ИЗЪ СОВРЕМЕННЫХЪ ЗАПИСОКЪ.
ИЗЪ СОВРЕМЕННЫХЪ ЗАПИСОКЪ.
1.
Преданій связь давно забыта,
Съ прошедшимъ справиться смшно,
И память наглухо забита,
Какъ въ дом лишнее окно.
Князь Вяземскій.
Из современных записок, Лонгинов Михаил Николаевич, Год: 1861
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Въ С.-Петербургской академіи наукъ праздновался 2 го марта юбилей пятидесятилтней литературной дятельности князя Петра Андреевича Вяземскаго. По поводу этого праздника появилось въ журналахъ и газетахъ нсколько статей, совершенно противорчащихъ одна другой. С.-Петербургскія Вдомости помстили въ своихъ столбцахъ похвальное слово юбиляру и торжеству, написанное графомъ Сологубомъ, который сочинилъ и стихи на этотъ случай, гд переступилъ всякія границы похвалъ и увлекся до полной несправедливости къ современной литератур, преданной имъ закланію во славу прошлаго. Современникъ отнесся объ юбиле слегка и съ нкоторою ироніей. Искра, врная своему призванію, не только осмяла праздникъ въ злыхъ и бойкихъ стихахъ, но допустила въ нихъ такія выходки противъ лица юбиляра, которыхъ желательно было бы не встрчать даже и въ сатирической газет. Въ Сверной Пчел явилась чрезвычайно хвалебная статья г. Греча и другая г. . Толстаго, которая остается для насъ какою-то загадкою. Тутъ дло идетъ не столько о княз Вяземскомъ и его юбиле, сколько о лиц автора, который хотлъ говорить рчь, не сказалъ ея и напечаталъ мысли, долженствовавшія быть въ ней изложенными. Мысли эти сбивчивы и обличаютъ отсутствіе опредленности въ его взгляд. Видно, что автора тревожили разнородныя побужденія, онъ то желаетъ, чтобы на современную литературу имло вліяніе высшее общество, къ которому влекутъ его давнишнія симпатіи и съ которымъ онъ какъ бы боится поссориться, если выкажется преданнымъ ей, то какъ бы заискиваетъ благорасположенія этой же литературы, расточая ей похвалы, которыя однако парализируются другими его замчаніями и намеками. Статья эта произвела на всхъ, съ кмъ намъ случилось говорить о ней, очень непріятное дйствіе, именно потому что даетъ поводъ къ самымъ разнообразнымъ и страннымъ толкованіямъ, въ основаніи которыхъ все-таки лежитъ убжденіе, что ее внушило чувство какого-то безпокойнаго, неугомоннаго самолюбія, задтаго за живое неизвстно чмъ и какъ. Другіе журналы и газеты, сколько намъ извстно, отозвались объ академическомъ праздник иные вскользь, немного свысока, иные съ оттнкомъ враждебности. Въ Нашемъ Времени, было сказано нсколько теплыхъ словъ о немъ и напечатаны превосходные стихи, написанные въ честь князя Вяземскаго . И. Тютчевымъ, на которые, кажется, никто даже не потрудился обратить должнаго вниманія. Результатъ выходитъ тотъ, что отзывовъ холодныхъ и враждебныхъ гораздо больше чмъ похвальныхъ, и что до этихъ поръ не было сказано безпристрастнаго слова о талант князя Вяземскаго, о его юбиле, наконецъ, что журналистика наша прошла молчаніемъ лучшія литературныя заслуги князя Вяземскаго.
Начнемъ съ того, что характеръ юбилея дйствительно имлъ въ себ много такого, что не иметъ никакого литературнаго оттнка. Правда, что торжество происходило въ академіи, что члены ея были на лицо и привтствовали юбиляра. Но въ числ распорядителей былъ только одинъ литераторъ, нын впрочемъ уже давно ничего не пишущій, князь Одоевскій. Письменныя распоряженія о звздахъ, лентахъ, блыхъ жилетахъ и т. п. были странны и неумстны. Литераторовъ было очень мало. Но кто же виноватъ? Еслибы духъ партій, пристрастіе, исключительность и узкость нкоторыхъ воззрній, прославляющихъ себя широкими и прогрессивными, самодовольное ослпленіе, считающее все прошедшее и пережитое за ничто, а собственныя свои, часто сомнительныя и мнимыя заслуги, за единственно существенныя, совершенное незнаніе того, что сдлано предшественниками, умышленное умолчаніе объ ихъ трудахъ, еслибы все это не занимало такого огромнаго мста въ нашемъ литературномъ мір, и въ немъ сознавалось бы многое изъ того, что въ другихъ сложившихся обществахъ извстно каждому какъ дважды два и всми признано: то праздникъ, подобный юбилею князя Вяземскаго, не могъ бы принять такого характера. Иниціатива его принадлежала бы литератур, хотя бы она и шла другимъ путемъ чмъ въ то время, когда онъ постоянно дйствовалъ въ первыхъ рядахъ ея. Но этого у насъ быть не могло. Такъ неужели же упрекать его сверстниковъ и пріятелей, захотвшихъ отпраздновать юбилей поэта, которымъ они долго восхищались, и пенять на то, что они дослужились до генераловъ, сдлались сенаторами и т. д.? Они догадались дать праздникъ, а вы нтъ, они и праздновали посвоему. Спросятъ: отчего же эти господа не пригласили къ участію всхъ литераторовъ, и ихъ на обд
было не боле десяти? На это отвтимъ, вопервыхъ, тмъ, что въ вол учредителей было приглашать кого угодно изъ тхъ, которые были бы по настоящему обязаны устроить праздникъ, но этого не сдлали. А вовторыхъ, скажите, положа руку на сердце, встртило ли бы такое приглашеніе сочувствіе въ тхъ, которые теперь негодуютъ. Изъ сказаннаго нами сейчасъ объ увлеченіяхъ и пристрастіяхъ въ литературномъ мір и изъ отзывовъ, появившихся недавно о юбиле князя Вяземскаго, не въ прав ли всякій заключить, что учредители праздника, такими приглашеніями, цли бы не достигли, а себя поставили бы въ чрезвычайно неловкое и непріятное положеніе? Что же касается до юбиляра, то нечего и говорить, что будучи самъ единственнымъ гостемъ на этомъ торжеств, онъ не можетъ отвчать ни за составъ присутствовавшаго на немъ персонала, ни за какія-либо распоряженія по устройству.
Таковы были мысли, возбужденныя въ насъ юбилеемъ князя Вяземскаго и сужденіями о немъ. Казалось, что вс такія сужденія и pro и contra достаточно уже высказались, со всевозможными оттнками, начиная отъ неумстныхъ, преувеличенныхъ до-нельзя восхваленій графа Соллогуба, и кончая достойными сожалнія выходками Искры, выходящими изъ всякихъ предловъ шутки и насмшки. Но дло не ограничилось злыми куплетами. Сверная Пчела, въ No 55 которой помщены были статья г. Греча, назвавшаго князя Вяземскаго геніальнымъ писателемъ, и длинный rebus г. . Толстаго, котораго никакъ нельзя заподозрить въ нерасположеніи къ юбиляру, Сверная Пчела, въ No 75, представила читателямъ Фельетонъ, трактующій еще разъ о юбиле. Фельетонъ этотъ побудилъ и насъ взяться за перо и, подобно автору его, ‘высказать откровенное свое мнніе объ этомъ предмет’.
Справедливо осуждая гиперболическіе возгласы графа Соллогуба, утверждавшаго напримръ, что вс желавшіе участвовать на юбиле князя Вяземскаго едва ли умстились бы на Адмиральтейской площади и т. п., Пчела впадаетъ въ другую крайность. Тонъ ея непріязненъ, рзокъ, исполненъ ироніи, враждебные намеки проглядываютъ изъ-за немногихъ саркастическихъ похвалъ, указанія поверхностны, приговоры односторонни и несправедливы. Статья начинается насмшками надъ шумихами, пущенными графомъ Соллогубомъ. Затмъ говорится о томъ, что сейчасъ повторили и мы, именно о томъ, что литераторы нисколько не думали о юбиле. Но если мы считаемъ такое явленіе печальнымъ и невозможнымъ въ обществ, сложившемся разумне чмъ наше, то Пчела какъ будто гордится имъ и съ высоты величія объявляетъ, что юбилей князя Вяземскаго былъ чмъ-то недостойнымъ вниманія со стороны современныхъ дятелей русской мысли. Странно! Положимъ, что эти дятели ушли впередъ отъ тхъ, въ числ которыхъ, на одномъ изъ самыхъ видныхъ мстъ, много лтъ дйствовалъ прежде князь Вяземскій. Но вдь эта русская мысль не родилась же съ вами, въ томъ вид, какъ теперь существуетъ. Неужели же т, которые съ пользою служили ей когда-то, въ томъ или другомъ період ея развитія, не стоятъ уваженія своихъ преемниковъ и осуждены на задорныя насмшки со стороны ихъ? Неужели вы хотите, чтобы люди другаго времени, дйствовавшіе при иныхъ, гораздо неблагопріятнйшихъ общественныхъ и другихъ условіяхъ и все же сдлавшіе на своемъ вку хоть что-нибудь для общаго дла, являлись на современный намъ судъ не иначе какъ съ доказательствами, что дятельность ихъ совершенно согласна по духу и по всему прочему съ тмъ, что господствуетъ теперь? Такой ребячески-заносчивый и самодовольный взглядъ на вещи ведетъ прямо къ тмъ нелпымъ сужденіямъ, которыя высказываются у насъ, къ несчастію, о комъ угодно, о Державин, о Карамзин, о Жуковскомъ, даже о Пушкин, и должны бьпь отнесены къ литературнымъ забіячествамъ, возможнымъ лишь тамъ, гд большинство знакомо съ литературою только изъ голословныхъ приговоровъ, изрекаемыхъ судьями, которые сами знаютъ ее только со временъ основанія Отечественныхъ Записокъ или много-много Московскаго Телеграфа. Радуйтесь тому, что мысли теперь больше простора и употребляйте ваше время и ваши способности на то, чтобы дать ей здоровую пищу и достойное поприще дятельности, какъ Это длывали предшественники ваши, а не на то, чтобъ осыпать ихъ несправедливыми и безсильными укорами. Любуйтесь новыми успхами мысли и слова, но имйте добросовстность сознаться, что при всхъ выгодахъ ныншняго положенія для умственныхъ трудовъ ими вполн пользуются немногіе, и что въ настоящее время нтъ ни одного даровитаго дятеля, принявшагося за дло, напримръ подобное длу Карамзина, который при неблагопріятнйшихъ ученыхъ условіяхъ усплъ создать себ и своей эпох такой памятникъ, какого посл не бывало и не предвидится даже до сихъ поръ. Это отсутствіе связи между различными эпохами и литературныхъ преданій, длающихъ изученіе успховъ языка и умственнаго движенія обязательнымъ и привлекательнымъ, это легкомысліе, съ которымъ мы отказываемся отъ послдовательной и честной генеалогіи, завщанной намъ отцами, вотъ одна изъ причинъ нашихъ относительно малыхъ успховъ, на которые мы же не рдко жалуемся. Трудно напримръ бороться съ разнаго рода препятствіями и враждебными силами, когда мы сами за собой не чувствуемъ на что опереться, и даемъ поводъ возражать на наши жалобы: ‘Да чего вы хотите? Вотъ ваши предмстники тоже жаловались, а вы теперь говорите, что они ничего не смыслили. Что же. бы вышло, еслибъ ихъ тогда послушали? И про васъ тоже скажутъ лтъ черезъ двадцать. Такъ молчите же и не суйтесь не въ свое дло.’
Сверная Пчела повствуетъ подробно и иронически объ аристократическомъ происхожденіи князя Вяземскаго, она говоритъ, въ какомъ колн онъ происходитъ отъ Рюрика, какими удлами владли его предки, какой у него гербъ, какія ленты и чины имли его отецъ и ддъ, упоминаетъ о знатномъ ирландскомъ род, къ которому принадлежала его мать. Тутъ даже слегка упомянуто о томъ, что одинъ изъ предковъ его, князь Аанасій Ивановичъ, былъ знаменитымъ исполнителемъ зврскихъ казней оанна Грознаго, хотя на дл оказывается, что этотъ прославленный сбирръ былъ правнукомъ внучатнаго брата того князя Вяземскаго, который былъ прямымъ родоначальникомъ князя Петра Андреевича въ семнадцатомъ колн отъ Рюрика, а князь Петръ Андреевичъ, по показанію самой Пчелы, принадлежитъ уже къ двадцать пятому изъ этихъ колнъ. Заботливость истинно трогательная! Посл этого, казеннымъ слогомъ Формулярнаго списка, говорится о служебномъ поприщ самого князя Вяземскаго, который теперь сенаторъ и пр.
Что же тутъ общаго съ литературными заслугами князя Вяземскаго? Или какіе тутъ поводы къ ироніи, которой трудно не замтить, читая статью Пчелы? Кажется, справедливе было бы выразить сочувствіе къ тому, что пятьдесятъ лтъ тому назадъ осьмнадцатилтній юноша, обезпеченный состояніемъ, имвшій связи, родство, а слдовательно и протекцію, не прельстился однимъ мундиромъ, не предался исключительно разсяніямъ свта или честолюбивымъ замысламъ, а по призванію присоединился къ кружку лучшихъ и образованнйшихъ людей того времени и сталъ заниматься литературою. Родословная и гербъ тутъ ничему не мшаютъ, кичиться ими такъ же безразсудно, какъ и презирать ихъ. Стыдиться ихъ никто не будетъ, кром лицемра, который въ угоду мод станетъ поносить то, что везд уважается человкомъ,— память предковъ, а въ тайн будетъ надменне иного отъявленнаго гордеца. Не лучше ли было бы, говоря о дебютахъ князя Вяземекаго въ литератур, помянуть добромъ хоть его семейство, его отца, не за александровскую ленту, но за то, что домъ его былъ однимъ изъ центровъ, куда сходились и гд были своими даровитые писатели и ученые, гд симпатіи къ ихъ занятіямъ привились къ молодому его сыну съ самыхъ раннихъ лтъ? Служебная карьера князя Вяземскаго не мшала его литературнымъ занятіямъ, а было время, когда онъ, на досуг отъ другихъ обстоятельствъ, надъ которыми никто не властелинъ, исключительно предался имъ. Подумаешь, право, что теперь нтъ служащихъ писателей.
Все это, кажется, было нужно автору статьи, чтобы сказать по ‘слухамъ’, что князь Вяземскій отличается не только ‘благородствомъ души, живымъ умомъ’, но и ‘изящными великосвтскими манерами’, что онъ ‘чрезвычайно пріятный собесдникъ’, что ‘друзья его сановники и аристократы’, а ‘вс его симпатіи въ великосвтскомъ кругу.’ Признаемся, что насъ очень удивляетъ это соединеніе отзывовъ о душ и ум человка, вещахъ весьма серіозныхъ, съ упоминаніемъ о его манерахъ, которыя могутъ быть или не быть великосвтскими. Что касается до дружескихъ связей князя Вяземскаго, мы не считаемъ себя въ прав доискиваться кто его друзья или родные, съ которыми онъ друженъ боле всего и поздравимъ его только съ тмъ, что онъ усплъ нажить себ друзей въ той сфер своей домашней и частной жизни, къ которой принадлежалъ по рожденію, какъ и всякій человкъ принадлежитъ къ какой-либо сфер. Но если дло пойдетъ о тхъ связяхъ князя Вяземскаго, которыя подлежатъ общему обсужденію, то нельзя не сказать, что они имютъ достоинство въ глазахъ не одного только великосвтскаго человка. Карамзинъ, Дмитріевъ, Жуковскій, Батюшковъ, Блудовъ, Уваровъ, Дашковъ, Крыловъ, Тургеневъ, Пушкинъ, Плетневъ, Гндичь, Козловъ, Дельвигь, Баратынскій, Языковъ, Давыдовъ, Грибодовъ, Тютчевъ, Хомяковъ, Одоевскій, вотъ напримръ имена, которыя можно произносить съ нкоторымъ уваженіемъ. Неужели же лучше было, еще въ старое время, испугаться возгласовъ противъ аристократіи, пущенными въ ходъ разными Фигляриными и Тряпичкиными, которые сыпали стрлы грошоваго остроумія на такъ-называемыхъ литературныхъ аристократовъ, то-есть на людей, чуждыхъ дрязгъ задняго двора литературы, и снизойдти до ихъ общества, въ угоду большинству подобныхъ писателей и достойныхъ ихъ читателей? Вы говорите, что князь Вяземскій ‘съ такой высоты родоваго и личнаго своего значенія въ продолженіи 50 лтъ удостоивалъ русскую литературу своимъ участіемъ’ и что ‘вс его симпатіи — въ великосвтскомъ кругу’. Едва ли князь Вяземскій извстенъ боле въ Россіи въ качеств одного изъ потомковъ Рюрика, которыхъ такое множество пребываетъ весь вкъ въ совершенномъ ничтожеств, или какъ директоръ департамента, сенаторъ и пр., каковыхъ также не мало на Руси, чмъ какъ писатель, принадлежащій къ лучшимъ нашимъ писателямъ. Не Фамиліи своей онъ обязанъ успхами такого рода. Хвостовъ былъ графомъ, былъ племянникомъ Суворова, двоюроднымъ братомъ министра князя Горчакова и пр., а все-таки остался всю жизнь ‘притчей во языцхъ’ литературы. Съ другой стороны многіе стихотворцы, печатавшіе свои стихи въ тхъ же журналахъ и альманахахъ, какъ и князь Вяземскій, а слдовательно имвшіе одинаковые съ нимъ способы пріобрсти извстность, все-таки остались на заднемъ план, и немногіе теперь помнятъ имена: В. Панаева, Ободовскаго, Олина, Григорьева, Коншина, Зайцевскаго, Аладьина, Глбовыхъ, Родзянки, едорова, Башилова, Бороздны и пр. и пр. Видно князь Вяземскій выходилъ изъ ряда, потому что имя его и тогда было очень извстно, и теперь не забыто. А что у него при талант было громкое имя, такъ это случайность, о которой жалть ни ему, ни кому другому не подобаетъ, и о которой Пушкинъ сказалъ давно въ надписи къ его портрету (Соч. Пушкина, изд. Исакова, т. 1, стр. 237):
‘Судьба свои дары явить желала въ немъ.
Въ счастливомъ баловн соединивъ ошибкой:
Богатство, знатный родъ си возвышеннымъ умомъ.
И простодушіе съ язвительной улыбкой’.
Нтъ, князь Вяземскій не ‘удостоивалъ литературу своимъ участіемъ’, хотя и это было уже не такъ дурно, какъ кажется, въ прежнее время, онъ занимался литературою по призванію и притомъ съ блистательнымъ успхомъ, а репутаціи его не повредятъ ни забавныя гиперболы графа Сологуба, который забылъ мудрое изреченіе Талейрана: ‘pas trop de zl’, ни несправедливыя нареканія Фельетоновъ.
О томъ, что ‘симпатіи князя Вяземскаго вс въ великосвтскомъ кругу’ также можно поспорить. Изъ названныхъ нами друзей его, большая часть точно принадлежала, какъ мы уже сказали, къ этому кругу, но къ той его сфер, гд занимались не одними свтскими вздорами, а слдили съ участіемъ за ходомъ просвщенія и предавались умственнымъ трудамъ. Впрочемъ и изъ нихъ напр. Баратынскій, Языковъ, Дельвигъ, вовсе не были свтскими людьми. Что же касается до другихъ, то не во гнвъ будь сказано многимъ, ‘современнымъ дятелямъ русской мысли’, имъ нечего и думать равняться образованіемъ съ Карамзинымъ, Жуковскимъ, Уваровымъ или Тургеневымъ. Мы знаемъ, что теперь образованныхъ людей числомъ гораздо боле чмъ прежде, что спеціалистовъ также боле, но позволимъ себ усомниться, чтобы многіе теперешніе писатели могли похвалиться такимъ множествомъ разнородныхъ познаній, какимъ обладали названные нами друзья князя Вяземскаго. Утверждая, что ‘вс симпатіи его въ великосвтскомъ кругу’, разв забыли вы кто поддержалъ въ начал Московскій Телеграфъ, основанный Полевымъ, котораго даже иные ученые мужи упрекали, не за великосвтскость, а за купеческое званіе и винный заводъ? Князь Вяземскій, который смотрлъ не на званіе Полеваго, а на его личность, возбуждавшую тогда сочувствіе къ себ, и на дло, имъ предпринятое и общавшее быть полезнымъ. И онъ сталъ помогать ему въ этомъ дл, способствовалъ его успху въ теченіи нсколькихъ лтъ, бывшихъ лучшимъ временемъ Телеграфа, и покинулъ его только тогда, когда журналъ нопалъ на другой путь, несогласный съ убжденіями князя Вяземскаго, за что и посыпалась на него въ тогдашней журналистик брань, которая не могла оскорбить никого изъ честныхъ людей.
Дале Сверная Пчела говоритъ, что князь Вяземскій ‘пятьдесятъ лтъ сочинялъ стихи, за что и почтенъ былъ званіемъ члена Россійской академіи’ и юбилеемъ. О заслугахъ его какъ академика и талант его какъ поэта мы будемъ говорить дальше, а теперь перейдемъ ко взгляду Пчелы на участіе знатныхъ людей русскихъ въ занятіяхъ словесностію и на метаморфозу совершившуюся не такъ давно въ нашей литератур.
Сто лтъ тому назадъ, говоритъ Пчела, на литераторовъ смотрли какъ на паразитовъ, годныхъ только для восхваленія своихъ милостивцевъ и на роли скомороховъ. Въ примръ приводится лицо Титыча изъ Старыхъ городовъ, повсти г. Печерскаго, лицо не писателя а домашняго пьянаго шута, жившаго въ деревн богатаго князя и слагавшаго какія-то нелпыя доморощенныя вирши. Потомъ говорится, разумется, о побояхъ, понесенныхъ Тредьяковскимъ, о травляхъ Сумарокова съ Ломоносовымъ и пр., при чемъ благоразумно умалчивается о письм Ломоносова къ И. И. Шувалову, гд разсердившійся за подобную попытку поэтъ говоритъ: ‘не токмо у стола знатныхъ господъ, или у какихъ земныхъ владтелей дуракомъ быть не хочу, но ниже у Самого Господа Бога, который мн далъ смыслъ, пока разв отниметъ.’ (Соч. Jom. изд. Смирд. 1847, T. I, стр. 687.) Затмъ князю Потемкину ставится въ упрекъ его высокомрное обращеніе съ піитами. При этомъ не худо было бы упомянуть, что онъ обращался не лучше и съ князьями, и съ генералами, что слдовательно это было общее правило, истекавшее изъ духа времени, но что отношенія къ нему хотя бы напр. лирика и переводчика Энеиды В. П. Петрова были таковы, что длаютъ честь Потемкину, умвшему отличать и цнить ученаго писателя.
Такое униженіе литераторовъ, говоритъ Пчела, стало нсколько улучшаться по слдующимъ обстоятельствамъ, которыя и приводятся ею изъ разныхъ эпохъ, совершенно ею перепутанныхъ, и вслдствіе этихъ обстоятельствъ, люди знатныхъ фамилій начинаютъ заниматься литературой. Вопервыхъ они узнали, что Державинъ получилъ отъ Екатерины подарокъ за Фелицу (это было въ 1783 году). Вовторыхъ, вслдъ за этимъ являются комедіи самой Екатерины (изъ числа которыхъ, именно вс три, названныя въ Пчел, піесы напечатаны и играны на театр еще: въ 1772 году, когда Державина и въ помин не было). Втретьихъ, посл всею этого великосвтскіе люди русскіе принимаютъ въ соображеніе, что многіе Французскіе графы и маркизы пишутъ стихи. (Причемъ не мшаетъ замтить, что Вольтеръ говоритъ о стихахъ, которые писалъ по Французски и печаталъ молодой графъ А. П. Шуваловъ еще съ 1765 года, а въ 1774 году тотъ же графъ Шуваловъ сдлался очень извстенъ своею Epitre Ninon приписанною Вольтеру.) И вотъ начинаютъ писать: князь А. М. Блосельскій, князья А. И. и А. П. Голицыны, князь Д П. Горчаковъ, князь И. М. Долгорукій, князь . А. Козловскій (между прочимъ погибшій еще въ 1770 году въ сраженіи при Чесм), графъ П. С. Потемкинъ (также между прочимъ переводившій Руссо и печатавшій свои переводы еще въ 1767 и 1768 годахъ, когда самъ не былъ еще графомъ, и когда родственникъ его еще не былъ въ сил при двор). Какая путаница, какія натяжки!
Все дло объяснить очень легко. Высшій классъ въ Россіи, посл реформы, Петра сблизился до нкоторой степени съ европейскимъ образованіемъ. Старанія И. И. Шувалова и особенно основаніе Московскаго университета открыли дворянамъ возможность учиться, а выучившіеся чему-нибудь захотли распространять знанія. Сословныя же подраздленія стали мало-помалу сглаживаться подъ благотворнымъ вліяніемъ просвщенія. Такъ уже въ 1767 году, при университет, подъ руководствомъ директора М. М. Хераскова, учреждается общество для перевода Энциклопедіи, и въ немъ участвуютъ вмст съ профессорами университета П. Д. Веніаминовымъ, С. Г. Зыбелинымъ, П. И. Погорецкимъ, А. А. Барсовымъ, значительные сановники, какъ А. И. Бибиковъ, А. II. Мельгуновъ, Д. В. Волковъ, придворные какъ С. М. Кузьминъ, С. . Стрекаловъ, С. Г. Домашневъ, А. А. Ржевскій, С. В. и А. В. Нарышкины, наконецъ молодые люди знатныхъ Фамилій, недавніе питомцы университета, князь . А. Козловскій, князь H. Н. Трубецкой, графъ А. П. Шуваловъ. (См. Соврем. 1857, No 7, отд. 5, стр. 73—78.) Замтимъ также, что громкая Фамилія не была еще признакомъ вельможества, которое давалось богатствомъ, чинами и значеніемъ, при двор, многіе знатные роды или отрасли ихъ, сливались съ среднимъ дворянствомъ. Такъ изъ названныхъ въ Пчел лицъ только князь А. М. Блосельскій былъ вельможей, прочіе же не были ни богаты, ни чиновны. Князь Д. П. Горчаковъ былъ не богатый коллежскій совтникъ, князь А. И. Голицымъ майоръ, князь И. М. Долгорукій получилъ нкоторое служебное значеніе только въ послдствіи, и принадлежалъ къ роду ‘захудалому’, который не могъ долго поправиться посл ссылки и казни его дда, знаменитаго Фаворита Петра II. Нтъ сомннія, что нкоторые придворные принялись писать изъ подражанія Екатерин, уговорившей княгиню Дашкову и другихъ заняться сочиненіемъ комедій, но это только одна случайная причина явленія, условія котораго коренились въ ход и дух времени, не во гнвъ будь сказано автору статьи Сверной Пчелы, отвергающему подобнаго рода объясненіе
Взглядъ его на слдующую эпоху литературы также не совсмъ вренъ. Авторъ статьи говоритъ, что.литераторы стали стремиться въ раззолоченныя палаты, куда ихъ уже зазывали и гд ихъ леляли, расточая имъ лесть, хотя они были и не знатны породой. Онъ приводитъ въ примръ успховъ ихъ: Карамзина — въ Твери у великой княгини Екатерины Павловны, Жуковскаго — во дворц, Дмитріева и Шишкова — на мстахъ министровъ. Вопервыхъ, одно изъ двухъ: или писателей зазывали, или они напрашивались въ эти палаты. Конечно, образованныхъ, а тмъ боле пишущихъ людей было тогда не очень много, и вс они принадлежали къ одному избранному кругу общества, изъ котораго и выходили сановники, а въ числ ихъ были и лучшіе писатели. Не худо было бы отмтить, какъ вели себя эти люди, ставъ на виду, и пожелать, чтобы впредь подобныхъ имъ людей цнили все боле и боле. Карамзинъ, на котораго смютъ нападать разные борзописцы за то, что онъ не думалъ и не писалъ въ ихъ дух, Карамзинъ былъ одаренъ гражданскою честностью и гражданскимъ мужествомъ, какихъ дай Богъ поболе на Руси. Онъ отказывался отъ должности министра, перомъ Тацита писалъ приговоръ оанну, не угождалъ ни одному временщику и смло подавалъ государю записки о разныхъ государственныхъ длахъ первой важности, не взирая на то, что мысли его противорчили взглядамъ Александра. Благородство Жуковскаго вошло въ пословицу. Шишковъ ошибался, но былъ честнйшій изъ людей, твердый въ правилахъ и неспособный согнуться ни передъ кмъ, ни передъ чмъ, словомъ достойный другъ Мордвинова. Справьтесь, какая память живетъ въ министерств юстиціи о Дмитріев и теперь, черезъ сорокъ пять лтъ посл его отставки? Если Пушкинъ, по замчанію автора, хотлъ боле походить на свтскаго человка чмъ на писателя, то это ничего не доказываетъ ни противъ литературы, ни противъ него.. Байронъ поступалъ точно также, а англійская литература отъ того не страдаетъ и все-таки имъ гордится. Притомъ же какъ, длать окончательныя заключенія изъ словъ Пушкина, которыя онъ можетъ-быть говорилъ только въ минуты раздраженія противъ литературныхъ дрязгъ, не желая, чтобъ его смшивали съ литературною чернью, представленною напримръ въ Воспоминаніяхъ г. Панаева, или же передъ такими людьми, съ которыми говорить иначе значило метать бисеръ и пр.?
Затмъ авторъ увряетъ, что въ то время ‘литература была забавой, потхой, отдыхомъ, невиннымъ занятіемъ въ часы досуга, но отнюдь не дломъ’. Какъ? И вы говорите такъ о литератур, въ которой дйствовалъ Пушкинъ, котораго послднія предсмертныя строки были написаны о литератур и журналистик? Дмитріевъ, который на смертномъ одр говорилъ о начал литературной дятельности Карамзина? Объ эпох, когда Гндичъ началъ, при содйствіи Уварова и Оленина, и во время ученаго спора, поднятаго Капнистомъ, великій трудъ и совершилъ его съ такою честію, что въ другой литератур не нашли бы словъ для его прославленія? О времени, когда Карамзинъ писалъ свою исторію съ такимъ рвеніемъ, что одна смерть могла выхватить перо изъ его холодвшихъ рукъ? Вы врно шутите, г. Фельетонистъ. Но Богъ да избавитъ насъ отъ шутокъ гамъ, гд есть мсто только чувству уваженія и признательности.
Вотъ каковы были представители этой литературы, о которой Сверная Пчела говоритъ, что ‘ее не волновали общественные интересы, ей не предстояло борьбы, она безучастно относилась къ народу, не сочувствовала ему, думала по французски, не знала русскаго человка, пла свысока французскія свои псни, а говорить по-просту, по-русски, считала чуть не преступленіемъ!’ Дай Богъ всмъ намъ говорить по-русски такъ, какъ говорили они! А что касается до борьбы, интересовъ и пр., то у нихъ были свои заботы. Всякому свой урокъ дается въ жизни, и честь тому, кто честно исполнилъ его. Расинъ не Мюссе, Шиллеръ не Гейне, а попробуйте умному Французу или Нмцу поговорить съ презрніемъ о Расин или Шиллер, онъ вроятно даже не почтетъ за нужное продолжать съ вами разговоръ.
Разительнымъ примромъ тому, какъ солидарны и преемственны вс литературныя явленія, какъ всегда настоящее обязано прошедшему и должно уважать его, можетъ послужить появленіе Гоголя, которое Сверная Пчела описываетъ по своему, и начинаетъ съ него новый періодъ въ нашей литератур. Послднее справедливо, но странно говорить обо всемъ предшествующемъ какъ о какомъ-то призрак. Эпохи Державинская, Карамзинская, Пушкинская, наконецъ новйшая вс отличаются другъ отъ друга, но вс необходимы, вс въ связи между собою. Не будь на свт первой, не было бы и второй и т. д. Тутъ есть непрерывная цпь преданія, которую напрасно стараются разорвать. Гоголь явился, когда Пушкинъ освтилъ поэзіею міръ дйствительности, посл того какъ она прошла періоды и торжественный, и сентиментальный, которые въ свое время были и естественны, и необходимы. Гоголь пошелъ въ этомъ отношеніи еще дале чмъ Пушкинъ, начавъ съ той точки, гд послдній остановился. А кто были первые цнители Гоголя? Кто ободрялъ и подкрплялъ его? Сами же вы говорите, что Пушкинъ. А мы прибавимъ, и вс друзья его: Жуковскій, князь Вяземскій и ране всхъ П. А. Плетневъ. Вліяніе таланта Гоголя на молодое поколніе было огромно, и пришла пора новой эпохи. Разнороднйшія обстоятельства создали другой строй, другія условія всему обществу, и вс лучшіе люди его, а не одни литераторы, которые все-таки всегда съ нимъ въ живой связи, ‘перестали кланяться, перестали у великихъ міра сего искать покровительства, искать похвалъ и одобреній отъ людей великосвтскихъ’ и пр. пр.
Такимъ-то образомъ дошли мы, по мннію ‘Пчелы’, до счастливаго времени, въ которое живемъ. Повидимому оно кажется ей столь блаженнымъ, что иметъ право глумиться надъ всмъ прошедшимъ и не признавать въ немъ почти ничего хорошаго. Дйствительно, чего мы не достигли, если послушать Сверную Пчелу? Литература взглянула на Русь прямо, увидла, что въ ней нтъ ни ‘Феба’, ни ‘пастушекъ’. Она ‘выразила свое сочувствіе къ мужику, не отвергнулась отъ него потому только, что отъ него не амброй пахнетъ, а подъ его дырявою пестрядинною рубахой нашла грудь, въ которой бьется прекрасное сердце, она предалась всми своими силами своей родин, своему народу, своимъ бднымъ огрубвшимъ, новъ основ своей честнымъ добрымъ братьямъ, носящимъ вонючіе кафтаны, живущимъ въ курной изб, мерзнущимъ зимою, палимымъ лтомъ на пашн лучами солнца, не знающимъ вкъ свой мясной пищи и запивающимъ горе свое въ шумныхъ кабакакъ зеленымъ виномъ. Сорвавъ Французскую перчатку, она протянула свою русскую, братскую руку заскорузлой отъ честнаго труда рук мужика-лапотника, присматриваясь съ любовію къ русскому деревенскому міру, она увидла свою ‘родную семью’, почувствовала себя на ‘родной почв’. Она презрла свои прежнія французскія увлеченія. Литература ‘смлою рукой бросила въ лицо свтскому обществу свое жесткое, суровое, правдивое слово’. (А Лермонтова, великосвтскаго Лермонтова, умершаго ране даже появленія Мертвыхъ Аутъ, забыли вы, г. авторъ?) Литераторы подвергли анализу прошлое и разрушили литературные кумиры (а новыхъ не воздвигли?). Люди прежняго поколнія разсердились и съ ними сохранили сношенія только т, отъ которыхъ отвернулись ‘честные дятели современной литературы’. (Кланяйтесь, гг. Гончаровъ, Писемскій, Щербина, Полонскій, Майковъ и немногіе другіе, бывшіе на юбиле одного изъ такихъ прокаженныхъ.) Наконецъ литераторы ‘перестали кланяться’ и пр. (зри выше), посщать салоны, и пришлось большому свту ‘пробавляться людьми прежняго времени или иностранными литераторами, напр. Дюма (котораго между прочимъ честили и петербургскіе литераторы, между тмъ какъ въ Москв этого шарлатана почти никто изъ литераторовъ даже не пустилъ къ себ). ‘Современные литераторы, будучи проникнуты духомъ народности, стремятся къ духовному единенію съ свжимъ, бодрымъ, юнымъ, роднымъ своимъ русскимъ народомъ’. ‘Они отдлились отъ великосвтскихъ литераторовъ и вообще отъ великосвтскаго общества, имъ противна Французская рчь на русскихъ устахъ, не умющихъ хорошо говорить на родномъ язык.’ Словомъ ‘современные дятели русской мысли’ вс выходятъ Аристидами и Катонами, а время наше просто золотой вкъ всхъ добродтелей. Результатомъ же всего этого выходитъ у Пчелы слдующее: ‘Вотъ отъ чего на литературномъ юбиле князя Вяземскаго было литераторовъ всего одиннадцать.’ Секретъ открытъ!
Однако, позвольте. Въ вашемъ хвалебномъ гимн, проскочило невольно нсколько словъ, наводящихъ насъ на размышленія, которыя какъ-то колеблютъ вру въ описанное вами эльдорадо. Вотъ эти предательскія слова, сказанныя вами посл заявленія, что современные литераторы перестали искать благорасположенія высшаго общества: ‘они стали искать популярности въ своемъ кругу и въ кругу массы читателей.’
Вотъ что правда, то правда. Только мы лучшаго мннія о литератур чмъ вы. Мы уврены, что истинно даровитые и независимые писатели не станутъ искать популярности ни въ свтскомъ, ни въ литературномъ кругу, а тмъ мене въ масс читателей, т. е., между толпою, которая требуетъ лести своимъ грубымъ инстинктамъ. Мы убждены, что такіе писатели пишутъ только то, что думаютъ, хотя бы это и не нравилось масс, передъ которою вы хотите заставить ихъ преклоняться, или литературнымъ ареопагамъ, дйствующимъ въ томъ же дух. Неужели поклоненіе какому-нибудь журнальному откупщику, какое вамъ врно случалось видть, лучше поклоненія великолпному князю Тавриды? Вы прочли диссертацію о болзняхъ прошлаго вка и нечаянно мимоходомъ указали на болзнь современную, которая ужь никакъ не лучше прежней.
Да, едва ли когда-нибудь была у насъ сильне эта жажда пріобртенія популярности въ масс, хотя бы и самыхъ ‘некомпетентныхъ’ (употреблю ваше выраженіе) судей въ дл оцнки произведеній ума и вкуса. Никогда еще не создавалось такого невидимаго, но ощутительнаго литературнаго трибунала, судящаго не по вчнымъ законамъ истиннаго и прекраснаго, а по прихоти модныхъ идей вычитанныхъ, но не дочитанныхъ, усвоенныхъ на столько, на сколько нужно чтобы прослыть современнымъ и прогрессивнымъ. Передъ неумолимостію этого трибунала иногда останавливаются и лепечутъ не то что хотли бы сказать иные изъ такихъ людей, которые могли бы сами давать правильный ходъ этому мнимому общему мннію. Дурное на свт было, есть и будетъ всегда. Не хвалите же такъ громко свое время, сознайте за вашими предшественниками хоть то достоинство, что они не впадали въ такое ослпленіе насчетъ своего вка. Въ то время льстили сильнымъ міра сего, называя ихъ по имени и отчеству, льстили отъ своего лица. Теперь существуетъ лесть хуже и опасне: лесть всему, признанному за современное, безъ разбора хорошо оно или дурно, лишь бы камертонъ данъ былъ изъ извстныхъ сферъ, которыя заступили мсто прежнихъ милостивцевъ. Теперь льстятъ часто не отъ себя, а коллективно, за всхъ, зная, что другимъ протестовать трудно, если не совсмъ невозможно Ложь существуетъ на столько же какъ прежде, но измнила Форму. Прежніе Ахалкины, Фіалкины и Чертополоховы, въ стихахъ и проз, вздыхали надъ ручейкомъ и проливали слезы надъ цвточками, а на дл, можетъ-быть, били по зубамъ слугъ и крестьянъ. Неужели мы такъ скоро освободились совершенно отъ такихъ противорчій? Неужели если множество торжественныхъ хваленій, множество унылыхъ мечтаній и пр., были не что иное какъ пустозвонныя фразы, не такими же фразами можно назвать великое множество изъ теперешнихъ возгласовъ о братств, о правд и т. п.? Не въ прав ли мы думать, что иной толкуетъ о любви къ народу и мужичку, восхваляя его насчетъ всхъ остальныхъ классовъ общества согласно господствующему направленію, и протягиваетъ ему братскую руку только на словахъ, а въ сущности думаетъ только о томъ, какъ бы половче запустить по старой привычк эту руку за пазуху его пестрядинной рубашки, чтобы благовидне стянуть съ несчастнаго такую же, если не большую лепту какъ бывало? Нельзя ли заподозрить, что иной голосъ, громко обличающій взятки и злоупотребленія, административныя и судебныя, получилъ всю силу своего негодованія отъ досады на то, что хозяинъ его былъ отставленъ за кое-какіе казусы того же рода, и теперь, пользуясь полу-гласностію, надется надуть публику и опять пристроиться подъ шумокъ куда-нибудь ловить въ мутной водиц рыбку? При ныншнемъ потоп обличеній и пр. трудно распознать вс голоса. Дай Богъ имъ раздаваться чаще и громче. Но позвольте же не врить всякому на слово. Вы ничего хорошаго не находите въ прошедшемъ, дайте и другимъ право хоть не все находить хорошимъ въ настоящемъ и подозрвать въ немъ то, что естественно должно быть въ немъ дурнаго. А это дурное — еще новенькое и врно не лучше стараго. Не будьте такъ исключительны, насъ, право, занимаютъ разказы о полицейскихъ злоупотребленіяхъ, о кривдахъ того или другаго суда, даже протестовъ противъ поступка г. Камня-Виногорова съ г-жою Толмачовой, но не предавайте насъ анаем, если мы признаемся, что читаемъ съ удовольствіемъ стихи . И. Тютчева или князя Вяземскаго.
Мы должны сдлать одну оговорку. Мы привели мннія Сверной Пчелы и, кажется, имли право сказать, что авторъ Фельетона, повствующаго о судьбахъ русской литературы и о юбиле князя Вяземскаго, рядомъ съ подробнымъ описаніемъ скандальнаго событія, которое называется концертомъ абиссинскаго маэстро Лазарева, уничтожаетъ всю нашу прежнюю литературу. Поэтому мы считаемъ сказаннымъ такъ, для красоты слога, то мсто въ конц его статьи, гд онъ нсколько оговаривается и съ высоты своего величія удостоиваетъ сказать, что изъ писателей карамзинско-пушкинской эпохи ‘намъ не чужды’ Крыловъ (его одного хвалитъ онъ и прежде), Карамзинъ, Грибодовъ и Пушкинъ, потомъ ршается назвать еще Батюшкова и Лермонтова, а наконецъ и Жуковскаго. Въ заключеніе онъ говоритъ: ‘вс остальные намъ чужды, мы не ихъ преемники.’ Конечно, это очень жаль….
Скажемъ еще, что мы совершенно согласны съ авторомъ насчетъ послднихъ его замчаній о неприличіи и преувеличеніи въ проз и стихахъ графа Сологуба и повторимъ, что думаемъ, что г. . Толстой сражался въ своей стать-загадк съ втряными мельницами. Посл этого перейдемъ къ указанію заслугъ, которыя оказалъ князь Вяземскій какъ академикъ, и поговоримъ о достоинствахъ его какъ поэта.
Россійская Академія (нын отдленіе русскаго языка и словесности при академіи наукъ) основана была въ 1783 году, по плану, похожему на планъ знаменитой французской Академіи. Предметы такого рода учрежденій: разработка отечественнаго языка, филологическія разысканія, занятія исторіею языка, опредленіе значенія лучшихъ писателей, установленіе твердыхъ правилъ для языка, разршеніе вопросовъ въ спорахъ о нововведеніяхъ въ немъ, здравая критика литературныхъ трудовъ, раздача наградъ за нихъ, охраненіе правилъ хорошаго вкуса и т. п. Французская академія существуетъ съ 1635 года и была предметомъ безконечныхъ насмшекъ и эпиграммъ. Ее упрекали за то, что она мало занимается дломъ, принимаетъ иногда въ свои члены полуграмотныхъ знатныхъ господъ или не очень извстныхъ литераторовъ, между тмъ какъ многіе славные писатели не удостоиваются этой чести и пр. Дйствительно, членами ея не были люди, какъ Декартъ, Мальбраншъ, Паскаль, Мольеръ, Реньяръ, Ларошфуко, оба Руссо, Лесажъ, Вовенаргъ, Дидеро, Бомарше, Мирабо, Курье, Б. Констанъ, Беранже, Ламмене, Бальзакъ и нкоторые другіе мене знаменитые, но очень извстные во Франціи авторы, какъ Ротру, Менажъ, ДюФрени, Данкуръ, Дюмарсе, Расинъ-сынъ, Пиронъ, Мильвуа. Съ другой стороны, въ прежнее время, въ число сорока ея членовъ точно бывали принимаемы нкоторые знатные господа, не имвшіе на то правъ, между прочимъ знаменитый волокита герцогъ Ришелье, который не умлъ грамотно написать двухъ строкъ. Но академію нельзя упрекнуть въ бездйствіи. Она напечатала нсколько изданій словаря, сообразуясь съ успхами языка, была постоянно органомъ здравой критики, а главное трудами и засданіями своими распространяла постоянно въ публик тотъ эстетическій вкусъ, развивала въ ней то уваженіе къ достоинствамъ безсмертныхъ твореній великихъ писателей, благодаря чему во Франціи не можетъ первый встрчный заставить врить публику всему, что придетъ ему въ голову говорить объ этихъ писателяхъ. Засданія академіи, пріемы новыхъ членовъ и пр. составляютъ для всего Парижа ученыя торжества, куда стремится попасть всякій образованный человкъ. Писатели, выставляющіе на видъ полное равнодушіе къ тому, что не попали въ члены академіи, потихоньку хлопочутъ, чтобы добиться этой чести. Общество французское на столько образовано, что считаетъ существованіе такого учрежденія не только совмстнымъ съ движеніемъ литературы и своимъ собственнымъ, но совершенно необходимымъ, какъ убжище для истиннаго вкуса, для независимаго голоса людей знающихъ и почтенныхъ, для охраненія вчныхъ законовъ прекраснаго отъ посягательствъ легкомыслія и невжества. Поэтому академія руководствуется при выбор своихъ членовъ не только степенью таланта, а еще мене популярностью того или другаго автора, но считаетъ условіемъ для того классическое образованіе писателя, свойство его ученыхъ пріемовъ, мастерство его владть языкомъ, его вкусъ и критическій даръ. Она приметъ въ члены скромнаго малоизвстнаго толп поэтаЛапрада, недвали скоро допуститъ въ свою среду напр. блестящаго, ‘популярнаго,) бойкаго Теофиля Готье. Мериме удостоился этой чести за три или четыре тома разказовъ, а самые плодовитые романисты никогда не будутъ академиками, такъ же какъ и задорные публицисты, написавшіе много книгъ и брошюръ, какъ г. Гранье Кассаньякъ и тому подобные борзописцы, между тмъ какъ въ числ сорока безсмертныхъ, какъ ихъ называютъ, находится Саси, не писавшій ничего кром статей въ Journal des Dйbats, но за то статей, обличающихъ основательнаго мыслителя и писатея. Викторъ Гюго, въ апоге своей славы, не могъ сдлаться академикомъ до самаго 1841 года, поточу что, несмотря на свое блестящее дарованіе, гршилъ часто противъ чистоты языка и здраваго вкуса, которые такъ уважены въ учрежденіи, гд засдали тонкіе судьи ихъ, этому качеству преимущественно обязанные общимъ почетомъ, ихъ окружавшимъ: Андріе, Фелецъ, Нодье, Сальванди и пр. Замтимъ впрочемъ, что въ настоящее время академія уже почти не заключаетъ въ своей сред людей, попавшихъ въ нее неизвстно почему, какъ это бывало. Въ ней засдаютъ, кром поэтовъ стараго времени, Бриффо, Лебрюна, Вьенне, историки, какъ Гарантъ, Тьеръ, Гизо, Минье, публицисты и ораторы, какъ Дюпенъ, Ремюза, Ноаль, Монталамберъ, Берріе, Саси, Фаллу, Брогліо, Лакордеръ, критики, какъ Вилльменъ, Кузенъ Сенъ-Маркъ-Жирарденъ, Сентъ Бвъ, Патенъ, Низаръ, Амперъ, романисты, какъ Виньи, Мериме, Сандо, драматурги, какъ Вите, Летуве, Ампи, Понсаръ, Ожье, поэты какъ Ламартинъ, Понжервиль, В. Гюго, Лапрадъ, ученый Флурансъ и пр. Изъ этого видно, что теперь нападки на академію совершенно неосновательны, потому что составъ ея представляетъ блестящее собраніе лучшихъ писателей Франціи.
Россійская академія существенно отличается отъ французской слдующимъ французская академія иметъ дло съ языкомъ, давно установившимся, гордящимся славными писателями, которые остаются до сихъ поръ превосходными образцами, родственными ныншнимъ литераторамъ, несмотря на своебытность послднихъ. Наша же академія досел еще работаетъ надъ языкомъ новымъ, измняющимся, подверженнымъ вліянію многихъ родственныхъ нарчій и капризамъ всякаго пишущаго, вносящаго въ языкъ свои пріемы, свои нововведенія въ словахъ, выраженіяхъ и оборотахъ. Несмотря на то она совершила нсколько полезныхъ трудовъ, издавъ словари русскій, областныхъ нарчій, церковно-славянскаго языка, грамматику, разныя Филологическія и другія изслдованія, наконецъ содйствуя постороннимъ работамъ по отраслямъ знаній, ей подлежащимъ. Въ числ первыхъ ея членовъ были между прочими Елагинъ, Херасковъ, Болтинъ, Фонъ-Визинъ, Державинъ, Барсовъ, Львовъ, Княжнинъ. Въ послдствіи почти вс лучшіе писатели были ея членами, и если они не завоевали себ постояннаго первенства въ ней, то это не была вина учрежденія.
При безпрерывномъ измненіи вкуса и переворотахъ въ язык, у насъ была бы полезне чмъ гд-либо корпорація независимая, съ авторитетомъ въ дл словесности. Она нисколько не стсняла бы доброй воли всякаго писать какъ ему угодно. Но она была бы хранилищемъ, гд всякій могъ бы почерпнуть свднія дльныя, центромъ, гд публика знакомилась бы съ научными и литературными пріемами, узнавала бы серіезно исторію языка и словесности. Наконецъ она была бы мстомъ соединенія, гд сходились бы писатели разныхъ партій, которые теперь сидятъ по большей части безвыходно въ своихъ кружкахъ, въ ущербъ публик, литератур и самимъ себ, потому что они нечего не видятъ кром своихъ же дйствій, ничего не слышатъ кром своихъ же рчей, повторяемыхъ близкими ихъ, да разныхъ литературныхъ сплетень. Но можно ли думать о томъ, когда фельетонисты завладваютъ вниманіемъ читателей, уничтожаютъ все что было до нихъ, и провозглашаютъ, что они знать не хотятъ общества, то есть соединенія боле или мене образованнныхъ людей, а ищутъ популярности между своею братіей и въ массахъ? У насъ въ литератур развита какая-то ненависть къ серіознымъ литературнымъ корпораціямъ, не входящимъ въ фельетонныя сплетни и журнальныя войны. Точно будто нападающіе на нихъ боятся за безраздльность своего вліянія и могущества въ этихъ массахъ. Въ этихъ журнальныхъ сферахъ не хотятъ или не могутъ понять, что ежедневная борьба литературы нисколько не мшаетъ занятіямъ, хотя и не имющимъ прямаго отношенія къ практическимъ интересамъ общества, но полезнымъ для всякаго, кто захочетъ образовать свой разумъ, необходимый во всякой дятельности.
Изученіе исторіи языка и словесности иметъ однимъ изъ главныхъ своихъ предметовъ знакомство не только съ тмъ направленіемъ и способомъ выраженія мыслей, которые господствовали въ литератур въ ту или другую эпоху, но и съ постепеннымъ ходомъ измненія, которымъ подвергался языкъ у того или другаго писателя. Настоящее есть плодъ прошедшаго, не смйтесь надъ языкомъ Елагина или Сумарокова, не пишите имъ, но помните, что языкъ долженъ былъ пройдти черезъ нихъ, чтобъ образовать изъ себя прозу Карамзина и стихъ Пушкина, которымъ мы обязаны всмъ, что у насъ есть хорошаго. Поэтому важно изучать языкъ оригинальнйшихъ или ученйшихъ писателей, принадлежащихъ къ разнымъ, даже отдаленнымъ эпохамъ, тмъ боле что, проникнувъ въ ихъ тайну, вы сами овладете подобными же пріемами, которые съ пользою приложите и теперь къ длу. Для эстетическаго удовольствія вы не станете перечитывать напр. Кострова, но изучать языкъ писателя, который въ данную минуту приспособлялъ съ успхомъ обороты и геній латинскаго и греческаго языковъ къ русской рчи, которою онъ передавалъ Апулея и Гомера, переводя ихъ съ подлинниковъ, полезно для всякаго, кто занимается русскимъ словомъ. Пушкинъ не пренебрегалъ этимъ дломъ и былъ знатокомъ языка во всхъ его видоизмненіяхъ. Дло это, которое составляетъ одну изъ обязанностей академическихъ, занимало многихъ изъ лучшихъ писателей нашихъ. Князь Вяземскій принадлежитъ къ ихъ числу, мало кто лучше его знакомъ съ нимъ, что доказывается разными его замчаніями, разсыпанными въ его журнальныхъ статьяхъ и другихъ сочиненіяхъ, имъ написанныхъ. Онъ и самъ много работалъ надъ языкомъ и пытался подчинять его требованіямъ и условіямъ, необходимымъ для точнаго воспроизведенія по-русски чужеземныхъ твореній, совершенно удаляющихся отъ склада нашего языка по слогу, оборотамъ и самому духу. Съ этою цлію перевелъ онъ романъ Бенжамена Констана Адольфъ (1830), котораго подлинникъ такъ же высоко цнится по глубин своей идеи и мастерскому разказу, сколько признается своебытнымъ по языку, самому безыскусственному, но передающему съ удивительною ясностію тончайшіе оттнки чувствъ самыхъ сложныхъ и мыслей самыхъ оригинальныхъ и отвлеченныхъ.
Столько же замчателенъ князь Вяземскій, какъ знатокъ исторіи русской литературы. Многія его замтки и статьи доказываютъ какъ близко знакомы ему литературныя тайны прошлаго времени, біографіи прежнихъ писателей, особенности ихъ характера, отношенія ихъ между собою и къ обществу, обстоятельства развитія ихъ талантовъ и пр. Безъ сомннія, онъ тутъ прежде всего обязанъ тому кругу, въ которомъ онъ какъ бы воспитанъ и гд хранились преданія о прошломъ, живою нитью связанныя съ людьми его поколнія. У насъ такъ мало записывали и собирали черты этого рода, что нельзя не считать заслугой подобнаго дла, въ высшей степени любопытнаго и полезнаго.
Превосходное знаніе языка и литературы, при короткомъ знакомств съ литературами другихъ странъ, соединено въ княз Вяземскомъ съ замчательнымъ критическимъ даромъ, который развивался въ немъ постепенно. Посл статьи его о Державин (1816), слдуетъ другая объ Озеров (1817), этомъ замчательномъ поэт, котораго мы теперь знать не хотимъ, потому что до насъ понаслышк дошло извстіе, что планъ его Эдипа заимствованъ у Дюсиса, а совтъ въ Дмитріи Донскомъ напоминаетъ сцены изъ Вольтеровыхъ трагедій. Статья эта уже обширне первой: взгляды въ ней глубже, характеристики опредленне, эстетическія оцнки тоньше и врне. Третья статья о Дмитріев (1822) уже мастерской этюдъ, гд обрисованъ не только образъ поэта и человка, поистин замчательнаго, хотя также презрннаго теперь невжествомъ, но и набросана картина его вка. Въ этой стать разсыпаны щедрою рукой остроумныя и глубокія замчанія о людяхъ, нравахъ и разныхъ литературныхъ предметахъ, замтки, которыя никогда не потеряютъ своей цны, сужденія о писателяхъ, русскихъ и иностранныхъ, врныя и оригинальныя. Если перенестись въ то время, когда писаны эти статьи, то нельзя не согласиться, что едва ли кто-нибудь написалъ тогда что-либо лучшее въ этомъ род. Затмъ князь Вяземскій много содйствовалъ разъясненію публик значенія Пушкина, и первый познакомилъ ее съ Мицкевичемъ. Поэтому нечего удивляться, что уже около сорока лтъ тому назадъ князь Вяземскій признанъ былъ однимъ изъ отличнйшихъ писателей, и непозволителенъ намекъ, будто репутаціей своею онъ обязанъ, дружескимъ связямъ, и что она составлена на кредитъ.
Произведеніе, въ которомъ особенно выразился князь Вяземскій какъ мастеръ языка, какъ знатокъ исторіи литературы и общества, и какъ тонкій критикъ, есть книга его Фонъ-Визинъ, вышедшая въ. 1848 году, вскор посл того какъ появились оригинальныя статьи его о Языков и Гогол. Эта книга, плодъ долголтнихъ трудовъ надъ изученіемъ одного изъ оригинальнйшихъ нашихъ писателей и блестящаго вка, въ которомъ онъ жилъ, уже одна везд доставила бы автору громкую извстность. Это единственная превосходная монографія, которую можно поставить на ряду съ лучшими произведеніями такого рода, каковы Вилльмена, Ломени и т. п. Она заключаетъ въ себ полную характеристику Фонъ-Визина, врную оцнку его литературнаго значенія, тонкую критику его произведеній во всхъ отношеніяхъ, живую картину современной ему литературы, общества, въ которомъ онъ дйствовалъ, и двора Екатерины Кажется, будто авторъ самъ жилъ среди этого двора, съ Дашковою Паниными, и былъ въ обществ Фонъ-Визина и другихъ писателей того времени. Что касается до языка, можно смло сказать, что у насъ нтъ книги, написанной лучше этой. Сжатость, сила и живописность слога поразительны, языкъ, чистый и свободный въ высочайшей степени, является постоянно послушнымъ и блестящимъ орудіемъ писателя, одинаково способнымъ, къ выраженію глубокомысленныхъ изслдованій или остроумныхъ замтокъ. Во всей книг нтъ ни одной страницы, которая не была бы поистин увлекательна. Когда она появилась, ее очень хвалилъ даже литературный противникъ князя Вяземскаго, Блинскій, котораго приговоры до сихъ поръ считаютъ многіе непогршимыми во всемъ и котораго Фельетонистъ Сверной Пчелы признаетъ своимъ родоначальникомъ. Но видно и близкое потомство забывчиво. О Фонъ-Визин князя Вяземскаго никто не почелъ за нужное вспомнить, говоря о его юбиле.
Мы не предполагали длать полный критическій разборъ сочиненій князя Вяземскаго, а хотли только указать на его заслуги, по незнанію ли, но намренію ли, пропущенныя въ разказахъ о его юбиле. Недостатки его показаны другими въ увеличительное стекло, поэтому мы обращаемъ вниманіе только на его достоинства, которыя, конечно, сторицею искупаютъ эти недостатки. Мы исполнили свою задачу относительно академическихъ трудовъ князя Вяземскаго, о которомъ имютъ смлость печатать, что онъ ‘пятьдесятъ лтъ сочинялъ стихи, за что и удостоенъ былъ отъ Россійской Академіи званія члена’. Теперь перейдемъ къ ‘сочиненнымъ’ имъ стихамъ и посмотримъ: нтъ ли въ нихъ кое-какихъ достоинствъ? Сверная Пчела, чтобы судить о поэтическомъ дарованіи князя Вяземскаго, стала искать источниковъ, для узнанія какихъ-либо его стихотвореній, съ которыми очевидно не была знакома. Она прибгла для этого къ христоматіи Г. Галахова, книг, какъ показываетъ само ея заглавіе, предназначенной для учениковъ. Смиреніе и прилежаніе похвальныя. Авторъ Фельетона Пчелы вычиталъ въ христоматіи превосходное стихотвореніе: ‘Смерть жатву жизни коситъ, коситъ’ и умолчавъ о его достоинств, извлекъ изъ него только отрицаніе всякой связи и солидарности своей съ поэтомъ. Затмъ онъ ни слова не говоритъ о достоинствахъ упоминаемаго имъ, однако, Посланія къ Жуковскому, и подсмивается надъ четырьмя мелкими піесами, составляющими вмст не боле тридцати стиховъ, и которымъ конечно авторъ не приписываетъ большаго значенія. Мы попробуемъ обратиться къ другимъ источникамъ, которые не худо бы знать тмъ, кто берется судить о достоинствахъ или недостаткахъ русскихъ писателей.
Первыми литературными опытами князя Вяземскаго были стихи. Первое его напечатанное стихотвореніе ‘Посланіе къ въ деревню (къ Жуковскому) появилось въ Встник Европы 1808 года (ч. 41, No 19, сгр. 178.), когда поэту былъ всего семнадцатый годъ отъ роду (онъ родился 12 іюля 1792 года, въ Москв). Эти стихи неопытнаго стихотворца были исправлены Жуковскимъ. Въ послдствіи князь Вяземскій, отвлеченный отечественною войною (онъ былъ между прочимъ въ сраженіи подъ Бородинымъ, гд подъ нимъ убита лошадь) отъ мирныхъ литературныхъ занятій, не оставилъ ихъ однако, и славныя событія того времени внушили ему стихотворенія, принадлежащія къ лучшимъ въ этомъ род: Надпись къ бюсту Александра 1, Русскій плнникъ въ стнахъ Парижа, Польскій на взятіе Парижа и пр. Но истинное его призваніе обнаружилось въ цломъ ряд сатирическихъ піесъ, эпиграммъ, псень, куплетовъ, посланій и пр., который непрерывно слдовалъ въ теченіи многихъ лтъ и обратилъ на поэта общее вниманіе. ‘Смлость, сила, умъ и рзкость!’ Такъ характеризировалъ стихи, его 1821 году Пушкинъ (Соч. Пушк. изд. Исакова, т. IV, стр. 20.) Стихотворенія князя Вяземскаго отличались, кром того, высокимъ чувствомъ благородства и негодованія къ лжи и пороку. Онъ имлъ право говорить (Уныніе, въ Нов. Собр. образц. русск. соч. и перев. въ стихахъ, вышедш. въ свтъ отъ 1816 по 1821 годъ, Ч. 1, стр. 133):
Но слава не вотще мн голосъ подала!
Она вдохнула мн свободную отвагу,
Святую ненависть къ безчестному зажгла
И чистую любовь къ изящному и благу.
Изъ этихъ піесъ особенно замчательны посланія: къ Жуковскому, къ Дмитріеву, къ Тургеневу, къ перу моему, къ Каченовскому и пр. Сатирическое перо его было опасно для чванства, подлости и глупости, и онъ говорилъ не безъ основанія, обращаясь къ нему (Тамъ же, ч. II, стр. 34.):
Обычай дуренъ твой, пропасть недолго съ нимъ,
Не разъ противъ меня ты подстрекало мщенье.
Рожденный сердцемъ добръ, я бъ всми былъ любимъ,
Когда бъ не ты меня вводило въ искушенье.
Такъ какъ эти піесы боле извстны чмъ другія, то мы и не длаемъ изъ нихъ выписокъ, и лучше представимъ читателямъ другаго рода стихотворенія. Начнемъ съ піесы Первый снгъ, о которой вмст съ Эдой упоминаетъ Пушкинъ въ Онгин: (Глава V, стр. 3.)
Согртый вдохновенья богомъ,
Другой поэтъ роскошнымъ слогомъ
Живописалъ намъ первый снгъ
И вс оттнки зимнихъ нгъ.
Онъ васъ плнитъ, я въ томъ увренъ.
Рисуя въ пламенныхъ стихахъ
Прогулки тайныя въ саняхъ,
Но я бороться не намренъ
Ни съ нимъ покамсть, ни съ тобой,
Пвецъ Финляндки молодой!
Нотъ это стихотвореніе князя Вяземскаго, написанное въ 1817 году (Собр. нов. русск. стих. вышедш. въ свтъ съ 1821 по 1823 годъ. Ч. I, стр. 223):
Пусть нжный баловень полуденной природы,
Гд тнь душисте, краснорчивй воды,
Улыбку первую привтствуетъ весны!
Сынъ пасмурныхъ небесъ полуночной страны,
Привыкшій къ свисту бурь и реву непогоды,
Привтствую душой и пснью первый снгъ.
Съ какою радостью нетерпливымъ взглядомъ
Волнующихся тучъ ловлю мятежный бгъ,
Когда съ небесъ они на землю вютъ хладомъ!
Вчера еще стеналъ надъ онмвшимъ садомъ
Втръ скучной осени, и влажные пары
Стояли надъ челомъ угрюмыя горы,
Иль мглой волнистою клубилися надъ боромъ.
Унынье томное бродило тусклымъ взоромъ
По рощамъ и лугамъ, пустющимъ вокругъ.
Кладбищемъ зрлся лсъ, кладбищемъ зрлся лугъ.
Пугалище Дріадъ, пріютъ крикливыхъ врановъ,
Втвями голыми махая, древній дубъ
Чернлъ въ лсу пустомъ, какъ обнаженный трупъ,
И воды тусклыя подъ пеленой тумановъ,
Дремали мертвымъ сномъ въ безмолвныхъ берегахъ,
Природа блдная, съ унылостью въ чертахъ,
Поражена была томленіемъ кончины.
Сегодня новый видъ окрестность приняла,
Какъ быстрымъ маніемъ чудеснаго жезла,
Лазурью свтлою горятъ небесъ вершины,
Блестящей скатертью подернулись долины
И яркимъ бисеромъ усяны поля,
На праздник зимы красуется земля
И насъ привтствуетъ живительной улыбкой.
Здсь снгъ, какъ легкій пухъ, повисъ на ели гибкой,
Тамъ темный изумрудъ подернувъ серебромъ,
На мрачной сосн онъ разрисовалъ узоры.
Разсялись нары и засверкали горы
И солнца жаръ взыгралъ на неб голубомъ.
Волшебницей зимой весь міръ преобразованъ,
Цпями льдистыми покорный прудъ окованъ
И синимъ зеркаломъ сравнялся въ берегахъ.
Забавы ожили, пренебрегая страхъ,
Сбжались смльчаки съ бреговъ толпой игривой
И, празднуя зимы ожиданный возвратъ,
По льду свтящему кружатся и скользятъ.
Тамъ ловчихъ полкъ готовъ, ихъ взоръ нетерпливой
Допрашиваетъ слдъ добычи торопливой,
На бгство робкаго нескромный снгъ донесъ,
Съ неволи спущенный, за жертвой хищный песъ
Ввряется стремглавъ предательному слду
И довершаетъ ножъ кровавую побду.
Покинемъ, милый другъ, темницы мрачной кровъ!
Красивый выходецъ кипящихъ табуновъ,
Ревнуя на бгу съ крылатоногой ланью,
Топоча хрупкій снгъ, насъ по полю помчитъ.
Украшенъ твой нарядъ лсовъ сибирскихъ данью
И соболь на теб чернетъ и блеститъ.
Презрвъ мороза гнвъ и тщетныя угрозы.
Румяныхъ щекъ твоихъ свжй алютъ розы
И лиліи свжй блютъ на чел.
Какъ лучшая весна, какъ лучшей жизни младость,
Ты улыбаешься утшенной земл.
О пламенный восторгъ! Въ душ блеснула радость,
Какъ искры яркія на снжномъ хрустал.
Счастливъ, кто испыталъ прогулки зимней сладость!
Кто въ тснот саней, съ красавицей младой,
Ревнивыхъ не боясь, сидлъ рука съ рукой,
Жалъ руку, нжную въ самомъ сопротивленьи
И въ сердц двственномъ впервой любви смятенье,
И думу первую, и первый вздохъ зажегъ.
Къ побд чистыя любви пріявъ залогъ.
Кто можетъ выразить счастливцовъ упоенье?
Какъ вьюга легкая, ихъ окриленный бгъ
Браздами ровными прорзываетъ снгъ
И яркимъ облакомъ съ земли его взввая,
Сребристой пылію окидываетъ ихъ.
Стснилось время имъ въ одинъ крылатый мигъ.
По жизни такъ скользитъ горячность молодая
И жить торопится, и чувствовать спшитъ!
Напрасно прихотямъ ввряется различнымъ:
Вдаль увлекаема желаньемъ безграничнымъ,
Пристанища себ она нигд не зритъ.
Счастливыя лта! Пора тоски сердечной!
Но что я говорю? Единый бглый день,
Какъ сонъ обманчивый, какъ привиднья тнь,
Мелькнувъ, уносишь ты, обманъ безчеловчной!
И самая любовь, намъ измнивъ какъ ты,
Приводитъ къ опыту безжалостнымъ урокомъ
И, чувства истощивъ, на сердц одинокомъ
Намъ оставляетъ слдъ угаснувшей мечты.
Но въ памяти души живутъ души утраты.
Воспоминаніе какъ чародй богатый,
Имъ пепла хладнаго минувшее зоветъ
И гласъ умолкшему и праху жизнь даетъ.
Пусть на омытые луга росой денницы
Красивая весна бросаетъ изъ кошницы
Душистую лазурь и свжій блескъ цвтовъ,
Пусть, растворяя лсъ очарованьемъ нжнымъ,
Влечетъ любовниковъ — подъ кровомъ безмятежнымъ
Предаться тихому волшебству сладкихъ сновъ!
Не измню теб воспоминаньемъ тайнымъ,
Весны роскошныя смиренная сестра!
О сердца моего любимая пора!
Съ тоскою прежнею, съ волненьемъ обычайнымъ,
Клянусь платить теб признательную дань,
Всегда привтствовать тебя сердечной думой,
О первенецъ зимы блестящій и угрюмой,
Снгъ первый, нашихъ нивъ о двственная ткань!
Представимъ теперь стихотвореніе нсколько позднйшаго времени, гд поэтъ говоритъ о воспоминаніи, этомъ лучшемъ утшеніи жизни, смущенной бурями. Вотъ его піеса Воспоминаніе (Невскій Альм. на 1826 годъ, стр. 85):
Пусть времени полетъ стремится
И все съ собой уноситъ онъ,
Въ душ тоскующей хранится
Любви моей послдній сонъ.
День каждый падаетъ за мною,
Какъ близкихъ бурь послыша свистъ,
Угрюмой осени порою
Валится съ дуба мертвый листъ.
Уже весны моей не стало,
Уже полсердца отцвло,
И на лиц печали жало
Слды глубоко провело.
Но памяти волшебной силой
Еще присутственъ прошлый часъ,
И образъ незабвенно-милой
Въ воображеньи не угасъ.
Какъ въ день счастливый первой встрчи,
Небесный гость! Я зрю тебя,
Мн языкомъ любви, безъ рчи,
Сказавшій тайну бытія.
Еще невыразимымъ взглядомъ
Восторгами волнуешь грудь
И по долин жизни рядомъ
Со мной свершаешь тайный путь.
Глаза любуются прилежно
Струями черными волосъ,
Которые зефиръ небрежно
По мраморной груди разнесъ
На голов твоей прелестной
Изъ свтлыхъ яхонтовъ нарядъ,
Въ одежд синевы небесной
Твой стройный станъ красиво сжатъ.
Какъ мягкое, струисто злато,
Роскошнаго Востока дань,
Волнуясь, падаетъ богато
На плечи брошенная ткань.
Еще я при теб печальный,
Тоской окованный, стою,
И жадно голосъ твой прощальный
Въ пустынномъ воздух ловлю.
Все, что похитилъ жребіи гнвный,
Все, что не взвидлъ взоръ слпый
Я перенесъ въ тайникъ душевный
Отъ глазъ завистливой толпы.
Тамъ поклоненьемъ нераздльнымъ
Боготворю любви кумиръ,
И тамъ желаньямъ безпредльнымъ
Открытъ мечты безбрежный міръ.
Другъ врный неизмнной дум.
Везд сопутствуешь ты мн:
Съ одной тобой — я въ свтскомъ шум,
Съ одной тобой наедин.
Во всхъ явленіяхъ природы
Зрю отпечатокъ красоты,
Твой образъ отражаютъ воды
И въ чистомъ утр свтишь ты!