Из писем, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

И. С. Аксаков

Из писем

Публикация и комментарии Л. Р. Ланского

‘Литературное наследство’, том 86

М., ‘Наука’, 1973

OCR Бычков М. Н.

И. С. АКСАКОВ — М. М. ДОСТОЕВСКОМУ

&lt,Москва. 20 марта 1864 г.&gt,

…Вот вам две статьи Сергея Колошина¹. Пригодятся они вам — напечатайте их и пошлите деньги, сколько там придется, по расчету, прямо к нему в Рим, poste restante. He пригодятся — возвратите их мне для передачи М. П. Погодину. Колошин предлагает вам быть вашим корреспондентом из Рима и вообще из-за границы. Он очень болен и очень нуждается &lt,…&gt,

Передайте от меня поклон Федору Михайловичу².

Автограф. ЛБ, ф.93.III.14.58.

Иван Сергеевич Аксаков (1823—1886) — публицист, один из идеологов позднего славянофильства. См. о нем ниже в ряде писем.

¹ Сергей Павлович Колошин (псевд. Не я, 1825—1868) — московский публицист-славянофил, находившийся в это время в Италии (см. ‘Лит. наследство’, т. 83, стр. 235). Ему протежировали М. П. Погодин и Аксаков. Ряд писем Погодина и Аксакова к М. М. Достоевскому по поводу Колошина и письма самого Колошина к тому же адресату от весны 1864 г. сохранились в ЛБ.

² В недатированном письме к М. П. Погодину, относящемся к весне 1864 г., Аксаков писал:

‘О Колошине ответа нет. Я ведь вовсе не в приятельских отношениях с Мих. Достоевским, видел его всего раза два у Плещеева. А Федор Достоевский в дела журнала и в денежные соображения своего брата не вмешивается. Да и его здесь нет, он уехал. Колошин — издатель ‘Зрителя’, а это плохая рекомендация для серьезного журнала или претендующего на серьезность…’ (Авт. ЛБ, ф. 231.II. 1.22). Упоминаемый Аксаковым еженедельный журнал ‘Зритель общественной жизни, литературы и спорта’ издавался Колошиным в Москве с 16 декабря 1861 г. по 1863 г. Это был консервативный орган, открыто поддерживавший репрессивную политику правительства по отношению к революционно-демократической прессе и польским повстанцам. Хотя по своей политической программе и симпатиям ‘Зритель’ примыкал к аксаковскому ‘Дню’, Аксаков, как мы видим, был весьма невысокого мнения об этом журнале.

В ‘Эпохе’ было помещено несколько компилятивных статей Колошина (‘Рим, папа и Антонелли’ — 1864, No 3, ‘Иезуиты и их уложение’ — No 6) и др. Летом 1864 г. М. П. Погодин писал братьям Достоевским:

‘Не угодно ли будет милостивому государю Михаилу Михайловичу или Федору Михайловичу повидаться со мною и получить от меня статью г. Колошина? Я остановился в Бассейной в доме Кокорева. Ныне середа, весь день дома. Завтра — утром и вечером. А в пятницу думаю выехать за границу.

Я был бы у вас сам, но с бумагами неудобно. Пришлите, и без церемоний, пожалуйста…’

Приписано М. М. Достоевским И. Г. Долгомостьеву:

‘Сделайте одолжение, добрый мой Иван Григорьевич, съездите к М. П. Погодину и скажите ему, что мне очень жаль лишиться случая познакомиться с ним. Я болен и приеду в город разве дня через три’ (ЛБ, ф. 93.2.7.101).

В приходо-расходной книге по изданию ‘Эпохи’ рукой М. М. Достоевского под датой 15 мая 1864 г. отмечена посланная Колошину через Аксакова сумма 65 руб. 62 коп. (ЛБ, ф. 93.1.3.21).

О намерении Достоевского написать Колошину — см. ‘Лит. наследство’, т. 83, стр. 201—202.

И. С. АКСАКОВ — А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ, без даты:

‘Любезнейший Алексей Николаевич!

Я изъездил всю Старую Басманную, отыскивая Достоевского, но нигде дома Белонегркина или Безнегркина не нашел. Не можете ли вы мне описать точнее местность, где стоит сей дом? Или, может быть, я переврал адрес? Или ошибся сам Достоевский? До свидания, надеюсь.

Ваш Ив. Аксаков. Четверг ночью’ (Авт. ЛБ, ф. 93.II.1.24).

И. С. АКСАКОВ — А. Ф. БЛАГОНРАВОВУ

Москва. 20 октября 1879 г.

Я ужасно виноват пред вами, многоуважаемый Александр Федорович, что до сих пор не отвечал вам на ваше письмо¹. Прочитав его, я решил в уме, что необходимо выждать окончательного результата оценки, о чем и хотел вам писать. Но тут случились разные обстоятельства, совершенно отвлекшие мое внимание. Выждать — я и теперь стою на этом. Еще неизвестно, какой отзыв дадут Гончаров и Достоевский. Если даже ваша сказка не получит премии, то все же будет иметь значение всякий похвальный отзыв о ней таких авторитетных писателей. Попросите секретаря, г. Рогова, чтоб непременно сообщил их отзыв, каков бы он ни был &lt,…&gt, Я очень охотно представлю ваш рассказ в Общество распространения полезных книг. Комитет же грамотности находится в Петербурге. Если вы не получите Фребелевской премии², то прежде всего нужно напечатать и затем экземпляр представить в Комитет…

Автограф. ЦГЛМ.ОФ.3985.

Александр Федорович Благонравов — провинциальный врач. Ему адресовано письмо Достоевского, датированное 19 декабря 1880 г. (‘Письма’, IV, стр. 220—221).

¹ Среди бумаг Достоевского сохранилось письмо Благонравова из Юрьева-Польского (10 декабря 1880 г.):

‘… Из того, что ваш последний роман ‘Братья Карамазовы’, захватывающий в себя, предрешающий глубину вопросов, в нем поставленных, читается многими в нашей глухой провинции, хотя и под руководством лиц, более способных понимать ваше художественное создание, вы можете заключить, что живущая в провинции молодежь (я разумею чиновников и молодое купеческое поколение, воспитываемое на пустых романах) перестает коснеть в невежестве и мало-помалу умственно развивается,— идет вперед.

Едва ли кому-либо, кроме вас, суждено так ярко и так глубоко анализировать душу человека во время различных ее состояний,— изображение же галлюцинации, происшедшей с И. Ф. Карамазовым вследствие сильной душевной напряженности (я пока остановился на этой главе, читая ваш роман по-немногу), создано так естественно, так поразительно верно, что, перечитывая несколько раз это место вашего романа, приходишь в восхищение. Об этом обстоятельстве я могу судить поболее других, потому что я медик. Описать форму душевной болезни, известную в науке под именем галлюцинаций, так натурально и вместе так художественно, навряд ли бы сумели наши корифеи психиатрии: Гризингеры, Крафт-Эбинги, Лораны, Сенкеи и т. п., наблюдавшие множество субъектов, страдавших нарушенным психическим строем…’ (Авт. ЛБ, ф.93.11.1.96).

² Летом 1871 г. в России было организовано Фребелевское общество (Ф. Фребель — известный немецкий педагог, создатель ‘детских садов’). Начиная с 1878 г. Совет Общества проводил конкурсы на лучшие рассказы для детей младшего возраста. В ‘Отчете Совета С.-Петербургского Фребелевского общества 1871—1896’ (СПб., 1897) отмечается: ‘Совет не может не вспомнить с благодарностью и Федора Михайловича Достоевского, сочувствовавшего целям Общества и являвшегося всегда на помощь, когда обращались к его содействию. Он принимал участие в детских праздниках и в комиссии о присуждении премий’ (стр. 25).

В число членов комитета по присуждению премий входили также Гончаров, Плещеев и др.

В перечне лиц, получивших фребелевские премии за 1878—1895 гг. (стр. 53—59), имя Благонравова не названо.

И. С. АКСАКОВ — О. Ф. МИЛЛЕРУ

Троекурово. 14 июля 1880 г.

…И я очень жалею, что вас не было в Москве на пушкинских празднествах¹.

Вышло, как и всегда у нас бывает, совершенно неожиданно хорошо и как-то само собою, вопреки нелепости людской, тысяче промахов и нашему скептицизму. Как хотите, а воздвижение памятника Пушкину среди Москвы при таком не только общественном, но официальном торжестве — это победа духа над плотью, силы и ума и таланта над великою, грубою силою, общественного мнения над правительственною оценкою, до сих пор удостоивавшею только военные заслуги своей признательности. Это великий факт в истории нашего самосознания. Приятно мне знать, что вы разделяете мое мнение насчет речи Достоевского. Но, без сомнения, еще важнее содержания его речи — впечатление, им произведенное. То есть, я хочу сказать, что Достоевский мог бы изложить те же мысли в каком-нибудь романе или в своем ‘Дневнике’, и мысли эти, конечно, были бы замечены ж достаточно оценены нами, но это обстоятельство не имело бы того значения, какое приобрели те же его слова, сказанные [всенародно] с трибуны, в присутствии нескольких тысяч человек, прямо в упор массе молодых людей и всему сонму петербургских литераторов, вслед за всякого рода речами, изобиловавшими captatione benevolentiae {заискиваниями (лат.).}. Вот это-то искусство, этот дар выразить истину в такой сравнительно сжатой, простой форме — и без всяких повелительных ораторских приемов, без всякого заискиванья и смазыванья, повернуть все умы в другую сторону, поставить их внезапно на противоположные для них точки зрения, озарить их, хотя бы и на мгновение, светом истины и вызвать в них восторг, вернее сказать — восторженное отрицание того, чему еще четверть часа назад восторженно поклонялись,— вот что было удивительно, вот что важно, вот что явилось событием и привело меня в радость. Вот почему я счел нужным подчеркнуть, так сказать, значение этого факта и, взойдя на кафедру, сказал несколько слов, может быть даже слишком восторженных². Но если б вы видели, что такое было, и не со стороны одной молодежи, а со стороны столпов так называемого западничества, не исключая Тургенева и Анненкова!

Весьма простая вещь — воздать должное Татьяне за соблюдение верности мужу и спросить, по этому случаю, публику: можно ли на несчастии другого созидать свое счастие? Но грянувший от публики взрыв сочувственных рукоплесканий, что же он значил, как не опровержение всех теорий о свободных любвях и всех возгласов Белинского к женщине по поводу Татьяны и ее же подобия в Маше Троекуровой (в ‘Дубровском’ Пушкина же), и всего этого культа страсти’?! Когда девицы высших курсов тут же устремились к Достоевскому с выражением благодарности, что привело их в восторг? Они сами не могли бы отдать себе ясного отчета: это было неотразимое действие истины непосредственно на душу, это была своего рода радость эмансипации от безнравственности коверкающих их доктрин, возвращения к своему нравственному первообразу. Вероятно, всем им, бедным, досталось или достанется еще от профессоров, в первую минуту никто не спохватился, а потом, уже к вечеру, Ковалевские³, Глебы Успенские⁴ и т. п. повесили носы, вероятно, выругали себя сами за то, что ‘увлеклись’, и стали думать о том, как бы сгладить, стушевать или перетолковать в свою пользу все случившееся. Мне передавали сами студенты возникшие между ними потом разговоры: ‘Аведь знаете, господа, куда мы с нашим восторгом по поводу Достоевского влетим: в мистицизм!’⁵Но если бы даже два десятка душ удержали в себе благотворное воздействие речи Достоевского, и то слава богу.

Не понимаю Градовского. Зачем нашел нужным он ослаблять действие речи Достоевского и вступаться за скитальцев?..⁶ Можно бы, конечно, многое сказать о бродяжничестве на Руси, это самый народный тип, некогда меня пленивший⁷, но всего менее может быть он истолкован отсутствием политической свободы и присутствием Держиморд⁸…

Автограф. ЛБ, ф.93.II.1.23.

¹ Миллер находился в это время в Петербурге, где также торжественно отмечался пушкинский праздник.

² В отчете о чествовании памяти Пушкина в Москве выступление Аксакова изложено следующим образом: ‘Я. С. Аксаков сказал, что едва ли кто-нибудь из присутствовавших испытывает такой восторг от речи Достоевского, как сам г. Аксаков. Последний собирался говорить именно на эту тему, так художественно, так гениально обработанную Достоевским. Отныне вопрос о том, народный ли Пушкин поэт, — решен окончательно, и толковать больше нечего…’ (‘Венок на памятник Пушкину’. СПб., 1880, стр. 62).

³ Максим Максимович Ковалевский (1851—1916) — историк н этнограф, профессор Московского университета. Достоевский относил его во время пушкинских торжеств к ‘враждебной партии’ вместе с Тургеневым и ‘всем университетом’ (‘Письма’, IV, стр. 157).

⁴ Отчет Г. И. Успенского о пушкинских торжествах был напечатан в ‘Отеч. записках’, 1880, No 6. См. о нем в ‘Лит. наследстве’, т. 83, стр. 75.

⁵ См. примеч. 4 к п. 211.

⁶ Профессор Петербургского университета Александр Дмитриевич Градовский (1841—1889) напечатал 25 июня 1880 г., в No 174 ‘Голоса’, статью ‘Мечта и действительность’, полемически направленную против речи Достоевского. ‘Нам представляется прежде всего недоказанным,— писал он,— что ‘скитальцы’ отрешались от самого существа русского народа, что они переставали быть русскими людьми. До настоящего времени нисколько не определены пределы их отрицания, не указан его объект, так сказать. А пока не определено это, мы не вправе произнести о них окончательное суждение’. Приведя цитату из речи Достоевского о необходимости искать правду внутри себя, ‘подчинить себя себе’, Градовский заявлял: ‘В этих строках г. Достоевский выразил ‘святая святых’ своих убеждений, то, что составляет одновременно и силу, и слабость автора ‘Братьев Карамазовых’. В этих словах — великий религиозный идеал, мощная проповедь личной нравственности, но нет намека на идеалы общественные’. Ср. ‘Письма’, IV, стр. 182—183. Ответ Достоевского — в ‘Дневнике писателя’, 1881. См. также ‘Лит. наследство’, т. 83, стр. 705.

⁷ Аксаков являлся автором поэмы ‘Бродяга’ (1852), пользовавшейся некоторым успехом в 1850-х годах.

⁸ Пересылая публикуемое письмо Достоевскому для передачи его жене, коллекционировавшей автографы, Миллер писал 1 сентября 1880 г.:

‘Вот письмо Аксакова — в вечное и потомственное владение Анне Григорьевне. Передайте ей при этом мой глубокий, глубокий поклон. Я с своей стороны рассчитываю на то, что вы по возвращении на брега Невы позволите мне когда-нибудь прочесть письмо Аксакова к вам. Итак — вы постоянно священнодействуете — творите! Берегите только себя, дорогой Федор Михайлович, давайте себе отдыхать по временам, дышите свежим воздухом, который к тому же так упорно дышит летом и до сих пор…’ (Авт. ЛБ, ф.93.II.6.85).

И. С. АКСАКОВ — О. Ф. МИЛЛЕРУ

Троекурово. 17 августа 1880 г.

…Конечно, нечего меня называть при упоминании впечатления, произведенного речью Достоевского на Тургенева и Анненкова¹. Это неудобно. Скажу, впрочем, что оба они, особенно Тургенев, был отчасти (и даже не отчасти, а на две трети) подкуплены упоминанием о Лизе Тургенева {Это сопоставление было покрыто рукоплесканиями.— Примеч. Аксакова.} ². Ив. Сергеевич вовсе этого от Достоевского не ожидал, покраснел и просиял удовольствием. Такое сопоставление создания Пушкина, препрославленного в данную минуту, сопоставление публичное, торжественное, с его собственным творением,— не могло, разумеется, не быть приятно Тургеневу³. Некоторые тогда же подумали, что со стороны Достоевского это было своего рода captatio benevolentiae {заискиванье (лат.).}. Это несправедливо. Ровно дней за двенадцать (Достоевский приехал в Москву к первому сроку, назначенному для празднования, 26 мая) Достоевский в разговоре со мною о Пушкине повторил почти то же, что потом было им прочтено в ‘Речи’ и так же упомянул о Лизе Тургенева, прибавив, впрочем, при этом, что после этого Тургенев ничего лучшего не написал &lt,…&gt,

Вообще же ошибочно считать речь Достоевского за трактат, за какое-то догматическое изложение и подвергать в этом смысле критике. Ее нужно отделить от самого факта произнесения и впечатления, ею произведенного. Мысли, в ней заключающиеся,— не новы ни для кого из славянофилов. Глубже и шире поставлен этот вопрос у Хомякова и у брата Константина Сергеевича. Но Достоевский поставил его на художественно-реальную почву, но он отважился в упор публике, совсем не под лад ему и его направлению настроенной, высказать несколько мыслей, резко противоположных всему тому, чему она только что рукоплескала, и сказать с такою силой суждения, которая, как молния, прорезала туман их голов и сердец,— и, может быть, как молния же, и исчезла, прожегши только души немногих⁴…

Вышла августовская книжка ‘Русской мысли’. Очень рад, что там нет статей против Достоевского. А должны были быть. Кошелев приезжал сюда на один день и сказал мне, что он послал свою статью Юрьеву, который также пишет статью. Может быть, Кошелев устыдился после сильных моих слов и отменил помещение своей статейки⁸…

Автограф. ЛВ, ф.93.11.1.23.

¹ Миллер работал в это время над статьей для ‘Русской мысли’ о пушкинских торжествах.

² 13 июня 1880 г. Тургенев писал М. М. Стасюлевичу: ‘И в речи Ив. Аксакова, в во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился речи Достоевского и вполне ее одобряю. Но это не так &lt,…&gt, Эта очень умная, блестящая и хитроискусная при всей страстности речь всецело покоится на фальши, но фальши, крайне приятной для русского самолюбия &lt,…&gt, Но понятно, что публика сомлела от этих комплиментов, да и речь была действительно замечательная по красивости и такту. Мне кажется, нечто в этом роде следует высказать. Г-да славянофилы нас еще не проглотили’ (И. С. Тургенев. Письма, т. XII, кн. 2-я. Л., 1967, стр. 272).

А. А. Киреев записал в дневнике 19 июля 1880 г.: ‘Тургенев — совершенный ramolli, делает гадости, позволяет всякой дряни (вроде редакции ‘Голоса’) злоупотреблять его именем в борьбе с Достоевским, про которого эта партия черт знает что рассказывает. Достоевский — христианин и консервативного направления, и при его громадном таланте и зарождающейся популярности среди молодежи он опасен для наших нигилистов в вицмундирах. Inde irae! &lt,Оттуда и гнев! (лат.)&gt, Тургенев идет на все из-за мелочного (но доходящего до колоссальности в этой своей мелочности) самолюбия. Quelle degringolade!.. &lt,Что за падение!.. (франц.)&gt, (Авт. ЛБ, ф.126.2.8).

³ Характеризуя в речи о Пушкине Татьяну Ларину как ‘апофеозу русской женщины’, Достоевский прибавил: ‘Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе — кроме разве образа Лизы в ‘Дворянском гнезде’ Тургенева’ (X, 447). Л. Ф. Нелидова, присутствовавшая при выступлении Достоевского, упоминает ‘о всем памятном’ ‘движении руки, поцелуе, посланном Тургеневым Достоевскому в минуту, когда он в своей речи говорил о Лизе из ‘Дворянского гнезда’. Все знали о их неприязненных отношениях, и это была одна из лучших минут этого удивительного праздника’ (‘Вестник Европы’, 1909, No 9, стр. 236).

⁴ Приводим выдержки из двух неизданных писем Аксакова к Достоевскому, относящихся к этому времени. В первом из них, 20 августа, Аксаков писал:

‘Я с нетерпением ожидал получения в Москве вашего ‘Дневника’, дорогой Федор Михайлович, справлялся о нем у Живарева и был несказанно обрадован и благодарен вам за присылку. По прочтении же — экземпляров уж с десяток мною роздано и по указанию моему приобретено. Появление ‘Дневника’ с разъяснением речи было необходимо. Речь вашу трудно было отделить от факта произнесения и произведенного ею впечатления, ибо в этом взаимодействии было непосредственно принято и почувствовано несравненно более того, что высказано было словами речи и что услышано слухом и сознанно. Столько было электричества, что речь сверкнула молнией, которая мгновенно пронизала туман голов и сердец и так же быстро, как молния, исчезла, прожегши души немногих. На мгновение раскрылись умы и сердца для уразумения, может, и неотчетливого, одного намека. Потому что речь ваша — не трактат обстоятельный и подробный, и многое выражено в ней лишь намеками. Как простыли, так многие даже и не могли себе объяснить толково, что же так подвигло их души? А некоторые — и, может быть большая часть,— спохватились инстинктивно через несколько часов и были в прекомичном негодовании на самих себя! ‘А черт возьми,— говорил в тот же день один студент, больше всех рукоплескавший, моему знакомому студенту:— Ведь он меня чуть в мистицизм не утащил! Так-таки совсем и увлек было!..’ Но это молодежь, а записные ‘либералы’ затеяли, как сами знаете, ретираду похитрее и поковарнее. Одним словом, разъяснение было нужно, и вы разъяснили превосходно &lt,…&gt, Конечно, самое важное в ‘Дневнике’, самое многосодержательное — это ваши четыре лекции Градовскому. ‘Упрекнуть вас можно лишь в том, что слишком уж крупна порция, не по внешнему, а по внутреннему объему. Тут у вас мимоходом, стороною, брошены истинные перлы, например, хоть место о встрече человекобога с богочеловеком, и другие места, годящиеся в темы для целых сочинений. Жаль, что они выброшены так, в полемической статейке. Статьи эти хороши безусловно, и я с вами вполне и во всем согласен. От Градовского не осталось ни клочка &lt,…&gt, Вас можно упрекнуть только в том (но это уже, я думаю,— органическое свойство), что вы проявляете мало экономической распорядительности мыслей и потому слов, слишком большое обилие первых, причем основная обставляется и иногда заслоняется множеством побочных, крупная черта подчас теряется в богатстве мелких. Еще пред взором читателя не выяснились линии всего здания, а вы уже лепите детали. Этот недостаток свойствен художникам-мыслителям, у которых образ или мысль возникает со всеми частностями, во всей жизненности, с случайностями, разнообразными воплощениями, так что им очень мудрено охолащивать, так сказать, свою мысль или образ. Я как-то упрекал Льва Толстого, что у него все на первом плане, все одинаково сильно живет, тогда как в живописи, например, и в натуре для глаза — ярко видно лишь то, что на первом плане, а остальное, по мере отдаления, бледнеет, сереет. Что было бы, если б глаз одинаково отчетливо и живо видел и близкое и на краю горизонта! Он бы лопнул. Так и вы. Вы даете читателю слишком много зараз, и кое-что, по необходимости, остается недосказанным. Иногда у вас в скобках, между прочим, скачок в такой отдаленный горизонт, с перспективою такой новой дали, что у иного читателя голова смущается и кружится,— и только скачок. Я это говорю на основании делаемых мною наблюдений о впечатлении, производимом вашими статьями на большинство читателей. Для меня понятен каждый ваш намек, каждый штрих,— ну а для читателя вообще — слишком, повторяю, крупная порция.

Я слышал от Кошелева, приезжавшего в Москву на один день, что в августовской книжке ‘Русской мысли’ должна была появиться статья Юрьева не то что против вас, но по поводу вас с некоторым возражением. Да и он сам (Кошелев) махнул было статейку на тему о смирении и гордости: слишком-де превозносите русский народ, и т. д….’ Через три недели, 3 сентября 1880 г., Аксаков писал Достоевскому: ‘И не торопитесь мне отвечать, дорогой Федор Михайлович, и не отвлекайтесь от вашего дела. Я знаю и без ваших слов, как вы пишете и чего стоит вам писание романа, особенно такого, как ‘Братья Карамазовы’. Такое писание изводит человека, это не произведение виртуоза — тут ваша собственная кровь и плоть — в переносном смысле. Для меня достаточно уже то, что вы именно так отнеслись к моему письму, если в нем есть что верного, так оно с вас не соскользнет и вы уже распорядитесь им по-своему. Письмо ваше меня очень утешило. Посылаю для вашей супруги три автографа: Гоголя, моего отца и брата Константина Сергеевича…’ (Авт. ЛБ, ф.93.II.1.20).

⁵ См. примеч. 1 к п. 214.

И. С. АКСАКОВ — О. Ф. МИЛЛЕРУ

&lt,Москва&gt, Ночь на 29 января &lt,1881 г.&gt,

Я уже знал о смерти Достоевского, когда получил вашу телеграмму, многоуважаемый Орест Федорович¹. Известие получено было ночью Катковым и помещено в ‘Московских ведомостях’². Горе, горе! Это незаменимая потеря! Теперь из художников-писателей и хоронить уже некого. Угасла сила положительная, незаменимая. Он один держал знамя высших нравственных начал. Дело художественного творчества было для него делом души. Не прошло и десяти дней, даже меньше, как я ему писал!³Я написал о нем несколько слов в номере ‘Руси’, который завтра печатается⁴. Это казнь божия, которой, впрочем, мы стоим. В обществе и литературе у нас царит только одна богема, как выражаются французы. Я вовсе сиротею. Становится жутко…

Автограф. ЛБ, ф.93.II.1.23.

¹ Телеграмма Миллера к Аксакову неизвестна.

² Привожу текст заметки, появившейся в ‘Московских ведомостях’ 30 января, No 30: ‘Как гром, поразило нас вчера ночью известие о кончине Федора Михайловича Достоевского. Еще накануне, 27 января, получили мы от него собственноручное письмо, написанное твердым почерком и не возбуждавшее никаких опасений. Было, однако в этом письме зловещее слово, которое тогда скользнуло для нас незаметно. Прося нас об одном деле, он прибавил: ‘Это, быть может, моя последняя просьба’. Только теперь стал нам понятен скорбный смысл этого слова последняя. В нем сказалось предчувствие смерти еще прежде, чем совершилось роковое кровоизлияние, которое так быстро погасило дорогую жизнь нашего друга. Но предчувствие смерти не нарушило мира и ясности его души. Тон этих предсмертных строк его совершенно спокоен. Он входит в некоторые деловые подробности и шлет поклон друзьям…

Прости, добрый делатель на русской ниве! Мы еще многого ждали от тебя, но довольно и сделанного, чтоб имя твое сохранилось навеки в русской народной памяти. Земля возьмет свое, тленное предастся тлению, но духовное наследие твое останется навсегда дорогим достоянием твоего отечества…’

Упоминаемое в этом сообщении письмо Достоевского (с датой 26 января) было адресовано Н. А. Любимову.

³ Письмо Аксакова к Достоевскому, датированное 21 января 1881 г.: ‘Уже сколько завалялось у меня начатых и недоконченных к вам писем, глубокоуважаемый Федор Михайлович! Благодарил я в свое время и за ‘Братьев Карамазовых’ и за письма ваши, которыми так дорожу, и вся эта написанная благодарность теперь уже запоздала! Примите же ее от меня теперь свежую. С нетерпением ожидаю вашего ‘Дневника’ &lt,…&gt, Ваше слово захватывает еще больший круг и, главное, проникает туда, куда едва ли досягает мое,— в среду молодежи, и проникает сквозь затворенные двери силою художественного очарования &lt,…&gt, С нетерпением жду вашего ‘Дневника’, берегите свое здоровье, а пока вас крепко обнимаю…’ (Авт. ЛБ, ф.93.II.1.20).

⁴ Аксаков писал анонимно в ‘Руси’ 31 января (No 12): ‘Достоевский умер! Потеря незаменимая!.. В нашей современной литературе это была чуть ли не единственная положительная сила, не растлевающая, не разрушающая, а укрепляющая и зиждительная. Это был мощный талант и замечательный мыслитель. Никто из наших писателей не был равен ему по глубине и бесстрашию психического анализа, по важности и широте нравственных задач, к разрешению которых он так страстно стремился в своих сочинениях, которые были для него личным делом, делом души, всей жизни, всего его существа. Его романы, с точки зрения исключительно эстетической, может быть, именно и грешат тем, что слишком запечатлены характером субъективности,— но это-то и придает им власть и обаяние искренности. Все они писались плотью и кровью,— на каждой странице изводилась жизнь самого автора: болезненный процесс творчества, преждевременно унесший его в могилу! Преждевременно, потому что талант его не слабел, но, казалось, только теперь достиг настоящего блеска и зрелости. Еще многого вправе мы были ожидать от него… Старые силы, старые дарования сходят со сцены… Кто же является им на смену?.. Нет ответа!..’

Читайте также: