Н. В. УСТРЯЛОВ
Н. В. УСТРЯЛОВ
Из письма
Из письма
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Из письма, Устрялов Николай Васильевич, Год: 1934
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Н.Ф.Федоров: pro et contra: В 2 кн. Книга вторая
СПб.: РХГА, 2008.
…Вы интересуетесь моим отношением к ‘федоровщине’. Мне довелось уже дважды говорить о ней в печати: в первый раз — в очерке ‘Россия’ (у окна вагона), посвященном впечатлениям поездки в Москву и московским тогдашним беседам (1925) 1, и во второй раз — в недавнем историософском этюде ‘Проблема прогресса’ 2, вызвавшем известный Вам критический отклик в книге ‘О конечном идеале’ 3. Тема, однако, такова, что не грех ее коснуться и в третий раз.
Не нужно быть ‘федоровцем’, чтобы почувствовать в этой своеобразной системе нечто незаурядное и захватывающее. Думаю, не будет ошибкой сказать, что она таит в себе возможность большого социального успеха. Ее несравненный, головокружительный оптимизм пригоден для уловления душ. Есть в ней нечто современное, от эпохи масс. Она словно просится на трибуны и в микрофоны — и чувствуешь, что ей тесно в ее нынешнем интеллигентско-академическом оформлении.
Да, да, она, так сказать, мифоносна и потому многообещающа, особенно в наш век, когда человечество явно тоскует по новому или обновленному мифу. Она менее всего скептична, менее всего половинчата. Она мажорна в высочайшей мере.
И вместе с тем она имманентна позитивному духу эпохи, традициям светского ‘прогресса’ последних веков. Она бесстрашно доводит эти традиции до последнего вывода и тем самым взрывает их изнутри. В ее науковерчестве есть нечто наивное до варварства: известно, что примитив, коснувшийся науки, верит в нее куда горячее, нежели перегруженный ученостью мудрец, хлебнувший из этого кубка, подобно Фаусту, вместе с опьяняющими ядами гордыни трезвящие яды сомнения. Но недаром нашу эпоху называют возрождением варварства. В ней — истоки нового мифа…
Этот миф теперь должен быть и не может не быть именно наукообразным по форме и наукопоклонническим по существу. История цивилизации подготовила почву для этих всходов. Наука некогда убила веру — теперь она ее возрождает, порождая ее своими собственными успехами: божественная ирония человеческой логики!
В системе Федорова торжествует крайний, необузданный, неистовый рационализм. Она хочет быть прозрачной, насквозь понятной. Она непоколебимо верит в могущество и всепроницаемость разума. Она решительно и презрительно сторонится всякой ‘мистики’. И — кто знает — пожалуй, она способна в эпоху популярного массового сознания (‘bertragbare’ — Кайзерлинг) — вдруг зазвучать языком громов!
Нужды нет, что, чуждаясь мистики, федоровцы впадают в наиболее сомнительный ее сорт: в мистику рационализма. Нет у них интуиции тайны. Они готовы рассуждать чуть ли не о конкретных рецептах грядущего научного воскрешения мертвых, примешивая при этом к мистике рационализма мистику материализма (ср. Муравьев, ‘Овладение временем’ 5). Они не прочь при случае обсудить методы человеческого управления солнечной системой и всеми космическими сферами. Казалось бы, есть нечто безвкусное в этой манере философствования, нечто от философского и научного полусвета. И логически скользкое: очевидно, перерожденная человеческая природа откроет и новые задачи, постигнет и новую проблематику, о коей сейчас нельзя и предполагать. Но все это в конце концов не так вредно для успеха и основной прагматической значимости федоровской проектики: мифу двадцатого века, по-видимому, и не полагается быть иным.
Рационализм сплетается в этом мировосприятии с волюнтаризмом: человечеству доступна всецелая истина, и его задача — войти в ее разум. Царство Небесное силою берется (причем небо Федорова— небо астрономии, а не ‘мистики’). Была бы воля к истине и добру, воля к совершенству — и конечный идеал воплотится. Значит, главное — воля к общему спасению. Значит, главное — дело.
Опять-таки и в этой черте своего идейно-психологического облика федоровская проповедь насыщена современностью: разве воля и дело, разве ‘динамизм’ — не в порядке исторического дня?..
Но примечательность этого учения не только в его действенной оптимистической мажорности и не только в его сродстве с прометеевским духом времени. Его своеобразная и знаменательная особенность еще и в том, что корнями своими оно уходит — в христианство.
Оно представляет собою героическую попытку оживить христианскую идею в истории, непосредственно связав ее с лейтмотивом современной цивилизации. Христианизировать технический прогресс и, можно сказать, технизировать и тем самым модернизовать историческое христианство.
Разумеется, этот громадный замысел знает свои опасности. Федоров — на грани ‘богочеловечества’ и ‘человекобожества’, если вспомнить старое противоположение Достоевского. ‘Будете как боги’ — тезис Люцифера. ‘Вы боги и сыны Всевышнего все’ 6 — тезис христианский. Конечно, должны тут быть некие смысловые границы и различия, но ясно, что здесь есть некое касание. Тут — узел федоровского учения как религиозной концепции. Опасность усугубляется тем, что поскольку оно стремится войти в историческую действительность и стать ее фактором, его развитие рискует усилить именно человекобожескую его устремленность за счет богочеловеческой. И если субъективные умыслы самого Федорова и его учеников проникнуты ‘глубочайшим смирением и сознанием своей ответственности, а отнюдь не гордыней’7 (как ответили мне в книге ‘О конечном идеале’ федоровцы), то есть немало оснований полагать, что объективная логика их веры, преломляясь в стихийном сознании современных человеческих масс, способна обернуться безрелигиозной в своем существе, самовлюбленно-человеческой, фетишистски-науковерческой душой бездушно-машинной эпохи.
Однако не нужно считать эту опасность непреодолимой: христианские энергии имеют свою природу и свою самозаконную силу. Миф, сначала наивный в своей оголенной душевной данности, затем обычно обрастает глубинами культуры. Во всяком случае, машинопоклонство представляет собою более плодотворное и более исправимое заблуждение, нежели машиноборство. Поскольку федоровское построение не только не хочет отрываться от христианства, но, напротив стремится всецело быть ему верным, не щадя усилий для доказательства своего религиозного правоверия, — нельзя не признать за ним совсем особого места в мире современных исканий. Другой вопрос — не окажется ли его приверженность христианству внешним препятствием на пути к его широкому массовому успеху в нашу эпоху упадка официальных институтов христианской церкви. Этот вопрос можно выразить и в более общей форме: осуществимо ли социально-историческое возрождение христианства, или история пойдет иначе, хотя бы путем предсмертных. прозрений Вл. Соловьева? А, может быть, есть еще и иные пути?..
Любопытно подчеркнуть, что федоровская концепция, русская и по корням, и по стилю, своими практическими установками созвучна прежде всего советским умонастроениям в их предметном существе. Недаром федоровцы не скрывают своих советских симпатий и вносят на этот счет разъясняющие поправки в антисоциалистические, старомодные суждения своего учителя. Если большинство прочих русских религиозных течений окрасило себя в ярко противореволюционные цвета, то федоровское неохристианство, наоборот, сразу же восприняло русскую революцию, как положительную всемирно-историческую силу, почуяло в ней духовно родную стихию.
Вспоминаю свои встречи с покойным В. Н. Муравьевым в Москве летом 1925 года. Ярый федоровец, он был в то же время ярым сторонником советской революции, и характерно, что именно федоровское его ‘обращение’ превратило его в советофила. Он утверждал и убеждал, что преобразовательный пафос Октября нужно принять целиком — и, больше того, нужно идти ‘дальше’, чем идут пока большевики. Я говорил ему, полушутя, что в своем люциферианском экстазе он затыкает за пояс Маяковского и Горького… Он упорно настаивал на необходимости раскрыть перед нашей революцией еще более грандиозные, творческие перспективы: ‘nous sommes plus bolshvistes que les bolshviques mmes’ 8, — восклицал он, лаская слух своим чистым французским произношением. Бедняга, через несколько лет он погиб в Нарыме: революция беспощадна не только к тем, кто отстает от нее, но и к тем, кто ее ‘опережает’. Думается, доведись ему дожить до наших дней, он еще крепче утвердился бы в своих суждениях. Динамика нашей революции показалась бы ему, разумеется, оправданием его надежд. Он поспешил бы констатировать, что многие дорогие ему идеи становятся ныне — быть может, не без влияния того же Горького — основным патетическим мотивом генеральной линии. Он сказал бы, что федоровский лозунг ‘борьбы с природой’ не только усвоен советской политикой, но превращен в ее боевой, ударный клич. А в идее бесклассового общества он, конечно, не замедлил бы ощутить победу ‘общего дела’…
Да, новый миф. Христианство эпохи техники и машинной цивилизации. Взволнованная мысль человечества ищет выхода из тупиков наличной исторической действительности. Сознание словно не поспевает за бурно бегущим вперед бытием. Если выход возможен, то лишь на путях глубокого духовно-телесного перерождения, лишь на почве праведной направленности технического прогресса. Техника должна быть нравственно осмыслена и оформлена, — иначе ока взорвет мир вместо того, чтобы его спасти. Отсюда — исключительное значение идей в наши дни, причем зреют условия торжества идеи подлинно универсальной, подлинно мирового диапазона. Явится ли она? Станет ли она действенной силой? Найдет ли она в себе энергию воплощения? — Не знаем. Но во всяком случае, чтобы победить на земле, идее надлежит быть не только и даже, пожалуй, не столько логически безукоризненной, сколько эмпирически цепкой, органической, почвенной, напитанной плотью и кровью. Всегда миром правили страстные идеи…
Харбин, 22 октября 1933 г.
P. S. Кстати, об этом федоровско-большевистском лозунге ‘борьба с природой’. Прекрасный по своему подлинному внутреннему значению, он едва ли удачен по своему прямому буквальному смыслу. Он дает повод к недоразумениям. Он звучит и не научно, и не онтологично. Задача в том, чтобы бороться не с природой самой по себе, а с ее искаженным аспектом, с ее косными силами, с ее ущербленными модусами. Дело в том, чтобы, — говоря словами Федорова, — ‘обратить слепой ход природы в разумный’, чтобы ‘недостатки слепой природы были исправлены сознающей эти недостатки природой’ 9. Не менее характерны в этом отношении его утверждения о том, что природа для нас ‘враг временный, а друг вечный’ 10. Борющееся ‘с природой’ человечество есть само ведь тоже природа в глубочайшем смысле слова. И борется оно, не ниспровергая природу, а, напротив, опираясь на нее, утверждая и прославляя ее. Нужно блюсти и ценить великую традицию мировой философии, прозревающую в природе достойную ‘ризу духа’. Преобразование и преображение мира должно быть не борьбою с природой, а утверждением ее идеально-реального бытия.
Печатается по: Вселенское дело. Вып. 2. С. 162—166.
В том же году в сокращении под заглавием ‘О философии Федорова в свете современности’ перепечатано в сб. статей Устрялова ‘Наше время’ (Шанхай, 1934. С. 197—202).
Об отношении к идеям Федорова Николая Васильевича Устрялова (1890—1937), философа и правоведа, идеолога сменовеховства, см.: Pro et contra. Кн. 1. С. 79—82, Философский контекст, 344—349, Hagemeister, 363-367.
1 В книге ‘Россия (у окна вагона)’ (Харбин, 1926) Устрялов, рассматривая идейные споры, шедшие в 1925 г. в московской среде, под углом полемики славянофилов и западников и подчеркивая, что нынешние ‘славянофилы’ остро ощущают катастрофизм эпохи, исчерпанность европейских путей культуры и видят в русской революции предвестие ‘новой эры в истории человечества’, писал: ‘Культурные традиции ‘славянофилов’ известны. Но попадаются и некоторые индивидуальные симпатии. Один особенно упоен Достоевский, другой исходит от Вл. Соловьева, третий увлекается ‘евразийскими’ перспективами, четвертый опирается на Н. Ф. Федорова. Оригинальное учение последнего, насколько я успел заметить, довольно часто упоминается в задушевных разговорах. В свете этого учения современная эпоха представляется началом некоего универсального перерождения и возрождения человеческого рода’ (Указ. соч. С. 46).
2 Соответствующий фрагмент из работы ‘Проблема прогресса’ см. в антологии ниже.
3 Речь идет о главе ‘Идеал и трагедия’ из книги Н. А. Сетницкого ‘О конечном идеале’ (Харбин, 1932), в которой философ вел полемику с Устряловым.
4 Герман Кайзерлинг (1880—1946) — немецкий философ и писатель, выдвигал идеал ‘нового синтеза духа и души’, выступал за возвращение к целостности бытия через обращение к древней и особенно восточной философии.
5 В книге ‘Овладение временем’ В. Н. Муравьев рисовал образ синтетической культуры будущего, стремящейся к победе над пространством, временем, смертью. Опираясь на теорию множеств Г. Кантора, он настаивал на обратимости времени, которое есть не что иное, как показатель динамики множеств. Возобновляя ту комбинацию элементов вещей и существ, которая имела место до их гибели, исчезновения, мы тем самым преодолеваем время, воскрешаем жившее и бывшее.
6 Первая цитата — Быт 3:5, вторая — Пс 81:6.
7 Сетницкий Н.А. О конечном идеале. Харбин, 1932. С. 86.
8 Мы больше большевики, чем сами большевики (франц.),
9 Цитата из I части ‘Вопроса о братстве…’ (Федоров. I, 53).
10 Цитата из статьи Федорова ‘Кто наш общий враг, единый, везде и всегда присущий, в нас и вне нас живущий, но тем не менее враг лишь временный?’ (Федоров. II, 239).