Из стихотворений, не вошедших в сборники, Бальмонт Константин Дмитриевич, Год: 1936

 
 Константин Бальмонт Из стихотворений, не вошедших в сборники ---------------------------------------------------------------------------- Бальмонт К. Избранное: Стихотворения. Переводы. Статьи М.: Правда, 1990. ---------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ Среди шхер Памяти А. Н. Плещеева. Сонет Гробовщик Колокольный звон. Сонет 'Кто заглянет в лоно вод...' 'Бесстрастно светит солнце в высоте...' Маленький султан Горькому Мои враги 'Я мчусь по воздушной железной дороге...' <На смерть М. А. Лохвицкой> Мещане Притча о черте 'Я с ужасом теперь читаю сказки...' Душа с душой Примерная жизнь Ему Дурной сон Вячеславу Иванову В чайном домике Под северным небом Белой ночью Из цикла 'В России' 1. Лишь с ней 2. Прощание. Ребенку богов, Прокофьеву По тропинке 'Тургенев - первая влюбленность...' Воспоминание Колодец 'Средь птиц мне кондор всех милее...' 'Если зимний день тягучий...' Жемчужная раковина Заветная рифма Москва <Отрывок> Неприступный храм Уток тканья Косогор СРЕДИ ШХЕР Как сладко мечтать одиноко, Забыть все сердечные раны, Умчаться далеко, далеко - В волшебные, чуждые страны. За морем заря погасает, Сливается с синею далью, Последние искры бросает С какою-то тайной печалью. Пред вами картина такая, Что с уст не срывается слово, - И белая пена морская - Как кудри царя водяного, И брызг серебристых кристаллы, И путь ваш в пучине безбрежной - Как будто бы в царство Валгаллы Вы мчитесь с валькирией нежной. А синее, бурное море Вам шепчет какие-то сказки, В его переменчивом взоре Вы видите страстные ласки. И в ропоте водной громады Вам чудится дальнее пенье: Слиянье небесной отрады С тревогой земного стремленья. ПАМЯТИ А. Н. ПЛЕЩЕЕВА Сонет Он был из тех, кого судьба вела Кремнистыми путями испытанья, Кого везде опасность стерегла, Насмешливо грозя тоской изгнанья. Но вьюга жизни, бедность, холод, мгла В нем не убили летучего желанья - Быть гордым, смелым, биться против зла, Будить в других святые упованья. Держал он светоч мысли в черный день, В его душе рыдания звучали, В его строфах был звук родной печали, Унылый стон далеких деревень, Призыв к свободе, нежный вздох привета И первый луч грядущего рассвета. ГРОБОВЩИК Гробовщик по крышке гроба молотком стучит И, склонившись над работой, пасмурно молчит. На полу белеют стружки. На пол, сквозь окно, Солнца луч кладет, играя, светлое пятно. Душно в комнате убогой. Гаснет беглый звук. И опять по крышке гроба слышно: стук, стук, стук Отчего так заунывно молоток стучит? Отчего в глубокой думе гробовщик молчит? Раньше с песнею веселой строил он гроба. Да не то: не запоешь, брат, как пришла судьба. Хоронить жену собрался - оттого молчит, Оттого по крышке гроба молоток стучит. Нелегко жене-старухе строить вечный дом. Лучше б вместе в тесном гробе им лежать вдвоем. Сквозь окошко раздается колокольный звон. Шум весенний, жизни новой вечно-юный сон. Чей-то зов и крик задорный. Чей-то смех звучит. Гробовщик по крышке гроба молотком стучит. КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН Сонет Как нежный звук любовных слов На языке полупонятном, Твердит о счастьи необъятном Далекий звон колоколов. В прозрачный час вечерних снов В саду густом и ароматном Я полон дум о невозвратном, О светлых днях иных годов. Но меркнет вечер, догорая, Теснится тьма со всех сторон, И я напрасно возмущен Мечтой утраченного рая, И в отдаленьи замирая, Смолкает колокола звон. * * * Кто заглянет в лоно вод, Где в прозрачности зеркальной, В вечно-близкой - вечно-дальный Опрокинут небосвод, Легкий, светлый и печальный, Тот на миг душой поймет, Что, как эти полутени, Он лишь след иных видений, Что и он уже не тот. * * * Бесстрастно светит солнце в высоте, Бесстрастно предо мною волны бьются, Бесстрастно, в бессознательной мечте, Столетья, дни, мгновения несутся. Приходит миг, приходит час и год, И бури завершились тишиною, И, замыкая их круговорот, Бесстрастно дышит вечер предо мною. Бесстрастие в лазурной вышине. Ужели я один тебя нарушу? Бесстрастие! О, снизойди ко мне - В мою изнемогающую душу! МАЛЕНЬКИЙ СУЛТАН То было в Турции, где совесть - вещь пустая. Там царствует кулак, нагайка, ятаган, Два-три нуля, четыре негодяя И глупый маленький Султан. Во имя вольности, и веры, и науки Там как-то собрались ревнители идей. Но, сильны волею разнузданных страстей, На них нахлынули толпой башибузуки. Они рассеялись. И вот их больше нет. И тайно собрались избранники с поэтом: 'Как выйти, - говорят, - из этих темных бед? Ответствуй, о поэт, не поскупись советом'. И тот собравшимся, подумав, так сказал: 'Кто хочет говорить, пусть дух в нем словом дышит, И если кто не глух, пускай он слово слышит, А если нет, - кинжал!' ГОРЬКОМУ Сильный! Ты пришел со дна, Ты пришел со дна глубокого, чудовищного, мутного. Мир твой - пропасть, светлый мир мой - вышина, Тишь забвенья, Прелесть тучек, измененность их движенья Поминутного. Мир твой - яростный протест, Возмущенье, Крик ума, неправосудьем долгим скованного. Мир мой - сладкий сон невест, Чары леса, тишь лесных безлюдных мест, Сон колодца зачарованного. Горький! Ты пришел со дна, Но душою возмущенной любишь нежное, утонченное. В нашей жизни - скорбь одна: Мы возжаждали величья, видя бледное кругом, незаконченное. Ты, томясь во мгле страстей, В тайне сердца любишь грезы, сны лесные в их пленительности. Я тоскую без людей И томлюсь душой моей В этой мирной, в этой мерной упоительности. МОИ ВРАГИ О, да, их имена суть многи, Чужда им музыка мечты. И так они серо-убоги, Что им не нужно красоты. Их дразнит трепет скрипки страстной И роз красивых лепестки. Едва махнешь им тканью красной - Они мятутся, как быки. Зачем мы ярких красок ищем, Зачем у нас так светел взгляд! Нет, если вежлив ты, - пред нищим Скрывай, поэт, что ты богат. Отдай свой дух мышиным войнам, Забудь о бездне голубой. Прилично ль быть красиво-стройным, Когда уроды пред тобой! Подслеповатыми глазами Они косятся на цветы. Они питаются червями, О, косолапые кроты! Едва они на солнце глянут - И в норы прячутся сейчас: Вдруг вовсе видеть перестанут, И станут дырки вместо глаз. Но мне до них какое дело? Я в облаках своей мечты. С недостижимого предела Роняю любящим цветы. Свечу и жгу лучом горячим И всем красивым шлю привет. И я ничто - зверям незрячим, Но зренью светлых - я расцвет! * * * Я мчусь по воздушной железной дороге В могучем Нью-Йорке. Вблизи - океан. Мелькают лачуги, мелькают чертоги. Я мчусь по воздушной железной дороге - И радостен сердцу железный обман. Машины, машины. Победа над высью. Сплетенье металла. Узоры сетей. Я молча гляжу притаившейся рысью, Я вольно овеян свободною высью, А там - подо мной - панорама людей. Дорога восходит всё выше и выше, Я вижу там, в окнах, бесчисленность глаз. Превзойдены взором высокие крыши. Дорога восходит всё выше и выше. Стремленье, куда же уводишь ты нас? <НА СМЕРТЬ М. А. ЛОХВИЦКОЙ> О, какая тоска, что в предсмертной тиши Я не слышал дыханья певучей души, Что я не был с тобой, что я не был с тобой, Что одна ты ушла в океан голубой. МЕЩАНЕ Мне больно. Это ли есть мир? И эти люди - вправду люди? Не к мелким дьяволам на пир Попал я - в шарлатанском чуде? Рабы друг друга предают, Чтоб побрататься в яме тесной. Нет, этим - вправду нужен кнут, Не их - телесный, мой - словесный. Я думал видеть лес дубов - Иудин вижу я осинник, Не стан бойцов - кагал бесов, На коем сыщик - именинник! ПРИТЧА О ЧЕРТЕ С великолепною иронией эстета, Который тонко чтит изысканный свой дар, Ко мне явился Черт, взял за руку поэта, И вот меня повел - куда бы? - на пожар. Горел огромный дом, пятнадцатиэтажный, Стропила рушились сквозь дымы надо мной. Пожарные, толпой картинной и отважной, Спасали в этажах людей и хлам чужой. И Черт промолвил мне: 'Не трогательно ль это? Поджог, конечно, мой, и дом я строил сам. Но сколько блесков здесь изменчивого цвета, Как дым молитвенно восходит к небесам! А те мундирники - что делали пред этим? Сидели в кабаке и пили дрянь свою. Теперь же сколько в них геройства мы заметим В самоотверженном служеньи бытию! А вон цветник там вдов, - в них чую благодарность: Погиб весь бельэтаж,, - там каждый муж: был стар. Но в ночь да с мерою мы вводим светозарность'. И Черт, схватив насос, стал заливать пожар. * * * Я с ужасом теперь читаю сказки - Не те, что все мы знаем с детских лет, О, нет: живую боль - в ее огласке Чрез страшный шорох утренних газет. Мерещится, что вышла в круге снова Вся нежить тех столетий темноты: Кровь льется из Бориса Годунова, У схваченных ломаются хребты. Рвут крючьями язык, глаза и руки, В разорванный живот втыкают шест, По воздуху в ночах крадутся звуки - Смех вора, вопль захватанных невест. Средь бела дня - на улицах виденья, Бормочут что-то, шепчут в пустоту, Расстрелы тел, душ темных искривленья, Сам дьявол на охоте. Чу! - 'Ату! Ату его! Руби его! Скорее! Стреляй в него! Хлещи! По шее! Бей!' Я падаю. Я стыну, цепенея. И я их брат? И быть среди людей! Постой. Где я? Избушка. Чьи-то ноги. Кость человечья. Это - для Яги? И кровь. Идут дороги всё, дороги. А! Вот она. Кто слышит? Помоги! ДУША С ДУШОЙ Душа с душой - как нож с ножом, И два колодца - взгляд со взглядом. Коль скажем: 'Любим' - мы солжем, Коль скажем: 'Нет' - жизнь станет адом. И мы друг друга - стережем, И мы всегда друг с другом - рядом. ПРИМЕРНАЯ ЖИЗНЬ Родился он в семье известной. Желали первенца? Вот он. Жена красивая, муж: честный. Дом - чаша полная. Закон Любви супружеской, спокойной - В укладе жизни тихой, стройной, Где громок только граммофон По воскресеньям. Мальчик вырос Примерным. Он играл в войну. По праздникам всходил на клирос И подпевал. Идя ко сну, Молился он: 'Всевышний боже! Мне папу, маму сохрани, Пошли им счастья в долги дни, А злых чужих карай построже. Как вырасту, открой мне мир И дай полковничий мундир'. Невинный мальчик был так скромен, Хоть втайне он подозревал, Что не во тьме каменоломен Он будет жить, не из соломин Построит свой приемный зал, - И Рок был щедрым, награждая: Еще далеко смерть седая, А он уж - бравый генерал. Он служит, милует, карает, С подругой верною своей, С супругою - в любовь играет, И в карты - с дюжиной друзей, С друзьями пишет приговоры, Которыми казнимы воры, И хоть порой щадит громил, Но твердый почерк освятил Не раз взнесенность перекладин. Не упрекнешь его ни в чем: Мир справедливости отраден И обеспечен палачом. ЕМУ Тебя любил, тебя люблю я, Мой брат давнишний, Мой враг с личиной поцелуя И с ложью лишней. Для ока сердца четко зримо Всё то, что тайна. Иди. Вражда проходит мимо. Вражда случайна. Но то, что вместе мы однажды Взнесли мгновенье, - Как звездный знак священной жажды, Вне измененья. И как бы ты ни унижался, Мне изменивший, И как бы ты червём ни сжался, Меня любивший, - Моя любовь не знает смены И не изжита, - Как не пробить касаньям пены Оплот гранита. ДУРНОЙ СОН Мне кажется, что я не покидал России, И что не может быть в России перемен. И голуби в ней есть. И мудрые есть змии. И множество волков. И ряд тюремных стен. Грязь 'Ревизора' в ней. Весь гоголевский ужас. И Глеб Успенский жив. И всюду жив Щедрин. Порой сверкнет пожар, внезапно обнаружась, И снова пал к земле земли убогий сын. Там за окном стоят. Подайте. Погорели. У вас нежданный гость. То - голубой мундир. Учтивый человек. Любезный в самом деле. Из ваших дневников себе устроил пир. И на сто верст идут неправда, тяжба, споры, На тысячу - пошла обида и беда. Жужжат напрасные, как мухи, разговоры. И кровь течет не в счет. И слезы - как вода. ВЯЧЕСЛАВУ ИВАНОВУ Когда умолк вдали тяжелый шум лавин И снова свиделась вершина гор с вершиной, Над побелевшею притихшею равниной Был уцелевший я. И в днях я был один. Но если в Вечности я зябкой стал былинкой, Всех милых потерял, - я не скорблю о них, А чую, как вверху снежинка за снежинкой, Беззвучные, поют многолавинный стих. В ЧАЙНОМ ДОМИКЕ На циновках тонкотканых Мы сидели и курили Меж цветов, по цвету странных И пьянящих в пышной силе. Был расцвет махровых вишен, Были гроздья там глициний, Алый в белом был утишен И смягчен был нежно-синий. Чарованье измененья Было в ладе всех движений, В смене красок было пенье Трех томов стихотворений. Были косвенные очи Хороши в уклонной силе - Точно дрогнувшие ночи Мрак свой к зорям наклонили. Взоры гейш, изящных крошек, Были точно свечи храма, Как глаза священных кошек Отдаленного Сиама. Где-то в далях, невозвратно, Мест родных леса и склоны. И дымился ароматно В малой чашке чай зеленый. ПОД СЕВЕРНЫМ НЕБОМ До самого конца вы будете мне милы, Родного Севера непышные цветы. Подснежник стынущий. Дыханье чистоты. Печальный юноша. Дрожанье скрытой силы. Ни косы быстрые, ни воющие пилы Еще не тронули растущей красоты. Но затуманены росой ее черты. И тот, пред кем вся жизнь, расслышал зов могилы. Судьба счастливая дала мне первый день. Судьба жестокая второй мой день послала. И в юности моей не мед я знал, а жало. Под громкий лай собак бежал в лесах олень. И пена падала. А следом расцветала Грустянка синяя, роняя в воду тень. БЕЛОЙ НОЧЬЮ Светлодолгие летние ночи над пространствами Белого моря. Перелетные призраки чаек, упадающих к сонной волне. Эти густо-ленивые воды в их бормочущем медленном споре. И по воздуху мысль уплывает к той приснившейся в детстве стране. Где она, окруженная садом? Расписной возвышается терем. У ворот роковая колдунья, и отравное яблочко с ней. Я бы взял это яблоко смело. Я б сразился со сказочным зверем. Я бы девушку спас от напасти. Я от искуса только сильней. Но они за седьмою горою - посвященные счастью хоромы. Но она за тринадцатой бездной - что скучает по мне без меня. И напрасно закину я сети, - только рыб в них сребристые комы. И тоскую я ночью безнощной в ожиданьи бездневного дня. ИЗ ЦИКЛА 'В РОССИИ' 1 ЛИШЬ С НЕЙ Я был в России. Грачи кричали. Весна дышала в мое лицо. Зачем так много в тебе печали? Нас обвенчали. Храни кольцо. Я был повсюду. Опять в России. Опять тоскую. И снова нем. Поля седые. Поля родные. Я к вам вернулся. Зачем? Зачем? Кто хочет жертвы? Ее несу я. Кто хочет крови? Мою пролей. Но дай мне счастья и поцелуя. Хоть на мгновенье. Лишь с ней. С моей. 2 ПРОЩАНИЕ Меня встречали. Меня венчали. Сердца горели среди цветов. Зачем так много во мне печали? Обвенчан с грустью на ряд годов. Сам говорил я, что светлым богом, Что ярким солнцем возможно быть. Я пел влюбленный. Я шел чертогом. Учило сердце любовь любить. Но свет мой светит сквозь мглу страданья. Мне вновь дорога в далекий край. Прости. Так должно. Когда свиданье? Я сам не знаю. Теперь - прощай. РЕБЕНКУ БОГОВ, ПРОКОФЬЕВУ Ты солнечный богач. Ты пьешь, как мед, закат. Твое вино - рассвет. Твои созвучья, в хоре, Торопятся принять, в спешащем разговоре, Цветов загрезивших невнятный аромат. Вдруг в золотой поток ты ночь обрушить рад, Там где-то далеко - рассыпчатые зори, Как нитка жемчугов, и в световом их споре Темнеющий растет с угрозным гулом сад. И ты, забыв себя, но сохранивши светы Степного ковыля, вспоенного весной, В мерцаниях мечты, всё новой, всё иной, С травинкой поиграл в вопросы и ответы И, в звук свой заронив поющие приметы, В ночи играешь в мяч с серебряной луной. ПО ТРОПИНКЕ От яблони розово-белой, От вишенья - цветом белей, От звонов пчелиных, со смелой Игрою гудящих шмелей, - В душе первоутренне-чистой Раскрылся невидимый цвет. В нем воздух и звон серебристый, Ему же названия нет. Качается час с лепестками, Срываясь, летят лепестки, И легкими кто-то ногами Танцует над гладью реки, И легкою кто-то рукою Туман разбросал по верхам, Где овцы идут к водопою Чрез пламень по синим лугам, Где белые тучны коровы, Где красный свирепится бык, Где вдруг из безгласной основы Взметается громкий язык, Где манят фиалки всё выше, Зовут незабудки меня - До солнечной двери и крыши По взлетной тропинке огня. * * * Тургенев - первая влюбленность, В напевном сердце неясный строй, Где близь уходит в отдаленность, Заря целуется с зарей. Зима наносит снег. Но лишь я Припомню 'Первую любовь', Промолвлю: 'Ася' и 'Затишье', - Себя я вижу юным вновь. Дремотный старый сад. Сирени. Узор крестообразный лип. Зовут заветные ступени. Садовой дверцы дрогнул скрип. Они пройдут перед очами - Сплетенья призраков таких, Что будешь днями и ночами Их вспоминать и звать в свой стих. На утре дней душа открыта, Прикосновений жаждет новь, И вот тропинка в ней пробита - Через любовь к любви - в любовь. Душа нуждается в уроке, И мир заманчив и не хмур, Когда читаешь сердцем строки, Что спел грустящий трубадур. Душа ребенка - лебеденок - Предощущает свой полет, А старший лебедь в кличе звонок, И в синеву душа плывет. Блажен, кто в золото лобзанья Возвел землистую руду И женское очарованье Предуказал нам, как звезду. Кто нас увлек в такие дали, Где всё есть радость и печаль, И мысль заветные скрижали Взнесла в небесную эмаль. Благословен учитель чувства, Нам показавший образец, Одевший в пламени искусства И кровь и омуты сердец. Просвет сквозь действо сил слепое, Души девической ведун, Тургенев - небо голубое, Всё утро сердца в звоне струн. Тургенев - первая влюбленность, Глаза с их божеской игрой, Где близь уходит в отдаленность, Заря встречается с зарей. ВОСПОМИНАНИЕ Когда я в сумерки у волн мечтаю долго, И шествует прилив, за валом плещет вал, Я снова в юности. Сильна в разливе Волга. И Каспий шепчет мне: 'Ты в Персии бывал?' Я не был в Персии. Но вспоминаю наши Родные области. Глухая Кабарда. Обрыв Балкарских гор. И в двадцать лет что краше, Чем в близи нежных глаз манящая звезда? Такой уклончивой, зовущей, тонкостанной, Как девушка в горах, где встретить на Земле? Аулы помню я в ложбине скал туманной, Серебряный кувшин, усмешку Джамиле. Мой юный проводник, - я не забыл Османа, - Привел из табуна горячего коня. И мы скакали с ним - до дальнего тумана, До впадины в горах, до завершенья дня. Мы ночевали с ним в заброшенной землянке. В молитве перед сном он повторял: 'Алла!' А я, хоть спал, не спал - от нежной в сердце ранки. Мне снились Джамиле и голубая мгла. Мне грезились кругом нависшие твердыни. Недосягнуть звезды, которая зовет! Но пела песню кровь: 'Навеки твой отныне!' И время в звездный час замедлило полет. Я проходил пути, где было только счастье. Встречались люди мне, в которых только свет. Одна лишь власть - любовь, и весь простор безвластья. Чтоб досягнуть звезды, низвергнись в звездный бред. Притянутый лучом, я, легкий, падал в бездны. Но чувствовал у плеч два сильные крыла. И та, кого любил в пустыне многозвездной, Скрывалась в цепи гор - и всё вперед звала. Когда же, наконец, я где-то пал на склоны И близко увидал мерцанье милых глаз, В землянку свет вошел, рассвет сине-зеленый, И ранний холодок позвал в дорогу нас. Два рьяные коня оседланы проворно. Заря еще ждала, чтоб брызнуть в норы гор. А резвый звук копыт перебегал повторно. И к солнцу мчались мы, гоня во весь опор. КОЛОДЕЦ Сполна принявши в сердце жало, С зарей прощаясь золотой, Голубоглазая упала В колодец с чистою водой. Колодец смертью был отравлен, Исчезла радость на пути. И людям властный знак был явлен От этой влаги отойти. Ветвей зеленая завеса Сплелась над жуткою чертой. И тишь и чарованья леса Сошлись, колдуя, над водой. И плесень выросла вдоль сруба, Закраину укутал мох. Но ветер, мчась и воя грубо, Роняет здесь чуть слышный вздох. Устав с самим собой бороться, Узнав терзанию предел, Я был у этого колодца И поздней ночью в глубь глядел. Я ждал и думал там, усталый, За мшистый перевесясь край. И чей-то голос запоздалый За лесом крикнул мне: 'Прощай!' Но в этой тишине зеленой Ждал голубой я тишины От нежно серебрящей склоны, От голубеющей луны. Она всплыла, лазуря ели И серебря листву осин, И мнилось мне, что я недели, Что целый год я был один: Но миг бывает предрассветный, На целый час весь мир замрет - Пред тем как, с жаждою предметной, Затеять бег и ткать черед. И в этот миг всеединенья Ко мне с колодезного дна Качнулось белое виденье - Голубоглазая, она. Как бы поднявшись на ступени, За край переступив ногой, Ко мне присела на колени И прошептала: 'Милый мой!' Она все звезды погасила, И в дымке бледной темноты В ее глазах дрожала сила, В них были синие цветы. Мы с ней ласкались до рассвета, И вдруг растаяла она, Как в ночь июня тает лето, Поняв, что кончилась весна. * * * Средь птиц мне кондор всех милее: Летает в сини выше всех. Средь девушек - чей веселее Звенит, как колокольчик, смех. Среди зверей, - их в мире много, Издревле вестников огня, - Люблю всегда любимца бога - Полетно-быстрого коня. Средь рыб, что, в водах пропадая, Мелькают там и манят тут, Люба мне рыбка золотая: Вплывает в сказку, точно в пруд. Среди деревьев - дуб зеленый, Чей сок струится янтарем. Из дуба строились драконы - В морях, где викинг был царем. Среди цветов стройна лилея, Но в ландыш дух сильнее влит, Он чаровнически пьянее, И прямо в сердце он звонит. Средь чувств люблю огонь любленья, В году желанна мне весна, Люблю средь вспышек - вдохновенье, Средь чистых сердцем - Куприна. * * * Если зимний день тягучий Заменила нам весна, Прочитай на этот случай Две страницы Куприна. На одной найдешь ты зиму, На другой войдешь в весну. И 'спасибо побратиму' - Сердцем скажешь Куприну. Здесь, в чужбинных днях, в Париже, Затомлюсь, что я один, - И Россию чуять ближе Мне дает всегда Куприн. Если я - как дух морозный, Если дни плывут, как дым, - Коротаю час мой грозный Пересмешкой с Куприным. Если быть хочу беспечней И налью стакан вина, Чокнусь я всего сердечней Со стаканом Куприна. Чиркнет спичкой он ли, я ли, - Две мечты плывут в огне, Курим мы - и нет печали, Чую брата в Куприне. Так в России звук случайный, Шелест травки, гул вершин - Той же манят сердце тайной, Что несет в себе Куприн. Это - мудрость верной силы, В самой буре - тишина. Ты - родной и всем нам милый, Все мы любим Куприна. ЖЕМЧУЖНАЯ РАКОВИНА Мне памятен любимый небом край. Жемчужного он раковиной в море Возник давно, и волны в долгом хоре Ему поют: 'Живи. Не умирай'. Живи. Светись. Цвети. Люби. Играй. Ты верным сердцем с солнцем в договоре. Тебя хранит, весь в боевом уборе, Влюбленный в Корень Солнца самурай. Весь остров - как узор живого храма. Взнесенный ирис, как светильник, нем. Как слово песни - чаша хризантем. Окно в простор. В нем - золотая рама. Поля. Сады. Холмы. И надо всем - Напев тончайших линий: Фуджи-Яма. ЗАВЕТНАЯ РИФМА Не Пушкин, за ямбами певший хореи, Легчайший стиха образец, Не Фет, иссекавший в напевах камеи, Усладу пронзенных сердец, Не Тютчев, понявший созвучия шума, Что Хаос родит по ночам, Не Лермонтов - весь многозвездная дума, Порыв, обращенный к мечам, Не тот многомудрый, в словах меткострельный, Кем был Баратынский для нас, - Меня научили науке свирельной, Гранили мой светлый алмаз. Хореи и ямбы с их звуком коротким Я слышал в журчаньи ручьев, И голубь своим воркованием кротким Учил меня музыке слов. Качаясь под ветром, как в пляске, как в страхе, Плакучие ветви берез Мне дали певучий размер амфибрахий, - В нем вальс улетающих грез. И дактиль я в звоне ловил колокольном, И в марше солдат - анапест. Напевный мой опыт был с детства невольным, Как неясность на лике невест. В саду, где светили бессмертные зори Счастливых младенческих дней, От липы до липы, в обветренном хоре, Качались шуршанья ветвей. Близ нивы беседовал сам я с собою, И видел в колосьях намек, И рифмою чудился мне голубою Среди желтизны василек. В горячем июле, в пробегах безгласных Качавших полнеба зарниц, Читал я сказанья о странах прекрасных, Где райских увижу я птиц. В звучаньи ли долгом пастушьего рога, В громах ли - всё звонче, светлей - Мне слышались, снились напев и дорога, - И я полюбил журавлей. Свершилось. Дорога моя беспредельна. Певучие - песни мои. Хваленье, что пели вы мне колыбельно, В далекой деревне ручьи. Быть может, дадутся другому удачи Полней и светлей, чем моя. Но мир облетел я. И как же иначе Крылатым ответил бы я? Я видел всю Землю от края до края. Но сердцу всех сказок милей, Как в детстве, та рифма моя голубая Широкошумящих полей. МОСКВА <Отрывок> Я помню... Маленькие руки, Смешные, и мои притом, Раскрыли очень старый том. 'Москва... как много в этом звуке...' - Ребенок прочитал, дивясь, - Он слов не понял в этот час. 'Москва... как много в этом звуке Для сердца русского...' Опять Поет старинная печать. Тут слово первое науки, Но мне неведомой. Тут - знак, А смысл понять нельзя никак. Зачем Москва? Но я в деревне, В моей, рожден, люблю ее. В ней мать, отец, в ней всё мое. Подобна сказочной царевне Любая бабочка в саду. Здесь всю Россию я найду. Так я шептал, - внемлите, внуки Мои, от дочери моей, - Дивясь, шептал на утре дней: 'Москва! Так много в этом звуке?' А ею жил. И ей живу. Люблю, как лучший звук, Москву! НЕПРИСТУПНЫЙ ХРАМ Мир опять в кровавой древней саге, В беге - так, чтоб даль была близка. - Я читаю солнце в капле влаги, Я смотрю в молитвенник цветка. Мир бесплодных взлетов, гремь набатов, Пляска мертвых, шабаш до зари. - Я в великой всенощной закатов. Бог, я здесь. Гори и говори. УТОК ТКАНЬЯ Над синим морем, ходом дня взметаем, Взметен, кистями книзу обрамлен, Багряный плащ, подбитый горностаем, Уток тканья закатных веретен. С кончиной дня окутано всё лоно Лазурных сил в горючие цветы. Но минет час - трилистник Ориона Взнесется вкось и глянет с высоты. КОСОГОР Как пойду я на далекий косогор, Как взгляну я на беду свою в упор, Придорожные ракиты шелестят, Пил я счастье, вместе с медом выпил яд. Косогорная дорога вся видна, Уснежилася двойная косина, А на небе месяц ковшиком горит, Утлый месяц сердцу лунно говорит: 'Где всё стадо, опрометчивый пастух? Ты не пил бы жарким летом летний дух, Ты овец бы в час, как светит цветик-ал, Звездным счетом всех бы зорко сосчитал. Ты забыл, войдя в минуты и часы, Что конец придет для всякой полосы, Ты вдыхал, забывши всякий смысл и срок, Изумительный, пьянительный цветок. Ты забыл, что для всего вездёГ черед, Что цветущее наверно отцветет, И когда пожар далекий запылал, Любовался ты, как светит цветик-ал. Не заметил ты, как стадо всё ушло, Как сгорело многолюдное село, Как зарделись ярким пламенем леса, Как дордела и осенняя краса. И остался ты один с собою сам, Зашумели волчьи свадьбы по лесам, И теперь, всю силу месяца лия, Я пою тебе, остря свои края'. Тут завеяли снежинки предо мной, Мир, как саваном, был полон белизной, Только в дальности, далеко от меня, Близко к земи ярко тлела головня. Это месяц ли на небе, на краю? Это сам ли я судьбу свою пою? Это вьюга ли, прядя себе убор, Завела меня, крутясь, на косогор? ПРИМЕЧАНИЯ Среди Шхер - с. 329. - Артист. 1893. No 30. С. 112 (под заглавием: 'У берегов Скандинавии'). Валгалла - в скандинавской мифологии - царство богов, куда попадают души павших в сражении воинов. Валькирии - в скандинавской мифологии прекрасные девы, дочери верховного бога Одина, они участвуют в сражениях и уносят души павших героев в Валгаллу. Памяти А. Н. Плещеева - с. 330. - Русские ведомости. 1893. 7 октября. Плещеев Алексей Николаевич (1825-1893) - поэт, в молодости входил в революционный кружок М. В. Петрашевского, в 1849 г. был арестован и после восьмимесячного заключения в Петропавловской крепости, лишенный 'всех прав и состояния', выслан рядовым в Оренбургский корпус. В 1856 году освобожден от военной службы и вернулся к литературной деятельности. Бальмонт присутствовал на похоронах А. Н. Плещеева в Москве (7 октября 1893 г.) и прочитал у могилы свое стихотворение: Его душа была чиста, как снег: Был для него святыней человек, Он был всегда певцом добра и света, К униженным он полон был любви. О молодость! Склонись, благослови Остывший прах умолкшего поэта. (Русские ведомости, 1893, 8 октября.) Гробовщик - с. 330. - Журнал для всех. 1898. No 12. С. 143. Источник сюжета - вероятно, рассказ А. П. Чехова 'Скрипка Ротшильда' (1894). Эту версию подтверждает автограф данного стихотворения с посвящением А. П. Чехову, вклеенный в экземпляр сборника Бальмонта 'Тишина', принадлежащий Чехову (Балухатый С. Библиотека Чехова. - Сб. Чехов и его среда. Л., 1930. С. 217). Автограф датирован: 'Москва, 1894, 24 апреля - Ялта, 1898, 23 сентября' (первая дата означает, видимо, время написания стихотворения, вторая - время передачи автографа). Бальмонт познакомился с А. П. Чеховым летом 1896 г. в Крыму. В мае 1902 года Чехов писал Бальмонту: 'Вы знаете, я люблю Ваш талант и каждая Ваша книжка доставляет мне немало удовольствия и волнения' (Чехов А. П. Полное собрание сочинений. М., 1950. Т. 19. С. 281). В архиве Чехова сохранилось 12 писем Бальмонта к Чехову (1898-1904). 'Я так люблю страницы, написанные Вами, с их грустью, с их дымкой, с их тонким изяществом', - писал он Чехову 25 декабря 1901 г. О своих встречах с А. П. Чеховым Бальмонт рассказал в статье 'Имени Чехова' (Россия и славянство. Париж, 1929, 13 июля). Колокольный звон - с. 331. - Артист. 1894. No 43. С. 136. 'Когда заглянет в лоно вод...' - с. 331. - Северный вестник. 1898. N3 1. С. 134. Вошло в 1-е издание сборника 'Тишина' (1898) как заключение книги, но было исключено при перепечатке сборника в составе 1-го тома Собрания стихов (1905). Дата по цензурному разрешению сборника 'Тишина'. Есть автограф в архиве К. М. Станюковича (ГПБ) - с некоторыми разночтениями, датой: 12 декабря 1897 г. и с посвящением Зинаиде Константиновне Станюкович. 'Бесстрастно светит солнце в высоте...'- с. 332. - Ежемесячные сочинения. 1900. No 2/3. С. 104. Маленький султан - с. 332. - Первая полная публикация - в зарубежном сборнике 'Песни борьбы', изданном 'Союзом русских социал-демократов' (Женева. 1902. С. 113 - без имени автора). Печатается по автографу (ЦГАЛИ), опубликованному Е. А. Андреевой (в кн. Брюсов В. Дневники 1891-1910. М., 1927. С. 176). Стихотворение стало откликом на студенческую демонстрацию 4 марта 1901 года в Петербурге. Подробнее см. комментарий к стихотворению 'Сквозь строй' в сборнике 'Будем как солнце'. Маленький султан - Николай II. Горькому - с. 333. Горький М. Материалы и исследования. Л., 1934. Т. 1. С. 194. Мои враги - с. 333. - Бальмонт К. Д. Собрание стихов. М., 1904. Т. 2. С. 2. 'Я мчусь по воздушной железной дороге...' - с. 334. - Золотое руно. 1906. No 1. С. 75 (в очерке Бальмонта 'Два слова об Америке'). <На смерть М. А. Лохвицкой> - с. 335. - Печатается по автографу (ИРЛИ, архив Г. Г. Бахмана). Лохвицкая Мирра Александровна (1869-1905) - поэтесса. Познакомилась с Бальмонтом в марте 1898 года. Среди стихотворений М. А. Лохвицкой, обращенных к Бальмонту, - самые известные 'Лионель', 'Если прихоти случайной...', 'Эти рифмы - твои иль ничьи...'. Мещане - с. 335. - Новая жизнь. 1905. No 15. 17 ноября. Иудин осинник (еванг.) - апостол Иуда, предавший Христа, повесился на осине. Кагал - здесь: неуемная, крикливая толпа. Притча о черте - с. 336. - Жупел. 1905. No 1 (2 декабря). С. 3. А. М. Горький назвал это стихотворение - 'вещь острая и современная' и думал напечатать его в газете 'Новая жизнь' (см. Карасик З. М. Горький и сатирические журналы 'Жупел' и 'Адская почта'. В кн.: М. Горький в эпоху революции 1905-1907 годов. Материалы, воспоминания, исследования. М., 1957. С. 366). 'Я с ужасом теперь читаю сказки...' - с. 336. - Бальмонт К. Д. Белые зарницы. Мысли и впечатления. СПб., 1908. С. 184 (в очерке 'Флейты из человеческих костей'). Это стихотворение написано вскоре после разгрома восстания в Москве, в декабре 1905 г.: '...и был дикий декабрь. Мимо меня проходили толпы, мимо меня проходили солдаты, мимо меня проносили трупы, мимо меня пронеслись победные вскрики смелых, быстро сменившись хохотом наглых и стоном раненых. Лик Человека изменился и надолго стал ликом Зверя... И слыша в душе замирания флейт, я измененным голосом шептал...' (далее следует текст стихотворения). В первой публикации очерка (Золотое руно. 1906. No 6. С. 45) этого стихотворения нет. Книга 'Белые зарницы' по выходе была арестована цензурой, позднее запрет был снят. Душа с душой - с. 337. - Весы. 1909. No 1. С. 8. Примерная жизнь - с. 337. - Современный мир. 1910. No 9. С. 105. Клирос - в православной церкви боковая часть возвышения перед иконостасом, на клиросах располагается хор. Ему - с. 338. - Северные записки. 1913. No 1. С. 46. Вероятно, обращено к В. Я. Брюсову, в связи с публикацией его книги 'Далекие и близкие', в 1912 году. В книге содержались статьи Брюсова о Бальмонте, не всегда благодушные. Дурной сон - с. 339. - Русское слово. 1913. 30 июля (в цикле 'В деревне' - единственное стихотворение, не вошедшее в сборник 'Белый зодчий'). Голубой мундир - мундир жандармского офицера. Вячеславу Иванову - с. 339. - Иванов Вячеслав Иванович (1866-1949) - поэт и филолог, теоретик русского символизма. См. его работы о творчестве Бальмонта: 'О лиризме Бальмонта' (Аполлон. 1912. No 3/4, Записки неофилологического общества при Петербургском университете, 1914. Вып. 7). Дополнительно: Иванов Вяч. К. Д. Бальмонт (Речь. 1912. 11 марта), Альтман М. С. Из бесед с поэтом Вячеславом Ивановичем Ивановым (Ученые записки Тартуского университета. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1968. Вып. 209. С. 304, 312, 314). В чайном домике - с. 340. - Биржевые ведомости (утр. вып.). 1916. 12 июля. Входило в неизданный сборник 'ТО'. Бальмонт путешествовал по Японии в апреле - мае 1916 г. Под северным небом - с. 341. - Нива. 1916. No 52. С. 86. Клише автографа этого стихотворения помещено в качестве вступления к Собранию лирики, в первой книге издания 'Под северным небом'. М., 1917. С. 7. Под громкий лай собак бежал в лесах олень. - По греческой мифологии охотник Актеон, подглядевший купающуюся Артемиду, в наказание был обращен богами в оленя и растерзан своими же собаками. Белой ночью - с. 341. - Бальмонт К. Д. Солнечная пряжа. Изборник 1890-1918 // Пушкинская библиотека. М.: Изд-во М. и С. Сабашниковых, 1921. С. 190. Входило в неизданный сборник 'ТО'. Из цикла 'В России' - с. 342. - Весенний салон поэтов. М., 1918. С. 32 и 35. Оба стихотворения входили в неизданный сборник 'ТО'. Ребенку богов, Прокофьеву - с. 343. - Москва. 1919. No 2. С. 6 (без посвящения С. Прокофьеву). Прокофьев Сергей Сергеевич (1891-1953) - русский композитор. Светы степного ковыля. - Имеется в виду 'Скифская сюита' С. Прокофьева (1915). По тропинке - с. 343. - Бальмонт К. Д. Солнечная пряжа. Изборник 1890-1918 // Пушкинская библиотека. М.: Изд-во М. и С. Сабашниковых, 1921. С. 116. Входило в неизданный сборник 'ТО'. 'Тургенев - первая влюбленность...' - с. 344. - Современные записки, Париж, 1921. Кн. 4 (в статье Бальмонта 'Мысли о творчестве'). Входило в неизданный сборник 'ТО'. 1918 г. К 100-летию со дня рождения И. С. Тургенева Общество любителей российской словесности готовило сборник. На предложенную редакцией анкету о Тургеневе отвечал и Бальмонт. Сборник не был опубликован, а полученные ответы были изданы Н. П. Сакуриным в книге 'Тургенев и его время' (Первый сборник. М. - П., 1923), где на ее. 16-25 напечатан ответ Бальмонта - статья 'Рыцарь Девушки - Женщины'. Заканчивается стихотворение 'Тургенев - первая влюбленность...', о котором Бальмонт пишет, что оно 'возникло внезапно, когда в сентябрьские дни, начав перечитывать Тургенева целиком, чтобы заглянуть, все ли еще я люблю его, как любил в юности, я вдруг увидал, что люблю его не так, как в юности, а гораздо сильнее' (с. 24). Воспоминание - с. 345. - Жар-птица. Берлин, 1921. No 2. С. 10. Колодец - с. 346. - Современные записки. Париж, 1922. Кн. 9. С. 11 (в цикле 'Видения родного'). 'Средь птиц мне кондор всех милее...' - с. 348. - Бальмонт К. Д. Где мой дом? Очерки (1920-1923). Прага, 1924. С. 104 (в очерке 'Золотая птица'). Стихотворение предварено: 'Когда 15 апреля нынешнего года друзья Александра Ивановича Куприна выступали один за другим на его вечере, в зале, которая не могла вместить всех желающих слушать его и о нем, я произнес, обращаясь к нему, мою импровизацию, где пытался воплотить именно ту черту Куприна, которая близит его к царству природы'. В годы эмиграции Бальмонт и А. И. Куприн были друзьями (см. Куприна К. А. Бальмонт и Куприн. Голос родины, Париж, 1968. No 51. Из дуба строились драконы. - Дуб-дракон - долбленый челн (струг), украшенный изображением дракона, у народов, в древности населявших берег Балтийского моря. 'Если зимний день тягучий...' - с. 349. - Бальмонт К. Д. Где мой дом? Прага, 1924. С. 105. Стихотворение было прочитано Бальмонтом на 'детском утре' (6 мая 1923 г.), посвященном творчеству А. И. Куприна. Жемчужная раковина - с. 350. - Бальмонт К. Д. Где мой дом? С. 83 (в очерке 'Огненные лепестки', посвященном Японии и японской поэзии). Бальмонт писал: 'Много излюбленных судьбою я видел благословенных уголков Земли. Много раз, в путях, я был счастлив на далеких живописных островах Океании или в горном уюте солнечных стран. Но нигде я не испытал того, что в Японии. Несколько недель счастья, в раме сказочной красоты, и ни одной минуты испорченной, ни единого мгновения, чем-нибудь затемненного. Ниппон, Корень Солнца, умеет быть таким. Древо Солнца, в корне своем, растет из чистого золота' (ее. 82-83). Корень Солнца - название Японии в древних преданиях. Самурай - представитель военного сословия в феодальной Японии. Фуджи-Яма (Фудзияма) - вулканическая гора в Японии. Заветная рифма - с. 350. - Современные записки. Париж, 1924. Кн. 22. С. 174 (в цикле 'Из книги 'В раздвинутой дали' - в книгу не вошла). Москва - с. 352. - Перезвоны. Рига, 1927. No 28. С. 870. Неприступный храм - с. 352. - Перезвоны. Рига, 1927. No 36. С. 1138. Уток тканья - с. 353. - Перезвоны. Рига, 1927, No 38. С. 1196. Уток - нити, расположенные параллельно друг Другу и поперек ткани. Косогор - с. 353. - Современные записки. 1936. Кн. 61. С. 189 (в статье Б. Зайцева 'О Бальмонте'). Как взгляну я на беду свою... - В 1932 г. обнаружились признаки душевной болезни Бальмонта. К. Бальмонт Стихотворения, не вошедшие в сборники 1892-1935 ---------------------------------------------------------------------------- Бальмонт К. Д. Избранное. Стихотворения. Переводы. Статьи М., 'Художественная литература', 1980 OCR Бычков М. Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- Содержание Приставникам слова Добыча Стихи о России Дрема Два сонета к Италии 1. Италия 2. Данте Черта Шошана Авивит Глагольные рифмы Соловей Образ Разлучность Воскликновение Тютчев Фет 'Никто так не воспринял красоту...' Чета ПРИСТАВНИКАМ СЛОВА Я ненавижу гнет насилья. Меня пугает звон оков. Судьба мне даровала крылья. Я должен быть меж облаков. Но если я не принимаю Штыков, нагайки и мечей, Десятикратно презираю Я добровольных палачей. Те - безымянные - сурово Мне угрожают лишь тюрьмой. Вы - истые жандармы слова - Сковать хотите разум мой. Те - безучастны, жестки, льдисты - Меня не трогают средь стен. Вы - комнатные анархисты - Мечтанья взять хотели б в плен. И вы печетесь о народе!.. Понятна ваша мне игра. Вы говорите о свободе, Вы, дел заплечных мастера! Из вас особенно прелестен Ваш предводитель - сердцевед. Он, утверждают, экстра-честен, Его слова - другим завет. Но чем же так он отличался, Он - золотая голова? В своем невежестве купался И передергивал слова, Когда бессмертный прозорливец Раскрыл все тайны сердца нам, Полуглупец, полуспесивец - Лишь он был глух к его словам. Своей тугой бараньей выи Он не склонил и в этот миг, И лучшей гордости России Он бросил подлый бранный крик. А в том, известном вам сплетенье Что делал честный сердцевед? При вифлеемском избиенье Он удалился в кабинет. Младенец старый, ты не знаешь, Как все в словах твоих мертво: Из монтекристо ты стреляешь, Не страшен ты ни для кого. Стреляй, стреляй, марионетка, - Получишь деньги за стрельбу. Тебе не угрожает клетка, Не будешь ты живой в гробу. В тебе не запылает совесть. На пошлом лике - ясен лоск. Какая же у куклы совесть? В орангутанге есть ли мозг? А, подстрекатели! Вы - воры, Вы честно грабите глупцов. Из года в год твердите вздоры, Не веря в правду ваших слов. Сорвите с ваших глаз повязку, Полуправдивые слепцы! Никто не верит в вашу сказку, Вас только слушают глупцы. Но, впрочем, вас разубеждая, Я трачу время. Жизнь сильна. Уже стремится молодая Неудержимая волна. И те, что чистым сердцем юны, Идут спокойно мимо вас. Им говорят иные струны, Они засветятся в свой час. 1892 ДОБЫЧА Что роком суждено мне? Пою, пою. Руда в каменоломне Восходит к лезвию. О сердце! что с тобою? Не думай. Пой. И богу и герою Даровано судьбою Всегда стремиться к бою. Он дышит, бой. Но мне борьба - с волнами Мой ход - до дна. И нет, не к смертной яме Ведет моя струна. Мой дух не безоружен. Острей копья. Но океан мне нужен, Чтоб, с созиданьем дружен, На дне лишь горсть жемчужин Взял людям я. СТИХИ О РОССИИ ДРЕМА Бродил я в прошлом океанами, Проплыл весь Тихий океан. И атлантическими странами Я в светлый час не раз был пьян. Была мне ведома Испания И норвежанку целовал, И в Англии грустил в тумане я, А вал синел, за валом вал. Но будет. Вот не в вечной смене я, Избрал зеленый Капбретон, И полюбил здесь сновидения, Но здесь мне русский снится сон. Засну - и слушаю я оканье Оки и Клязьмы. Вот базар. Копыт, подков я слышу цоканье, Шумит, кричит и мал и стар. Платки с цветистыми узорами, Лотки, телеги, к ряду ряд. Разноголосица и хорами - И ржанье тут, и стон телят. Чем хочешь, щегольнем: рогожами, Лаптями, мылом, киселем, Иконами, ни с чем не схожими, Мы богомазами слывем. Имеется и домотканина, И рыбу мы везли не зря, И есть патреты - от Сусанина До августейшего царя. 'Есть сбитень! Сбитень! К нам пожалуйте!' Веселый смех. Лукавый глаз. 'Эх, барин, вы его не балуйте! Не сбитень у него, а квас'. 'Сафьян, сапожки в руки просятся'. 'А где изъян в них. Не таи. Через неделю же проносятся'. 'Да лопни глазыньки мои!' Рожки, они деревянистые, Но вкус таинственный у них, И соты меда золотистые... Но вот базар стозвучный стих. Умолкла Шуя тароватая. Но длится мой прозрачный сон, И чую в воздухе заката я, Как ласков колокольный звон. Здесь где-то близко влагу пенную Бросает вал. Я сплю - не сплю, Я верю в даль неизреченную, Я верю в ту, кого люблю. ДВА СОНЕТА К ИТАЛИИ 1. ИТАЛИЯ От царственной мозаики Равенны До мраморов, что скрыл от смерти Рим, Созданья мы твои благотворим, Италия, струна и кубок пенный. Неаполь, шабаш солнца неизменный, Флоренция, лазурный серафим, Венеция, где страстью дух палим, А живопись - цвет золота нетленный. В Италии повсюду алтари, И две, в веках, в ней равноценны власти, Язычество с огнем давнишней страсти И благовестье в отсветах зари. Красавица, не снявшая запястий, В служенье богу, в красоте - цари. 2. ДАНТЕ Задуман безошибочным Творцом Как лик страны, где бились властелины, Он снежный лебедь, он и дух орлиный, И весь очерчен огненным резцом. День сильный в зорях, ярок пред концом. Он записал в размерные терцины Цветы и громы, пламени и льдины, Всю вечность взял изваянным лицом. Поэт всегда - упорный лик Атланта, Он на плечах подъемлет тяжкий мир, Который без напева был бы сир, Поэт-мечта дремотного Гиганта, Спит Исполин и слышит звоны лир. И в трех мирах он видит призрак Данта. ЧЕРТА Со взором голубым, с волнами золотыми Тончайших шелковых разметанных волос, Он показался мне высоким в светлом дыме И бросил в душу мне раскаты летних гроз, Со звуком обвенчав намеки сновидений, Все прахи расцветил горючим угольком И дал уразуметь немую речь растений, И лес мне изъяснил он птичьим языком. Без счета надарил девических улыбок, Повел тропинкой тайн средь шорохов лесных, И был как древний лук - упрям, певуч и гибок И был как власть вина - непобедим мой стих. Когда же он зажег лесной костер брусники И бросил в синеву отлеты журавлей, Меня позвали вдаль крылатых вышних клики, И он мне повелел быть каждый миг смелей. Он развернул как холст просторы океана, И, Землю обогнув, ушел куда-то прочь. Куда укрылся он? Зачем ушел так рано? Таким он был, мой день. Какая будет ночь? Чужие ветры мне домчали клочья дыма. Моя вселенная, что мне была дана, Обуглясь, рухнула. Промчались птицы мимо. За огнекрылыми подходит тишина. Потухли в бездне вод все головни заката. На небе Зодчий тьмы вбивает гвозди звезд. Зовет ли Млечный Путь в дорогу без возврата? Иль к Солнцу новому уводит звездный мост? ШОШАНА АВИВИТ Пленительное имя - Авивит. Не Пасха ли сияет в нем господня? Во мне напев, во мне весна звенит. В душе раскрылся куст цветов сегодня. Тебя я видел только раз один, Жемчужиной, сиявшею в Габиме. Ты - белый сон. Ты - лилия долин. Ты - вспев струны. Ты - пламя в синем дыме. Я помню. Был в начале тихий звук, Все чувства точно спали в колыбели, Но тетива сгибала твердый лук, И вдруг стрела запела, мчась до цели. Твой голос нам явил всю роскошь сил. Он загудел встревоженным набатом, В нем к покаянью колокол звонил, Всходил призыв и упадал по скатам. Вся белая, с поднятым ввысь челом, Вся нежная, как свежий куст жасмина, Ты закликала силой страсти гром, Ты выражала чувства исполина. Тот самый звук, что был так тих и мал, Тот самый звук, что нужен колыбели, Наполнил бурей весь притихший зал И возрастал, как грозный гул метели. Тот возглас, что возник как робкий вздох, Душой преображен в глагол пророка, И возвестил, что есть и ночью бог, Что видит нас всевидящее Око. Был медный щит - и стал он золотой. Запела степь во мне, как в вольном скифе. Ты ликом - Руфь, лик лани молодой, Но в крайний час подъемлешь меч Юдифи. ГЛАГОЛЬНЫЕ РИФМЫ Ко мне плясунья близилась, качаясь, Я был на океанском берегу, - Глагольных рифм избегнуть не могу. Волна взрастала, солнцем расцвечаясь. Своей внезапной выдумкой венчаясь, Она росла, как травы на лугу, И вдруг дробилась в инее, в снегу, В паденье легкой пеной истончаясь. 'Хотела б я быть рифмою твоей!' - Мне Лохвицкая Мирра прошептала. О, рифмы есть различного закала. И я клянусь всей звонкостью морей: В глагольных рифмах сладости немало, Коль рифма рифму вдруг поцеловала. СОЛОВЕЙ Посв. русскому волшебнику музыки, С. А. Кусевицкому В той части леса, где поет, Подняв свой клювик, соловей, Какие хочешь звуки лей, Пляши, крутись, танцуй и вей, Но меж смарагдовых ветвей Вперед твой взмет идет не в счет. Молчи. Верховен соловей. Есть в каждом горле звук и всклик, И два, и целый их родник. Но в этом горле с давних пор Луны серебряный узор. И есть в нем радуги звено, И с ним другое заодно. И гонит он звено в звено, И высь поет, и кличет дно. Вдруг в малый бубен золотой Ударит звонкой он мечтой. Он в звуке - всей любви рассказ. Он - скрипки брызжущий алмаз. Измыслит световой излом, И брызнет дробным серебром. Лазурная виолончель Найдет неслыханную трель. И, приковав звено к звену, Ведет к непознанному дну. И, закруглив черту в звено, Раскроет в небо он окно. С высот к нему - эфирный мост, Он смотрит в ноты между звезд. Всего пропев себя в свой срок, Он снова пробует смычок. Он снова пробует струну, Чтоб взвихрить звуки в тишину, Чтоб вспомнить, как любовь светла, Как греза в Персии цвела, Как бог и сердце - верх и низ, Как пел Гаканий и Гафиз. Так пели нежным, как поет, Певучий источая мед, Среди смарагдовых ветвей, Подняв свой клювик, соловей. ОБРАЗ И пенье долгое стрекоз, И гулкий взмах последних грез, И пряжа вещая зарниц, И веянье отлетных птиц, - И гнезда рыжиков, груздей, И муть октябрьская дождей, И за ночь выпавший ковер Снегов, одевших луг и бор, - И первый слабый стебелек, Означивший весенний срок, И звук отточенной косы, И все минуты, все часы, - Все то, что было в бездне дней, Не меркнет в памяти моей, И нет желанней ничего, Чем образ края моего. РАЗЛУЧНОСТЬ Я с вами разлучен, деревья, Кругом ненужный мне Париж, А там, где вы, вдали, кочевья Звенящих пчел, улыбка девья И солнце - праздник каждодневья. Зеленовейность, воля, тишь. А там, где вы, любая мушка Звенит создателю хвалы, Лесная вся в цветах опушка, И, одиноких грез подружка, Кукует гулкая кукушка В душистом царстве нежной мглы. Я с вами разлучен, щеглята, Что звонко пели мне в окно, Вся вольность от меня отъята, И все мое неволей взято, Мне помнится - я жил когда-то, Но это было так давно. ВОСКЛИКНОВЕНИЕ Из всех таинственный, кем столько песен спето, Как на лугу цветов и звезд с ночною тьмой, Свирельник с именем лилейно-легким Фета, Светильник твой погас, когда зажегся мой. Еще горит мой день, но мгла вечеровая Океанически влилась в пожары дня. Кому мне передать, звено с звеном свивая, Свирель, чтоб пела песнь, достойную меня. ТЮТЧЕВ Есть ворон, мрак с отливом синеватым, У этой птицы ход был до богов, И в наши дни, далеко от врагов, Гнездится он на башнях и по скатам. В нем древний разум, с опытом богатым, Он молча слушал долгий плеск веков, И бой полночный башенных часов, И острый свист ветров на поле сжатом. Есть сумрачный гудящий мотылек, Живущий слитно с хаосом и мраком, Он мертвой головы отмечен знаком. Есть тонкий в черном кружеве намек, Есть вещий бред, навороженный мраком, Есть Тютчев, чаровник железных строк. ФЕТ * Никто так не воспринял красоту Усадьбы старой, сада и балкона, Вершин древесных вкрадчивого звона, Явленье звезд в горенье на лету. Девичество, одетое в мечту, Глаза в глаза - два вещие затона, Весь звук, от легких лепетов до стона, Он знал, связуя низ и высоту. От тонкого к тончайшему, как стебли. От нежного к нежнейшему, как сон. Пропел, как птичье горло, солнце он. С веслом алмазным, в звездно-лунной гребле Он плыл, как бог египетских времен, Туда, где голубеет вечный лен. ЧЕТА Мне дорого, что не одна мечта, А также мысль всегда владеет мною. Красива эта дружная чета. Одна бежит взыгравшею волною, Другая - как лесной подземный ключ, Во тьме густой, с целительной водою. Да, я поэт. И меж певцов - певуч. Мне нравится отдаться своеволью. Люблю скользить на самом крае круч. Скитаться по зеленому раздолью. Но также я люблю тяжелый труд, С его самозамкнутостью и болью. Легко найти изящный изумруд, Рубин, сафир - в лесу, в разбеге поля. Венок и дети малые плетут. Для большего нужна иная доля. Смарагды есть, что пращур отыскал, Себя к подземным ходам приневоля. Рубины есть, в которых пламень ал, Как будто в нем пожар излитой крови. В них прадед твой векам явил закал Души, умевшей быть других суровей, Искать, смотреть и видеть в темноте, Где видеть глаз умеет только совий. Над пропастью качаться на черте, Ведущей в глубь, - а может, прочь от мира, Не это ли дорога к красоте, Небесного среди камней сафира? Ты, поздний, видя перстень родовой, Храни его в часы хмельного пира. Ты, нежная, вся - лик мечты живой, С пленительно-лилейными перстами, Люби себя, люби весь облик свой. Твои запястья, кольца светят снами, Которые увидь и счастлив будь. Но поброди седыми временами, Вверяясь мысли, знающей свой путь. .. Ты видишь, сколько бездн в твоих каменьях? Поверь, увидишь их когда-нибудь. Все рождены мы в страхе и мученьях. Чтоб не были все время страшны мы, Роняй рубины в скрепу, в древних звеньях. Но сам умей добыть их в пасти тьмы. И пусть твой дух, свою лелея волю, Других светло изводит из тюрьмы. О, мысль, веди мой плуг тяжелый к полю. Мечта, пусть будет праздник мне готов, Когда, хваля мне выпавшую долю, Сплету себе венок из васильков. ПРИМЕЧАНИЯ Приставникам слова (стр. 441). - Написано в связи с запрещением цензурой книги Г. Иегера об Ибсене в переводе Бальмонта (см. наст, изд., с. 554). Приставник - лицо, осуществляющее надзор. Вифлеемское избиение. - По евангельской легенде, встревоженный вестью о рождении Иисуса Христа, царь Ирод приказал убить всех младенцев мужского пола в городе Вифлееме. Монтекристо - система стрелкового оружия мелкого калибра. Шошана Авивит (стр. 455). - Шошана Авивит - актриса театра-студии 'Габима', основанной в Москве в 1918 г, и ставившей спектакли на древнееврейском языке. Речь, видимо, идет о спектакле 'Гадибук', где Шошана играла роль Лейлы. Авивит (древнеевр.) - буквально: 'весна жизни'. Скиф - см. примеч. к с. 86. Руфь и Юдифь - библейские персонажи, Юдифь обольстила полководца Олоферна, а затем убила его. Глагольные рифмы (стр. 456). - Лохвицкая Мирра - см. примеч. к с. 275. Соловей (стр. 456). - С. А. Кусевицкий - см. примеч. к с. 354. Гаканий (ум. в 1193 г.), Гафис (ок. 1325-1389 или 1390) - персидские поэты. Воскликновение (стр. 460). - Светильник твой погас, когда зажегся мой. - В 1891 г., за год до смерти, А. А. Фет издал четвертый, последний выпуск своего последнего сборника 'Вечерние огни', в 1890 г. появилась первая книга Бальмонта - 'Сборник стихотворений'. К. Д. Бальмонт Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Стихотворная сатира первой русской революции (1905-1907) Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. Л., 'Советский писатель', 1969 ---------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ 22. Притча о черте 23. Наш царь 24. Нарыв 22. ПРИТЧА О ЧЕРТЕ С великолепною иронией эстета, Который тонко чтит изысканный свой дар, Ко мне явился Черт, взял за руку Поэта, И вот меня повел - куда бы? - на пожар. Горел огромный дом, пятнадцатиэтажный, Стропила рушились сквозь дымы надо мной. Пожарные, толпой картинной и отважной, Спасали в этажах людей и хлам чужой. И Черт промолвил мне: 'Не трогательно ль это? Поджог, конечно, мой, и дом я строил сам. Но сколько блесков здесь изменчивого цвета, Как дым молитвенно восходит к небесам! А те мундирники - что делали пред этим? Сидели в кабаке и пили дрянь свою. Теперь же сколько в них геройства мы заметим В самоотверженном служеньи бытию! А вон цветник там вдов, в них чую благодарность: Погиб весь бельэтаж, там каждый муж был стар, Но в ночь да с мерою мы вводим светозарность'. И Черт? Схватив насос, стал заливать пожар. <1905> 23. НАШ ЦАРЬ Наш царь - Мукден, наш царь - Цусима, Наш царь - кровавое пятно, Зловонье пороха и дыма, В котором разуму - темно. Наш царь - убожество слепое, Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел, Царь - висельник, тем низкий вдвое, Что обещал, но дать не смел. Он трус, он чувствует с запинкой, Но будет, час расплаты ждет. Кто начал царствовать - Ходынкой, Тот кончит - встав на эшафот. <Апрель 1906> 24. НАРЫВ Самодержавие разорвано, разбито, Ему приходится к разбойникам взывать. Но мути мерзостной еще довольно скрыто, Гнойник насилия всё ж будет нарывать. Царь губошлепствует. В дворце его - громила, Кричащий с наглостью: 'Патронов не жалеть'. Другой холоп, поняв, что пролетарий - сила, Лопочет: 'Братцы, стой. Я вам готовлю - клеть'. О, мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя! Нарыв уже набух и, пухлый, ждет ножа. Тесней, товарищи, сплотимтесь все для боя, Ухватим этого колючего ежа. Его колючки - штык, его колючки - пули, Его ухватка - ложь, фальшивые слова. Но голос вольности растет в безмерном гуле: 'Прочь, старое гнилье! Пусть будет жизнь жива!' <Апрель 1906> К. Д. БАЛЬМОНТ Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942) - поэт-символист. Начал печататься с 1885 г. Сочувственно относился к революции 1905 г., что нашло отражение в стихах, опубликованных в большевистской газете 'Новая жизнь', а также в сборнике 'Стихотворения' (1906), изданном горьковским издательством 'Знание', и в вышедшем за границей сборнике 'Песни мстителя', Париж, 1907. 22. 'Жупел', 1905, No 1, с. 3. Горел огромный дом, пятнадцатиэтажный. Имеется в виду династия Романовых, насчитывающая от Михаила Федоровича - до Николая II пятнадцать наиболее известных царствующих особ (всего было восемнадцать). 23. 'Красное знамя' (Paris), 1906, No 1, с. 23. Печ. по кн.: К. Бальмонт, Песни мстителя, Париж, 1907, с. 9. Царь - Николай II. Мукден. Подразумевается Мукденское сражение (6-25 февраля 1905 г.) - последнее крупное сражение русско-японской войны, закончившееся поражением русских войск. Цусима. Имеется в виду Цусимское морское сражение (14-15 мая 1905 г.) у островов Цусимы в Корейском проливе, окончилось полным поражением русской эскадры. Ходынка. Намек на катастрофу, происшедшую 18 мая 1896 г. на Ходынском поле (окраина Москвы) в дни коронации Николая II, когда погибло около 2 тысяч человек, несколько десятков тысяч было изувечено. 24. 'Красное знамя' (Paris), 1906, No 1, с. 26. Громила, кричащий с наглостью: 'Патронов не жалеть'. Имеется в виду Д. Ф. Трепов. Холоп... лопочет: 'Братцы, стой...' Имеется в виду обращение Витте к рабочим. КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ 'Мы жили тогда на планете другой...': Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990: В 4 кн. Кн. 1 М., 'Московский рабочий', 1995. В синем храме Только Просветы Крещение светом Капля Верблюды Обруч Ресницы Вестник Под солнцем Здесь и там Судьба Нашептыванья осени Дюнные сосны Всходящий дым Саван тумана В СИНЕМ ХРАМЕ И снова осень с чарой листьев ржавых, Румяных, алых, желтых, золотых, Немая синь озер, их вод густых, Проворный свист и взлет синиц в дубравах. Верблюжьи груды облак величавых, Увядшая лазурь небес литых, Весь кругоем, размерность черт крутых, Взнесенный свод, ночами в звездных славах. Кто грезой изумрудно-голубой Упился в летний час, тоскует ночью. Все прошлое встает пред ним воочью. В потоке Млечном тихий бьет прибой. И стыну я, припавши к средоточью, Чрез мглу разлук, любимая, с тобой. 1 октября 1920 Париж ТОЛЬКО Ни радости цветистого Каира, Где по ночам напевен муэззин, Ни Ява, где живет среди руин, В Боро-Будур, Светильник Белый мира, Ни Бенарес, где грозового пира Желает Индра, мча огнистый клин Средь тучевых лазоревых долин, - Ни все места, где пела счастью лира, - Ни Рим, где слава дней еще жива, Ни имена, чей самый звук - услада, Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, - Мне не поют заветные слова, - И мне в Париже ничего не надо, Одно лишь слово нужно мне: Москва. 15 октября 1920 ПРОСВЕТЫ Блеснув мгновенным серебром, В реке плотица в миг опаски Сплетет серебряные сказки. Телега грянет за холмом, Домчится песня, улетая, И в сердце радость молодая. И грусть. И отчий манит дом. В душе растает много снега, Ручьем заплачет в сердце нега. И луч пройдет душевным дном, И будешь грезить об одном, О несравненном, о родном. 30 декабря 1920 КРЕЩЕНИЕ СВЕТОМ Отвеяв луч Луны рукою чаровницы, Перекрутив его и закрутив узлом, Она, сдвигая мглу, пошла лесным холмом, И по пути ее, проснувшись, пели птицы. Закрученный узор горел, как свет денницы. Она спустилась вниз и, постучав в мой дом, Сказала мне: 'Проснись. На таинство идем'. Я в чащу к ней пришел к воде лесной криницы. Полночного цветка душистую струю Она дала дохнуть. Я звук услышал струнный. Дала мне миг побыть в тиаре этой лунной. Я в зеркале воды увидел жизнь мою. Из недр, как говор сил, извергся гул бурунный. И Солнце выплыло. А я с тех пор - пою. 1923 КАПЛЯ В глухой колодец, давно забытый, давно без жизни и без воды, Упала капля, не дождевая, упала капля ночной звезды. Она летела стезей падучей и догорела почти дотла, И только искра, и только капля, одна сияла, еще светла. Она упала не в многоводье, не в полногласье воды речной, Не в степь, где воля, не в зелень рощи, не в чащу веток стены лесной. Спадая с неба, она упала не в пропасть моря, не в водопад, И не на поле, не в ровность луга, и не в богатый цветами сад. В колодец мертвый, давно забытый, где тосковало без влаги дно, Она упала снежинкой светлой, от выси неба к земле звено. Когда усталый придешь случайно к тому колодцу в полночный час, Воды там много, в колодце влага, и в сердце песня, в душе рассказ. Но чуть на грани земли и неба зеленоватый мелькнет рассвет, Колодец меркнет, и лишь по краю - росистой влаги белеет след. 1923 ВЕРБЛЮДЫ Прошли караваном верблюды, качая своими тюками. Нога на широком копыте в суставе сгибалась слегка. Изящна походка верблюда. Красивы верблюды с горбами. И смотрят глаза их далеко. Глядят на людей свысока. Когда же достигнут до цели, мгновенно сгибают колени. Как будто свершают молитву с сыновьим почтеньем к земле. Недвижны в песках изваянья. На золоте красные тени. Вот выбрызнут звезды по небу, ожившие угли в золе. 1923 ОБРУЧ Опрокинутый в глубокую воронку Преисподней, Устремляя вверх из бездны напряженное лицо, Знаю, мучимый всечасно, что вольней и благородней Быть не в счастье, а в несчастье, но хранить свое кольцо. То, единое, златое, ободочек обручальный, Знак обета нерушимый, связь души моей с мечтой, Обещание немое, что не вечность - мгле печальной, Я вкруг пальца обращаю путь до Неба золотой. Я тихонько повторяю имя нежное Единой, Той, с кем слит я до рожденья, изменить кому нельзя, И прикованный к терзаньям, и застигнутый лавиной, Видя тонкий светлый обруч, знаю, к выси есть стезя. Так. Не Адом я захвачен, не отчаяньем палимый. Капли с неба упадают в глубь Чистилища до дна. И, пройдя круги мучений, минув пламени и дымы, Я приду на праздник Солнца, просветленный, как весна. 1923 РЕСНИЦЫ На глаза, утомленные зреньем, опусти затененьем ресницы. Разве день пред дремотой не стелет над землею по небу зарю? Разве год пред зимой не бросает по деревьям пролет огневицы? Разве долго не кличут к раздумью - журавлей, в высоте, вереницы? Разве совесть в свой час не приникнет с восковою свечой к алтарю? Мы прошли тиховейные рощи. Мы прочли золотые страницы. Мы рассыпали нитку жемчужин. Мы сорвали цветок медуницы. Усмирись, беспокойное сердце. Я костром до утра догорю. 1923 ВЕСТНИК Один осенний первый желтый лист Овалом малым своего объема Пропел глазам, что кончен праздник грома, Что Молнецвет уж больше не огнист. Отцвел цветок небесный. Воздух чист. И ласточки, садясь на кровлю дома, Поют, что им и Африка знакома, И Океан, и в крыльях бури - свист. Конец всему, что кратко в жизни вольной, Что любит, что целуется, поет, А длинному как мгла ночей - черед. Опустошенный мир - тоске раздольной. Вожак-журавль, свой клюв стремя вперед, Повел сквозь синь свой табор треугольный. 1923 ПОД СОЛНЦЕМ Под Солнцем пламенным, над влагой темно-синей, Небесным золотом согрет и озарен, Я слышу Океан как сонмы веретен, Я вижу пряжу волн с игрой внезапных линий. Тоска изгнания, весь крестный путь пустыней, Вдруг превращается в цветущий гудом лен, Мгновенный снег валов - как белизна знамен, Мечта - лампада мне непозабытых скиний. Морские пропасти глубинней всех земных. Непобедимый смерч - вся ярость духа злого. Здесь Хаос в реве мнит, что он всему основа. Но миг спокойствия, благоговейно-тих, Мне четко говорит: 'В начале было Слово'. Земля есть Солнечный, пропетый Морем стих. 1923 ЗДЕСЬ И ТАМ Здесь гулкий Париж и повторны погудки, Хотя и на новый, но ведомый лад. А там на черте бочагов - незабудки, И в чаще - давнишний алкаемый клад. Здесь вихри и рокоты слова и славы, Но душами правит летучая мышь. Там в пряном цветенье болотные травы, Безбрежное поле, бездонная тишь. Здесь в близком и в точном - расчисленный разум, Чуть глянут провалы, он шепчет: 'Засыпь'. Там стебли дурмана с их ядом и сглазом, И стонет в болотах зловещая выпь. Здесь вежливо холодны к Бесу и к Богу, И путь по земным направляют звездам. Молю тебя, Вышний, построй мне дорогу, Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом там. 1929 СУДЬБА Судьба мне даровала в детстве Счастливых ясных десять лет И долю в солнечном наследстве, Внушив: 'Гори!' - и свет пропет. Судьба мне повелела, юным, Влюбляться, мыслить и грустить. 'Звени!' - шепнула, и по струнам Мечу я звуковую нить. Судьба, старинной брызнув сагой, Взманила в тающий предел, И птицей, ветром и бродягой Весь мир земной я облетел. Судьба мне развернула страны, Но в каждой слышал я: 'Спеши!' С душою миг познав медвяный, Еще другой ищу души. Судьба мне показала горы И в океанах острова. Но в зорях тают все узоры, И только жажда зорь жива. Судьба дала мне, в бурях страсти, Вскричать, шепнуть, пропеть: 'Люблю!' Но я, на зыби сопричастий, Брал ветер кормчим к кораблю. Судьба, сквозь ряд десятилетий, Огонь струит мне злато-ал. Но я, узнав, как мудры дети, Ребенком быть не перестал. Судьба дала мне ведать пытки, На бездорожье нищету. Но в песне - золотые слитки, И мой подсолнечник - в цвету. 1929 НАШЕПТЫВАНЬЯ ОСЕНИ Шершавый лист шуршит и шебаршит, Так мышь в норе шушукается с мышью. Еще вчера, предавшись вся затишью, Являла роща шелковистый вид. А нынче хлещет ветер сучья в сучья, И шастают по лесу шептуны В осине шаткой, в шорохе сосны. В реке темно. Застыла жадность щучья. Укол всегдашней алчности умолк. Прильнув на дне к коряге, хищный волк Речного стада, щука, цепенея, Заснула. Шелестящая затея Шипучих звуков ветра по траве Ширяет и швыряется бурьяном. Шишигу злого Леший сгреб арканом, И мхи шерстятся в утлой голове. 1931 ДЮННЫЕ СОСНЫ Взвихрены ветром горбатые дюны, Бог взгромоздился на выступ откосный. Ветер качает зеленые струны, Ветки поющие, терпкие сосны. Голос безгласия, Север на Юге, Ветру покорствуя, редко немые, Те - перекручены в дикие дуги, Те - как у нас, безупречно-прямые. В этих лесах не курчавится щебет Наших веселых играющих пташек. В зарослях ветер лишь вереск теребит, Нет здесь - знакомых нам с детства - ромашек. Не закачается дружная стая Солнышек желтых и луночек белых, Пахнут лишь капли смолы, нарастая, Ладан цветет в ветрохвойных пределах. Ландыш не глянет. Кукушка не стонет В час, как везде - хороводами вёсны. Ветер песчинки метелями гонит, Медью трезвонит сквозь дюнные сосны. Если б - 'Ау!' - перекликнуться с лешим, С теми тенями, что век с нами юны. Грустные странники, чем себя тешим? Гусли нам - сосны, и ветки их - струны. Вся моя радость - к обветренным склонам Горько прильнуть, вспоминая и чая. Если б проснуться в лесу мне зеленом, Там, где кукует кукушка родная! 1931 ВСХОДЯЩИЙ ДЫМ Всходящий дым уводит душу В огнепоклоннический храм. И никогда я не нарушу Благоговения к кострам. В страстях всю жизнь мою сжигая, Иду путем я золотым И рад, когда, во тьме сверкая, Огонь возносит легкий дым. Когда, свиваясь, дым взовьется Над крышей снежной, из трубы, Он в синем небе разольется Благословением судьбы. Во всем следить нам должно знаки, Что посылает случай нам, Чтоб верной поступью во мраке Идти по скользким крутизнам, Дымок, рисуя крутояры, То здесь, то там, слабей, сильней, Предвозвещает нам пожары Неумирающих огней. 1936 САВАН ТУМАНА Каркнули хрипло вороны, Клич-перекличку ведут... Нет от дождя обороны, Дымы свой саван плетут... Листья исполнены страха, Плачут, что лето прошло... Ветер примчится с размаха, Горсть их швырнет, как назло. Выйти мне в сад невозможно, Мокрая всюду трава... В сердце так дымно, тревожно, Никнет моя голова... Влажные плачут березы, Ивы плакучие... Грусть... В воздухе длинные слезы... Будет потоп, что ли? Пусть! Лягу в постель и укрою Пледом себя с головой... Если б обняться с тобою, Друг мой - заветнейший мой! 1936