Н.Ф. АННЕНСКИЙ — КОРОЛЕНКО
21-XII-902, СПб.
Дорогой Владимир Галактионович.
Н. А.
ИЗ ПИСЬМА Н. Ф. АННЕНСКОГО — КОРОЛЕНКО
СПб., Басков пер., 17. 1.IX.1911
Из писем к В. Г. Короленко, Анненский Николай Фёдорович, Год: 1902
Время на прочтение: 7 минут(ы)
‘Вопросы литературы’, No 10, 2010
Пользуюсь случаем, чтобы сообщить Вам несколько сведений о том, что происходит сейчас в Петербурге в литературных кругах. Вероятно, до Вас уже доходят об этом кое-какие слухи и, наверное, несколько фантастические. Могу сообщить не многое, но достоверное. И пусть пока это достоверное останется между нами, в особенности не подлежат оглашению подробности разговора Н[иколая] К[онстантиновича] с Плеве, касающиеся ‘Р. Бог.’1, — они должны оставаться строго в кругу лиц, близких к журналу.
Я уже писал Вам о проектах чествования 200-летия печати2, довольно экспромтно возникших в половине ноября. Знаете Вы также и об образовании ‘частного комитета’, одним из 40 членов которого состоите и Вы. От публикации об этом Комитете сыр-бор и загорелся. В воскресенье, 8-го декабря, заявление о Комитете появилось в петербургских газетах, а в понедельник, 9-го, Ник. Конст. получил приглашение к Плеве (на следующий вечер, 10-го). Аудиенция продолжалась с час. Его высокопревосходительство был утонченно любезен, но из-под бархатной лапки очень решительно выставлял когти. Беседа велась в монологической форме, Н. К., по его словам, едва мог вставить две-три кратких реплики. Смысл речи Плеве был таков. Он считает литературу главною пружиною всего революционного движения последнего времени. Молодежь, рабочие — все это ‘пушечное мясо’, а главный заводчик всего сочинитель. И хронологически первым толчком к движению был акт литературы, или лучше литераторов, — это протест группы петербургских писателей по поводу неправильностей, допущенных, будто бы, при аресте Мих. Лар. Михайлова3. Ту позицию, которую либеральные литераторы заняли 40 лет назад, они сохраняют и теперь.
То, что говорилось о литературе вообще, применялось в частности и в особенности и к ‘Р. Б.’ — это, по словам Плеве, ‘штаб революции’. На возражение Ник. Конст. по поводу крепких терминов министр согласился вместо ‘революционного’ говорить ‘общественное’ движение (разумея противоправительственное), но решительно настаивал на доминирующей роли во всем этом движении (включая сюда все, до воронежского комитета) литературы и литераторов.
В частности, на счет ‘Рус. Бог.’ ставился и Союз писателей4 (основанный после победы ‘Р. Бог.’ над марксизмом), и многое другое.
При всей этой зловредности литературы Плеве, однако, ее терпит и не переходит в нападение. ‘Нападение, по его словам, свойственно слабости, а правительство сила и потому ему приличествует спокойствие’. И он, Плеве, поэтому же предпочитает до последней возможности оставаться в оборонительном положении и только охранять, а не нападать (!!!).
Но бывают, однако, положения, при которых он не может оставаться в роли свидетеля. Таковы те случаи, когда писатели прямо и непосредственно выступают на общественную арену, уже не в печати, а лично. К таким случаям относит он и образование ‘самочинного’ комитета, который под предлогом чествования юбилея печати имеет в виду волновать общество и вызвать смуту. Он не остановится пред ссылками, если комитет эту смуту в самом деле вызовет или выступит с заявлениями по поводу свободы печати, в форме ли обращения к обществу или петиции к власти, безразлично. На замечание Мих[айловского], неужели же, в самом деле, он считает преступным актом даже петицию, ему поданную (хотя, добавил Н. К., он о такой петиции не слыхал), Плеве ответил: да, ибо теперь ведь ни о каком практическом результате подобных петиций нельзя думать, при теперешних условиях ни на какие облегчения печать рассчитывать не может, — и следовательно петиция есть только маска той же общественной агитации.
Во время всей беседы Плеве был изысканно любезен, относился к своему собеседнику с подчеркнутым уважением, хотя прибавлял, что как люди совершенно противоположных миросозерцании, они только до известной меры могут понять друг друга, — но в тоже время в его словах слышались недвусмысленные намеки на всяких скорпионов. ‘Мне уже раз довелось сделать Вам зло, не хотелось бы причинить его еще раз’5 и т. п.
‘Остов’ своей беседы Плеве уполномочил Н. К. передать ближайшим сотрудникам по редакции (к ним он причисляет Вас, меня, Александера6 и Мякотина7), что касается комитета, то, — сказал Плеве, — ‘это дело директора департамента: я ему приказал вызвать к себе нескольких лиц, кто по его сведениям оказываются генералами или полковниками в этом деле, с Вами же я давно хотел лично познакомиться и поговорить’. Так что Ник. Конст. выходит уже как бы вроде фельдмаршала.
‘Генералами’ и ‘полковниками’ оказались, к общему изумлению: Рубакин8, Фальборк9 и Чарнолуский10 (!), все трое пожалованные в этот чин, видимо, по тому признаку, что они только что находились под гласным надзором полиции: обстоятельство едва ли имеющее, однако, большое значение для влиятельности в литературе. Фальборка не было в городе, а двум остальным Лопухин11 заявил, что комитет де самозванный и ‘петиция’, им замышляемая, — незаконна. И тот, и другой ответили, что о формах чествования в комитете еще не принято решения, но пока говорилось только об устройстве общественного банкета, с речами и пр., а проекта ‘петиции’ не выдвигалось, по крайней мере до сих пор. Лопухин, так же как и Плеве, грозил карами — ‘не стеснимся де — ни количеством, ни качеством’, если чествование примет демонстрационный характер: конечно, обедать и ужинать в честь двухсотлетия печати литераторам не возбраняется12, можно терпеть даже и речи, если они говорят ‘о прошлом литературы или о ее заслугах’, — но если они коснутся тягостей настоящего и пожеланий в будущем, то — videant consules {Консулы, будьте бдительны (лат.).}. В заключение Лопухин просил обоих своих собеседников употребить свое влияние, чтобы отговорить литераторов от исполнения их злокозненных замыслов. И тот, и другой отклонили от себя, однако, роль передатчиков его указаний: если он считает проекты членов Комитета незаконными, у него есть свои пути это объявить. Лопухин сказал, что он так и сделает. Однако до сих пор официального veto на проекты чествования (собственно комитетского — о кассе взаимопомощи особо) не наложено. Комитету предоставляется самому благоразумно отступить под давлением сделанных внушений. Положение получается крайне запутанное — особенно при наличности людей совершенно различных настроений в составе довольно многочисленного Комитета. До сих пор не нашли еще средней, всех удовлетворяющей линии, — но, вероятно, в скором времени власть предержащая поможет в этом. На днях правлению кассы взаимопомощи объявлено, что замышленное им экстренное собрание в день 200-летия не может состояться. То же, по всей вероятности, в скорости получим и мы. Вот пока все, что могу сообщить. И очень жалко, что Вас нет здесь теперь и отчасти рад этому. Если Н. К. что-либо постигнет, Вас необходимо сугубо беречь. Ну, пока до свидания. Обнимаю.
1 10 декабря 1902 года министр внутренних дел Плеве вызвал Михайловского как руководителя журнала, ставшего ‘главным штабом революции’, и, пригрозив ссылкой, посоветовал добровольно покинуть Петербург, на что получил письменный отказ (Михайловский Н. К. Мое свидание с В. К. Плеве // Михайловский Н. К. Полн. собр. соч. Т. X. СПб., 1913).
2 Исчислялось со дня выхода первой русской газеты в Москве 2 января 1703 года.
3 Михаил Ларионович Михайлов (1829—1865) — журналист и революционный деятель, арестован 14 сентября 1861 года и осужден за распространение противоправительственных прокламаций на каторжные работы и затем на пожизненную сибирскую ссылку.
4 Союз взаимопомощи русских писателей создан в Петербурге в январе 1897 года и закрыт распоряжением правительства в марте 1901 года.
5 Речь идет о высылке Михайловского из Петербурга в 1882—1886 годах.
6 Александр Иванович Иванчин-Писарев (1849—1916) — заведующий редакцией ‘Русского богатства’.
7 Венедикт Александрович Мякотин (1867—1937) — историк и публицист народнического направления, член редакции ‘Русского богатства’.
8 Николай Александрович Рубакин (1861—1946) — библиограф и книговед.
9 Генрих Адольфович Фальборк (1864—1942) — деятель по народному образованию.
10 Владимир Иванович Чарнолуский (1865—1934) — деятель по народному образованию.
11 Алексей Александрович Лопухин (1864—1927) — директор департамента полиции.
12 Банкет сначала был ограничен числом участников, а потом и вовсе запрещен полицейским распоряжением.
1 В январе 1911 года русская демократическая общественность отмечала 25-летие возвращения Короленко из сибирской ссылки (ошибочно, нужно было в январе 1910 года). 24 января 1911 года Владимир Галактионович писал из Дубровки (саратовского имения родственников жены, где он скрывался от юбилея) Т. Богданович: ‘…бомбардируют телеграммами и письмами из Полтавы, требуют к принудительному чествованию’ (РГБ. Ф. 135. Разд. II. Карт. 16а. Ед. хр. 8. Л. Зоб.).
2 Короленко подарили его портрет, написанный Н. Ярошенко в 1898 году. Оригинал портрета погиб при оккупации Полтавы немцами во время Второй мировой войны.
Сентябрьская книжка вышла, как кажется, недурная. О Столыпине ничего значительного, к сожалению, не успели приготовить1. Ал[ексей] Вас[ильевич] начал хорошо задуманную статейку, в которой хотел охарактеризовать ‘столыпинский период’, но сорвался и ограничился несколькими строчками, посвященными характеристике только Столыпина2. Вышло довольно густо, — но принципиально правильно. В будущей книжке он хочет вернуться к теме3. По-видимому, ничего опасного в книжке нет и, вероятно, проскочим на сей раз благополучно. Говорю ‘вероятно’, ибо можно ли когда-нибудь быть уверенным! ‘Дух’ в книжке все-таки дурной, а придраться к букве начальство всегда сумеет. У нас (не в ‘Р[усском] б[огатстве]’, конечно) появились уже, впрочем, оптимисты, готовые приветствовать ‘новую эру’, — для печати в частности. Какой-то интервьюер запрашивал уже меня по телефону (для газеты ‘Киевской мысли’), какие перспективы я вижу для печати со вступлением нового премьера4 и, видимо, изумился, когда я сказал ‘никаких’. И действительно ведь — ничего в волнах не видно, не по отношению к печати только. Шум по поводу катастрофы со Столыпиным поднялся большой, но что изменилось в положении вещей? Вскрылся процесс разложения на двух полюсах: величайший крах ‘охранной’ политики очевиден и для малозрячих. Очевидно также и разложение — если не революции, то, во всяком случае, террористических методов борьбы. Что такое Богров, остается загадкой, ибо все, что о нем пишут, идет из мутных источников, — но во всяком случае это явление глубоко патологическое и симптоматическое для общественной психологии переживаемого смутного периода. Но что же из всего сего получается действенного? Есть ли какие-нибудь признаки выхода из состояния общественного маразма? Увы — никаких. И сверху, и снизу все также тускло и серо. Вы пишете, что впечатление смерти Столыпина], насколько Вам приходилось наблюдать, более глубокое и определенное, чем было ранее в аналогичных случаях5. Это наблюдение меня крайне заинтересовало. Здесь — увы — даже и чувства-то все какие-то вялые и точно вымученные. Следили ли Вы, например, за ‘Речью’? А ведь ведет ее теперь несомненно умный человек (Ганфман6 — оба редактора7 заграницей)…
1 Петр Аркадьевич Столыпин (1862—1911) — председатель Совета министров, был смертельно ранен анархистом Дмитрием Григорьевичем Багровым (1887—1911) 1 сентября и скончался 5 сентября 1911 года. Петрищев писал по этому поводу: ‘Председатель Совета министров и министр внутренних дел смертельно ранен охранявшим его агентом тайной полиции…’ (Хроника внутренних дел // Русское богатство. 1911. No 9. Отд. II. С. 162).
2 Пешехонов отмечал ум и решительность Столыпина, но не считал его деятелем, ‘определяющим исторические грани’, хотя его называют ‘победителем революции’ и даже ‘искренним сторонником конституции’, защищающим ее от придворной камарильи (За уходящей волной (По поводу смерти Столыпина) //. Русское богатство. 1911. No 9. Отд. II. С. 166-167, 169).
3 В статье ‘Не добром помянут’ Пешехонов подводил итоги столыпинской политики: жестокость без оглядки на право и поощрение хищнических инстинктов, разрушающих в крестьянине социальные чувства, ‘начали с террористов и экспроприаторов’, потом ‘охватили уже всех рабочих, всех крестьян, всех евреев, всех поляков, всех финляндцев’, ‘общинные земли были отданы на расхищение’, ‘ставка на сильных’ была ‘ставкой на хищников’ — ‘в их натиске на слабых и немощных’ (разд. ‘На очередные темы’ // Русское богатство. 1911. No 10. Отд. II. С. 126, 134, 135).
4 Председателем Совета министров назначен Владимир Николаевич Коковцов (1853—1940) — граф, занимал эту должность до 1914 года.
5 Письмо Короленко погибло вместе со всем архивом Анненского, оставленным в пустой квартире в Петрограде во время гражданской войны.
6 Максим Ипполитович Ганфман (1873—1934)— юрист, журналист.
7 Иосиф Владимирович Гессен (1866—1943) — юрист. Иван Ильич Петрункевич (1844—1928) — земский деятель.