Тихие, милые письма… Я говорю о солдатских письмах с войны и тоже о многочисленных теперь письмах с родины, из деревни — к лазаретным сестрам милосердия, которых они помнят, любят и ‘никогда не забудут’, как нередко прописывается в конце письма.
Великая связь ‘образованных’ с ‘необразованными’, и дай Бог, чтобы она никогда не порывалась.
Но я хочу отметить оттенки в письмах, которые, может быть, не всеми отмечены. Они без шума, эти письма, — текут среди ‘поклонов’ и ‘пожеланий’, таких домашних, — и хотя кажется в них все ‘в высшей степени обыкновенным’, — но это ‘обыкновенная хорошая погода’, которая вот стала над всей Русью, и кто же ей не порадуется? ‘Хорошая погода’, господа, лучше праздника: ибо праздник кончится с вечером, а хорошая погода во всяком случае — устойчивое, длительное.
Вошла девушка, помогающая у нас в доме около детей и по хозяйству, и, подав пакет, сказала: ‘Вот вы, В.В., просили что-нибудь из писем с войны’. Я прочел:
‘…Шлю вам, милые, сердечные, поклон и желаю от Господа Бога доброго здоровья и всего наилучшего. Кланяюсь дорогим вашим детям: Толе (9 лет) и Тамаре (5 лет), — шлю по низкому поклону и желаю от Господа Бога доброго здоровья и всего хорошего. Дорогой Коля (двоюродный брат, к коему адресовано письмо), письмо от 21 апреля я получил 9 мая, за которое чувствительно благодарю, за ваши молитвы и пожелания. Об себе же скажу, что я, слава Богу, нахожусь здоров. Впереди — Бог. Город С. оставили 1 мая, встали на позицию второго, а третьего мая страшно был большой бой. В нашей батарее ранило 9 человек нижних чинов и один из них помер, — и ранило одного офицера и несколько лошадей’.
Не ‘ранили’, не ‘они ранили’, а ‘ранило’: судьба, что угодно, а не жалоба, не ропот.
‘Батарея стояла от неприятельских окопов на расстоянии одной версты и нескольких сажен, так что стрельба производилась по видимой цели. Немцы и австрийцы наступали и шли густыми колоннами, и все до одного человека скашивались пулеметным и ружейным и артиллерийским огнем, и это наступление продолжалось с восхода солнца и до самой темноты, и ночью была не одна атака. Все было отбито. Так что день этот был для нас большой победой, а с нашей стороны были совсем ничтожные потери убитыми и ранеными, потому наши были в окопах, а неприятель шел открыто’.
Все — дело, и никакого хищничества. Русский сражается, как мужик пашет землю: не торопясь, с расстановкою. ‘Отдыхаючи’. Нигде этого когтя хищника: не сказано жадного ‘ни один не ушел’, ‘все тут полегли‘, а — ‘скашивались’. Это зрительное впечатление стрелявшего, передающего — ‘что я видел’, без волевого и страстного напряжения — ‘уничтожить’, ‘не дать уйти’.
‘А пятого было для нас уже не так хорошо. Пришлось отступить версты на две назад. Но теперь держим (держимся. — В.Р.), пока на одних позициях. Что будет дальше, Коля, не знаю. Сколько гибнет каждые сутки людей на всем фронте. Но пока здесь у нас на фронте дело идет под гору. Были пройдены Карпаты на 50 верст, а теперь на столько отступили. Может быть, переправятся’.
Как спокойно! Отступаем ли, наступаем ли, все ‘как Бог даст’. Это тон тысячелетнего пахаря. Ни — ‘ура’, ни — ‘увы’. Именно погода.
‘Затем, милые Коля, Катя (жена братнина), Толя, Тамара (дети), будьте здоровы. Остаюсь любящий вас Степан Акундинович Б… 1915 года мая 10 дня’.
Как тихо все, как бесшумно! Скажете: ‘как однообразно’! О, господа, — это наши тихие реки, погодушка с прохладцей, это наконец ‘наш тихий русский Бог’, — и чего же, чего же, скажите, вы хочете? Всякая ‘гордость’ пройдет, а ‘тихое’ вечно останется.
Русь вечна, если она сохранится тихою.
Впервые опубликовано: Новое время. 1915. 15 июня. No 14102.