Н. В. Пинегин
Из сказок Лапландского Севера*
Листки из записной книжки туриста**
Из сказок Лапландского Севера, Пинегин Николай Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Пинегин Н. В. В ледяных просторах. Экспедиция Г. Я. Седова к Северному полюсу (1912—1914).
М.: ОГИ, 2009.
{* Известия Архангельского общества изучения Русского севера. 1910. No 17. С. 27-33. (Прим. ред.)
** Сказки, встречающиеся в настоящем очерке, все записаны мною со слов переводчиков в разное время путешествия по Лапландии в 1909 году дословно, сделаны лишь кое-где исправления невозможных, непонятных оборотов речи переводчиков, плохо владеющих русским языком, кроме того вставлены необходимые объяснения названий.}
Шумят пороги, прыгают бешеные водопады, — вся природа словно только пробуждается, словно торопится скинуть с себя последнюю дремоту, и солнце, солнце, не зная покоя, день и ночь светит на эту усердную работу, день и ночь не сходит со светлой дороги, как будто не может оторваться от забытого им зимою края.
Стоят угрюмые леса, тянутся к тучам вараки — горы, рассыпались груды камня, не хотят сравняться скалы с землей, — недавно, кажется, выбросившей их в родовых муках…
Стоят горы, раскинулись первобытные леса, леса без краю, без начала… В них звери и люди живут.
Люди — такие же первозданные, не отошедшие еще от родившей их природы-матери, такие же простые, как она — северная природа, не коверкают они ее и живут тем, что не жалеют пота для добывания куска хлеба…
Им, впрочем, чаще приходится зябнуть полярной ночью на разбушевавшейся вьюге, мокнуть в разъедающей холодной воде, но они готовы всегда на это — ибо знают от матери своей, что сладок хлеб, добытый трудом своим…
Разве не видят они каждый день, что делает эта глупая рыба — семга, прыгая упорно час за часом, день за днем на отвесную стену водопада, чтобы попасть-добраться до тихой воды, где можно посеять новое поколение?..
Разве не на глазах их олень разбивает себе в кровь копыто, чтоб достать из-подо льда маленький кусочек ягеля, — утолить этой окровавленной щепоткой мха свой голод, и разве можно не видеть, как полярная березка извивается, прячась за малейший уступ серого камня, чтоб только укрыться от мертвящего, студеного полунощника?
Да, живут там люди, питаясь чем Бог послал, не гоняясь за многим. Как полярная березка за надежным прикрытием распускается неожиданно прекрасным вычурным кустом, пока снова не прибьет высунувшиеся побеги суровый ветер, так можно найти и у полярных людей цветы фантазии и прекрасного, так же неожиданно, впрочем, гаснущие, как и появившиеся среди мелких обыденных фактов прозаической жизни.
И сколько сказочного и в этой обыденной были… обыденной жизни!..
На горе у падуна стоят три тупы {Зимняя избушка лопарей.}: в одной живут ямщики, другая для рыбаков у семужьего забора, а третья отведена под ‘земскую станцию’.
В яме под горой пара зеленых от вечной водяной пыли амбаров для семги, да поодаль, над самым падуном — древняя часовенька, Бог весть когда и кем поставленная, а тут же неизменные северные кресты. Вот все жилье у падуна.
Выйти на волю из избушки, оглянуться, — там внизу грохочет, пылит водопад, и взмыленные воды, как нахлестанные, несутся все мимо и мимо с переливающимся шумом на пороги…
Кругом стоят невысокие горы, ровные, спокойные, равнодушные к тому, как грызет их бешеный падун, там, где загородили они дорогу Нотозеру, и он выкопал ямину под горкой, где стоят избушки.
Угрюмый лес насупился со всех сторон, а ближние деревья — сосны — у обрыва наклонились и как бы с любопытством заглядывают вниз, туда, где взлетают горы белой пены и несется водяная пыль.
Нахмурился лес: только там кругом на далеких вараках улыбнулся он серебристой тундрой. Смотришь и не знаешь, остался ли зеленоватый снег, или солнышко бросило свой луч на верхушки сосен и так посеребрило их…
В станционной тупе, где один коротал я неделю, сейчас много народу — гостей, нотозерские лопари, две семьи, идущие на ‘осенние’ места, и сонильский лопарь Михайло: ‘маленько колдун’, как аттестуют его другие. В чем заключается колдовство Михаила — трудно добиться, но его предки, и отец и дед, считались колдунами, потому и он носит это почетное звание и держит себя соответственно тому…
Мы с Григорием — одним из ямщиков, только что вернулись с Нотозера, от избушек на курьих ножках, до Туломы на карбасе и далее тайболой.
Он, маленький Григорий, представляет из себя что-то вроде станционного смотрителя, ибо он колет дрова для камелька и он же заботливо затыкает тряпками разбитые, отливающие всеми красками радуги стекла в квадратном окошечке.
‘Ничего, что темно, тепло, однако, будет!..’ В избушке темно, тепло и уютно, интимно потрескивает камелек, облизывая огнем прокопченный чайник на одном крюке и уху из кумжи на другом.
Гости, как и все новые люди, здороваются за руку и производят подробный осмотр моих диковинных принадлежностей — этюдного зонта, ящиков, и учиняют допрос.
Михайло особенно рад моему приходу. Дело в том, что вчера приехали из Колы ямщики, привезли водки, а так как Михайло, как и обыкновенный смертный лопарь, любит водку больше себя, а с другой — как человек православный, предпочитает пить только стаканом, чтобы было перед чем перекреститься, то в результате, по совокупности всех этих причин, сегодня жестоко страдает.
‘Поднеси ты мне, дай поправиться!’ — просит он. ‘Сказки всякие расскажу, песни спою, сниматься дамся’, — старается попасть мне в чувствительную жилку.
Но я знаю его: при всех обещаниях и при всем старании он в прошлый раз, хотя и знает все старые песни и сказки, только и смог спеть: ‘вот, вот, вот вы, девушки, девушки молодые есть, а я старичок, старичок, старый…’ — конец потерялся в храпении под нарами.
Ушица поспела, садятся гости со мной, и идет кругом бутылка. Долго наслаждается с чашечкой благодарный Михайло, подымается говор…
Солнышко проглянуло перед заходом сквозь тучи, обдало золотом все, поиграло верхушками деревьев, бросило и нам сквозь радужное оконце улыбку, отбронзировав прокопченные стены и разлившись сиянием по удивительнейшей лысине деда-старосты.
Раззолотилась и пыль-пена над Падуном, и золотыми серпами кажутся чайки-воструньи, косящие своими крыльями, как серпами, густой смолистый воздух…
За дальними горами багровые тучи, не то крепости с зубцами, или развалины храмов, опоясанные светлым поясом радуги, рассыпались обломками и камнями…
— Скажи мне, — обращаюсь к Григорию, — как назвать тот камень по-русски на полтайболе к Нотозеру?
— Клад зовем, — отвечает он.
— Постой, скажу, скажу про него, — вмешивается Михайло.
‘Вот, в старые годы, давно было, к лопарям шиши {Шведские выходцы-разбойники.} ездили, порато грабили, всех зарежут: мужиков, женок и деток, как найдут — все возьмут: постели {Оленьи шкуры.}, меха, жемчуг, деньги — все равно! Обижали, однако! Только рекой они ездили больше: боялись в тундру идти, — забьют там лопаришки. И жили в те года под землей: яму выроют, камнями заложат. Весь погост так. И как прознают, что опять шиши идут, завалят ямы совсем, тяжелое там оставят: может, не найдут, другое на ‘ташках’ {Ташка — И-образно изогнутый прут с ремнями через плечи, переплетенный веревками, к которым привязывается предназначенная к переноске на спине кладь.} в вараки унесут с собой, куда дикари {Дикари — дикие олени.} только ходят. Нотозерские лопари порато жить боялись: все их резали.
Был колдун тогда у них болыыой, долго, долго — три жизни жил, он и делал так: принесут все с собой мужики к камню тому на полтайболе, скажет он слово чудесное, и невидно все станет, как придут шиши, — ничего не найдут, однако… А уйдут, колдун придет: скажет слово чудное, и опять видно станет, унесут добро мужики.
Только раз спрятал добро колдун, а сам помер, так и не нашли лопари добра, потом долго искали — слова не знали… Потом долго все хотели клад тот взять, не дается, слова настоящего не знают, раньше колдуны хорошие были, а потом совсем плохие стали: слова не знали. Дед мой хороший колдун был, а тоже не мог достать!..
Пошел дед один раз к кладу, доставать, лапка {Собака.} с ним была, сказал слово, а из камня трое людей вышли, платья нет, большие, большие и белые. Увидели его и за ним побежали. Бежал, бежал — догоняют, остановился тогда, кол сделал, круг очертил и люди тут же добежали, добежали, а в круг не могут: дед-то колдун был, ходят кругом, а не уходят, когда лапку заколол, ушли’…
Тянется сказка-бывальщина Михаила, как клубок разматывается, из одной в другую переходит.
Потухло солнышко, сквозь открытую дверь льется непрерывным аккордом шум водопада, смешивается с монотонным голосом Михайла. Он уж не для меня рассказывает, точно льется из него одна за другой сказки и были, и так много в былях сказочного, а в сказках вероятного, что не знаешь, где конец того и другого, начинаешь, так же как окружившее его лопари, переживать каждое слово… Тесно сомкнут полукруг лохматых голов у камелька под догорающим пламенем, то осветятся, напряженные вниманием, прокопченные, искусанные, не доступные никаким атмосферным влияниям лица, то снова потонут в полумраке избы… льется, переливается без конца, сказка тяжелой жизни…
‘А в те годы много пришло железных шведов {Финляндцев.} с захода солнца. Сонгельский погост нашли — вырезали, — пошли после того нотозерских искать и русских у моря грабить. Нотозерский погост у Падуна был в землянках. Пригнали сонгельские — ‘всех’ — говорят, режут — заплакали все! — Зарыли землянки, сели в карбаса, поехали на Немецкий большой остров {7 верст ниже Падуна.} и оленей туда же перегнали. На верхнем конце острова поставили двоих сторожить, сами в кустах схоронились. А сторожа раньше других уснули — никого нет — обманули сонгельские!
Едут шведы — никого не нашли, и мимо Немецкого проехали бы, да заметили один карбас {Лодка.}, плохо спрятан был, остановились и всех сонных порезали: ни один человек, ни ребенок не остался, оленей закололи, только двое уснувших караульщиков уцелели, они и рассказали’…
Они и рассказали… И представляется, как могли рассказывать эти два лопаря каким-нибудь кильдинским — таким же прячущимся человечкам: ‘Пришли мы, проснулись, а все до одного зарезаны’.
Слушатели замерли, пронесся вздох: ‘худо, в вараки уходить надо’…
Дикий крик раздался в воздухе.
— Что это?
— А не знаю, много по ночам голосу разного бывает по тундрам, — отвечает староста, — кричат!
— Так кто же — птица, зверь? — добиваюсь у флегматичного старика.
— Нет, а может и птица, только и без их много в вараках живут.
— Кто же еще там?
— Разные есть. Много у нас местов есть, где родясь никто не ходил, пахты {Каменистые горы.} разны.
— Ну?
‘Так там и живут. Тоже вроде как люди. Разны есть в камнях, так белые большие, без всего ходят, немые.
А где лес пахты, в таком месте маленькие люди: на земле водятся. Голые ходят, деньги есть у них. ‘Чакли’ зовут наши… Один колдун (у него сын сейчас жив, лет 20-ти, Елисей) много денег достал от них. Один раз пошел в пахту дикаря {Дикий олень.} промышлять — убил одного, сруб поставил {Лопари, убив дикого оленя, обычно делают маленький сруб, в который и кладут добычу, — в защиту от зверей. По окончании охоты едут на оленях по срубам и забирают убитое.}, пошел дальше, увидел: человек маленький-маленький идет за ним и все так же, как он, делает. Потом спрятался. Пришел Елисей к срубу, а там из прутьев тоже сруб сделан маленькой и мышь в нем лежит… Все так же делал чакли…
Пошел колдун другой раз на пахту, взял он каши с собой, ложку взял и ноори {Веревка, завязывать ‘каньги’ — лопарские остроконечные сапоги из одного куска кожи.}. Сел на тундру — кашу ест, ложкой хлебает и каньги завязывает, обе ноги одной веревкой обертывает. Потом пошел, кашу оставил, ложку оставил и одну каньгу с ноори тоже оставил. Сидел день за камнями, и пришел через день чакли.
Стал кашу есть, ноги в одну каньгу поставил и завязывает. Как завязал, колдун и подбежал, а чакли бежать не может: обе ноги в одну каньгу поставил и завязал ноори!
Так его и поймал колдун. Завязал руки веревкой и говорить: ‘Не пущу, пока деньги не дашь’! — Пошел чакли в гору, долго, день, больше ходил, принес деньги.
‘Мало!’ — говорит колдун.
Ходил, ходил чакли — еще принес.
‘Мало — еще!’ — говорит колдун.
Чакли головой качает: нет, значит, больше.
‘Поди еще принеси, тогда отпущу’.
Заплакал чакли. Ходил маленький человек, порато {Очень.} долго ходил, — денег не нашел, и принес кусок красного сукна.
Колдун деньги на три части делил: одну ему, две себе взял, кабы все взял — ничего бы не было: в камень деньги рассыпались бы.
В тундре порато таких местов есть, где чакли водятся: варака, пахта придет такая — пройти там нельзя — там и живут, в стороне у Имандры чудь еще под землей живет’…
Выйти на волю, посмотреть на загадочный лес, где такие чудеса в наши дни творятся… Тихо стоит он — и не слышно больше странного крика какой-то ночной птицы, не видно ни чакли, ни каких ‘живущих однако’ других существ. Сквозь пестрящую чащу несется один царящий шум водопада, и тонет в нем бульканье вблизи токующего глухаря. Налетит предутренним дыханьем ночи ветерок, колыхнет ветвями — прошепчет что-то лес, громче загрохочет подогнанный водопад, скрипнет старая сосна… А кругом белая ночь заволокла все, закутала волшебным флером, испустила туманы у алого заката…
Шумит, скачет, беснуется водопад.
На скале, посредине его, старый крест… Не валится. Древние надписи испещряют его диковинным узором, и не разобрать ничего из вязи, смешавшейся с зеленью моха в одно загадочное… Ни понять, ни прочитать, кем, когда поставлен.
А под ним, говорят, лежит колдун большой, самый большой колдун, и все хотел встать, пока лицом вниз не положили и крест не поставили…
‘Был колдун, говорят, — самый большой, — много делал делов, много колдовал… Такие дела делал, что нельзя говорить про иные — умереть можно от страху… И все его боялись, царь боялся делов его. Как луда {Камень.} в падуне крепкий был, а помер. Как помирать захотел — говорит: ‘Похороните меня в камне посередине падуна, только до полуночи довезите туда, — а то встану’. Умер. Наняли мужики лопаря. Запряг он оленей, повез — везет, гонит оленей, а боится — не довезти до полуночи! Звезды на полночь пошли, а далеко еще до падуна… Птицы полночные закричали, звезды на полночь стали — падуна нет еще, — олени бросились. Оглянулся парень — колдун встает из кережки {Род саней со сплошным дном.}. Испугался парень, закричал от страху и полез на дерево. Влез на вершину, а колдун внизу дерево грызет. Трещит дерево, щепки летят — скоро упадет. Закричал лопарь: ‘Зачем грызешь — свет уже’! Скрылся колдун. Слез с дерева парень, подошел к кережке, а колдун лежит, как не вставал и кережка завязана… Похоронили. Долго колдун кричал, пока землю валили, и все встать хотел. Похоронили колдуна лицом вниз…
Нашептывает, напоминает ворчливый падун сказки о том, каких чудных дел свидетелем пришлось статься ему, а слушать некому, кроме меня, — лишь нерпа внизу в пучине пены встанет, поднимет головку с умными человечьими глазами и опять скроется, чтобы несколько минут спустя послушать у другого каскада.
Сыро. Тепло.
Тянет взгляд к недвижимой прозрачной пелене струй воды, перевитой искрящимися золотыми нитями, к кружеву пены над нею и к черным лоснящимся головам полированных скал внизу, как нерпа ныряющих и выставляющих свои мокрые лбы. Какая мощь, какая силища!..
А колдун лежит себе спокойно, там, где чернеет мшистый крест. Лежи, великий колдун, — лежи спокойно! Сейчас о тебе хоть сказки остались. И верится этим сказкам, так вяжущимся и с крестом твоим, и лесом, и мшистыми белыми камнями в нем, и всем мирным, милым, не лгущим народом твоим…
Спи пока спокойно, колдун! О тебе еще рассказывают сказки, — но пройдет десяток-другой лет, наверное, поставят над тобой динамо и заставят пару белых могучих водяных коней, что так бурно сейчас прыгают вокруг тебя, вертеть ее и посылать электрический ток куда-нибудь, где ‘чакли’ берегут золото, серебро и свинец в неприступных теперь пахтах… Что останется тогда от твоего креста, великий колдун, и от всех ‘делов’ твоих?
Кто вспомнит о тебе в полночный час у шипящей машины. Кто расскажет сказку?..
Сказки, встречающиеся в настоящем очерке, все записаны мною со слов переводчиков в разное время путешествия по Лапландии в 1909 году дословно, сделаны лишь кое-где исправления невозможных, непонятных оборотов речи переводчиков, плохо владеющих русским языком, кроме того, вставлены необходимые объяснения названий.