Искренне уважаемый Владимир Григорьевич, извинившись за долговременное мое молчание на Ваше участливое и сердечное письмо, я прошу Вас принять мою благодарность за добрую память обо мне. Что касается ‘философии’ в Вашем письме, то искренность ее для меня несомненна, так же как не сомневаюсь я и в том, что все то, во что Вы веруете, — для Вас есть истина и Вы ей отдаетесь всецело, и если бы Вы возымели желание приобщить меня к тем верованиям, которые Вы исповедуете, то я не имел бы против этого ровно ничего, выслушал бы Вас охотно, предоставив себе лишь право соглашаться, или нет, с Вами, сообразно своему складу мыслей и сердца. По натуре своей я склонен менее подчиняться рассудку, чем сердцу, а потому я не хотел бы с последним входить в разлад. Хорошо это или нет, но пусть будет так… Исполняя основные заповеди Христа и не чураясь добрых советов наших стариков, можно жить в боге и быть недурным человеком. Правда ли?.. В настоящее время я в Киеве, разрабатываю эскизы для собора св. Владимира и кроме того в недалеком будущем начну писать, по эскизам В. М. Васнецова, святителей православной церкви. В этом я вижу, кроме подготовительной школы к стенной живописи, удовольствие быть глаз на глаз с творчеством Васнецова, творчеством безыскусственным, добродушным и ясным, как день божий, способным просветлить и умилить сердце, склонное к порывам жестоким и несправедливым.
[…] Теперь я уже работаю ‘Рождество’ на стене красками. Композиция картины выдержана в характере легендарных изображений на эти сюжеты, в них я пытался совместить торжественность сцены с поэтической трогательностью ее. Работаю я охотно настолько, насколько это возможно по отношению к заказному сюжету… Если бы мне удалось внести в мой труд долю искренности, я бы не раскаивался в том, что принял этот заказ. […]
Благодарю Вас за Ваше любезное письмо и приглашение. С истинным удовольствием я узнал о том благоприятном впечатлении, какое сделал на Вас мой эскиз. Вы спрашиваете, буду ли я с него писать картину — в ответ могу сказать так: в настоящее время, наверное, нет, потому что слишком много дела неотложного, обязательного, нужно разрешить вопрос о задуманной картине, а там опять соборная работа, и лишь года через два, я думаю, буду свободен вполне. Кроме того, по-моему, сюжет такого рода будет проигрывать в картине, хотя бы и небольшого размера, и лучшая форма для него — форма рисунка. Рисунок же можно сделать большой, водяными красками и разработать его по натуре. Относительно же любезного приглашения Вашего приехать к Вам летом приходится ответить неопределенно. Сейчас я живу в деревне или, вернее, в селе — Ахтырке, по Московско-Ярославской ж.д. близ ст. Хотькова, поселился я здесь с исключительной целью — пополнить материал к будущей картине, пользуясь каждым удобным часом, чтобы заручиться необходимым. Успею ли я в своих намерениях, частью будет зависеть от моего усердия, частью от погоды. Мне необходимы серые дни, их приходится ловить или ждать осени, когда они бывают чаще. […] Был на французской выставке, но — увы! — в области искусства ничего поражающего нет. Три-четыре картины, прекрасные по технике, поражают своей бессодержательностью. И то сказать, чего с нами церемониться! Ведь мысль, что мы готентоты, еще нескоро покинет самообольщенных французов, они прислали к нам свои оборыши, и если бы не несколько картин, принадлежащих частным лицам в Москве и поистине прекрасных, то не на чем бы было и глаз остановить: до того все заурядно, что мы, при всем нашем простодушии и подобострастии перед Западом, дерзаем обходиться без излишних восторгов. […]
Не раз я собирался отвечать Вам на любезное письмо Ваше. За последнее время у меня много было хлопот с картиной и переездами с места на место, и только с неделю, как я у тихой пристани — в Киеве. Картину свою я решил в этом году не выставлять, считая ее недостаточно законченной, а главное, хочется видеть ее спустя несколько месяцев свежим глазом и тем дать себе возможность самому судить о ней здраво. Работая же ее несколько месяцев почти не отрываясь — сильно присмотрелся и невольно веришь каждому мнению. Большинству из видевших картину она нравится, но этого недостаточно: могут быть увлечены сюжетом, проглядев исполнение, а оно в художестве должно быть на равной высоте с содержанием. Почему нам и понятны Рафаэль и наш Иванов. Был я ненадолго в Петербурге, где видел две выставки: Передвижную и Академическую, на первой есть прекрасный пейзаж Левитана ‘Омут’ и кое-что еще. Последняя же, безусловно, плоха. Видел Н.А. и М.П.Ярошенко. Они по-прежнему приветливы и гостеприимны.
[…] Сожалею очень, что и в это лето едва ли мне удастся повидать Вас, так как намерение мое ехать на юг едва ли осуществимо. Соборные дела и еще возможный частный заказ заставляют меня усиленно работать, и если силы мне не изменят, то думаю не давать себе отдыха до конца. Работаю пока с охотой и воодушевлением и чувствую, что то дело, которое пришлось делать мне, только и возможно делать при условиях вышесказанных, иначе шаблон, холодность и внешние преимущества подавят то, чем только и можно в данном случае подействовать на чувства и настроения молящихся. […]
79. В.Г.ЧЕРТКОВУ
Киев, начало мая 1892 г.
Глубокоуважаемый Владимир Григорьевич!
Надеюсь, что Вы не захотите поставить мне в большую вину моего продолжительного молчания, причиной которому была усиленная работа последнего времени и чрезмерное утомление, через две-три недели я думаю дать себе отдых, поселившись в деревне под Москвой. Благодарю Вас очень за добрую память обо мне, письмо Ваше, а также и Ваш подарок — ‘Альбом русских художников’ — мною получены. Как выбор картин, так и стоимость альбома вполне соответствуют своему назначению. Особенно трогательное впечатление делает снимок с картины Репина ‘Вернулся’ и очень сильное (хотя несколько грубое, примитивное) картина моего первого учителя В. Г. Перова: ‘Приезд гувернантки в купеческий дом’ — это точная иллюстрация к Островскому и его ‘Темному царству’. Присланный Вами альбом на имя В. М. Васнецова тотчас же был переслан ему в Москву, куда он уехал к своему семейству еще до пасхи и где останется до осени. В письме своем к нему я с удовольствием написал ему все то, что Вы просили сказать ему от Вас, и он, я уверен, будет очень благодарен за чувства, высказанные Вами… На Ваши сожаления о том, что высказали Вы в письме своем по поводу Л. Н. Толстого, могу сказать только то, что многие взгляды Л. Н. мне издавна были симпатичны и в принципе я соглашаюсь со многим, но думаю также, что время сильнее людей, даже если они и гениальны… В заключение мне было бы приятно знать, что Вы считаете меня более ‘терпимым’ ко всякого рода взглядам и верованиям, особенно, если в таковых присутствует искреннее чувство хорошего.
Благодарю Вас за присылку изданий ‘Посредника’. На любезное письмо Ваше я ответил бы раньше, но желание ознакомься с полученными книгами удержало мое намерение о настоящей минуты. С некоторыми из присланных сочинений я знаком был, а ныне мне кое-что пришлось прочитать впервые, и вот впечатление, вынесенное мною из прочитанного: в рассказах Чехова на этот раз виден не столько ‘художник’, только способный ‘наблюдатель врач’, и как психологические исследования они интересны (факты нередко взяты случайные и единичные), но могут ли они быть полезны для больного — усталого теперешнего ‘интеллигентного’ читателя, то один бог ведает… Прочие рассказы и статьи (оставляя их общий оттенок) конечно, выбраны с большой осмотрительностью и читаются с большим интересом. Просматривая ‘Цветник’, я заметил, что при выборе статей из жития святых редакция без достаточного внимания относится к своему родному, тогда как знать своих родных, близких сердцу, славных и добрых предках, потрудившихся столь много для своей земли, было бы естественной потребностью народа. (Мне думается — раньше, чем знать о подвигах Геркулеса, нужно знать о таковых же Ильи Муромца, Добрыни и пр.) Из православных русских угодников посчастливилось одному Феодосию Печерскому, а у нас на Руси каждый из таковых святых имеет за собой свою трогательную, глубоко нравственную, поучительную духовную и общественную историю. Имена подобных деятелей, думается мне, должны быть внесены в память народную первыми. Ваше предложение иллюстрировать что-либо для Цветника’ мне очень симпатично, и при первой счастливой мысли я это попробую сделать. […]
Приношу Вам мою искреннюю благодарность за присланные снимки, за любезное письмо и обещание выслать мне Вашу брошюру. Из снимков для блузы в портрете Льва Николаевича пригодится один, снятый у дома и в той именно светлой блузе, в которой Лев Николаевич позировал мне, остальные, у пруда, интересные сами по себе, не подходят ни по освещению, яркому со спины, ни по характеру фигуры, несколько грузной. Большой снимок с головы Льва Николаевича безотносительно к портрету моему — превосходный. О том, чтобы отпечатки, присланные Вами, сделались общественным достоянием, не может быть речи потому, что это не входит не только в Ваши планы, но и в мои. Снимки, сделанные с определенной целью, другого назначения иметь не могут. Я, в свою очередь, просил бы Вас если не уничтожить, то и не опубликовывать снимки эти (кроме большой головы в профиль). Самый портрет я также не предполагаю в близком будущем где-либо выставлять. В будущем же отдаленном, если суждено мне будет написать задуманную большую картину, одновременно с ней появится и портрет Льва Николаевича — на второй самостоятельной моей выставке, которую я мечтаю устроить в России, а также за границей, в Париже и Лондоне.[…]
На днях передали мне Ваше письмо и книгу. Сердечно благодарю Вас за них. Мои воспоминания о давно минувшем и во мне вызывают лучшие чувства. С тех пор мы сами и жизнь вокруг нас так изменились… Работаю я мало и все же еще временами в моей старой голове бродят кое-какие мысли… образы. И тогда мне так хочется обратиться к Анне Константиновне, попросить ее посидеть час-другой, написать с нее этюд, но такое состояние души проходит и вновь ‘дрема долит’. […]
Благодарю Вас за приветствие в день моего семидесятилетия. Быстро пролетело время, с тех пор как мы встретились с Вами в Кисловодске на даче милых благородных Ярошенок. Многое изменилось вокруг нас, многих нет, нет и прекрасного спутника Вашей жизни — Анны Константиновны. Нет Льва Николаевича… Дал бы бог прожить остаток жизни честно. Будьте здоровы.