Из ранних лет
Из ранних лет
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Из ранних лет, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1938
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Да неужели это было! Да, было давно. Может быть, я умер, и это все, что теперь,— наказание?
Тата зашла к нам из гимназии. На ней синее пальто с пелеринкой и весенняя темная шляпа. Руки в перчатках держат стянутые ремнем книжки.
Я ее встретил в коридоре деревянного дома у Харитония в Огородниках. Она жила по соседству.
— Костю,— сказала мне Тата,— на Чистых прудах вода, и кататься на коньках больше нельзя.
До чего прекрасна Тата. Ресницы у ней все отдельно. Большие ресницы. В крыльце, через цветные окошечки стекол, лицо Таты освещается — то все розовое, то голубое.
— Тата, как я вас рад видеть. Можно вас поцеловать?
— Нет,— сказала Тата,— я сначала спрошу у мамы.
— Тата, ведь вы уже спрашивали, и мама сказала, что если у него усы еще не выросли, то можно поцеловать…
И я целую Тату в щеку.
Непонятно, но как замечательно. И отчего это? Какая красивая Тата. Когда я ее целую — она так часто, часто мигает.
Слышу голос отца — он говорит выходящему от него высокого роста человеку, вроде купца: ‘Это нечестно…’
— Эх,— отвечает выходящий,— так-то оно так, дак не обманешь — не продашь… Верно, Алексей Михайлович, верно — да по закону ходить, навоз топтать…
Грузный и большой, купец прошел мимо нас, посмотрев на меня и на Тату. Мы оробели.
Тата вышла и крикнула:
— Костю, приходите вечером пить шоколад.
Я вернулся домой, в свою комнату, и принялся со съемкой ‘точить’ темный фон с нарисованной на большой бумаге головы Аполлона.
Я был в головном классе Училища живописи, ваяния и зодчества. Надо было фон, сзади головы, делать ровно, поэтому, за недостатком времени в классе, брал на дом. Это и называлось ‘точить фон’.
Точу фон, а сам думаю:
‘Какие у Таты ресницы…’
Беру другую бумагу и рисую Тату тушевальным карандашом. Не выходит Тата. У ней такое матовое лицо — как это сделать?..
Вошел отец и стал смотреть на мой рисунок.
— Кто это,— говорю я отцу,— был у тебя, ‘не обманешь — не продашь’?
— Лабазник. Плут — ну и попался, пришел у меня просить юридического совета. Смотри, Костя, весна, солнце, иди гулять, что в доме все сидишь.
Я надеваю пальтишко, шапку и иду гулять.
На дворе ростепель, весна. У забора соседнего дома — кусты бузины. И я вижу едва распустившиеся зеленые почки. Как бисером, покрыта ими бузина. Все блестит на солнце.
За забором красная железная крыша дома, где живет Тата. Беседка, в которой я учил уроки, и бочка под желобом, полная воды, в которую я любил смотреть с Татой, как в зеркало.
Рядом с церковью Св. Харитония — большие березы, на которых, у гнезда, кричали кучами грачи.
С большой папкой под мышкой я иду на Мясницкую, в Школу, на вечеровой класс.
В передней, у буфета, на лестнице, ученики поют:
Хас-Булат удалой!
Бедна сакля твоя…
Солдат Плаксин отворяет дверь. Толпой бежим в класс. Садимся за высокие парты.
Голова Аполлона перед нами освещена ярким светом.
Рядом со мной архитектор Мазырин, по прозвищу Анчутка — за свой женственный вид.
Слева от меня — Курчевский. Здоровенный парень, гимназист, с толстой круглой рожей,— смеется и говорит:
— Смотри-ка, Анчутка какую Сандракунию из Аполлона делает…
— Ступай к черту!— отвечает Анчутка.
Он достает тихонько из кармана отвес — гирьку на веревке — и держит рукой между собой и Аполлоном, чтобы не нарисовать косо.
— Дай-ка отвес,— просит Курчевский.
— Постой, успеешь,— отвечает Анчутка.
Входит профессор Е.С. Сорокин. Худой, лысый, с длинной ровной бородой. В классе наступает тишина.
Он идет к нам. Анчутка подвигается ко мне, Сорокин кладет себе на колени его папку с рисунками и говорит, вздохнув:
— О Господи, Господи…
Встает. Я отодвигаюсь. Он берет мою папку и, смотря рисунок, говорит:
— Фон-то, что такой грязный?
— Не успел,— отвечаю я.
— Да, все некогда вам, должно быть…
Е.С. Сорокин передвигается к Курчевскому.
— Табачищем-то от вас несет — не продохнешь… Там-то гипс, а у вас-то Аполлон кожаный. Эх-ма… вам бы чемоданы шить…
И профессор продвигается по очереди дальше, к каждому ученику.
И все время слышны его вздохи. Никого никогда не похвалит. Строго держит нас.
До чего хорошо вечером у Таты. Мать ее, вдова, и брат-студент. Тата играет на рояле и поет:
Для тебя б я пела
Под твоим окошком,
На крылечке,
Но не для леса,
Но не для речки.
— Тата,— сказал я,— в воскресенье я пойду в Перервы на охоту. Там разлив Москва-реки. В роще уже поют птицы.
— И я пойду с вами. Только пустит ли мама?..
И тихо:
— Вы скажите маме.
Прощаясь, я сказал ее матери:
— Я пойду на охоту, отпустите Тату со мной.
Мать Таты так добро посмотрела на меня и сказала:
— Костя, разве это можно?..
— Отчего же нельзя?
— Нет, нельзя. Как же девочка может ходить на охоту. И какой же ты охотник? Ты же еще мальчик, тебе всего пятнадцать лет. Я не понимаю, как тебе позволяют родители ходить на охоту…
Дома я все не спал и думал: ‘Как же не охотник?.. Я уже одиннадцати лет убил сразу в Мытищах трех уток. Я же под Перервой стрелял бекасов… Вот не верят… Как это несправедливо’.
Пришло лето.
Я жил с матерью в Медведкове под Москвой. А в Останкине, у Панина Луга, жил Левитан. Он приходил ко мне. Подолгу смотрел мои этюды и говорил:
— Отчего ты избегаешь зелени? Отчего у тебя нет зеленой краски? А может быть, ты и прав… она очень трудна и груба.
Левитан, видя, что я хожу на охоту, тоже завел себе одностволку.
Однажды приехал отец и сказал, что брата Таты, студента, арестовали. Мать его говорила, что его запутали в какое-то политическое дело.
На меня это произвело ужасное впечатление.
Через две недели я пошел в Москву из Медведкова. Тата и мать ее из квартиры уехали. Я спросил хозяина дома — где они. Он, пристально посмотрев на меня, ответил:
— Ничего не знаю-с!
А в августе, в Медведкове, когда я вернулся с охоты,— неожиданная радость: я увидел Тату с братом у нас, на террасе деревенской дачи. Мать угощала их. Брат Таты рассказал мне, что его подвела одна женщина на студенческом балу, сунув ему, при выходе, в карман прокламацию. Потом все выяснилось. Он просидел только две недели.
‘Как странно… и зачем это делается на свете?..’ — подумал я.
И в первый раз ощутил, что в человеческой жизни что-то неблагополучно.
Из ранних лет — Впервые: Возрождение. 1939. 17 марта. Печатается по газетному тексту.
Хас-Булат удалой!.. — слова из песни О.Х. Агреневой-Славянской на основе стихотворения А.Н. Аммосова ‘Элегия’ (1858).