ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
ИЗЪ ТРЯСИНЫ НА ДОРОГУ.
РОМАНЪ.
— Ли-за, это кто тамъ приходилъ?
— Дворникъ, бабушка! За квартиру требуетъ.
— А ты бы ему сказала, что вотъ, молъ, какъ отецъ мсто получитъ, такъ и отдадимъ! Откуда намъ теперь взять? Совсмъ неоткуда!..
Отвта не послдовало.
Въ небольшой комнат съ двумя окнами, безъ занавсокъ и шторъ, съ двумя кроватями, нсколькими потертыми стульями и обденнымъ столомъ, воцарилась тишина. Слышались только легкое постукиваніе вязальныхъ иголокъ въ рукахъ непомрно раcплывшейся и рыхлой старушки въ бломъ чепц, сидвшей у одного окна на большомъ засаленномъ кресл и вязавшей чулокъ, да частое щелканье иглы по коленкору въ рукахъ молодой, ярко румяной двушки, помстившейся на стул у другого окна и занято! шитьемъ.
— Пристаютъ тоже: отдай за квартиру, а какія цны дерутъ сами,— немного нараспвъ начала старушка и, опустивъ на колни вязанье, сдвинула очки на лобъ, что всегда означало у нея приготовленіе къ продолжительному разговору.— Когда мы съ моимъ покойнымъ Лукьяномъ Аркадьевичемъ въ Хутынск съ полкомъ стояли, мы цлый домъ тамъ занимали, а платили всего сто восемьдесятъ рублей ассигнаціями въ годъ за весь домъ. Прекрасный домъ былъ, и съ садомъ, и на солнц весь. Въ саду, бывало, лтомъ ягодъ не оберешься. Я вдь всегда лакомка была, какъ поспетъ малина — меня изъ саду и не выгонишь. И молода была: на четырнадцатомъ году и замужъ отдали. Куклу въ первые дни замужества подъ подушкой держала. Покойный Лукьянъ Аркадьевичъ такъ меня ‘ребятишкой’ и звалъ. Бывало, пора спать: возьметъ меня на руки и несетъ въ спальню. ‘Спать, спать, ребятишка, пора’, а самъ меня на ходу цлуетъ. Нечего сказать, очень любилъ меня, хоть и былъ на двадцать лтъ старше.
На минуту снова воцарилось молчаніе. Добродушное лицо замолчавшей и охваченной воспоминаніями старушки, съ отвислыми розовыми щеками, озарилось улыбкой, крупныя губы довольно большого рта слегка шевелились, точно продолжая разсказывать что-то о ея свтломъ прошломъ, полупотухнувшіе каріе глаза безцльно глядли на окно, за стеклами котораго шлепались крупныя капли съ быстро таявшихъ ледяныхъ сосулекъ и толкались на подоконник голуби, привыкнувшіе къ тому, что имъ ежедневно высыпались изъ форточки крошки хлба. Старушка, наконецъ, громко вздохнула, опять заговорила вслухъ:
— А здсь-то мы, Лиза, что платимъ въ годъ?— спросила она.
— Триста рублей, бабушка,— громко отвтила внучка.
Лиза старалась возвышать голосъ, такъ какъ бабушка начинала плохо слышатъ.
— Это на серебро, Лиза? Нынче вдь все на серебро считать стали. И съ чего это? Считали, считали все на ассигнаціи и вдругъ приказали всмъ на серебро считать. Зачмъ? Я вотъ и до сихъ поръ не научилась. Ты говоришь, триста рублей мы за квартиру платимъ. А на ассигнаціи-то сколько его будетъ?
— Тысячу пятьдесятъ рублей, бабушка,— почти выкрикнула внучка.
— Господи, какая куча деньжищъ-то! Ты-сяча пять-десятъ рублей! Шутка сказать! Ахъ, какая куча! А что за помщеніе! Дв премизерныя комнатнки въ третьемъ этаж, на второмъ двор. И свту-то Божьяго не видно. Ни небесъ, ни солнца не видимъ, точно въ колодц сидимъ. Въ Хутынск у насъ дома были низенькіе, одинъ, либо два этажа, не боле, комнаты просторныя и свтлыя… А тутъ конурки подъ небесами и ты-сячу пять-десять рублей платимъ, а…
— Съ дровами зато, бабушка,— перебила ее Лиза, не дослушавъ начатой рчи.
— Съ дровами?— повторила старушка и, пожевавъ губами, что-то вспомнила:— Что-жъ Лена вчера наплела: говорила, что дровъ не хотятъ давать? А ты говоришь: съ дровами.
— Если не заплатимъ, бабушка, такъ не будутъ давать дровъ. Это вчера старшій дворникъ мам пригрозилъ,— пояснила Лиза.— Сердится онъ, что мало ему платимъ и на чай не даемъ. Тарасовы, врно, объ этомъ и не знаютъ, это онъ отъ себя: и рвеніе хочетъ показать, и непріятность намъ нанести.
Старушка беззвучно пошевелила губами, качая годовой.
— У насъ при покойномъ Лукьян Аркадьевич изъ полка дрова привозили, когда мы въ Хутынск стояли,— припомнила она, вздыхая.— Ну, а у себя въ имніи, въ ‘Пчелиной балк’, лсъ свой былъ, да и все тамъ свое было. Ахъ, лсъ, лсъ! Вотъ-то я любила въ лсъ ходить! Никоновна, нянюшка-то моя, бывало все пугала: ‘Ужъ съдятъ тебя, пучеглазая, когда-нибудь волки голодные въ этомъ самомъ лсу! Убжишь, самовольница, а потомъ ищи тебя, озорницу, отвчай за тебя передъ Лукьяномъ Аркадьевичемъ!’ Извстно, старуха была, ворчать любила, въ строгости меня держала, а сама не меньше меня лсъ любила, только я, бывало, бгаю по немъ, аукаюсь, а ей какъ бы посидть въ немъ, въ тишин да приволь, въ шушунъ завернувшись. Сядетъ, бывало, на опушк, прислонится къ деревцу, зажмуритъ глаза и грется на солнышк, а внизу, рчкой перерзанные, широко луга раскинулись, цвтами яркими разубранные, и конца-края нтъ имъ…
На минуту старушка снова замолчала, отдавшись воспоминаніямъ. Память ей стала сильно измнять относительно всего, что касалось недавнихъ происшествій, но старину она помнила хорошо, казалось, непроглядный мракъ черною тучей окуталъ все окружавшее ее. и яркое веселое солнце озаряло только безконечныя дали.
— И что за лсъ-то у насъ былъ въ ‘Пчелиной балк’, а-ахъ, какой лсъ!— заговорила она, опять нараспвъ.— Въ былые годы, бглые и разбойные люди въ тамошнихъ лсахъ скрывались, скиты раскольничьи строились въ чащахъ непролазныхъ. Удивительные лса въ нашей сторон были. Отецъ твой вотъ помнитъ нашъ-то пчельниковскій лсъ… Да что я говорю-то… Ты вдь тоже его должна помнить. Родилась тоже тамъ.
— Онъ ужъ былъ вырубленъ, бабушка, когда я жила тамъ,— со вздохомъ сказала Лиза.
— Вы-ру-бленъ?— протяжно проговорила бабушка не безъ удивленія и наконецъ припомнила:— Да, да, вырубленъ! Точно что вырубленъ! Дла, видишь, Лиза, подъ гору тогда у насъ пошли, одно за другимъ, одно за другимъ, дальше да больше, ну, и лсъ вырубили. Чуть не родилась я въ немъ, а что-жъ длать — дла пошли хуже да хуже, ну, и вырубили. Тарасовы тогда и скупили все: откупами они жили, и у нихъ все въ гору, а у насъ подъ гору пошло…
Старушка опять вздохнула, въ раздумь качая головой. Никакъ не могла она въ толкъ взять, какъ это случилось, что дла у нихъ тогда пошли подъ гору, хуже да хуже, а у какихъ-то мужиковъ-міродовъ Тарасовыхъ въ гору, все лучше и лучше. Молодая двушка поднялась съ мста, чувствуя, что у нея подступаютъ къ горлу слезы.
— Ты куда это, Лизокъ?
— Въ кухню, бабушка, взглянуть, кипитъ ли супъ,— отвтила внучка, скрываясь за дверью.
Въ передней, отдленной стеклянною перегородкой отъ полутемной кухни, послышался легкій звонокъ. Лиза открыла дверь. Въ переднюю вошла женщина лтъ сорока пяти, худая, высокая, съ проступавшими на щекахъ красными пятнами, съ полусдыми волосами, выбившимися на ходу прямыми прядями изъ-подъ измятой старой шляпки. Ея легкое, для холоднаго времени года, пальто порыжло отъ времени, покрылось пятнами, а мстами и протерлось почти до дыръ. Войдя въ переднюю и повсивъ на вбитый въ стну гвоздь свое пальто, она, съ трудомъ переводя дыханіе и слегка кашляя, присла на подоконникъ, за неимніемъ въ передней стула или табурета.
— Устала, мама?— спросила особенно заботливо и ласково Лиза.
Пришедшая махнула безнадежно рукой, съ трудомъ переводя духъ.
— Много ли дали за вещи?— спросила дочь.
— Сорокъ рублей.
— Что-жъ мы длать будемъ? За квартиру двадцать пять рублей надо отадть, хоть за мсяцъ, дворнику тоже…
— Я теб говорила, я говорила, что надо было давно съхать на другую квартиру,— отрывисто и нсколько строптиво заговорила мать:— въ подвалъ куда-нибудь, въ уголъ. Такъ слушать меня не хотли!..
— Мама, насъ пятеро!.. И притомъ, какъ же будетъ учиться Сережа, гд?— тихо проговорила дочь.
— А голодать лучше?— перебила ее рзко мать.— Голодный-то онъ можетъ учиться? Ты мн отвть: можетъ? Нтъ, мать моя, нтъ! Все равно придется гибнуть. Что ты мн говоришь о томъ, что нельзя жить въ углу? Нужно такъ жить! Нищіе все должны выносить.
— Мама, не сердись, теб вредно,— ласково начала ее успокаивать дочь.— Все это еще перемнится. Вотъ отецъ достанетъ мсто.
— Ахъ!— вырвался болзненный стонъ у матери.— Что ты мн говоришь о мст! Мало непріятностей, что ли, что еще и ты раздражаешь глупостями? Никакого мста не будетъ. Проклятые люди, проклятые, разв они войдутъ въ чужое положеніе? Съ голоду умри — они пальцемъ не шевельнутъ. Натопить бы надо было квартиру, закрыть двери, окна и трубы, и помереть всмъ отъ угара. Напечатали бы въ газетахъ: ‘Страшная драма. Цлая семья Волошиновыхъ съ голоду ршилась на самоубійство’. У, проклятые, самимъ бы имъ ни дна, ни покрышки!
Она стала кашлять, вздрагивая всмъ тломъ. Молодая двушка поникла головой. Если воспоминанія добродушной и немного выживавшей изъ ума бабки о быломъ богатств ихъ семьи доводили ее иногда до слезъ, то проклятія матери на судьбу и на людей, сопровождавшіяся то истерическими слезами, то припадками кашля, положительно приводили ее въ отчаяніе. Каждый разъ, въ такихъ случаяхъ, въ ея голов поднимался одинъ и тотъ же проклятый вопросъ: гд же исходъ? Неужели, дйствительно, имъ всмъ придется наложить на себя руки? Этотъ вопросъ мучилъ ее и теперь. Незапертая входная дверь въ эту минуту отворилась и въ нее вошелъ довольно полный и грузный господинъ въ военной фуражк и въ порыжвшемъ статскомъ пальто. Его добродушное и озаренное улыбкой лицо было обвтрено и красно, глаза, сильно выпуклые, были навыкатъ, какъ бываетъ часто у страдающихъ зобистымъ воспаленіемъ. Незнавшіе его люди по лицу могли бы легко заподозрить, что онъ сильно выпиваетъ. На голоднаго и несчастнаго онъ во всякомъ случа не походилъ по виду.
— Ну, что?— спросила его Волошинова, немного успокоившаяся отъ кашля.
— Анекдотъ, доложу вамъ,— проговорилъ онъ, усмхаясь не то безпечно, не то съ горькой ироніей.— Просидлъ три часа въ пріемной у Филина. Семьдесятъ человкъ сидло. Ей-Богу. Ну-съ, вышелъ секретарь, князекъ какой-то съ моноклемъ въ глазу, вызвалъ по фамиліямъ десятерыхъ, а остальнымъ объявилъ, что ихъ его высокопревосходительство не приметъ. Ей-Богу! Тутъ форменно бунтъ начался: ‘Какъ не приметъ! Мы пятую пятницу ходимъ! Когда же приметъ?’ А тутъ одинъ маленькій чиновникъ, лицо съ кулачоюь, кривыя ножки, мн и выяснилъ шепоткомъ, подъ шумокъ, все дло. ‘Его высокопревосходительство,— говорилъ онъ, табачкомъ носъ затыкая,— принимаетъ только тхъ, у кого, значитъ, отъ особъ, а тмъ паче отъ высшаго духовенства, отъ іерарховъ, такъ сказать, рекомендательныя письма есть. А такъ, безъ письма, никогда никого, доложу вамъ, не приметъ. Ни-ни’. Ей-Богу!
— Да ты, врно, не заходилъ къ Лыжину? Ахъ, Кадя, Кадя, вдь еще вчера говорили, что надо было къ Лыжину зайти. Вдь онъ знакомъ съ Филинымъ. Ты же хотлъ у него попросить рекомендательное письмо къ Филину,— нсколько раздражительно упрекнула мужа жена.
— Ну, это, доложу теб, одно горе и полтора несчастія. Ей-Богу,— отвтилъ мужъ, снова усмхаясь.— Зашелъ я, изволите видть, къ Лыжину, говорю: ‘такъ и такъ, Иванъ Савельевичъ, теперь все это отъ васъ зависитъ, дайте мн письмо къ Филину’. А онъ: ‘Я, говоритъ, Аркадій Лукьяновичъ, душой бы радъ услужить вамъ, но я по принципу никого не рекомендую, я врагъ всякихъ протекцій и кумовства’. Анекдотъ, анекдотъ, однимъ словомъ.
— Негодяй онъ этакій!— воскликнула рзко Волошинова.— Да вдь матушка же сотни разъ разсказывала, что твой отецъ его голоштаннымъ гимназистомъ прикармливалъ, въ Петербургъ на службу отправилъ на свой счетъ…
— А у него, изволишь видть, принципъ теперь, чтобы протекцій и кумовства не было,— проговорилъ съ усмшкой Волошиновъ:— вотъ ты тутъ и вертись. Филинъ безъ письма рекомендательнаго не принимаетъ, а Лыжинъ по принципу писемъ этихъ никому не даетъ…
И съ добродушной улыбкой прибавилъ:
— Ну, да чортъ съ ними! У меня теперь, кажется, на другой сторон дло выгоритъ. Заводимъ изъ другой оперы музыку. Барыньку одну общали мн пустить въ ходъ, на одного туза она вліяетъ: что прикажетъ ему, то онъ и длаетъ. Мужъ ея въ секретаряхъ или чиновникомъ особыхъ приключеній состоитъ у туза-то, а она, изволишь видть, длами чуть не министерскими ворочаетъ. Общали замолвить ей за меня слово, ей-Богу. Только, знаешь, сегодня не могъ я ужъ идти къ ней, проголодался до смерти. Завтра пойду.
— Ахъ, и завтра то же будетъ!— безнадежно сказала жена упавшемъ голосомъ.— Въ воду, съ головой намъ, Надо, броситься надо — вотъ и все.
— Да полно, Лена, что ты, голубка! Вотъ, ей-Богу, выдумала?— немного испуганно проговорилъ онъ и ласково поцловалъ ее въ голову.
Слова отца о голод напомнили Лиз объ обд и она торопливо прошла въ кухню, а отецъ и мать направились въ комнату, гд сидла за вязаньемъ старушка.
— А, вернулась?— сказала она, увидвъ входившихъ, въ комнату сына к его жену.— Ну, что, Кадя?
— Все то же, мамахенъ, все то же!— сказалъ Аркадій Лукьяновичъ, цлуя ея руку.— Все завтраками кормятъ, а хотлось бы, наконецъ, и пообдать! Ей-Богу?
Онъ смотрлъ почти молодымъ человкомъ, хотя ему было подъ пятьдесятъ лтъ. Онъ былъ на видъ почти такъ же добродушенъ и веселъ, какъ въ то время, когда вышелъ въ отставку изъ военной службы, чтобы приняться за сильно разстроенное его отцомъ и старшими братьями хозяйство въ деревн. Хорошій армейскій офицеръ, превосходный товарищъ, душа каждаго провинціальнаго общества,— гд онъ смшилъ всхъ и не хитрыми остротами, и фокусами,— онъ принялъ посл отца имніе въ запущенномъ вид, ‘голыми руками’, какъ говорилъ самъ, и сразу началъ путаться еще въ большихъ долгахъ. ‘Пчелиная балка’ въ былыя времена была полною чашей, гд пили и ли званые и незваные, друзья и недруги. Покойный Лукьянъ Аркадьевичъ держался всегда однихъ и тхъ же правилъ въ управленіи имніемъ, первое правило гласило: ‘чтобы у меня все было’, второе говорило: ‘а не то я по-военному’. И откуда-то все являлось, такъ что ‘по-военному’ не приходилось расправляться, по крайней мр, самому барину, за котораго, спасая свою шкуру, расправлялись по-своему съ мужиками приказчики, конторщики и старосты. Дда шли такимъ порядкомъ вплоть до того времени, когда подросли Никишка и Лнька, старшіе сыновья Лукьяна Аркадьевича, и когда начался періодъ непрерывныхъ войнъ между Никишкой и Лнькой съ одной стороны и Лукьяномъ Аркадьевичемъ съ другой. Сыновья оказались прожигателями жизни, мотами, кутилами и ворами. Сначала Лукьянъ Аркадьевичъ только журилъ ихъ и платилъ карточные и другіе долги, потомъ сталъ длать имъ генеральныя сраженія, отказывался наотрзъ платить долги и, въ конц концовъ, все-таки платилъ ихъ, наконецъ, онъ ршительно выгналъ дтей изъ дому и въ одинъ прекрасный день умеръ отъ удара, когда, съ одной стороны, узналъ, что Никишка проворовался въ казн и угодилъ въ солдаты, а съ другой — впервые услыхалъ отъ старосты, въ отвтъ на приказъ: ‘чтобы у меня все было’, горькое извстіе, что денегъ нтъ, а заимодавцы грозятъ судомъ самому ему, Лукьяну Аркадьевичу. Именно въ эту-то пору и пришлось Аркадію Лукьяновичу, или ‘Кадьк-баляснику’, ‘Кадьк-баб’, ‘Кадьк-юбочнику’, какъ называлъ его отецъ, взяться ‘голыми руками’ за поправленіе разстроенныхъ длъ.
Въ списк геніальныхъ людей Аркадій Лукьяновичъ никогда не числился, едва ли можно было ему выдать свидтельство и на званіе умнаго человка, вс, даже очень недальновидные люди, пившіе и вшіе на его счетъ, говорили про него посл его обдовъ, что онъ пороху не выдумаетъ, и вс отлично знали, что его способности — смшить барышень, длать фокусы, быть хорошимъ товарищемъ, любить мать, жену и дтей — къ длу управленія имніемъ были вовсе не пригодны. Взявшись за это дло, онъ метался, какъ муха въ паутин, покуда не пришлось сперва все заложить и перезаложить, а потомъ продать и съ кое-какими крохами перебраться окончательно въ Петербургъ, гд онъ надялся найти хоть какое-нибудь мсто. Этой надеждой онъ питался нсколько лтъ, живя не на проценты съ оставшихся крохъ, а продая капиталъ. Въ теченіе четырехъ-пяти лтъ, при помощи экономіи Елены Степановны, жизнь въ Петербург была еще сносною, и Аркадій Лукьяновичъ удивлялся умнью жены сводить концы съ концами, при чемъ самъ онъ продолжалъ все говорить о необходимости достать мсто. Но въ послдніе годы началось предвстіе голода и нищеты, такъ какъ Волошиновы жили уже и не на капиталъ, а на закладыванье вещей: сегодня закладывалась шуба, завтра платье и серебро, затмъ вся сколько-нибудь сносная мебель, груда билетовъ ‘гласныхъ кассъ’ росла, и пожирала деньги на уплату процентовъ, такъ что чмъ бдне становились Волошиновы, тмъ боле приходилось имъ тратить денегъ помимо квартиры, ды и одежды, наконецъ и проценты было не изъ чего платить, и вещи пропадали, продавались за ничто. Мсто же все не являлось, хотя Аркадій Лукьяновичъ сталъ уже не только говорить о мст, но и серьезно хлопотать о немъ, то-есть обивалъ зря и наивно помоги всякихъ канцелярій, конторъ, управленій, справляясь, нтъ ли мста, и уходилъ, получивъ отвтъ, что мста нтъ.
— Анекдотъ, доложу вамъ! Ей-Богу!— говорилъ онъ, видя безплодность своихъ поисковъ.
Но этотъ анекдотъ начиналъ превращаться въ трагедію, по крайней мр, для Елены Степановны. Выросшая въ деревенской глуши на подножномъ корму, провинціальною барышней, не знавшею никакихъ заботъ и нуждъ, и, полюбившая когда-то до безумія своего Кадю за его доброту и веселость, она никогда не роптала на судьбу, когда пошатнулись ихъ дла: въ тяжелые дни, она по-своему, правда, нсколько безтолково, экономничала, шила съ грхомъ пополамъ что умла, стряпала, какъ могла, нехитрыя кушанья, мыла даже, хотя и съ большимъ усиліемъ, полы. Но ея экономія, ея трудъ и трудъ дочери все же не могли спасти семью отъ нищеты, когда, не говоря уже о разныхъ родахъ, крестинахъ, болзняхъ и похоронахъ нсколькихъ человкъ дтей, нужно было не только кормиться самимъ, но еще давать образованіе сыну-гимназисту и содержать старуху мать. Елен Степановн стало понемногу измнять здоровье и начали появляться въ характер желчность, ропотъ на судьбу, досада на свою неумлость, проклятія на людей.
— Жить не умли,— говорила теперь она, сердясь и на это неумнье, и на запоздалость своего раскаянія,— прежде къ намъ вс шли, пили и ли, драли съ насъ и печенымъ, и варенымъ, а когда вотъ нужда пришла — никто и руки не протянетъ для помощи, въ подворотни, подлецы, попрятались. Тоже врили людямъ, ну, и обиралъ каждый, кто могъ. Нтъ, если хочешь цлъ остаться,— грабь, притсняй, гроша никому не давай, хоть бы съ голоду люди рядомъ умирали. Только подлецы да кулаки и могутъ жить, ихъ еще прославляютъ за то, что они изъ награбленнаго храмы да богадльни строятъ и людямъ благодтельствуютъ, имъ и на томъ свт хорошо будетъ, потому что ихъ вчно поминать будутъ за ихъ пожертвованія изъ награбленныхъ денегъ, а простота хуже воровства,— простотой до того доведешь себя, что безъ рубашки останешься да, хуже преступника въ глазахъ людей будешь.
Эти рчи, какъ нчто непривычное и новое въ характер матери, пугали Лизу, которой чаще всего приходилось выслушивать ихъ. Она пробовала возражать матери:
— Ну, мама, у насъ хоть совсть чиста!
— Ахъ, что ты мн говоришь: совсть чиста!— строптиво восклицала мать.— У кого это она чиста? У тебя чиста, потому-что ты жертва. А мы? Ты думаешь, меня не грызетъ совсть, когда я вижу, какъ ты бьешься въ черномъ труд? Тебя надо было въ институтъ отдать, дипломъ добыть теб, а мы разсуждали ‘ей не въ гувернантки идти’ и давали теб домашнее образованіе, какихъ-то гувернантокъ обтерханныхъ съ улицы брали, глядя не на то, что он знаютъ, а на то, что он симпатичны и бдны. Вотъ и осталась ты такой же малообразованной, какъ я да отецъ. Будь у тебя дипломъ, ты хоть сыта бы была, служа въ гувернанткахъ, да половъ не мыла бы.
— Разв я жалуюсь, мама?— бодро говорила дочь.
— Добивать не хочешь насъ, вотъ и все,— произносила мать съ горечью.— Ты думаешь, меня не грызетъ и то, что я тебя въ свое время не уговорила выйти замужъ за Тарасова?
— Мама, не раздражай меня этимъ!— перебила ее дочь, каждый разъ въ этихъ случаяхъ красня до ушей.— Ты знаешь, что я никогда не пошла бы за этого наглеца.
— Жена этого наглеца-то въ каретахъ здить…
— Ну, и Богъ съ ней, я ей не завидую!..
Но мать не унималась и продолжала высчитывать свои грхи, за которые ее упрекала теперь совсть.
— А Аркадій? Подумай о немъ!— съ особеннымъ сокрушеніемъ восклицала она.
— Что-жъ, брать Аркадій на служб въ полку,— замчала уклончиво дочь, зная, что мысль объ Аркадіи является однимъ изъ самыхъ больныхъ мстъ матеря.
— На служб! на служб!— восклицала мать.— Хороша служба: гд-то на плацу маршировкой занимается. Тоже работ. Отецъ-то вотъ посл этой работы ни къ чему другому неспособнымъ сталъ. И Аркадій такой же. Ты сама знаешь, почему я боюсь за Аркадія. Слава Богу, письма его видишь.
Каждое письмо Аркадія было или жалобой на безденежье, или просьбой о присылк денегъ.
— А кто виноватъ? Мы же!— продолжала Клена Степановна.— Пока въ корпус учился, мы ему и деньжонки посылали, и всякіе капризы его исполняли, и ни разу не написали, что ждетъ его въ будущемъ.
— Вы же не знали тогда, что дла пойдутъ такъ плохо.
— Надо было знать! Надо! Мы не Тарасовы: у насъ все не въ гору шло, а подъ тору, это Тарасовы наживались, когда мы въ долги влзали. Мы-то вотъ сюда ни съ чмъ пріхали, а у нихъ дома ужъ здсь были. На виду все это длалось. Должны мы были знать, до чего это доведетъ. Такъ нтъ, глаза закрывали, дтей обманывали. Вотъ зачмъ въ корпусъ Аркадія отдали? Потому что ддъ, дядя и отецъ военными были! Не знали мы, что ли, что даетъ военная служба, къ чему пріучаетъ? Какія такія знанія у Аркадія? Что онъ станетъ длать, если придется ему выйти въ отставку, какъ отцу?
— Да зачмъ же ему, мама, выходить въ отставку? Худо въ полку, а все же лучше, чмъ безъ мста.
— Зачмъ выходить въ отставку? зачмъ? Не знаю и этого, а чуетъ мое сердце, что будетъ это когда-нибудь. Тогда онъ же насъ проклинать будетъ. Еще, можетъ-бытъ, въ дядюшекъ выйдетъ. Хороши тоже были. Одинъ съ круга спился, другой проворовался и въ солдаты угодилъ. Вонъ мы объ Аркадіи только то знаемъ, что онъ жалуется на ограниченность своихъ средствъ и у насъ денегъ проситъ. А гд мы ему возьмемъ? Душу мою переворачиваетъ каждое его письмо. А ты говоришь: совсть у насъ чиста. Нтъ, не чиста, потому что мы своихъ собственныхъ дтей загубили. Недостаетъ только, чтобы Сергй изъ-за нашей нищеты не доучился…
Эти рчи мучительно отзывались на Лиз, а рядомъ шли другія рчи — рчи бабки о томъ, какъ она жила съ покойнымъ Лукьяномъ Аркадьевичемъ.
— Преосвященный Йринархъ, бывало, всегда уже въ праздникъ къ покойному Лукьяну Аркадьевичу зазжалъ на обдъ,— нараспвъ разсказывала въ тысячный разъ старушка одну и ту же исторію.— ‘Нигд, говоритъ, бывало,— такихъ рыбныхъ котлетъ я не далъ, какъ у тебя, Лукьянъ Аркадьевичъ’. А это нашъ поваръ Ермолай рыбьи котлеты на сливочномъ масл такъ готовилъ. Удивительный былъ поваръ! Пилъ, какъ бочка, сколько разъ покойный Лукьянъ Аркадьевичъ дралъ его за это на конюшн, а ужъ чуть пиръ надо устроить — безъ Ермолая не обойдешься, никакъ не обойдешься! Водой отольютъ, выдерутъ, а ужъ готовитъ обдъ не кто другой, какъ онъ. Самъ губернатор — Челищевъ, большой гурманъ, тогда еще у насъ губернаторомъ былъ — все уговаривалъ покойнаго Лукьяна Аркадьевича, чтобы онъ продалъ ему Ермолая. ‘Продай да продай!’ Только покойный Лукьянъ Аркадьевичъ и слышать не хотлъ. ‘Запорю, говоритъ, бывало,— въ гробъ вколочу, а никому не продамъ этого подлеца’. Разъ, въ мои именины, покойный Лукьянъ Аркадьевичъ далъ обдъ…
И долго-долго распространялась старушка медленно и однотонно о былыхъ пирахъ, не дослыша, какъ изъ груди Елены Степановны вырывались мучительныя восклицанія:
— Господи, хоть бы не рвала сердца на части! Душу всю вымотала! Дды и отцы бражничали, а дтей по-міру пустили…
И теперь Елену Степановну, какъ ножомъ, рзалъ по сердцу разговоръ, завязавшійся между вернувшимся Аркадіемъ Лукьяновичемъ и его матерью по поводу Лыжина. Аркадій Лукьяновичъ шутливымъ тономъ разсказывалъ ‘анекдотъ’ о томъ, что Лыжинъ по принципу не хлопочетъ ни за кого, а старушка Волошинова пустилась въ длиннйшія воспоминанія о томъ, что сдлалъ покойный Лукьянъ Аркадьевичъ для противнаго этого Ванюшки. Вспоминалась каждая пара сапогъ, подаренная этому ‘голяку’, перечислялось количество дней, когда подкармливался этотъ ‘поросенокъ’ въ ‘Пчелиной балк’.
— Да я сама пойду къ нему и пристыжу его, негоднаго этакого человка,— пояснила старушка, волнуясь.— Всмъ обязанъ покойному Лукьяну Аркадьевичу, а тутъ вдругъ принципы какіе-то завелись, чтобы не поддерживать никого. Да что бы съ нимъ-то было, если бы его не поддерживали, голоштанника? Покойный Лукьянъ Аркадьевичъ его и преосвященному Иринарху рекомендовалъ, потому что у преосвященнаго Иринарха большія связи были въ Петербург, ну, а у насъ онъ свой человкъ былъ. Бывало, каждый праздникъ у насъ обдывалъ. Ермолай для него…
Елена Степановна, принявшаяся уже за шитье, быстро, нетерпливымъ движеніемъ, отбросила работу и вышла въ переднюю: тамъ стояли Лиза и юноша лтъ семнадцати, съ карими, сосредоточенно смотрвшими, глазами и съ небольшимъ лбомъ, который казался еще меньше, когда юноша нахмуривался. Выраженіе упрямства и настойчивости, а въ то же время и смышлености, сразу бросалось въ глаза въ этомъ некрасивомъ лиц. Елена Степановна уловила фразы дочери и сына.
— Что?— спрашивалъ онъ.
— Все то же!— отвтила Лиза.
— Да, да, голубчикъ, все то же,— замтила мать, въ отвтъ на эти фразы.— Совстно глядть-то на тебя. Горю-конца нтъ, а тутъ учись…
— Ну, мн же все легко даетея,— ршительно отвтилъ онъ самоувреннымъ тономъ и поцловалъ мать.— А вотъ ты-то береги себя: Лиза на тебя жаловалась. Опять отчаяніе! Этимъ не поможешь.
— Не могу же я такъ относиться къ длу, какъ отецъ и ты…
Юноша слегка сдвинулъ брови, видимо, задтый за живое.
— Разв я такъ отношусь къ длу, какъ отецъ?— проговорилъ онъ нсколько рзко и вспыльчиво.
Мать заторопилась поправиться:
— Нтъ, нтъ! Папа добродушенъ, безпеченъ, а ты… Молодъ ты, Сережа, бодрости и энергіи у тебя много. Ты только-напрасно винишь папу…
— Я не виню его,— перебилъ онъ:— только… Шутить онъ все!.. Чего тутъ шутить, когда ты сама на себя не похожа?.. И ты, и Лиза вотъ бьетесь, а онъ…
Мать только вздохнула. Ей самой иногда было тяжело слышать шутливый тонъ мужа, но она такъ любила его, что простила бы ему даже и этотъ тонъ, мало того, она чутко слышала, въ послднее время, въ этомъ тон горечь и не безъ тревоги замчала, что эта горечь все усиливается и усиливается, шутки начинаютъ превращаться въ сарказмы и упреки судьб. Въ то же время она не смла винить и сына за то, что онъ порою не безъ нкоторой рзкости обрывалъ шутки отца, такъ какъ ему-то, самолюбивому юнош, было вовсе не до нихъ.
Когда вс собрались за обденнымъ столомъ, отецъ спросилъ сына:
— Ну, что, молодецъ, нуля не закрутили за латынь?
— Покуда нтъ, а если бы и закрутили, такъ удивляться было бы нечему — сухо отвтилъ сынъ:— хоть это и не было бы забавно.
— Теб бы министромъ быть по серьезности,— подшутилъ отецъ, глядя на сдвинувшіяся густыя брови сына.
— Только бы не пришлось гранить мостовую,— отвтилъ сынъ хмуро.
Мать поспшила прервать эту бесду. Ей было больно за обоихъ, и обоихъ она оправдывала въ душ: Кадя, кажется, умирать съ голоду будетъ, а шутить на словахъ не перестанетъ, сыну же не до шутокъ, когда учиться негд и некогда — онъ угла не иметъ свободнаго, а еще уроки сталъ давать за деньги и все время первымъ ученикомъ въ гимназіи числится. Особенно сильно она чувствовала нынче, что сыну, можетъ-быть, не до шутокъ, такъ какъ самой ей было горько, какъ никогда. Въ возможность достать мсто черезъ какую-то жену чьего-то секретаря,— какъ сказалъ Аркадій Лукьяновичъ,— она не врила вовсе. Напротивъ того, именно это обстоятельство какъ будто бы окончательно убило вс ея надежды, казалось какой-то насмшкой, точно мужъ сказалъ ей: ‘ну, теперь только остается надяться на китайскаго императора, онъ-то наврное достанетъ мсто’. Но что же длать, если надеждъ на мсто боле нтъ?.. Должать еще за квартиру и жить впроголодь? Врныхъ у нихъ всего тридцать пять рублей ассигнаціями,— пенсія старухи Волошиновой. На эти десять рублей серебромъ не проживешь. Шитье и вязанье ея и Лизы приносятъ пустяки: он не ученыя вязальщицы или швеи и могутъ вязать и шить только простые носки и простое блье, не умя даже кроить и строчить мужскихъ денныхъ сорочекъ изъ тонкаго полотна. Блоручками росли. Имъ не выработать даже настолько, чтобы доплатить недостающія деньги для найма этой квартиры. А пить и сть? А обувь и одежда? А книги и тетради для Сергя? Нгь, имъ надо нанять помщеніе гд-нибудь въ подвал, въ семь-восемь рублей, и то не сведутъ они концовъ съ концами. Ихъ пять ртовъ. И еще ‘бабушка’ все ноетъ, что давно она ничмъ не лакомилась. Пойдетъ пенсію получать и, глядишь, цлый рубль истратитъ на яблоки, на пирожное, на пряники. Сколько сценъ изъ-за этого выходить. Сдерживать себя совсмъ разучилась Елена Степановна. Разбушуется, а потомъ самой совстно: кого вдь попрекаетъ? несчастную, выживающую изъ ума старуху! А какъ будетъ учиться Сережа, когда у него и вовсе угла не будетъ? Теперь вотъ онъ хоть въ кухн пристроился, вечеромъ и ночью можетъ тамъ заниматься… И зачмъ это она, Елена Степановна, не уговорила дочь выйти замужъ за Тарасова? Положимъ, Иванъ Дмитріевичъ — необразованный купчикъ, не особенно красивъ собою и грубоватъ въ обращеніи, но съ нимъ бы Лиза не только не голодала, но и могла бы помогать семь, главное, дала бы возможность Сереж встать на ноги. Старуха-тетка Тарасова, Наталья Аанасьевна, правду сказала ей при случайной встрч въ церкви, что въ прежнее-то время двокъ и не спрашивали, нравится или не нравится имъ тотъ или другой женихъ, потому что по своему невинному положенію он и понимать-то не смли, что мужчина можетъ нравиться, только нынче этотъ срамъ завелся, оттого и разлады всякіе да несуразности пошли, такъ какъ яйца курицу учить стали. Положимъ, Наталья Аанасьевна недалекая, женщина, только за богатство почетомъ пользуется, а въ этомъ она все же права.
— Нтъ, разъ съ преосвященнымъ Иринархомъ анекдотъ случился, Сереженька, такъ ужъ именно анекдотъ,— медленно и однотонно разсказывала, между тмъ, внуку старушка Волошинова, сидя за вечернимъ чаемъ.— Къ намъ былъ назначенъ новый губернаторъ, Эймерсъ. Челищева онъ смнилъ. На нмцевъ въ то время урожай пошелъ. Куда ни плюнь, все нмецъ сидитъ. Сынъ у него былъ идіотъ совершенный, хоть и учили его разные гувернеры и учителя. Вотъ только-что разъ преосвященный Иринархъ и прізжаетъ съ визитомъ къ Эймерсу, а тотъ еще не одтъ былъ, заторопился и говоритъ своему сыну: ‘Прими преосвященнаго владыку, скажи, что я сейчасъ выйду, ну, и займи его на пять минутъ, какъ слдуетъ, разговоромъ, спроси о здоровь, пока я переоднусь’. Самъ и ушелъ. Входить владыка, молодой Эймерсъ раскланивается, расшаркивается: ‘Мое почтеніе, преосвященный владыка, батюшка сейчасъ выйдетъ. Садитесь’. Владыка прислъ. ‘Какъ ваше здоровье?— спрашиваетъ вжливый хозяинъ.— Супруга ваша здорова ли?’ Владыка сдвинулъ брови, а вжливый хозяинъ продолжаетъ: ‘Какъ поживаютъ ваши дтки?’ — ‘Да ты съ кмъ это говоришь-то?’ спросилъ гнвно владыка. Горячій былъ у насъ Иринархъ-то. И вдь чуть не ухалъ, сочтя это за насмшку. Потомъ только ужъ старикъ Эймерсъ выяснилъ ему, что сынъ у него идіотъ, что его, какъ попугая, научили говорить при появленіи гостей такія фразы: ‘какъ ваше здоровье, супруга ваша здорова ли, какъ поживаютъ ваши дти’. Извстно, идіотъ.
— Идіотъ!— повторилъ насмшливо Сережа, нахмуривъ узенькій лобъ, надъ которымъ щетиной стояли коротко остриженные и вихрастые темные волосы.— А вы говорили: потомъ онъ служилъ?
— Служилъ, служилъ, и до большихъ чиновъ дослужился по благотворительнымъ учрежденіямъ,— проговорила старушка.— Не все же однимъ умнымъ служить, голубчикъ. Да тамъ и ума особеннаго не требуютъ, отъ благотворительныхъ-то учрежденій. И дти потомъ у него были. Люди говорили: ‘Простъ онъ и недалекъ, а ничего!’ Ну, да вдь и то сказать, звзды съ неба не вс хватаютъ.
— Чего ему было и хватать ихъ съ неба, когда он сами ему на грудь, изволите видть, валились,— замтилъ, шутя, Волошиновъ-отоцъ.
— Связи, Кадя, связи!— пояснила старушка, обращаясь, къ сыну.— Безъ связей ничего не подлаешь: будь-ка живъ теперь преосвященный Иринархъ, этотъ Филинъ все бы для тебя сдлалъ, онъ вдь для такихъ лицъ, какимъ былъ преосвященный Иринархъ, въ воду ползетъ, а мсто доставитъ человку. Благочестивый человкъ. Тоже вотъ графиня Строгова будь жива, да она бы всхъ на ноги подняла, а мсто теб достала бы. Она, бывало, когда ей кто скажетъ, что чего-нибудь нельзя сдлать, такъ и говорила: ‘И что это за глупости! Нельзя только птичьяго молока достать, а остальное все возможно’. Екатерининскаго времени женщина была, ничего невозможнаго для нея не было.
— Это со связями-то, бабушка?— допрашивалъ Сергй.
— Конечно, Сереженька, со связями и съ деньгами, а безъ связей и безъ денегъ — кому же мы нужны? Это вдь все слова пустыя, когда тамъ говорится: ‘добрый онъ человкъ’, ‘умный онъ человкъ’. Прежде всего, на связи и на деньги смотрятъ,— разсуждала старушка.— Вотъ когда покойный Лукьянъ Аркадьевичъ мой живъ былъ, разв мы такъ жили, какъ теперь? Разв мы не были и умными-то, и добрыми-то людьми? Кто-кто не бывалъ у насъ въ имніи! Бывало, именинный обдъ пятаго сентября устроить покойный Лукьянъ Аркадьевичъ въ честь мн…
И старушка начала разсказывать о своемъ жить-быть при муж, о ежегодныхъ парадныхъ обдахъ въ день ея именинъ,— ‘выматывать душу’, какъ выражалась Елена Степановна.
Особенно сильно расшатало ей нервы такое выматыванье души въ этотъ вечеръ.
— Ужъ хоть бы не разсказывала о безпутномъ прошломъ, когда настоящее такъ страшно, что хоть въ воду съ головой!— проговорила она досадливымъ шопотомъ и выронила изъ рукъ блюдечко, которое вытирала полотенцемъ.
Блюдечко со звономъ разлетлось на мелкіе куски. Елена Степановна раздражительно поднялась съ мста.
— Посуды перемыть не умю!— болзненно вырвалось у нея восклицаніе.— Въ дом нищета, а я еще посуду бью!
Она рзкимъ движеніемъ положила на столъ полотенце и пошла въ другую комнату. Лиза и Сергй замтили, что у нея брызнули изъ глазъ слезы, и тревожно переглянулись между собой. Даже Аркадій Лукьяновичъ замтилъ выраженіе сильно осунувшагося лица жены и встревожился. Наскоро допивъ свой стаканъ, онъ тоже прошелъ въ другую комнату, гд обыкновенно спали онъ и его жена. Войдя въ спальню, онъ думалъ, что жена уже уснула, такъ какъ она лежала, не шевелясь, на постели, но онъ услышалъ ея тихія всхлипыванія и подошелъ къ кровати.
— Лена, голубушка, полно! На себя ты не похожа сетодня!— заговорилъ онъ ласково.— Что же отчаиваться, вдь я же говорилъ теб, что завтра…
— Ничего не будетъ завтра, ничего!— перебила она его рчь, неутшно плача.— И какъ ты можешь еще надяться? На чью-то любовницу, на какую-то потаскушку надяться! Это насмшка, это втаптыванье въ грязь человческаго достоинства… Нтъ, довольно! Все для насъ кончено, все. И самъ ты это знаешь, только скрываешь. Разв я но вижу, какъ ты сталъ улыбаться? Улыбаешься, а на глазахъ слезы! Такой ли ты былъ прежде?
Онъ, точно пойманный врасплохъ, только могъ растерянно прошептать:
— Вотъ выдумала!
И къ его горлу тоже подступили слезы… Нервы у него были давно уже разстроены, пожалуй, не меньше, чмъ у нея, но онъ по привычк шутилъ и улыбался, жалко улыбался почти идіотской улыбкой, какъ нердко улыбаются растерявшіеся отъ несчастій недалекіе люди. Она продолжала страстнымъ и безсвязнымъ шопотомъ говорить о томъ, что исхода нтъ, что имъ слдуетъ перехать въ подвалъ, что у нихъ петля на ше, что было бы лучше всего умереть, такъ какъ они неумлые люди, недалекіе невжды, искалченные блоручки. Дочери не могли порядочнаго образованія дать, сынишка долженъ учиться въ голод и холод, о другомъ сын и говорить нечего — онъ еще покажетъ имъ себя, еще наплачутся они съ нимъ. И во всемъ одни они виноваты, а не кто другой. У нея недоставало теперь достаточно сильныхъ выраженій, чтобы высказать вполн все презрніе къ своей собственной неумлости и безпомощности. Онъ испугался:— самъ онъ никогда не думалъ до этой поры о томъ, что они такое ничтожество, что имъ остается только смерть.
— Лена, милая, не говори этого, не говори!— перебилъ онъ ее.— Не говори о смерти. Ну, тяжко намъ, все потеряно, но все же, изволишь видть, мы вс любимъ другъ друга, это уже счастье. Ей-Богу! Вдь вотъ мы, какъ въ первый день нашей свадьбы, оба преданы другъ другу, ничто не поколебало этихъ чувствъ. до, Лена? Ты не разлюбила своего Кадю?
— Этого только недоставало!— сквозь слезы произнесла она и хотла еще что-то сказать.
Но онъ покрывалъ уже поцлуями ея руки и лицо, не умя утшать ее словами, не зная ужъ этихъ утшительныхъ и ободряющихъ словъ, не отличаясь вообще мастерствомъ говорить серьезно, безъ шутокъ и прибаутокъ.
— Кадя, перестань… Тише,— прошептала она въ смущеніи, стараясь отстраниться.
Теперь уже заговорилъ онъ, заговорилъ сбивчиво и испуганно о томъ, что онъ неудачникъ, что онъ запутался въ долгахъ, что у него, можетъ-быть, и умнья мало, и развитія нтъ, но что онъ всегда былъ честенъ, что онъ людямъ длалъ только добро, въ этомъ его утшеніе, онъ перечь людьми и передъ Богомъ чистъ.
— Да разв я не знаю тебя, Кадя,— шептала она.— Что ты оправдываешься?
— Знаешь, да, знаешь?.. Меня все мучило, изволишь видть, что ты меня винишь… А точно что… но я, изволишь видть, не самъ по себ… Оно, конечно, со стороны можно винить… Ей-Богу… а какъ взглянешь…
— Да, полно, полно!— остановила она его спутанную рчь.— Разв я тебя виню?
— Не винишь?.. Нтъ?.. Голубка!
Онъ опять сталъ горячо цловать ес, а она притихла, смутилась, уговаривала его успокоиться. За дощатой стной слышалось, какъ укладывается, кряхтя и охая, бабушка въ постель, какъ перемываетъ чашки Лиза.
На слдующій день утромъ, какъ только Аркадій Лукьяновичъ и Сергй ушли изъ дому, Елена Степановна, особенно долго возившаяся въ это утро въ своей комнат и какъ-то мелькомъ являвшаяся въ общую комнату, заторопилась идти нанимать новую квартиру. Лиза, въ свою очередь, все утро какъ-то особенно тревожно присматривавшаяся къ матери, когда та на минуту выходила изъ спальни, наконецъ не выдержала и сказала:
— Мама, ты бы не ходила сегодня.
— Чмъ скоре это ршится, тмъ лучше,— отвтила Елена Степановна, озабоченно перебирая какіе-то лоскутки своей работы.— Каждый лишній день затягиваетъ только петлю на ше, да и квартиру, что я присмотрла, могутъ занятъ. Бднаго-то люда не надо, за дешевымъ угломъ вс гонятся…
— Но не ходи сегодня, ты смотришь такой усталой,— настойчиво проговоряладочь.
— Всегда я такая, а не сегодня только,— коротко и отрывисто проговорила Елена Степановна, быстро отвернувшись въ сторону.— Выдумала тоже!
— Ты такъ долго плакала ночью,— поясняла Лиза.
Лицо Елены Степановны покрылось пятнами румянца, и она совсмъ отвернулась отъ дочери.
— Радоваться-то нечему,— почти сердито проворчала она и торопливо, не глядя на дочь, вышла изъ своей квартиры.
Спустившись съ лстницы во дворъ, она встртила господина лтъ двадцати пяти. Это былъ, повидимому, богатый, щегольски одтый купчикъ, изъ тхъ, которые вкусили частичку цивилизаціи въ первыхъ классахъ коммерческаго училища и окончательно доцивилизовались въ циркахъ, въ опереткахъ, въ балетахъ. Онъ заботливо осматривалъ лошадь, выведенную кучеромъ изъ конюшни на дворъ, и горячо обсуждалъ, почему она захромала. Увидавъ Волошинову, онъ приподнялъ вжливо свою бобровую шапку и спросилъ:
— Какъ поживаете? Давно не имлъ удовольствія васъ видть.
Волошинова немного смутилась, стсняясь передъ нимъ своимъ нарядомъ, но, вспомнивъ что-то, поспшила овладть собою и проговорила:
— Я огонь рада, что вижу васъ. Мн надо было сказать вамъ нсколько словъ. Я хотла сама зайти къ вамъ.
Ея сердце забилось сильне: такъ она обрадовалась внезапно пришедшей ей въ голову мысля.
— Всегда къ вашимъ услугамъ. Чмъ могу служить?— съ дланной вжливостью отвтилъ онъ, расшаркиваясь на снгу и разводя руками, и отошелъ отъ кучера, державшаго подъ уздцы лошадь.
Волошинова перевела духъ, точно ей было очень трудно говорятъ. Тмъ не мене, она ршилась прямо высказать озарившую ее неожиданно мысль.
— Мы, Иванъ Дмитріевичъ,— заговорила она:— какъ вы сами знаете, живя въ дом вашего покойнаго дяди много лтъ, платили всегда исправно за квартиру, черезъ васъ же нердко и деньги передавали, а вотъ теперь передъ вами оказываемся неисправными плательщиками.
— Неужели?— спросилъ онъ и любезно замтилъ:—Пустяки какіе-нибудь. Я, признаюсь, еще не разсматривалъ домовыхъ книгъ посл смерти дяди… да покуда домъ и принадлежитъ-то вовсе не мн: тетушка будетъ до смерти пользоваться съ него доходами, и я только по ея просьб завдую ея длами…
Водошинова начала пояснять ему:
— Мы задолжали за два мсяца…
— Ну, пустяки и есть!— проговорилъ онъ, перебивая ее.— Живите спокойно… Тетушк это наплевать…
— Вотъ въ томъ-то и дло, что мы можемъ теперь отдать только за мсявъ,— торопливо сказала уже обрадованная оборотомъ дла Елена Степановна:— а между тмъ намъ придется съхать съ квартиры.
Онъ посмотрлъ на нее удивленными глазами.— Съхать?— спросилъ онъ.— Съ чего это?
— Мы не можемъ нанимать даже и такой квартиры, какую нанимаемъ теперь. Намъ придется немного сократить свои расходы и стснить себя.
— Да ужъ чего же еще боле стснять-то? Кажется, и такъ стсняете…
— Ну, что же длать. У всякаго своя судьба. Я вотъ только хотла просить васъ: обождите незаплаченныя за мсяцъ деньги. Мы передемъ и понемногу уплатимъ вамъ этотъ долгъ.
Онъ пожалъ плечами.
— Я и совсмъ не вижу для васъ нужды вызжать. Ну, задолжаете еще, потомъ поправитесь — отдадите. Тетушка потерпитъ…
— Нтъ, нтъ, Иванъ Дмитріевичъ!— почти съ испугомъ сказала Волошинова.— Мы этимъ-то путемъ и запутались въ долгахъ, только этимъ. Надо было сразу обрзать себя во всемъ, признать себя нищими, а мы все думали: ‘поправимся и отдадимъ’: закладывали, перезакладывали, платили проценты и только путались.’ Въ этомъ все и зло,— въ надеждахъ-то, въ неумнь во-время понять, что выхода нтъ, что нужно сократить расходы или вовсе самимъ сократиться. Долги только долги и родятъ. Это вдь снжный комъ — долги-то. Я это по опыту знаю… Впрочемъ, что же я вамъ досаждаю этими разсужденіями. Вы меня простите, это у меня наболло. Я только попросить хотла, чтобы вы и ваша тетушка обождали…
Онъ смотрлъ совершенно серьезно, его румяное, круглое лицо, обыкновенно туповатое и самодовольное, было теперь осмысленно. Казалось, онъ что-то соображалъ.
— Ну, хорошо, такъ вдь за квартиру можно сбавить,— началъ онъ.— Вы въ какую цну берете теперь квартиру?
Ея исхудалыя щеки покрылись румянцемъ.
— Нтъ, мы въ захолустье перезжаемъ и добыли очень дешевую квартиру:— заговорила она, уклоняясь отъ прямого отвта на .его-вопросъ.— Я только прошу извинить насъ, что за мсяцъ мы останемся должны…
Онъ покачалъ головой и пожалъ плечами.
— Гордости въ васъ много, дворянства этого самаго много,— рзко проговорилъ онъ.— И въ васъ, и въ Лизавет Аркадьевн… Это и дядя покойный говаривалъ. Это васъ и погубило. Нынче на дворянство-то свое наплевать надо. Деньги, вотъ что важно… Ну, да что-жъ толковать, насильно милъ не будешь.
И, раскланиваясь съ Волошиновой, онъ небрежно проговорилъ уже нсколько хвастливымъ, пошловатымъ тономъ:
— А о такихъ пустякахъ, какъ какіе-нибудь двадцать пять рублей, не извольте безпокоиться… Для тетушки и для меня это гроши. Она вонъ въ годъ на каторжниковъ въ тюрьму вдесятеро больше жертвуетъ… А я… меня вонъ вчера наши приходскіе попы выпросили двадцать тысячъ на домъ для приходской богадльни. Что-жъ намъ ваши двадцать пять рублей?
Онъ направился опять осматривать лошадь, а Волошинова пошла къ воротамъ. По двадцати тысячъ онъ можетъ бросать на какія-то богадльни, а они, Волошиновы, голодаютъ! А немного лтъ тому назадъ имъ стоило сказать слово, и онъ женился бы на Лиз. Они, отецъ и мать, не сказали этого слова и Лиза отказала ему, отвтивъ, что она никогда не выйдетъ за такого ‘нахала’. Что-жъ, она была тогда совсмъ двочкой, не понимала ничего, въ родныхъ четырехъ стнахъ выросла, какъ въ теплиц, она могла отказаться отъ такой партіи ради пустого дтскаго каприза. Можетъ-быть, ей еще что-нибудь натрубила тогда въ уши и ея полоумная гувернантка Любовь Васильевна. Тоже нашли они, Волошиновы, кого взять въ воспитательницы дтей! Такая юродивая могла, конечно, только поддакнуть двчонк, когда та заартачилась выйти замужъ. А они-то, отецъ и мать, понимали вдь, что близки къ нищет, что такой женихъ, какъ Тарасовъ, ды ихъ дочери настоящій кладъ, что имъ только Бога благодарить оставалось за такую партію. Они должны были растолковать ей, что этотъ ‘нахалъ’ можетъ спасти и ее, и ихъ. И не растолковали, не растолковали! Ихъ дитя къ гибели шло, а они не сумли указать этому дтищу другого, пути — пути къ спасенію! И ничего такого онъ не сдлалъ, чтобы было зау что особенно негодовать на него. Когда они, Волошиновы, перехали нсколько лтъ тону назадъ въ домъ его дяди, котораго они еще въ ‘Пчелиной балк’ знали,— такъ какъ ‘Пчелиная балка’ и перешла къ его отцу,— тогда Лиз было лтъ двнадцать, краснощекая, большеглазая, блозубая, съ вчнымъ смхомъ на лиц, она могла назваться настоящей русской деревенской красавицей, какія вырастаютъ только въ провинціи. Она и росла до этой пори почти исключительно въ деревн. Они наняли квартиру въ дом Тарасовыхъ въ нервомъ этаж въ пять комнатъ. Тогда у нихъ еще были на это средства или, врне сказать, имъ еще казалось, что у нихъ были эти средства: не понимали, что они уже нищіе. Черезъ нсколько времени Лиза попросила, чтобы, въ ея комнат, выходившей окнами за дворъ, сдлали занавски у нижнихъ стеколъ, такъ какъ за ней подсматривалъ какой-то мальчишка изъ хозяйской квартиры, потомъ раза два она пожаловалась, что ей не даетъ проходу на лстниц все тотъ же молодой нахалъ, и какъ-то разъ она даже пришла домой вся въ слезахъ, обиженная этимъ негодяемъ, при чемъ никто не могъ отъ нея добиться, въ чемъ состояла обида. Затмъ прошло не мало времени, и этотъ нахалъ и обидчикъ, кругленькій, румяный и голубоглазый, точно откормленный на убой теленокъ, съ глуповато-самодовольнымъ видомъ, сталъ появляться подъ разными предлогами отъ имени своего дяди въ ихъ квартир и каждый разъ Лиза сдвигала брови и краснла до ушей при его появленіи и спшила уйти въ свою комнату. Сами Волошиновы ничего не замчали въ этомъ молодомъ человк, что могло бы возмутить ихъ: онъ казался недалекимъ, неособенно образованнымъ, любилъ слегка покутить, былъ нсколько распущенъ, но и только,— не хуже, не лучше, другихъ. Наконецъ, онъ прямо присватался къ Лиз.. Когда ей сказали объ этомъ, она проявила такой гнвъ, что Елена Степановна даже испугалась. Никогда она не считала Лизу способной на проявленіе такой ненависти къ человку.
— Негодяй, какъ смлъ! Да его на порогъ не слдовало бы пускать! Знаетъ, что я нечего не разскажу, потому и осмлился не только прійти, но еще и проситъ коей руки!
Отецъ и мать старались сначала разспросить ее о причин итого взрыва негодованія, но Лиза расплакалась и наотрзъ отказалась выяснить что бы то ни было.
— Оскорблять только уметъ, пользуясь безпомощностью двушки. Я тогда еще ребенкомъ была, а онъ Богъ всть что придумывалъ, проходу не давалъ.
Жившая у нихъ въ то время горничная тоже выразила свое неодобреніе Тарасову и замтила про него:
— Ужъ такого-то озорника да обидчика поискать надо! Почище всякаго мастерового будетъ! Зналъ, что благородные люди здсь живутъ, а онъ у себя нагишомъ, проста Господи, передъ окномъ ходилъ, да Богъ знаетъ чему ребенка учить вздумалъ.
И тутъ же посплетничала на неуважаеную ею гувернантку Воіошиновыхъ:
— Не будь наша Любовь Васильевна блаженненькою, она бы его отбрила при первой же встрч за озорство. Ну, а Любовь Васильевна — муха ей сядь на носъ, она и того не замтитъ… А ужъ что онъ длалъ, что длалъ!
Отплевываясь и бранясь, она пролила нкоторый свтъ на циничныя выходки юнаго нахала.
Узнавъ объ этомъ и видя серьезную тревогу дочери, отецъ и мать оставили, ее въ поко и не стали ни разспрашивать о дальнйшихъ подробностяхъ, ни уговаривать принять предложеніе Тарасова. А между тмъ,— какъ теперь вполн убдилась Елена Степановна,— уговорить было нужно. Если, будучи мальчишкой, Тарасовъ и оскорбилъ нравственное чувство ихъ дочери какими-то циничными выходками, то это слдовало ему проститъ, принявъ во вниманіе его юность, его среду, его необразованность. Притомъ и страсти у него расходились отъ любви къ Лиз. Они же ничего не сообразили и отказали ему, а вдь сами знали, что ихъ дла ужо были окончательно разстроены, что имъ нужно искать спасенія. Прошло не боле года, какъ Ивана Дмитріевича женили на какой-то богатой купчих, а они, Волошиновы, въ это время должны, были отпустить не только жившую у нихъ гувернантку, но даже и прислугу, и перехать въ ту тсную, квартиру, гд жили теперь. Лиза такъ и осталась недоучившейся, потому-что ей было уже не до ученья. Теперь вотъ, когда домъ, гд они жили, уже перешелъ, въ сущности, къ Ивану Дмитріевичу, тетк котораго были оставлены только по смерть доходы съ этого дома, имъ нечмъ платить и за эту квартиру, приходится даже просить Ивана Дмитріевича и его тетку подождать уплаты двадцати пяти рублей. Неожиданно для себя самой, Елена Степановна перескочила отъ воспоминаній о томъ, что они упустили изъ рукъ крупное богатство и счастіе дочери, къ мысли о томъ, что нельзя ли не отдать тетк Ивана Дмитріевича и тхъ двадцати пяти рублей, которые она хотла отдать. И съ чего это она сразу не попросила простить ихъ долгъ, благо ужъ ее случайно оснила счастливая мысль поговорить объ этомъ долг? Ему вдь все равно, а у нихъ сберегутся вс сорокъ рублей, и они передутъ въ новое помщеніе не безъ гроша. Это соображеніе поглотило вс ея мысли и даже ободрило немного. Да, ему и его тетк все равно: двадцать пять или пятьдесятъ рублей задолжаютъ имъ Волошиновы, а имъ, Волошиновымъ,— передохнуть можно, имя въ рукахъ, при перезд на новую квартиру, сорокъ рублей. Надо будетъ зайти къ самой Наталь Аанасьевн и объясниться съ нею. На каторжниковъ жертвуетъ сотни рублей, такъ ужъ имъ-то, наврно, пятьдесятъ рублей проститъ. Незамтно для самой себя, Волошинова теперь думала не объ отсрочк долга за квартиру, а о полномъ прощеніи этого долга кредиторами-хозяевами.
Новая квартира была уже намчена ею и теперь приходилось только дать задатокъ: правда, Сереж будетъ нсколько дальше ходить въ гимназію съ Петербургской стороны, но учиться ему будетъ можно и въ этой квартир такъ какъ его съ отцомъ помстятъ въ чистой комнат, а он, женщины, помстятся въ просторной кухн. Это даже и не подвалъ, а просто первый этажъ вросшаго въ землю дома, окна только находятся почти на земл, но все же они не малы, въ шесть стеколъ. А дешевизна-то какая: семь рублей въ мсяцъ, дровъ выйдетъ, круглымъ счетомъ, рубля на три въ мсяцъ, значитъ, вся квартира и съ услугами дворника обойдется рублей въ одиннадцать или двнадцать. Изъ пенсіи ‘бабушки’ почти можно оплачивать жилище. Хоть на улиц подъ заборомъ они не помрутъ. Если бы сразу по прізд въ Петербургъ они поняли, что имъ такъ именно и нужно жить — на-вкъ хватило бы.имъ оставшихся посл продажи имнія крохъ, такъ нтъ — надялись они на что-то, проживали капиталъ, закладывали вещи, путались въ долгахъ. И снова ее охватило позднее раскаянье, поднялись упреки за неумлость, за непредусмотрительность. Вся прошлая жизнь теперь представлялась ей рядомъ неумлыхъ поступковъ, неразсчетливости, ошибокъ. Именно этимъ путемъ люди и доходятъ до нищеты, а разъ они дойдутъ до нищеты — вс отшатнутся отъ нихъ, вс станутъ презирать. Въ ея душ опять закипло негодованіе на отвернувшихся отъ нихъ людей, на людей вообще, такъ какъ вс люди отвернулись отъ нихъ. Исключеніемъ явилась разв только одна Любовь Васильевна, гувернантка Лизы, да и то потому, что она такъ же глупа, какъ сами Волошиновы. Когда-то Волошиновы и взяли ее въ гувернантки потому, что она показалась имъ очень несчастною и очень симпатичною. Они не справились даже о серьезности ея знаній, и эти знанія оказались потомъ далеко не удовлетворительными: хромали и нмецкій языкъ, и музыка. ‘Оттого и несчастна, что глупа’,— почти съ презрніемъ подумала теперь о ней Волошинова. Она презирала теперь всхъ неумлыхъ, глупыхъ бдняковъ и съ озлобленіемъ чувствовала, что сознаніе неумлости не сдлало ее боле, умлой. Шагая по тротуарамъ, мокрымъ отъ растаявшаго подъ февральскимъ солнцемъ снга, она не замчала ничего,— вся охваченная думами, говоря иногда вслухъ съ самой собою. Только приближаясь къ своему жилищу, она чувствовала страшную усталость и едва добрела по лстниц до своей квартиры.— Анекдотъ, ей-Богу, одинъ, анекдотъ,— долетлъ до нея громкій голосъ Аркадія Лукьяновича, когда она вошла въ переднюю и присла передохнуть на подоконникъ.
Аркадій Лукьяновичъ разсказывалъ своей матери и дочери о посщеніи той особы, которая,— какъ говорилъ пріятель,— могла доставить ему мсто:
— Живетъ, доложу вамъ, какъ принцесса какая-нибудь. Шелкъ, бархатъ, бронза, сама разодта, брильянтовыя кольца, браслеты. И за что дается все? Ни кожи, ни рожи, ей-Богу! Только юркая, вертлявая, стрекотать уметь по-сорочьи. Приняла меня, изволите видть, точно мы друзьями всегда были. Усадила, начала говорить: ‘я и такого-то опредлила, и такому-то пенсію выхлопотала, и такой-то дтей помстилъ черезъ меня въ учебныя заведенія’. А сама вертится на кресл и хохочетъ, соловьемъ заливается. ‘У меня вдь,— говоритъ,— лучшее петербургское общество собирается, итальянцы прежде всего, по прізд въ Петербургъ, у меня поютъ, вс артисты у меня на обдахъ бываютъ, лучшіе писатели,— вотъ эти Дунинъ, Григоровъ, Ботенянъ,— да, вс, однимъ словомъ, у меня свои драмы и комедіи читаютъ’. Чортъ ее знаетъ, хвастаетъ, пожалуй, а, можетъ-быть, и точно вс передъ ней такъ лебезятъ, зная, кто ей покровительствуетъ. Потомъ стала мн ни съ того, ни съ сего разныя картины, статуетки показывать. ‘Это,— говорятъ,— мн наши художники на память преподнесли’. И тутъ же начала выкладывать, кто и куда черезъ нее пристроилъ за дорогую цну свои художественныя произведенія. Трещала, трещала, такъ что я, изволите видть, едва могъ высказать ей свою просьбу о мст. ‘Да, да,— говоритъ,— меня уже просилъ за васъ вашъ пріятель. Я все сдлаю. Я для всхъ готова. Какъ жаль только, что васъ нельзя пристроить по моему вдомству. Вотъ, если бы вы были артистъ или художникъ — завтра же все сдлала бы. Но вы не отчаивайтесь. Я могу и по другимъ вдомствамъ. У меня изъ разныхъ вдомствъ случайные люди бываютъ. Меня вс уважаютъ. Вы мн напитайте письмо. Я ужъ буду настаивать. Вдь мы, женщины, все можемъ: не добьемся ласкою, истерика въ ходъ пойдетъ, губки надуемъ’. И захохотала, захохотала, мечась на кушетк, какъ угорлая. ‘Вы знаете,— говоритъ,— что значитъ для мужчины, когда женщина надуваетъ губки?’
Онъ махнулъ рукою.
— Чортъ ее знаетъ, что за бсъ! Кувыркается, визжитъ, въ ладоши хлопаетъ. Ей-Богу! Въ горничныя ее не взялъ бы,— а она, вонъ, извольте видть. Говоритъ: ‘по нашему вдомству я все могу да и по другимъ могу постараться’. Посмотримъ, что выйдетъ.
Елена Степановна, уже сбросившая пальто и шляпку, рзкимъ движеніемъ вошла въ комнату и проговорила:
— Шлюха! Ничего не выйдетъ. И какъ-это ты можешь надяться на какую-то шлюху?
Она обратилась къ дочери и дловито проговорила:
— Надо будетъ укладывать вещи. Квартиру я наняла и переговорила съ нашимъ хозяиномъ: онъ не потребуетъ при перезд всхъ денегъ.
О томъ, что она ршилась не отдавать ему вовсе денегъ, она не упомянула, хотя и была уже твердо уврена, что не отдастъ ни копейки изъ этого долга, хоть умри они — не отдастъ! У нея за послднее время вошло въ привычку скрывать даже отъ дочери, если у нея откуда-нибудь утягивался лишній рубль. Ей все казалось, что домашніе станутъ тратить больше, узнавъ объ этомъ припрятанномъ на время рубл.
— А Иванъ Дмитріевичъ предлагалъ не мнять квартиры, предлагалъ сбавить цну съ этого помщенія и ждать уплаты сколько угодно,— проговорила она, съ укоризной взглянувъ на Лизу.— Что тамъ ни говоря, а онъ добрый человкъ. Вотъ на-дняхъ пожертвовалъ двадцать тысячъ на богадльню.
— Слава Богу, что мы удемъ подальше отъ этого наглеца,— сказала нсколько раздражительно Лиза.— Это только, и примиряетъ меня съ новой квартирой. Хоть встрчать его не буду. Понять тоже не можетъ, что вн тяжело его видть. Лзетъ всегда въ глаза съ поклонами да съ улыбками.
Мать вздохнула.
— Голода мы не знали бы съ этимъ-то наглецомъ,— проворчала она тономъ упрека.— А теперь и близокъ локоть да не укусишь.
Лиза поднялась съ мста, чтобы идти въ кухню.
— Ты это напрасно дуешься, когда правду говорятъ,— вдогонку ей проговорила раздраженная мать.
У Лизы выступили на глазахъ слезы.
— Плачешь? О чемъ? Опять стряслось что-нибудь?— сталъ разспрашивать ее вернувшійся изъ гимназіи Сергй.
— Пустяки, Сережа,— отвтила Лиза и постаралась улыбнуться.— Услыхала вотъ, что Иванъ Дмитріевичъ на приходскую богадльню двадцать тысячъ пожертвовалъ и, врно, позавидовала и богадльн, и его жен…
Она нервно засмялась. Прежде она часто смялась неудержимомъ смхомъ и ее звали ‘хохотушкой’, но прежде ея смхъ не былъ такимъ истеричнымъ, какимъ сталъ теперь.
— Зачмъ ты лжешь?— рзко спросилъ братъ, котораго всегда передергивало отъ этого напускного смха.— Мать, врно, опять попрекнула, что ты не вышла замужъ за этого прохвоста?
— На маму нельзя сердиться,— вмсто отвта сказала Лиза.— Ей тяжело…
Онъ разгорячился, понявъ, что мать точно опять попрекнула Лизу Тарасовымъ.
— А теб? а мн легко? Разв мы виноваты въ томъ, что они разорились?— строптиво заговорилъ онъ.— Разорились сами и разорили насъ? Они пожили, они насладились жизнью, а мы… Легко теб кухаркой быть? Легко мн учиться среди этой обстановки, среди этой жизни впроголодь? Иногда бросилъ бы все, опустилъ бы руки, хоть трава не расти! Оборванцемъ въ гимназію теперь хожу. Сколько разъ замчанія длали за неряшливость. А я первый по ученью!
Цлый потокъ жалобъ и упрековъ полился съ языка раздраженнаго юноши. Лиза испугалась: ей было жаль брата, жаль отца и мать, она знала, что буйный порывъ брата кончится какой-нибудь рзкой сценой за обдомъ.
— Успокойся, успокойся, Сережа! Всмъ намъ не легко,— уговаривала она его.— Что-жъ длать? Никто въ этомъ не виноватъ.
Онъ молча, тяжело дыша, подошелъ къ крану въ кухн, налилъ въ ковщъ воды и выпилъ-ее почти залпомъ, большими глотками. Потомъ онъ вошелъ въ комнату, гд уже былъ накрыть столъ, и поздоровался молча съ отцомъ, матерью и бабкой.
— Что, братъ, врно, государственными длами озабоченъ?— спросилъ насупившагося сына, за обдомъ, Аркадій Лукьяновичъ своимъ обычнымъ шутливымъ тономъ, но лицо Сергя покрылось яркимъ румянцемъ, и онъ уже готовился что-то отвтить, когда Лиза поспшно заговорила:
— Мы вотъ сейчасъ толковали о перезд на новую квартиру. Когда, мама, перезжать будемъ? Завтра или послзавтра?
— Не знаю еще, все же поторопимся,— отвтила, мать и тоже поспшила заговорить о новой квартир, инстинктивно почуявъ, что нельзя давать Сереж возможность заговорить съ отцомъ.— Квартирка очень удобная. Не надо подниматься по этой проклятой лстниц. Воздухъ тамъ чище, на Петербургской-то сторон. Садъ есть при дом. Вотъ только теб, Сережа, ходить дальше будетъ въ гимназію…
— Мн все равно,— отрывисто, отвтилъ онъ.
— Ноги еще молодыя,— замтилъ отецъ:— не уходились.
— Этого еще недоставало, чтобы и силы измнили!— рзко вставилъ сынъ вызывающимъ тономъ, почти гнвно взглянувъ на отца.
Мать и сестра опять торопливо заговорили, какъ они размстятся. Бабушка Елизавета Евлампіевна, сама Елена Степановна и Лиза помстятся въ кухн. Кухня очень, большая. Драпировку можно въ ней сдлать. И покупать ситцу не придется: хватитъ того, что прежде вислъ у кухарки и горничной около кроватей въ вид пологовъ. Хорошо вотъ, что сберегли, полинялъ онъ, а ничего,— крпокъ. Отлично имъ будетъ въ кухн. А у Сережи и Аркадія Лукьяновича останется просторная комната.
— Значитъ, мы на положеніи господъ будемъ жить,— проговорилъ Аркадій Лукьяновичъ, продолжая шутить: — а прекрасный полъ будетъ не въ авантаж обртаться. Пожалуй, что это и не по-рыцарски будетъ. Ты какъ объ этомъ думаешь, философъ?— обратился онъ къ сыну.
Сергй взглянулъ на отца почти съ ненавистью. Этотъ безпечный, шутливый тонъ выводилъ его изъ себя, чмъ безотрадне становилась жизнь, тмъ досадливе длались шутки, горечи въ шутливомъ тон отца сынъ еще не умлъ подмтить. Наскоро кончивъ обдъ, Сергй всталъ изъ-за стола, поблагодарилъ за обдъ отца и мать, и вышелъ въ переднюю.
— Куда ты?— спросила его Лиза, видя, что онъ одвается.
— Не знаю, куда глаза глядятъ,— отвтилъ онъ.— Не могу я, не могу жить съ нимъ! Мы на краю пропасти, мы нищіе, а онъ шутитъ и смется, точно умышленно вызываетъ меня на ссору.
Онъ вышелъ, оставивъ Лизу въ тревог. Сергй шелъ, дйствительно, ‘куда глаза глядятъ’, безъ опредленной цли, безъ сознанія, куда онъ идетъ. Ему нужно было просто уйти изъ дому, чтобы не видать и не слыхать ничего, что тамъ длается. Эта потребность бгства изъ дома ощущалась имъ все чаще и чаще. Мать, начавшая озлобляться и попрекавшая Лизу за то, что та не вышла замужъ за нелюбимаго ею человка, отецъ, цлыхъ два года искавшій службы и въ то же время продолжавшій, повидимому, безпечно шутить и смяться, простодушно, дразня сына за его серьезность, бабушка, жившая воспоминаніями о быломъ богатств среди нищеты и неумышленно вызывавшая въ душ внука озлобленіе противъ людей и порядковъ, нжно любимая сестра, превращавшаяся изъ безпечной хохотушки въ истеричную двушку,— все это раздражало страстную молодую душу. Ото всего этого хотлось бжать, какъ отъ хаоса, среди котораго не было силъ разобраться, на чемъ-нибудь успокоиться. Скорая ходьба и свжій воздухъ чудеснаго февральскаго дня мало-по-малу успокоили расходившіеся нервы юноши. Онъ безсознательно умрилъ шаги и оглянулся кругомъ: передъ нимъ бллось широкое пространство Невы, черезъ которую тянулись мостки на Петербургскую сторону. Почти не отдавая себ отчета, Сергй машинально свернулъ на нихъ и направился черезъ Неву давно знакомою ему дорогой. Прошло еще нсколько минута и онъ уже стоялъ передъ дверью хорошо знакомой ему квартирки въ деревянномъ дом, недалеко отъ домика Петра I. Сколько разъ, взволнованный чмъ-нибудь дома, онъ почти безсознательно направлялся именно къ этой квартир. Онъ постучался въ двери, дверь отворилась, и онъ спросилъ у служанки:
— Любовь Васильевна дома?
— Дома! дома, Сережа!— раздался изъ сосдней комнаты женскій голосъ, звучавшій такой радостью, точно относился къ кому-то прибывшему посл долгой разлуки на первое свиданіе.— Кофеемъ вотъ пробавляюсь… Онъ переступилъ порогъ этой комнаты, небольшой, но довольно чистенькой, съ постелью, застланной блымъ пикейнымъ одяломъ, съ дешевыми цвтами на окн, съ блыми кисейными занавсками,— и дв довольно неуклюжія, крупныя руки съ длинными пальцами сжали нсколько экзальтированно его руку. Передъ нимъ стояла съ широкой улыбкой на некрасивомъ розовомъ лиц съ воспаленной кожей двушка лта тридцати пяти, низенькая ростомъ, съ сильной наклонностью къ полнот. Въ крпкомъ, почти мужскомъ рукопожатіи, въ широкой улыбк, въ тон разговора у двушки слышалась сильная восторженность, приподнятость настроенія, склонность къ преувеличеніямъ. Она смотрла какъ-то особенно, въ неопредленное пространство, иногда улыбаясь, точно видя передъ собой какіе-то волшебные образы и сцены. Это была бывшая гувернантка Сергя и его сестры, Любовь Васильевна Дымова. При вид Сергя, ея щеки раскраснлись еще боле, а въ срыхъ мечтательныхъ глазахъ отразилась радость.— Угощать кофеишкой?— спросила она преувеличенно развязнымъ тономъ.
— Да, я выпью, Любовь Васильевна,— отвтилъ онъ, снимая пальто и вшая его на гвоздь около двери.
— Ваше здоровье?— спросила она, наливая ему кофе.— Ничего особеннаго, надюсь, не случилось?
— Вс здоровы покуда, и все идетъ по-старому!— отвтилъ онъ, и легкая тнь проскользнула по его лицу.
Она уловила не эту тнь, такъ какъ уже смотрла въ пространство, но подмтила горечь тона и пошутила:
— Бдная мама сердится, несчастный папа шутитъ, бабушка живетъ въ прошломъ…
Онъ страстно перебилъ ее:
— О, бжалъ бы, бжалъ бы отъ этихъ раздраженій, шутокъ, воспоминаній!
— Ну! Бжалъ бы отъ шутокъ,— проговорила она съ легкой гримасой:— а самъ идешь ко мн! Я тоже неунывающая россіянка, гляжу на все шутя. И него тужить?
Въ эту минуту ей и точно казалось, что она смотритъ на все шутя, что она очень смла, хотя въ дйствительности ничего этого вовсе не было.
— Вы знаете, что я только у васъ и отдыхаю душою,— сказалъ онъ мягко, взглянувъ съ любовью на ея некрасивое улыбающееся лицо.
— Я знаю,— отвтила она съ блаженной улыбкой, кивая головой.— Меня вс любятъ. Это большое счастье!
Она желала, чтобы ее вс любили, и потому была твердо уврена въ томъ, что ее точно любятъ вс,— и обучаемые ею усердно, хотя и съ сильными поблажками, нисколько не боявшіеся ея ученики, и обсчитывающіе ее родители этихъ учениковъ, убжденные, что для нея ‘и того довольно’, и разные, иногда прошедшіе огонь и воду, сироты, которыхъ она назойливо пристраивала черезъ разныхъ, морщившихся при одномъ ея появленіи, благотворителей въ пріютахъ. Если бы она не врила въ эту общую любовь къ ней, она была бы безмрно несчастна со своей смшно-некрасивой наружностью, со своимъ бганьемъ по урокамъ въ холодъ и дождь, со своей жизнью впроголодь. Къ счастію, она, шлепая по грязи въ заплатанной обуви, витала мысленно въ какихъ-то райскихъ обителяхъ, гд вс люди были любящими братьями и притомъ братьями, восхищавшимися ея красотой. Кром нея самой, только Сергй покуда не находилъ ее уродомъ.
Никогда онъ не могъ понять, какъ могутъ люди называть ее некрасивой двушкой или ‘кускомъ сырого мяса’, какъ называла ее теперь его озлобленная мать. Все въ ней казалось ему прелестнымъ: и ея порывистыя движенія, и бодрая смлость, и полные мечтательности глаза, и ея мягкая, блаженная улыбка, скользившая по лицу, когда Любовь Васильевна, уносясь мыслями въ созданный ею рай, смотрла безцльно въ пространство. Ему казалось, что никто не уметъ такъ причесывать волосы, какъ она, причесывавшая ихъ совершенно гладко, закручивая косу на затылк въ простой узелъ, онъ былъ увренъ, что нельзя одться боле къ лицу, чмъ она, одтая въ мшковатое срое шерстяное платье, съ чернымъ ременнымъ кушакомъ, съ блыми гладкими воротничкомъ и манжетами, какъ у мужчины.
— Ну, садись и пей кофе, пока онъ горячъ,— сказала она, подвигая къ нему стаканъ.— Сегодня, врно, опять наглупилъ, надлалъ дерзостей отцу, огорчилъ маму и Лизу, а потомъ, какъ кающійся гршникъ, сбжалъ? Такъ вдь? А?
— Почти такъ,— отвчалъ онъ, кивнувъ головой:— хотя дерзостей и не надлалъ, но былъ близокъ къ тому, огорчилъ всхъ и сбжалъ. Старая исторія, Любовь Васильевна!
Она сдлалась на минуту серьезной, повидимому, переставъ носиться мыслями въ облакахъ.
— Когда же новая будетъ?
— Дайте мн свою душу, тогда, можетъ-быть, и пойдетъ новая исторія,— отвтилъ онъ.
Она покачала головой.
— Ахъ, Сережа, Сережа, неисправимъ ты!— проговорила она, смотря на него съ лаской, какъ на любимаго брата.— Кажется, я скоро отрекусь отъ тебя!
Онъ засмялся.
— Не пугайте — не испугаюсь, знаю, что не отречетесь!
— Нтъ, въ самомъ дл, голубчикъ, нельзя же такъ жить,— мягко сказала она.— Неглупый юноша,— читаешь много, учишься хорошо, а характеръ…
— Ужъ не станете ли вы меня за характеръ упрекать. Кажется, я…— началъ онъ горячо.
Она перебила его и вдругъ впала въ дидактическій тонъ, заговоривъ книжными фразами:
— Да, да, за характеръ! Совсмъ глупый характеръ. Силы воли нтъ. Владть собой не умешь. Не можешь привыкнуть къ тому, что передлать ближнихъ нельзя, что, живя съ ними, надо прежде всего примириться съ ихъ мелкими недостатками, хорошо сознавая, что это люди добрые, честные, а — главное — глубоко несчастные. Люди вс несчастны, а твои родные — особенные неудачники. Да что я говорю: ты это все самъ знаешь и любишь ихъ, конечно, больше, чмъ я, а все же укротить себя не умешь и подливаешь горечи въ ихъ, и безъ того не сладкую, жизнь.
— А мн сладко?— запальчиво спросилъ онъ.
— Не сладко и потому ты хочешь, чтобы имъ было еще хуже?— спросила она.— Логика тоже! Да что логика? Безъ логики можно жить, а безъ доброты, безъ снисхожденія къ ближнимъ…
— Ну, да, вы хотите, чтобы подставлять правую щеку, когда бьютъ по лвой…
— А ты хочешь, чтобы другіе были искалчены за то, что теб больно?— спросила она съ ироніей.— Ну, что-жъ, вчная потасовка и будетъ. Обезоружить ихъ старайся, обезоружить, а то и они въ синякахъ будутъ, и ты съ фонарями подъ глазами будешь ходить. Эффектное зрлище! Вдь ужъ если люди веревочкой связаны, такъ надо приспособляться…
Онъ хотлъ что-то сказать, протестовать, но она быстро продолжала, довольная собой и пользуясь случаемъ поораторствовать:
— И съ чего ты кипятишься? Отецъ шутитъ и подсмивается? Такъ вдь это его привычка. Ты это долженъ разъ навсегда запомнить. Онъ даже не понимаетъ, что это можетъ тебя сердить, да если бы и понималъ — не могъ бы отвыкнуть отъ этого. И для чего отвыкать на старости лтъ? Вдь ужъ теперь, какъ онъ ни смотри на жизнь, лучше она не пойдетъ. Прошлаго не воротишь и только дай Богъ, чтобы новаго чего-нибудь дурного не проявилось и въ образ жизни и въ привычкахъ.
— То-есть чего это?— спросилъ Сергй.
