Из воспоминаний бывшего кадета, Востоков, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 62 минут(ы)

Изъ воспоминаній бывшаго кадета.

Въ ма 18.. года управленіе военно-учебныхъ заведеній увдомило моего отца, отставного офицера наполеоновскихъ временъ, израненнаго подъ Данцигомъ и Парижемъ, что онъ можетъ доставить меня въ Петербургъ, для экзамена въ N-скій кадетскій корпусъ. По обычаю того времени, въ семь радовались этому обстоятельству, ибо оно открывало возможность ‘пристроить’ меня, тринадцатилтняго отрока, на казенные хлба, да еще для полученія кадетскаго образованія, ‘самаго приличнаго дворянину’, о томъ, чувствую ли я хоть малйшее призваніе къ этому образованію, никто, конечно, не заботился, а мои успхи въ математик и географіи только питали родительскія надежды, что на экзамен я не осрамлюсь и что, слдовательно, издержки на поздку въ столицу не будутъ напрасны.

Пріхавъ съ матерью въ Петербургъ, мы остановились въ одной глухой, но недалекой отъ корпуса, улиц и, разумется, прежде всего явились въ корпусную канцелярію для записки адреса и полученія точнаго свднія, когда начнутся пріемные экзамены. Оказалось, что нужно было ждать еще три недли, и старшій братъ мой, который былъ въ томъ же корпус и уже переходилъ въ выпускной классъ, посовтовалъ воспользоваться этимъ временемъ, чтобы нанять двухъ-трехъ учителей и вмст будущихъ экзаменаторовъ для повторенія передъ экзаменомъ пріобртенныхъ мною свдній. Онъ особенно настаивалъ, чтобы мы не обращались къ учителямъ постороннимъ, а брали именно тхъ, которые обыкновенно являлись экзаменаторами: врне, дескать, будетъ успхъ. Длать нечего, мать согласилась, и я взялъ по семи уроковъ изъ математики, т. е. алгебры съ геометріей, и изъ исторіи съ географіей. Получивъ заработанные семьдесятъ рублей ассигнаціями, преподаватель математики, Пламень-Дохликовскій, объявилъ матери, что уроки были совершенно излишни и что мои знанія переходятъ далеко за программу пріемнаго экзамена во второй классъ, а потому совтовалъ матери добиваться опредленія моего прямо въ третій, что должно было сократить мое пребываніе въ корпус на годъ. Историко-географъ, Перепеловичъ, былъ тоже очень доволенъ моими познаніями, которыя распространялись не только на Ассура и Семирамиду, но на козу и гуся, подъ предводительствомъ которыхъ шли первые крестоносцы выручать гробъ Господень, и даже на ‘ужаснйшее и кровопролитнйшее сраженіе при Лейпциг’, въ которомъ былъ разбитъ Наполеонъ, причемъ я не только зналъ, что Лейпцигъ — городъ въ Саксоніи, но и могъ разсказать нкоторыя подробности битвы 1813 года по Михайловскому-Данилевскому, а не ограничиваться одною пышною фразой Кайданова. Получивъ, въ свою очередь, по окончаніи уроковъ, семьдесятъ рублей, Перепеловичъ также уврялъ мою мать, что нужно бы меня посадить прямо въ третій классъ, если позволятъ лта… Эта послдняя отговорка можетъ показаться смшною, даже нелпою, но можно ли ей удивляться, когда, во-первыхъ, дло шло на завод прапорщиковъ, которымъ моложе 18 лтъ быть не полагалось, а во-вторыхъ, когда, цлыя 35 лтъ спустя, въ одномъ заграничномъ город я видлъ семью двочекъ, Д—выхъ, которыхъ мать привозила туда изъ К—ва для помщенія въ мстныя школы, такъ какъ дома въ помщеніи въ женскую гимназію было отказано ‘за недостиженіемъ ими надлежащаго возраста’, сажать же въ подлежащіе по познаніямъ высшіе классы начальство не считало себя въ прав? (Двочки, дйствительно, были очень свдущи.) Итакъ, несмотря на лестныя аттестаціи преподавателей и на крупные баллы, полученные на пріемномъ экзамен (отъ оныхъ лицъ), меня все же засадили во второй классъ. Казарменное заключеніе, въ возраст физическаго и духовнаго развитія, должно было, слдовательно, затянуться по меньшей мр на пять лтъ. Оно и затянулось настолько.

Фридрихъ Великій былъ десять разъ правъ, порицая обученіе и воспитаніе дтей въ закрытыхъ заведеніяхъ, женевское правительство право, сто разъ, не основывая и не поддерживая на кантональный счетъ ни одной школы и пансіона. Многочисленныя и отлично-устроенныя имъ училища для двочекъ и мальчиковъ вс служатъ для приходящихъ и исключеніе составляетъ только воспитательный домъ для сиротъ. Разумется, что въ стран широкаго умственнаго развитія,— въ стран, гд физическая и техническая гигіена настолько вошла въ нравы, что смертность не превосходитъ 17 на 1.000 челов., а даровитые ученые не переводятся десятками,— словомъ, на родин творца ‘Эмиля’ иначе и быть не можетъ, и разумется, что въ Россіи 18.. годовъ школы, по закону противоположности съ женевскими порядками вообще, должны были быть закрытыми. Собственно, вдь это были (говорю про кадетскіе корпуса) казенныя фабрики для выдлки прапорщиковъ, какъ были въ то же время казенные пороховые заводы на Охт, Шостк и Казанк, казенные оружейные заводы въ Тул и Сестрорцк и даже казенная фабрика лосины для ранцевыхъ ремней и кирасирскихъ штановъ гд-то въ Павлов или Воронов. Доставалось притомъ не однимъ мальчикамъ, предназначавшимся въ ротные и баталіонные командир, а и двочкамъ, которыя должны были потомъ блистать на паркет и въ свтскихъ салонахъ. Имъ даже было едва ли не хуже. Вдь Смольный монастырь и другіе двичьи институты, идеалы закрытыхъ заведеній ‘для воспитанія’, были попросту тюрьмами, изъ стнъ которыхъ не было шагу бднымъ воспитанницамъ съ печальнаго момента ихъ поступленія туда до торжественнаго момента выпуска. Сами отецъ и мать двочки, часто даже семнадцатилтней ‘барышни’, допускались на свиданіе съ нею лишь въ извстные дни и часы, да и то не иначе, какъ въ стнахъ самой тюрьмы. Кадетскіе корпуса посл аракчеевскихъ временъ не многимъ чмъ отличались отъ этихъ птичьихъ клтокъ, хотя въ нихъ образовывались будущіе военачальники, градоначальники и проч., которымъ, пожалуй, съ дтства нужно было знакомиться не съ одними ружейными пріемами и маршировкой съ-носка, а и съ жизнью народа de visu. Правда, существовала система отпусковъ къ родственникамъ на праздники и по воскресеньямъ, но за то въ стнахъ корпуса жизнь была монастырско-казарменная, которая, какъ тяжелый прессъ, выжимала все живое изъ молодыхъ организмовъ. Свирпая система устрашенія лежала въ основ корпусной педагогіи, и на розги начальство находило нужнымъ вычитать по пяти рублей съ каждаго окончившаго воспитаніе юноши, хотя бы онъ не былъ ни разу сченъ,— такъ много истреблялось ‘лсу’. Судя по успшности пріема, я бы, кажется, могъ надяться прямо попасть въ разрядъ лучшихъ воспитанниковъ, для которыхъ розги — только фиктивная острастка или отдаленный слухъ, но, вроятно, чтобы страхъ передъ ними легъ въ основу моего начинавшагося ‘благороднаго, офицерскаго’ воспитанія, мн о нихъ намекали и напоминали съ разныхъ сторонъ. По сдач экзамена и до поступленія моего собственно въ число кадетъ, мать водила меня, не знаю ужь зачмъ, къ коменданту Петропавловской крпости, С—ву, который когда-то зналъ моего отца и даже иногда посщалъ его въ Т., проздомъ въ деревню. Старый генералъ, безъ одной руки, погладивъ меня другою по голов и поздравивъ съ предстоявшимъ ‘поступленіемъ на царскую службу’, тутъ же прибавилъ, не стсняясь даже присутствіемъ матери: ‘ну, братъ, будь солдатомъ, какъ слдуетъ, и коли случится попробовать березовой каши,— терпи: за битаго двухъ небитыхъ даютъ. А генералъ твой, Плахинъ,— молодецъ: ужь коли разложитъ, такъ спуску не дастъ’. Это отличное, генеральское предисловіе (напоминающее ‘дружескій’ вопросъ того же С—ва Блинскому: ‘Когда же къ намъ въ крпость? У меня тамъ для васъ и особый казематъ приготовленъ’),— это предисловіе заставило меня поблднть отъ страха, стыда, негодованія или злобы — я ужь теперь не могу сказать. Замтивъ мое внутреннее волненіе, мать сказала высокопревосходительному покровителю: ‘за что же его будутъ счь, если онъ будетъ хорошо учиться и вести себя?’ — ‘Ахъ, сударыня!— отвчалъ безрукій генералъ-весельчакъ и даже литераторъ,— да вдь на служб бываетъ, что бьютъ задаромъ и жаловаться не велятъ. Мн самому доставалось и разъ чуть не пришлось прогуляться по зеленой алле, а вотъ, благодаря Бога, генералъ же я, и вс меня уважаютъ…’ Почтенный комендантъ могъ бы прибавить, что, для достиженія чина и уваженія, онъ самъ гонялъ по зеленой алле… ну, хоть бы недруговъ аракчеевской Настасьи, да усплъ ловко подружиться и даже переродниться съ разными позднйшими свтилами, графами А., Б. и др… Впрочемъ, поклоненіе розгамъ у него было дурною привычкой отъ доброты души: ‘Зачмъ,— говаривалъ онъ,— длать человка несчастнымъ на цлую жизнь, ссылая его въ Сибирь, отрывая отъ семьи? Не лучше ли вырвать у него нсколько клочковъ кожи?’ Вдь и въ 1858 году князь В. говорилъ почти то же и по тмъ же гуманнымъ соображеніямъ.

8 сентября 18.. года, поутру, мать моя, согласно съ повсткою корпусной канцеляріи, повела меня въ корпусную церковь, гд мы, новички, простояли обдню особо отъ кадетъ, а потомъ были разведены по ротамъ. Мн досталось въ четвертую роту, которой командиромъ былъ штабсъ-капитанъ Сурбатовъ, человкъ сравнительно добрый, не любившій драться, иногда даже находившій слово ласки для кадета, но совершенно необразованный (изъ юнкеровъ) и настолько недалекій, что въ корпус называли его ‘Бараномъ’. Отдленнымъ офицеромъ у меня былъ, вроятно, памятный немногимъ остающимся однокашникамъ,— рябой подпоручикъ Цибровичъ, просто уже дуракъ, да еще злой, извстный между кадетами подъ именемъ ‘Штофа’, вроятно, по причин высокихъ плечъ, между которыми голова его торчала какъ горлышко штофа, заткнутое пробкою. Въ ближайшіе руководители мн, неопытному новичку или, по-корпусному, колпаку, дали исправнаго и благонравнаго кадета Серебрякова, который тутъ же написалъ для меня списокъ всхъ тхъ начальниковъ, имена которыхъ я долженъ былъ узнать, и приказалъ къ завтрашнему утру выучить наизусть. Въ этомъ списк были, сверхъ членовъ Императорской фамиліи: военный министръ, главнокомандующіе, директоръ департамента военныхъ поселеній, отъ котораго тогда зависли военно-учебныя заведенія, директора кадетскихъ корпусовъ и разные генералы корпусного вдомства, инспекторъ классовъ и его помощники, баталіонный и ротные командиры, отдленные офицеры и унтеръ-офицеры своей роты, фельдфебель, корпусные священники, доктора, полицеймейстеръ и уже не помню еще какія власти, числомъ до шестидесяти. Все это были люди, которыхъ слдовало уважать ничтоже сумняшеся. Изъ нихъ въ лицо я зналъ человкъ пять, да по-наслышк еще десятка, два, остальные же были для меня лицами отвлеченными, которыхъ имена и титулы я долженъ былъ задалбливать, какъ раньше задалбливалъ латинскіе герундіи и супины или французскіе вспомогательные глаголы. Цлый первый день корпусной жизни прошелъ въ этой долбн, причемъ пришедшій вечеромъ изъ другой роты братъ помогъ мн своими познаніями. Я плохо лъ за обдомъ, потому что все время былъ какъ ошеломленный неизвстными мн дотол порядками, полнымъ безучастіемъ окружающей среды, насмшками кадетъ, что не умю ходить въ ногу, и т. п. За ужиномъ, состоявшимъ изъ кружки сбитня, пеклеванной булки и куска чернаго хлба съ масломъ, одинъ сосдъ-нахалъ нашелъ даже нужнымъ облегчить меня отъ ‘пеклевашки’, говоря, что колпакамъ она не полагается, что вызвало во мн сначала тупое, молчаливое удивленіе, потомъ презрніе къ нахалу, а наконецъ, когда мы улеглись въ постели, горькія слезы. Такъ вотъ она корпусная благовоспитанность, такъ вотъ дружба сверстниковъ, про которыя такъ часто твердили мн для смягченія разсказовъ о предстоявшихъ розгахъ!… Господи, и такъ будетъ цлыя пять лтъ! За что же это? Господи, пошли мн терпніе!… И я сдержанно рыдалъ, уткнувшись въ подушку. Заснуть я не могъ до полуночи, и когда насъ разбудили утромъ въ шесть часовъ, я чувствовалъ себя усталымъ, нервно разстроеннымъ. Серебряковъ, который видлъ совершенную надо мной вечеромъ продлку, утшалъ меня, говоря: ‘это съ вами вчера такъ сдлали, чтобъ испытать, хорошій ли вы товарищъ или нтъ, то-есть пойдете ли жаловаться начальству или промолчите’. Онъ не зналъ, что гордость не позволяла усиливать нанесенное мн оскорбленіе, заявляя о немъ гласно, а тмъ боле въ вид жалобы. Пеклевашка же такъ мало соблазняла меня собою, что я отдалъ бы ее самъ, еслибъ ее попросили у меня,— такъ первый день казарменной жизни отбилъ у меня аппетитъ.

Въ три четверти восьмого часа утра, на второй день моего пребыванія въ корпус, насъ повели въ классы, причемъ всхъ новичковъ собрали въ одну классную комнату и цлый день ничему не учили, заставляя только смирно сидть, что было нестерпимо-скучно. То же было и въ теченіе нсколькихъ слдующихъ дней, во время которыхъ, впрочемъ, намъ роздали маленькія французскія хрестоматіи, вроятно въ предположеніи, что мы станемъ ихъ читать. Наконецъ, однажды, въ послобденные часы, заглянулъ къ намъ инспекторъ, спросилъ у дежурнаго по корридору офицера, смирно ли мы сидимъ, и объявилъ, что скоро насъ распредлитъ по отдленіямъ подлежащихъ классовъ, гд между тмъ ученіе началось уже дней 12—15 назадъ. Легко представить себ положеніе тхъ учениковъ, которые такимъ образомъ съ перваго дня являлись уже отсталыми отъ товарищей, и притомъ именно въ самыхъ важныхъ частяхъ наукъ — въ опредленіяхъ и основныхъ положеніяхъ. Вотъ тутъ-то мн принесло пользу то обстоятельство, что знанія мои шли дальше пріемной программы. Съ первыхъ дней сформированія класса я сталъ ‘показывать’, т. е. объяснять, неизвстное тмъ изъ товарищей, которые не могли слдить за лекціями учителей безъ такихъ предварительныхъ объясненій. Такимъ образомъ составился у меня кружокъ если не друзей, то пріятелей. Но, впрочемъ, настоящая дружба установилась на совершенно иныхъ основаніяхъ, чмъ классныя услуги. Хронологически первый ея источникъ былъ — сближеніе съ земляками, то сближеніе, которое какъ-то само собою всегда возникаетъ между новобранцами не только въ училищахъ, но въ арміи, въ рабочихъ артеляхъ, въ эмиграціи и т. п. Въ нашемъ класс я нашелъ двухъ такихъ земляковъ, Чернолобова и Окраинова, изъ которыхъ послдній былъ еще и близкимъ сосдомъ по деревн, такъ какъ имніе его находилось всего въ четырехъ верстахъ отъ деревни, гд я родился и провелъ дтство. Полагаю, что такія этнографическія группы молодыхъ друзей образуются постоянно во всхъ закрытыхъ и даже открытыхъ воспитательныхъ заведеніяхъ, по крайней мр то же явленіе я наблюдалъ въ русскихъ школахъ съ нмцами, поляками, армянами, малороссами и даже просто уроженцами однхъ и тхъ же губерній и уздовъ, въ швейцарскихъ — съ нмцами, итальянцами, греками, англичанами, французами и пр. Но и этнографическая дружба — не настоящая. Она можетъ обратиться въ послднюю лишь тогда, когда найдутся условія иного, высшаго порядка. Какія именно?— О, на этотъ вопросъ не даетъ отвта ни одна психологія, будь то схоластическая ‘Феноменологія духа’ Гегеля или претендующая на реализмъ книга Герберта Спенсера. Нужна ‘симпатія душъ’, нужно сродство врод того, какое влечетъ, наприм., кислородъ къ калію и хлоръ къ серебру, а чмъ обусловливается такое сродство въ живыхъ организмахъ, особенно принадлежащихъ къ одному полу, я не знаю, да, кажется, не знаетъ никто. Можно даже сказать, что по вопросу этому существуютъ дв, совершенно противоположныя, теоріи а priori. Одни говорятъ, что дв симпатизирующія натуры обыкновенно дополняютъ одна другую: брюнетъ сближается съ блондиномъ, живой мальчикъ — съ серьезнымъ, сильный — съ слабымъ, настойчивый и властолюбивый — съ мягкимъ и легко подчиняющимся. Другіе, напротивъ, думаютъ, что основаніемъ истинной дружбы можетъ быть только сходство, почти тожество характеровъ: люди мечтательные сдружаются съ мечтательными, весельчаки — съ весельчаками, поклонники прекраснаго — съ такими же артистами въ душ, и т. п. Мн плохо врится во вс эти гипотезы и, оглядываясь на собственное прошлое, я тамъ вижу факты, одинаково удовлетворяющіе обимъ теоріямъ, и, слдовательно, опровергающіе ихъ об. Вотъ одинъ мальчикъ. крошечнаго роста, съ вихромъ, торчащимъ вверхъ. Онъ такой кругленькій, щечки у него такія пухленькія, а глазенки такъ сверкаютъ, что я начинаю его любить, не зная даже, кто онъ. Когда мы познакомились, мн доставляетъ удовольствіе пройтись съ нимъ, положивъ ему руку на плечи или обнявъ его черезъ лвое плечо за правый бокъ, потомъ у меня является желаніе подушить его порядкомъ, когда онъ задираетъ меня насмшками, и я, будучи сильне его, расправляюсь съ нимъ, причемъ онъ хохочетъ, влажные глаза его искрятся, а каблукъ сапога нечаянно задваетъ меня по лицу и длаетъ ссадину. За эту ссадину я плачу ему двумя-тремя серьезными пинками, да и онъ самъ, испугавшись, бжитъ достать холодной воды, чтобъ обмыть показавшуюся кровь, и потомъ приноситъ выпрошенный у кого-то кусочекъ англійскаго пластыря, чтобы заклеить шрамъ, мало того, отвинчиваетъ ножичкомъ у какого-то дверного замка мдную ручку (за что могло достаться) и держитъ ее около царапины, чтобы не образовалось синяка. Я принимаю эти услуги какъ нчто должное, не говорю ‘спасибо’, но и нисколько не сержусь. Черезъ полчаса, когда я, отдохнувъ отъ возни, бгу снова но плацу, мой кругленькій пріятель неожиданно и ловко подставляетъ мн ногу, я растягиваюсь на песк во весь ростъ, а онъ съ хохотомъ убгаетъ. Этого пропустить такъ нельзя: я догоняю его и накладываю ему въ спину пять-шесть добрыхъ ударовъ кулакомъ. А черезъ часъ мы сидимъ вмст въ рот около доски, я объясняю ему дленіе многочленовъ, онъ внимательно слушаетъ, положивъ руку мн на плечо, и когда я окончилъ, онъ говоритъ: ‘Эка ты хорошо показываешь: все ясно и забыть нельзя, такъ что хоть не повторяй. Тебя бы надо сдлать учителемъ вмсто этой мартышки Севастова’. Онъ вовсе не желаетъ мн льстить: онъ — человкъ съ независимымъ характеромъ и иногда дурачитъ меня, но мы — друзья, и противорчіе исчезаетъ. А вотъ другой другъ, совершенно иного типа: серьезный, большой и силачъ. Онъ могъ бы меня размозжить, еслибы вздумалъ поколотить, но онъ никогда не трогаетъ меня пальцемъ. Когда я сдлаю или скажу какую-нибудь глупость, онъ серьезно, но спокойно говоритъ: ‘ну, это, братъ, глупо’. Я однако же ни мало этимъ не оскорбляюсь, сознаю справедливость укора, не возражаю, но это не значитъ, что я боюсь силача или нуждаюсь въ немъ. Напротивъ, чаще онъ нуждается во мн, но мы услугами не считаемся, мы — друзья. Когда онъ видитъ, что меня прижимаютъ другіе, онъ засучиваетъ рукава и даетъ нсколько полновсныхъ тумаковъ, отъ которыхъ аттакующая меня мелюзга разсыпается. Потомъ онъ упрекаетъ меня за занозистость и общаетъ тоже когда-нибудь поколотить порядкомъ. А вечеромъ онъ длится со мною кусками ветчины и булки, оставшимися у него отъ провизіи, принесенной въ воскресенье, и проситъ не говорить объ этомъ другимъ, даже близкимъ товарищамъ, чтобъ они не приставали съ просьбами. ‘На,— говоритъ онъ,— держи катехизисъ и смотри, знаю ли я урокъ’. Я слушаю и поправляю, гд онъ ошибается, подсказываю, гд забылъ, потомъ мы идемъ, обнявшись, къ доск въ ротномъ корридор продлывать вмст заданную алгебраическую задачу, хотя начальство требуетъ, чтобы каждый ршалъ отдльно, самостоятельно. Онъ обвиняетъ меня въ честолюбіи и прозываетъ Алкивіадомъ, говоря, что я способенъ по ночамъ бить статуи боговъ, а днемъ произносить задорныя рчи. Я отвчаю ему,— не знаю ужь, вслдствіе какой ассоціаціи идей,— пушкинскою эпиграммой о бельведерскомъ Митрофан, прибавляя, что Митрофанъ способенъ все бить и ломать не только ночью, но и днемъ. ‘Смотри, братъ, вздую!’ — говоритъ онъ, грозя кулакомъ, и мы обнимаемся, чтобъ идти рядомъ и на пути вспоминать деревенскіе сады съ яблоками и вишнями, игры съ двочками и ихъ поцлуи, данные потихоньку отъ сверстницъ и взрослыхъ. ‘Ахъ, какая хорошенькая была эта Надя!’ — говоритъ мой Геркулесъ, въ увренности, что я не выдамъ его секрета, и въ невдніи, конечно, что самъ настоящій, дубиноносный Ираклъ былъ влюбленъ въ молодку Омфалу, такъ что ему, нашему домашнему силачу, и Богъ проститъ быть влюбленнымъ.

Вотъ два образчика дружбы съ людьми разныхъ наклонностей и характеровъ,— дружбы иногда шумной и придирчивой, но всегда искренней и заставлявшей насъ весело улыбаться и горячо пожимать руки потомъ, лтъ черезъ десять-пятнадцать, когда жизнь случайно сводила на время. А вотъ дружба тихая, которую можно бы сравнить съ свтлымъ ручьемъ, что бжитъ среди зеленыхъ береговъ, по мелкимъ камушкамъ, еслибъ она не была очень глубока для ручья. Мы никогда не были близки до фамильярности, потому что познакомились только въ шестнадцать лтъ и даже говорили другъ другу вы, но нчто чистое, какъ херувимская мечта, связывало насъ. Мы иногда спорили, но всегда съ соблюденіемъ самаго вжливаго тона, съ желаніемъ избжать малйшей колкости, что, напримръ, для меня въ обыкновенныхъ спорахъ было не легко, но что при бесд съ Новосельскимъ достигалось безъ малйшаго труда. Мы не нуждались другъ въ друг для обезпеченія классныхъ успховъ, мы были разныхъ отдленій въ класс и, слдовательно, видались только въ рот, но какая-то неудержимая симпатія влекла насъ взаимно, не высказываясь наружно ничмъ, кром пожатія руки при встрч и при разставаніи, боле сильнаго, чмъ съ другими товарищами. Мы анализировали спокойно интересовавшіе насъ предметы. Новосельскій тихо улыбался, когда я позволялъ себ какую-нибудь (очень сдержанную) шутку, но рдко самъ отвчалъ въ шутливомъ тон, и мы, разставаясь, смотрли другъ другу въ глаза какъ люди, у которыхъ есть нчто общее тамъ, гд-та на самомъ дн. Это нчто между нами, шестнадцатилтними юношами, была любовь къ наук, вра въ могущество человческой мысли и твердое убжденіе, что рано или поздно эта мысль все постигнетъ въ природ и все устроитъ къ лучшему въ человческомъ обществ. Только мы никогда не формулировали этой ‘врожденной’ намъ идеи словами, а подразумвали ее, какъ нчто безспорное.

Дружба смягчала многое въ гнусной, казарменно-педагогической сред, которая меня окружала отъ 13 до 18 лтъ, но, разумется, не могла смягчить всего. Какимъ бы пурпуромъ ни былъ одтъ Регулъ, когда карагеняне посадили его въ бочку, убитую гвоздями, и прокатили съ горы, все же гвозди дали бы себя чувствовать. А корпусная жизнь была настоящая карагенская бочка, въ которой роль гвоздей играли безчисленные начальники, воображавшіе, каждый про себя, что воспитанники, особенно младшаго возраста, суть пшки, которыми они разыгрываютъ служебную и педагогическую партію и которыхъ, за малйшее проявленіе признаковъ живой организаціи, нужно гнуть въ бараній рогъ. ‘Пусть ненавидятъ, лишь бы боялись!’ — вотъ былъ каллигуловскій девизъ этихъ наставниковъ. Вы узки въ плечахъ и не можете поэтому держать ружья совершенно отвсно, ибо при этомъ оно упало бы въ сторону, вы берете смлость объяснить это обучающему офицеру. ‘Безъ пирога’, ‘безъ двухъ блюдъ!’ — или и совсмъ безъ обда, вроятно, для того, чтобы плечи расширились, и ужь во всякомъ случа для, того, чтобы во второй разъ вы не смли по этому поводу оправдываться, разсуждать. Вамъ ротный каптенармусъ, торгующій старымъ кадетскимъ платьемъ, навязалъ съ самаго поступленія въ роту отвратительную, истертую куртку, съ засаленнымъ воротникомъ и выцвтшими погонами,— купить у него боле новую вы не догадались или не имли средствъ,— и вотъ вы сегодня на дежурств за неряшество, завтра безъ отпуска за неопрятность, послзавтра записаны въ аттестаціонную тетрадь какъ неряха, безпечный къ своей наружности по природ и, слдовательно, негодный для занятія какихъ-нибудь видныхъ мстъ въ кадетской іерархіи, открывающей путь и на ступени іерархіи офицерской. Вы учитесь хорошо, ведете себя скромно, въ свободное время много читаете, но не егозите передъ отдленнымъ унтеръ-офицеромъ, фельдфебелемъ, отдленнымъ офицеромъ и ротнымъ командиромъ, никогда имъ ни на кого не жалуетесь и даже, при существующихъ порядкахъ, считаете всхъ жалобщиковъ злыми, ябедниками, фискалами, а не товарищами, людьми,— заслуживающими неумолимаго презрнія. ‘Это, говорятъ, бука: въ немъ, какъ въ тихомъ омут, черти водятся. Ему нельзя прибавлять балловъ за поведеніе, потому что онъ скрытенъ и можетъ въ отвтъ на какое-нибудь придирчивое замчаніе сказать дерзость, какъ вс эти философы-нелюдимы. То ли дло вотъ такой-то: онъ не только почтителенъ передъ начальствомъ, никогда не разсуждаетъ въ отвтъ на сдланныя замчанія и приказанія, но старается и другихъ заставить идти по этому же пути, для чести заведенія’. По какому пути? Какъ идти?… А на это лучше всего отвтить примрами двухъ-трехъ ‘тянучекъ’, которыхъ корпусное начальство тщательно отличало и которые потомъ нашли себ мсто… въ исторіи?— нтъ, въ лтописяхъ общественныхъ пороковъ и глупостей. Говорить о нихъ можно бы какъ объ умершихъ, не измняя именъ, но… nomina sunt odiosa, дло не въ нихъ.

Вотъ крикунъ-ефрейторъ, а потомъ унтеръ-офицеръ и фельдфебель, Фридрихсонъ. Онъ передъ начальствомъ — въ струнку, съ подчиненными — величайшій, грубый нахалъ и еще ябедникъ, друзей у него нтъ, потому что ближайшіе товарищи-одноклассники сторонятся отъ него,-какъ отъ чумы. Способности къ наукамъ у него посредственныя и въ классахъ онъ беретъ исключительно аракчеевской старательностью и вытяжкою передъ учителями. Онъ усердно записываетъ лекціи въ чистенькія тетради, долбитъ, что можно, слово-въ-слово и потому иногда начинаетъ отвты словами: ‘мы сказали’, хотя еще не развалъ рта. Ротное начальство считаетъ его однимъ изъ столбовъ порядка и дисциплины, а потому при выпуск зачисляетъ въ первый разрядъ, хотя по класснымъ успхамъ и способностямъ многіе выше его, а по грубымъ манерамъ онъ скоре гарнизонный ‘бурбонъ’, чмъ блестящій гвардеецъ. Въ гвардіи онъ однако не долго уживается и, пользуясь покровительствомъ позорной памяти генерала Фердинанда фонъ-деръ-Шпехта, просившаго объ отвод войскамъ на розги лсовъ, получаетъ гарнизонную команду сначала въ одномъ очень большомъ город, а потомъ, посл одной темной исторіи, въ город поменьше, но зато подоходне. Оттуда его, какъ исправнйшаго служаку и свирпаго держи-морду, который притомъ уметъ съ кмъ нужно подлиться, переводятъ начальникомъ полиціи въ третій городъ, гд, по исключительнымъ условіямъ края, онъ можетъ безконтрольно брать — и беретъ — большіе полицейскіе штрафы. Дале., несмотря на постыдную связь съ женою одного подчиненнаго, Фридрихсонъ длается однимъ изъ высшихъ блюстителей общественной нравственности и, наконецъ, по протекціи одного, боле крупнаго, лица, попадаетъ въ помпадуры на одну изъ дальнйшихъ окраинъ Россіи. Тутъ только высшія власти разглядываютъ его и видятъ, что это — человкъ до крайности ограниченный, глубоко развращенный и воръ. Его не пускаютъ ни въ одну изъ оффиціальныхъ богадленъ, назначенныхъ для отставныхъ помпадуровъ, а дозволяютъ ему ухать abroad, причемъ цлый рядъ легендъ сопровождаетъ его въ эту нравственную могилу. То онъ отпиливалъ у домовъ углы, выходившіе на улицу, то скъ плетьми людей, по закону вовсе свободныхъ отъ тлеснаго наказанія, то купилъ жену у подчиненнаго (у второго уже), заплативъ, гд слдовало, за разводъ, то вздумалъ было продать берега большого озера по рублю за десятину для казны и по три рубля для себя… На могил его можно бы написать поучительную эпитафію, но гд эта могила? Гранитный устой кадетской дисциплины давно разсыпался въ прахъ, который втры разнесли на вс четыре стороны, какъ кучу высохшей грязи…

А вотъ другой образцовый экземпляръ той же корпусной выдлки, Дешемировъ, мене грубый, но не боле симпатичный. Онъ тоже былъ фельдфебелемъ, и тоже строгимъ, тянучкой, по крайней мр на глазахъ начальства. За глазами же онъ охотно обращался ‘дружески’ даже съ кадетами много младшими по возрасту и положенію, выпытывалъ у нихъ разные секреты и потомъ предательски сообщалъ кому слдовало. Товарищи, даже одноклассники, такъ и считали его лицемромъ-предателемъ, тмъ не мене имя его не сходило съ разныхъ красныхъ и мраморныхъ досокъ во всю его молодость. По выход изъ корпуса, лтъ пять-шесть онъ былъ отчаяннымъ гегельянцемъ, атеистомъ la Фейербахъ и политическимъ либераломъ, впрочемъ… только въ бесдахъ съ товарищами, которымъ ‘по дружб’ показывалъ сильно-запрещенную тогда книгу Радищева и рукописныя тетради разныхъ криминальныхъ стиховъ, передъ начальствомъ же девизъ его былъ: ‘падамъ-до-ногъ’. Какъ только онъ оперился настолько, что въ редакціяхъ журналовъ его уже не считали боле за незрлаго прапорщика, онъ напечаталъ въ одномъ изъ нихъ диссертацію по современному тогда военному вопросу и посвятилъ ее ‘памяти бывшаго корпусного директора-благодтеля N. N.’, на дочери котораго женатъ былъ ближайшій начальникъ его, Дешемирова, Крикуновъ. Съ этого момента движеніе въ тору пошло быстро. Бывшій ‘красный’ женился на каменномъ дом въ столиц и предъ нимъ растворились такія двери, въ которыя прежде его не пускали. Чины и другія ‘повышенія’ стали для него дломъ обычнымъ, какъ денежные подарки къ праздникамъ. Но за быстрымъ движеніемъ на гору и даже рядомъ съ нимъ слдовало и паденіе подъ гору,— то паденіе, котораго не можетъ прикрывать мишура. Бывшій либеральный философъ. разъ явился предъ избранной публикой съ лекціей ‘о разумности войны’, въ другой разъ онъ, атеистъ, добивался, какъ чести — и добился — возможности играть первую роль въ одной публичной военно-религіозной церемоніи, наконецъ, по полку своему, передъ выступленіемъ его на войну, онъ отдалъ приказъ, чтобы солдаты ежедневно взывали: ‘Господи силъ! съ нами буди: иного бо, разв Тебе, помощника въ скорбяхъ не имамы…’ Онъ кончилъ свою карьеру и жизнь въ одномъ пріют для душевно-больныхъ…

Теперь вотъ третій образецъ корпусной культуры — Фельдгрстъ, тоже фельдфебель и отличный ученикъ, никогда не сходившій съ красной доски. Мягкія, приличныя формы обхожденія обезпечивали ему расположеніе и даже уваженіе кадетъ, тмъ боле, что онъ былъ фельдфебелемъ въ рот самаго свирпаго изъ корпусныхъ капитановъ, Кота-Пыжковскаго, и, слдовательно, являлся посредникомъ между имъ и несчастными ста двадцатью мальчиками, ему подчиненными и трепетавшими отъ одного его вида. Молодымъ гвардейскимъ офицеромъ онъ далъ себя замтить начальству съ самой выгодной стороны и былъ сдланъ адъютантомъ у одного изъ вліятельныхъ генераловъ. Блестящая карьера открывалась передъ нимъ, но онъ, будучи сыномъ одного кирпичедла, строителя крпостей, предпочелъ ей фортуну: вышелъ въ отставку и сталъ директоромъ одного большого банка, съ 50.000 руб. годового жалованья. Боле десяти лтъ царилъ онъ полновластно въ этомъ банк, пока наконецъ кассиръ, имъ же покровительствованный, не обокралъ банка на многіе милліоны. Тогда на суд оказалось, что самъ Фельдгрстъ покровительствовалъ разнымъ финансовымъ свтиламъ наживаться на счетъ своего банка, но все прошло благополучно: кассира, для приличія, выселили въ другой городъ, а честный директоръ остался въ томъ же и только вышелъ въ отставку, не внеся, конечно, ни полушки на покрытіе потерь акціонеровъ, обворованныхъ подъ его наблюденіемъ и руководствомъ… Скончаться изволилъ въ пышной вилл, подъ небомъ Италіи.

Возьму еще примръ образцоваго кадета и опять фельдфебеля-тянучки, крикуна, любившаго жаловаться на-все-про-все капитану и, слдовательно, подводившаго подъ розги множество мальчугановъ самой маловозрастной роты. Онъ, по выход изъ корпуса, посвятилъ было себя наук, и притомъ самой безстрастной и безпристрастной, математик, но скоро уразумлъ, что по этой дорог никуда, кром честной могилы, не дойдешь. Тогда у него, вовсе не юриста, явилось желаніе перейти въ аудиторы, гд онъ и пописывалъ много лтъ приговоры военносудныхъ коммиссій о наказаніи розгами, прогнаніи сквозь строй, разстрливаніи… лъ и пилъ онъ при этомъ спокойно и изъ худощаваго кадета сталъ было тяжеловснымъ чиновникомъ, но судьба не пощадила благодушествовавшаго агента военной емиды: въ немъ завелись какіе-то черви и съли его живого. Напрасны были крики раскаянія, громкіе зовы о помощи,— никто изъ знакомыхъ не постилъ ни спальни страдальца, ни даже его могилы, и только у немногихъ сослуживцевъ осталось въ памяти его имя, которое, по какой-то странной игр случая, было Андрей Степановичъ Линчъ.

Кажется, я здсь не подбиралъ, не подтасовывалъ ни фактовъ, ни лицъ, а бралъ только на выдержку, кто первый пришелъ на память,— и въ результат воспоминанія неутшительныя. Эта неутшительность усиливается еще тмъ, что вообще многіе изъ нравственныхъ уродовъ, произведенныхъ корпусомъ, занимали потомъ вліятельные посты и лежали бревнами на дорог умственнаго, нравственнаго и политическаго развитія Россіи. Но и это еще не все, что можно сказать о калченіи юношескихъ натуръ корпусомъ и объ его послдствіяхъ. Къ даннымъ положительнымъ я могу присоединить еще отрицательныя, свидтельствующія, какъ казарменное воспитаніе давило всходы, общавшіе богатую жатву. Милый и острый поэтъ В. Е былъ мой одноклассникъ, въ способностяхъ его сомнваться было трудно, за поведеніе упрекнуть было нельзя, потому что оно всегда было скромно и благородно, хотя независимо-честно. Но вотъ эта-то честная независимость, т.-е. отсутствіе низкопоклонства и подлой ‘искательности’, да нкоторая небрежность въ одежд, слабость по фронту — заперли ему дорогу въ міръ горній. Начальство, въ лиц Кота-Пыжковскаго, преслдовало бднаго отрока-поэта и, вмсто того, чтобы содйствовать развитію его таланта доставленіемъ ему возможности читать лучшія произведенія, хоть нашей родной, подцензурной музы, мучило его мелкими педагогическими придирками и никогда не удостоивало ни одного галуна, даже ефрейторскаго. (Не потому ли поэтъ полюбилъ потомъ Беранже, что муза послдняго тоже была безгалунною?) Другой высокодаровитый и изящный юноша, математикъ и поэтъ вмст, Гореславовъ, погибъ подъ давленіемъ бездушной среды, съ которой пытался бороться… Онъ свободно владлъ многими частями дифференціальнаго и интегральнаго исчисленій, въ семнадцать лтъ безъ учителя понималъ Гаусса и Коши и мечталъ приложить свои математическія дарованія къ разработк частичной физики, химіи, минералогіи, т.-е., быть-можетъ, ршить величайшій вопросъ современной науки, а начальство хотло сдлать изъ него, красиваго мальчика, ординарца, способнаго сдлать 5—10 шаговъ и одинъ вывертъ ружьемъ ‘на-караулъ’ по всмъ правиламъ рекрутской школы. Онъ былъ поэтъ-гуманистъ, съ веселымъ нравомъ, съ блестящимъ, острымъ умомъ и съ сознаніемъ своего человческаго достоинства, а ротные педагоги хотли, чтобъ онъ сталъ степенной посредственностью, и преслдовали свою цль съ обычными грубостью и безтактностью. Гореславовъ, наконецъ, не вытерплъ и отвтилъ на эти насилія попойкой, за которую былъ высченъ и разжалованъ при переход въ выпускной классъ, а потому, подобно мн, вышелъ въ артиллерію, а не въ гвардію, т. е. не остался въ Петербург, гд бы могъ посвятить себя литератур или наук. Провинціальная жизнь, въ какомъ-то глухомъ жидовскомъ мстечк, доконала его. Спасаясь отъ ея духоты, онъ бросился было на службу въ одинъ отдаленный край, но тамъ нашелъ безвременную могилу, притомъ до извстной степени добровольную…

Впрочемъ, оставлю пока перечисленіе послдствій, выводовъ изъ корпусной жизни,— выводовъ не отвлеченныхъ, а живыхъ, съ руками, ногами, головой, сердцемъ и пр.,— и вернусь къ самому ходу ея, обусловливавшему эти выводы, длавшему ихъ неизбжными. Мсяца черезъ полтора посл моего поступленія, когда я уже втянулся во вс порядки и зналъ, во сколько минутъ какого часа что длается въ рот и классахъ, я былъ однажды смущенъ нсколько раннимъ окончаніемъ фронтового ученья, которое у насъ занимало время отъ 11 до 1 часу. Между кадетами пронесся глухой слухъ, что сейчасъ будетъ расправа съ однимъ товарищемъ, ‘нагрубившимъ офицеру’. Пока мы строились по отдленіямъ и выходили потомъ въ залу, въ послднюю дйствительно была принесена скамейка и пришли солдаты съ розгами. Вслдъ затмъ пришелъ баталіонный командиръ, Цаплинъ, и привели изъ-подъ ареста 19-лтняго юношу, ефрейтора изъ выпускного класса, онова. Что онъ сдлалъ, я до сихъ поръ не знаю, но начальство сначала его обругало, т. е. нанесло множество нравственныхъ оскорбленій, а потомъ велло его раздть и разложить на скамейку. Совершенно блдный отъ злобы и сознанія своего безсилія, молодой человкъ однако не позволилъ себя раздвать и раскладывать другимъ и молча исполнилъ все это самъ. Тогда послышался свистъ и хлестаніе розогъ и вслдъ затмъ какой-то подавленный визгъ бднаго юноши. Я стоялъ въ задней шеренг, у самой выходной арки, и потому, не дожидаясь дальнйшаго хода истязанія, убжалъ на лстницу, гд и ждалъ нсколько минутъ подхода роты, отправлявшейся къ столу. Минуты эти показались мн безконечно долгими, и мн во время ихъ все казалось, что вотъ меня хватятся, отыщутъ и тоже выдерутъ за несочувствіе, т. е. за неуваженіе къ начальству. Каковы эти минуты были для онова, я не знаю, но вечеромъ я его видлъ въ рот съ осунувшимся лицомъ, съ мутными глазами, смотрвшими куда-то въ пространство и очевидно не замчавшими, что происходитъ вокругъ. Восемьдесятъ розогъ передъ ротою, и это за семь-восемь мсяцевъ до производства въ офицеры!… Онъ совершенно почти бросилъ заниматься, кажется, по временамъ запивалъ, получая водку черезъ ходившихъ въ отпускъ товарищей, а то черезъ ротныхъ сторожей, тхъ самыхъ, что его скли. Выпущенъ онъ былъ, если не ошибаюсь, въ линейные батальоны и не боле какъ въ армію, несмотря на прежніе классные успхи.

Около мсяца спустя, передъ уходомъ роты въ послобденные классы, каптенармусъ мн сказалъ, чтобъ я зашелъ въ аммуничникъ перемнить сапоги, у которыхъ пробились подошвы. Зайдя туда, я сталъ рыться въ куч поношенныхъ, но починенныхъ сапогъ, лежавшихъ за вшалкою, на которой висли шинели. Вдругъ, слыпіу, входитъ ротный командиръ, Сурбатовъ, и за нимъ небольшого роста кадетъ, Ларинъ. Послдній тихо плачетъ и проситъ прощенія. ‘Нельзя, никакъ нельзя,— отвчаетъ Сурбатовъ, точно онъ готовится исполнить Высочайшее повелніе,— я васъ дв недли тому назадъ простилъ, а вы все продолжаете дурно учиться, получать единицы’.— ‘Да что же мн длать, когда у меня нтъ способностей къ математик? Не могли же он явиться за дв недли!’ — ‘А вы бы старались,— возражаетъ Сурбатовъ тономъ человка, спокойно дебатирующаго какой-нибудь теоретическій вопросъ въ засданіи ученаго общества.— Вдь сказано: терпніе и трудъ все перетрутъ…’ Пока этотъ діалогъ продолжался, я изъ моей засады замтилъ, что среди аммуничника появилась скамейка, и бднаго Ларина начали раздвать, причемъ онъ трепеталъ, но не. сопротивлялся. ‘Простите!’ — сказалъ одъ еще:, но уже розга свистла въ воздух, и я увидлъ сквозь отверстіе между шинелями, какъ тло его покрылось рубцами. Онъ продолжалъ тихо стонать, пока его скли, что впрочемъ продолжалось едва ли и минуту, потому что онъ получилъ всего шесть ударовъ, да и то далеко не ‘горячихъ’, такъ какъ солдаты, понимая лучше капитана, что розгами ума не прибавишь, стегали не очень сильно. Сказавъ: ‘довольно!’ — Сурбатовъ взялъ каску и быстро вышелъ изъ аммуничника черезъ переднія двери, и мы слышали, какъ въ пустыхъ залахъ роты раздавались его тяжелые, постепенно удалявшіеся, шаги. Взглянувъ въ это время сквозь шинели еще разъ, я увидлъ въ профиль одвавшагося Парина: лицо его горло, глаза были налиты кровью и въ нихъ свтился какой-то странный огонь. А, господа педагоги, поклонники розогъ, вы врно, въ большей части случаевъ, не читали сочиненій Тиссо, Розенблюма, Брауна и пр., и не знаете, куда ведетъ ваша ‘полировка крови’, какъ выражались вы прежде, или ‘возбужденіе энергіи’, какъ говорите вы иногда теперь!… Примите же на себя проклятіе всхъ матерей и отцовъ тхъ несчастныхъ дтей, которыхъ вы учили и учите ‘уму-разуму’ или ‘здравой морали’ помощью истязаній! Примите его и отъ тхъ, кто, не имя собственныхъ дтей, какъ сторонніе наблюдатели, видятъ упадокъ физическаго развитія человчества: впалыя груди, дряблые мускулы, гнилые зубы и мутные глаза въ 16—18 лтъ, умственную отуплость въ самые цвтущіе годы жизни, подлость характеровъ и частыя сумасшествія въ періодъ, когда умъ долженъ бы отличаться особенной ясностью. На вашей же совсти лежитъ и большая часть самоубійствъ, особенно молодыхъ людей…

Мсяца черезъ три посл моего поступленія въ корпусъ начались обычные полугодовые экзамены, и мой относительный всъ, по крайней мр въ классахъ, опредлился навсегда. Я былъ записанъ на красную доску и уже не сходилъ съ нея до самаго выпуска, кром нсколькихъ мсяцевъ въ 1-жъ спеціальномъ класс, когда столкновеніе съ ротными властями стоило мн галуновъ, двухъ балловъ за поведеніе и красной доски. Инспекторъ классовъ и учителя были ко мн внимательны, несмотря на принадлежность къ одному изъ низшихъ классовъ, я получилъ право посщать корпусную библіотеку и нердко пользовался этимъ правомъ, если приготовленіе какихъ-нибудь особыхъ задачъ или сочиненій не задерживало на цлый вечеръ въ рот. Пользуясь этимъ мирнымъ временемъ, припомню весь строй нашей вседневной жизни, чтобъ оцнить, насколько онъ согласовался съ физическими и нравственными потребностями развивающагося организма. Во-первыхъ, питаніе, которое должно было, по теоріи, не только покрывать вс расходы тла на классныя и ротныя работы, но и доставлять ему тотъ избытокъ веществъ, которымъ обусловливается ростъ юношей и ихъ способность къ трудамъ. Что оно было недостаточно, объ этомъ едва ли стоитъ говорить, потому что гд же и когда въ воспитательныхъ, а тмъ боле казенныхъ, заведеніяхъ кормили и кормятъ дтей порядочно? Столъ ихъ — обычный источникъ экономій начальства, употребляемыхъ имъ если не въ личную пользу, то на покрытіе такихъ издержекъ, которыя непредвидны бюджетомъ заведенія. Въ этомъ смысл воспитанники — люди ничмъ не отличающіеся отъ лошадей въ полкахъ и батареяхъ, имя съ ними и то общее, что ихъ никогда не спрашиваютъ даже инспектирующія власти: достаточно ли ихъ кормятъ? Въ нашемъ корпус эта кухонная бережливость начальства доходила до того, что кадеты круглый годъ, въ будніе дни, знали только одно мясное блюдо, да и то какое?— битки, напримръ, изъ вываренной говядины или пирожки съ одними почти сухожиліями, тоже предварительно вываренными. Особенно велика бывала эта скаредность посл царскаго посщенія корпуса въ половин зимы, передъ которымъ начальство нсколько разщедрялось изъ страха, по съ тмъ, чтобы потомъ стать усиленно экономнымъ. Оттого каждое воскресенье воспитанники — или по крайней мр т изъ нихъ, которые имли деньги — подали, въ вид лакомства, не малое количество ветчины, колбасъ, холодной жареной говядины съ хлбомъ и масломъ, и т. п. Сколько отъ такого недостатка питательныхъ, особенно азотистыхъ, веществъ терпло развитіе нервной и мускульной системы,— можетъ оцнить всякій, знакомый съ физіологическою химіей. Затмъ въ состав обда (320 дней въ году) находили мсто: супъ, варенный на томъ самомъ мяс, которое подавалось какъ второе блюдо, и каша, гречневая или ячменная. Въ нкоторые праздники къ этому добавлялся пирожокъ или какое-нибудь колечко изъ здобнаго тста — предметы почти невсомые. За завтракомъ, въ 7 часовъ утра, ежедневно давалась пшеничная булочка величиною въ кулакъ, съ кружкою сбитня, за ужиномъ — то же и еще ломоть чернаго хлба съ масломъ. Кусокъ чернаго же хлба, но просто съ солью, доставался еще тмъ, кто раньше другихъ приходилъ изъ классовъ въ роту въ 11 часовъ утра, но этотъ подкрпляющій кусокъ не былъ достояніемъ общимъ, и кадеты младшихъ классовъ, возвращавшіеся нсколькими секундами позже, обыкновенно уже не находили ничего въ хлбной корзин, расхищенной старшими. Какъ слдствіе недостатка питанія, являлась, разумется, дряблость мускуловъ, истомленность нервовъ, вообще худощавость, недоразвитость организма воспитанниковъ, въ противоположность классической полнот эконома и его кухоннаго надзирателя изъ отставныхъ гвардейскихъ унтеръ-офицеровъ, на полноту котораго обращалъ вниманіе самъ императоръ Николай Павловичъ. Лица румяныя, веселыя, съ блестящими, полными жизни глазами почти не встрчались въ корпус. За то въ лазарет бывало среднимъ числомъ 5%, а нердко и 7%, особливо зимою, когда къ голоду присоединялся холодъ и съ нимъ простуды отъ гуляній по улицамъ и по плацу, ‘для здоровья’, въ однхъ курткахъ, къ которымъ легкія шинели прибавили лишь на четвертый годъ моего пребыванія въ корпус. Число чахоточныхъ всегда было очень значительно.

Теперь перейду къ научнымъ занятіямъ. Имъ было посвящено ежедневно не мене 9 часовъ, изъ которыхъ 6 — въ классахъ, т. е. при молчаливомъ сидньи на однхъ мстахъ, часто нагнувшись къ столу, и 3 — въ ротахъ, гд также казарменные педагоги изъ армейскихъ офицеровъ по возможности усаживали насъ, запрещая ходить съ тетрадями и книгами по корридорамъ и заламъ, для избжанія шума, а главное, разумется, для облегченія ихъ, надзирателей, въ дл наблюденія. Девять часовъ въ сутки въ сидячемъ положеніи, при постоянной работ головного мозга, при скудной пищ, въ атмосфер, которая состояла далеко не изъ однихъ кислорода и азота, а по временамъ, я думаю, заключала и меркоптанъ!… Это жестоко и можетъ идти въ одинъ уровень съ 13-часовою механическою работой человка взрослаго, кормимаго вдосталь и дышущаго свжимъ воздухомъ. На мускульныя движенія оставалось въ сутки 6 часовъ, но изъ нихъ 2 были употребляемы не столько на развитіе мышечной системы организма, сколько для ея подавленія, одеревеннія. Разумю фронтовыя ученья передъ обдомъ, во время которыхъ приходилось стоять два часа сряду безъ малйшаго присста, да еще подъ ружьемъ, на вытяжку. И этому подвергались не только взрослые юноши, 17—18 лтъ, а и 12-лтніе, отроки, потому что военная педагогія не умла возвыситься до самыхъ основныхъ гигіеническихъ понятій и все приносила въ. жертву казарменному однообразію, нивелировк силъ и способностей. На сонъ намъ полагалось 8 часовъ, а ужь конечно никто не упускалъ возможности дйствительно спать все это время (10 час. веч.— 6 утра), если только не было какихъ-нибудь трудныхъ задачъ къ слдующему дню… 9 + 2 + 8 = 19: стало быть, на жизнь собственно, на наслажденіе ею,— хотя это выраженіе для заключенныхъ, поднадзорныхъ, нелпо,— оставалось всего 5 часовъ изъ 24-хъ. Но было бы ошибочно думать, что мы — не говорю — наслаждались, а хоть распоряжались этимъ временемъ по своему усмотрнію. Напротивъ, почти все оно шло на чистку платья, сапогъ, касокъ, ружей и пр., на умыванье, одванье и уборку кроватей, на стойку у послднихъ на вытяжк для пріема генерала или батальоннаго командира, на разные смотры начальниковъ боле близкихъ, на ходьбу въ классы, въ манежъ и въ столовую залу, которая была далеко отъ ротныхъ помщеній, на вечернюю гимнастику, на уроки танцевъ и пнія, наконецъ на обды, завтраки и ужины. Собственно свободнаго времени, которое можно было посвящать отдыху, бесд съ друзьями, занятіямъ по собственному вкусу и наконецъ прогулкамъ и играмъ, оставалось въ будній день не боле получаса, да и то урывками, минутъ по 10—12 каждый разъ. Нужна мощная, геніальная организація, чтобы при этихъ условіяхъ не утратить совершенно индивидуальности, не стать безличною пошлостью. И въ самомъ дл, многіе ли изъ воспитанниковъ кадетскихъ корпусовъ (не считая, конечно, пажескаго и школы гвардейскихъ юнкеровъ, т. е. заведеній, наполненныхъ аристократіей, которой можно, пожалуй, и не учиться для блистательнаго прохожденія службы),— многіе ли, говорю, изъ бывшихъ кадетъ возвысились надъ уровнемъ безцвтной пошлости? А вдь число ихъ въ русскомъ дворянскомъ обществ очень велико, безъ сравненія больше, чмъ, наприм., воспитанниковъ бывшаго университетскаго пансіона въ Москв, доставившаго Россіи столько славныхъ именъ… Наилучшіе молодые люди, по выход изъ корпусныхъ стнъ, если хотли стать людьми, а не пшками, должны были совершенно передлывать себя и прежде всего заботиться о возстановленіи въ себ чувства человческаго достоинства и способности мыслить и дйствовать самостоятельно, но далеко не всмъ это удавалось не только въ армейскихъ войскахъ, но въ гвардіи и даже въ военныхъ академіяхъ. Печать казарменнаго воспитанія стиралась нелегко, да и едва ли когда стиралась совсмъ.

До чего же упадокъ чувства человческаго достоинства могъ простираться и дйствительно простирался въ кадетахъ, можно видть изъ коротенькой характеристики долго существовавшаго типа ‘стараго кадета’. Этимъ именемъ назывались отнюдь не одни воспитанники старшаго возраста,— совсмъ нтъ: ‘почетный’ титулъ стараго кадета и даже ‘закала’ принадлежалъ тмъ, кто прошелъ корпусные огонь и воду и усвоилъ извстныя размашистыя привычки, хотя бы на четырнадцатомъ году отъ роду. Во-первыхъ, старый кадетъ, а тмъ боле закалъ, всегда носилъ широкіе куртку и панталоны, причемъ часто разстегивалъ воротникъ и бортъ первой. Фуражка у него бывала изогнута корабликомъ и носилась на бекрень. Во-вторыхъ, онъ говорилъ непремнно басомъ, хотя бы былъ четырнадцатилтнимъ мальчишкой. Въ-третьихъ, учиться въ классахъ онъ долженъ былъ небрежно, хотя другой разъ и успшно, что зависло отъ способностей. Въ-четвертыхъ, и самое главное, онъ долженъ былъ выдержать нсколько сильныхъ порокъ и даже, по возможности, не издавъ ни одного крика, что и давало ему право на титулъ закала. Это послднее обстоятельство было даже опоэтизировано въ одномъ кадетскомъ стихотвореніи, которое по содержанію и напву составляло пародію на одни извстные стихи и заключало, между прочимъ, слдующую строфу:

Полицейской, разъ, страж

Попался кумъ въ краж.

Его тотчасъ схватили

И сто палокъ ввалили,

Но онъ былъ такой закалъ,

Что ни разу не вскричалъ! *).

*) Вотъ нсколько другихъ отрывковъ изъ той же юмористической ‘катавасіи’, какъ говорилось въ корпус,— отрывковъ, характеризующихъ старокадетскіе идеалы:

Мы къ хозяину пришли

Не хозяюшку смотрть,—

Мы пришли смотрть вино:

Не прокисло ли оно?

Наливай, братъ, наливай!

Наливай полне!

Нмъ полне ты нальешь,

Тмъ вино вкусне!

Прибавлю еще, въ дополненіе къ этой характеристик, что закалъ обыкновенно бывалъ отличнымъ фронтовикомъ, будущимъ Скалозубомъ, на-караулъ онъ длалъ съ вывертомъ и могъ, при случа, переложить ружейный прикладъ, не ударяя имъ ни почему постороннему. Начальство, хотя и сильно пороло по временамъ отдльныхъ старыхъ кадетъ {Для нихъ употреблялись особые пріемы сченія, длинными, аршинными розгами, иногда просоленными, съ разстановками, чтобы ‘хорошенько пробрать’. По временамъ къ экзекуціи приглашался докторъ, чтобы видть, не слишкомъ ли опасна порка для здоровья и самой жизни.}, но въ сущности благоволило къ нимъ, какъ къ надежнымъ основамъ кадетскаго общества и къ будущимъ столбамъ офицерской корпораціи въ арміи. И если старый кадетъ не совсмъ дурно учился и не попадался въ пьянств или въ распутств, то подъ конецъ его карьеры ротный командиръ обыкновенно вытягивалъ его въ унтеръ-офицеры или хоть въ ефрейторы. Старый кадетъ относился всегда съ презрніемъ къ мелюзг, съ нкоторою ненавистью къ товарищамъ, обошедшимъ его по служебной дорог, и съ открытою злобой къ тмъ, кто не уважалъ его закальство. На послднихъ, при случа, сыпались и колотушки, грубая же брань — постоянно. Большинство уважало старыхъ кадетъ, во-первыхъ, за переносимыя ими отъ начальства усиленныя истязанія, а во-вторыхъ — потому, что они нердко бывали отважны и говорили офицерамъ дерзости: этихъ послднихъ само начальство побаивалось, такъ какъ они были способны на все. Такъ однажды старый кадетъ, Гмель, въ то время, какъ ротный командиръ, Котъ-Пыжковскій, хотлъ его высчь, схватилъ ружье и изо всей силы ударилъ изверга по колнамъ, такъ что тотъ упалъ. Разумется, за это онъ былъ тутъ же исполосованъ не на животъ, а на смерть. О сдланномъ имъ ‘оскорбленіи дйствіемъ’, какъ говорится теперь изъ вжливости, побитый педагогъ однако не счелъ нужнымъ доводить до начальства, вроятно, опасаясь лишиться мста въ случа слдствія, а можетъ-быть и потому, что надялся вскор еще разъ упиться кровью оскорбителя… Я говорю послднее съ полнымъ сознаніемъ и внутреннею увренностью, что это могло быть такъ, потому что въ теченіе почти трехъ лтъ пребыванія въ рот Кота-Пыжковскаго достаточно узналъ его.

Выше я упомянулъ, что начальство благопріятствовало развитію старокадетчины, хотя, разумется, не во всхъ ея проявленіяхъ. Вотъ фактъ, который показываетъ, съ какими оно мирилось и какія даже похваляло. Это опять стихотвореніе, на этотъ разъ оффиціально распвавшееся, напримръ, на поход кадетъ въ лагерь, подъ Петергофъ:

Молодцамъ солдатамъ

Не объ чемъ тужить:

Съ командиромъ-хватомъ

Любо, братцы, жить!

Онъ насъ не печалитъ,

Онъ насъ не гнететъ,

А за дло хвалитъ

И за дло бьетъ.

Возведя такимъ образомъ битье въ conditio sine qua non военной службы, восхваляемое самими солдатами, оффиціальный поэтъ-аракчеевецъ старался прельстить молодежь слдующими подробностями беззаботнаго, будто бы, солдатскаго житья, удостовряющими, что воинъ въ понятіяхъ властей того времени былъ не гражданинъ, вооруженный на защиту отечества отъ вншнихъ враговъ, а кукла для забавы начальства. Солдаты поютъ про то, какова ихъ жизнь въ лагер:

Пригоняемъ ранцы,

Ставимъ ихъ рядкомъ,

И наводимъ глянцы

Костянымъ зубкомъ.

А пригнавъ все гладко,

Длу ночь потомъ

Спимъ въ палаткахъ сладко,

Богатырскимъ сномъ.

Но за то ужь, братцы,

Вышедъ на парадъ,

Каждый радъ стараться

Подтянуть прикладъ,

Чтобы шагомъ плавнымъ

Угодить отцамъ,

Командирамъ главнымъ,

Свтамъ-молодцамъ!…

Какія послдствія произвела эта поэтическая философія, прививавшаяся систематически будущимъ вождямъ арміи, показали примры войнъ венгерской и крымской. Въ первую венгерскій главнокомандующій Грги запретилъ стрлять по нашимъ ‘вождямъ’, потому что подъ начальствомъ ихъ солдаты хуже сражались, во вторую — ‘командиры-хваты’ прятались по оврагамъ (подъ Алмой) или въ обозъ (откуда, въ Азіатской Турціи, выгонялъ ихъ князь Бебутовъ). Замчу, что приведенная сейчасъ псня была положена на музыку плавнаго, т. е. тихаго, марша, и мы часто подъ звуки этого музыкальнаго произведенія измряли манежъ и плацъ ‘шагомъ журавлинымъ’, какъ говорилъ Денисъ Давыдовъ.

Противно вспоминать эти подробности казарменной дрессировки (слово воспитаніе почти не идетъ сюда), но, разъ начавъ говорить о нихъ, лучше ужь кончить. Откуда приходило вдохновеніе или по крайней мр покровительство палочнымъ педагогамъ, вроятно воображавшимъ, что они длаютъ дло если не доброе, то полезное?— Разумется, сверху, отъ Аракчеевыхъ, Капцевичей и достойныхъ ихъ продолжателей, изъ которыхъ одинъ былъ извстенъ у кадетъ просто подъ именемъ Карла Иваныча, хотя носилъ крупный чинъ и, говорятъ, приходился близкимъ родственникомъ фельдмаршалу Шварценбергу, что въ 1812 году длалъ нашествіе на Россію подъ начальствомъ Наполеона, а въ 1813 году командовалъ русскими войсками противъ Наполеона. Палки всегда казались нмцамъ и ихъ ученикамъ единственнымъ средствомъ ‘образованія’ русскихъ воиновъ, они внесли этотъ завтъ даже въ Сводъ русскихъ военныхъ законовъ, гд поддерживали и наказанія въ род,12.000 ударовъ хлыстами (шпицрутенами). Въ числ усердныхъ почитателей этого палочнаго режима былъ и нашъ директоръ Плахинъ, въ молодости либералъ, разжалованный въ солдаты, а потомъ — зврь, какъ вс ренегаты. Онъ возвелъ систему жестокихъ тлесныхъ наказаній несчастныхъ сыновъ благороднаго россійскаго дворянства въ религіозный культъ, котораго былъ неумолимымъ жрецомъ. ‘Лсу! Антихристовъ!’ — кричитъ онъ, бывало, видя какого-нибудь воспитанника, положимъ даже лнтяя, за чернымъ столомъ. И антихристы являлись на директорскій зовъ дйствительно съ цлымъ лсомъ, обращеннымъ въ полновсные пучки. Во время самаго обда начиналась кровавая арія, посл которой наказанныхъ выносили на простыняхъ, въ вид истерзанныхъ, полуживыхъ труповъ. Я, по счастію, засталъ только самый конецъ этой зврской диктатуры, и она при мн была уже нсколько мягче прежняго, но все же и въ самой Петропавловской крпости свирпость генерала П…… не оставалась не замченною, какъ я уже упомянулъ на первыхъ страницахъ этихъ воспоминаній. И, разумется, каковъ былъ попъ, таковъ и причетъ. Въ корпус былъ баталіонный командиръ Грумъ, который, не ограничиваясь жестокимъ битьемъ кадетъ по ‘педагогическимъ’ частямъ тла, какъ говорилъ профессоръ Ростиславовъ, переворачивалъ ихъ и скъ по животу. Варварство это открылось и Грумъ былъ прогнанъ въ линейные батальоны, если только не въ арестантскія роты, но, къ сожалнію, для командованія же, а не для исправленія по той систем, по которой онъ самъ ‘исправлялъ’ другихъ. Не разъ упомянутый мною Котъ-Пыжковскій былъ ягодою того же поля и хоть по животу не скалъ, но истязалъ мальчиковъ, ввренныхъ его ‘попеченію’, такъ, что струпья не сходили по мсяцу, а знаки оставались на цлую жизнь. Это онъ называлъ: ‘ду, ду не свищу, а заду — не спущу!’ У директора онъ считался лучшимъ изъ ротныхъ командировъ… Но о немъ — особо.

Года черезъ полтора посл моего поступленія въ корпусъ нашъ звроподобный директоръ-ренегатъ умеръ и на мсто его поставленъ былъ человкъ совершенно другого типа, топорно-вжливый нмецъ, бывшій прежде у кого-то адъютантомъ, а потомъ командовавшій полкомъ, расположеннымъ гд-то въ военныхъ поселеніяхъ, и вроятно потому на первый разъ желавшій отличиться запрещеніемъ розогъ, которыя должны были ему опротивть въ теченіе послднихъ лтъ службы. Запрещеніе и послдовало, но не безусловное. Его превосходительство отнялъ право драться у ротныхъ и даже баталіоннаго командировъ, но сохранилъ его за собою, то-есть капитанъ или полковникъ, прежде, чмъ высчь кадета, должны были доложить, о его проступк генералу и уже только съ его разршенія производить экзекуцію. Мало того, чтобъ обуздать кровожадные инстинкты педагоговъ, уже годами привыкшихъ къ сченью воспитанниковъ, онъ сталъ обязывать ихъ представлять свои доклады о необходимости тлесной расправы цлому воспитательному комитету, т. е. собранію всхъ ‘воспитателей’, въ которомъ находили мсто и инспекторъ классовъ, и священникъ, и даже иногда наставники-наблюдатели по обученію главнымъ наукамъ, т. е. вообще представители гуманизма. Методическій Гельденвюрстъ думалъ, что въ такой сред, собиравшейся притомъ не боле раза въ недлю, ротные командиры устыдятся входить съ большимъ числомъ требованій на розги и дйствительно, на первое время эти господа присмирли. Но это перемиріе было весьма коротко, во-первыхъ, потому, что въ воспитательномъ комитет, ротныя начальства все же составляли большинство, дружно требовавшее прежнихъ правъ, подъ предлогомъ, что иначе школьники утратятъ всякое уваженіе къ нимъ, и, во-вторыхъ, потому, что генералъ, обязавъ капитановъ не драться безъ его разршенія, не принялъ и не могъ принять никакихъ мръ къ наблюденію за этими закоренлыми скарями. Онъ не ршился даже сдлать свое мропріятіе гласнымъ, т. е. отдать о немъ въ приказ по корпусу, конечно, изъ опасенія, внушеннаго ему его помощниками, что такая гласность произведетъ революцію. О немедленной замн гнилого персонала этихъ помощниковъ не могъ онъ и думать, потому что замнить ихъ было бы некмъ: гвардейскіе офицеры въ корпусные воспитатели не пошли бы, а изъ арміи можно бы было, пожалуй, получить такой подборъ, что было бы хуже прежняго. Итакъ, не прошло и нсколькихъ недль, какъ неосновательность, непрактичность псевдо-либеральнаго мропріятія Гольденвюрста обнаружились. Въ эти недли ротные командиры,— конечно, по общему сговору,— напредставляли въ комитетъ цлые списки кадетъ ‘достойныхъ’ порки и настояли на ея исполненіи. При этомъ, вроятно, для вящшаго эффекта, она должна была совершиться совокупно и отъ имени его превосходительства. Приказано было собрать осужденныхъ изъ всхъ ротъ въ общую столовую залу и туда же привести всхъ вообще кадетъ, имвшихъ мене шести балловъ за поведеніе. ‘Для примра’ послднимъ будто и назначалась эта гуманная, огульная порка ‘по усиленному, генеральскому, окладу’, какъ говорили вернувшіеся съ экзекуціи товарищи-зрители. Какую принесла она пользу?— Разумется, никакой, кром разв того, что окружила публичнымъ ореоломъ мученичества наказанныхъ, особено тхъ, которые во время и посл истязанія вели себя молодцами.. ‘Ну, братъ, выпороли!— говорилъ мн одинъ изъ нихъ, Энгельсонъ.— Вся рубашка въ крови, сплошь, а не то, что пятнами. Я ужь и не помнилъ, когда перестали меня счь. Однако, ничего, отдышался: доставать патронъ можно’… Для поясненія послдняго нужно вспомнить, что въ числ ружейныхъ пріемовъ того времени былъ одинъ: ‘доставай патронъ’, который на ученьяхъ замнялся ударомъ правой руки по ‘педагогической’ части тла. Энгельсонъ, бывшій до порки довольно скромнымъ мальчикомъ, который въ 14—15 лтъ говорилъ, разумется, обычнымъ этому возрасту отроческимъ голосомъ, теперь сталъ говорить басомъ, утратилъ настолько стыдъ, что показывалъ пріятелямъ изсченныя части тла, пока он были покрыты струпьями, куртку и панталоны сталъ носить широчайшіе и вообще сдлался закаломъ. Учиться онъ пересталъ совсмъ и, кажется, былъ въ 16 лтъ ‘выгнанъ’ въ армію юнкеромъ.

Вроятно, замтивъ, что система генеральныхъ экзекуцій не приноситъ существенной пользы, а между тмъ, вслдствіе своей гласности, можетъ повредить репутаціи его, директора,— Гольденвюрстъ не длалъ дальнйшихъ опытовъ ея примненія и ротные командиры по-прежнему стали расправляться втихомолку. При этомъ иные прямо говорили кадетамъ, что ‘генералъ думалъ было совсмъ уничтожить розги, но видитъ, что вы, господа, этого не заслуживаете, потому что не желаете вести себя благородно’. Точно мы, т. е. почти инертная масса, глина, изъ которой казарменные педагоги выдлывали что хотли, не были тмъ, что изъ насъ создали они же, воспитатели! Да и замчаніе о ‘неблагородств’ поведенія было подлою ложью, потому что духъ товарищества почти исключалъ возможность поступковъ безчестныхъ, и еслибы нкоторые ротные командиры не формировали для себя въ кадетской сред шпіоновъ, то ничего неблагороднаго найти въ ней было бы нельзя. Гольденвюрстъ, кажется, скоро понялъ свое фальшивое положеніе въ нашемъ корпус, гд, несмотря на свое, сравнительно съ Плахинымъ, утонченное обхожденіе съ подчиненными, не былъ любимъ ни офицерами, ни кадетами, а потому перепросился на сходственное мсто въ одинъ значительный провинціальный городъ. При этомъ причиною перехода онъ гласно выставлялъ то обстоятельство, что у него тамъ по близости есть деревня, то-есть что, неся службу, онъ не хочетъ бросать и частныхъ длъ. Такимъ образомъ пресловутая теорія ‘вполн самоотверженнаго’ служенія длу и отечеству, которую намъ постоянно проповдывали для примиренія насъ съ предстоявшимъ въ теченіе многихъ лтъ годовымъ содержаніемъ въ 200—300 рублей и соотвтственными невзгодами, падала въ нашихъ глазахъ сама собою. А потомъ мы узнали, что вопросъ о директорскихъ имніяхъ имлъ и еще боле любопытную сторону. У начальника другого петербургскаго военно-учебнаго заведенія, Лиходова, была подъ Петербургомъ, верстахъ въ сорока, деревенька или мыза, Новоселье, и тамъ почтенный генералъ содержалъ нсколько коровъ. Экономъ корпуса имлъ съ генеральскимъ управляющимъ контрактъ на поставку въ корпусъ масла и молока. Такимъ образомъ его превосходительство не только воспитывалъ души ввренныхъ его попеченію дтей, но и питалъ ихъ тлеса, нужно полагать, не въ убытокъ себ.

Передъ отъздомъ Гольденвюрста стали толковать о томъ, кто же будетъ его преемникомъ? Какъ ни страннымъ можетъ показаться, но изъ всего многочисленнаго педагогическаго персонала вдомства военно-учебныхъ заведеній не нашлось ни одного достойнаго полковника и даже генерала, которому бы можно было дать директорское мсто. А между тмъ кандидатами на такое мсто могли бы явиться 18 инспекторовъ классовъ, которые почти вс были военные, да 19 батальонныхъ, батарейныхъ и подобныхъ имъ командировъ, которые вс числились, по закону, ‘ближайшими помощниками директоровъ по воспитанію юношества’. Изъ 37-ми человкъ ни одного годнаго — это чего-нибудь стоитъ для рекомендаціи системы, царившей въ кадетскихъ корпусахъ вдомства ‘департамента военныхъ поселеній!’ Пришлось опять обратиться въ армію и тамъ выбрать человка по характеру и образованію принадлежавшаго не къ аракчеевской школ, а къ боле почтенному старому времени. Сдой, какъ лунь, но еще живой и привтливый, генералъ Воронинъ былъ назначенъ принять нашъ корпусъ отъ сравнительно еще молодого, но безжизненно-холоднаго Гольденвюрста. Результатъ перемны вышелъ блестящій. Никогда еще наша фабрика прапорщиковъ не выпускала такого блестящаго ихъ ассортимента, какъ черезъ годъ посл вступленія въ должность директора, почтеннаго старца, бездтнаго, но любившаго дтей, ихъ живыя симпатіи и увлеченія. 29% выпускныхъ признаны были достойными служить въ гвардіи, 39 % — въ артиллеріи и только 32% — въ арміи и линейныхъ батальонахъ, въ гарнизон — ни одного. И не то, чтобъ измнились наружные корпусные порядки, а духъ заведенія сталъ другой, перемнился тонъ отношеній воспитателей къ воспитанникамъ, сталъ человчне, отсюда — и блистательныя послдствія. Шестидесятилтній старецъ самъ любилъ сближаться съ пятнадцати-шестнадцатилтними мальчиками и покровительствовалъ имъ, какъ ветеранъ молодымъ солдатамъ. Онъ часто приглашалъ къ себ воспитанниковъ, отличавшихся по классамъ, или приличными манерами и поведеніемъ, и длалъ имъ маленькое угощеніе, позволялъ танцевать, даже возиться, музыканты и пвцы имъ также не были забыты, и при посредств ихъ дана была — конечно, въ первый разъ съ основанія корпуса — въ стнахъ его опера (‘Робертъ’), на представленіе котораго Воронинъ пригласилъ нсколькихъ лицъ изъ лучшаго петербургскаго общества, между прочимъ одного очень любимаго Государемъ генералъ-адъютанта, который такимъ образомъ могъ засвидтельствовать во дворц объ успхахъ нашего заведенія, честь котораго стала намъ дорога. Шпіонство со стороны ротныхъ властей исчезло: наглое, грубое обхожденіе — тоже. О тлесныхъ наказаніяхъ стало почти не слышно, а если и бывали они, то лишь за поступки дйствительно гадкіе или не оставлявшіе иного выбора, какъ выбросить воспитанника изъ корпуса или испытать надъ нимъ ultimam rationem педагогіи. Сченные перестали играть роль героевъ въ глазахъ товарищей, и старокадетчина быстро исчезла. У меня былъ товарищъ, который былъ наказанъ розгами незадолго до выпуска и который всегда съ благодарностью вспоминалъ за это Воронина: ‘Онъ,— говорилъ,— не только спасъ меня отъ боле жестокой и заслуженной кары, но исправилъ навсегда отъ моего давнишняго недостатка’. Самое наказаніе было сдлано вполн тайно, чтобы не срамить выпускного кадета, не то что четыре года тому назадъ надъ оновымъ.

Я, однако, слишкомъ забжалъ впередъ, начавъ говорить о Воронин. Мн слдуетъ еще вернуться назадъ, ко временамъ не только Гольденвюрста, но и Плахина. Черезъ одиннадцать мсяцевъ посл моего поступленія, когда корпусъ вернулся изъ лагеря, намъ сдлали новое распредленіе по ротамъ и мн досталось въ роту Кота-Пыжковскаго. Едва пришли мы съ плаца въ залы, какъ свирпый Котъ (какъ его звали для краткости) выбжалъ изъ аммуничника, гд проводилъ время въ пріятномъ для себя обществ каптенармуса Артынова и дядьки озовина, и началъ кричать, буквально задыхаясь отъ злобы, съ пной у рта, вроятно потому, что въ послдній день лагеря получилъ отъ выпускныхъ ‘поученіе бутылкой’, либо камнемъ: ‘Я вступаю въ командованіе ротой. Это не значитъ, что я буду только командовать: направо, налво, на-плечо, на-караулъ,— нтъ, я васъ возьму въ ежовыя рукавицы! Старые ужь знаютъ какъ, но и новые должны знать. О, новые, берегитесь! Я вдь ду, ду — не свищу, а наду — не спущу! У меня ходить по струнк! И одними классами у меня возьмешь не много: у меня своя школа. Хочешь быть спокоенъ, будь тише воды, ниже травы, а нтъ, такъ согну въ бараній рогъ, будь хоть семи пядей во лбу. Вы, фельдфебель и унтеръ-офицеры, вы думаете, что у меня можно начальствовать спустя рукава, гладя подчиненныхъ по головк, прикрывая ихъ?— Нтъ, съ васъ первыхъ взыщется, и вдвое, чмъ съ самого виновнаго. У меня никакихъ поблажекъ! Не тотъ воръ, кто воруетъ, а тотъ, кто потакаетъ…’ И такъ дале, и такъ дале, въ томъ же ‘благородномъ, благовоспитанномъ’ тон, да еще crescendo, такъ что, наконецъ, самъ ораторъ охрипъ. Стоявшему поодаль дежурному офицеру онъ не только не подалъ руки, но даже не поклонился, мало того, наругавшись съ воспитанниками, онъ обратился къ послднему съ грубо сказанными словами: ‘ведите роту къ обду!’ — и затмъ повернулъ къ нему спину. У меня, несмотря на годовое пребываніе въ корпус, еще сохранялось понятіе личной чести, щекотливаго самолюбія, и я думалъ, что офицеръ тутъ же заступится за себя и скажетъ, напримръ, что ‘капитанъ, мы призваны давать кадетамъ примръ благовоспитанности, приличій и взаимнаго уваженія, а вы ведете себя какъ мужикъ’,— но не тутъ-то было: офицеръ явилъ примръ униженности и походилъ на мокрую курицу, такъ что едва могъ, сдавленнымъ голосомъ, скомандовать: ‘на-лво!’ — ‘Отставить!— закричалъ Пыжковскій.— Нужно, штабсъ-капитанъ, громче командовать. Командуйте вы, фельдфебель!’ И эта обида была проглочена офицеромъ, который, однако, былъ всего однимъ чиномъ моложе Кота-Пыжковскаго. Мы вс поняли, что съ такимъ звремъ нужно держать ухо востро, иначе исковеркаетъ или даже погубитъ ни за что, ни про что, лишь бы показать свою власть.

Съ этого злополучнаго дня началось почти трехлтнее давленіе на меня Пыжковскаго, та мелочная, ежедневная тиранія, помощью которой выжимается изъ людей все, что въ нихъ есть самостоятельнаго и даже вообще добраго, и вырабатываются либо низкопоклонныя, подлыя, лицемрныя ничтожества, либо ужь отчаянные головорзы. Одинъ старый товарищъ моего брата, передъ тмъ только-что вышедшаго изъ роты Пыжковскаго въ офицеры, предупредилъ меня въ первые же дни, чтобъ я былъ особенно остороженъ: во-первыхъ, потому, что ‘Котъ’ не любилъ моего брата и таки упкъ его въ армію, несмотря на артиллерійскія условія по классамъ, а во-вторыхъ, и, главное, потому, что я на красной доск. Хотя послднее условіе, казалось бы, должно было давать мн право на благосклонность ротнаго начальства, тмъ боле, что на красной доск въ рот было всего три человка, но у Кота-Пыжковскаго была своя логика, приблизительно такая: ‘ты на красной доск, умникъ, да только не здсь. Мн нужно, чтобы ты былъ хорошимъ фронтовикомъ и отличнаго поведенія, т. е. тише воды, ниже травы, а буде можно, то и доносчикомъ на товарищей, посл чего тебя можно, пожалуй, сдлать ефрейторомъ, унтеръ-офицеромъ. Вотъ для того, чтобъ узнать, каковъ ты есть и на что годишься, я и буду тебя испытывать‘, т. е. придираться ко воякой мелочи. И онъ испытывалъ. ‘Востоковъ, отчего у васъ галстукъ не выступаетъ на палецъ изъ-подъ воротника? Вдь вы знаете, что это — форма’. И вслдъ затмъ, не давъ мн даже отвтить, онъ вытягиваетъ галстукъ на должную высоту, причемъ едва не задушаетъ меня. Когда же, переведя духъ, я отвчаю: ‘Воротникъ у куртки очень высокъ и потому узенькій галстукъ самъ собою опускается ниже его’,— тогда свирпый испытатель обращается къ отдленному унтеръ-офицеру и говоритъ, указывая на меня: ‘Онъ еще разсуждаетъ… Оставьте его безъ пирога!’ Въ другой разъ приказано строиться по кроватямъ, для встрчи баталіоннаго командира. Записанные на красную доску кадеты при этомъ уходятъ, по заведенному порядку, въ пріемную комнату, подъ эту доску. Котъ-Пыжковскій знаетъ это, но, видя, что меня нтъ у кровати, говоритъ: ‘Востокова нтъ здсь,— нарядите его на дежурство’. Отдленный унтеръ-офицеръ, зная, что отвтить оправданіемъ, меня значило бы съ одной стороны ‘оказать поблажку подчиненному’, а съ другой — ‘позволить себ разсуждать въ отвтъ на приказаніе начальника’, молча исполняетъ приказаніе, и я дежурю, неизвстно за что. Во время этого дежурства одинъ изъ. товарищей заболваетъ и уходитъ изъ классовъ въ лазаретъ, я объ этомъ ничего не знаю и потому не снимаю, въ 11 часовъ утра, чехла съ кровати заболвшаго, въ ожиданіи, что онъ самъ придетъ. Пробгаетъ по спальн Пыжковскій, спрашиваетъ, кто дежурный, и, узнавъ, что я, приказываетъ оставить меня безъ двухъ блюдъ, т. е. на одномъ суп. Мало того, встртивъ меня черезъ минуту, ругаетъ за небрежность, за лнь. ‘Службы на знаешь и не хочешь знать… Я этого не потерплю и сломаю теб рога гордыни’. Я пробую объяснить, что болзнь товарища, не убравшаго кровать, была мн неизвстна. ‘Молчать!… Онъ еще разсуждаетъ. Оставьте его совсмъ безъ обда!’ Черезъ недлю новый случай придраться и наказать меня, все съ цлью добиться, чтобъ я даже явныя несправедливости ‘переносилъ съ покорностью, молча’, чтобы вбить мн въ голову, что ‘всякая власть, а тмъ боле власть его, Кота-Пыжковскаго, непогршима’, и что раскрывать ей истину или возражать, оправдывать себя — значитъ ‘длать дерзость’. Въ пустые часы, т. е. когда нтъ учителя {Такихъ часовъ было всегда 3—4 въ недлю, отъ исключенія изъ дйствительнаго преподаванія естественныхъ наукъ — зоологіи и ботаники, стоявшихъ, въ программ (для публики), но считавшихся безполезными.}, стою я въ класс у доски и продлываю одну теорему, причемъ два или три товарища слушаютъ меня. Пыжковскій, дежурный по корпусу, обгаетъ, неизвстно зачмъ, классные корридоры и, видя меня не на мст, т. е. не за класснымъ столомъ, приказываетъ мн ссть. Я отвчаю, что сяду, какъ только кончу выкладку. ‘Онъ опять разсуждаетъ!— вскрикиваетъ, какъ ужаленный, благородный воспитатель.— На мсто, маршъ!’ Переглянувшись удивленнымъ взоромъ съ товарищами, которымъ объяснялъ теорему и которыхъ Котъ-Пыжковскій на мста не прогонялъ, я иду сдержаннымъ отъ негодованія шагомъ намсто. ‘О, да ты еще упрямишься!… Погоди, придешь въ роту, я тебя выучу’. И, придя въ роту, я застаю приказаніе — стать къ доск и молча простоять такъ весь вечеръ (2 ¹/₂ часа), причемъ мн для развлеченія велятъ взять книгу, разумется, при такихъ условіяхъ нечитаемую. Передъ ужиномъ Пыжковскій приходитъ въ роту, видитъ меня съ опущенною книгой и спрашиваетъ: ‘Отчего я не учусь?’ — Я отвчаю, что выучилъ уже то, что нужно.— ‘Такъ помогалъ бы другимъ’.— ‘Я наказанный, и ко мн никто не сметъ приближаться, изъ опасенія, что сочтутъ сочувствующимъ мн. Да еслибы кто и приблизился, то я попросилъ бы отойти, помня, какъ давича вы запретили мн показывать другимъ даже въ класс’.— ‘Врешь! Я теб приказалъ лишь ссть на мсто, а помогать другимъ не запрещалъ…’ (Какъ будто можно вполголоса, безъ шума, объяснять математическую теорему не у доски, собравшись вмст, а одновременно на трехъ-четырехъ разныхъ столахъ и сидя на пятомъ). ‘Экая вдь сварливая дрянь! Завтра останешься безъ обда’.

Итакъ въ теченіе двухъ съ половиной лтъ. Къ концу второго года моя энергія начала истощаться, организмъ былъ надломленъ и неизвстное мн прежде чувство затаенной злобы все чаще и чаще стало разъдать мн душу. Я сталъ молчаливымъ, задумчивымъ и мало общительнымъ. Многихъ товарищей я сталъ чуждаться, тмъ боле, что Пыжковскій держалъ среди ихъ шпіоновъ или, какъ у насъ говорилось, фискаловъ, наушниковъ. Отъ ротнаго начальства, за исключеніемъ одного почтеннаго поручика, я прятался какъ отъ чумы, гд только было можно. Положеніе моего столика-комода, вн общей залы для учебныхъ занятій въ рот, благопріятствовало этому отдаленію отъ массы. Сижу я, бывало, около этого столика, передо мной раскрыта тетрадь, но я въ нее не гляжу, а уставлю глаза на виднющуюся сквозь сосднее окно яркую звзду, которая постепенно склоняется къ западу и къ низу, что я замчаю по ея отношенію къ переплетамъ оконной рамы. Это планета Венера. Ея чистый, ровный блескъ мало-по-малу приводитъ меня въ магнетическое усыпленіе, которое теперь ‘объясняетъ’ публик — неизвстными, впрочемъ, ему самому, физіологическими законами — забракованный парижскою академіей наукъ, но пользующійся не малою извстностью, психіатръ Шарко. Я не замчаю ничего, что длается вокругъ, не слышу сдержаннаго гула товарищеской толпы, которая въ сосдней зал зубритъ уроки, не вижу лампъ, висящихъ надъ столами въ этой зад, а только чувствую, что тамъ свтле, чмъ около меня. Понемногу распространяется по всему организму какое-то сладкое забвеніе,— не сонъ, а нга, врод той, которую ощущаешь, когда искусный и вжливый парикмахеръ слегка подстригаетъ и причесываетъ волосы. Мн начинаютъ припоминаться годы свободной жизни, первая, чистая, чуть брезжившая любовь къ одной милой сверстниц, наши сдержанные намеки на взаимное сочувствіе, по временамъ чтеніе мною вслухъ передъ ней стиховъ Лермонтова и Пушкина и ея внимательный, слегка смущенный, но симпатическій взглядъ, при этомъ направленный на меня. Дале мн представляется, какъ мы разъ хали вмст зимой по лсистому, глухому проселку. Лошади остановились, кучеръ слзъ, чтобы поправить что-то въ упряжи, и мы въ полумрак чутко прислушивались къ однообразному и торжественному шуму деревьевъ, слегка колеблемыхъ втромъ. Вдругъ вблизи послышались чьи-то голоса, и вслдъ затмъ наша коренная лошадь сильно потрясла дугой, такъ что раздался рзкій звонъ колокольчика. Ужь не разбойники ли нападаютъ на насъ? Она инстинктивно прижалась ко мн, и я украдкой слегка поцловалъ ея холодную щечку, не встртивъ съ ея стороны никакого препятствія, хотя это легко могло быть замчено нашими старшими спутниками… Черезъ минуту, когда лошади снова тронулись, она тихо пожала мн руку, хотя вмст и отодвинулась отъ меня. Гд-то она теперь? Она, какъ двочка, теперь ужь большая… Вдругъ, среди этихъ сладкихъ воспоминаній, я слышу громкій голосъ фельдфебеля: ‘встать!’ — и, очнувшись, замчаю издали баталіоннаго командира, пожелавшаго пройтись по ротамъ во время занятій. Онъ идетъ важно, позванивая шпорами и посматривая… на полъ, чтобы видть, не наплевано ли гд. Но у Кота-Пыжковскаго въ рот не можетъ быть наплевано, тамъ много грязи нравственной, а физическая опрятность соблюдается въ совершенств,— и грозный полковникъ слдуетъ дале. Увидя меня въ слдующей зал почти одного, онъ подходитъ и спрашиваетъ, отчего я не занимаюсь вмст со всми. Я отвчаю, что въ общей зал шумно, а я пишу сочиненіе къ завтрашнему уроку изъ русской словесности. Начальство уходитъ, не сказавъ ни слова, даже, повидимому, въ благосклонномъ расположеніи, и ни дежурный офицеръ, ни фельдфебель не прогоняютъ меня въ общую залу, что непремнно было бы, еслибы въ рот находился Пыжковскій, для котораго ‘порядокъ’, симметрія — выше всего. Съ уходомъ начальства нить сладкихъ мечтаній уже не возстановляется, я вижу, что звзда моя стала блднть въ морозномъ туман, наполняющемъ нижніе слои воздуха, и вотъ на меня нападаетъ тоска. Такъ будетъ и въ жизни,— думаю я:— нсколько сладкихъ мечтаній и — пошлая, подлая дйствительность! Мн припоминаются безчисленныя обиды и оскорбленія, сдланныя мн Котомъ-Пыжковскимъ: сознаніе, что я не въ силахъ воздать ему теперь же по дламъ его, приводитъ меня въ молчаливое бшенство — самое разрушительное для организма чувство. Потомъ настаетъ утомленіе, упадокъ энергіи, и вотъ я начинаю молиться, чтобы Богъ далъ мн силы дотерпть до конца и потомъ ухать куда-нибудь далеко, далеко изъ средоточія солдатчины, которая, пожалуй, способна обманывать зрителей смотровъ и парадовъ, но которая такъ ненавистна всмъ подневольнымъ участникамъ ихъ. Молюсь я и о врагахъ, чтобы Господь просвтилъ ихъ разумъ и сердце, но это уже не совсмъ искренняя, теоретическая натяжка. Я не врю, въ глубин души, въ возможность такого перерожденія и кончаю мою молитву гордыми словами: ‘отче, отпусти имъ: не вдятъ бо, что творятъ!…’

Печальный мистицизмъ и мрачная мизантропія мало-по-малу усилились во мн, хотя мн было лишь съ небольшимъ пятнадцать лтъ. Вроятно, они и зали бы меня, какъ зали товарища по рот, Бляева, котораго вс кадеты считали уже за сумасшедшаго, потому что онъ на вс ихъ приставанья и на придирки начальства отвчалъ упорнымъ молчаніемъ, а потомъ усердными земными поклонами передъ образомъ, который доставалъ изъ столика и ставилъ надъ постелью. Нсколько отвлекавшимъ отъ задумчивости средствомъ явились три новыя, дотол мн неизвстныя, науки, физика, тригонометрія и топографія. Ими я и занимался съ особою любовью, а какъ содержаніе ихъ вполн реально и изученіе требуетъ не одной механической долбни (какъ латинскихъ глаголовъ), но и внимательнаго разсужденія, то, приготовляя уроки по нимъ и слушая лекціи, я еще жилъ довольно полною жизнью. Въ другое время скука одолвала меня, и даже не скука, а именно тоска. Тогда-то я началъ постепенно забывать обычаи, преданія и псни народа, которыя прежде зналъ едва ли не лучше, чмъ иные преподаватели россійской словесности, цлый вкъ не вызжавшіе изъ Петербурга. Даже многія превосходныя стихотворенія Пушкина и Лермонтова, которыхъ заучиванье нкогда доставляло мн наслажденіе, стали исчезать изъ памяти. Я еще не упалъ настолько, чтобы не восхищаться ими, когда они мн приходили на умъ, но въ томъ-то и дло, что воспоминанія о нихъ становились все рже и рже. Въ замнъ того я узналъ отъ ‘благовоспитанныхъ’ уже товарищей, руководимыхъ Пыжковскимъ, много произведеній кадетской поэзіи, образцовыхъ по остроумію, какъ, напримръ:

У Адама на ребр

Сельди пили кофе

И качались на ведр

Въ Старомъ Петергоф.

У дьячка за обшлагомъ

Жолуди говли,

Выдра-жь пляшетъ съ тесакомъ

Въ нанковой шинели.

И такъ дале: цлая поэма безъ содержанія и смысла. Или вотъ такое стихотвореніе, положенное на музыку тихаго марша:

халъ принцъ Оранской

Черезъ рку По,

Баб астраханской

Отпустилъ bon mot.

‘Въ бога ты не вришь,—

Такъ онъ ей сказалъ,—

Черезъ……….’

Слъ и ускалъ.

Не обошлось и безъ знакомства въ барковщиной.

Не знаю, радовался ли происходившей во мн перемн мой ‘геній тьмы’, Котъ-Пыжковскій, но, повидимому, онъ былъ доволенъ, потому что мн былъ прибавленъ баллъ за поведеніе, девятый, и такъ какъ ефрейторомъ я былъ давно, то вроятно мн предстояло стать унтеръ-офицеромъ, т.-е. прямымъ помощникомъ изверга по длу приведенія другихъ воспитанниковъ ‘къ одному знаменателю’ или ‘въ христіанскую вру’, какъ говаривалъ самъ же Котъ. Тогда, конечно, нравственное мое паденіе было бы полнымъ. По счастію, этого не случилось.

Въ начал третьяго года моего пребыванія въ корпус поступилъ прямо въ четвертый классъ, т.-е. не боле какъ на три послдніе курса {На меньшее время поступать въ корпусъ было нельзя, хотя собственно военныя науки преподавались лишь въ двухъ высшихъ классахъ,- Годъ накидывался для ‘приведенія къ одному знаменателю’.}, молодой варшавянинъ, Островскій. Милый, симпатичный юноша, съ рыцарскими чувствами, съ живымъ, общительнымъ нравомъ и съ большою любовью къ знанію, понравился мн съ самаго начала уже потому, что онъ былъ человкъ свжій, съ вольнаго воздуха, а не питомецъ затхлой казармы. Скоро мы стали пріятелями. Онъ, какъ бывшій гимназистъ, зналъ больше каждаго изъ насъ, однолтковъ, потому что, наприм., въ математик умлъ употреблять логаримы, изъ физики имлъ понятіе объ электричеств, и т. п. Но какъ онъ плохо выражался по-русски, напримръ, говорилъ: какія мста — вм. какія мста, то мы сблизились на взаимныхъ услугахъ по изученію предметовъ, обоихъ интересовавшихъ, но въ разной степени знакомыхъ. Математика же была для насъ полемъ общимъ и на ней мы сошлись быстро, ршая разныя замысловатыя задачи. Островскій снова втянулъ меня въ жизнь и какъ онъ былъ скептикъ, то мало-по-малу его направленіе отразилось и на мн. Физика помогла ему, и вотъ съ переходомъ въ -й спеціальный классъ во мн опять заговорили живыя силы и, какъ оно естественно въ шестнадцатилтнемъ юнош, скоро забили такимъ ключомъ, что отъ той нравственной тины, въ которую я было погрязъ, скоро не осталось и слда. Лекціи химіи, начавшіяся съ -го спеціальнаго класса, довершили дло. Черезъ три мсяца посл начала ихъ я попросилъ Кота-Пыжковскаго — на послднія оставшіяся у него мои деньги купить одно знаменитое сочиненіе по естествознанію, длавшее тогда шумъ въ цлой Европ. Старый Котъ, узнавъ, что это сочиненіе ученое, а непоэтическое, не могъ мн отказать, но скорчилъ гримасу и сказалъ: ‘а что, и вы хотите зачислиться въ шимисты, которые по формуламъ доходятъ до сотворенія міра и не врятъ ни въ небесныя, ни въ земныя власти?’ Я отвчалъ замчаніемъ, что книга мн рекомендована нсколькими учителями и одобрена инспекторомъ, а какого она направленія, я еще не знаю, не имвъ случая ее читать. Покупка была сдлана, но черезъ три недли мн, по совершенно пустому поводу, былъ сбавленъ баллъ за поведеніе, съ поясненіемъ, что другому бы можно было назначить боле легкое взысканіе, но мн, какъ философу шимисту, нельзя. Тогда старое мое отвращеніе къ Коту-Пыжковскому проснулось съ новою силой, чтобъ уже не угасать никогда. Не имя возможности поймать меня, въ чемъ-нибудь, ибо я сталъ съ нимъ дипломатически остороженъ, Котъ ограничился тмъ, что, при совершившейся около этого времени замн его самого ротнымъ командиромъ Стишевскимъ, далъ послднему самый дурной отзывъ о моихъ нравственныхъ свойствахъ… Но что мн было за дло до этихъ вншнихъ условій моей жизни, когда внутри меня пылалъ всеобъемлющимъ пожаромъ святой огонь знанія? Истина, одна истина и непреклонное служеніе ей — вотъ что составило. отнын мою завтную мечту, мой идеалъ, который я, Въ юношеской неопытности, считалъ достижимымъ, забывъ даже скорбный вопросъ исуса Пилату: ‘что есть истина?…’ Разумется, отъ такого теоретическаго увлеченія недалеко было и до практическихъ его послдствій. И они пришли и обновили меня. Прочь все мистическое, не основанное на законахъ естествознанія и математики! Свобода ума отъ положеній, навязанныхъ авторитетами, свобода человческихъ личностей и союзовъ, по возможности братство людей, борьба со всмъ, что стоитъ на дорог къ этимъ цлямъ — вотъ первыя убжденія, которыя сложились во мн и моихъ друзьяхъ подъ вліяніемъ благороднаго юношескаго порыва. Энтузіазмъ нашъ, т.-е. мой и Островскаго, скоро притянулъ къ намъ цлую кучку товарищей, которые дйствительно мечтали, что наука всемогуща и, какъ выразился Котъ-Пыжковскій, можетъ по формуламъ довести до сотворенія міра иди, по крайней мр, до пониманія всхъ его фазисовъ и дйствовавшихъ при этомъ силъ. Наше стремленіе быть всегда научно-точными порождало иногда ршенія крайне наивныя: напримръ, мы стали просить за обдомъ другъ друга о передач не просто соли, а хлористаго натрія, толкуя съ красильщиками, объясняли имъ, что млъ и мраморъ по химическому составу — одна и та же углекислая известь, и т. п. Вслдствіе этого титулъ ‘шимистовъ’ былъ присвоенъ намъ не однимъ Котомъ-Пыжковскимъ, а его, съ добродушною насмшкой, прилагали къ намъ многіе товарищи, частію даже друзья, въ которыхъ склонность къ анализу еще не пробуждалась и которые шли себ по торной дорожк заучиванья преподаваемаго… Счастливое время, золотой вкъ пробужденія мысли и возникновенія симпатій, которыхъ никакое время не успло сломить! Вотъ уже нсколько десятковъ лтъ прошло съ той поры, а сердце живо бьется при одномъ воспоминаніи о ней. И какъ же ему не биться? Вдь тогда впервые очаровывали меня монологи Фауста, великія энциклопедическія творенія Гумбольдта, острый скептицизмъ Вольтера и гуманистическіе идеалы Руссо… Какъ могу не оживиться я при воспоминаніи, что весь мой юношескій организмъ трепеталъ, когда я, ходя по корридору, въ полголоса, но съ искреннимъ одушевленіемъ, повторялъ слова Баратынскаго о Гте:

Надъ дивной могилой не плачь, не жалй,

Что генія черепъ — наслдье червей!

Погибъ, но ничто не оставлено имъ

Подъ солнцемъ живымъ безъ привта,

На все отозвался онъ сердцемъ своимъ,

Что проситъ у сердца отвта.

Съ природой одною онъ жизнью дышалъ,

Ручья разумлъ лепетанье

И говоръ древесныхъ листовъ понималъ,

И чувствовалъ травъ прозябанье.

Была ему звздная книга ясна,

И съ нимъ говорила морская волна.

Испытанъ, извданъ имъ весь человкъ…

И такъ дале. Я могъ бы смло привести здсь сполна эту безсмертную оду какъ личное воспоминаніе,— до такой степени духъ мой сроднился тогда съ ея содержаніемъ… И другое боле короткое, но не мене сильное напоминаніе о томъ же Гте, именно — четверостишіе Жуковскаго, было часто повторяемо мною, когда мн шелъ шестнадцатый годъ, и его я занесу сюда:

Свободу смшную избравъ себ въ законъ,

Всезрящей мыслію надъ міромъ онъ носился,

И въ мір все постигнулъ онъ,

И ничему не покорился!

Эта ‘непокорность’ особенно плняла меня. Возвыситься до нея, т.-е. до полной независимости отъ вншней среды, стало для меня цлью, какъ для Сократа, римскихъ стоиковъ и Василія Великаго, когда онъ жилъ въ горныхъ пустыняхъ Арменіи. Я забывалъ, что сижу въ тюрьм, изъ которой вырваться могъ не ране, какъ черезъ полтора года. Судьба поспшила напомнить.

На шестой недл великаго поста въ спеціальныхъ классахъ шли уже повторительные экзамены изъ математики, которые были заведены по настояніямъ знаменитаго Остроградскаго, тогдашняго наставника-наблюдателя по математическимъ наукамъ въ кадетскихъ корпусахъ. Нужно было дорожить каждою минутой времени для приготовленія тригонометріи, алгебры и проч., такъ какъ текущіе классные уроки по другимъ предметамъ еще не прекращались и тоже требовали не одного часа въ день. Вслдствіе этого я и товарищъ мой, Колосовъ, ушли въ камеры для занятій въ то время, когда роту ‘погнали’ на послобденную прогулку. Подобныя самовольныя отлучки, хотя бы для самыхъ чистыхъ цлей, считались у начальства преступленіемъ, во-первыхъ, потому, что были самовольны, а начальство держалось теоріи, что ‘все, что имъ не позволено прямо,— запрещено’, во-вторыхъ, потому, что отдленіе кадета отъ массы товарищей нарушало принципъ симметріи, стадообразности кадетскаго общества, крайне дорогой для казарменныхъ педагоговъ, и въ-третьихъ, потому, что эти педагоги, мряя всхъ на свой аршинъ, всегда готовы были думать, что если воспитанникъ уходитъ изъ-подъ ихъ глазъ, то наврное для того, чтобы совершить какую-нибудь гадость, наприм. накуриться табаку. Насъ съ Колосовымъ, впрочемъ, и въ этомъ нельзя было подозрвать, ибо начальство по многолтнему наблюденію знало, что мы не курили даже въ лагеряхъ, гд это длалось многими изъ шика и пропускалось властями почти безъ вниманія. Итакъ, вопросъ о нашей отлучк сводился исключительно на почву самовольства. За него, по обыкновеннымъ нормамъ, можно было поплатиться дежурствомъ, воскресеньемъ безъ отпуска или чмъ-нибудь въ этомъ род. Но дежурный офицеръ, бурбонъ Приливкинъ, взглянулъ на это иначе и подалъ ротному командиру, Стишевскому, докладную записку съ жалобою, что мы ушли въ камеры ‘вопреки формальнаго его запрещенія’. Это была клевета, для усугубленія нашей вины, но оспаривать ее мы не могли, ибо свидтельство единственныхъ ‘постороннихъ лицъ’, то есть 120-ти кадетъ, противъ одного офицера, по законамъ корпусной юстиціи, не допускалось, и мы на него разсчитывать не могли, а самъ Приливкинъ, разъ подписавъ ложь на бумаг, ужь конечно не согласился бы признаться въ ябед. Тмъ не мене Стишевскій принялъ его извтъ довольно холодно и, призвавъ насъ, сталъ спокойно выговаривать, что мы сдлали дурно, что намъ обоимъ — ефрейторамъ, да еще записаннымъ на красную доску — слдуетъ подавать примръ добраго поведенія, а мы вотъ проштрафляемся. Колосовъ, видя спокойный тонъ командира, замтилъ, что вдь не курить же мы убгали, а учиться, такъ что вины тутъ съ нашей стороны нтъ. На это Стишевскій, опять спокойно, замтилъ: ‘Вотъ вы все любите разсуждать,— философы!… Отправляйтесь-ка оба подъ арестъ на сутки’. Тогда я, въ свою очередь, сказалъ: ‘вдь вотъ, Иванъ Ивановичъ, вы сами чувствуете, что мы не сдлали ничего дурного, и что даже намренія наши были хорошія, а между тмъ наказываете насъ собственно потому, что не хотите оставить неудовлетворенною жалобу офицера’.— ‘Толкуй съ ними!— отвчалъ онъ, обращаясь какъ бы ко всмъ присутствовавшимъ.— Маршъ, подъ арестъ!’ — ‘Ну, пойдемъ, Колосовъ,— сказалъ я опять-таки спокойнымъ тономъ, въ которомъ не было ни малйшаго раздраженія, непріятнаго начальству, которое и сказало намъ вслдъ: ‘Такъ-то лучше, чмъ разсуждать’. Но вслдъ за тмъ, сдлавъ шаговъ десять назадъ, чтобы передать Островскому бывшую у меня въ рукахъ химію Гесса, я дружески улыбнулся ему, въ смысл: ‘Прощай, до свиданья. Длать нечего, нужно идти’. Эту улыбку подмтилъ Стишевскій, принялъ ее за насмшку надъ собой и затрясся отъ злобы. ‘Какъ?!— закричалъ онъ изо всей силы,— я тебя, мальчишку, наказываю, а ты надъ этимъ смешься? Да я тебя за это сотру съ лица земли, философъ паршивый! Не даромъ Матвй Иванычъ (Котъ-Пыжковскій) говорилъ, что въ теб, какъ въ тихомъ омут, черти водятся. Нтъ, я теб рога-то сломаю!… Отвести его подъ арестъ въ нижній лазаретъ, впредь до приказанія!’

Нижній или запасный лазаретъ, обыкновенно пустой, былъ чмъ-то въ род Бастиліи, государственной тюрьмы корпуса, изъ которой дорога не рдко вела вонъ изъ заведенія раньше окончанія курса — то къ родителямъ, то въ юнкера, а иногда и въ солдаты. (Впрочемъ, послдняго при мн уже не было.) Во всякомъ случа, еслибы даже она возвращала арестованнаго въ роту, то не иначе, какъ посл жестокой порки. Стишевскій и предположилъ мн ‘задать’ послднюю, но, къ счастію моему, желая не ограничиваться одною ею, а ‘ошельмовать’ меня совершенно, то-есть добиться моего разжалованья,— чего собственною властью сдлать не могъ,— онъ подалъ обо мн докладную записку баталіонному командиру, Барклаю, а тотъ доложилъ генералу, т.-е. Воронину. Послдній, человкъ благородной души, не аракчеевецъ, задумался. Разбить въ прахъ карьеру одного изъ лучшихъ учениковъ заведенія,— мальчика, который три съ половиной года не сходилъ съ красной доски, въ пассив котораго не было ни одного крупнаго промаха и которому оставалось, всего 16 мсяцевъ до выпуска, ему показалось жестоко. Онъ понялъ несоразмрность съ моею виной наказаній, о которыхъ ‘почтительнйше ходатайствовалъ’ Стишевскій, очевидно изъ личной злобы, и которыя состояли въ томъ, чтобы меня: 1) стереть съ красной доски, 2) разжаловать изъ ефрейторовъ, 3) лишить двухъ балловъ за поведеніе и 4) высчь передъ ротою. Чтобы точне соразмрить съ виною взысканіе, Воронинъ поручилъ баталіонному командиру Барклаю выслушать мои объясненія: это было что-то неслыханное и совершенно мною неожиданное. Когда меня позвали къ Барклаю, я уже думалъ, что вотъ минута расправы (какой — товарищи меня извстили) настаетъ, и приготовился терпть. Но въ замнъ того услышалъ спокойный голосъ человка упрекающаго, но не оскорбляющаго. Я немедленно призналъ себя виновнымъ въ легкомысліи, съ которымъ позволилъ себ улыбнуться въ присутствіи наказывавшаго меня ротнаго командира, сказалъ, что, по собственному моему мннію, съ точки зрнія дисциплины, еще большею виной мн кажутся мои слова о томъ, что ротный командиръ наказывалъ насъ двоихъ арестомъ ‘исключительно по уваженію офицерской жалобы, а безъ убжденія въ нашей вин’, но я отрицалъ намреніе оскорбить Стищевскаго и формальное запрещеніе, будто бы данное Приливкинымъ, не уходить съ гулянья въ камеры. Я просилъ также принять во вниманіе, что уже былъ обруганъ публично ‘паршивымъ философомъ’, что мн общано ‘стереть меня съ лица земли’, и проч. Наконецъ, я прибавилъ, что позволяю себ говорить ему это не только какъ своему начальнику, но какъ человку, который, вроятно, не пожелаетъ, чтобы въ дворянин, готовящемся въ офицеры и въ теченіе трехъ съ половиною лтъ, кажется, не безчестившимъ корпуса, унижалось чувство человческаго достоинства, хотя бы вина моя была найдена большею, чмъ считаю ее, я самъ. Все это мн удалось высказать довольно спокойно, тономъ довольно вжливымъ, не нисколько не заискивающимъ и не умоляющимъ, хотя внутренняго моего волненія Барклай не могъ не замтить. ‘Вотъ видите,— сказалъ онъ, подумавъ,— какой вы разсудительный и гоноровый молодой человкъ, а между тмъ не умете владть собой, не уважаете самолюбія другихъ и не исполняете перваго, священнйшаго долга передъ начальствомъ — почтительности и безпрекословнаго, повиновенія. (Онъ сдлалъ удареніе на слов безпрекословнаго.) Генералъ не хочетъ длать васъ несчастнымъ, памятуя ваши прежніе успхи и поведеніе, но во всякомъ случа наказаніе вамъ будетъ примрное. Къ этому вы приготовьтесь и перенесите его съ мужествомъ…’ Въ перевод на обыкновенный дотол языкъ это значило, что меня выдерутъ по усиленному окладу. Однако въ великій четвергъ одинъ товарищъ нашелъ возможнымъ проникнуть въ мою тюрьму и сообщить мн но секрету, что завтра будетъ обо мн сентенція въ приказ по корпусу, но что розги отмнены. Ршеніе обо мн состоялось еще во вторникъ (т.-е. на другой день посл моего свиданія съ Барклаемъ), но генералъ приказалъ, взамнъ розогъ, продержать меня подъ арестомъ до пятницы, т.-е. полную недлю. На бывшихъ относительно меня совщаніяхъ за сохраненіе моей тлесной неприкосновенности будто бы подали голоса: инспекторъ классовъ, законоучитель, баталіонный командиръ и самъ генералъ, Стишевскій же остался въ страшномъ меньшинств и даже будто бы получилъ замчаніе, что онъ напрасно сажалъ меня подъ арестъ, не разобравъ дла по жалоб Приливкина, и что его собственное обвиненіе меня въ прямой насмшк надъ властью представляется неубдительнымъ. Словомъ, нравственная побда осталась за мной. Зная это, я спокойно ожидалъ пятницы, гордо, не моргнувъ глазомъ, выслушалъ чтеніе приказа фельдфебелемъ, самъ помогъ каптенармусу срзать съ погоновъ галуны и, не поклонившись Приливкину, который въ этотъ день опять былъ дежурнымъ, скрылся въ толп, когда рот было сказано ‘разойтись’.

О недл ареста, проведенной мною въ совершенномъ уединеніи, если не считать посщеній солдата, приносившаго мн сть, и двухъ товарищей, украдкою побывавшихъ на нсколько минутъ,— я могъ бы написать психологическій этюдъ врод тхъ, которые написаны Диккенсомъ и Гюго о послднемъ дн осужденнаго на казнь. Розница была бы только та, что я писалъ бы дйствительно перечувствованное мною самимъ, а два великіе романиста — нчто вымышленное, хотя и весьма вроятное. Конечно, талантъ остался бы на ихъ сторон, но зато на моей былъ бы простой реализмъ. Но… въ сторону психологію! Довольно сказать, что съ этой памятной мн недли я въ прав считать начало своей зрлости, какъ теперешніе гимназисты обязаны считать его съ полученія извстнаго аттестата. Теоретически я выросъ за эти восемь дней больше, чмъ прежде выросталъ въ восемь мсяцевъ, въ цлые годы, и началъ ясно понимать затанные мотивы дйствій людей, большею частію самые мелкіе, личные, хотя и прикрывающіеся нердко пышными фразами объ общемъ благ, о высшей правд и пр. На 17-мъ году жизни это было открытіе неутшительное, но не безполезное, тмъ боле, что ни Гоббеза, ни Гельвеція я въ то время читать не могъ и, слдовательно, извн узнать ‘секретъ всхъ’, выданный послднимъ, не имлъ возможности. Практическая жизнь немедленно подтвердила мою новую теорію. Въ самомъ дл, прежде для меня толпа товарищей распадалась только на два слоя: друзей, сомкнутою массой стоявшихъ за общіе у меня съ ними интересы противу общаго же врага — ротнаго начальства, и людей просто постороннихъ, которымъ до меня нтъ никакого дла и которые, слдовательно, всегда если не доброжелательны, то хоть вжливы, любезны и, во всякомъ случа, ни съ того, ни съ сего не станутъ вредить мн, унижать меня и т. п. Теперь же я узналъ, что на свт есть подлецы даже въ семнадцать лтъ отъ роду, когда обыкновенно юноши бываютъ преисполнены самыхъ возвышенныхъ чувствъ. Одинъ изъ случаевъ, давшихъ мн поводъ думать такъ, особенно хорошо сохранился у меня въ памяти, и я запишу его здсь.

— Ну, Востоковъ,— сказалъ мн въ самый день выпуска меня изъ карцера одноклассникъ — ефрейторъ, Орестовъ, сосдъ по столику въ рот,— видишь, какъ дурно смотритъ на тебя начальство, такъ не удивляйся, что я, въ ожиданіи унтеръ-офицерскихъ галуновъ, буду временно держаться отъ тебя далеко: нельзя же, чтобъ и меня сочли за шимиста.

— Успокойся,— отвтилъ я этой презрнной твари,— я даже въ классахъ перестану теб показывать, а въ рот и не подойду къ теб.

— Нтъ, зачмъ же въ класс? Тамъ, мы можемъ быть попрежнему,— замтилъ, покраснвъ, негодяй, сознавшій, что мои ‘показыванья’ очень полезны ему.

Но я уже повернулъ къ нему спину и сдлалъ два шага въ сторону…

Откровенная подлость Орестова была, впрочемъ, обильно вознаграждена для меня привтомъ истинныхъ друзей, почти сплошь корпусныхъ ‘чиновниковъ’, имена которыхъ притомъ стояли на красной доск. У нихъ ничего не было для меня ни въ словахъ, ни въ дйствіяхъ, кром искренняго сочувствія, у шимистовъ, не признававшихъ авторитетовъ и потому оффиціально считавшихся людьми безъ нравственности и сердца,— встрченный мною привтъ былъ особенно тпелъ. Мы продолжали наши приготовленія къ экзамену какъ ни въ чемъ ни бывало, и я только замтилъ, что мой относительный всъ, мой авторитетъ между друзьями стали больше, безспорне прежняго. Такова юность не испорченная оффиціальною моралью, съ ея чистыми влеченіями, съ ея глубокимъ сердечнымъ тактомъ…

Само строевое начальство, повидимому, уразумло довольно скоро, что, содравъ съ меня за одну вину три шкуры и сохранивъ одну, четвертую (правда, настоящую), оно поступило круто. По крайней мр Барклай, черезъ нсколько дней посл Святой, присутствуя въ рот {Въ прежней. Перевести меня въ другую, чтобъ избавить отъ мести Стишевскаго, не сочли нужнымъ, точне, это было противно принципамъ корпусной педагогіи, отдававшей подчиненныхъ сполна на жертву начальнику, который всегда могъ сказать кадету: ‘захочу тебя състь — съмъ, захочу — масла напахтаю’. Нкоторые, въ род Кота-Пыжковскаго и говорили это. Проситься о перевод въ другую роту запрещалось.} на обученіи застрльщичьихъ сигналовъ и видя, что я ихъ знаю лучше другихъ, не упустилъ случая сказать: ‘вотъ кто могъ бы быть хорошимъ застрльщичьимъ унтеръ-офицеромъ, да жаль, что разжалованъ’. Сколько мн кажется, это было прямымъ намкомъ Стишевскому, чтобъ онъ ходатайствовалъ о возвращеніи мн утраченнаго, по бывшимъ не разъ примрамъ, но мстительный шляхтичъ, досадуя, что ему не удалось высчь меня передъ ротою, притворился глухимъ на это ухо. Притомъ онъ былъ вновь сильно оскорбленъ тмъ, что въ теченіе Святой недли я отобралъ у него деньги, подъ предлогомъ покупки книгъ черезъ одного товарища, ходившаго въ отпускъ. Кадетскія деньги Стишевскій всегда считалъ своими и, отправивъ за счетъ воспитанника два-три письма, стоившія по гривеннику, обыкновенно уврялъ, что вс пять или шесть рублей, принадлежавшіе деньговладльцу, уже вышли {Письма къ роднымъ отправлялись на собственный счетъ кадетъ, но непремнно черезъ ротныхъ командировъ, которые, разумется, ихъ читали и непріятныя для себя рвали, а авторамъ ихъ мстили. Отсюда обычай кадетъ сдавать письма на почту по воскресеньямъ, черезъ отпускныхъ товарищей.}. Жалобъ не могло быть, подъ опасеніемъ изобличенія во лжи на начальника и немедленнаго изгнанія изъ корпуса, съ предварительною поркой. Въ виду этого понятно, что онъ бсился на отобраніе мною шести рублей, только-что присланныхъ мн родными къ празднику, выдалъ онъ ихъ не безъ усиленныхъ настояній съ моей стороны и приказалъ показать ему потомъ купленныя книги… Цлые пять мсяцевъ пробылъ я еще въ его рот и, несмотря на безупречное поведеніе, несмотря на 11 ¹/₂ балловъ въ среднемъ на годовомъ экзамен, онъ не сдлалъ ничего, чтобы вернуть мн хоть часть потеряннаго. Очевидно, что проглоченная пилюля воспитательнаго комитета не давала ему покою, и онъ ршился во что бы то ни стало устроить такъ, чтобы черезъ годъ я былъ выпущенъ не въ гвардію, а въ армію. Это ему отчасти и удалось, ибо новый ротный командиръ, подъ начальство котораго я поступилъ за десять мсяцевъ до выпуска, хотя и вытянулъ меня въ унтеръ-офицеры, съ 10-го баллами за поведеніе, но больше сдлать ничего не могъ, по недостатку времени.

По поводу отобранныхъ у Стишевскаго шести рублей не могу еще не вспомнить общаго порядка, существовавшаго въ корпус относительно кадетскихъ денегъ. Несмотря на общую недостаточность воспитанниковъ, происходившихъ изъ небогатаго дворянства, большая часть ихъ имла деньги отъ родныхъ. Только он, какъ уже я сказалъ, хранились не у самихъ кадетъ, а у ротныхъ командировъ. Точно мы были арестанты, а они — тюремные смотрители. Никакихъ росписокъ съ ихъ стороны намъ не выдавалось, никакого учета мы вести не могли,— добросовстность начальниковъ должна была стоять вн сомнній,— поэтому лишь не многіе изъ этихъ оффиціальныхъ охранителей нашихъ душъ, тлесъ и добра не пользовались на нашъ счетъ. Къ числу рдкихъ исключеній принадлежалъ И. К. Гертовъ, командиръ самой старшей роты, изъ которой я уже былъ выпущенъ въ офицеры. Стишевскій же и Сурбатовъ распоряжались моими деньгами какъ собственною казной, и я не получилъ отъ нихъ ни малйшаго отчета. А что до Кота-Пыжковокаго, то это былъ, напротивъ, старательнйшій бухгалтеръ. Онъ неутомимо записывалъ каждый грошъ, израсходованный имъ за счетъ кадета, и потому слылъ за безусловно-честнаго командира. Но, присылая по воскресеньямъ лакомства, на которыя кадеты записывались въ особую книгу, онъ покупалъ ихъ, конечно, по небезвыгоднымъ для себя цнамъ, въ собственной мелочной лавочк, расположенной шагахъ въ 200-хъ отъ корпуса и записанной на имя капитанши, родомъ купчихи или мщанки. Мы вс знали это послднее обстоятельство, казалось бы, не могло его не знать и высшее корпусное начальство, но видно не знало. Между тмъ коммерческіе вкусы честнаго Кота были такъ постоянны, что онъ, переставъ быть ротнымъ командиромъ, сталъ скопидомничать уже не на кадетскій счетъ, а на казенный, и, какъ мн говорили потомъ, лтъ черезъ пять, лица, служившія въ состав корпусной администраціи, кончилъ свою карьеру на какой-то бочк ламповаго масла, которая куда-то исчезла въ то время, когда онъ былъ полицеймейстеромъ корпуса, а слдовательно и его освтителемъ…

Мн не разъ, въ теченіе жизни, приходилъ въ голову вопросъ: какимъ образомъ недлимые въ род Кота-Пыжковскаго и Стишевскаго, т. е. люди сомнительной честности и несомннно безъ всякаго образованія, могли попадать въ воспитатели? Теперь, когда существуютъ въ теченіе многихъ лтъ педагогическіе курсы при военно-учебныхъ заведеніяхъ, а глазъ привыкъ видть даже въ простыхъ надзирателяхъ людей просвщенныхъ, трудно и представить, чтобы, какихъ-нибудь сорокъ-пятьдесятъ лтъ назадъ педагоги были невжды и нердко даже негодяи. Однако же это было такъ, и вотъ тому одна изъ главныхъ причинъ. Педагогическій персоналъ кадетскихъ корпусовъ пополнялся преимущественно армейскими офицерами, да и изъ нихъ туда попадали худшіе {Такъ, наприм., Гольденвюрстъ встртилъ у насъ въ корпус одного поручика, Морквина, котораго года за три передъ тмъ выгналъ изъ армейскаго полка, бывшаго подъ его командою,— встртилъ, удивился, но не выгналъ вновь.}, потому что лучшимъ и въ полкахъ было недурно. Они могли тамъ рано быть ротными командирами, казначеями, квартермистрами, адъютантами, имть какія-нибудь видныя командировки и отличія и во всякомъ случа скоре достигать штабъ-офицерскихъ чиновъ, чмъ въ корпусахъ, гд производство было, такъ плохо, что уже на 14-мъ году моей службы я обогналъ моего бывшаго ротнаго командира Гертова, хотя въ день моего производства въ прапорщики онъ былъ уже старый штабсъ-капитанъ, съ орденомъ. Занимательности однообразная служба въ корпусахъ не представляла ни малйшей, а трудностей и непріятностей — много. Одни дежурства по ротамъ, черезъ три дня въ четвертый, чего стоили, когда въ теченіе подобнаго дежурства можно было каждую минуту наткнуться на непріятность. то снизу — отъ кадетъ, то сверху — отъ начальства, чаще же всего — съ обихъ сторонъ. Пристроиваться къ настоящему столичному обществу, т. е. къ высшему, образованному кругу, корпусные офицеры не могли и по бдности, и по необразованности (изъ нихъ разв одинъ-два читали по временамъ Русскій Инвалидъ), и даже просто по неблаговоспитанности. Послднее можетъ показаться страннымъ въ воспитателяхъ, и однако справедливость моихъ словъ доказывается множествомъ примровъ. Припомню лишь нкоторые. Вотъ штабсъ-капитанъ Козлищевъ, готовившійся въ ротные командиры и найденный пьянымъ въ канав, во время лагерей, въ Петергоф. Вотъ поручикъ Каблукевичъ, который, забавы ради, приложилъ ко лбу кадета фонъ-Бризена раскаленную печать и такимъ образомъ сдлалъ его на цлую жизнь клейменымъ. Не довольствуясь такимъ скотскимъ обращеніемъ съ ввренными его заботамъ мальчиками, онъ позволялъ себ и другіе пріемы, еще боле скотскіе, въ потаенныхъ мстахъ, за что и былъ прогнанъ. А вотъ и ротный командиръ, молодецъ по росту, выправк и даже щегольству въ одежд, не пьяница, хотя изъ армейскихъ юнкеровъ. Человкъ онъ добрый, откровенный и потому довольно любимый кадетами, но глупъ, какъ бревно, на которое походитъ длиною. Сегодня понедльникъ, и онъ, ходя передъ ротою, построенною къ столу, читаетъ классную рапортичку о воспитанникахъ, получившихъ въ субботу дурные баллы, и назначаетъ имъ взысканія. Потомъ говоритъ рчь объ опрятности и жалуется, что кадеты часто плюютъ на полъ, а не въ песочницы. ‘На что это похоже! Вдь если каменный изъ васъ оставитъ на полу по блевотин, такъ эта изъ роты выйдетъ конюшня…’ Произнеся эти граціозныя словечки, онъ умолкаетъ, начинаетъ большими шагами ходить вдоль залы и наконецъ говоритъ: ‘А ужь теперь, господа, я не знаю, что и сказать. Позоръ, просто позоръ не только на роту, но и на весь корпусъ’. Рота настораживаетъ уши. ‘Господинъ Лвинъ!— продолжаетъ напитанъ,— пожалуйте впередъ!’ Лвинъ, здоровый парень двадцати лтъ, не совсмъ чисто выбритый, выдвигается впередъ. ‘Скажите, безстыдникъ, гд я васъ встртилъ вчерась?’ — ‘На лстниц въ одномъ дом на Средней Мщанской’ — отвчаетъ ‘кадетъ’.— ‘А зачмъ же вы тамъ ‘были?’ — вопрошаетъ педагогъ.— ‘Затмъ же, зачмъ, вроятно, и вы, капитанъ: у меня тамъ знакомые’ — отвтствуетъ, не моргнувъ глазомъ, ‘питомецъ’, при неудержимомъ хохот цлой роты, хорошо знающей, какіе знакомые водятся у всхъ на Средней Мщанской, и довольной, что капитанъ попался тамъ своему воспитаннику. И это былъ не единственный случай, гд простодушная глупость Гриновича выказалась публично. Еще когда онъ не командовалъ ротою, съ нимъ былъ казусъ, не особенно лестный для его ума, а вмст и для чувства собственнаго достоинства. Разъ на смотру одного важнаго генерала, на Царицыномъ лугу, Гриновичъ, командуя застрльщиками своего батальона и замтивъ, что въ сосднемъ, у его пріятеля А. К. Обирюговича, стрлки сдлали ошибку, громко закричалъ ему: ‘Антонъ Казимирычъ, Антонъ Казимирычъ! у тебя не такъ построены кучки!’ — ‘Что это за дуракъ офицеръ,— замтилъ инспектировавшій генералъ-аракчеевецъ,— разговариваетъ во фронт?’ Директоръ Плахинъ, находившійся на смотру, назвалъ его фамилію, но этимъ не ограничился. Когда батальонъ вернулся со смотра въ манежъ и онъ сдлалъ обычныя замчанія о промахъ и недосмотрахъ, то въ заключеніе сказалъ: ‘Господинъ поручикъ Гриновичъ, пожалуйте-ка сюда!’ — Гриновичъ вышелъ передъ фронтъ.— ‘Что такое сказалъ вамъ на смотру генералъ-инспекторъ?’ — ‘Дуракомъ назвалъ за разговоръ во фронт, ваше превосходительство!’ — ‘Хорошо, ступайте же на мсто и постарайтесь впередъ этого не заслуживать’.

Впрочемъ, Гриновичъ вовсе еще не былъ крайнимъ предломъ ограниченности между нашими воспитателями. Переведенный въ линейные баталіоны или въ армію майоромъ (до подполковника ему дотянуть высшее начальство не позволило), ротный командиръ, капитанъ Бильманъ, былъ еще глупе, такъ что про него слагались легенды, всегда впрочемъ основанныя на фактахъ, слегка разв подкрашенныхъ въ изложеніи. Вотъ одна изъ такихъ легендъ. Когда старикъ-директоръ, Плахинъ, уже собирался въ отпускъ, изъ котораго ему суждено было вернуться въ гробу, онъ давалъ, въ день своихъ именинъ, въ ма, обдъ ротнымъ и другимъ командирамъ, во время котораго и сталъ объяснять свое намреніе вовсе оставить службу. ‘Я, господа, слишкомъ ужь старъ, чтобы служить съ пользою, нужны люди посвже, а у меня вотъ и волосы вс вылзли, что ясно показываетъ, что мн пора умирать’.— ‘Нтъ, ваше в—во, послужите еще съ нами,— возразилъ Бильманъ:— мы вс васъ такъ любимъ и уважаемъ. А что до выпаденія волосъ, такъ это не признакъ упадка силъ: теперь весна и всякій скотъ линяетъ’ {Фраза подлинная, но по кадетской редакціи, для вящшаго эффекта, въ ней опущено слово даже, произнесенное ораторомъ передъ словомъ всякій.}. Неизвстно, какое впечатлніе произвела эта фраза на генерала и другихъ присутствовавшихъ за обдомъ,— вроятно, они удержались отъ смха, но, проникнувъ въ кадетскую сферу, она долго служила неистощимымъ источникомъ увеселенія публики. Другая легенда была не мене характеристична для умственныхъ способностей Бильмана. Разъ, обучая роту тихому шагу въ три пріема, онъ замтилъ, по разности разстояній между поднятыми ногами, что въ одномъ мст шеренги подняты сряду правая и лвая ноги. ‘Что это?— закричалъ онъ,— кто тамъ поднялъ разомъ об ноги?’ — и ужасно оскорбился, когда вся рота начала при этомъ трястись отъ сдержаннаго смха, причины котораго онъ (вроятно, какъ шведъ, не очень сильный въ русскомъ язык) видимо не понималъ. Подполковникъ Брыкаловъ, младшій штабъ-офицеръ, не разъ командовавшій въ лагеряхъ баталіономъ, былъ извстенъ курьезнымъ замчаніемъ одному кадету, получившему нуль за ситуаціонное черченіе. ‘Что это, братецъ, какъ теб не стыдно получать ноли?’ — ‘Да вдь это изъ ситуаціи’,— ‘Тмъ хуже! Я, бывало, въ твои лта, встану поутру, прочту разъ урокъ и — готовъ: предметъ совершенно пустой и большой памяти не требуетъ…’ О безчисленныхъ насмшкахъ кадетъ надъ подобнымъ невжествомъ воспитателей можно бы написать цлую книгу, вотъ, для примра, шутка, которая была сдлана на моихъ глазахъ. Былъ одинъ дежурный офицеръ, большой фатъ, который любилъ хвастаться, что онъ здитъ къ Елисеву сть устрицъ. Мы знали, что онъ вретъ, и если ходитъ въ окрестностяхъ биржи, то лишь затмъ, чтобы посмотрть въ сквер привозныхъ обезьянъ и птицъ да разв купить у Елисева фунта три сахару, что давало ему возможность зайти въ магазинъ, посмотрть на неизвстные фрукты и, пожалуй, узнать ихъ названія. Ршено было посмяться надъ нимъ. ‘Слышали вы, Иванъ Ивановичъ (или какъ онъ тамъ назывался), что на биржу привезены великолпнйшія. свжія ассимитоты?’ — ‘Нтъ. А что это за штука?’ — ‘Какъ, что за штука? А вы еще гастрономъ! Да вдь это рдчайшая американская рыба, что до сихъ поръ доставлялась лишь ко Двору’… Иванъ Ивановичъ записалъ на бумажк слово ассимптота и назавтра отправился въ биржевой скверъ отыскивать заморскую диковину. Воображаю, какъ онъ старался и какъ былъ смшонъ, если наткнулся на какого-нибудь рыботорговца, знакомаго съ теоріей коническихъ сченій…

Иногда можно слышать замчаніе, что даже плохо образованные гувернеры или простые дядьки изъ солдатъ или старыхъ дворовыхъ могутъ быть полезне для воспитанниковъ, чмъ самые ученые туторы, по крайней мр своею честностью, прямотою, послдовательностью въ дйствіяхъ, вызывающею на то же и ихъ питомцевъ, т. е. вырабатывающею ихъ характеръ. Многіе, конечно, помнятъ швейцара Петербургскаго университета, Савельича, и согласятся, что его нравственное вліяніе даже на студентовъ, т. е. уже не на мальчиковъ, было серьезне и глубже, чмъ иныхъ педагоговъ во фракахъ. Старые дворовые дядьки тоже бывали часто людьми въ высшей степени полезными именно своею послдовательностью дйствій, врностью извстнымъ принципамъ, хотя бы усвоеннымъ безсознательно, по привычк. Но за корпуснымъ педагогическимъ персоналомъ, изъ армейскихъ офицеровъ, даже и этой добродтели признать было нельзя. Несптость этихъ педагоговъ была всесовершеннйшая и они работали кто въ лсъ, кто по дрова, нердко еще критикуя другъ друга и самихъ высшихъ начальниковъ. Вотъ тутъ и извлекайте мораль изъ словъ и дйствій людей, приставленныхъ направлять вашъ характеръ къ добру и чести!

Понятно поэтому, что взглядъ кадетъ, даже взрослыхъ, на строевое начальство сопровождался желаніемъ показать ему, что мы презираемъ его лицемрныя, эгоистическія теоріи, будто бы направленныя исключительно къ нашему добру, а на самомъ дл не имвшія въ виду ничего иного, кром спокойнаго прохожденія службы и составленія карьеры господами воспитателями. Отсюда бравированье начальственныхъ запрещеній со стороны даже такихъ юношей, которые вовсе не чувствовали природной склонности къ дебошу. Я, напримръ, и досел не курю табаку, даже не могу его выносить, не играю въ карты и не пью вина, кром краснаго, столоваго, да и то съ водою, но въ послдній годъ корпусной жизни ходилъ съ товарищами пить вино — и куда же?— въ одинъ аристократическій кабачокъ, гд всего легче было наткнуться на военныя власти. Испытывалъ ли я физическое удовольствіе отъ попоекъ?— Нтъ, да и напиваться до головокруженія я не могъ, потому что мы пили одну подслащенную малагу, стакана по полтора на брата, закусывая виноградный сокъ какими-нибудь миндальными печеньями: до такой степени мы были, физіологически, юные. Въ чемъ же былъ интересъ вертться около огня, какъ мотылекъ около свчи?— А въ томъ, чтобы товарищи знали, зачмъ и куда мы ходимъ, соотвтственно этому уважали насъ, какъ молодцовъ, и презирали ненавистное всмъ начальство. Была ли въ такомъ поведеніи хоть малйшая логика?— Никакой, но смыслъ былъ огромный. Своею смлой оппозиціей мы поддерживали духъ въ подавляемыхъ младшихъ товарищахъ, давали имъ примръ, какъ можно держаться на своихъ ногахъ, несмотря на гнетъ, и тмъ спасали въ нихъ, да и въ себ, остатки человческой личности, остатки свободной воли, для которой у начальства, какъ извстно, былъ такой (напечатанный!) законъ, что ‘для военнаго даже совсть замняется предписаніями властей’, хотя бы вполн беззаконными и безнравственными. Военный не долженъ разсуждать, что хорошо, что дурно, а только повиноваться, и не на одномъ пол сраженія, а везд — въ казарм, въ классахъ, въ гостиной, въ больниц, даже въ церкви! Ему за преступленіе считается, если во фронт онъ дышитъ (фактъ съ командиромъ одного сапернаго баталіона, Л., который билъ солдатъ по ребрамъ, если замчалъ расширеніе и сокращеніе грудной клтки при дыханіи, и за это былъ считаемъ отъ высшаго начальства образцовымъ служакою), онъ, военный, всегда долженъ смотрть весело и не иначе, какъ на 15—16 шаговъ передъ собою. Онъ не сметъ отвчать на самое кровное оскорбленіе старшаго, хотя бы былъ правъ, а старшій виноватъ, и это не въ строю только, а всегда и везд…

Мои демонстраціи показались мн самому лишними тотчасъ, какъ я увидлъ, что мой новый ротный командиръ Гертовъ не иметъ ничего общаго съ Котъ-Пыжковскимъ и Стишевскимъ. Напротивъ, я сталъ отклонять моихъ друзей отъ посщенія кабачковъ и вообще отъ всякихъ рзкихъ нарушеній корпусного режима. Этимъ мы хотли показать Гертову, что цнимъ его благородное обхожденіе, которое, нужно замтить, вовсе не было слабымъ. Гертовъ былъ служака, но въ хорошемъ смысл этого слова,— фронтовикъ, но не мучитель строя людей,— неуклонно взыскательный, но знавшій, когда, кого и какъ наказать, его выговоры, лаконическіе, но спокойные, всили больше, чмъ неистовства Кота-Пыжковскаго. Еслибъ онъ вздумалъ кого высчь, то едва ли кадеты много жалли бы наказаннаго, да и узнать имъ объ этомъ едва ли удалось бы, потому что Гертовъ ставилъ высоко самолюбіе будущихъ офицеровъ, какъ главнаго двигателя въ честномъ прохожденіи службы, и никогда не длалъ взысканій шумныхъ, позорныхъ. Я у него въ рот отдохнулъ отъ мученій четырехъ предшествовавшихъ лтъ и онъ имлъ добросовстность сказать, при мн, баталіонному командиру, про меня же: ‘я не знаю, отъ чего Востокова считали строптивымъ, безпокойнымъ, непочтительнымъ: могу по совсти сказать, что ни я, ни дежурные офицеры роты этого не замчали. Его единственная особенность отъ другихъ та, что онъ любитъ химію, физику и естественную исторію до того, что приходится вечеромъ прогонять его въ постель’. И соотвтственно этому Гертовъ въ десять мсяцевъ наприбавлялъ мн четыре балла за поведеніе и вывелъ въ унтеръ-офицеры. Разъ какъ-то, передъ однимъ смотромъ, онъ сдлалъ мн замчаніе, что у меня длинны волосы: ‘химія — химіей, а строевыми обязанностями, батюшка, манкировать нельзя’. Мн было ужасно совстно, тмъ боле, что я пренебрегъ присутствіемъ въ рот цирульника именно ради главы о висмут или цинк, чтеніе которой отложить на четверть часа ничего не стоило… За то мы и встртились, 15 лтъ спустя, какъ люди, взаимно уважающіе другъ друга. Я уже упомянулъ, что въ эти 15 лтъ я усплъ обогнать Гертова по служб, но, узнавъ о это совмстномъ со мною пребываніи въ Л., конечно, первый сдлалъ визитъ ему.

И отдленные офицеры въ рот у Гертова оказались порядочными, въ силу принципа: каковъ попъ, таковъ и приходъ. Одного изъ нихъ, И. Г. Зубова, мн особенно пріятно вспомнить. Онъ былъ любитель астрономіи, читалъ много сочиненій объ ней, имлъ свою карту неба и зрительную трубу, въ которую и показывалъ мн фазы Венеры, двойную звзду въ хвост большой медвдицы, туманности Андромеды и Оріона, Плеяды и Гіады. Скромный и вжливый, онъ говорилъ мн: ‘вы переданы въ роту съ самою неутшительною аттестаціей отъ Стишевскаго, но не безпокойтесь: что будетъ можно, мы вамъ вернемъ. И генералъ (Воронинъ) выразилъ надежду, что мнніе о васъ скоро перемнится, что вы не дадите повода къ противному’. И я не давалъ. Въ класс мн, какъ и всмъ шимистамъ, покровительствовалъ помощникъ инспектора Норденфильдъ, довольно безтолковый шведъ, но большой энциклопедистъ, котораго мы особенно уважали за то, что онъ слдилъ за наукой и ради того выписывалъ ‘Comptes rendus de l’acadmie des sciences de Paris’. Совершенно: безвозмездно онъ, въ свободные часы, преподавалъ намъ, шимистамъ, въ лабораторіи начала аналитической химіи, по Биллю, а для чтенія рекомендовалъ ‘Письма о химіи’ Либиха, ‘Статику органическихъ существъ’ Дюма и проч. Тогда въ химической литератур шелъ еще споръ о значеніи органическихъ веществъ, находящихся въ почв, для питанія растеній, мы тоже раздлились на партіи: одни были за Пайэна, другіе за Либиха. Чтенія Шлейдена о ботаник, точне — о физіологіи растеній, плняли насъ не мене ‘Писемъ’ Либиха, и какъ они касались, между прочимъ, того же вопроса о питаніи растеній неорганическими матеріалами и о перерожденіи послднихъ въ организованныя ткани, то особенно способствовали нашему развитію. Уже тогда ‘жизненная сила’, какъ особый дятель въ природ, не подчиненный законамъ физики и химіи, была нами отвергнута, какъ гипотеза, не имющая основаній и ничего не разъясняющая въ растительной и животной организаціи, съ нею исчезли изъ нашихъ понятій и вс ея производныя функціи и варьяціи. И мн въ высшей степени странно было, черезъ полвка, услышать одну изъ этихъ варьяцій въ полномъ засданіи французскаго института, изъ устъ того самаго Дюма, который писалъ ‘La statique chimique des tres organiss’.

Любопытно, что наши матеріалистическія и скептическія увлеченія не подвергались ни малйшему гоненію со стороны нашего священника и законоучителя. Правда, это былъ человкъ высокаго ума, не знавшій въ дл убжденій другого способа дйствовать, какъ убждать, но вдь онъ могъ опасаться, что вліяніе наше скажется на цлой паств его, и потому принять противъ насъ полицейскія мры. Но онъ до этого религію не унижалъ. Съ нами онъ обходился какъ съ прочими, можетъ-быть немного внимательне и ласкове, но это было и все. ‘Ранней молодости,— говорилъ онъ,— свойственно увлеченіе вольтеріанствомъ, остроумнымъ скептицизмомъ, который думаетъ, что вс задачи бытія ршаются логикой да математикой съ ея приложеніями, но это не боле какъ фаза въ юношескомъ развитіи. Придетъ время и неврующій услышитъ гласъ Божій: ‘Савле, Савле, что мя гониши?’ — и падетъ передъ Господомъ, и вра его будетъ тмъ крпче’. Церковная исторія въ устахъ почтеннаго В. И. Крещенскаго была превосходнымъ рычагомъ честной морали: ея примры, живые и отлично разсказанные, говорили больше сердцу, чмъ абстрактные догматы. Особенно важны были примры стойкости убжденій первыхъ христіанъ, которымъ языческій міръ не могъ выставить никакихъ соперниковъ. Мы, шимисты, не забывали ихъ, конечно, съ нашей точки зрнія. Б. И. Крещенскій былъ воспитатель-гуманистъ, въ самомъ высшемъ, привлекательномъ смысл этого слова, и совершенно искреннее уваженіе со стороны бывшихъ учениковъ сопровождало его до могилы, несмотря на ихъ скептизмъ и на то, что въ послдніе годы жизни, стоя на высшихъ ступеняхъ духовной іерархіи, онъ долженъ былъ быть разборчивымъ въ сношеніяхъ со скептиками, иногда тоже очень высокопоставленными. Лично я не могу забыть его участія въ моемъ дл со Стишевскимъ. Этого мало, что онъ стоялъ за меня въ комитет, ршавшемъ мою судьбу: онъ утшалъ меня и тогда, когда кара постигла меня, и утшалъ, не оскорбляя поученіями, не растравляя внутренней раны. ‘Жаль, Востоковъ, что съ вами случилось такое несчастіе. Наказаны вы строго, но не забудьте, что кому много дано, съ того много и спрашивается. Это вдь ученіе не только вры, но и здраваго смысла, котораго вамъ не занимать стать. Подумайте, что было бы, еслибы взыскивалось за все одинаково съ умнаго человка и съ глупца? Это было бы крайне несправедливо… Да не падайте духомъ: уничиженіе паче гордости не соотвтствуетъ истинному человческому достоинству. И кто знаетъ, можетъ-быть, несмотря на теперешнюю бду, вы скоро обгоните вашихъ товарищей. По крайней мр я вамъ искренно желаю этого и надюсь на это. Только не забудьте урока, который данъ вамъ теперь, по-вашему — слпымъ случаемъ, а по-моему — Провидніемъ: упасть сразу на много ступеней въ людскомъ обществ всегда легко, а подняться трудно. Другіе не упустятъ случая пройти мимо васъ и стать выше, хотя бы не стоили этого. Въ жизни независимой это еще больше, чмъ въ корпус, гд все же за васъ есть кому заступиться, напомнить о вашихъ прежнихъ заслугахъ и постоянныхъ достоинствахъ’… Какъ же сравнить это теплое слово воспитателя-гуманиста съ бранью какихъ-нибудь Котъ-Пыжковскихъ, Стишевскихъ и ихъ братіи, ей же имя, къ сожалнію, легіонъ?

Несмотря на утшенія о. Крещенскаго, несмотря на вниманіе Гертова и самого Воронина, сильно подвигавшихъ меня въ послдній годъ, я хорошо видлъ, что прямо изъ корпуса попаду въ провинціальную глушь. Это приводило меня въ отчаяніе, ибо потребность учиться стада живою, насущною моей потребностью. Долго ломая голову, я ршился, наконецъ, пожертвовать наук еще годомъ кадетской жизни, т.-е. отказаться отъ эполетъ до слдующаго выпуска. Примры этому бывали — то по недостиженію 18-лтняго возраста, то просто ‘для усовершенствованія въ наукахъ’. Я просилъ, черезъ отца, нашего генерала устроить это дло. Старикъ призвалъ меня, выслушалъ мои доводы, но отказалъ. ‘Еслибъ это была моя частная школа, я бы удовлетворилъ вашему желанію и даже облегчилъ бы вамъ пріобртеніе знаній выше программы нашего образованія, но здсь — казенное учрежденіе, обязанное доставлять возможно большее число офицеровъ въ войска, и вы должны идти на службу. Кром того я долженъ заботиться о доставленіи вакансій новымъ поколніямъ дтей, часто принадлежащихъ очень бднымъ родителямъ. Да и отчего вы не хотите идти въ артиллерійское либо инженерное училище, причемъ можете и не оставлять Петербурга даже на день?’.— ‘Извините, ваше превосходительство, но я къ техническимъ, т. е. доходнымъ, мстамъ сочувствія не имю, а служить въ гвардейской артиллеріи во фронт не могу по недостатку средствъ’.— ‘Ну, жаль, только, поврьте, если любовь къ наук въ васъ крпка, она васъ вынесетъ и изъ глуши. Если для этого нужно будетъ мое содйствіе, можете впослдствіи обратиться ко мн’.

И вотъ, въ август 18.. года, одинъ важный генералъ, сидя на барабан, около Краснаго Кабачка, за Нарвскою заставой, и провозглашая, по очереди, имена вновь испеченныхъ прапорщиковъ, произнесъ и мое. Послдовалъ тройной поцлуй его превосходительства, и въ рукахъ у меня остался экземпляръ приказа о производств. Я раскрылъ его и прочелъ, между прочимъ: ‘Востоковъ — въ такую-то артиллерійскую бригаду’ (стоявшую въ уздномъ город Нарск). Мн все еще не врилось, что это на самомъ дл, точно я не зналъ своей участи полгода, годъ тому назадъ. И когда мы вернулись въ Петербургъ, когда, посл хлопотливаго дня, мы, выпущенные изъ корпуса, улеглись спать вн его стнъ, тогда, въ первую ночь офицерства, какъ и въ первую ночь кадетства, у меня навернулись слезы. Мн было жаль и прошедшаго, пяти безвозвратныхъ лтъ жизни, проведенныхъ въ казарм и кончавшихся ссылкой въ глушь, жаль было и друзей, почти сплошь остававшихся въ Петербург, и еще боле тяготило меня будущее, такъ противорчившее всмъ моимъ задушевнымъ стремленіямъ… Неужели все придется бросить, все забыть и, какъ китайцу, застыть на одной точк?

Востоковъ.

‘Русская Мысль’, No 1, 1883

Изъ воспоминаній бывшаго кадета.

Читайте также: