А. Н. Веселовский
А. Н. Веселовский
Из поэтики розы
Из поэтики розы
Где наша роза,
Друзья мои?
Увяла роза,
Дитя зари.
(Пушкин, ‘Роза’)
I
I
II
II
III
III
Из поэтики розы, Веселовский Александр Николаевич, Год: 1898
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Роза и лилия как-то затерялись среди экзотической флоры современной поэзии, но еще не увяли и по-прежнему служат тем же целям символизма, выразителями которого были в течение веков. Средство осталось, содержание символа стало другое, более отвлеченное, личное, нервное, расчленяющее, многие из образов Гейне были бы непонятны поэтам, певшим о розовой юности (rosea juventa) и создавшим эпитет ‘лилейный’.
Как зарождается и развивается символика цветов, без которой не обошлась ни одна народная или художественная поэзия? Качества местной флоры определили тот или другой выбор: немецкая средневековая поэзия излюбила липу, фиалку, русская народная песня — калину, вишню, руту, барвинок и т.п., красота цветка, чаще его отношения к знаменательным явлениям природной и личной жизни в их взаимодействии, выдвинули его перед другими, вызвали ряд ассоциаций, от емкости образа зависит их количество и разнообразие, на них-то и перенесен интерес, нередко образ цветка почти исчезает за подсказанным ему человеческим содержанием. Он, в сущности, безразличен: весенний цветок, каков бы он ни был, мог всюду вызвать те же чаяния и ту же работу мысли, в тургеневском: ‘Как хороши, как свежи были розы!’ — дело не в розах, а в качестве захватывающих воспоминаний. Оттого сходные поверья привязывались к разным цветкам, легенды, приуроченные к захожему цветку, приставали к туземному. Мифологи должны принять в расчет эту возможность психологических совпадений и исторических влияний.
Так создавались цветовые символы и вступали в борьбу за жизнь: одни вымирали, либо удержались в тесных границах какой-нибудь народной песни, другие входили в литературный круговорот, становясь в широком смысле международными. Победа обусловлена отчасти тем, что я выше назвал емкостью образа. В этом тайна его поэтической красоты, роза цветет для нас полнее, чем для грека, она не только цветок любви и смерти, но и страдания и мистических откровений, обогатилась не только содержанием вековой мысли, но и всем тем, что про нее пели на ее дальнем пути с иранского востока.
Роза распространилась от Персии через Фригию и Македонию до Греции и Рима, от мусульманских окраин до севера Европы, куда проникла лишь в христианскую пору, с ней перенесся и рой окружающих ее южных сказок, и часть поэтического символизма, объяснимого лишь в местностях, где роза была из туземных ранних весенних цветов. Там она естественно являлась вестницей весны, поры желаний и любви, символ весны стал символом любви, эмблемой Афродиты и Харит. В целом ряде образов, еще и теперь звучащих в поэзии, это отождествление развито до мелочей: роза — цветок желанный, ее ищут, к ней стремятся, либо она еще не развилась, или завяла, отцвела, облетела, брать розы, плести из них венки — признак любящего, так уже у Аристофана и в западнославянских народных песнях, в западной поэзии сорвать розу символизирует то же, что русская и немецкая песни выражают реальным образом сада, цветника, который кто-то потоптал, обломал. На этих представлениях построена аллегория ‘Roman de la rose’ в сказках типа ‘La belle au bois dormant’ — красавица погружена в волшебный сон, все кругом нее замерло, застыло, и все снова зажило, расцвело, когда явился суженый. В немецкой сказке девушка названа Dornroschen, роза на шипе, в греческой — Родья: роза.
Роза стала символом красавицы, милой, в таком значении знает ее уже Плавт и народная романская поэзия. ‘Душистая роза моя’ (Rosa fresca aulentissima) — обращается к девушке один из древнейших итальянских поэтов, ‘La verginella e simile alia rosa’ (Ариосто) — подражание Катуллу, ‘в понедельник ты красавица, во вторник кажешься мне цветком’, поется в одном тосканском rispetto, с каждым днем — цветок другой, ‘утром в воскресенье ты — роза на шипе, а когда снова настанет понедельник, ты — роза, снятая со стебля’ (Е poi vien la domenica mattina, / Par che siete una rosa in sulla spina, / Ritorna il lunedi dell’altra volta, / Stete una rosa in sulla spina colta).
Когда в византийской поэме о Дигенисе его милая зовет его прекрасной, распустившейся розой, роза понята как символ красоты вообще. ‘Ты роза, и я роза, — поется в одном критском двустишии, — будем расти вместе, смешаем ветви, дабы ничто нас не разделило’. Цвет розы — яркость желания, но и краска стыдливости.
И в то же время роза — символ смерти, любовь и смерть уже у древних сплывались в символе мирта, сплетаются и в современных западных поверьях о розмарине. Дело не в философском или романтическом отождествлении этих идей, а в наивном представлении древнего человека, держащемся еще и теперь, что весной не только обновляется все живущее, но и усопшие, души предков временно оживают, показываются на земле, общаются с людьми, желанные и страшные, таинственные. И для них наставала весна, расцветала роза: весной, когда совершались по них поминки, на римской тризне (escae Rosales) главную роль играли розы, их делили между присутствовавшими, гирляндами украшали гробницы, обряд этот называли Rosaria или Rosalia. Он обобщился: розы стали принадлежностью похорон, их возлагали на изображения ларов — предков, домовых, и у Гекаты был венок из роз.
Славянские названия для цветка: рожа, ружа, роза — указывают на латинское происхождение, к нам оно перешло от южных славян, вместе с ним переселилась и память о русалиях — тризнах и русалках, духах усопших, которых когда-то на далеком юге чествовали жертвою роз.
В христианскую пору все эти представления и обряды были заподозрены церковью как языческие, но красота символа восторжествовала. Возложение цветов на могилы усопших было запрещено, но обычай не вымер, о нем говорят бл. Иероним и Пруденций, в Германии еще и теперь удержалось название Rosengarten [Розарий (нем.)] для кладбища, а Розалии пережили в западном обозначении Троицына дня: Пасха роз (ro-sarum, rosata), что отвечает славянской ‘русалии’. Три розы на одном стебле — знак, что в семье будет невеста, говорят в Германии, но одинокая роза, расцветшая осенью, предвещает смерть, а из белых цветов шиповника вьют похоронные венки для девушек. — Средневековый рай полон роз: богородица представляется сидящей среди розовых кустов, на которых щебечут птички, ее венчают розами, розы распускаются на гробницах святых, вырастают по смерти из их уст, глаз и ушей, алые и белые розы расцвели в январе из шипов и терний, на которые бросился св. Франциск, чтобы умертвить вожделения тела.
Символ применился к новому мировоззрению, но так, что его связи с древним легко уследить. Казалось бы, христианству принадлежит понимание розы как символа мученической крови, мученичества, в противовес с лилией, символом невинности, целомудрия подвижника. Между тем роза и кровь сблизились уже в классической древности: роза произошла от крови Адониса, смертельно раненного вепрем, влюбленная в него Афродита смешала его кровь с нектаром и превратила в красный, как кровь, цветок, либо роза была вначале белая, но стала алой от крови Афродиты, уколотой терниями, когда она искала Адониса. В мусульманских легендах слышен отзвук того же представления: роза окрасилась кровью влюбленного в нее соловья.
В Средние века, со времени св. Амвросия, роза стала символом крови Христовой, самого Христа, Христа страдающего. ‘Взгляните на эту божественную розу, — говорит св. Бернард, — страдание и любовь соперничают друг с другом, чтобы придать ей яркость и цвет пурпура. Цвет, без сомнения, от крови, истекшей из ран спасителя… Как холодной ночью роза бывает закрыта и раскрывается лишь утром при первых лучах солнца, так и этот цветок, Иисус Христос, казалось, свернулся, точно от ночного холода, со времени грехопадения первого человека, но когда завершился круг времен, он внезапно распустился под солнцем любви…’
То же представление Христа розой мы встретим на другом конце Европы, как христианское толкование обычая, унаследование го от языческой старины. У елисаветпольских армян есть праздник Вардавар, ‘преображение Христово’, он заменил древнее празднование Афродиты, которой посвящена была роза, Вардавар означает ‘сияние розы’, песни, которыми обмениваются парни и девушки в навечерие и ночь на ‘преображение’, сопровождаются припевом, в котором говорится о розе. А христианское толкование такое: что Христос до своего преображения был подобен розе в бутоне, и во время преображения из его тела разлилось и загорелось розовое сияние, которое было и у Адама в раю и которым Христос показал славу и величие творца.
Символика розы распространилась и на Богородицу. Это — жезл от корня Иессея, и цвет (Христос) выйдет из корня — так понимали пророчество Исайи, с другой стороны, жезл Аарона (Числ. 17) стал символом ‘Пресвятой Девы’: в западных изображениях Благовещения он изображен расцветшим деревом, на нем св. Дух в виде голубя. Под влиянием этой символики изменился рассказ первоевангелия Иакова (гл. 9), где на Иосифа, держащего в руках жезл, спускается голубь в знамение того, что он будет обручником Богородицы: этот жезл также расцветал. Народная фантазия принялась работать в этом направлении: рассказывали, что в числе знамений, бывших о рождестве Спасителя, было и то, что из ствола бальзама вырос голубь, либо в саду одного из волхвов вылетел голубь из цветка, что был краше розы. У св. Бернарда роза — уже символ Богородицы, и этот символ остался в христианской поэзии и искусстве: ‘rosa mystica’ западного иносказания. В применении к жезлу Иессея богородица — розовый куст, роза — Христос. Видение младенца Христа среди куста роз в цвету встречается в житии св. Сузона, в немецких поверьях и песнях розы появляются на кустах, давно не дававших цвета, когда Богородица, уже зачавшая от Св. Духа, пробиралась в тернистой чаще, либо ‘роза Марии’ расцветает в ночь на Рождество на кусте, на котором ‘Пречистая Дева’ повесила пеленки. Все это объясняет образ, встречающийся в немецкой песне и в целом ряде малорусских, белорусских и моравских, на горе стоят три ложа, три гроба, лежат в них Господь Бог, Богородица, св. Иоанн, над св. Девой вырастает роза, из нее вылетает птичка: то не птичка, а Сын Божий! — Лоза Иессея, жезл Аарона и Иосифа, с покоящимся на нем Св. Духом — голубем — все это сближено было с образом розового куста, может быть, с представлением райского крестного древа — и все это послужило символом воскресения или вознесения.
Две символики розы встретились на почве русской народной поэзии, языческая и христианская: русалки, олицетворение древних Розалий, и мистическая роза-Богородица, из которой выпархивает к небу птичка, в первом случае дело идет о захожем с Юга названии, во втором — о западно-христианском представлении. Наша собственно лирическая народная песня знает розу лишь в неясных очертаниях. В одной белорусской волочебной песне девушка холила червоную розу на огороде, сплела из цветов венок, положила на голову, ‘пришпилила’ и говорит: ‘Кабы у меня личико такое было, не ходила бы я пешком, а ездила бы на шести конях, на вороных’. Откуда ни взялись буйные ветры, унесли венок за темные леса, на быстрые реки, девушка просит братьев достать его, но они утомят коней, секиры о леса иступят, рек не замостят, быть тебе, сестрица, без ‘червоного венка’. Венок должен достаться лишь суженому, он сбережет розу. ‘Покопаю лозу, да посажу рожу’ — так начинается песня с Волыни, за каждым стихом припев: ‘Стороною, дождичек, стороною, не на ту рожечку червоную!’ Ее стерегут отец, мать, брат и сестра, не уберегли, только после сторожи милого девушка говорит: ‘Твоя сторожа, не ощипана рожа’.
В белорусской свадебной песне роза заменила народную руту, за ней остался — ‘желтый цвет’, в другой, также свадебной, червоная роза говорит, что у нее нет белого цвета. Очевидно, она заменила собою традиционную калину, как, быть может, и в следующей малороссийской песне: ‘Зеленая дубрава, скажи мне правду: какое зелье раньше расцветает, хрещатый барвинок, душистый василек или полная роза? — Раньше цветет барвинок, у василька три запаха, но нет краше полной, червоной розы’. Следует еще вопрос дубраве: ‘Какая самая ранняя весенняя птичка: зозуля, соловей или лебедь? — Зозуля всех раньше вылетает, у соловья три напева, но нет краше белой лебедушки’. Параллелизм завершается в третьем вопросе, приводящем к уравнению: роза = лебедушка = мужняя жена. ‘Кто засыпает зарю: молодая девушка, бедная вдовушка — или мужняя жена? — Девушка засыпает зарю, у бедной вдовушки сорок дум, но нет в свете лучшей мужней жены, ‘господыни».
Параллелизм не выдержан или перепутан, как в одном варианте той же песни: василек, барвинок, червоная калина = мужняя жена, бедная вдова, молодая девчина.
Чем дальше на север, тем более блекнет у нас роза. Великорусская песня знает лишь розовые цветы рядом с алыми, голубыми или лазоревыми. В одной, очевидно, захожей песне девушка и парень препираются, задавая друг другу неисполнимые задачи. ‘Сшей ты мне платьице из розова листа (варианты: из лазорева цвета, либо из макового листа, из алого цвету, которого нету!)’, — издевается девушка, а молодец ей в ответ: ‘Напряди мне дратвы из дождевой капли’. — В соответствующей нижненемецкой песне дело идет о платье из липовых листьев, о кнуте, свитом из воды и вина.
Едва ли мы не вправе заключить, что и розовые цветы, и розовый лист не указывают на живое, реальное представление о розе, она и не вошла в нашу народную песенную флору, как на Западе. Там она пробиралась в нее постепенно, из монастырских садов и рыцарских замков, где чудесный, захожий цветок холили и берегли за высокой оградой, а народная фантазия возбуждалась к представлению каких-то заповедных, таинственных цветников, куда пути заложены. Таково представление о Rosengarten’e в Вормсе и Тироле: к последнему ведут четверо золотых ворот, и обведен он, вместо стены, шелковой нитью, но горе тому, кто проникнет к его розам, аромат которых разносится по лесу: смельчак поплатится рукой и ногой. Там царит демонический Лаурин, похитивший красавицу Симильду, витязи старонемецкой поэмы, носящей его имя, отваживаются на подвиг, Лаурин взят в плен, красавица освобождена. Демоническое существо, властитель роз, напоминает очертания международной сказки: об отце, который, отъезжая, спрашивает дочерей, какого гостинца каждой из них привезти. Одна просит одного, другая другого, третья заказывает привезти ей цветок, чаще всего — это роза, она в саду какого-то чудовища, змея, волка, сорвать цветок — поплатиться жизнью, отец откупается тем, что обещает свою дочь в жены чудовищу-оборотню, который впоследствии оказывается заклятым царевичем. В сказке у Афанасьева цветок не назван: отвечая на вопрос отца, девушка рисует что-то на бумаге и говорит: привези мне, батюшка, вот эдакой цветок!
На Западе тайна Rosengarten’a была нарушена и роза вошла в оборот народной поэзии, у нас было иначе, и понятно, почему легенды и иносказания о розе у нас не свои. Таков символ Богородицы-розы. По малорусскому поверью, несомненно, отреченного происхождения, она и зачата от розы, болгарское поверье заменяет розу васильком. В старофранцузском романе об императоре Фануиле сходное рассказывается по какому-то апокрифу, о бабке Богородицы, будто бы дочери Авраама: она зачала, понюхав от райского дерева, древа познания добра и зла, от плода которого вкусил Адам. Господь велел перенесть дерево в вертоград Авраама: на этом дереве будет распят Христос, пока ангел спускается каждый день на древо и цветок, оберегая их. Евреи обвиняют девушку в порочной жизни: она ввержена в пламя, но Господь покрыл ее цветами, розами, до тех пор розы не водились на земле, огненные языки обратились в лилии, розы и цветы шиповника, искры — в птички. Назвали то место Champ-flori — цветник, там будет страшный суд, обычное предание относит его к Иосафатовой долине.
Легенда эта встречается в местном приурочении к Вифлеему, так у псевдо-Мандевилля дело идет о безыменной девушке, обвиненной в нарушении целомудрия, она осуждена на костер, но горящие головни обращаются в красные, сырые — в белые розы, первые розы на земле. Это одна из многих легенд, примкнувших к кругу поэтических сказаний о богородице, к евангельскому рассказу о сомнениях Иосифа.
Место действия в Champ-fleuri (долине цветов, скорее роз), в одном современном греческом предании, тождественном с Мандевиллевским, говорится именно о долине роз. Старофранцузское ‘fleur’ стало как бы показателем розы, действующие лица византийско-французского романа носят имена Floire и Blanchefleur: она белая роза или лилия, он — красная роза, замечу, что Champ-flori — старофранцузский синоним рая.
Так языческая символика розы проникла в кругозор христианства, порой ярко вспыхивая, часто одухотворяясь. От Афродиты и Адониса путь был долгий, и новое освещение не всегда одолевало старое понимание образа. У Данте роза — богородица (Par. XXIII,73), вечными розами зовутся избранники (ibid. XII, 19), рай — гигантская роза, белая, вечная, ее лепестки — святые, святая дружина, с которой Христос сочетался своей кровью, ангелы, белоснежные, с золотыми крыльями, спускаются в нее, точно рой пчел, принося мир и любовь (ibid. XXXI). А у Гейне соловей еще влюблен в розу, как в восточных сказках, и роза искрится любовью, но этого нам не понять:
Diese Welt glaubt nicht an Flammen,
Und sie nimmt’s fur Poeste.
(Heine, Neuer FriihJing, No 34).
Впервые опубликовано: ‘Привет‘. Художественно-литературный сборник. Изд. О-ва вспомоществования нуждающимся ученицам Василеостровской гимназии в Петербурге. СПб., 1898. С. 1-5.
Исходник: http://dugward.ru/library/veselovskiy_alexandr/veselovskiy_alexandr_iz_poetiki_rozy.html