Из воспоминаний Х. Д. Алчевской
Из воспоминаний Х. Д. Алчевской
Ч.
Из воспоминаний Х. Д. Алчевской, Чуковский Корней Иванович, Год: 1912
Время на прочтение: 4 минут(ы)
К дружно празднуемому интеллигентным русским обществом празднику Х. Д. Алчевской организаторы ее полувекового юбилея приготовили для всех, кто ценит подвиги этой красивой и полезной жизни, великолепный подарок. К юбилейному дню подготовлено собрание дневников Алчевской, ее заметок, статей, писем, описаний встреч с крупными русскими писателями.
Большая часть этого материала не предназначалась для печати. Все это писалось только для тесного круга ближайших друзей, а то и для себя. И это, по верному замечанию издателей собраний, особенность книги. Она представляет большой — страниц до 500 — и нарядный по внешнему виду том, который читаешь с неослабевающим интересом и с каким-то ласковым чувством, растроганностью, почти умиленностью. И чем больше читаешь, тем с большей привлекательностью и яркостью выступает образ замечательной женщины и замечательной жизни. ‘Что выражает собой Дон-Кихот? — спрашивал Тургенев и отвечал: — Веру прежде всего, веру в нечто вечное, незабываемое, в истину, требующую служения без жертв’. Эта вера прекрасно шла бы к книге Алчевской, озаглавленной: ‘Передуманное и пережитое’, да и ко всей ее жизни, ко всему 50-летнему ее служению делу народного образования. В этом смысле она была поистине Дон-Кихотом народного образования, того дела, которому отдала себя с молодых лет и служила до дней глубокой старости.
‘Жизнь моя полна удач и счастливых случайностей, — писала Алчевская летом 1876 г. Тургеневу: — Успехи в моих мелких общественных делах (школе) многие относят к моей природной энергии и настойчивости. Мне же думается, что я баловень судьбы — и больше ничего. Это не вера в предопределение, это только вера в возможность счастливых случайностей’.
Но не одних удач была полна ее жизнь, и, когда читаешь некоторые, теперь напечатанные ее дневники, развертывается цепь иных случайностей, которые счастливыми можно назвать только тогда, когда они отодвинулись уже в далекое прошлое и оттого приняли другой оттенок. По-видимому, над этими случайностями, не раз готовившимися погубить большое просветительное начинание, Алчевская ставила ‘постоянство служения и силу жертв’. В другом месте ‘Передуманного и пережитого’, в дневнике от 24 августа 1879 г., рассказывая свои печали, которые пришлось пережить из-за школы в деревне Алексеевке, Алчевская сама говорит:
‘Как бойца охватывает одушевление и мужество, чем больше препятствий впереди, и еще привлекательнее и желаннее кажется ему победа, так и мне минутами кажется, что я не любила бы так эту школу, если бы она не давалась мне такими страданиями. Устраивать дело при благоприятных условиях не диво. Нет, ты воздвигни его тогда, когда все против тебя, и в результате получится уверенность в твоей настойчивости, преданности и силе. Мщение мое должно состоять не в том, чтобы обратиться вспять и сжечь корабли, а в том, чтобы остаться на поле битвы, выиграть сражение народа’.
Алчевская никогда не сжигала кораблей, не оставляла поля битвы. И оттого часто выигрывала сражение. Между прочим, выиграла и в том частном случае, по поводу которого записала в свой дневник сейчас приведенные прекрасные слова. Много пришлось вынести. Пришлось, между прочим, доказать и свое русское подданство и даже то, что она законная жена своего мужа, так как во всем этом и еще во многом другом усомнились. Иной раз в дневник заносились слова, полные печали и тоски. ‘Почти месяц, как разорено наше бедное школьное гнездышко, — писала Алчевская 30 июня, — неужели мне не удастся опять устроить его. Сижу сложа руки и жду у моря погоды’. Но все кончилось благополучно. Гнездо, к которому Х. Д. относилась с такой нежностью, разорено не было.
Как относилась к своему делу Алчевская, лучше всего рассказывают записки в дневнике от 1872 г. Алчевская только что оправилась от опасной болезни, едва ушла из рук смерти. В воображении ее уже рисовалась погребальная процессия: ‘крышку гроба понесут учительницы, за катафалком идет толпа детей с заплаканными лицами’. И она записывает дальше: ‘Да, я верю в истинное отношение ко мне учительниц и любовь детей и как я счастлива и горда этой любовью. Ее не отнимут у меня ни людская злоба, ни пошлости, ни клевета. Она проводит меня до гроба, она примирит меня с мыслью о смерти, она поддержит во мне веру в живучесть того дела, которому я отдала последние годы жизни. Пусть говорят, что в моей любви к школе мною руководит самолюбие, я знаю одно, что в моем самолюбии можно видеть многое, но не жизнь, а я отдала ее школе, я не щадила для нее тех сил, которые дали бы мне несколько лет жизни, я отдала их без сожаления и упрека’.
Кто не повторит в день юбилея этих слов? И не у катафалка своего, но вокруг себя увидит Алчевская любовь учительниц, любовь детей да и всего русского общества…
Интересны те части книги, в которых рассказывает Алчевская о своих встречах с выдающимися нашими писателями: Л. Толстым, Достоевским, Тургеневым, Г. Успенским. Рассказ о встрече ее с Толстым уже был в печати. В одном из наиболее интересных описаний встреч и бесед с Достоевским, относящемся к 1876 г., Алчевская, между прочим, отмечает, что Достоевского в ту пору беспокоило, как бы он не отстал от русской жизни, не разучился всю ее понимать. Об этом он, между прочим, писал ей в письме, объясняя, почему ‘разменивается на мелочи’ в ‘Дневнике писателя’. ‘Имея 53 года, можно легко отстать от поколения при первой небрежности. Я на днях встретил Гончарова, и на мой искренний вопрос, понимает ли он все в текущей действительности или кое-что уже перестал понимать, он мне прямо ответил, что многое перестал понимать’.
— Прежде всего запечатлелся у меня в памяти, — рассказывает Алчевская о своей встрече с Достоевским, — следующая черта, выдающаяся в Достоевском, — это боязнь перестать понимать молодое поколение, разойтись с ним. Это просто, по-видимому, составляет его idee fixe. В этой idee fixe вовсе нет боязни перестать быть любимым писателем или уменьшить число поклонников и почитателей. Нет, на расхождение с молодым поколением он, видимо, смотрит, как на падение человека, как на нравственную смерть. Он смело и честно стоит за свое задушевное убеждение и вместе с тем как бы боится не выполнить возложенной на него миссии, незаметно для самого себя сбиться с пути. Все это выходит у него необычайно искренно, правдиво, честно и трогательно’.
Любопытен передаваемый Алчевской резко отрицательный отзыв Достоевского о Толстом об его ‘Анне Карениной’.
— ‘Левин. По моему он и Кити глупее всех в романе. Это какой-то самодур, ровно ничего не сделавший в жизни, а та просто дура’.
Интересны страницы, посвященные Г. Успенскому, менее интересны — Тургеневу.
Но в задачу этой заметки не входит перебирать содержание обширного тома. Хотелось лишь его отметить в юбилейные дни, обратить на него общее внимание, как на драгоценный материал для изучения той, которая сейчас — героиня дня.
Первая публикация: ‘Речь’, No 136 (2090) / 21 мая (3 июня) 1912 года.