Из поэмы 'Социалисты', Алмазов Борис Николаевич, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОЧИНЕНІЯ Б. Н. АЛМАЗОВА.

ВЪ ТРЕХЪ ТОМАХЪ, СЪ ПОРТРЕТОМЪ, ГРАВИРОВАННЫМЪ НА СТАЛИ, И КРАТКИМЪ БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ.

Томъ II.

СТИХОТВОРЕНІЯ.

МОСКВА.
Университетская типографія, Страстн. бульв.
1892.

ИЗЪ ПОЭМЫ ‘СОЦІАЛИСТЫ’.

Недолго я въ тиши блаженной

Аркадской двственной глуши.

Въ святой невинности души,

Подъ кровлей отческой смиренной

Баклуши беззаботно билъ,

День новой жизни наступилъ, —

И батька мой, не внемля плачу

И просьбамъ матери моей,

Веллъ прощаться намъ живй,

Потомъ единственную клячу

Въ телжку тряскую запрегъ, —

И на благое воспитанье,

Какъ будто жертву на закланье,

Въ губернскій градъ меня повлекъ.

И семинарія открыла

Свой грозный звъ передо мной

И мигомъ съ тломъ и душой

Меня всецло поглотила.

О семинарія, родникъ

И общихъ мстъ, и думъ сомннья,

Разсадникъ злачный и парникъ

Вождей младаго поколнья,

Парнаса русскаго владыкъ!

Меня ты мачихой пріяла:

Въ твоихъ стнахъ, и я сначала

Такъ много пролилъ горькихъ слезъ,

И много, много свжихъ лозъ

Начальство въ гнв обломало,

Стараясь тщетно въ разумъ мой

Вдолбить латинскія спряженья

И цлыхъ чиселъ умноженье —

Начатки мудрости земной

Не поддалась внушеньямъ прута

Моя природа ни на мигъ:

Языкъ Еатона, Гракховъ, Брута,

Въ твои я тайны не проникъ!

Ни глупый modus conjunctivus,

Ни genitivus parti tivus.

Ни quum causale, ни супинъ

Мн не давались, и донын..

Лишь только вспомню о латыни,

Меня беретъ тоска и сплинъ.

А ты, наука Пиагора.

Головъ посредственныхъ опора,

Ты мн была всего тошнй,

По геніальности моей:

Меня томила лнь, звота,

Я превращался въ идіота,

Себя я чувствовалъ глухимъ,

Когда, отъ скуки изнывая

И ничего не понимая,

Внималъ безспорнымъ и сухимъ,

И пошлымъ истинамъ твоимъ.

Да и теперь (скажу вамъ прямо)

Все тотъ же геній мой упрямый:

Не понимаю, хоть убей,

Я сокращенія дробей.

Итакъ я былъ плохой грамматикъ

И самый гнусный математикъ.

И былъ ли въ прав разумъ мой —

Мой разумъ мощный, исполинскій

Не презирать, какъ хламъ гнилой,

Цыфирь и синтаксисъ латинскій?

Начатки мертвыхъ сихъ наукъ

Лишь клали хладныя оковы

На геній мой, на все готовый:

Былъ тсенъ мн ихъ истинъ кругъ.

Межъ тмъ начальство непрестанно

Меня пороло неустанно

И съ каждымъ разомъ все больнй,

Оно, по глупости своей,

Не знало, что во мн таилось,

И какъ феномену дивилось

Моей лишь тупости — ей, ей!

И чье пророческое око

Могло-бъ за толстою корой

Узнать во мн любимца рока,

Бича словесности родной, —

Того, предъ чьей нездшней силой,

Какъ предъ Тимуромъ и Аттилой,

Вся наша русская печать

Обречена была судьбою

Дрожать, склоняться въ прахъ главою

И пресмыкаться иль… молчать!

Но надо правду вамъ сказать,

И самъ судьбы своей грядущей

Не разгадалъ бы я никакъ —

Я совершенный былъ мозглякъ,

Презрнный червь, едва ползущій,

Мой мощный духъ въ то время спалъ,

Сномъ летаргическимъ объятый,

Ничмъ великимъ не чреватый,

И крылъ своихъ не поднималъ,

Пока цны себ не зная

И со слегами проклиная

Свой жалкій умъ и злой удлъ,

Я за грамматикой сидлъ.

Когда-жъ реторика открыла

Передо мной свой дивный храмъ, —

Мой умъ ожилъ, расправилъ крыла

И прямо дернулъ къ небесамъ.

Межъ хрій, фигуръ, метафоръ, троповъ

Я былъ какъ дома, какъ въ раю.

(На нихъ способности ухлопавъ,

Я ихъ люблю, какъ жизнь мою.)

О loca topica — скрижали

И столбъ премудрости земной —

Quis, quid и ubi, и такъ дал!

Вы мн значенье въ жизни дали!

О мать реторика, я твой!

И вотъ я весь преобразился,

И новый путь открылся мн:

Могучъ и силенъ вдругъ явился

Я въ реторической брон,

Никто, никто на нашемъ курс,

Никто, никто и въ цлой бурс

Сравняться не дерзалъ со мной

Идей и слога высотой,

Никто въ словесныхъ упражненьяхъ

Такъ ухищряться въ украшеньяхъ,

Такъ ‘увлекаться’ не умлъ,

Никто, никто и въ древнемъ Рим

Мечомъ антитезъ, метонимій

Съ такимъ искусствомъ не владлъ,

Никто, никто такъ не былъ боекъ

Въ труд логическихъ построекъ,

Такъ въ діалектик силенъ,

Такъ мало истиной стсненъ,

Такъ въ аргументахъ изворотливъ:

Я могъ свободно за и противъ

О чемъ угодно говорить

И доказать вамъ что попало,

А если логика хромала,

Вопросъ нарочно затемнить.

Бывало, мн дли упражненья,

Чтобъ умъ мой въ спорахъ закалить,

Неоплатониковъ ученье

Велитъ учитель обличить,

Иль Эпикуровы начала

Низвергнуть въ прахъ со пьедестала,

Иль дастъ мн тему, что Жанъ-Жакъ

Былъ плутъ, обжора и дуракъ: —

Хоть философскій ученьи

Я понаслышк только зналъ,

Но тотчасъ силой умозрньи

Ихъ въ прахъ и пепелъ обращалъ:

Посредствомъ выводовъ готовыхъ,

Избитыхъ мыслей, формулъ, схемъ

Я смло подрывалъ въ основахъ

Твердыни вковыхъ системъ.

Платонъ, Вольтеръ, Эпикурейцы,

Спиноза, Юмъ, Пиагорейцы!

Кого изъ васъ мн ни дадутъ

Бывало обличить въ обман,

Ужъ у меня про всхъ въ карман

Былъ камешекъ,— и въ пить минутъ

Системамъ вашимъ былъ капутъ.

Разстригу Лютера Мартина

А съ нимъ и Цвингли, и Кальвина

Съ такою силой и громилъ,

Что кости ихъ въ земл дрожали,

И даже тни ихъ вставали

Съ мольбой и воемъ изъ могилъ.

Реторика все побждала…

Когда-жъ изъ ересей простыхъ —

Такъ… доморощенныхъ, своихъ

Кой-что, на праздникахъ, бывало,

Прикажутъ обличить теб,—

Такъ это такъ происходило:

Взялъ, обмакнулъ перо въ чернила, —

И се не б, и се не б!

Такъ много лтъ я упражнялся,—

Свой умъ въ гимнастику водилъ.

Тамъ на канат онъ ломался

И танцовалъ что было силъ.

Профессора приподнимали

Все вверхъ сей умственный канатъ,

И я валялъ salto mortale,

Въ надежд славы и наградъ.

И умъ мой тщательно ломался —

Все изощрялся, изловчался,

И вотъ до нельзя изощренъ,—

Сталъ вверхъ ногами твердо онъ,

Сталъ и навки такъ остался.

Однажды какъ-то, въ жаркій день,

Въ родномъ сел на сновал

Вкушалъ я сладостную лнь,

И мысли весело блуждали,

И отдыхали мозгъ и грудь

Отъ философскаго ломанья,—

И мн явилось вдругъ желанье

Въ свой умъ спокойно заглянуть, —

Узнать, какія положенья

Въ немъ сохранились отъ ученья?

И вотъ я заглянулъ въ него

И вижу: нтъ тамъ ничего —

Ни вры, ни началъ, ни правилъ:

Діалектическій снарядъ

Все выбилъ съ корнемъ, словно градъ.

Лишь самого себя оставилъ,

Чтобъ чистый разумъ въ свой чередъ,

Громя преданья вковыя,

Могъ избавлять умы чужіе

Отъ постороннихъ нечистотъ.

II.

Вотъ, наконецъ, настало время,

Когда я школьной жизни бремя

Со славой съ плечъ своихъ свалилъ.

И въ ожиданіи прихода

И вмст съ нимъ жены ‘урода,

Въ родномъ сел тоскуя жилъ.

Отецъ мой, старецъ жизни строгой,

Цнившій высоко свой санъ,

Довольный участью убогой,

Хотлъ, чтобъ я одной дорогой

Съ нимъ шелъ для блага прихожанъ.

Но мн казалось все немило,

Предъ чмъ старикъ благоговлъ,

Иная жизнь меня манила,

Иной мн грезился удлъ.

Межъ тмъ, отцу во всемъ послушный,

Боясь его морали скучной,

Я съ нимъ труды его длилъ —

Пахалъ, косилъ и молотилъ,

Терзаемъ въ сердц тайной злобой…

Но тутъ судьба меня свела

Съ одной курьезною особой,

Владльцемъ ближняго села.

То былъ въ отставк фатъ гвардейскій.

Покинулъ онъ во цвт лтъ

И блескъ, и тяжесть эполетъ

Для тишины эпикурейской.

Онъ малый былъ не дловой,

Но страстно жаждалъ повышеній —

Чиновъ и разныхъ украшеній, —

. Хоть тяжкой службы фрунтовой

Весьма не жаловалъ лишеній,

А фрунтъ всей русскою землей

Въ т дни былъ чествуемъ безъ мры,

Какъ путь надежный и прямой

Для смертныхъ, алчущихъ каррьеры,

А онъ хоть былъ честолюбивъ,

Но въ тоже время былъ лнивъ, —

Являлся рдко на ученье,

Зналъ службу пополамъ съ грхомъ:

И здить не умлъ верхомъ,

И вчно путалъ построенья.

И посл каждаго смотра,

Когда за выправку и рвенье

Вс офицеры, юнкера

Съ восторгомъ брали награжденья —

Кто вожделнный чинъ, кто крестъ, —

Нашъ сибаритъ, для поощренья,

Былъ отправляемъ подъ арестъ.

И эти частые аресты

Лишь вызывали въ немъ протесты

Противъ начальства и властей

И самолюбіе терзали,

И въ сердц тайно накопляли

Ядъ политическихъ страстей.

И вотъ, нотаціей жестокой

Разъ какъ-то слишкомъ раздраженъ,

Въ отставку грозно вышелъ онъ,

Съ враждой къ правительству глубокой.

Великимъ Шармеромъ одтъ,

Пустился онъ въ блестящій свтъ

Искать успха по гостинымъ,

Но, къ сожалнью, не нашелъ, —

И вотъ, на все на свт золъ,

Онъ утшаться сталъ Кюстиномъ.

Тогда всю тяжесть онъ постигъ

Закона русскаго веригъ

И тлнъ салоновъ позлащенныхъ,

И сталъ охотникомъ до книгъ,

Но до однихъ лишь запрещенныхъ.

И жить не могъ ужъ больше онъ

Средъ чинной сверной Пальмиры: —

Везд тамъ каски, вицъ-мундиры,

И слишкомъ сръ тамъ небосклонъ,

И слишкомъ дороги квартиры,

Все только вншность да парадъ.

Вс служатъ лишь изъ за наградъ —

И не услышишь фразы вольной….

И всмъ, и всми недовольный,

Онъ сталъ впадать въ тяжелый сплинъ,

Душа рвалася изъ Россіи

Dahin, wo die Citronen blhn,

Въ края волшебные чужіе.

Онъ сталъ мечтать, какъ въ тхъ краяхъ

Онъ оживетъ душой и тломъ —

Излчитъ тло на водахъ,

Займетъ свой духъ серьезнымъ дломъ,

Какъ тамъ въ душ проснутся вдругъ

И мысли новыя, и чувства,

По зову строгому наукъ,

По зову нжному искусства,

Какъ разовьетъ онъ тамъ свой умъ.

Въ отчизн Банта, Винкельмана

И наберется свтлыхъ думъ

Среди сокровищъ Ватикана.

Мечты сбылись, и постилъ

Онъ вс прославленныя страны,

Все осмотрлъ, повсюду былъ,

Но въ совершенств изучилъ

Одни лишь только рестораны.

И какъ въ краю своемъ родномъ,

Онъ сталъ скучать и за границей:

И тамъ все было не по немъ —

Умы и мннія, и лица.

Увы! Онъ не нашелъ нигд

Своей Европы идеальной: —

Ее нашелъ онъ не похвальной —

Зарытой въ деньгахъ и труд

И не довольно либеральной

И стала Русская земля

Ему все чаще, чаще сниться: —

Первопрестольная столица

Съ зубцами стараго Кремля

Его къ себ теперь манила.

Туда скоре! Тамъ живетъ

Съ душою свжею народъ,

Тамъ дремлетъ двственная сила,.

Тамъ злата чистаго руда

Лежитъ въ земл непочатая!

И вотъ помчался онъ туда,

Святой надеждою пылая

Свою отчизну просвтить

Лучомъ науки и гражданства

И къ новой жизни пробудить

Умы Россійскаго дворянства, —

И…. но чтобъ дло объяснить,.

Не прибгая къ украшеньямъ, —

Въ Москв по выборамъ служить

Юнъ вдругъ проникнулся стремленьемъ.

Но, сонмъ медвдей столбовыхъ,

Москва его не оцнила

:И простодушно прокатила

На самыхъ кровныхъ вороныхъ.

И вотъ озлобленный, печальный,

Съ глубокой думой на чел,

Онъ началъ жить въ своемъ сел,

Какъ лежебока либеральный.

И тутъ, въ священной тишин,

Онъ занялся литературой

И изучилъ все то вполн,

Что недозволено цензурой.

Какъ блка, движа колесо,

Трудится будто для чего-то,

Такъ онъ читалъ подчасъ до пота,

Читалъ Вольтера и Руссо,

Ламае, Жоржъ-Занда, Сенъ-Симона,

Фуррье, Искандера, Прудона.

И по совту докторовъ,

Бупилъ брошюру, Kraft und Stoff.

И вотъ онъ сталъ матерьялистомъ,

Сенъ-Симонистомъ, атеистомъ.

О фаланстер сталъ мечтать

И все ругать и отвергать.

Но современныя доктрины

Ему не вълись въ кровь и сокъ:

Онъ въ жизни съ головы до ногъ

Былъ баричъ дней Екатерины,

И какъ его вельможный ддъ,

Имлъ изысканый обдъ,

Высоко ставилъ лоскъ наружный,

Предъ блескомъ роскоши ненужной,

Какъ пошлый фатъ, благовлъ,

И котъ анаему гремлъ

Онъ свтскимъ узамъ и законамъ

И былъ ходячимъ лексикономъ

Демократическихъ тирадъ,

Но былъ въ душ аристократъ.

Съ моею вншностью поскудной

Мн съ нимъ сойтиться было трудно: —

Фигура жалкая моя,

Костюмъ безъ признаковъ блья,

Неловкость, недостатокъ лоска,

Смшная, странная прическа,

Бумажный клтчатый платокъ

И говоръ мой провинціальный,

И луку запахъ тривіальный,

И грозный стукъ моихъ сапогъ

Рождали въ немъ негодованье: —

Въ моемъ несчастномъ одяньи

Не бдность злую видлъ онъ,

А лишь дурной мщанскій тонъ.

Да! Хоть въ душ своей широкой

Всхъ бдныхъ страстно онъ любилъ^

Хоть бдность уважалъ глубоко

И непритворна слезы лилъ,

Когда читалъ о ней въ роман,

Спокойно лежа на диван,

Но бдность онъ вблизи не зналъ:

Онъ въ ней любилъ лишь идеалъ,

Въ мечтаньяхъ созданный заочно —

Весьма красиво, но не точно.

Да, бдность представлялъ себ

Онъ въ хижин, но не въ изб, —

Въ опрятномъ рубищ, печальной,

Худой, ужасной, но не сальной,

Просящей съ гордостью труда,

До идеальности голодной,

Но голодающей всегда

Со вкусомъ, мило, благородно.

Но онъ вообразить не могъ,

Чтобъ бдность фракъ смшной таскала,

Сморкалась въ клтчатый платокъ,

Подчасъ не чистила сапогъ,

Подчасъ рубашекъ не мняла,

Носила гаденькій бурнусъ,

Иль шляпку, шаль не по сезону:

Все это, честью вамъ клянусь,

Онъ относилъ къ дурному тону, —

И видлъ тутъ лишь скверный вкусъ,

Плоды дурнаго воспитанья, —

И этотъ образъ нищеты,

Лишенный всякой красоты,

Не возбуждалъ въ немъ состраданья.

Но еслибъ бдность распознать

Онъ могъ сквозь эту оболочку, —

О! онъ ршился бы отдать

Ей хоть послднюю сорочку.

Мн много стоило трудовъ

Сойтиться съ нимъ, — къ нему подбиться, —

Его заставить примириться,

Во имя умственныхъ даровъ,

Съ моимъ костюмомъ. Онъ, со скуки,

Меня сердечно полюбилъ

И въ соціальныя науки

Весьма проворно посвятилъ.

Съ благоговньемъ неофита,

Я каждый день обдалъ съ нимъ,

И за бутылкою лафита

Внималъ рчамъ его лихимъ.

Онъ толковалъ мн о Прудон

И о народныхъ мастерскихъ

И объяснилъ, какъ на ладони,

Что міръ разрушится безъ нихъ.

Онъ уврялъ, что міръ нашъ чахнетъ,

Что отъ него ужъ тлньемъ пахнетъ,

И что одинъ лишь коммунизмъ

Ему спасенье и лкарство: —

Что корень зла есть государство

И что законность есть софизмъ:

Что скоро міръ преобразится,

И всюду, всюду огласится

Священный лозунгъ: ‘Libert,

Egalit, fraternit!’

Что соціальныя ученья

Ужъ приводились въ исполненье

Въ Европ западной, но тамъ

Они пошли ко всмъ чертямъ,

И что ужасно устарли

Европы ветхой племена,

Что новыхъ истинъ смена

И коммунизма духъ священный

Ростковъ желанныхъ не дадутъ

На почв, жизнью истощенной

И государствомъ развращенной, —

Но что у насъ они взойдутъ.

Взойдутъ, по той простой причин,

Что почва двственна у насъ,

Что на Руси не принялась

Наука Запада понын, —

Что мы не знаемъ полатыни,

И наша юная страна

Еще невжествомъ полна,

Послушной двочк подобна,

Для всякихъ опытовъ удобна, —

И что теперь насталъ моментъ

Произвести экспериментъ.

Весь обращенный во вниманье,

Ему я съ жадностью внималъ

И семинарскія познанья

Соціализмомъ приправлялъ.

Моимъ вниманьемъ восхищенный

И коротко меня узнавъ,

Амфитріонъ мой просвщенный

Мн отворилъ завтный шкафъ,

Кивотъ святыни запрещенной,

Укромный складъ опасныхъ книгъ.

Я прочиталъ ихъ съ сильнымъ рвеньемъ,

Но вскор сталъ смотрть съ презрньемъ

На нихъ, я истину постигъ!

Изъ нихъ я вынесъ убжденье,

Что вс системы — заблужденье,

Что истины и правды нтъ,

Что вретъ наука, бредитъ лира,

Что въ жизни главное: обдъ,

Почетъ и теплая квартира.

Ужъ прежде подготовленъ былъ

Къ такимъ удобнымъ убжденьямъ

Я тмъ учебнымъ заведеньемъ,

Гд воспитанье получилъ!

Тамъ вс наставники хотли,

Чтобъ нашей вр крпость дать,

Намъ все на свт доказать,

Но не дошли до этой цли.

Внимая шуму ловкихъ фразъ

И доказательствамъ наивнымъ,

Я убждался каждый часъ

Не въ томъ, въ чемъ убждали насъ,

Но — увряю васъ — въ противномъ.

III.

Итакъ мой милый меценатъ

Всегда мн былъ душевно радъ:

Давалъ мн лучшія сигары,

Виномъ тончайшимъ угощалъ

И безпрестанно тары-бары

О коммунизм разсыпалъ.

Хоть я любилъ его обды

(Пріятно хорошо пость),

Но мн успли надость

Его блестящія бесды.

Сижу, бывало, я и мъ,

И слушаю, а между тмъ

Задорнымъ фразамъ не внимаю

И хладнокровно размышляю,

Подъ мелодическую рчь,

Какую-бъ пользу мн извлечь

Себ для тощаго кармана

Изъ дружбы этого болвана?

(Нашъ братъ, простой семинаристъ,

Не то, что баринъ: — онъ практиченъ,

Хотя-бъ и былъ соціалистъ, —

Онъ съ дтства къ практик привыченъ.)

И размышляя, я расчелъ,

Что мой начитанный оселъ,

Связями обладая всюду,

Въ Москву мн можетъ писемъ дать

Рекомендательныхъ, и буду

Дтей я барскихъ обучать,

Зачислюсь въ службу, — и дорогу

Себ пробью я понемногу.

И этихъ писемъ цлый пукъ

Я получилъ отъ мецената,—

И былъ зачисленъ въ штатъ сената,

И сталъ глашатаемъ наукъ

Въ домахъ роскошныхъ и спсивыхъ

И много видлъ горькихъ дней,

Уча развязныхъ и красивыхъ,

Но крайне дерзкихъ и лнивыхъ

Благовоспитанныхъ дтей.

Въ сред самодовольной барской

Мой желчный гоноръ семинарскій

Былъ поминутно оскорбленъ: —

Меня совсмъ не замчали,

На мой почтительный поклонъ

Кивкомъ чуть виднымъ отвчали,

Лишь только ротъ я развалъ,

Чтобъ произнесть свое сужденье,—

Вс приходили вдругъ въ смущенье,

И я красня умолкалъ.

Все оттого, что всякій зналъ,

Откуда я, кто мой родитель…

Къ тому же много я терялъ,

Какъ русской граматы учитель:

Будь я французскій гувернеръ,

Я-бъ могъ пускаться въ разговоръ!..

Вдь нашъ языкъ природный (русскій)

Не почитаютъ за предметъ: —

Чтобъ вызжать съ успхомъ въ свтъ,

Довольно знать одинъ французскій.

Вамъ объяснить любая мать,

Что нту нужды обучать

Дтей ихъ языку родному: —

Они научатся и такъ, —

Какъ вообще всему дурному,

Какъ, напримръ, курить табакъ…

Меня обидла жестоко

Одна изъ этихъ матерей,

Разъ кто-то изъ ея дтей

Мн не хотлъ сказать урока,

Я сталъ мораль ему читать, —

Онъ началъ громко хохотать,

Я всталъ со стула — разсердился,

А онъ со смхомъ, что есть силъ,

Меня вдругъ за носъ ухватилъ,

Я тотчасъ къ матери явился,

Прося ребенка наказать…

— ‘Ахъ, Боже мой, сказала мать,

Но что же сдлалъ онъ такое!?

Ему всего десятый годъ,

Къ тому же, онъ — дитя больное

И наказанья не снесетъ!’

Я было сдлалъ возраженье,

Что онъ прекрпкаго сложенья,

Здоровъ и силенъ какъ Самсонъ,

Что бдный носъ мой твердо знаетъ,

Какой онъ силой обладаетъ…

Но мой обидчикъ былъ прощенъ.

И вотъ средь этихъ оскорбленій

Я получилъ внезапно всть,

Что въ Блокаменной здсь есть

Одна особа — просто геній,

Но только въ юбк, что она

Всхъ добродтелей полна,

Съ умомъ глубоко либеральнымъ

И съ сердцемъ дивнымъ, идеальнымъ —

Madame Роланъ иль Зандъ точь-въ-точь,

Что это райское виднье

Мн посылаетъ предложенье

Учить свою родную дочь.

Вотъ поступилъ я къ этой дам,

(У ней я прожилъ года два),

Она была давно вдова,

Весьма не молода годами,

Но не взирая на года,

Какъ Гте, вчно молода.

Воображеніе живое

Природа щедро ей дала, —

Она себя моложе вдвое

Воображала, чмъ была

И чмъ казалась въ самомъ дл:

Ей представлялось до конца,

Что лишь промчалось дв недли

Съ тхъ поръ, какъ чепчикъ ей надли,

И что пылали вс сердца,

Лишь только въ дверь она являлась,

Но это только ей казалось.

Она ужъ много, много лтъ

Не вызжала въ шумный свтъ,

И съ озлобленьемъ Ювенала,

Его заглазно бичевала.

И свтъ ея терпть не могъ:

Ея вс дамы избгали,

А кавалеры трактовали,

Какъ синій штопаный чулокъ.

Однако какъ ея ни гнали

Во всхъ порядочныхъ кругахъ,

Но вс къ ней чувствовали страхъ:

Въ ней умъ большой подозрвали,

Крестились, говоря о ней,

Вс богомольныя старухи,

О ней межъ опытныхъ людей

Ужасные носились слухи:

Молва ходила, что она

Неимоврно учена: —

Что Гарибальди и Мадзини

Въ ней прізжаютъ по ночамъ,

Что предалась она чертямъ

И даже… знаетъ полатыни.

Но свтъ ошибся въ ней: она

Была совсмъ не учена.

Она въ ученыя попала

На основаньи только томъ,

Что вирши скучныя писала

На язык своемъ родномъ,

Что очень странно одвалась,

Что дурно въ обществ держалась,

Не умолкая ни на мигъ,

Да что прочла пятнадцать книгъ.

Она въ глаза не знала бса,

Съ Мадзини дружбы не вела,

Но лишь охотница была

Весьма большая до прогресса,—

И ей хотлось какъ-нибудь

Все на земл перевернуть

И все сломать. Охота эта

Въ ней съ той минуты родилась,

Когда предстала въ первый разъ

Она на судъ большаго свта,

И глупый свтъ не оцнилъ

Сего духовнаго свтила

И въ немъ врага себ нажилъ…

Вотъ это какъ происходило.

Въ семнадцать иль шестнадцать лтъ

Ее ршились вывезть въ свтъ:

Вотъ нарядили нашу фею

Во что могли — и въ шелкъ, и въ газъ

И потащили на показъ

Въ высокій кругъ на ассамблею,

Но лишь она вступила въ залъ,

Остановился вдругъ весь балъ,

И притаили вс дыханье,

Оркестръ смшался, замолчалъ,

И черезъ цлое собранье

Пронесся шепотъ: ‘Quelle figure!..

Нтъ, это слишкомъ, черезчуръ!’

И даже вслухъ одинъ вельможа

Въ испуг вскрикнулъ: ока рожа!’

Но вс оправились: опять

Балъ присмирвшій разыгрался,

Но съ вашей дамой танцовать

Никто изъ смертныхъ не ршался.

Нашелся, наконецъ, одинъ

Тутъ сердобольный господинъ

Филантропическаго свойства:

Онъ всмъ несчастнымъ помогалъ

И часто тюрьмы посщалъ —

Лишь онъ одинъ имлъ геройство

На вальсъ несчастную позвать,—

И вотъ они пошли писать,

На нихъ все съ ужасомъ взирало:

Она прескверно танцовала,

Была ужасно неловка, —

И почему-то вдругъ запнулась,

Онъ, по отвычк, далъ звка,—

И наша пара растянулась

И растянулась какъ-то такъ,

Что дама, красная, какъ ракъ,

Съ слезами на рсницахъ встала,

И черезъ мигъ исчезла съ бала.

И проклиная злобный ровъ,

Она сейчасъ же поршила,

Что свтъ понять ея не могъ,

Что все въ немъ пошло, глупо, гнило.

Что лишь его наружный видъ

Сусальнымъ золотомъ блеститъ.

И съ той минуты заключилась

Она въ величіи своемъ,

Со злобы въ чтенье углубилась,—

И синимъ сдлалась чулкомъ.

И стала Марья Алексева

(Давно пора ей имя датъ)

Съ большимъ терпньемъ ежедневно

Журналы русскіе читать.

И все читала, да читала,

За книгой проводила дни, —

И вдругъ писательницей стала,

Къ позору всей своей родни.

Когда объ этомъ приключеньи

Прошла по городу молва,—

Пришла въ ужасное волненье

Вся православная Москва.

Отецъ и мать Коринны нашей

Едва снесли такой скандалъ:

‘Скажите, кто бы ожидалъ

Отъ нашей умной, милой Маши

Неблагодарности такой

Къ отцу и матери родной,’

Они твердили всмъ, рыдая,

‘Знать попустилъ Господь, карая

Насъ за прошедшіе грхи, —

Чтобъ въ нашемъ дом, дочь родная,

Притомъ дворянка столбовая,

Писала русскіе стихи!’

Но вскор приняли ршенье

Ея родные межъ собой,

Что для преступницы младой —

Для исправленія и спасенья

И для прикрытія грха —

Найти бы надо жениха.

И тотчасъ, посл совщанья,

Открытъ походъ на жениховъ,

Но очень долго вс старанья

Терялись втун, безъ плодовъ.

Увы, мущины холостые

На этотъ разъ, какъ на подборъ,

Вс оказались препустые,

И говорили дичь и вздоръ:

Вс въ одинъ голосъ повторяли,

Что эта Машенька уродъ,

Что перлы умственныхъ красотъ

Ея липа не выкупали.

Какъ быть, ужъ, видно, такова

Дикарка, варварка Москва —

Всегда хлопочетъ изъ пустаго

И такъ отстала отъ всего, —

Что здсь не влюбишь никого

Въ урода — даже развитаго!

Но посл множества трудовъ,

Взамнъ Московскихъ жениховъ

Найденъ женихъ иногородный.

То былъ бднякъ высокородный.

Онъ въ долгъ ужъ лтъ пятнадцать жилъ,

И Маш руку предложилъ,

Чтобъ смерти избжать голодной.

Онъ былъ любезнйшій добрякъ,

Но изъ людей не геніальныхъ,

И былъ непримиримый врагъ

Новйшихъ истинъ соціальныхъ,

Шелъ въ жизни старой колеей,

Церковнымъ вровалъ преданьямъ,

И бракъ съ двицей развитой

Ему былъ сущимъ наказаньемъ.

Ихъ обвнчали, годъ, другой

У нихъ прошелъ безъ приключеній,

Хоти супругъ былъ разныхъ мнній

Съ своей супругой дорогой,

Хоть нжный гласъ домашней музы

Вседневно слухъ его разилъ,

Но брака сладостныя узы

Съ большимъ терпньемъ онъ влачилъ.

Но взглядъ на бракъ — отсталый, грубый,

Онъ измнять въ себ не могъ.

Однажды вечеромъ изъ клуба

Пріхавъ не въ обычный срокъ,

Когда его не ждали слуги,

Онъ прямо въ комнату супруги

Прошелъ, не встрченный ни кмъ,

Вошелъ, и подкосились ноги….

Какъ привиднье, блденъ, нмъ

Стоялъ онъ долго на порог.

Но отчего-жъ такой столбнякъ

Его сковалъ въ одно мгновенье?!

Все отъ отсталаго воззрнья

На жизнь семейную и бракъ!

Имъ злость и ужасъ овладли,

Когда супругу онъ засталъ

За примненіемъ на дл

Святыхъ Жоржъ-Зандовскихъ началъ,

Въ горячихъ дружескихъ объятьяхъ….

Онъ тутъ какъ варваръ поступилъ:

Жены совсмъ не поощрилъ

Въ ея возвышенныхъ занятьяхъ,

А разразившись вдругъ въ проклятьяхъ,

Дружка за шиворотъ схватилъ.

Какъ человкъ консервативный,

Пустилъ онъ въ дло свой кулакъ

И приговаривалъ наивно:

Вотъ-те Жоржъ-Зандъ, вотъ-те Жанъ-Жакъ,

Вотъ Деламберъ, вотъ Кандильянъ,

А вотъ контрактъ твой соціальный!…’

И быстро вытолкалъ Изъ спальной

Онъ развитаго молодца,

И бросилъ, въ бшенств, съ крыльца.

Какъ описать негодованье

И вопль, и стоны, и рыданьи,

Сверканье главъ, потоки слезъ

И чувствъ бунтующихъ хаосъ,

И гласъ отчаянья въ пустын

Моей несчастной героини?

Оставшись въ комнат одна,

Въ слезахъ воскликнула она:

‘Меня мой мужъ не понимаетъ!

Онъ не развитъ, какъ древній Скиъ: —

Книгъ современныхъ не читаетъ,

И по невжеству, ревнивъ.

За что избилъ онъ человка,

Котораго любила я?…

О, какъ отстали мы отъ вка!

Вотъ наши русскіе мужья —

Невжды, изверги, злоди!

Они любви не признаютъ

И за служеніе иде

Ея жрецовъ по рож бьютъ!’

Протестъ подобный раздавался

Съ тхъ поръ нердко, — каждый разъ,

Когда средь спальной повторялся

Пассажъ, описанный сейчасъ.

Конечно, Марья Алексвна,

Борясь съ судьбой своей плачевной

Врна теоріи своей,

Не то что по просту кутила,

Но честно, ревностно служила

Святын Зандовыхъ идей,

И подражая оной дам,

Не раставалася съ друзьями.

Мужъ бсновался. Но увы!

Она ужъ въ немъ не признавала

Своей опоры и главы….

-Предъ гнвомъ мужа не робя,

На зло завистливой молв,

Въ сопровожденьи чичисбея

Она ходила по Москв.

Мужъ все бсился, да бсился,

Терзаемъ влобой и стыдомъ,

Возненавидлъ онъ свой домъ, —

Съ женой разъхаться ршился:

Чтобъ не видать ея проказъ,

Онъ удалился на Кавказъ

И умеръ, не понявъ прогресса,

Отъ шашки ловкаго Черкеса.

И вотъ счастливая жена,

Уже ничмъ не стснена,

Явилась міру новой Фриной

И изъ своей пустой гостиной

Она устроила ‘салонъ’,

Куда текли со всхъ сторонъ

Вс радикалы записные,

Отцы отечества святые,

Неоцненные толпой,—

Вс, кто за правду пострадали.

Тамъ, между прочимъ, засдали:

Гражданскихъ доблестей герой —

Изъ службы выгнанный чиновникъ,

Жена-разводка, съ ней — любовникъ,

Рожденья низкаго богачъ,

Безъ практики живущій врачъ,

Сынъ на родителей взбшенный

За неплатежъ его долговъ,

Поэтъ, не пишущій стиховъ,

И попъ, отъ мста отршенный.

И былъ тутъ цлый легіонъ

Людей, которые съ пеленъ

Имли промыслъ спеціальный —

Болтать и думать либерально.

Передъ хозяйкой пожилой

Вс умилялися душой,

Какъ передъ женщиной несчастной,

Какъ передъ жертвою прекрасной

Тирана мужа и родныхъ

Да предразсудковъ вковыхъ.

И вс нашли ее красивой

(Вдь прогрессисты вс народъ

Простой — совсмъ не прихотливый

Насчетъ физическихъ красотъ):

Вс восхищались, какъ шальные,

Ея турнюрой и лицомъ,

Ея манеры кучерскія

Казались лучшимъ образцомъ

Патриціанскаго бонтона

Изъ Сенъ-Жерменскаго салона.

И стала межъ своихъ гостей

Она разыгрывать царицу,

И стали съ трепетомъ у ней

Уста неопытныхъ людей

Лобзать невзрачную десницу,

Какъ туфлю папы.

Такова

Была ‘ученая’ вдова.

Мы съ ней сошлись въ одно мгновенье,

Какъ бы знакомые давно:

Людей сближаютъ убжденья,

А мы съ ней были заодно, —

Мы съ ней не вровали оба,

Что можно жить и посл гроба,

Что есть и адъ, и сатана,

И что всмъ людямъ отъ рожденья,

По высшей вол Провиднья,

Въ природу совсть вложена,

Мы оба были за Марата,

За гильйотину и конвентъ.—

И стали вмигъ за панибрата

Лихая дама и студентъ.

Изливъ при первомъ же свиданьи

Обильно желчь передо мной

На свтъ и наше воспитанье,

На бытъ общественный гнилой,

На власть и даже мірозданье,

Вдругъ, посреди громовыхъ фразъ,

Она смшалась, замолчала,

Потомъ, немного ободрясь,

Мн тихимъ голосомъ сказала:

‘ Monsieur Пергамскій, вы умны

И рчь мою понять должны —

Je me rjouis…. Я очень рада,

Что согласились вы учить

Мою Sophie…. и въ дом жить….

Но только, знаете, не надо

Касаться даже вскользь при ней

До нашихъ взглядовъ и идей!’

Итакъ, казалось, рокъ суровый

Теперь мн радости сулилъ, —

Моей душ отраденъ былъ,

Какъ сонъ любви, мой жребій новый:

Я былъ съ недлю самъ не свой

И потиралъ съ восторгомъ руки,

Уже при мысли при одной —

Предстать оракуломъ науки

Передъ двицей молодой.

А между тмъ двица эта,

Хоть было ей семнадцать лтъ,

Цвла сокрытая отъ свта:

Она причесана, одта

Еще какъ двочка была

И съ Англичанкой гувернанткой,

Сухой и строгою педанткой,

Въ укромной комнатк жила.

Она порусски говорила,

Какъ иностранный брадобрей,

И рчью ломаной своей

Прислугу со смху морила.

И вотъ я началъ ей внушать

Законы граматы россійской

И рисоваться и блистать

Предъ ней способностью витійской.

И надо правду вамъ сказать,

Что дочь была совсмъ не въ мать: —

Не бсновалась, не кричала,

Великихъ фразъ не изрекала,

Была скромна, была умна

И даже очень не дурна.

Я занимался съ ней прилежно:

Все душу привлекало къ ней —

И голосъ тихій, ровный, нжный,

И робкій взглядъ ея очей,

И дтскій складъ ея рчей,

И даже выговоръ картавый….

И наустилъ меня лукавый,

Ученью Занда вопреки,

Идти просить ея руки.

Я разсуждалъ довольно здраво:

‘Двчонка эта просто кладъ,

И самъ Прудонъ ей былъ бы радъ,

Невсты лучшей мн не надо:

Она единственное чадо, —

Имнье матери ея,

Домъ, мебель, будетъ все мое,

А главное, у нихъ есть связи, —

И если я на ней женюсь, —

То въ высшій кругъ изъ тьмы и грязи,

Какъ шашка въ дамки, проберусь!

И человкъ я буду съ всомъ,

И мсто важное схвачу, —

И надъ прославленнымъ прогрессомъ

Отъ всей души захохочу.

А если бы моя питомка

И не ршилась потерять

Своей фамильи знатной, громкой

И имя темное принять

Плебеевъ бднаго потомка, —

Мн адвокатомъ будетъ мать:

Она отчаянная дура, —

У ней въ башк литература, —

Она совсмъ не хочетъ знать

Сословныхъ нашихъ раздленій,

Ни звздъ, ни денегъ, ни чиновъ,

И изо всхъ мірскихъ даровъ

Она лишь чтитъ свой мощный геній.’

И вотъ досужею порой,

Свой планъ обдумавъ строго, зрло,

Предсталъ я радостно и смло

Предъ либеральною вдовой

И объяснилъ ей просто, ясно

Все въ двухъ словахъ: ‘Молъ такъ и такъ —

Хочу вступить въ законный бракъ

Я съ вашей дочерью прекрасной.

Прошу мн дать прямой отвтъ —

Скажите просто: да иль нтъ.’

Она съ презрньемъ оглянула

Меня отъ головы до ногъ,

Глазами бшено сверкнула

О, какъ Везувій, изрыгнула

Въ меня сей грозный монологъ:

— ‘Что съ вами господинъ… Силамскій

Или Сіамскій…. какъ бишь васъ?

Положимъ, хоть Перувіамскій…

Откуда дерзость въ васъ взялась,

Какъ вы подумать только смли

Ршиться руку предложить

Моей Софи?! Да вы въ ум ли?

Не нужно ли вамъ кровь пустить?

Вотъ самолюбіе слпое!…

Позвольте прежде васъ спросить,

Кто вы, откуда, что такое?

Un prcepteur et rien de plus!

Да я скоре утоплю

Мою Софи, отдамъ въ неволю, —

Чмъ гнусный бракъ такой позволю.

И не могу предсттвить я,

Что Соня, Соня, дочь моя,

Вдругъ станетъ госпожей Пергамской!

Ну, можно ли на свт жить

Съ такой фамиліей не дамской?

Ее вдь будутъ вс дразнить…

Нтъ, вы зазнались, позабылись!

Съ тхъ поръ, какъ вы къ намъ въ домъ явились,

Мы васъ по нашей доброт

Всегда какъ ровню трактовали,

И даже на диванъ сажали,

А вы въ душевной простот,

Вдругъ о себ и возмечтали,

Что вы какой-то графъ, баронъ,

Испанскій грандъ и все на свт…

Нтъ, вы оставьте бредни эти

И… и подите просто вонъ!’

Но я, совсмъ ошеломленъ

Отвтомъ дамы вольнодумной,

Предъ ней, какъ вкопанный, стоялъ

И на нее, какъ полоумный,

Въ упоръ безсмысленно взиралъ.

Но гнвъ ея не долго длился,

Какъ корабля трескучій взрывъ,

Разъ грянувъ, онъ не повторился.

Мгновенно бшенство изливъ,

Она внезапно присмирла,

Смшалась, даже оробла,

Какъ будто чмъ пристыжена,

(Должно быть, вспомнила она

Свой образъ мыслей либеральный,

Руссо и кругъ друзей своихъ —

Сонмъ охлократовъ самыхъ злыхъ)

И измнивъ свой тонъ нахальный

На самый нжный и печальный,

Произнесла лукавый спичъ:

— ‘Вдь вы умны, Трофимъ Ильичъ,

Потупивъ взоръ, она сказала,

И мн. простите мой отказъ:

Я, на себя одну сердясь,

Вамъ противъ воли отказала: —

Какъ быть! Я съ самыхъ дтскихъ дней

Гнетома свтскими цпями…

Но въ сфер взглядовъ и идей

Вдь я во всемъ сошлася съ вами, —

И потому вы знать должны,

Что презираю я чины

И родъ, и знатность, и богатство,

И ненавижу свтъ большой,

И что открыто, — всей душой

Стою за равенство и братство.

И если-бъ можно было мн,

Порвавши связи вс со свтомъ,

Жить не въ Китайскомъ царств этомъ,

Не въ нашей варварской стран,

Въ стран обрядовъ, этикета,

Гд геній прячется во мгл,

А гд-нибудь въ такой земл,

Гд… въ рощахъ, по словамъ поэта,

Растетъ лимонъ и ананасъ, —

То никого бы кром васъ

Себ въ зятья я не избрала:

Во первыхъ, умъ, а во вторыхъ…

Ну, словомъ, вы такой женихъ,

Какихъ въ Европ даже мало.

Но вотъ бда: вдь мы живемъ

Въ сред невждъ тупыхъ, отсталыхъ,

Рабовъ преданій обветшалыхъ,

И съ ними объ руку идемъ.

Въ комъ станетъ силы, кто ршится

Открыто съ ними въ бой вступить, —

И мы должны, какъ говорится,

Съ волками жить, по волчьи выть.

Когда бы ваше предложенье

Я благосклонно приняла,

То на себя бы поднялъ

Войной общественное мнніе:

Моя родня (вся наша знать —

Въ ея рукахъ и власть и сила,

Возможность миловать, карать)

Мн непремнно бы отмстила

За то, что будто-бъ дочь моя

Неравнымъ бравомъ посрамила

Ихъ славный родъ. А знаю я

На дл, каково ихъ мщенье

И ихъ клеветъ тлетворный ядъ:

Они задушатъ, задятъ

Того, кто выкажетъ презрнье

Къ ихъ форм быта вковой,

Гнилой, стснительной и душной,

Но освященной благодушно

Привычки властію тупой.

Конечно, страхъ — не извиненье,

Но врьте мн, я вамъ клянусь,

Что я не за себя боюсь:

‘Толпы безсмысленной гоненья‘

Давнимъ давно не страшны мн —

Я завалилась, какъ въ огн,

Въ святой борьб за убжденья,

Но я боюсь за дочь: она…

Ужасно слабаго сложенья

И для борьбы не рождена!…

Ахъ, a propos, меня до злобы

Смшитъ вашъ выборъ: вы чудакъ, —

На вашемъ мст, я никакъ

Не избрала-бъ такой особы.

Неужто вправду, не шутя

Могли вы въ дочь мою влюбиться?

Она вамъ въ дочери годится, —

Она совсмъ еще дитя!

И что вы въ ней нашли такого —

Она путемъ не скажетъ слова:

Какъ можетъ страсть она вдохнуть?!

Во что-жъ, скажите, вы влюбились?

У ней вдь вовсе не развились

Ни умъ, ни талія, ни грудь!

Она васъ просто недостойна…

И я до ныншняго дня

Воображала преспокойно…

Что вы… вы влюблены въ меня.’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Конечно, посл этой сцены,

Я бросилъ домъ моей сирены

И на брегахъ Москвы-рки

Взялъ на подворь грязный нумеръ.

Сначала я чуть-чуть не умеръ

Со злобы лютой и тоски.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Была та смутная пора,

Когда Россія молодая,

Въ трескучихъ фразахъ утопая,

Кричала Герцену ура!

Въ т дни невдомая сила,

Какъ аравійскій ураганъ,

Вдругъ подняла и закрутила

Умы тяжелыхъ Россіянъ,

Все пробудилось, все возстало

И все куда-то понеслось —

Куда, зачмъ — само не знало, —

Но все впередъ, во что-бъ ни стало,

Съ просонокъ перъ лнивый Россъ!

Чиновники, семинаристы,

Кадеты, дамы, гимназисты,

Квартальные, профессора,

Грудныя дти, фельдшера,

Просвирни, даже генералы, —

Все поступило въ либералы,

И всякій взяточникъ оралъ:

‘Я прогрессистъ, я либералъ!’

Пошли повсюду обличенья

И важныхъ фактовъ,

И всякій съ гордостью твердилъ:

‘Я заявилъ, я заявилъ’.

Въ т дни исчезли вс преданья,

Вс связи съ прошлымъ порвались,

И вс стихіи отрицанья,

Какъ буря, съ ревомъ поднялись.

И вдругъ въ испуг замолчало

Все то, что сердцемъ и умомъ

Искало вчнаго начала

Въ наук, жизни и во всемъ,

Жрецы присяжные науки

По щелямъ спрятались тотчасъ,

И смирно, смирно притаясь,

Сидли молча, сложа руки,

А если высунетъ кто носъ

Изъ своего уединенья, —

Сейчасъ поднимется волненье:

Кричатъ: ‘онъ написалъ доносъ!’

(Впередъ не длай возраженья!)

Протесты были нипочемъ

Въ т дни и сыпались дождемъ: —

Лишь заикнись, что вришь въ Бога,

И вмигъ подымется тревога,

Проклятья, ругань и содомъ!

Бывало, если гимназиста,

Лтъ эдакъ въ девять прогрессиста,

Слегка начальство посчетъ,

Ужъ онъ на власти гнвомъ пышетъ,

На судъ журнальный ихъ зоветъ,

И въ Колоколъ доносы пишетъ,—

И благодушный Огаревъ

На цлый міръ подъемлетъ ревъ.

Бывало, кто безъ уваженья

Смлъ о разврат говорить.

Ужъ тотъ прощай — ему не жить —

‘Онъ врагъ прогресса, просвщенья,’

Вс дружнымъ хоромъ закричатъ:

‘Онъ езуитъ, онъ ретроградъ,

Онъ врагъ младаго поколнья!’

И какъ-то разъ одинъ смльчакъ

Сказалъ печатно съ уваженьемъ

Про жизнь семейную и бракъ

И надъ Жоржъ-Зандовымъ ученьемъ, —

Стариннымъ нравамъ въ похвалу, —

Изрекъ кощунственно хулу.

И вотъ надъ нимъ со звономъ, громомъ

Такой былъ судъ произнесенъ,

Какъ будто былъ онъ уличенъ

Публично въ воровств со взломомъ.

Другой къ покорности законамъ

Какихъ-то школьниковъ призвалъ,

И былъ объявленъ онъ шпіономъ,

И мсто чуть не потерялъ.

То было время золотое

Для афферистовъ развитыхъ,

Плутовъ гуманнаго покроя

И ловкихъ дамъ передовыхъ.

Бывало, женщина открыто

Съ своимъ возлюбленнымъ кутитъ,

А прогрессивный мужъ молчитъ,

Боится и взглянуть сердито

На счастье молодой жены,

А пикни слово, такъ, пожалуй,

Вс скажутъ: ‘человкъ отсталый,

Тиранъ, защитникъ старины!’

За то для лицъ высокихъ званій,

Иль занимавшихъ важный постъ,

Прошла эпоха распеканій,

Эпоха сказочныхъ дяній, —

И наступилъ великій постъ.

Вс генеральскія привычки

Вдругъ разлетлись, аки прахъ: —

Изъ моды вышли зуботычки,

Величье зврское въ очахъ

И грозный, хищный взглядъ орлиный

Вдругъ замнились сладкой миной.

И вмигъ понизились плеча

На полвершокъ у генеральства,

И стало штатское начальство

Распоряжаться не крича.

Смягчаться началъ постепенно

Начальства голосъ горловой —

Сей баритонъ, узаконенный

Привычки силой вковой: —

Везд, куда прогрессъ столичный

Путемъ молвы проникнуть могъ,

Введенъ былъ мягкій, мелодичный

Оффиціальный теноровъ.

Исчезла тутъ изъ обращенья

И фраза вчная: ‘молчать,

Не разсуждать, а исполнять’:

Тогда (о дивное явленье!)

Вся наша Русь — отъ Соловковъ

До Черноморскихъ береговъ —

Вдругъ превратилась въ разсужденье.

Тогда воспрянули главой

Стада чиновниковъ смиренныхъ,

И духъ начальства боевой

Пересинился въ подчиненныхъ.

Куда тутъ было распекать

И длать громкія внушенья!—

Начальникъ не дервалъ дышать

И ощущалъ благоговнье,

Неловкость и священный страхъ

При либеральныхъ писаряхъ

Изъ молодаго поколнья,

И штрафовать ихъ не дерзалъ

За упущенья, безпорядки,

И по гуманности прощалъ

Имъ пьянство, лность, даже взятки!

Когда-жъ ршался сдуру онъ,

Отсталый вспомнивши законъ

И мнимый долгъ свой исполняя,

Изъ службы выгнать негодяя, —

То открывалось невзначай,

Что удаленный негодяй,

Былъ не простой, обыкновенный

Мерзавецъ добрыхъ старыхъ дней,

Но жрецъ доктрины современной —

Мерзавецъ — проводникъ идей,

Что былъ онъ въ Лондон извстенъ.

И былъ хоть на руку нечистъ,

Но былъ въ душ глубоко честенъ,

Какъ всякій истый коммунистъ, —

Тогда ‘общественное мннье’

Вдругъ поднимало страшный вой:

‘Гд-жъ вашъ прогрессъ, гд просвщенье,

Когда погибъ за убжденья

Нашъ гражданинъ передовой!’

И озадаченный начальникъ

Потокомъ міровыхъ идей

Съ тхъ поръ влачился, какъ молчальникъ,

По канцеляріи своей.

И по учебнымъ заведеньямъ

Везд свирпствовалъ прогрессъ,

И каждый школьникъ смло лзъ

Въ борьбу со старымъ поколньемъ,

И самый мудрый педагогъ

Съ мальчишкой справиться не могъ.

И помнялися ролями

Ученики съ учителями:

Ученики вселяли страхъ

Въ своихъ сдыхъ учителяхъ.

И вотъ, въ угоду гимназистамъ,

Преподаватель похитрй

Являлся ярымъ прогрессистомъ

Предъ грозной публикой своей,

И объясняя умноженье,

Иль говоря о букв ять,

Старался въ рчь свою вставлять

Онъ политическія мннья

Подъ цвтъ младаго поколнья,

Не то бда: его сейчасъ

Освищетъ дружно цлый классъ

‘3а сухость, вялость изложенья

И за отсталость направленья’.

И каждый ловкій педагогъ

Былъ поневол демагогъ.

Въ такомъ прекрасномъ положеньи

У насъ явился той порой

И духъ общественнаго мннья,

И всей гражданской жизни строй,

И всенародное зерцало, —

Литература нашихъ дней

Въ себ подробно отражала

Сумбуръ общественныхъ идей.

Въ то время русскіе журналы

Подрядъ снимали каждый годъ

Публично поставлять скандалы

И тшить драками народъ,

И романисты, публицисты

И прочихъ званій афферисты

Въ т дни въ количеств большомъ,

Подъ фирмой истинной морали,

Либерализмомъ торговали

И торговали съ барышомъ.

Тогда для русскаго журнала

Главнйшей цлію бывало,

Во чтобъ ни стало, какъ-нибудь

Своимъ геройствомъ щегольнуть,

Казаться смлымъ и опаснымъ,

Согражданъ удалью плнить,

Страдальцемъ истины несчастнымъ,

Начальства жертвою прослыть,

Короче, — показаться краснымъ.

Отвага эта некогда

Ему не длала вреда,

Не подвергала даже ряску,

А привлекала лишь подноску.

И оттого-то всей ордой

Вс популярные журналы

Тогда, другъ съ другомъ въ перебой,

Такъ смло лзли въ либералы,

И каждый публик кричалъ,

Ей указуя на другаго:

‘Онъ вретъ, не врь ему ни слова!

Онъ только съ виду либералъ,

Въ душ же онъ централизаторъ,

Ханжа, мерзавецъ и плантаторъ,

И льстецъ, и воръ, и бюрократъ,

Поклонникъ и кнута, и плети…

Я либеральнй во сто кратъ:

Изъ всхъ журналовъ въ цломъ свт

Я либеральнйшій, — ей, ей! ‘

А всхъ на свт либеральнй

Считался тотъ, кто всхъ нахальнй,

Кто всхъ нагле и сильнй

Умлъ ругаться, кто всхъ больше

Пылалъ любовью въ милой Польш,

Всхъ меньше родину любилъ,

Всхъ больше школьникамъ кадилъ,

А главное, кто наименье

Безсмертныхъ истинъ и началъ

И строгихъ правилъ признавалъ,

Но всхъ почетнй въ ‘общемъ мнньи,’

Всхъ выше поставлялся тотъ,

Кто ничего не признаетъ.

Въ т дни, терзаемъ злой кручиной,

Не зная, какъ и что начать,

Я бросилъ взоръ свой ястребиный

На нашу русскую печать.

Литературы русской ниву

Окинувъ окомъ въ пять минутъ,

Почуялъ сразу я, что тутъ

Мой клювъ найдетъ себ поживу,

Что на Руси теперь у насъ

Почетнй, лучше во сто разъ

Прослыть ужаснымъ либераломъ,

Чмъ быть храбрйшимъ генераломъ,

Что либерала ремесло

Весьма легко, пріятно, хлбно,

Что даже многихъ вознесло

Оно въ ерархіи служебной.

И вотъ я духомъ просвтллъ

И по чугунк полетлъ

На рынокъ русскаго прогресса —

Въ столичный городъ Петроградъ,

Гд бсновалась наша пресса,

Онявъ цпи и надвъ халатъ.

И сталъ я громкія статейки

Въ журналахъ разныхъ помщать

И ядовитыя идейки

Рукою щедрой разсыпать.

Способный только къ плоской брани,

Лишенный всякихъ прочныхъ знаній,

Но одаренный мднымъ лбомъ,

Писалъ я смло обо всемъ.

Весь превращенный въ озлобленье,

Я сталъ ругать и унижать

Все то, на чемъ видна печать

Труда, познаній, вдохновенья, —

И съ дикимъ хохотомъ лягалъ

Все то, гд виденъ даръ и геній,

И сила ясныхъ убжденій,

И крпость нравственныхъ началъ…-

И я низвергнулъ съ пьедестала

Все, чмъ вселенная горда,

Что въ мір умственномъ блистало.

Какъ путеводная звзда.

И утверждалъ я очень важно,

Что распрославленный Нибуръ

Несъ просто- на-просто сумбуръ,

Что Мильтіадъ былъ плутъ продажный,

И что божественный Платонъ

Былъ только страшный моветонъ.

Въ такомъ-то бшеномъ экстаз,

Подъ шумъ неистовыхъ похвалъ,

Я всмъ языкъ свой выставлялъ,

Кидалъ во всхъ комками грязи.

Всего же больше я казнилъ

Произведенія искусства, —

Я имъ за то такъ злобно мстилъ,

Что эстетическаго чувства

Господь совсмъ меня лишилъ.

Все предо мной затрепетало,

Съ набатомъ публика моя

Меня пророкомъ величала, —

И сталъ великъ и славенъ я.

Какой восторгъ и вступленье,

Какой фуроръ я произвелъ

На заднихъ лавкахъ нашихъ школъ, —

Лнтяевъ грязныхъ ополченье

Передо мной склонилось ницъ:

Я предрекалъ освобожденье

Отъ скуки строгаго ученья,

Латыни, розогъ, единицъ!

Меня читали съ упоеньемъ

Вс дамы съ легкимъ поведеньемъ:

Я ихъ торжественно прикрылъ

Щитомъ терпимости гуманной,

А узы брака объявилъ

Плодомъ теоріи туманной.

Когда же сдлалъ я намекъ

На то, что собственность порокъ

И что грабежъ во имя братства

Всю Русь отъ гибели спасетъ,

Я сталъ великій патріотъ

Въ глазахъ героевъ тунеядства:

Сократа Русскія земли

Они мн титулъ поднесли.

И вс бродячія стихіи

Едва проснувшейся Россіи,

Вс сумасбродные умы,

Вс гады пододонной тьмы,

Все то, что жаждетъ разрушенья,

Все, что дурнаго поведенья,

Все преклонилось предо мной,

Какъ сонмъ бсовъ предъ Сатаной.

Читатель! я къ теб съ повинной…

Но прочитавъ разсказъ сей длинный,

Ты, врно, самъ давно смекнулъ,

Что я немножко прихвастнулъ

Передъ тобой своимъ портретомъ, —

Себ безсовстно польстилъ,

Изобразивъ себя атлетомъ,

Бойцомъ единымъ темныхъ силъ

На славномъ поприщ журнальномъ:

Въ моемъ разсказ идеальномъ,

Я — коллективное лицо,

Хоть вс мы въ сущности дрянцо,

За то насъ много — легіоны.

Мы, словно Кимвры и Тевтоны,

Нахлынули со всхъ сторонъ

На русскій робкій Геликонъ:

Мы тамъ царимъ. Но день настанетъ.

И нашъ послдній часъ пробьетъ,

Когда отъ косности воспрянетъ

Нашъ обновившійся народъ!

Когда широко и свободно

Родное слово потечетъ,

Когда открыто гласъ народный

Свой судъ свободный изречетъ

Всему, гд выступаетъ тлнье,

Когда общественное мннье

Сольется дружно въ стройный хоръ

И дастъ невжеству отпоръ: —

Тогда, бжавъ въ свои берлоги,

Умолкнутъ наши демагоги, —

Тогда не станетъ и меня: —

Какъ свтляки, при свт дня,

Мы вс въ одно мгновеніе ока

Вдругъ потускнемъ, пропадемъ…

Но этотъ часъ еще далеко,

И мы покуда поживемъ!

ОТРЫВОКЪ ИЗЪ ТОЙ-ЖЕ ПОЭМЫ.

…..Того не оскорбляетъ чванство

И гордость высшаго лица:

Онъ въ немъ лишь видитъ наглеца,

Онъ можетъ не цнить дворянства

И презирать и крестъ, и чинъ —

Ему тепло — онъ дворянинъ!

Но тотъ, кто съ самаго рожденья

Лишь за одно происхожденье

Терплъ обиды безъ вины,

Сносилъ насмшки, униженье,

Тотъ будетъ чувствовать чины!

Онъ цнитъ высоко дворянство,

Онъ видитъ въ немъ оплотъ и щитъ

Отъ притсненій и обидъ

И отъ чиновнаго тиранства,

Ему и легенькій намекъ

На темное его рожденье

Терзаетъ сердце, какъ упрекъ

Въ давно минувшемъ униженьи.

Оставшись въ нумер одинъ,

Взалкалъ я сильно, всей душою,

Вдругъ получить громадный чинъ,

Украсить грудь свою звздою,

Кормило власти захватить,

Чтобъ съ безконечнымъ наслажденьемъ

И ненасытно-жаднымъ мщеньемъ

Дворянство русское давить.

Промчались дни, прошли недли,

Во мн немножко охладли

Вражды и мести первый пылъ,

И я спокойно разсудилъ,

Что до дворянства дотянуться

Путемъ служебнымъ я могу —

Начну служить усердно, гнуться

Передъ начальникомъ въ дугу

И буду въ мысляхъ утшаться,

Что годы счастія придутъ,

И предо мною пресмыкаться

Начнетъ чиновный мелкій людъ,

Но (о судьбы моей тиранство!)

Вдругъ, словно громъ, упалъ указъ,

Что молъ даетъ теперь дворянстир

Не пятый, а четвертый классъ.

А этотъ классъ, какъ всякій знаетъ,

Путемъ дается не простымъ,

А лишь указомъ именнымъ, —

Не всякій смертный достигаетъ

До чести сей: на это нтъ

На выслуги законныхъ лтъ

И никакого ухищренья,

И хоть до свта преставленья,

Пожалуй, можно прослужить,

А этотъ классъ не получить.

И предъ надеждою разбитой

Мгновенно духомъ я упалъ,

Унылый, мрачный и сердитый

На все я съ завистью взиралъ:

Не могъ я видть хладнокровно

Знакъ привилегія сословной,

Бе могъ я видть эполетъ,

Вы звздъ, ни четверней каретъ,

И потупляясь, и блдня,

Встрчалъ ливрейнаго лакея,

И балъ глубоко оскорбленъ

При вид красныхъ панталонъ,

Когда-жъ мн въ руки попадался

Конвертъ съ печатью гербовой,

Я трепеталъ, и разливался

По жиламъ холодъ гробовой,

И въ темнот безсонной ночи

Мн этотъ гербъ метался въ очи…

И вотъ отъ всхъ отъ этихъ мукъ

Мн приключился злой недугъ —

Тоска по столбовомъ дворянств.

Я сталъ искать лкарства въ пьянств,

Но не нашелъ, хоть пилъ гольмъ

Коньякъ и самый крпкій ромъ.

Я сталъ на помощь звать разсудокъ

И сталъ я самъ себ внушать,

Что, дескать, вздоръ я родъ, и звать

И что дворянство предразсудокъ.

Я говорилъ: ‘не вс-ль равно,

Что дворянинъ, что дворникъ… но…’ —

И это но (сія частица),

Бывало, тотчасъ мн вонзится

Кинжаломъ прямо въ лвый бокъ.

Съ тхъ поръ, задумчивъ, одинокъ,

Я по Москв бродилъ безъ цли,

Но, чтобъ раздлаться съ тоской,

Я подъ Новинскимъ на качели

Садился съ мрачною душой,

Ходилъ по равнымъ балаганамъ,

Смотрлъ ученйшихъ собакъ

И предъ бельгійскимъ великаномъ

Стоялъ по часу, какъ дуракъ.

Но ни собаки, ни качели,

Ни самъ бельгійскій великанъ

Унять, должно быть, не сумли

И боль, и ядъ душевныхъ ранъ.

Да неужели подъ Новинскимъ,

Зашедши въ глупый балаганъ

Своимъ страданьямъ исполинскимъ

Найдетъ отраду злой титанъ?!

О, нтъ! не въ пошломъ балаган,

Не въ русскомъ водочномъ дурман

Я утшенье отыскалъ,

Но въ журналистик россійской.

Себ карьеру я создалъ

Моей способностью витійской.

Но ты, читатель, вроятно,

Уже готовишь мн вопросъ:

‘Какой же силой непонятной

Такой, какъ вы, молокососъ

Безъ дарованій и познаній

И безъ особенныхъ дяній

Вдругъ сталъ и славенъ, я великъ,

Прослылъ въ Россіи за пророка?’

Я отвчаю: я проникъ

Въ характеръ общества глубоко.

Я вкусъ согражданъ раскусилъ

И угождалъ ему и льстилъ.

Конечно, матушка Россія

Прошла гигантскіе шаги

Впередъ со времени Батыя

(Въ томъ согласятся и враги:

Но и въ мозгу у Тамерлана

Такого не было тумана,

Такого хаоса идей,

Какой, скажу вамъ откровенно,

Мы замчаемъ ежедневно

У нашихъ ‘мыслящихъ людей’,

А оттого что, сплошь да рядомъ,

Къ вопросамъ важнымъ, какъ къ шарадамъ,

У насъ относятся легко

И какъ-то варварски спокойно.

(Вдь мыслить слишкомъ глубоко

Для джентельменовъ непристойно!)

Боимся умныхъ мы людей,

Какъ полуночныхъ привидній,

Не любимъ сильныхъ убжденій

И ясно сознанныхъ идей,

Все, что прекрасно, что высоко

Надъ нашимъ уровнемъ стоитъ,

Намъ непріятно колетъ око

И сердце завистью язвитъ,

Мы любимъ торную дорожку,

Во вс мы вримъ понемножку,

Во всемъ мы любимъ полусвтъ,

Мы правды рзкой избгаемъ

И все мы надвое ршаемъ:

Въ одно мы время ‘да и нтъ’

На вс вопросы отвчаемъ,

Мы цлый вкъ твердимъ одно

‘Все это такъ, все правда, но…’

Не вс мы чисто нигилисты

И отвергаемъ твердо все,

Нтъ, мы скоре ноннулисты,

Мы признаемъ и то, и ее…

Хоть мы чрезмрно злоязычны,

Но мы со зломъ живемъ въ ладу.

Все дло въ томъ, что непривычны

Мы въ безкорыстному труду,

Лнимся взять мы книгу въ руки,

И вотъ досадно намъ смотрть

На тхъ, это рады для науки

Голодной смертью умереть,

Намъ и смшно, и ненавистно

Смотрть на подвигъ безкорыстный,

И всякій истинный герой

Для насъ романтикъ иль бальной.

И вотъ, какъ разъ на эту штуку

Я нашу публику поддлъ:

На все съ ироніей смотрлъ,

Бранилъ искусство и науку,

И для скептическихъ умовъ

Я былъ не страненъ и не новъ.

ИЗЪ ПОЭМЫ ‘СОЦІАЛИСТЫ’.

ОТРЫВОКЪ ИЗЪ ТОЙ-ЖЕ ПОЭМЫ.

Читайте также: