как конец’. Об этих обывательских умозаключениях, безусловно, имевших значение для гибели Комитета, можно было бы рассказать немало интересного. В провинции говорили совершенно открыто и прямо: им конец, организуется новое правительство. То есть думали как раз обратное тому, что думали близко стоявшие к делу люди, — сами члены Комитета…

Декрет 1

Переговоры между будущими членами Комитета и Кремлем носили самый спешный и оживленный характер. Сама ‘конституция’ была выработана нами. Кремль внес в нее лишь небольшие поправки. Одна поправка очень характерна. В нашем тексте стоял параграф: ‘Комитет издает свой орган печати’. Кремль ни за что не хотел пропустить этот пункт в этой редакции. Его редакция: ‘Комитет издает свой бюллетень’. Объяснение:
— Помилуйте… Ваш пункт этот что-то от свободы печати… Тогда и все захотят… А бюллетень — это суше, это — деловое…
Мы чуть не целый день потратили на эти переговоры. Кремль был непреклонен. ‘Орган печати’ — это что-то от ‘свободы’. А бюллетень — суше, деловитей… Наконец, члены Комитета уступили: пусть будет бюллетень. Тогда встал один из членов и заявил:
— Комитет слишком мягкотел… Я ухожу…
— Уходите, ответили ему.
Этот член стал впоследствии весьма видным директором большевистского треста.
Второй пункт, также вызвавший длинные переговоры, — это: состоит ли Комитет лишь из одних ‘общественников’ или же могут войти в него и коммунисты? После обмена мнениями постановлено: могут входить и коммунисты, но число общественников должно всегда превышать число коммунистов.
Все пункты обсуждены. Декрет в окончательной редакции сдан в Совнарком. Ждем решения. Составлен и именной список Комитета в числе 63 лиц.
21 июля 1921 г. утром в ‘Известиях’ мы прочли два документа:
Декрет Всероссийского центрального комитета о Всероссийском комитете помощи голодающим и Положение о всероссийском комитете помощи голодающим. Мы позволим себе привести полностью оба документа. Тогда, в 1921 г., советские газеты еще не приходили так аккуратно в редакции зарубежных газет и текст обоих документов этой своеобразной ‘конституции’ вряд ли многим известен.

Декрет 2

‘После семи лет непрерывной борьбы, внешней и внутренней, подточившей основы хозяйственной жизни страны, — республику постигло тягчайшее стихийное бедствие, неурожай, охвативший ряд наиболее хлебородных губерний. Населению постигнутого неурожаем района грозит голод со всеми ужасающими последствиями. Справиться с этим новым бедствием может лишь объединенная, согласованная и напряженная работа всех сил народа. Ввиду этого Веер, центр, испол. комитет постановляет:
1. Учредить Всероссийский комитет помощи голодающим в целях борьбы с голодом и другими последствиями неурожая.
2. Комитету присваивается знак Красного Креста, каковой обозначается на его печати.
3. Для достижения целей, указанных в параграфе. 1. Комитету предоставляется: а) приобретать в России и за границей продовольствие, фураж, медикаменты и другие предметы, необходимые для голодающего населения.
б) распределять материальный фонд Комитета среди нуждающегося населения, пострадавшего от неурожая.
в) пользоваться внеочередностью перевозок своих грузов, а также иметь и использовать свои перевозочные средства.
г)устраивать все необходимое для питания голодающих,
д) оказывать агрономическую помощь в пострадавших местах,
е) оказывать медицинскую помощь,
ж) устраивать общественные работы для населения голодающих мест,
з) собирать пожертвования и вообще принимать другие меры, необходимые для достижения поставленных Комитетом целей.
4. Для проведения работ на местах Комитет вправе организовывать местные комитеты помощи голодающим, открывать на местах отделения.
5. Для привлечения помощи и средств из-за границы Комитет вправе открывать там свои отделения, содействовать образованию заграничных Комитетов помощи голодающим России и командировать за границу своих уполномоченных. Комитету принадлежит право беспрепятственного сношения с названными органами и уполномоченными его за границей.
6. Комитету предоставляется право обсуждать те мероприятия центральных и местных властей, которые он признает имеющими отношение к делу борьбы с неурожаем и голодом, и входить с подлежащими органами в сношения о согласовании упомянутых мероприятий с его планами. Все учреждения республики как в центре, так и на местах, обязаны оказывать полное содействие Комитету.
7. Комитет имеет свой бюллетень, посвященный вопросам, связанным с деятельностью Комитета, издает брошюры и плакаты, созывает совещания для обсуждения вопросов помощи голодающим.
8. Комитет пользуется всеми правами юридического лица и может на законном основании совершать сделки и договоры, приобретать имущество, искать и отвечать на суде.
9. Средства Комитета составляются:
а) из пожертвований,
б) из натуральных фондов и денежных сумм, предоставляемых Комитету государством.
10. Деятельность Комитета не подлежит ревизии Рабоче-крестьянской инспекции. Отчет о деятельности и отчет в израсходованных суммах Комитет представляет во ВЦИК и публикует во всеобщее сведение.
11. Первоначальный состав Комитета с Председателем его и заместителем утверждается постановлением ВЦИКа. Дальнейшее избрание членов принадлежит самому Комитету.
12. Комитет действует и организуется на основании положения, утвержденного ВЦИКом.

Пред. В.Ц.И.К — М. Калинин
Секретарь В.Ц.И.К. — А. Енукидзе
Москва, Кремль, 21 июля 1921 г.

Второй документ
Положение о ‘Всероссийском комитете помощи голодающим’.
На основании декрета о Всероссийском комитете помощи голодающим, утверждается следующий состав Комитета:
1) Авсаркисов М. П.,
2) Бирюков П. И.,
3) Булгаков В. Ф.,
4) проф. Велихов П. А.,
5) Гуревич (Смирнов) Э. Л.,
6) Горький А. М.,
7) Головин Ф. А.,
8) проф. Дживелегов А. К,
9) проф. Диатроптов П. Н,
10) проф. Дояренко А. Г.,
11) Емшанов А. И.,
12) Зайцев Б. К,
13) Каменев Л. Б.,
14) президент Академии наук Карпинский А. П.,
15) Красин Л. Б.,
16) Кишкин Н. М.,
17) Классен К Ф.,
18) проф. Кондратьев Н. Д.,
19) Коробов Д. С,
20) Академик Курнаков Н. И.,
21) Кускова Е. Д.,
22) КутлерНН,
23) Куховаренко М. И.,
24) Левицкий А. П.,
25) Луначарский А. В.,
26) Левицкий В. А.,
27) Литвинов M. M.,
28) Президент Академии матер. культуры Map H. Я.,
29) Матвеев И. П.,
30) Нольде А. А.,
31) Академик Ольденбург С. Ф.,
32) Пауфлер H. E.,
33) проф. Прокопович С. Н.,
34) Родионов Н. С.,
35) Рыков А. И.,
36) проф. Розанов В. Н.,
37) проф. Рыбников А. А.,
38) Семашко Н. А.,
39) СадыринП.А.,
40) Смидович П. Г.,
41) Сабашников М. В.,
42) Свидерский А. И.,
43) Саламатов П. Т.,
44) Смирнов H. E.,
45) Станиславский К. С,
46) вице-президент Академии наук Стеклов В. А.,
47) Теодорович И. А.,
48) проф. Тарасевич Л. А.,
49) Тейтель А. В.,
50) Толстая А. Л.,
51) Угримов А. И.,
52) Академик Ферсман А. Е.,
53) Фигнер В. Н.,
54) Фрезе П. Ф.,
55) проф. Чаянов А. В.,
56) Черкасов И. А.,
57) Шляпников А. Г.,
58) проф. Шапошников H. H.,
59) Шер В. В.,
60) Щепкин М. М.,
61) проф. Ясинский В. И.,
62) Южин (Сумбатов) А. И.,
63) Эфрос А. М.
Комитет открывает свои действия со дня первого собрания Комитета.
Далее в Положении указывается конструкция органов Комитета — общие собрания, комиссии и т. д. В этом положении интересны пункты IX и X: IX) Местные комитеты помощи голодающим, а также комитеты заграничные, возникают с утверждения Всероссийского комитета и действуют на основании положений, издаваемых последним. Пункт X: Дальнейшая организация Всероссийского комитета помощи голодающим и определение распорядка его работ определяются наказом и инструкциями, утверждаемыми общим собранием.
Это ‘Положение о Комитете’, так же как и декрет, подписано Калининым и Енукидзе.
Опубликование декрета и положения произвело огромное впечатление. На местах это опубликование вызвало немедленную организацию местных комитетов. Люди организовывали их, не дожидаясь сигнала из центра. Такова была потребность в каком-то действии, проявлении воли к жизни перед лицом великого несчастья. Страна зашевелилась и готова была к работе на почве самоорганизации: тогда диктатура не вытравила еще окончательно старые навыки. Хотелось бы верить, что не вытравлены они и теперь…
Это были светлые минуты недолгой жизни Комитета. Но, почти одновременно с его рождением за спиной его выступила и стала настойчиво продвигаться вперед — зловещая тень… Кажется, на третий или на пятый день после опубликования декрета мне позвонил человек, вхожий в Кремль. Так как разговор происходил ультрадискретно, — не буду называть его имени.
— Мне нужно спешно видеть вас.
— Пожалуйста, приходите.
Пришел, стал оглядываться: нет ли кого…
— Говорите спокойно, здесь мы одни.
— Видите ли… Случайно мне пришлось узнать из самого достоверного источника, что Комитету грозит величайшая опасность…
— Но Комитету всего несколько дней жизни. Разве он успел в чем-либо проявить себя преступно?
— Дело не совсем в преступлении…
— В чем же дело?
— Дело в декрете. Этот декрет противоречит всему советскому строю…
— Зачем же на него согласились?
— Его дал Кремль… Но кроме Кремля есть еще Лубянка. Лубянка заявляет прямо и определенно: мы не позволим этому учреждению жить…
— Вы это слышали сами?
— Да. Я слышал сам.
— Зачем вы мне это сообщаете? Вы думаете, что Комитет должен сейчас же покончить самоубийством?
— Нет, конечно. Это невозможно, это было бы трусостью. Но вы и другие члены-инициаторы должны быть сугубо осторожны: повторяю, опасность велика…
— Благодарю вас за сообщение. Но я должна сказать, что эту опасность мы чувствуем с первой минуты зарождения идеи Комитета…
Когда затем эта ‘опасность’ разразилась и мы попали в тюрьму, а после пребывания во Внутренней тюрьме Любянки были перевезены на некоторое время в Бутырскую тюрьму, там в ‘Моке’ и ‘Жоке’ (мужские и женские одиночные камеры) пришлось сидеть с социалистами. Мой муж сидел с Гоцем, Тимофеевым, Донским, Ли-хачем, Даном, Николаевским, Альтовским и другими виднейшими членами центральных комитетов обоих партий. Мужская камера (да и женская также) встретила вновь прибывших членов Комитета как давно жданных гостей, а Гоц сказал:
— Знаете, мы ведь, здесь получаем газеты в день их выхода. Так вот, как только мы прочли декрет и положение о Комитете, я сказал товарищам: товарищи! Надо готовить камеры для инициаторов этого дела…
Гоц оказался в высшей степени проницательным и мало доверчивым к качествам коммунистической диктатуры даже в такой тяжкий для страны момент, как голод миллионов людей. Но Комитету предстояло все же жить и действовать. Лубянка протерпела эту занозу в теле советского строя целых 5 недель. За эти пять недель мы все время видели эту ужасную тень Лубянки. Но видели и другое. То другое, что могло бы искупить всякое страдание в будущем: мы видели живую страну… Ведь, в этом ‘оживлении’ и была главная опасность. Мы почувствовали биение пульса в общественном теле приникшей страны. В ‘красе ее заплаканной и древней’ было много такого, что запомнилось на всю жизнь. Как же мы жили эти пять недель?

Две декларации

Когда все переговоры с Кремлем, с одной стороны, и с общественными деятелями — с другой, были совершенно закончены и декрет ВЦИКа должен был появиться в газетах, явилась идея (совершенно не помню, с чьей именно стороны), сделать две декларации в публичном собрании, дабы не было сомнений, что обе стороны нашли какую-то общую линию, обусловливающую их взаимоотношения. В Белом зале Московского совета произошло предварительное заседание Всероссийского комитета помощи голодающим, — под председательством Л. Б. Каменева.
Характерна была обстановка этого собрания. Внизу, у входа, стоял красноармеец. Перед ним, на столе, лежал список приглашенных на заседание лиц. Он водил пальцем по списку, оглядывал вновь приходящих и спрашивал: ‘Ты, который тута?’ И, когда пришедший находил свою фамилию, он милостиво разрешал: ‘Проходи’…
В самой зале, кроме членов Комитета и Каменева, никого не было. Только на хорах было несколько зрителей этого неслыханного и невиданного в советской России спектакля. После открытия заседания, от имени общественников оглашает декларацию H. M. Кишкин. Я не буду излагать ее целиком. Но некоторые места, наиболее характерные, приведу. Прежде всего — обращение: ‘Граждане — представители власти!’ Надо заметить, что декларация эта обсуждалась в нескольких пленарных заседаниях и каждое выражение ее подвергалось критике. То, что огласил Кишкин, явилось уже результатом соглашения всех членов Комитета. Далее шло подробное изложение всех обстоятельств, приведших общественников к их решению. Подчеркивалось еще и еще раз, что работа пойдет по линии Краснокрестной, без вмешательства в политику власти, поскольку сама власть не будет — со своей стороны — давать к этому повод. Текстуально следует отметить следующие абзацы декларации:
‘Краснокрестная работа наша, лишенная всякого элемента политической борьбы, должна происходить гласно, открыто, под знаком широкого общественного контроля и сочувствия. Со своей стороны, центральная и местные власти должны обставить работу Комитета и объединенных им общественных сил такими условиями, которые содействовали бы наибольшей работоспособности, подвижничеству и сплоченности всех борцов со страшным бедствием. Мы должны иметь право сказать не только внутри страны, но и там, за рубежом, в тех странах, куда мы вынуждены обратиться за временной помощью, что властью поняты задачи момента, что ею приняты все зависящие от нее меры, гарантирующие работникам по голоду законную защиту их деятельности, скорое продвижение и полную сохранность всех грузов и пожертвований, предназначенных для голодающих. Только при строгом соблюдении этих условий Комитет сможет оказать действительную, а не фиктивную помощь погибающим людям… Впереди трудный путь и идти по нему надо твердо, с верой в Россию и в творческую силу ее народа. Сегодня, в этой встрече, мы даем взаимное обязательство всю работу по спасению голодных поставить под знак Красного Креста. И да будет он залогом веры в успех нашего дела’.
Отвечал на декларацию — от имени власти — Л. Б. Каменев. Он сказал, что правительство принимает условие аполитического характера работы и ‘не собирается делать из данного начинания никаких политических выводов. Оно полагает, что и другая сторона не имеет таких намерений. Что касается гарантий, то всем известно, что мы находимся в условиях чрезвычайно тяжких. Мы должны были бороться, существовать в условиях гражданской войны. Мы создали диктатуру пролетариата. Это определяет характер тех гарантий, которые может дать правительство. Мы гарантируем деловой работе Комитета все условия, которые могут сделать успешными ее практические результаты. Деловая работа не встретит никаких препятствий со стороны правительства и местных властей. Наоборот, она будет встречать поддержку на каждом шагу. Мы знаем, что ресурсов у нас мало, что их недостаточно для того, чтобы хотя в незначительной мере помочь бедствию. Требуется помощь из-за границы… Правительство вполне сочувствует идее, что Комитет самостоятельно будет распоряжаться всеми фондами и всеми продуктами, которые будут к нему поступать… Правительство абсолютно уверено, что соединенными усилиями трудовых масс и общественных деятелей удастся преодолеть все препятствия и доказать миру, что советская Россия работает на благо трудящихся масс’.
Таковы были две декларации… По содержанию, ответ Каменева вполне удовлетворил членов Комитета: гарантии даны были публично, открыто, не келейно, не в ‘частных переговорах’ через посредников! Однако позиция общественников далеко не удовлетворяла власть. Эту неудовлетворенность, почти враждебность к ней, обнаружил вскоре же Луначарский. Он вскрыл наглядно, что именно раздражало власть в этой позиции. Когда вышел No 1 газеты Комитета ‘Помощь’, в ней, тотчас же после передовой, была помещена статья ‘Под Красный Крест’. В этой статье развивались идеи, которые уже были отчетливо выражены в декларации Кишкина. А рядом с ней была помещена статья, присланная газете Луначарским. В этой статье Нарком Просвещения писал: ‘Коммунистическая партия — партия боевая, ревнивая о своем идеале, сознающая свою обособленность от других общественных групп, в такой момент и перед лицом такой нужды, не может отказать в широком праве самодеятельности даже людям, которые, приходя к ней, говорят: ‘Никакого политического перемирия, но — Красный Крест!’
Этой тирадой Луначарский весьма точно, весьма метко и более откровенно, чем дипломатический Каменев, определил положение. Да, тогда, в 1921 г., не было места для ‘политического перемирия’. Была единственная возможность работы — под Красным Крестом… Этот вызов Луначарского редакция ‘Помощи’ приняла. К его статье ею было сделано следующее примечание: ‘Мы с особенным удовлетворением даем место статье представителя правительства, А. В. Луначарскому, который одним штрихом вполне точно определил основу соглашения между правительством и силами общественными на почве Краснокрестной’.
Все понимающие люди уже тогда считали судьбу Комитета предрешенной. Если для общественников понятие ‘Красного Креста’ было наполнено живым содержанием, полным смысла и ненарушимым для тех, кто его понимал и принимал, то для ‘обособленной’ и всем чуждой, всем враждебной коммунистической партии это понятие не заключало в себе никакого ‘святого’ смысла. Для нее гражданская война была тогда единственным смыслом, все пронизывающим, все, до последнего атома, напитывающим враждой и обособленностью. И эту ее сущность превосходно обнаружил Луначарский.
Не было поэтому иллюзий у людей, выкинувших флаг Красного Креста. Но была реальность: ведь и партия сознавала — в силу трагизма положения — что до поры, до времени этот флаг она должна принять, должна сделать вид, что смысл этого понятия не чужд и ей.
На этом же собрании Каменевым была прочитана ответная телеграмма покойного В. Г. Короленко. Он соглашался принять звание почетного председателя Комитета и посвятить делу борьбы с голодом все свои силы.
Закрывая собрание, Каменев сказал: ‘Будем надеяться, что голодающее население вскоре почувствует результаты соединенных усилий рабоче-крестьянской власти и созданного сегодня Всероссийского комитета помощи голодающим’.
Первой действие в драме ‘соглашательства’ окончилось. Расходясь, члены Комитета спрашивали друг друга: ‘Верите ли вы в данные Каменевым обещания?’.
— Должны верить… И хотим верить… — звучал обыкновенно ответ.

Работа комитета

Следующего же дня особняк на Собачьей Площадке загудел как улей: началась работа. С раннего утра на площадке, перед окнами Комитета, выстроились дети, стройно, рядами, стояли они и слушали какую-то команду своего начальника — мальчика 13-14 лет. Это бойскауты пришли предложить свои услуги Комитету. С тех пор они служили точными почтальонами, разнося по городу поручения Комитета, — всегда на месте, всегда деятельные, готовые исполнить свои ‘семь хороших дел в день’.
В этот же день явились студенты. При Комитете немедленно образовалась студенческая секция. В тринадцати высших учебных заведениях она образовала ‘ячейки’ Комитета: студенческими силами, как для работы в центре, так и для поездок на места, для сопровождения поездов, для службы в санитарных поездах, Комитет мог располагать вполне. Правда, тип этих помощников был уже другой, не такой, как во время голода 1891-1892 гг. Но это — особая тема, здесь нет для нее места.
Сам Комитет разбился на отделы. Ежедневно прибывали делегаты с мест, получались телеграммы о размерах голода. Установить действительные размеры голода, — это была одна из важнейших задач Комитета: у власти имелась явная тенденция приуменьшить бедствие.
В первые же дни жизни Комитета организовались писатели и артисты. Союз писателей в заседании своего правления выразил полное сочувствие идее и работе Комитета и принял на себя ряд практических заданий:
1) организовать лекционную Комиссию для постановки по всем городам публичных лекций со сборами в пользу голодающих,
2) обратиться от имени Союза с воззванием о голоде к русским гражданам и к общественному мнению Европы и Америки,
3) издать сборник в пользу голодающих,
4) издать сборник статей о голоде на иностранных языках, для чего была избрана комиссия в составе: М. О. Гершензона, Ю. И. Айхенвальда, Б. К. Зайцева, Г. И. Чулкова и П. П. Муратова,
5) предложить членам Союза принять самое широкое участие в работах Комитета личным трудом,
6) увеличить членские взносы на 100 % в пользу голодающих,
7) платить за вход на литературные собрания Союза в пользу голодающих.
При самом Комитете организовалась Литературная комиссия, которая выпустила ряд воззваний: ‘К сектантам’, ‘К молодежи’, ‘К гражданам Москвы’ и ‘К крестьянам’. Эта же Комиссия помогала редактору газеты Комитета М. А. Осоргину.
С особой энергией откликнулись на призыв Комитета артисты. Состоялось многолюдное собрание их под председательством К. Станиславского. Было избрано исполнительное бюро в составе 17 человек: К. Станиславский, А. И. Южин-Сумбатов, М. Ипполитов-Иванов, Л. Собинов, О. Правдин, А. Бахрушин, М. Комиссаров, В. Никулин, М. Шлуглейт, П. Лучинин, К. Фельдман, Б. Чайковский, Богданович, Гольденвейзер, Кузнецов, Незнамов. Два места решено было предоставить Рабису и Губрабису. Последний делегировал в бюро А. Шуйского. Это бюро разработало вопрос о театральных поездках со сборами в пользу голодающих, о спектаклях, вечерах и т. д.
О том, как горячо откликнулись центральные кооперативные организации, мне приходилось уже говорить в первой части статьи. В начале работы Комитета такие энергичные кооператоры, как П. А. Садырин, Д. С. Коробов, М. П. Авсаркисов и др. целиком отдались ей и были незаменимой опорой в хозяйственных мероприятиях Комитета (сбор пожертвований через сельские кооперативы, закупки по льготным ценам и т. д.).
Немедленно также организовался в Москве ‘Комитет имени Л. Н. Толстого по организации помощи голодающим’, который работал в полном контакте с общественным Комитетом.
Так, широко откликнулись работники на призыв Комитета в Москве. Затем Комитетом сделан был следующий шаг, вызвавший тогда большое неудовольствие власти: — обращение к церкви…

Патриарх Тихон

Что заставило Комитет обратиться к церкви и, прежде всего, к главе ее, Патриарху Тихону? Два до чрезвычайности важных мотива.
Первый мотив. Даже при страшной угнетенности духа русской интеллигенции в 1921 г.,— после всех пережитых страданий,— ее все же не трудно было сорганизовать в центрах, — Москве и Петрограде. Но ведь это была лишь малая часть задачи. Оставалось самое главное: места катастрофы, — голодные районы и районы благополучные, но оторванные от центров, глухие к призывам и полные шепотами самого невероятного и мистического типа. Надо было, — совершенно необходимо было, — чтобы кто-то на местах, в глуши, в особенности в местах паники, стоял на посту и был бы в то же время связан с центром. Сами московские власти тогда откровенно признавались, что местами они ‘еще не овладели’. Там еще продолжали тогда творить суд и расправу ревкомы, — остатки революционных комитетов времен Октября. Школы — почти не действовали, врачи и учителя боялись пошевелиться. Крепче всего связаны были с крестьянами священники, церковный причт. Но ведь и он мог поддерживать нелепые слухи о посланцах из центра, — работниках Комитета. Ведь именно из глухих мест пришли вредные для дела Комитета слухи, что ‘в Москве села новая власть’. Надо было, следовательно, осведомить церковную интеллигенцию о начатом деле и обязательно подчинить ее общей воле. Конечно, эту задачу мог выполнить не сам Комитет, а лишь высшая церковная власть.
Второй мотив — обращение к загранице. Огромное влияние церкви за границей для дел благотворительности — известно. Но побудить ее к этой благотворительности могла лишь русская церковь и, прежде всего, ее глава, — Патриарх Тихон. Исходя из всех этих соображений, президиум Комитета направил к Патриарху Тихону двух своих членов: Н. М. Кишкина и С. Н. Прокоповича. Патриарх Тихон проживал тогда в кельях Троицкого монастыря под строжайшим чекистским надзором. Человек с велосипедом безотлучно дежурил у ворот монастыря, а служка просил расписываться в книге каждого входящего.
Патриарх Тихон тотчас же принял членов Комитета, внимательно выслушал их, подробно осведомился о всех деталях, о взаимоотношениях с властью и глубоко задумался. Думал долго, затем произнес:
— Это дело нужно делать, я вас благословляю на него и сам буду содействовать ему. О дальнейших моих шагах в этом направлении Комитет будет извещен.
Патриарх долго беседовал затем с посланцами, угощая их чаем с липовым медом.
Через день комитет уже имел ответ Патриарха. Он прислал Комитету свое воззвание, с просьбой отпечатать его в 100 000 экз. Затем сообщил, что им организован Церковный комитет, в основу которого положены параграфы декрета об Общественном комитете и который будет работать в контакте с этим последним, и, наконец, что действия Церкви должны открыться ‘Всенародным молением’ в Храме Христа Спасителя. Он просил Комитет взять на себя все хлопоты по отпечатанию воззвания и по испрошению у власти разрешения на Патриаршее служение в означенный день. Воззвание должно было раздаваться молящимся около храма. Президиум ответил, что он в точности выполнит все эти поручения Патриарха.
На вечернем заседании Президиум доложил о своих сношениях с Патриархом. Каменев выразил свое крайнее неудовольствие словами:
— Для чего Комитет берет на себя эту организацию сил контрреволюции?…
В твердых выражениях Президиум объяснил — для чего. После некоторых трений, Каменев, однако, обещал все требования Патриарха выполнить, в том числе и отпечатать воззвание, — ибо не было тогда в Москве возможности что-либо напечатать без особого разрешения, без отпуска бумаги, без назначения наряда типографии, — и, наконец, не препятствовать всенародному молению. Тут же ему вручили воззвание Патриарха.
‘Воззвание Патриарха Московского и всея России Тихона о помощи голодающим’.
Величайшее бедствие поразило Россию. Пажити и нивы целых областей ее, бывших ранее житницей страны и уделявших избытки другим народам, сожжены солнцем. Жилища обезлюдели и селения обратились в кладбища не погребенных мертвецов. Кто еще в силах, бежит из этого царства ужаса и смерти без оглядки повсюду, покидая родные очаги и землю. Ужасы неисчислимы. Уже и сейчас страдания голодающих и больных не поддаются описанию, и многие миллионы людей обречены на смерть от голода и мора. Уже и сейчас нет счета жертвам, унесенным бедствием. Но в ближайшие грядущие годы оно станет для всей страны еще более тяжким: оставленная без помощи, недавно еще цветущая и хлебородная земля превратится в бесплодную и безлюдную пустыню, ибо не родит земля не посеянная, и без хлеба не живет человек.
К тебе, Православная Русь, первое слово мое!
Во имя и ради Христа зовет тебя устами моими Святая Церковь на подвиг братской самоотверженной любви. Спеши на помощь бедствующим с руками, наполненными даров милосердия, с сердцем, полным любви и желания спасти гибнущего брата. Пастыри стада Христова! Молитвою у престола Божия, у родных Святынь, исторгайте прощение Неба согрешившей земле. Зовите народ к покаянию: да омоется покаянными обетами и Святыми Тайнами, да обновится верующая Русь, исходя на Святой подвиг и его совершая, — да возвысится он в подвиг молитвенный, жертвенный подвиг. Да звучат вдохновенно и неумолчно окрыленные верой в благодатную помощь свыше призывы ваши к Святому делу Спасения погибающих. Паства родная моя! В годину великого посещения Божия, благословляю тебя: воплоти и воскреси в нынешнем подвиге твоем светлые, незабвенные деяния благочестивых предков, в годины тягчайших бед собиравших своею беззаветною верой и самоотверженной любовью во имя Христово духовную русскую мощь и ею оживотворявших умиравшую русскую землю и жизнь. Неси и ныне спасение ей — и отойдет смерть от жертвы своей.
К тебе, человек, к вам, народы вселенной, простираю я голос свой:
Помогите! Помогите стране, помогавшей всегда другим! Помогите стране, кормившей многих и ныне умирающей от голода! Не до слуха только, но до глубины сердца вашего пусть донесет голос мой болезненный стон обреченных на голодную смерть миллионов людей и возложит его на вашу совесть, на совесть всего человечества. На помощь не медля! На щедрую, широкую, нераздельную помощь!
К Тебе, Господи, воссылает истерзанная земля наша вопль свой: ‘пощади и прости’. К Тебе, Всеблагий, простирает согрешивший народ Твой руки свои и мольбу: ‘Прости и помилуй’.
Во имя Христово исходим на делание свое: ‘Господи, благослови’.

ТИХОН — Патриарх Московский и всея России

После обсуждения в Совнаркоме текста этого воззвания, Каменев позвонил в Комитет и заявил:
— В таком виде это воззвание напечатано быть не может. Попросите Патриарха выкинуть слова: ‘Молитвою у престола Божия, у родных Святынь, исторгайте прощение Неба согрешившей земле’. Что это такое? Какой согрешившей земле? Мы не можем печатать весь этот мистический бред!
— А мы, — ответил говоривший с Каменевым член Комитета, — не можем цензуровать Патриарха… И вам, Лев Борисович, не советуем… У каждого — свой язык. Комитет очень убедительно просит вас не касаться воззвания… Просим вас оставить его в том виде, в каком оно написано рукою Патриарха…
— Дам ответ, — еще более сердито сказал Каменев.
— Ответ был благоприятный. В день всенародного моления воззвание, прекрасно отпечатанное, было получено Комитетом в 100 000 экземплярах.
А в это время Патриарх продолжал с неутомимой энергией свою работу. По радио им было послано обращение к Архиепископу Кентерберийскому с горячей мольбой о помощи русскому народу6. Об этом, и вообще о своих начинаниях, Патриарх известил Комитет особым письмом (от 5-го августа 1921 г.), в котором, между прочим, писал: ‘Православная Церковь никогда и ни при каких обстоятельствах не проходила безучастно мимо постигавших русский народ бедствий. Так и ныне. Я уже обратился через представителей церковной власти к народам тех стран, которые Господь благословил обилием хлебного урожая с призывом прийти на помощь населению России. Теперь же считаю своим долгом обратиться ко всем верующим чадам Церкви Российской — духовенству и мирянам — с воззванием по чувству христианского милосердия принять самое широкое и деятельное участие в оказании помощи всем пострадавшим и страдающим от голода. Я уверен, что каждая епархия, каждая приходская община, каждый отдельный член Церкви почтут своим христианским долгом внести посильную лепту на это великое дело и примут возможное участие в работе Церкви по оказанию помощи голодающим. Вся работа Церкви в этой области будет происходить под моим общим руководством и наблюдением. Для этой цели организуется Церковный комитет. Для установления живой связи с Всероссийским комитетом помощи голодающим и его местными органами Церковный комитет назначает особых уполномоченных’.
Не знаю, подозревал ли покойный Патриарх, что развивая столь могучую энергию и поднимая на дело спасения всю верующую Россию и заграницу, он наносит смертельный удар самому делу вмешательства общественных сил? Ведь, в глазах большевиков проявление его и нашей энергии было лишь организацией контрреволюции…
Всенародное моление
Во исполнение своих постановлений, Патриарх назначил на 5-е августа ‘Всенародное моление’ в Храме Христа Спасителя. При господстве классовой терминологии самое название ‘всенародное’ зазвучало мотивами прошлого… Такого недавнего и в то же время далекого, не забытого, но придавленного необычайными и страшными событиями…
На это моление пришли и верующие, и неверующие. Когда я подходила к 5 часам дня к Храму, — вся площадь вокруг него была залита народом. Стояли плотно, молчаливо, — тихая, безмолвная, сосредоточенная в себе, толпа. С громадным трудом продвинулась к храму. На паперти стояли люди с тарелками. Они раздавали воззвание Патриарха и собирали пожертвования ‘жертвам голода’. В этот день около Храма было собрано 10 000 000 рублей. В самый Храм почти невозможно было войти: стояли плечо к плечу. Патриарх — страшно бледный, в светло-голубом патриаршем одеянии.
Я не знаю правил патриаршего служения. Но на этот раз оно часто прерывалось абсолютным молчанием священнослужителей, притча, хора. Эти паузы производили прямо потрясающее впечатление. До сих пор не могу объяснить себе — почему? Почти неизменно во время этих пауз слышалось рыдание. То тут, то там… Патриарх стоял неподвижно, точно застывшее бледное изваяние… Затем снова продолжалась служба.
Вот придвинулся ко мне мой знакомый, человек верующий. Глаза вспухли от слез, сам — в необычайном волнении.
— Здесь много коммунистов, — каким-то зловещим шепотом сказал он мне. Зачем они здесь?..
— За тем же, за чем и мы с вами… Как можете вы так говорить? Патриарх назначил всенародное моление… Зачем вы так говорите?
— Я не могу их видеть здесь, в храме…
— Вам нужно отсюда уйти… Вы не готовы к тому делу, ради которого все здесь. По-моему, с чувством вражды здесь нельзя стоять… Ее достаточно и без того. Разве не нужно что-то перевернуть в душе, чтобы это дело двигалось?
— Нет, этого дела мы не сделаем… Религиозный пафос верующих так же насыщен враждой и ненавистью, как и пафос марксистский… Нет, мы этого дела не сделаем… Война еще в душах… Все ею отравлено…
А тихий, слабый голос Патриарха призывает к подвигу, к милосердию во всеобщем единении. Кончилась служба, и Патриарх говорит речь — о голоде, о нашем служении — страждущим. Опять рыдания…
Вот кончил и речь. И снова стоят неподвижно Патриарх и толпа. Сделал знак. Вереницей стали подходить к нему под благословение. И так стоял, благословляя, несколько часов, — до полного изнеможения. А народ все шел, шел. Подходили все новые вереницы с площади. К концу 1921 г., — четыре года спустя, после Октябрьской революции, — мистика православия была еще в полной, не угасшей силе…

Англичане

Между тем Комитет продолжал работу. Вокруг этой работы сразу же стали появляться грозовые облака, предвещавшие бурю. Облака наплывали стихийно, неостановимо. Воля Комитета не могла не только парализовать нарастающие столкновения, но даже сколько-нибудь ясно предвидеть их. Если действия Церкви были, до известной степени, вызваны самим Комитетом, то другие события выплывали совершенно неожиданно.
В один вовсе не прекрасный день, часов в 12 дня, около подъезда остановился автомобиль с английским флагом. В зал Комитета быстро вбежал полный, жизнерадостный англичанин и сказал:
— Я секретарь мистера Годжсона, — представителя английской торговой делегации. Мистер Годжсон желал бы лично беседовать с президиумом Комитета…
Ему указали помещение президиума. Он так же быстро вернулся к автомобилю, и через несколько минут H. M. Кишкин и другие члены Комитета уже беседовали с главой первой английской торговой делегации, — впоследствии и политическим представителем Англии.
— Мое правительство поручило мне приветствовать Общественный комитет и просить его дать совершенно точные сведения о размерах голода и о размерах необходимой помощи…
Все разъяснения по этому поводу давал Годжсону С. Н. Прокопович. Он показал им образцы хлеба, которые были собраны Комитетом в голодающих губерниях. На некоторых кусочках красовалась бесстрастная надпись: ‘От этого хлеба в животе заводятся черви и многие от него умирают’. Кусочков было много, все различные. Вот лепешка из корней лесных растений. Из желтого сухого порошка. Вот кирпичик с конским щавелем. Вот лепешка из молодой липовой древесины. Вот зеленый хлеб из листьев липы. Лебеда, корни, листва и древесина липы, конский щавель, просовая шелуха, глина — все это ‘материалы’, из которого делается хлеб. Глину не везде можно было достать. Поэтому она продавалась на рынках по 500 руб. за фунт.
Все это показывается англичанам.
— Сколько же нужно пудов зерна для того, чтобы вот этого не было? — спросил Годжсон.
— По самым минимальным расчетам, Россия должна получить извне 240 миллионов пудов, — был ответ.
Годжсон рассказал, что по радио получено воззвание Комитета7 и что Европа обсуждает вопрос о коллективной помощи держав. Сообщил также, что английское правительство прислало с ним разрешение на въезд делегации в Англию.
— Вы уже были в Кремле? — спросил мистера Годжсона H. M. Кишкин.
— Нет… Мой первый визит — мы приехали только сегодня утром — был к Патриарху Тихону. Второй — в Общественный комитет.
Когда Президиум рассказывал эту сцену нескольким членам Комитета, один из них подвел итог:
— Уравновешенный англичанин, вероятно, и не подозревает, что сегодня в некотором царстве, в некотором государстве зарегистрировано первое страшное преступление Комитета: — ‘измена’, смычка с иностранцами…
— Нет, второе, — возразил другой. — Первое — смычка с русской церковью… Которое больше — трудно сказать.
После первого посещения англичане зачастили то в Комитет, то на частные квартиры членов Комитета. Им все было интересно в ‘новой’ России. Многого они, впрочем, и тогда уже не могли понять: английские мозги русской логики не вмещали… Долго не могли они вместить и того, что мы — не совершая с ними никакого преступления — их боимся…

Красная армия

Разрешив Комитет, сов. власть с первой же минуты ‘совместной’ работы начала против него скрытую (а, иногда, и очень открытую) компанию. Компания отличалась специфической большевистской хитростью: другой, право же, таких ‘штучек’ не выдумал бы… Рядом с Комитетом была с первых же дней организована Всероссийская комиссия по борьбе с голодом при ВЦИКе. Расчет прямой: кто из приезжих из провинции сразу разберет, где Комитет и где Комиссия? Когда Комитет организовал газету ‘Помощь’, сов. газеты объявили, что будет издаваться властью газета ‘На помощь’! Все это хитрости мелкие. Но я хорошо помню, как угнетающе действовали эти выходки, какие суждения о ‘неблагородстве’ власти в заключенном соглашении они вызывали.
И вот, однажды, — в самом начале работы Комитета, — в темном коридоре нашего помещения, раздался какой-то шум и топот многих ног. Я растворила дверь и увидела картину: человек шесть красноармейцев, с саблями наголо, движутся кучкой по коридору, что-то неся. Что это такое? Что за воинство? Спрашивают, где приемная Комитета. Указала. Иду в президиум, сообщаю об этом воинском нашествии. Затем возвращаюсь в приемную и вижу мирнейшую картину: стол, за столом наш кассир и против него какой-то красный офицер. Весь стол завален бумажками (деньгами), кругом стола стоят красноармейцы, опять-таки, с шашками наголо. Кассир молча считает деньги.
— Двадцать пять миллионов? — говорит он.
— Да, 25 миллионов, — отвечает офицер.
— Как записать их?
— Запишите: от имени Реввоенсовета — Общественному комитету.
Это пожертвование произвело в Комитете сенсацию. Во главе Реввоенсовета, как известно, стоял тогда Троцкий, один из влиятельнейших представителей власти в 1921 г.
Вечером, в заседании Президиума, докладывают об этом пожертвовании.
— Что такое? — спрашивает Каменев, как будто не поняв, о чем идет речь.
Повторяю доклад.
— Это — несомненная ошибка, — говорит он. — Пожертвование занесли не туда. Оно предназначается не Комитету, а Комиссии при ВЦИКе… Во всяком случае, подождите заносить в книгу… Я справлюсь… Говорю же вам, что это — ошибка…
На другой день от него звонят. Нет, не ошибка… Пожертвование — Комитету. Его так и надо занести в книгу: от Реввоенсовета.
Комитету так и осталось неизвестным, каким образом столь монолитная партия не сговорилась тогда в столь щекотливом деле.
Через несколько дней к одному из членов Комитета явился посланец от генерала Брусилова.
— Генерал болен и очень жалеет, что не может говорить с вами лично. Я передаю вам его поручение. Он просит записать его в члены Комитета и сообщить вам, что он и, вероятно, многие его сослуживцы по Красной армии, примут самое деятельное участие в работах Комитета.
— Позвольте передать через вас генералу Брусилову добрый совет, — ответил посланцу этот член Комитета: — будет неизмеримо правильнее, если Красная армия совсем не вмешается в это дело. Это, впрочем, мой личный совет и мое личное мнение. Комитет по положению своему не имеет права никому закрывать дверей… Но это мое мнение передайте генералу… Пусть он решит, уместен совет или нет…
Посланец пристально посмотрел на говорившего, точно что-то соображал.
— Разве вы считаете совсем неполитическое дело комитета опасным? Или для Комитета опасным прикосновение генералов Красной армии? Ведь, идет же Комитет в контакте с церковью?…
— Позвольте ваши недоумения оставить не разъясненными… Передайте генералу Брусилову мое мнение без комментарий… А как он поступит, это его дело.
Больше никто от генерала Брусилова не приходил. И сам он в члены Комитета не записался. Таким образом, Комитет остался в ‘контакте’ лишь с Реввоенсоветом…

Финансы комитета

Ленин весьма часто говорил: ‘Ошибка коммунаров во Франции 1871 г. была огромна: они не осмелились овладеть банками. Комиссар финансов Коммуны, Бэслей, не национализировал банки и этим поставил Коммуну в зависимость от буржуазии’. Большевики этой ‘ошибки’ не сделали и потому явились господами положения не только в политической области, но в области всей экономики. К 1921 г. никто из нас не владел ничем: все были нищими. Никто также не имел возможности не служить, т. е. быть свободным настолько, чтобы отдавать свое время делу благотворительности. Как мог работать Комитет, нуждавшийся в деловом аппарате, не имея на это никаких средств? Надо сказать, что это было одно из самых тяжких затруднений Комитета. При начале работы большевики это затруднение поняли и ассигновали 520 млн руб. пособия, которое затем должно быть возвращено из собранных Комитетом пожертвований. Конечно, в самом этом факте нет ничего неприятного по существу: все благотворительные организации за границей, да и у нас, в России, всегда часть собираемых средств тратили на содержание аппарата. И при сколько-нибудь нормальных отношениях с властью это обстоятельство не могло бы быть использовано злостно, не могло бы быть и прикосновения к нему грязными руками и ядовитыми языками. Тем более, что сами члены Комитета понимали все неудобство такого ‘пособия’ и всемерно стремились обеспечить Комитету самостоятельную финансовую базу. В ‘Помощи’ была напечатана статья H. H. Кутлера, в которой он обсуждал именно этот вопрос — финансы Комитета. Он писал: ‘Правительство ассигновало пособие в 520 млн руб. Этим Комитету была обеспечена возможность немедленно приступить к работе, не задерживая ее до тех пор, пока Комитет соберет собственные средства. Комитет с особой неохотой прибег к этой помощи, ибо задача Комитета не черпать средства из государственной казны, а, наоборот, привлечь в делу помощи голодающим иные, дополнительные средства сверх тех, которыми могла бы располагать для этой цели государственная власть. Население России оскудело, преобладающее большинство его испытывает стеснение в самом необходимом. И, тем не менее, надежда на помощь иностранцев не должна умалять рвения самих русских людей: было бы странным предположение, что иностранцы отнесутся к нам с горячим сочувствием в то время как сам русский народ равнодушен к своей беде’.
Вот какие соображения заставили Комитет еще до поездки его делегации за границу обеспечить его работу для сбора пожертвований внутри страны. Повторяю, все это понятно и нормально при… честном отношении обеих сторон к объективному положению вещей. Но как раз этот пункт — финансы комитета — и был использован в демагогических целях с особой бесчестностью руководителем тогдашней печати, Стекловым. Писался ряд статей о том, что Комитет, прежде всего, получил от советской власти полмиллиарда рублей, а сам собрал пожертвований всего лишь 60 млн руб. Явный убыток для голодающих… Все это писалось после гибели Комитета — в оправдание его уничтожения. В одной из газет (от 4-го сентября 1921 г.) появилась статья, выливавшая целые ушаты грязи на погибший Комитет. Она характерна потому, что в этом же тоне писали и все другие газеты, получившие ‘социальный заказ’ на дискредитирование ненавистного учреждения. Комитет, как известно, существовал немногим более месяца (с 21 июля до 28 августа), главная его надежда на сборы была связана с пожертвованиями за границей, и, тем не менее, как гласит протокол пленарного заседания Комитета, под председательством Каменева, к 13-му августа пожертвований поступило не на 60, а на 350 млн руб. (доклад М. В. Сабашникова). И, тем не менее, официальная газета писала: ‘Однако Всероссийский комитет помощи голодающим, в просторечии именуемый обывателем ‘Прокукиш’, занимался всем, чем угодно, но только не голодом. За почти 2-месячное существование он, по собственному отчету, собрал только 60 млн руб., в то время, как испрошенная им правительственная субсидия превышала полумиллиард. За тот же срок ‘Известия’ собрали вдвое большую сумму. Моральный авторитет российской буржуазной ‘общественности’ в переводе на язык цифр оказался ‘вдвое дешевле’ авторитета коммунистической газеты. В итоге на сей операции с общественностью советская казна потеряла около 450 млн рублей… Зато ‘организация общественных сил’ шла вовсю. Создавались комитеты и заводились уполномоченные, устраивались студенческие секции и даже привлекались к делу бойскауты в качестве курьеров для господ членов комитета. На пожертвованные деньги была заведена газета ‘под Русские Ведомости’ во главе с ренегатом Осоргиным в качестве редактора, свершившим полный круг от вооруженного восстания 1905 г. до поддержки корниловщины в 1917 г. Первый номер газеты был выпущен с соблюдением приличий, во втором и, волею пролетариата, последнем, приличия уже не считали нужным соблюдать. Появились корреспонденции, статьи и фельетоны, где вопрос о голоде пытались перенести на политическую почву и пробовали устроить некий наскок на большевиков и самую революцию. ‘Общественные деятели’ добились, чего им было нужно, и заполучили в свои руки печатный орган для завуалирования агитации против советской власти. ‘Коробовский’8 проект борьбы с голодом с места в карьер, от Краснокрестной работы переходит к политически-экономическим и политическим вопросам, предусматривая право передвижения хлебных грузов для оптовых торговцев, отмену соляной монополии (правда, частичной, очевидно, в первое время) и критики налоговой политики Республики’.
И вот все в этом роде. Конечно, грязь, — как часто бывает, — здесь смешана с правдой. Совершенно верно: экономические вопросы Республики встали перед Комитетом с первых же дней во весь рост. Действительно, Комитетом было возбуждено ходатайство о частичной отмене соляной монополии и действительно он ‘вмешивался’ в налоговую политику Республики: несмотря на свой знак Красного Креста, он во всех заседаниях с правительством настаивал на полном сложении налога в 60 млн руб., падающего на голодающие губернии. Настаивал он на этом усиленно, показывая телеграммы из голодных мест в этом духе. Действительно также, что он критиковал действия власти, указывая, что не только солнце, но и руки властей являются причиной голода. Вывоз всех излишков из мест, подверженных периодической засушливости, не дал возможности крестьянам сделать даже пуда запасов про черный день. Это говорилось открыто на собраниях Комитета и не ради агитации, а ради совершенно насущных целей. Но тогда, после гибели Комитета, советской печати было дано срочное поручение: лично очернить всех его участников перед ‘массами’ и доказать, что Комитет был лишь маской, завесой, прикрывающей политические цели.
Читать все это было, конечно, много мучительнее, чем сидеть в тюрьме, ждать расстрела или ссылки. Чтение всей этой грязной галиматьи вскрывало полностью морально-политическую обстановку жизни тогдашней России. Комитет со своими старыми принципами общественности врезался клином не только в диктатуру сверху. Он был также бельмом на глазу у всей той мошкары, которая облепила своими весьма низменными интересами советскую власть.

Пленарные заседания

Это не было ‘игрой в парламент’, пленарные собрания, — когда собирались все члены Комитета, наркомы и чиновники соответствующих вопросу повестки ведомств. Но и не было в этом зрелище ничего утешительного. Напротив… После каждого собрания оставался неприятный осадок: особенно резко подчеркивалось, бросалось в глаза отсутствие у г. г. Наркомов искреннего желания ‘отчитываться’ перед этим своеобразным парламентом или отвечать на его настойчивые вопросы, например, о размерах голода, о мероприятиях власти в деле сложения налогов или приведения в порядок транспорта. Парламент при диктатуре всегда невыгоден для стороны общественной: он лишний раз подчеркивает неравенство сил… Ведь тягостно было иногда сидеть даже в залах Таврического дворца, когда надрывались в красноречии члены Государственной думы, отлично сознавая, что одним жестом царского пальца Думе будет указано ее надлежащее место… Но тогда — как принято было говорить — Дума использовалась ‘как трибуна’. У членов Комитета не было ни малейшего желания таким путем отвоевывать себе трибуну. Она была им — ни к чему. Зачем же устраивались эти собрания? Да, прежде всего, для самих членов Комитета, которые должны были ведь отвечать морально и политически за ‘линию’ Комитета и его действия. А, кроме того, была надежда, что таким открытым путем легче сгладить — для обеих сторон — те психологические трудности, которые нагромоздились за четыре года господства диктаторов. Минутами казалось, что обе стороны обстоятельствами дела притягиваются к действительному сговору и взаимному пониманию. Этой иллюзии содействовала и дипломатическая ловкость Каменева, проявлявшего, по общему отзыву, большой такт, вплоть до той минуты, когда этого такта уже не понадобилось…
Бывали на этих собраниях иностранные журналисты. Об их присутствии особенно заботился Каменев. Забыл он только предупредить их об опасности посещения ими последнего пленарного заседания Комитета 28-го августа, когда прибывшие на его журналисты были схвачены чекистами вместе с членами Комитета… Никогда не забуду выражения лица американского журналиста, который тыкал в лица чекиста часы и кричал по-английски: ‘Если через 15 минут вы меня не освободите, Америка объявит войну России’. Несмотря на трагизм момента, эта сцена доставила всем наблюдавшим ее искреннее веселье. Опасность ‘объявления войны Америкой’ оказалась так велика, что его, действительно, сейчас же отпустили. Не знаю, описал ли он потом этот ‘роспуск комитетского парламента’ оравой чекистов человек в сто…
В этих пленарных собраниях следует отметить еще одно наблюдение. Немудрено, что на запросы Комитета неохотно отвечали полновластные диктаторы: кто смел вмешиваться в их распоряжение Россией? Но столь же неохотно отвечали и чиновники, так, чрезвычайно остро реагировал чиновник Центр. стат. управления, г. Пашковский, когда члены Комитета, экономисты, прижали его и стали доказывать неверность и тенденциозность показываемых им цифр о размерах голода и посевной площади. Диктатура развращает людей и приучает их к келейности, к охране своего ведомства от ‘постороннего’ глаза. Не думаю, чтобы и теперешние спецы особенно стремились к ‘гласности’, к контролю, к чистке и проветриванию их бюрократических клоак воздухом везде сующей свой нос общественности… То ли дело, сам себе господин, особенно, при умении ловко провести другого такого же господина, повыше стоящего. И очень не скоро разделается Россия с этими нравами даже и при установлении наверху учреждений формальной демократии.

<...>

Теперь мне остается рассказать о центральном пункте жизни Комитета — о сборах его делегации за границу, о замечательных прениях и препирательствах с наркомами, — главным образом, с покойным Красиным, — при выработке инструкций ей и, наконец, о смерти Комитета из-за этой самой ‘делегации’. К этому пункту прилегает также история сугубой заботливости Каменева по части ознакомления членов Комитета с зарубежной прессой, с ‘позицией г. Милюкова’ и т. д. Сделавшись членами Комитета, мы получили возможность читать передовые ‘Последних новостей’ и некоторых других зарубежных газет, вырезки которых нам любезно доставлял Л. Б. Каменев… Нужно все-таки надеяться, что ‘тонкий дипломат’ и сам не верил, что столь явной провокацией он в нужный момент ‘поймает сочувственников зарубежному белогвардейству’, как писала потом советская пресса. Провокация была настолько груба, что даже чекисты не очень настаивали на нашей вине, найдя затем, при обыске, эти вырезки.

Делегация

Конец эпопеи о совместной работе с большевиками на основе добровольно принятой обеими сторонами конституции хотелось бы описать с особым спокойствием и беспристрастием, — как и подобает в отношении к прошлому, будившему сложные чувства и еще более сложные размышления.
Мне уже приходилось говорить, что центральным пунктом работы Комитета и основой его надежд должна была явиться посылка делегации за границу. Быть может, теперь это обстоятельство не стало бы таким сенсационным событием, каким было тогда, ведь в 1921 г. большевики и остававшиеся под ними русские граждане еще не были вхожи в апартаменты Европы и Америки: блокада отделяла Россию от остального мира полностью… Стоял, поэтому, вопрос, — как отнесутся в Европе к этим ‘соглашателям’, слившим свою судьбу — в гражданской войне — с судьбами Внутренней России… Сложность положения значительно увеличивалась еще и тем, что этим посланцам предстояло встретиться в Европе не только с иностранцами, но и с русской эмиграцией, об отношении которой к оставшимся в России мы хорошо знали, несмотря на блокаду. Ведь это отношение изменилось лишь теперь, после стольких переживаний. Тогда — это была другая сторона гражданской войны, еще не остывшая, еще не различавшая оттенков и направлений в недрах ‘вражеского лагеря’, — Советской России. Эту сложность понимали мы хорошо, также хорошо понимали ее и большевики, что в особенности сказалось при выработке для делегации инструкции. Нам и тогда уже было ясно, что — в случае чего — большевики воспользуются именно этой сложностью и на ней разыграют свою игру. Наша ‘игра’ должна была состоять поэтому в величайшей осторожности и в том, чтобы не дать им зацепиться хотя бы за малейший уклон нашего поведения в сторону от основной задачи. Все члены Комитета отлично понимали, какое решающее значение имеет выпуск заграницу делегации для взаимоотношений обеих сторон.
Комитет долго и старательно подбирал прежде всего личный состав делегации. Разнокалиберный состав его не мог, конечно, сделать этот выбор с большим единодушием: людей с бесспорной для всех авторитетностью в России всегда было мало, — если они вообще были… После жарких дебатов и перестановок установили, наконец, ее состав. Конечно, прежде всего должны были войти инициаторы всего этого дела: ответственность делегации была огромна, — им и надо было взять ее на себя. H. M. Кишкин решительно отказался ехать за границу по соображениям и личным, и общественным. Он до 1921 года непрерывно сидел по тюрьмам, здоровье его было сильно расшатано, сердце работало плохо. А кроме того, кто-нибудь из инициаторов непременно должен был остаться во главе Комитета, чтобы держать связь с делегацией и с властью именно в том духе, как это было нужно. Выбрали, поэтому, двух других инициаторов, С. Н. Прокоповича и меня. Один должен был ведать всей экономической частью пропаганды заграницей, а другая — как член Лиги спасения детей (тогда уже скончавшейся), — вопросом о детях голодающих губерний. Совершенно бесспорным членом делегации оказался покойный граф Л. А. Тарасевич: его тесные связи с медицинским миром за границей были всем известны. От кооперативов вошел глава Московского народного банка М. П. Авсаркисов, затем дочь великого отца А. Л. Толстая, имя которой в связи с квакерскими организациями также могло быть полезно при сборах пожертвований.
Эту пятичленную делегацию надо было возглавить лицом и именем, лояльность, корректность, беспристрастие и известность которого за рубежом были бы вне сомнений. Долго выбирать не пришлось: лучшим главой делегации — и даже по признанию власти — был, конечно, бывший председатель второй Государственной думы, Федор Александрович Головин. Эту тяжелую обязанность он и принял на себя с ‘тяжелым сердцем’ — как говорил он сам, — но с полным пониманием положения.
В качестве секретаря и управляющего делами, сформировавшаяся делегация пригласила С. А. Бенкендорфа, сына покойного русского посла в Англии. Он прекрасно знал языки, обычаи и нравы правящих кругов, с которыми делегации неизбежно пришлось бы столкнуться9.
После выборов, делегация немедленно занялась выработкой инструкции, которая должна была затем быть утверждена Комитетом и властью, и которой регулировались бы ее действия за границей. При окончательной редакции этой инструкции нам пришлось весьма резко столкнуться с покойным Красиным, которому поручены были переговоры о ней со стороны власти. В этой же инструкции отразилась — как в зеркале — и сложность положения, в которое попадала делегация, уезжая в Европу из страны с непризнанной и не признаваемой властью…
Всего в инструкции было 72 пункта. Самыми характерными пунктами было следующее: ‘Делегация действует самостоятельно, но устанавливает контакт с советскими миссиями за границей, систематически осведомляя их о ходе своих работ, координируя при их содействии свою деятельность с деятельностью других подобных организаций’. ‘Делегация составляет единое целое и подчиняется своей внутренней дисциплине. Никакие индивидуальные интервью ее отдельных членов с кем бы то ни было не допускается’. ‘В своих выступлениях за границей делегация не касается политических вопросов и не передает, ни правительству, ни Комитету никаких предложений о пожертвованиях, связанных с какими бы то ни было политическими условиями’. ‘Равным образом делегация не принимает и не передает никаких поручений или обращений к советской власти, не имеющих непосредственного отношения к помощи голодающим’. ‘Члены делегации могут быть в любое время отозваны или самим Комитетом, или соответствующими органами власти’.
А вот и пункт, вызвавший бой с Красиным: ‘Делегация образует заграничные отделения Комитета, в которые могут входить как иностранцы, так и русские граждане, проживающие за границей’.
— Я прошу конец этого пункта вычеркнуть, сказал Красин. Никаких русских граждан, проживающих сейчас за границей, нет… Есть только враждебная нам эмиграция.
— На такой скандал делегация идти не может. Как можно в деле неполитическом, в бедствии народном, лишить эмиграцию возможности помощи? — ответили ему.
— Они сами себя лишили этой возможности, оторвавшись от страны и стараясь погубить ее вкупе с иностранцами.
— Тогда нельзя обращаться и к иностранцам… Но образовывать отделения русского Комитета с заявлением, что в них могут входить лишь иностранцы и не имеют права входить русские, — это же скандал, Леонид Борисович! Да, наконец, Комитеты там уже образовались. Что же, сказать им: не подходите, помощи от вас мы не примем, потому что вы русские, оторвавшиеся от страны? А как отнесутся иностранцы к такому поведению делегации? Поверят ли, что Комитет стоит вне гражданской войны, а не ведет ее сам? Нет, на такое поведение ни делегация, ни Комитет никогда не согласятся…
— Вы сами не знаете, на что вы идете, заявил Красин. Если вы желаете воздерживаться от политики, то они этого вовсе не желают. Бурцев начнет вас травить, а вы невольно будете защищаться. Вот вам и воздержание… Милюков и сейчас уже протягивает вам руку… Что же, резко отвергнете?
— В нашей инструкции есть пункт об отозвании. Предоставьте делегации проявить такт в столь трудном положении… Вы успеете отозвать ее и тогда, когда она бросится в объятия П. Н. Милюкова: не забывайте, Леонид Борисович, что делегация оставляет в руках советской власти своих заложников…
Красин недовольно замолчал. Упоминание о ‘заложниках’ было ему неприятно. А заложников делегация, действительно, оставляла. В то время как вырабатывалась окончательно эта инструкция, в канцеляриях— тогда главным образом во Всероссийской чрезвычайной комиссии — готовились наши паспорта. И мы для получения их должны были заполнить анкету. В графе ‘Кто ручается?’ велено было написать: все остающиеся в Москве члены Комитета не коммунисты. Таким образом создавалась круговая порука. Малейший неосторожный шаг делегации, — и эти ‘поручители’ являлись бы ответчиками. Я помню, какое тягостное впечатление произвело на весь Комитет это требование. Сама делегация поставила вопрос: можно ли ехать при таких условиях? Однако ни один из членов Комитета не пожелал ‘поворачивать назад’. Почти все говорили одно и то же:
— Ехать необходимо. Это же центральный пункт нашей работы! Что же касается ответственности, — то вам, делегации нашей, мы верим. А утонуть в советской России можно в любой момент на сухом месте…
В конце концов Красин снял свое требование об изменении пункта о ‘вхождении в заграничные Комитеты русских граждан’: он почувствовал, что на этом пункте произойдет конфликт, которого тогда они еще не хотели…
И еще один пункт в инструкции делегации вызвал неудовольствие Красина: ‘Местопребывание делегации за границей — в Лондоне’.
— Скажите, почему делегация выбрала своим постоянным местом Лондон? — спросил он на заседании делегации с президиумом.
— Нам кажется, что в Англии мы найдем гораздо больше людей, способных двинуться на это дело помощи, чем в других странах. Прежде всего — квакерские организации, которые и во время блокады приходили нам на помощь…
— А не потому, что это — центр… антантовской политики? — иронически спросил он.
— Нет, — спокойно ответили ему. — Мы ведь не государство, а только маленький Комитет, и мы надеемся, что Англии не будет надобности распространять на нас свою политику…
— А почему вы едете через Швецию, а не через Германию, которая ведь также предоставила вам визы? — продолжал он свой допрос.
— Кажется, и вы, Леонид Борисович, и Аркос (‘Общество англосоветской торговли’. — О. В.) ехали в Лондон через Швецию. Надеемся, что это особого политического смысла не имеет? Что касается виз, то мы, действительно, за визами в Германию не обращались: она прислала их сама. За это мы уже послали ее правительству глубокую благодарность через главу ее торговой делегации. Ведь делегации придется быть и в Германии…
— Все это очень странно… недовольно бросил он. Но на изменении маршрута не настаивал. Мы так и не поняли, что именно показалось ему странным.
Наконец, была окончательно выработана инструкция и утверждена общим собранием Комитета. Лежали готовыми и наши паспорта — в канцелярии Комиссариата иностранных дел. Отъезд был назначен на 18-е августа. Одно только не было готово: багаж самой делегации… По мере накопления конфликтов, по мере сгущения атмосферы, делегация все менее и менее верила в возможность выполнения своей задачи. Личных сборов не было: все с напряжением следили за развитием конфликта общественного…

Любезный председатель. Начало конфликтов

Все заседания президиума и общие собрания Комитета вел официальный председатель Комитета Л. Б. Каменев. Он никогда не заставлял себя ждать, всегда являлся в назначенный час: минута в минуту. Надо вообще заметить, что и все большевистские заседания начинаются в назначенный срок, — не по-русски, — с ожиданиями и опозданиями. Собрания Каменев вел превосходно. Он был очень любезен, находчив, иногда даже тонко остроумен. На заседаниях президиума старался установить некоторую интимность общения, никогда не подчеркивал обособленности своих воззрений от всех других людей, т. е. не практиковал излюбленного большевистского жаргона, столь надоедливого и назойливого. Интимность в общении с ‘прирожденными контрреволюционерами’ он проявлял, однако, странным образом. Едва ли не с первого заседания он вынимал из кармана пучок вырезок из зарубежных газет и передавал их Комитету. Характерно, что газет он не приносил никогда, — только вырезки.
— Вам, господа члены президиума, вероятно, будет интересно прочесть, что пишут о вас за границей… Вот Милюков вас очень приветствует… А в Берлине Гессен со своим ‘Рулем’ уже объединился с меньшевиком Абрамовичем и с эсерами… Вот, почитайте…
И пучок вырезок…
Эти вырезки наши машинистки перебивали на машинке — для членов Комитета. Распространять не боялись: еще бы! Принес сам председатель… Однажды приносит сообщение: интервью с лордом Эммотом в Англии (от 11 августа). Отдавая должное Кишкину и другим членам Комитета, лорд Эммот полагает, что представители советского правительства, вошедшие в Комитет, принадлежат к умеренному крылу большевизма. Далее Эммот указывает, что британское правительство приветствует делегацию Головина, в особенности им было подчеркнуто, что никоим образом нельзя связывать политических условий с оказанием помощи, что помощь эта должна идти через Комитет, который имеет в своем составе лиц, заслуживающих доверия. Контакт с Комитетом должен быть сохранен, пока сохраняется его настоящий состав и пока ему обеспечена действительная свобода действий. Прочтя эти рассуждения Эммота, Каменев сказал:
— Видите, как готовится там, на западе, почва для вас… Все хорошо…
Да, все хорошо… Иногда, однако, любезность председателя по отношению к нам стала заходить слишком далеко… Именно эта любезность послужила поводом для первого резкого конфликта едва ли не через несколько дней работы Комитета: неблагодарные люди устроили настоящий бунт и повели речь о немедленном закрытии Комитета. В официальных ‘Известиях’ 4-го августа (ном. 170) появилась беседа с Каменевым о Комитете. В этой беседе Каменев, говоря о том, как и зачем создался Комитет, пространно сообщает о своего рода ‘заговоре’ мировой буржуазии вкупе с русской эмиграцией, собирающихся оказывать помощь голодающим лишь под условием выполнения советской властью определенных политических требований. Он цитирует ‘Общее Дело’ Бурцева, в котором сообщается на каких условиях иностранные державы должны были бы предоставить заем сов. власти для прокормления голодающих: ‘немедленная демобилизация Красной Армии’, ‘немедленное назначение выборов в Учредительное собрание’, ‘полная свобода возвращения эмигрантов на родину’ и т. д. Эти условия Бурцев называет ‘скромными’ и не сомневается, что помощь голодному населению не будет оказана раньше, чем советы выполнят эти условия. Кадетский ‘Руль’, продолжает Каменев, развивая ту же тактику контрреволюции, пишет: ‘нужно создать организацию международного характера с правильным контролем’. План эмиграции заключается в том, чтобы, собрав некоторое количество хлеба для голодающих, поставить сов. власти политические условия, которые обозначали бы ее уничтожение. Такова политика и таковы политические расчеты русской буржуазии’. Однако на фоне действий этого ‘охвостья белых организаций русской буржуазии’ особенно выделяется светлое явление… Это явление — добровольное сотрудничество оставшихся в России деятелей буржуазного лагеря с советской властью. Советская власть должна поэтому ‘приветствовать инициативу этих деятелей и предоставить им возможность широкой деловой работы на помощь голодающему населению. Диктатура пролетариата ничуть не потрясена тем, что бывшие министры и члены Центр, ком. кадет, партии, руководители мелкобуржуазных кооперативных, агрономических и сел.-хозяйственных организаций работают ныне под руководством советской власти10 в деле изыскания способов быстрейшей ликвидации последствий стихийного голода’.
Эта любезность нашего председателя вызвала огромное волнение среди членов Комитета. С раннего утра, тотчас же после выхода ‘Известий’, президиум получал непрерывные запросы по телефону: как он думает реагировать на это бессовестное нарушение основного условия, — замешивание политики в дело Комитета? После долгих совещаний решили поставить требование: за подписью Каменева в тех же ‘Известиях’ должно появиться опровержение.
Опровержение, но — чего?! Именно этот вопрос и задал вызванный президиумом на объяснение Каменев. Что эмиграция — охвостье, это его личное мнение… Что бывшие министры и члены к.-д. партии согласились работать с сов. властью, — это факт. Что же нужно опровергнуть? Ему объяснили, что статья о Комитете носит резко политический характер и что он, председатель, не соблюдает декрета. После долгих и нудных дебатов, после заявления — весьма твердого — президиума, что при таких условиях, когда сам председатель втягивает Комитет в политические расценки действий эмиграции, самих членов Комитета, иностранных держав и пр., спокойная работа невозможна и что Комитет будет закрыт самими его членам, — было решено опубликовать в ‘Известиях’ постановление президиума Комитета, в котором должна фигурировать и подпись Каменева. Это постановление появилось в ‘Известиях’ и гласило: ‘Ввиду того, что создание и деятельность Комитета уже вызвала и вызывает различные оценки, искажающие его задачи, права и характер, президиум Веер. ком. считает нужным вновь и решительно подтвердить, что деятельность его лишена всякого политического характера, что он является организацией, преследующей чисто деловую задачу в пределах прав, точно установленных декретом’. И т. д. и т. д. Под этим постановлением красовалась подпись Каменева и членов президиума.
Однако после этой истории стало совершенно ясно, что не эмиграция будет втягивать Комитет в свои политические комбинации, а сама советская власть… Настроение стало еще более напряженным, настороженным. Любезный председатель продолжал приносить вырезки из зарубежных газет… Читая их, мы только горестно смотрели друг на друга: и там, среди эмиграции, шла баталия исключительно политическая. Расценивались — политически — и роль Комитета, и голод, и помощь голодающим… Сами голодающие — лишь деталь… В стране, пораженной гангреной гражданской войны, удержаться на краснокрестной почве нет никакой возможности.

Накопление конфликтов

Конституция непереносима для всякого самовластия даже тогда, когда она вовсе не наносит ему никакого удара. Самовластие не выносит органически самой невинной свободы. И поэтому невозможно даже предусмотреть, где, когда, из чего разовьется и вспыхнет конфликт. Во исполнение декрета Комитет постановил издавать газету ‘Помощь’. Назначил редактором М. А. Осоргина. Обратился с просьбой к Каменеву— закрепить за Комитетом типографию, обеспечить необходимое количество бумаги. Все это было сделано, но, к несчастью, закреплена была типография покойных ‘Русских ведомостей’… Вот и готов конфликт. Первый номер ‘Помощи’ вышел 16-го августа с знаком Красного Креста. По виду, по шрифту, газета, действительно, напоминала ‘Рус. вед.’. А масла в огонь подлили… мальчишки-газетчики. Они бегали по Арбатской и Тверской площадям, по людным улицам и во все горло кричали: ‘Вот, ‘Русские ведомости’! ‘Кому ‘Русские ведомости’!.. ‘Эй, газета газетушка не советская!’ ‘Кому нужно не советскую!’.
Ясно, конечно, что никто мальчишек таким комментариям не учил. Само вышло… Вышло и другое. Не советская газет оказалась нужна многим и разбиралась нарасхват. По случаю успеха мальчишки еще задорнее стали кричать: ‘Эй, кому газету не советскую’… Не советская газета разбудила к тому же уснувшие или заглушнные настроения. Многие тут же, на площади, плакали, беря ее в руки. Другие приходили в Комитет делиться впечатлениями: ‘Мне все равно, что написано в этой газете… Я счастлив, счастлив безмерно, что держу в руках не советский листок’. Вот сентиментальности в этом роде.
Русский интеллигент любит всякую свободу… Вот только никак не удается ему прочно завоевать ее… Но Арбатская площадь этого времени, грязненькая, с разбитыми стеклами окон, заклеенных тоже грязной, пожелтевшей бумагой, — запечатлелась… Так и стоят в памяти эти смелые, веселые мальчишки и пугливо озирающиеся фигуры, покупатели газеты… А рядом — другие детишки — продавцы с ‘Икрой’, с леденцами… ‘Частные капиталисты’ того времени…
Внешность газеты до невероятия раздражала власть. Еще раньше выхода 1-го номера, назначен был цензор, известный Сос-новский, который, однако, жестоко обижался, когда редактор называл его цензором. Он — не цензор… Он лишь ‘наблюдающий’… Первый и второй номер он пропустил без помарок. Но затем ВЧК потребовала, чтобы типография изменила заголовок и шрифт и прекратила бы это ‘гнусное копирование ‘Русских ведомостей’. Об этом требовании М. А. Осоргин докладывал на пленарном заседании Комитета, прося Каменева сделать распоряжение об отмене приказа. Доклад, — о ‘гнусном копировании ‘Рус. вед.’, сделанный в изысканно спокойном тоне, — вызвал в Комитете гомерический хохот. Смеялся и сам Каменев… Испугались призрака покойных ‘Русских ведомостей’, уж, кажется, достаточно прочно заколоченных в гроб! Каменев обещал свое содействие в смысле сохранения заголовка и шрифта преступной газеты. На другой день им дано было распоряжение Совета рабочих и крестьянских депутатов, адресованное в ЧК, о неимении препятствий к дальнейшему печатанию газеты тем же шрифтом и с таким же заголовком. На допросе после нашего ареста М. А. Осоргину предъявили оба номера ‘Помощи’ (гранки третьего также лежали у следователя) и спросили его:
— Что вы скажете об этой газете?
— Хорошая, по-моему, газета…
— А на что она похожа?
— Гм… Гм…
— На ‘Русские ведомости’, гражданин Осоргин!
М. А. хлопнул себя по лбу и сказал:
— А ведь, правда!
Следователь пришел от этого ответа в полнейшее бешенство…
Вот какие, в сущности, пустяки являются криминалом в эпоху пролетарской диктатуры. Раньше, в эпоху самодержавия, жандармы обтерпелись и довольно равнодушно взирали даже на нелегальные листки с призывами к ‘свержению самодержавия’. А тут приводило в бешенство одно только сходство шрифта легальной газеты с другой тоже легальной газетой недавнего прошлого…
Нечего, конечно, говорить, что не меньшее возмущение вызывало и содержание газеты. Ультра корректное, без всякого задирательства и фрондирования, оно прежде всего давало яркую картину бедствия на местах. Литературный, не советский язык, также производил впечатление. Теперь, когда русская литература возрождается, когда даже фельетонист ‘Известий’ Мих. Кольцов, начинает искать иных форм языка, непохожих на прежние советские ‘Стекловщицы’11, язык ‘Помощи’ не резал бы слуха. Но тогда и это было ‘воскресением угасшего быта побитой буржуазии’.
Некоторые корреспонденции с мест вскрывали и еще одну сторону дела: Комитет стал являться притягательным центром, куда стекались жалобы на тяжкую, невыносимую жизнь. Кому же и пожаловаться, как не старым общественникам? Они — поймут, а главное, что-нибудь сделают, ‘примут меры’… Вот, например, корреспонденция из Казани. Написана со всем пафосом долго сдерживаемой откровенности. Выражается в ней удивление, почему, собственно, голодающими признаны лишь крестьяне? Озаглавлена: ‘Во Всероссийский комитет помощи голодающим’. И далее: ‘Правление единого потреб, кооператива В.У.З. Татреспублики обращает ваше внимание на крайне тяжелое материальное положение профессоров, преподавателей, студентов и технического персонала всех высших учебных заведений г. Казани, влачащих жалкое существование. Преподавательский персонал не получает академического пайка, студенты и технический персонал, ничего не получая, умирают медленной смертью… Несколько профессоров умерло, громадный процент убегает в другие города, студенчество также разбегается. В последние дни мы имели несколько случаев падения на улицах студентов от голодовки. Настроение в связи с этим крайне неблагожелательное’. Далее идет перечень мер, которые следовало бы принять для спасения Татреспублики от голода…
И сыпались, сыпались такие обращения в Комитет… Грозная катастрофа российской разрухи того времени вставала во всем своем неприкрытом ужасе…
Стоит ли говорить, что одними только этими обращениями Комитет был обречен? Когда все мы уже были арестованы, один из виднейших руководителей ВЧК сказал хлопотавшему за нас посетителю: ‘Вы говорите, что Комитет не сделал ни одного нелегального шага. Это — верно. Но он явился центром притяжения для так называемой русской общественности… Этого мы не можем допустить. Знаете, когда нераспустившуюся вербу опустят в стакан с водой, она начинает быстро распускаться… Также быстро начал обрастать старой общественностью и Комитет… Вербу надо было выбросить из воды и растоптать’…
Конфликтов нечего было искать, или пытаться их предупреждать: они плодились и вспыхивали непрерывно, ибо сама основа свободной общественной работы была противна и нестерпима всему духу тогдашнего режима. Комитет хорошо это понимал и с нетерпением ждал лишь одного: двинутся ли Европа и Америка на помощь погибающим людям? Ибо свою собственную роль он считал сыгранной: заверение и его, и Патриарха Тихона о том, что голод не выдуман большевиками, — всему миру было дано. Все остальное, все эти нагромождающиеся конфликты были мелочью, пустяками…

Америка появляется

В Комитет числа 12-13 августа была доставлена рижская газета ‘Сегодня’. В ней крупным шрифтом было напечатано: ‘Приезд американского представителя г-на. Броуна. Переговоры с советской властью о помощи голодающим’. Это были посланцы Гувера и деятели АРА. Американцы требовали вложения в это дело со стороны сов. власти 10 000 000 долларов. На этом и шел торг. С мистером Броуном торговался Красин. В той же ‘Сегодня’ было напечатано интервью с Броуном. Приблизительно оно гласило так:
— Будете ли вы входить в сношения с Общественным комитетом помощи голодающим?
— В свое время, отвечал Броун, мы войдем в сношения и с ним. Но прежде всего нам надо договориться с сов. властью… Без этого наша помощь невозможна…
Члены Комитета с удовлетворением выслушали этот разумный ответ иностранца. И он понимал, — как и инициаторы Комитета, — что ‘вопреки’ советской власти этого дела ни делать, ни сделать нельзя. В книге Фишера12 описаны мучения членов АРА, с самоотверженностью занимавшихся спасением человеческих жизней ‘под руководством’ чекиста Эйдука, назначенного диктатором над транспортом и продовольствием для голодающих. Но, ведь, американскую организацию нельзя было уничтожить так, как уничтожили свою, отечественную…
Дня через три-четыре после приезда Броуна в Ригу мы узнали, что соглашение достигнуто и что американские транспорты уже движутся в Россию… Резюме этого огромного события дал опять-таки покойный H. H. Кутлер:
— Ну, а нам теперь надо по домам… Свое дело сделали. Теперь погибнет процентов 35 населения голодающих районов, а не все 50 или 70… Слава отважным американцам!
— Все примолкли… Старый финансист и экономист назвал страшную цифру гибели русского народа даже и при помощи Америки. И все наши собственные горя и ‘конфликты’ показались такими ничтожными и не стоящими глубокого внимания…

Уехали…

Как только было заключено соглашение с американцами, тон советской прессы резко изменился: в соглашение с советской властью входит могущественная Америка! Это — лишь первый шаг… Затем ‘с нами хотят торговать’ и вообще дела теперь пойдут иначе… Теперь остается лишь прикончить с Комитетом помощи контрреволюции, с этой занозой в крепком советском теле. Надо только найти форму… Как известно, творчество ‘форм’ приканчивания с нежелательными элементами у большевиков достигает высокой виртуозности: лишь бы наметить жертву, а форма— дело маленькое. И форма нашлась…
18-го августа вечером делегация должна была выехать. Но паспорта лежали в канцелярии, и не было валюты. Секретарь делегации был отправлен закончить все эти технические дела. Он ушел утром. Однако, как я уже говорила, настроение делегации было таково, что — если бы он вернулся с паспортами и валютой — вышла бы задержка: никто не укладывал вещей, никто не верил уже в этот отъезд. Это было даже не предчувствие. Это была уверенность, вытекавшая из понимания обстановки. В два часа дня в Комитет явился посланный из ВЦИКа: принес бумагу. В этой бумаге сообщалось о только что состоявшемся постановлении ВЦИКа: предложить Комитету отложить посылку делегации за границу и сосредоточить все силы на непосредственной работе в голодающих районах путем посылки туда членов Комитета в целях распределения продовольствия, руководства питательными пунктами и т. д.
Эта бумага никого не ошеломила. Надо было только поступить так, чтобы всемогущая власть почувствовала разницу между ‘соглашательством’ и соглашением. Комитет этой бумагой ставился на колени, его самостоятельная работа прекращалась, его воля парализовалась распоряжением сверху и требованием беспрекословного повиновения, заключенное соглашение — расторгалось, нарушалось самой властью. В сущности, для президиума было ясно, как надо было поступить. Неясно было одно: как отнесутся к неповиновению ВЦИКу члены Комитета ввиду крайней опасности подобного акта.
Однако раздумывать не было времени. Надо было действовать. Тотчас же позвонили Каменеву и сказали ему, что в 5 часов дня назначено заседание президиума.
— Хорошо, я приеду, ответил он.
— В 5 часов он приехал. Заседание президиума происходило вместе с делегацией. Каменев был очень бледен и чувствовал себя неловко: никому не смотрел в глаза. Объяснение было короткое. Члены президиума заявили ему, что на завтра они собирают экстренное собрание Комитета и вносят предложение о немедленном закрытии Комитета в виду нарушения властью основного пункта декрета о работе Комитета за границей.
— Нарушение властью декрета… медленно и раздельно произнес Каменев. А знаете ли вы, господа, как называется ваше действие, ваше постановление о закрытии Комитета?
— Будьте любезны, скажите, как это называется…
— Это называется… — снова раздельно произнес Каменев, — это называется восстанием против высшего органа республики: восстанием против ВЦИКа…
— Что же делать, ответили ему. Пусть это называется как угодно…
— Да знаете ли вы, чем это грозит?! — почти вскричал этот всегда спокойный председатель.
— Комитет, как общественное учреждение, должен быть закрыт. А как поступят с его членами, это уже вопрос посторонний, ответили ему.
Он глубоко задумался.
— Послушайте… — произнес он, наконец. — Я вас прошу отложить заседание Комитета на неделю. Соберем его в субботу… В пятницу я бы предложил собрать частное совещание членов Комитета для выяснения вопроса. Я не думаю, чтобы все члены были солидарны с постановлением президиума… А за эту неделю я выясню, чем руководствовался ВЦИК, вынося свое постановление. Быть может, мне удастся все это смягчить, изменить…
Чем руководствовался этот хитрый дипломат, предлагая отложить заседание Комитета на неделю, — неизвестно. Быть может, он не хотел огорошить еще не уехавшего из Риги мистера Броуна этим подвигом советской власти. Президиуму и делегации было уже все равно, когда совершится последний акт: дело было ясное… И созыв собрания был отложен на неделю.
В пятницу ровно в 5 часов дня к подъезду Комитета стали подъезжать автомобили: на частное совещание всех членов Комитета явилось довольно много наркомов. Были Красин, Луначарский, Семашко, члены ВЦИКа, а среди них — Смидович, который и взял на себя главную роль атаки на решение президиума.
Долго пространно говорил Смидович о том, какое впечатление произведет на ‘трудящихся’ отказ членов Комитета от работы на местах. Было совершенно ясно, что именно этот пункт будет сделан центральным в их антикомитетской кампании. Весьма спокойно, и откровенно ораторы — члены Комитета, выразили свое отношение к поведению представителей власти. Никто, говорили они, из членов Комитета не отказывается от работы на местах. Но намерение Комитета получить для этой именно цели средства за границей пресекается властью. Комитет становится привеском к бесчисленным советским организациям.
Существо общественной организации резко меняется. Мы совершенно уверены, что члены Комитета — если они будут живы и здоровы — после закрытия Комитета будут работать для голодающих через советские учреждения13. Волочить же по советским ухабам общественную организацию, не укладывающуюся в советскую конституцию, общественные люди не согласны. И потому — вносят резолюцию о немедленном закрытии Комитета… Официальное ликвидационное собрание назначается на завтра же.
Уехали автомобили, остались перекинуться мыслями члены Комитета. Переживем ли эту ночь и удастся ли завтра провести в пленуме закрытие? Громадное удовлетворение доставила твердость всех решительно членов Комитета: ни колебаний, ни сомнений. А ведь люди не могли же не знать, что им грозит за ‘восстание против ВЦИКа’…
Ночь мы пережили. На следующий день к 5 часам особняк Комитета снова гудел как улей. Все члены Комитета на месте, в зале. Много гостей, — инцидент держал Москву в большом напряжении. Явились и иностранные корреспонденты. Ждем пяти часов: явится ли Каменев? Бьет 5 часов. Его нет. Это — первое его опоздание. Предлагают позвонить ему. Звоним. Отвечает секретарша:
— Товарищ Каменев сейчас приедет…
Не прошло и пяти минут после этого ответа, как мы увидели картину: по тротуару вьется черная змея, — один за другим идут люди в куртках с наганами за поясом… И сколько их! Вот подошли к подъезду. Отворилась дверь и — во все комнаты буквально ворвалась эта рать, — кожаная охрана советского государства…
Действовали быстро. Всех членов Комитета заперли в зал заседаний. Гостей и служащих развели по разным комнатам. Затем стали вызывать:
— Член Комитета Вера Николаевна Фигнер!
Уводят.
— Член Комитета Александр Иванович Южин-Сумбатов!
Уводят и его.
— Член Комитета Лев Александрович Тарасевич!
Оказывается — для освобождения. Также был освобожден и П. А. Садырин. Чем руководствовались, выделяя их из круговой поруки — неизвестно.
В это время на Собачью Площадку снова стали подъезжать автомобили, но уже не наркомов, а ВЧК…
На них мы и уехали во Внутреннюю тюрьму ВЧК на Лубянке. Во всех квартирах членов Комитета в эту же ночь производились тщательные обыски.
Советская охранная машина, построенная по традиционному русскому образцу для борьбы со всяким проявлением ‘общественности’, работала столь же четко, ворочая своими страшными колесами, как и многие такие же машины в прошлом: навыки к этому прививались веками… Когда-то, перед роспуском первой Государственной думы, Ф. И. Родичев бросил по адресу самодержавия угрозу: ‘Попробуйте распустить Думу. Это все равно, что разрушить иконостас Казанского собора!’. Самодержавие угрозы не испугалось и дело свое сделало. За это оно жестоко поплатилось — своей гибелью… Но не странная ли живучесть русских ‘исторических традиций’? Пришедшие на его место ‘революционеры’ ни к чему не относятся с такой ненавистью, как к свободе общественной жизни, общественных организаций. С потрясающей легкостью они одинаково заносят свой меч и на Всенародное учредительное собрание, и на маленькую краснокрестную организацию, и даже… на иконостас Казанского собора! Вот уж подлинно:
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.
Да, все та же и в красе, заплаканной и древней, и в безобразии своем, веками неистребимом…

Агитация

Арест Комитета произвел глубокое впечатление. Особенно, когда распространилось по городу известие, что три члена Комитета, Н. М. Кишкин, пишущая эти строки и С. Н. Прокопович, президиумом ВЧК приговорены к расстрелу. В черной рамке, крупным шрифтом это известие было напечатано в финляндских газетах. Надо было, поэтому, объяснить пролетариату и ‘советской общественности’, что же сделали члены Комитета и чем они заслужили такую кару? Агитация была поручена самому вульгарному и самому бессовестному литератору советской прессы, Стеклову. Канву для этой агитации дали три официальных документа. Первый — постановление ВЦИКа. Оно гласило:
‘Ввиду того, что Веер. Ком. Пом. Гол. отказался исполнить постановление президиума ВЦИКа от 18 августа о поездке его членов на места для работы в деревне по помощи голодающим и ввиду того, что Комитет ультимативно связал свой отказ с ликвидацией Комитета, признать Комитет утерявшим предоставленные ему декретом (ном. 160) права и поручить члену президиума ВЦИКа тов. Смидовичу принять дела Комитета.

За председ. ВЦИКа — П. Залуцкий.
Секретарь А. Енукидзе.
Москва, Кремль, 27 августа, 1921 г.’.

Другой документ — правительственное сообщение. В нем пространно описываются козни ‘заграничной белогвардейской эмиграции’, а также козни ‘некоторых групп, стоящих близко к правительствам иностранных держав’, желавших ‘использовать Комитет в политических целях’. ‘Руководящие группы мировой реакции и в частности вдохновители французской политики не могли спокойно смотреть на попытку сов. правительства объединить вокруг себя все силы для борьбы с голодом и обратили на Комитет специальное внимание, подсказанное интересами их ни на минуту не прекращающееся борьбы против сов. правительства’. Вот от этих козней и хотело правительство ‘охранить Комитет’, предложив ему ‘отложить посылку заграничной делегации’. А Комитет оказался в плену политических расчетов, не имеющих ничего общего с интересами голодающих’.
Третий документ — сообщение ВЧК о преступлении членов Комитета… По лживости подобранных фактов этот документ превосходит самую пылкую фантазию. Оказывается, мы были связаны: с антоновщиной в Тамбове, с активными эсерами (и связан с ними был… гражданин Кишкин!), желали ‘единой, сильной, национальной власти, считали недопустимой федерацию, желали единой диктаторской власти, ибо парламентаризм к России не применим, имели ряд революционных организаций в Харькове, Мариуполе, на Украине’, особенно прелестно одно место: ‘Установленное после этого наблюдение за другими членами Комитета дало ВЧК целый ряд новых активных эсеров и белогвардейцев и ряд указаний на участие некоторых членов Комитета в деле подготовки борьбы помещиков и капиталистов против трудящихся’.
Итак, вот чем занимался Комитет… С одной стороны, он был — в тесных связях с антоновщиной в Тамбове, с другой — с эсерами и белогвардейцами. Старые жандармы должны лопнуть от зависти: они все-таки при аресте революционеров такой поэзией не занимались… Когда теперь читаешь о преступлениях в Шахтинском деле, так и встает в памяти эта связь H. M. Кишкина с бандами Антонова и с ‘активными эсерами’…14
А стекловская печать заливалась неудержимо… Статьи носили заголовки: ‘Копоть’, ‘Спекуляция на голоде’, ‘Вечная Память’, ‘Комитет помощи контрреволюции’, ‘С голодом не играют’, ‘Этого мы не позволим’ и т. д. и т. д. Во всех этих статьях развивался следующий мотив: ‘Уже в течение первого месяца существования Комитета выяснилось, что помощь голодающим — только флаг, а Красный Крест — не более как ширма, под покровом которых Комитет, опираясь на эмигрантские круги от эсеровских ‘социалистов’ до монархистов включительно, пытается создать по всей стране собственную организацию в целях противодействия сов. власти, используя предоставленные ему ‘легальные возможности’. Всероссийская контрреволюция, еще остающаяся в пределах советской страны, бессильна сама по себе. Отсюда стремление Комитета во что бы то ни стало связаться с эмиграцией, послав за границу свою делегацию. Им нужен был контакт с Черновым и Милюковым, с которыми необходимо было столковаться, да и Константинопольский Дмитрий I был не последней ставкой в этой игре кой кого из членов Комитета’ (Ком. Труд, ном. 425).
Для галерки советской также надо было дать пищу. Комитету дано было название ‘Прокукиш’ (кстати сказать, с восторгом подхватываемое и галеркой эмигрантской). Печатались забавные фельетоны. Вот игра в винт, — по Чехову.
— Маленький шлем на заграничной делегации!
— Что за черт! сказал изумленный Кишкин.
— Хожу с Чернова! Бросайте, Сергей Николаевич, какого-нибудь Зензинова.
— Зачем Зензинова? Мы Авксентьевым хватим!
— А мы вашего Авксентьева по шее, по шее. У нас Савинков есть. Показывайте Рябушинского. Нечего вам его, бестию, за воротник класть. И т. д. и т. д. Галерка гоготала… А 3-й съезд строителей встретил весть о закрытии Комитета громом аплодисментов… Диктатура пролетариата показывала миру — на радость евразийцам — свое ‘восточное’, антиевропейское лицо…
Но не только вульгарный Стеклов ежедневно строчил все новые и новые доносы на людей, уже запрятанных в Лубянские казематы. Четыре года спустя в том же духе изложил историю закрытия Комитета Милютин в своей книге ‘Аграрная политика СССР’. Милютинские рассуждения показывают, кстати, до какой степени опасны рассуждения эмигрантской прессы о событиях внутри России, особенно, если эти рассуждения делаются без точного конкретного материала и без понимания целей и намерений самих участников этих событий. Вот как описывает события Милютин:
‘В июле месяце в советской России организовался ‘Всероссийский комитет помощи голодающим’. В его состав вошли, главным образом, буржуазные лица. В своем стремлении привлечь всех и каждого к борьбе с голодом советская власть не побоялась создать центральную организацию из лиц, заведомо ей чуждых, но которые могут быть полезны в деле помощи голодающим. Комитет был создан, причем главную роль в нем играли: Кишкин, Головин, Прокопович, Кускова и др.
В организации этого Комитета контрреволюция увидела центр, вокруг которого можно было объединить свои силы как внутри России, так и за границей.
Милюковская газета ‘Посл<едние> Нов<ости>‘ 11-го августа писала: ‘В России коалиция осуществилась, хотя и в ограниченной форме. Общественный Комитет помощи голодающим свидетельствует об этом достаточно наглядно. Может быть, и не своевременные и слишком преувеличенные разговоры о том, что этот Комитет послужит началом будущего правительства. Но те силы, которые заставили людей различных партий объединиться для общественной работы, заставит их объединиться и для правительственной работы’ (ст. ‘Нелишний урок’).
Зашевелилась вся белогвардейская эмиграция всяких оттенков и цветов: кадеты, монархисты, эсеры и т. д.
Всероссийский Комитет помощи голодающим превращается в центр политической борьбы.
Роспуск Комитета вследствие отказа его членов выехать для работы на места в голодающие губернии и, наоборот, явного стремления их переправиться за границу, арест части членов Комитета, произведенный советской властью, — все это разрушило организационную работу контрреволюции с этой стороны. Центр тяжести контрреволюционных усилий переносится на подготовку вооруженного нападения против советской России’.
Все эти разъяснения давались ‘для масс’, ‘для низов’. А когда опять-таки человек, вхожий в Кремль, обратился к Ленину в декабре 1921 г. с вопросом: действительно ли Комитет совершал все эти преступления, красный диктатор с прелестной откровенностью ему ответил:
— Ничего подобного! Мы отлично знаем лояльность поведения всех членов Комитета. Но нам необходимо было — по политическим соображениям — его уничтожить…
Это заявление подтверждалось и тем, что в ВЧК членов Комитета следователям не о чем было допрашивать. Когда допрашивали С. Н. Прокоповича, требовавшего предъявления ему хотя бы какого-либо обвинения, молодой следователь вдруг тихо сказал, озираясь на двери:
— А я знаю, о чем вы думаете…
— О чем же, по-вашему?
— Вы думаете о том, что мы должны арестовать товарища Каменева.
— Да, вы угадали. Приблизительно об этом…
— Ну, уж нет! Этого не будет…
Не совершив никакого преступления, мы, инициаторы этого дела, тем не менее, едва не были расстреляны. Лишь телеграммы Нансена и Гувера спасли нас. Тюрьма, ссылка и высылка — это не в счет, это — удел всякого русского гражданина, не имеющего счастья обладать так называемым советским мышлением. Или сиди ниже травы, тише воды, или же, если выступаешь, ‘мысли по-советски’, не иначе. Однако месяц ‘соглашательства’ не только не научил членов Комитета ‘мыслить по-советски’, но привел даже к ‘восстанию против ВЦИКа’. Логика общественности оказалась сильнее самовластия диктатуры…

И тем не менее…

И тем не менее политики, признающие лишь одну тактику по отношению к советской власти — революционную и только революционную, не перестают называть тактику членов Комитета ‘соглашательством’, прибавляя иногда — для усиления эффекта — эпитет ‘жалкое’. Жалкое соглашательство… Оглядываясь назад, проверяя мысленно все факты, все поступки членов Комитета, я никак не могу отыскать в них именно этой черты — соглашательства. И как бы ни была плачевна эта попытка честного соглашения с властью для определенной практической работы, — таким попыткам суждено повторяться… Фашистская власть, желающая править страной путем ‘парламента без оппозиции’, коммунистическая власть, правящая путем законопослушных советов, не могут, — ни та, ни другая, — долго удержаться на этом принципе молчалинства… Подавляя все и всякие проявления чуждых фашизму и коммунизму элементов, — они нарываются в конце концов на оппозицию в собственной среде. Природа государства не терпит стирания различий, ибо именно в этих различиях — жизнь народа и его движение вперед. Вот почему не может быть продолжительным управление страной путем неограниченного самовластия. Но не может быть и революция единоспасительным средством приспособления власти к воле населения. ‘Честное соглашение’ или — на европейском языке — конституция, проведенная во всех областях жизни, — от крупных до мельчайших, — и после фашистско-коммунистических опытов единственным принципом, истинность которого остается непоколебленной. В борьбе за этот принцип честного соглашения будут падать и отдельные люди, и группы, и целые поколения борцов. И тем не менее, снова и снова будут рождаться ‘соглашатели’, взывающие к прекращению гражданской войны — во имя культуры и интересов народа. Какая власть осуществит это соглашение, та и будет властью нового государства российского, покончившего с самовластными навыками прошлого. Говорят, определенно, что к такому честному соглашению абсолютно неспособна советская власть. Опыт конституции в малом масштабе — Комитетской — действительно показал неспособность власти на честное выполнение договора. Не следует, однако, забывать, что самый договор этот, произведший тогда такую сенсацию, — был вынужден обстоятельствами и прежде всего — паникой, охватившей власть… Конституции вообще редко даются добровольно, а тем более в России, классической стране деспотизма. Но именно в этой стране, привыкшей и свергать власть только силой и править только силой, особенно важна пропаганда конституционных идей, — пропаганда словом и делом, — а главное — наличием активных сил, не боящихся компромиссов или порчи своих белых одежд… И только тогда, когда самими защитниками свободы идеи конституции не будут считаться ‘маниловщиной’, — тогда только проникнут они и в широкие массы народа и в них именно найдут защиту. Теперь этого еще нет…

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Луначарский А. В. Об интеллигенции. М., 1923.
2 Там же. С. 19.
3 Покровский M. H. Кающаяся интеллигенция // Интеллигенция и революция: сборник статей. С. 83.
4 Красный Архив, 1927. Т. 4.
5 ‘Соглашателями’ Покровский называет правых эсеров, стоявших в то время за конструкцию власти путем соглашения всех социалистических элементов.
6 Кажется, если память не изменяет мне, после Н. М. Кишкина и С. Н. Прокоповича, Патриарха посетил также А. М. Горький с просьбой ускорить обращение по радио к Архиепископу Кентерберийскому.
7 Комитетом было послано в Европу и Америку по радио следующее воззвание: описание ужасов голода и далее: ‘По получении от иностранных держав разрешения на въезд за границу, делегация Комитета, уже получившая право выезда из России, немедленно выедет и даст все разъяснения о степени нужды и неотложности помощи, организует прием пожертвований и отправку их по назначению, согласно инструкциям, которые будут вручены ей Комитетом. С глубокою верою в силу святого дела человеколюбия, Комитет обращается к народам Европы и Америки и к их правительствам с призывом к братской помощи русскому народу, не сомневаясь, что чувства гуманности, присущие культурным нациям, вызовут у них дружный отклик на вопль смерти и подготовит к приезду делегации благоприятную почву для скорого выполнения возложенной на нее задачи’.
8 Кооператора Д. С. Коробова.
9 Не могу не вспомнить характерный инцидент, связанный с именем С. А. Бенкендорфа. Когда делегация получила уже иностранные визы, он виз еще не имел: его имя было сообщено Англии позднее. Но задолго до предполагаемого отъезда делегации Годжсон пригласил некоторых членов делегации на five o’clock Tea. В квартире английской торговой делегации было человек 19-20 англичан и несколько русских. Вся квартира, огромный стол, уставленный яствами, производили странное впечатление: в тогдашней голодной Москве это был, вероятно, единственный оазис, где люди жили со всеми удобствами ‘буржуазной’ Европы… Мой муж просит Годжсона ускорить получение визы для С. А. Бенкендорфа.
— Но, ведь, граф С. А. Бенкендорф, кажется, большевик? — говорит Годжсон, делая ударение на титуле ‘граф’.
Мы невольно рассмеялись. Уж очень комичным показалось это сочетание: сын царского посла в Лондоне и потомок знаменитого шефа жандармов времен Николая I — большевик!
— Нет, ответил мой муж, это недоразумение…
— Но, ведь он участвовал — со стороны большевиков — настойчиво продолжал Годжсон, в переговорах с Латвией во время заключения рижского мира?
— В качестве эксперта…
— Вы уверены?
— Вы осведомлены, по-видимому, больше, чем я… Тем не менее я повторяю свою просьбу ускорить решение дела с визой графу Бенкендорфу…
Этот разговор произвел на нас очень тяжелое впечатление… Вот еще одна непредвиденная опасность: слежка международных контрразведок! Русским гражданам нельзя пошевелиться, чтобы не попасть под лучи большевистских и иных прожекторов. Времена!
Через 2-3 дня Годжсон сообщил, что виза С. А. Бенкендорфу предоставлена.
10 Выражение ‘под руководством советской власти’ в тогдашней России имело совершенно особый смысл. Оно мозолило глаза в советской печати, на митингах, в плакатах, — всюду. Все в России должно делаться ‘под руководством советской власти’, — начиная с чистки улиц и кончая мировой революцией. Не получая от граждан должного почтения, не видя жажды этого ‘руководства’, советская власть хотела внушить все это путем гипноза. Когда я приехала за границу, то и здесь — к моему удивлению — я наткнулась на такую же многосмысленную и гипнотизирующую фразу: ‘вопреки советской власти’… Эволюция происходит, но ‘вопреки советской власти’… Нравственность еще сохранилась, но ‘вопреки советской власти’… Там — все ‘под руководством’, а здесь все — ‘вопреки’… Как странно, что взрослые люди могут утешать себя столь наивной фразеологией…
11 Так звали тогда исключительно вульгарные передовицы Стеклова.
12 The famine in Soviet Russia 1919-23 / by H. H. Fischer. N. Y.: Macmillan, 1927.
13 Как и работали, действительно, уцелевшие члены Комитета на местах. Член Самар. Ком. д-р Гран, был даже отпущен за границу для сборов. Но уже в качестве советского деятеля…
14 Кто лично знает H. M. Кишкина, тот не может не возмутиться даже, а просто не расхохотаться над этим обвинением: до того оно нелепо! Кишкин — и банды… Гораздо интереснее обвинение, сформулированное Сталиным (в его речи на апрельском пленуме ЦК компартии в 1928 г.), по отношению к шахтинскому делу. Поражает сходство этого обвинения с формулировкой вины Комитета: та же, дескать, тесная связь внутренней контрреволюции с иностранными державами и эмиграцией. Живучесть и однообразие этих обвинений показывает, что советская власть и через 6 лет после гибели Комитета не чувствует себя прочно, и страдает все теми же галлюцинациями, какие мучили ее непосредственно после победы над белым движением.
15 Милютин В. Аграрная политика СССР. М.: Гос. изд., 1926. С. 148.
Кускова Екатерина Дмитриевна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Неизвестные страницы воспоминаний, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1884
  2. Заметки в крепости, Муравьев-Апостол Матвей Иванович, Год: 1826
  3. Мои воспоминания. Книга первая, Бенуа Александр Николаевич, Год: 1955
  4. Отрывок из записок, Самарин Юрий Федорович, Год: 1876
  5. Воспоминания, Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич, Год: 1923
  6. Дмитрий Мережковский, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1943
  7. Революционные воспоминания, Вырубов Григорий Николаевич, Год: 1913
  8. Из ‘Себе на память’, Белый Андрей, Год: 1932
Электронная библиотека