ИЗЪ СКАЗОЧЕКЪ ФРАНСИСА ЖАММА.
ИЗЪ СКАЗОЧЕКЪ ФРАНСИСА ЖАММА.
О вещахъ.
О вещахъ.
Трамвай.
Трамвай.
Призрваемыя дти.
Призрваемыя дти.
Перев. Александра Чеботаревская.
‘Русская Мысль’, кн. I—II, 1918
Из сказочек Франсиса Жамма, Жамм Франсис, Год: 1918
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Вступаю въ широкій четыреугольникъ тни, онъ движется. Тамъ сидитъ человкъ и подбиваетъ гвоздями подошву при свт красной съ чернымъ свчи. Двое ребятъ вытянули ручки ладонями къ очагу. Черный дроздъ спитъ въ тростниковой клтк. Слышно, какъ кипитъ вода въ глиняномъ почернвшемъ горшк, отъ котораго распространяется запахъ прогорклаго супа, смшиваясь съ запахомъ дубильной коры и кожи. Собака сидитъ и пристально смотритъ на огонь.
Въ этихъ людяхъ, въ этихъ предметахъ съ неясными очертаніями есть такая кротость, что я не спрашиваю себя, имется ли у нихъ иной смыслъ существованія, кром этой кротости, и не я ли приписываю такое очарованіе ихъ смиренію.
Здсь бодрствуетъ Богъ неимущихъ, простой Богъ, въ котораго я врю, Онъ выращиваетъ колосъ изъ зерна, Онъ отдляетъ воду отъ земли, воздухъ отъ огня, свтъ отъ тьмы, Онъ оживляетъ тла, Онъ создаетъ одинъ за другимъ древесные листочки, чего мы сдлать не смогли бы, и во что мы вримъ, какъ въ произведеніе совершеннаго работника.
Я созерцаю, не желая сознавать, и мн раскрывается Богъ. Въ хижин этого сапожника глаза мои раскрываются такъ же легко, какъ глаза этой собаки. Тутъ я вижу, вижу, дйствительно, то, что не всякій увидитъ. Вижу душу вещей, напримръ, преданность этого дымнаго пламени, безъ котораго молотокъ этого сапожника не могъ бы стать средствомъ пропитанія.
Обычно къ вещамъ мы относимся съ легкостью. Но, подобно намъ, он бываютъ счастливыя или страдающія. И когда среди здоровыхъ колосьевъ я вижу колосъ больной и примчаю на его зернахъ темноватыя пятна, я отчетливо ощущаю его боль. Внутренно я переживаю страданіе этихъ растительныхъ клточекъ, ощущаю, какъ трудно имъ множиться, не тсня другъ друга у зараженнаго мста. Тогда у меня является желаніе разорвать мой носовой платокъ и перевязать имъ колосъ. Но я знаю, что дозволеннаго лченія для отдльнаго колоса нтъ, и что съ человческой точки зрнія было бы безуміемъ пытать подобное лченіе, даже въ томъ случа, если бы мн не препятствовали ухаживать за больною птичкой или стрекозой. А между тмъ страданіе этихъ зеренъ для меня несомннно, ибо я его ощущаю.
Прекрасная роза, напротивъ, сообщаетъ мн свою жизнерадость. Чувствуется, что на втк своей она счастлива, и иной человкъ простымъ словомъ: ‘жаль срзать’, утверждаетъ и охраняетъ ея счастье.
Я живо помню, какъ мн впервые открылось страданіе вещи. Мн было три года. Въ моей родной деревушк одинъ мальчуганъ, играя, упалъ на осколокъ стекла и умеръ отъ раны.
Нсколько дней спустя я пошелъ въ домъ мальчика. Мать его сидла на кухн и плакала. На камин стояла небольшая невзрачная игрушка. Я отлично помню, что то была оловянная лошадка, везшая на колесахъ крошечный боченокъ.
Мать сказала: ‘Вотъ телжка моего маленькаго Луи, который умеръ. Хочешь, я подарю теб’.
Тутъ волна нжности залила мое сердце. Я почувствовалъ, что у этой вещи уже нтъ больше друга, хозяина, и что она страдаетъ отъ этого. Я взялъ игрушку и, охваченный жалостью къ ней, плакалъ, неся ее домой. Я помню, что, будучи слишкомъ малъ, я не чувствовалъ смерти мальчика, не чувствовалъ горя матери. Я жаллъ только лошадку, показавшуюся мн такой одинокой, на камин, обреченной на бездйствіе, потерявшей того, кого она любила. Утверждаю, ибо помню, словно это было вчера, что у меня не явилось ни малйшаго желанія поиграть этой игрушкой. Это до такой степени точно, что, вернувшись домой, я, плача, отдалъ лошадку съ бочкой матушк, которая вскор о ней позабыла.
Врятъ въ душу вещей дти, животныя и простяки.
Я видлъ, что дти куску необдланнаго дерева или камня приписывали функціи живого существа, подкладывая имъ горсть травы, и не сомнвались въ томъ, что трава была съдена, когда я незамтно убиралъ ее.
Животныя не различаютъ качества дйствія. Я видлъ кошекъ, долго царапавшихъ то, что казалось имъ черезчуръ горькимъ. Въ этомъ факт со стороны животнаго есть идея борьбы съ вещью, которая способна или уступить, или, быть можетъ, исчезнуть.
Я полагаю, что лишь путемъ воспитанія, порожденнаго ложнымъ тщеславіемъ, человкъ освобождается отъ подобныхъ врованій. Я же не длаю большой разницы между ребенкомъ, кормящимъ чурбанъ, и смысломъ иныхъ возліяній въ первобытныхъ религіяхъ. И разв не то же самое одарять деревья привязанностью къ намъ, сильнйшею, чмъ жизнь, и врить тому, что растенія, посаженныя въ тотъ день, когда родились дти, потомъ истаявшія и умершія, блекнутъ и засыхаютъ въ свою очередь.
Я знавалъ вещи въ минуты ихъ страданій. Знаю, что иныя отъ страданій умерли. Грустныя одежды, принадлежавшія отошедшимъ, изнашиваются быстро. Часто он проникаются и болзнями тхъ, что ихъ носили. Он хранятъ ихъ привязанность.
Нердко я наблюдалъ вещи въ дни ихъ упадка. Ихъ разсыпаніе весьма близко къ нашему. Для нихъ существуютъ тлніе, разрывы, опухоли, безуміе. Мебель, источаемая червями, ружье со сломанной пружиной, покоробившійся ящикъ, внезапно измнившійся звукъ скрипки — вотъ страданія вещей, которыя меня волнуютъ.
Къ чему, привязываясь къ вещамъ, одлять любовью лишь людей? Кто можетъ доказать, что вещи неспособны любить, кто утвердитъ ихъ бездушіе? Разв не правъ былъ тотъ скульпторъ, который приказалъ похоронить себя съ кускомъ въ рук той глины, которая повиновалась его мечт? Разв она не обладала преданностью врной служанки и разв мы всего боле не восхищаемся въ послдней способностью отдаваться въ молчаніи, безкорыстно, съ пассивностью вры?
Разв не высока и не сіяетъ лучами та вещь, которая служитъ человку, такъ же, какъ человкъ поступаетъ относительно Бога? Зналъ ли самъ художникъ больше, чмъ глина, какому побужденію онъ повиновался? Съ той минуты, какъ оба доказали свое вдохновеніе, я одинаково врю въ ихъ сознаніе, люблю ихъ одною любовью.
Грусть, оввающая вещи, вышедшія изъ употребленія, безпредльна. На чердак дома, обитателей котораго я не знаю, платье двочки и ея кукла полны отчаянія. Палка, обитая желзомъ, стучавшая по зеленымъ горамъ, шляпа отъ солнца, едва освщенная тусклымъ свтомъ слухового окна, лещащія здсь уже много лтъ, были бы безконечно счастливы, я въ томъ увренъ, если бы почувствовали еще разъ, первая — свжій мохъ, а вторая — жаркое лтнее небо.
Вещи, хранимыя благоговйно, благодарны намъ и готовы отдать намъ свою душу, едва только мы ее пробудимъ. Он подобны розамъ песковъ, которыя распускаются безъ конца, едва скудныя капли воды напомнятъ имъ лазурь утраченныхъ водоемовъ.
Въ моей скромной гостиной стоитъ дтское креслице. Мой отецъ пользовался имъ во время перезда изъ Гваделупы во Францію, когда ему было семь лтъ. Онъ помнилъ ясно, что сидлъ въ этомъ кресл въ салон и разсматривалъ картинки, которыя далъ ему капитанъ. Дерево острововъ, изъ котораго оно сдлано, прочно, такъ какъ устояло во всхъ играхъ мальчика. Эта вещь, попавшая ко мн, была почти забыта. Оно не проявляло жизни долгіе годы, такъ какъ ребенка, которому оно принадлежало, давно не было въ живыхъ, а другія дти не при, ходили присаживаться на него, какъ птицы.
Недавно домъ мой повеселлъ отъ присутствія племянницы, которой только что исполнилось семь лтъ. На моемъ рабочемъ стол она завладла старымъ ботаническимъ атласомъ. И когда я вошелъ въ гостиную, я засталъ ее сидящую въ маленькомъ кресл, при свт лампы, и погруженную въ разглядываніе, подобно покойному дду, красивыхъ и кроткихъ картинъ. Я былъ растроганъ. Я сказалъ себ, что лишь эта крошка могла оживить это кресло, и что тихая душа этого кресла незамтно овладла простотою малютки. Между нею и этою вещью произошелъ таинственный обмнъ духовнаго сродства. Двочка не могла не пойти къ креслу, а кресло могло быть возвращено къ жизни только ею.
Вещи сами по себ кротки. Он никогда не причиняютъ намъ боли. Он сродни духамъ. Он принимаютъ насъ, мы останавливаемъ на нихъ наши мысли, которыя нуждаются въ нихъ, подобно тому, какъ ароматы, чтобы разлиться, нуждаются въ цвтахъ.
Узникъ, котораго не утшаетъ ни одна человческая душа, долженъ быть растроганъ своею койкой и своею глиняною кружкой. Въ то время какъ все у него отнято его подобными, невзрачная койка даетъ ему покой, кружка утоляетъ жажду. И даже тогда, когда онъ отдленъ отъ всего вншняго міра, между нимъ и его палачами стоятъ голыя стны. Наказанный ребенокъ любитъ подушку, на которой онъ плакалъ, ибо межъ тмъ какъ въ этотъ вечеръ вс оскорбляли его и бранили, нжный, молчаливый пухъ утшаетъ его, какъ другъ, молчащій, чтобы успокоить друга.
Но не только изъ нмоты вещей рождается ихъ сочувствіе. У вещей есть тайное созвучіе, рыдаютъ ли он въ лсу, который Рене наполняетъ бурями своей души, или поютъ надъ озеромъ, надъ которымъ мечтаетъ другой поэтъ.
Въ иные часы, въ иныя времена года эти созвучія сильне, тогда ясне различаешь тысячи голосовъ вещей. Два-три раза въ жизни я присутствовалъ при пробужденіи этого таинственнаго міра. Въ конц августа, около полуночи, посл знойнаго дня, едва слышный шумъ, который не сливается ни съ журчаньемъ ркъ и ручьевъ, ни съ вяніемъ втра, ни съ шелестомъ травы подъ ногами животныхъ, ни со звяканьемъ коровьихъ цпей въ ясляхъ, ни съ безпокойствомъ сторожевыхъ собакъ, ни съ полетомъ птицъ, ни со стукомъ ткацкихъ станковъ,— возникаетъ вокругъ колнопреклоненныхъ деревень. Звуки эти такъ же сладки для слуха, какъ нжитъ взоръ свтъ зари. Здсь волнуется цлый огромный и нжный міръ, гд былинки, одна надъ другой, склоняются до утра, гд незамтно шелеститъ роса, гд ростки, съ каждой секундой, приподнимаютъ всю поверхность долинъ. Только душа можетъ уловить эти души, можетъ предчувствовать плодотворящую пыль въ ликованіи цвточныхъ внчиковъ, можетъ внимать этимъ призывамъ и этимъ молчаніямъ, создающимъ божественное Невдомое. Словно вы очутились внезапно въ чуждой стран, гд васъ чаруетъ нжность языка, хотя вы не понимаете словъ.
Межъ тмъ, я глубже проникаю въ смыслъ того, о чемъ шелестятъ предметы, чмъ въ значеніе словъ незнакомаго языка. Я чувствую, что понимаю, и что мн не надо чрезмрныхъ усилій (быть можетъ, поэзія когда-нибудь дойдетъ до этого), чтобы истолковать волю этихъ безвстныхъ душъ и конкретно отмтить нкоторыя изъ ихъ выявленій. Мн доводилось отвчать внутренне на это неясное жужжаніе, совершенно такъ же, какъ случалось отвчать ясно молчаніемъ на вопросы подруги.
Но языкъ вещей не только звуковой. Онъ образуется и изъ другихъ знаковъ, пока еще блдно напечатлвающихся въ нашей душ, быть можетъ, они будутъ ярче, когда мы лучше будемъ подготовлены къ принятію Бога.
Существуютъ вещи, которыя утшали меня въ тяжелыхъ обстоятельствахъ моей жизни. Есть и такія, которыя въ эти минуту особенно привлекали мои взгляды. Я не умлъ гнуть душу передъ людьми, а передъ вещами она повергалась ницъ. Сіяніе исходило отъ нихъ, быть можетъ, вн тхъ воспоминаній, которыя съ ними у меня связывались, сіяніе, подобное трепету дружбы. Я чувствовалъ ихъ, я ощущалъ, какъ он живутъ вокругъ меня. Он — въ моемъ скромномъ царств. Я отвтственъ передъ ними, какъ старшій братъ. И въ ту минуту, когда я пишу, я чувствую, какъ къ душ моей, доврчиво и любовно, прильнули души этихъ божественныхъ сестеръ. Это кресло, этотъ комодъ, это перо живутъ со мною. Они волнуютъ меня, и я чувствую, что, благодаря имъ, я повергнутъ ницъ. У меня та же вра, что у нихъ… Я врю, какъ он, вн всякихъ системъ, вн всякихъ разъясненій, вн всякаго сознанія. Они даютъ мн ту увренность, которую не могъ бы дать ни одинъ геній. Всякая система окажется тщетной, всякое объясненіе — ошибочнымъ въ ту минуту, какъ я почувствую, что у меня въ душ живетъ увренность въ этихъ душахъ.
Когда я вошелъ къ этому башмачнику, я почувствовалъ себя немедленно принятымъ, и, не говоря ни слова, свъ у очага, возл дтей и собаки, открылъ мою душу тысяч еле слышимыхъ голосовъ.
Въ этомъ сосредоточеніи паденіе обгорлой лозы, скрипъ палки, которою помшивали огонь, стукъ молотка, дрожаніе пламени свчи, позвякиваніе собачьяго ошейника, черное, круглое, нахохлившееся пятно уснувшаго дрозда, вздрагиваніе крышки надъ глинянымъ горшкомъ,— все это сливалось въ священный языкъ, боле доступный моему слуху, нежели говоръ большинства людей. Эти звуки и краски были лишь движеніями этихъ предметовъ, ихъ выраженіемъ такъ же, какъ взглядъ и голосъ относятся къ нашимъ движеніямъ, къ выраженію нашей души.
Я чувствовалъ, какое братство связываетъ меня съ этими незамтными вещами, и зналъ, что пустое ребячество — классифицировать царства природы въ то время, какъ существуетъ только одно царство Бога.
Позволительно ли сказать, что вещи никогда не давали намъ доказательствъ своего сочувствія? Орудіе, которое перестаетъ служить рук рабочаго, ржаветъ точно такъ же, какъ и человкъ, который покидаетъ свое орудіе.
Я зналъ одного старика, кузнеца. Онъ былъ веселъ во дни своей силы, и небо входило въ его черную кузницу вмст съ солнечными лучами. Веселая наковальня перекликалась съ молотомъ. А молотъ былъ сердцемъ этой наковальни, движимый сердцемъ работника. Когда наступалъ вечеръ, кузница освщарасъ своимъ единственнымъ свтомъ, взглядомъ ея огненныхъ глазъ, горвшихъ подъ дыханіемъ кожанаго мха. Божественная любовь соединяла душу этого человка съ душою этихъ вещей. А по воскресеньямъ, когда кузнецъ сосредоточивался и уходилъ въ себя, кузница, прибранная наканун, молилась молча вмст съ нимъ.
Кузнецъ былъ мн другъ. Нердко съ чернаго порога я задавалъ ему вопросы, и вся кузница отвчала мн. Смялись искры, перелетая по угольямъ, а звуки металла сливались въ глубокій и таинственный говоръ, волновавшій меня, какъ проповдь долга. И я испытывалъ тамъ почти то же, что у скромнаго сапожника.
Однажды кузнецъ заболлъ. Дыханіе его сдлалось прерывистымъ, и я чувствовалъ, что когда онъ тянулъ цпь мха, нкогда могучаго, то и мхъ дышалъ прерывисто, мало-по-малу охваченный болзнью хозяина. Сердце рабочаго билось неровно, и я различалъ, что, когда кузнецъ опускалъ молотъ на наковальню, молотъ ударялъ по желзу неправильно. По мр того, какъ гасъ взоръ человка, тускле свтило и пламя очага. Вечеромъ оно еще больше колебалось, и на стнахъ, и на потолк длились замиранія свта.
Однажды за работой человкъ почувствовалъ, что конечности его оледенли. Вечеромъ онъ умеръ, Я зашелъ въ кузницу. Она была холодна, какъ тло, отъ котораго отлетла душа. Въ камин горлъ одинокій огонекъ,— скромная лампада, которую снова я нашелъ у смертнаго одра, надъ которымъ молились дв женщины.
Три мсяца спустя я зашелъ въ покинутую кузницу, чтобы присутствовать при продаж скромной обстановки. Все было въ ней черно и покрыто сыростью, какъ въ могил. Кожа на раздувальномъ мху истлла и порвалась, а когда хотли привести въ движеніе цпь, то она отвалилась отъ дерева. И простяки, производившіе оцнку вещей вмст со мною, сказали: ‘Наковальня и молотъ износились. Они кончили жить вмст съ хозяиномъ’.
Я ошутилъ волненіе, такъ какъ понялъ таинственный смыслъ этихъ словъ.
Жилъ былъ рабочій, трудолюбивый и заботливый, у котораго была добрая жена и хорошенькая дочка. Жили они въ большомъ город.
Ко дню именинъ отца зажарили курицу и купили чуднаго благо салата. Вс были веселы въ это воскресенье, даже котенокъ, плутовски глядвшій на птицу и говорившій себ: ‘Мн достанутся вкусныя косточки’.
Они позавтракали, отецъ сказалъ:
— На этотъ разъ мы разоримся на трамвай и продемся за городъ.
Вышли.
Много разъ видли они, какъ нарядные господа и красивыя дамы длали знакъ вожатому трамвая, и онъ немедленно останавливалъ лошадей, чтобы взять пассажировъ.
Добрый рабочій держалъ на рукахъ двочку. Жена и онъ остановились на углу прекрасной улицы.
Блестящій, покрытый лакомъ омнибусъ подъзжалъ почти пустой. Они радовались при мысли, что сейчасъ войдутъ въ вагонъ и усядутся за четыре су съ каждаго. Добрый рабочій сдлалъ знакъ вожатому, чтобы тотъ остановилъ лошадей.
Но вожатый при вид этихъ бдныхъ простяковъ посмотрлъ на нихъ съ презрніемъ и не остановилъ вагона.
Однажды души призрваемыхъ младенцевъ воззвали къ Богу. Былъ холодный, бурный вечеръ, и раны и лихорадки мучили ихъ сильне. Они лежали, блдные отъ страданій, на койкахъ, поставленныхъ въ рядъ, надъ которыми нищая наука выставила названія ихъ болзней.
Они были печальны, страшно печальны, такъ какъ то былъ праздникъ. Худенькія прозрачныя ручки, вытянутыя поверхъ одялъ, ощупывали скудныя игрушки, которыя высокія благочестивыя дамы принесли имъ днемъ. А дти не знали даже, какъ въ нихъ играть. Президентъ республики прізжалъ навстить ихъ, они этого не поняли.
Ихъ души взывали къ Богу. Он говорили: ‘Мы — дочери нищеты, золотухи, сифилиса. Мы — дочери падшихъ’.
‘Меня,— говорила одна,— вынули изъ помойной ямы, куда меня бросила обезумвшая мать, служанка въ трактир’. ‘Я,— говорила другая,— родилась въ ребенк, съ огромной головой и красной дырой на лбу. Мой отецъ убилъ мою мать и потомъ убилъ себя’.
Души говорили еще:
‘Мы остались въ живыхъ посл преждевременныхъ родовъ и уцлли отъ дтоубійствъ. Наши матери занесены въ списки. Наши отцы прогуливаются съ сигарой въ зубахъ среди шума разныхъ агентствъ и биржъ. Мы родились на свтъ, какъ короли, съ короной на лбу, съ короной изъ розеолъ’.
Богъ услышалъ ихъ вопли и сошелъ къ нимъ. Онъ проникъ въ больницу нечеловческихъ страданій, и при его приближеніи настойки добрыхъ сидлокъ курились, какъ кадильницы, рядомъ съ мучениками дтьми. А дти приподнялись на тощихъ койкахъ, какъ блдные усталые цвты.
Господь сказалъ имъ:
‘Я здсь. Я ждалъ вашего зова, чтобы наказать тхъ, которые произвели васъ на свтъ. Какой кары требуете вы для нихъ?’
Тогда души дтей, подобныхъ вьюнкамъ на изгородяхъ, запли.
Он пли:
‘Слава Богу! Слава въ вышнихъ Богу! Да проститъ Онъ тхъ, кто далъ намъ жизнь. Пусть возьметъ Онъ насъ на небо вмст съ ними’.