Изъ петли въ петлю.
Изъ петли въ петлю.
——
А. Петина.
‘Русская Мысль’, кн. VIII, 1885
Из петли в петлю, Петина А., Год: 1885
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Жребій лзть первому выпалъ мн. Я перекрестился, схватилъ жгутъ, заране приготовленный изъ обрывковъ одялъ и блья, и сталъ спускаться въ продланное отверстіе въ печи. На пути ноги мои поминутно цплялись за торчавшіе кирпичи, руки содраны были отъ усилій сдержать быстрый полетъ внизъ, пока, наконецъ, я не всталъ на что-то твердое, оказавшееся дномъ печи. Это странное путешествіе, совершаемое иною уже не въ первый разъ, требовало большой осторожности, печь выходила въ корридоръ, по которому ходили люди. Малйшій подозрительный шумъ — и я погибъ! Отъ одной этой мысли голова кружилась, ноги и руки дрожали.
Сохраняя ту же осторожность, спустился я въ подвальный этажъ къ заране продланному отверстію въ стн и, наконецъ, очутился у заброшенной, полусгнившей водосточной трубы, которая шла подъ фундаментъ и, по нашимъ соображеніямъ, должна была вывести наружу. Здсь я перевелъ духъ и постарался собраться съ мыслями, въ виду неизвстности, ожидавшей насъ впереди. Раздумывать было некогда, за мной лзъ, товарищъ, которому надо, было давать дорогу, и я двинулся впередъ.
Отверстіе было узко, такъ что приходилось ползти на локтяхъ и на колнахъ. Недостатокъ воздуха сдавилъ горло и грудь и чуть не лишилъ сознанія, но мысль, что я могу умереть, замуравленный въ этомъ узкомъ гробу, загромоздивши собой дорогу троимъ несчастнымъ, которые ползутъ за мной, заставила напрячь послднія силы.
Я двигался по чему-то скользкому, мокрому, постоянно обрываясь и падая лицомъ въ грязь. Холодная сырость пронизывала насквозь и леденила и безъ того усталыя ноги и руки, арестантская куртка была плохая защита. Окружавшій меня могильный мракъ не позволялъ измрить длину пути, и эта длина, по мр того, какъ я подвигался впередъ, точно вырастала передо мной, а попадавшіеся на пути камни и осыпавшаяся земля заграждали ходъ, становившійся по временамъ узкимъ до невозможности. Приходилось растаскивать камни, съ трудомъ пролзать дале, причемъ голова и плечи ударялись о верхнюю балку и дыханье почти совсмъ прерывалось въ гниломъ, спертомъ воздух. Отрывочныя мысли путались въ голов,— мучительныя, ужасныя мысли, обрывки не то воспоминаній, не то ощущеній, какой-то бредъ, въ которомъ дйствительность перемшивалась съ фантазіей, и сознаніе возвращалось только тогда, когда являлась мысль о бгств.
‘Ползти, ползти скоре, впередъ!— повторялъ я себ въ эту минуту,— къ воздуху, скоре къ воздуху!’ Но тутъ опять все путалось въ голов, въ ушахъ звенло, слышались какіе-то странные звуки: они становились все громче и громче, переливаясь, какъ отдаленные раскаты грома… мелькали какія-то искры, пробгали передъ глазами огненные образы… Ужасъ охватывалъ меня, я задыхался… Были мгновенія, когда мн казалось, будто я лежу въ могил, въ гробу… Ясно, живо до боли ощущаю минуту сознанія… скверная, ужасная минута!… Силюсь вздохнуть, приподняться… и не могу… Четыре доски, тснота, мракъ, недостатокъ воздуха, какая-то страшная тяжесть давитъ плечи и грудь… Что бы это было такое? Эта мысль упрямо привязывается ко мн… я силюсь что-то понять, что-то сообразить… и все напрасно. Въ эту минуту ударъ товарища въ ноги — и я прихожу въ себя. ‘Надо спшить къ выходу, пока ночь и не замчено бгство’.
Проскользнувшее мимо лица что-то мокрое и сырое заставило вздрогнуть и приподняться. ‘Должно быть, крыса’,— съ отвращеніемъ подумалъ я, силясь что-нибудь разглядть въ темнот, и разгоряченное воображеніе рисуетъ мн цлыя стаи отвратительныхъ крысъ. Зажмуривъ глаза, я напрягъ послднія силы, рванулся впередъ, но что-то вновь придавило къ земл… и мн снова показалось, будто я въ могил… Новый толчекъ въ ноги, я прихожу въ себя, снова ползу и снова задыхаюсь, и падаю, и, все-таки, ползу… Пахнувшій въ лицо свжій воздухъ возвстилъ о близости выхода, эта свжая струя оживила меня, возвратила силу и надежду. Жадно вдохнулъ я открытымъ ртомъ ночной сырой воздухъ, но медлить было некогда, надо бжать, сейчасъ же, сію минуту. Въ одинъ мигъ я вскочилъ и оглянулся кругомъ. Была темная, холодная ночь, дождь лилъ какъ изъ ведра. Въ нсколькихъ шагахъ ничего не было видно, но мн, вылзшему изъ мрака, казалось свтло. Ясно различилъ я въ нсколькихъ шагахъ отъ себя закутанную фигуру часоваго съ ружьемъ. На мое счастье, онъ шелъ отъ меня и гулъ шаговъ смшивался съ шумомъ втра и дождя. Куда бжать: направо или налво? Съ которой стороны я вылзъ: со стороны рки или поля? Я совершенно потерялся, память измнила мн. Направо казалось пустынне, свтле… Я побжалъ направо.
Не усплъ я сдлать нсколькихъ шаговъ, какъ послышался шум, окликъ и выстрлъ, затмъ другой, третій… Въ кого изъ насъ? Въ меня или въ товарища? Я бжалъ, не разбирая канавъ и рытвинъ, ноги сами собой несли меня… откуда только бралось сила и быстрота.
За мной слышалась погоня: одинъ бжалъ ближе, нсколько другихъ позади. Я различалъ тяжелое, ускоренное дыханіе самаго ближняго, лязгъ его ружья и глухой стукъ сапогъ. По временамъ казалось, будто кто хватаетъ меня и гнетъ къ земл тяжелой, свинцовой рукой… но вскор все затихло. Еще нсколько мгновеній — и я ничего не различалъ, кром стука собственнаго сердца. Тутъ я наткнулся на какую-то стну, перелзъ черезъ нее и, должно быть, очутился въ саду, такъ какъ на каждомъ шагу наталкивался на пни и сучья. Но вотъ опять стна… я снова перелзъ и побжалъ… Долго ли я еще бжалъ, не знаю, и опомнился лишь тогда, когда со всего размаха ударился обо что-то такъ сильно, что полетлъ навзничь. Придя въ себя, я принялся ощупывать незнакомый предметъ, оказавшійся чмъ-то деревяннымъ, маленькимъ, низенькимъ, точно хлвъ или избушка.
Я ршилъ пріютиться тутъ и сталъ искать дверь, на которую сейчасъ же наткнулся, она подалась, и я вошелъ.
Гд я былъ? Нтъ ли тутъ кого? Воздухъ былъ затхлый, сырой. ‘Ужь не баня ли?’ — подумалъ я, ощупывая бревенчатыя стны, забитое окно и подъ окномъ лавку. Но тутъ усталость взяла свое, не колеблясь ни минуты, я повалился въ изнеможеніи…
Когда я пришелъ въ себя, свтъ пробивался сквозь щели заколоченнаго окна и плохо притворенную дверь. Я лежалъ въ покривившейся лачуг съ землянымъ поломъ и какой-то грудой кирпичей, вмсто печи.
‘Авось можно будетъ отдохнуть здсь, прежде чмъ пускаться въ путь’,— подумалъ я и ршилъ сейчасъ же ознакомиться съ мстностью.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ меня виднлось что-то врод дома, но какое это было странное зданіе, такого никогда не приходилось видть. Высокое, узкое, точно башня, съ тремя окнами, одно надъ другимъ, и съ деревяннымъ небольшимъ крылечкомъ… Живетъ ли въ немъ кто, или нтъ? А если и живетъ, то во всякомъ случа еще спитъ.
Я перешелъ къ окну. Рдко набитыя доски позволяли все разглядть. Положительно было еще рано. Свтъ былъ не дневной, но бловато-синій. Вдали, на блдномъ неб выдлялись темные силуэты домовъ, изъ чего я заключилъ, что нахожусь не далеко отъ города. Но я не узнавалъ мстности, по которой, можетъ быть, часто гулялъ прежде.
Что же длать теперь? Оставаться ли здсь, или бжать дале? Но какъ же бжать въ этой одежд? Первый, кто увидитъ, тотъ и схватитъ,— немного позднее соображеніе, ускользнувшее въ острог! Тамъ мн было не до него, я только думалъ о свобод, о возможности вырваться на свжій воздухъ. Вотъ я и на свобод… но разв это не та же тюрьма, изъ которой нтъ другаго выхода, какъ смерть?… Ил и снова отдаться имъ въ руки? При одной мысли объ этомъ тоска и ужасъ сжимали сердце.
‘Какъ! пережить эту ночь, это страшное подземное путешествіе, умирать нсколько разъ и не умереть! Нтъ! пусть околю, какъ собака, но живымъ не отдамся!’
Но когда я взглянулъ на свои изможденныя ноги и руки, отчаяніе охватило меня, жалость подкралась ко мн,— жалость къ себ, къ своему тлу. Содранныя, вс въ крови, ноги и руки ныли тупой болью, особенно одна нога невыносимо болла въ колн. Во всемъ тл чувствовалась ломота, голова трещала… И что за несчастный видъ былъ у меня!
Толстая суконная куртка висла лохмотьями, обнажая грязное, мстами содранное тло. Куртку эту я получилъ наканун побга вмст съ другими товарищами… Что съ ними? Гд они? Быть можетъ, пойманы или скитаются, также какъ и я, подъ амбаромъ или въ лсу? Однако, мысль ни на чемъ не могла остановиться, такъ стучало въ голов,— и я снова прилегъ и заснулъ.
На этотъ разъ я проснулся отъ бранныхъ возгласовъ: женскій голосъ пронзительно визжалъ, мужской отбранивался. Я сталъ прислушиваться, рчь шла о коров.
— Рохля ты, рохля!— кричалъ женскій голосъ,— все самой надо доглядть! Понадяться нельзя!… Корову безъ пойла оставилъ!… Виданное ли это дло? Да ты знаешь ли, олухъ эдакій, молоко-то какъ разъ пропадетъ? Отвтъ-то мн давать, не теб!
— Ну, ну! ужо напою, что кричишь -то, Авдотья Матвевна?
— Чего напою? Работать, такъ работай! Ишь выискался работникъ какой, носомъ всюду тыкай его! По мн, одна лучше справлюсь!
— Да ты чего кричишь-то? Сказываютъ теб, напою!… Эво осерчала какъ!
Я осторожно подошелъ къ двери и увидалъ невдалек въ коротенькой вязаной кацавейк старуху, кричавшую на молодаго, глуповато ухмыляющагося парня передъ ней.
— Чего же ты стоишь? Неси воды! Вотъ наказанье-то, прости Господи, съ такимъ олухомъ! Да захвати подойникъ изъ чулана, время корову доить,— крикнула она ему уже вслдъ и, гремя ключами, направилась въ низенькому строенію, помщавшемуся влво отъ дома.
‘Какъ бы зачмъ сюда не пришли’,— подумалъ я, тревожно оглядываясь, но тамъ, гд я находился, не замтно было никакихъ хозяйственныхъ принадлежностей и по всему видно было, что моя избушка не предназначалась ни для кладовой, ни для другаго какого склада. Пока я все это соображалъ, послышались шаги. Въ тотъ же мигъ я бросился въ уголъ и притаился за грудой кирпичей, но раздавшійся плескъ воды и шумъ спускаемой у колодца веревки успокоилъ меня.
‘Должно быть, работникъ пошелъ за водой’,— ршилъ я и сильне почувствовалъ жажду, уже давно томившую меня. Со вчерашняго вечера я ничего не пилъ и не лъ, въ горл пересохло, а страшный мускульный трудъ въ продолженіе ночи требовалъ возобновленія силъ. Я хорошо понималъ, что надо терпть и ждать до вечера, несмотря на это, какая-то сила тянула къ вод, какъ будто одинъ ея видъ могъ облегчить меня. Приблизившись къ окну, я увидалъ того же парня съ ведромъ у колодца.
‘Попросить у него?— подумалъ я.— Онъ кажется добрымъ, онъ, можетъ, и дастъ мн’. Но сейчасъ же я отказался отъ этой мысли. И этотъ апатичный, глуповатый парень проявитъ своего рода геройство, скрутитъ руки беззащитному человку, а потомъ похвастается пріятелямъ: ‘Не побоялся,— скажетъ,— каторжника схватилъ!’ Это сдлаетъ самый безобидный съ виду человкъ, позволяющій кричать на себя какой-нибудь старой баб.
Раздавшійся въ эту минуту ворчливый голосъ старухи снова встревожилъ меня.
— Чего-жь ты, чортъ, не идешь? Опять провалился?— кричала она.— Вотъ наградилъ Богъ работникомъ!
— Ладно, иду!— послышалось въ отвтъ.
‘Нельзя ли вечеромъ достать молока?’ — подумалъ я и сталъ слдить за работникомъ, онъ вошелъ налво въ сарай. Успокоившись на этомъ, я терпливо сталъ дожидаться вечера. Весь день я жилъ надеждою на вечеръ, это ожиданіе перешло подъ конецъ въ какое-то нервное, мучительное состояніе.
Кругомъ ходили, говорили, иногда проходили близко-близко и каждый разъ, когда шаги приближались, рука невольно сжимала кирпичъ, которымъ я готовъ былъ раздробить голову первому встрчному. Сдлалъ бы я это съ полнымъ хладнокровіемъ. Приходилось самому защищать себя, ничего кром не оставалось человку, осужденному закономъ, выброшенному изъ общества. Все это я передумывалъ, лежа на скамейк и мучительно выжидая вечера.
Между тмъ, время шло, съ каждымъ часомъ голодъ и холодъ чувствовались сильне, дрожь пробирала меня, ноги коченли, чтобы согрться, пришлось, какъ ни тяжело было, встать и ходить. Минута малодушія и страха подкараулила меня. Я раскаивался въ побг и съ сожалніемъ вспоминалъ о теплой камер и куск острожнаго хлба. Одинъ, удаленный отъ людей, я рвался къ людямъ, и угрюмыя, грубыя лица товарищей имли теперь для меня необыкновенную прелесть.
Только что стемнло, я пустился на поиски. Надо было, прежде всего, удостовриться, гд находятся люди и безопасно ли будетъ залзть въ стойло къ коров. Озираясь по сторонамъ, ползкомъ прокрался я по земл вдоль забора, соединявшаго домъ съ другими надворными строеніями, но, добравшись до дома, я остановился въ нершимости передъ полосой свта, падавшаго изъ освщеннаго окна. Мн было страшно вступить въ эту свтлую полосу, которая, казалось, должна была выдать меня. Однако, подождавъ минуту, я двинулся впередъ.
То было окно кухни, оно было низко и передъ нимъ расли кусты сирени. Маленькая кухня освщалась небольшой керосиновой лампочкой, горвшей на стол. У овца стояли столъ и стулъ, на полк въ полотенц завернутъ былъ черный хлбъ, край котораго выглядывалъ наружу. Я это сейчасъ же замтилъ и не могъ уже отвести глазъ. Ршившись украсть хлбъ, и протянулъ было руку къ окну, какъ въ кухню вошла знакомая старуха и принялась наставлять самоваръ. Крикъ досады чуть было не вырвался у меня. Какъ! промучившись день, видть такъ близко хлбъ и не имть возможности взять! Неужели я откажусь? Гд найду другой, боле удобный случай? Надо ршиться и разомъ покончить. Странно! въ этомъ слов ‘ршиться’ было что-то ужасное, леденившее во мн кровь. Я повторилъ его мысленно нсколько разъ, какъ бы прислушиваясь къ нему.
‘Никого нтъ, старуха слаба,— твердилъ этотъ голосъ,— окно отъ перваго толчка вылетитъ вонъ, хватить чмъ-нибудь по голов, и хлбъ будетъ мой. Не все ли равно, кому умереть, мн или ей… мн съ голоду, ей отъ моей руки? Право на моей сторон,— на сторон сильнаго, какъ всегда бываетъ. Къ тому же, кому она нужна, такая старая, подслповатая?… Вонъ и руки-то у нея какъ дрожатъ!’
Она просыпала въ эту минуту угли и стала подбирать ихъ. Я не спускалъ глазъ съ костлявыхъ длинныхъ пальцевъ и мн вспомнилось, какъ сегодня утромъ она стояла на двор и махала связкой ключей. Тогда она казалась бодре, сильне. ‘Работникъ, наврное, будетъ благодаренъ, когда избавится отъ ругани и воркотни’,— пришло мн почему-то въ голову, и я сталъ внимательне наблюдать за старухой. Она нагнулась надъ самоваромъ и стала его раздувать, лицо ея покраснло и сморщилось… и въ ту же минуту странная перемна произошла съ ней. Что-то жалкое проскользнуло въ ея сгорбленной фигур со впалой грудью, а на лиц засвтилась какая-то тихая улыбка.
Въ ужас я отскочилъ отъ окна.
‘Неужели ее, слпую, беззащитную, я намревался убить?!— съ отвращеніемъ подумалъ я и побжалъ прочь.— До чего я дошелъ! Какъ убійца, подкарауливаю жертву!… Поскоре уйти отъ этого окна, не видать этого свта, который, словно нарочно, по мр того, какъ а бжалъ, будто сильне разгорался за мной. У воротъ я остановился и оглянулся… Была темная, холодная ночь… гд-то вдали по мостовой брянчалъ экипажъ, да у сосдей протяжно выла собака. Я снова почувствовалъ голодъ. Куда идти?… Мн вдругъ вспомнилась корова, я ползкомъ пробрался къ низенькому сараю. Дверь оказалась запертой на замокъ, я толкнулъ ее, она не подалась. Я сталъ ощупывать стны, но он были плотны и крпки. Совсмъ растерзанный, обезсиленный голодомъ и нравственной пыткой, я поплелся назадъ и упалъ въ изнеможеніи на скамейку.
Долго ли я пролежалъ такъ, думалъ ли о чемъ-нибудь,— не помню. На мгновеніе, должно быть, позабылся, но вскор вскочилъ, какъ ужаленный, отъ сильной спазмы въ желудк. Страшная дйствительность представилась мн во всей нагот,— медленная, голодная смерть. Пока еще я разсуждаю и могу сознательно относиться къ своимъ поступкамъ, но скоро, какъ зврь, ршусь на все… или съ собой покончу… или съ другими!… Отомстить людямъ за все, за вс страданія, а потомъ покончить съ собой… выдать себя… все равно мученье, что тутъ, что тамъ.
Но проходила минута слабости, и я раскаивался. Эти приступы съ каждымъ разомъ становились сильне, и сильне слдовала за ними реакція. Я впадалъ въ какое-то безсознательное состояніе, мн казалось, что жизнь оставляетъ меня, я холодю и умираю… Слабая искра сознанія еще теплится тамъ, въ мозгу, угаснетъ она — и смерть. И эта смерть не страшна, она, какъ желанная избавительница, принесетъ только покой. Не страшно умирать человку забитому, несчастному, но страшно жить…
Когда стемнло, я всталъ и ршился, во что бы то ни стало, достать пищи. На этотъ разъ я прямо направился къ сараю, осмотрлъ его со всхъ сторонъ, ощупалъ доски, но пришелъ къ прежнему результату. Тогда я попробовалъ влзть на крышу, крыша, къ моему счастію, оказалась покоробленною и забитою посередин небольшой доской. Гвозди, прикрплявшіе эту доску, едва держались. Я запустилъ подъ нее руку и сталъ отдирать доску. Вотъ подался ея нижній конецъ, еще одно усиліе и, отдернувъ доску, я очутился на сновал. Въ стойл было настолько темно, что я ничего не могъ разглядть. Когда же и спрыгнулъ, кто-то испуганно отстранился отъ меня, только присмотрвшись къ темнот, я увидлъ въ нсколькихъ шагахъ отъ себя корову. Много стоило мн труда, чтобы она ласково протянула морду и, въ вид привтствія, дохнула нсколько разъ мн въ лицо, но когда это было сдлано, мы стали съ ней друзьями. Съ жадностью глоталъ я теплое молоко, показавшееся какимъ-то цлебнымъ напиткомъ. Утоливъ жажду, я пробрался на сновалъ, оттуда на крышу и тмъ же путемъ спустился внизъ, предварительно заложивъ за собой доску.
Посл этого я заснулъ крпкимъ, здоровымъ сномъ, это былъ первый спокойный сонъ посл моего бгства изъ острога. Когда я проснулся, начинало темнть,— я проспалъ почти сутки. Тмъ же путемъ отправился я и въ эту ночь за продовольствіемъ и, нацдивъ молока въ найденную тамъ шайку, осторожно принесъ къ себ. Хлбъ мн удалось стащить съ окна кухни. Первые дни я не боялся быть открытымъ, старуха по своему объяснила убыль молока, взваливъ всю вину на неаккуратность работника, съ которымъ по этому случаю ежеминутно бранилась. Что же касается пропавшей шайки, то было ршено, что работникъ сломалъ и забросилъ ее.
Недля прошла съ тхъ поръ, какъ я проживалъ тутъ, выходя по вечерамъ, а днемъ прячась отъ людей. Мстность, гд я находился, оказалась знакомой. Два года тому назадъ здсь былъ пустырь, а теперь стоялъ домъ, выстроенный на мст сломанной риги. Передъ домомъ разбитъ былъ садикъ изъ нсколькихъ клумбъ и нсколькихъ дорожекъ, а недалеко отъ моей лачуги, въ кустахъ сирени, сдлана была изъ дерна небольшая скамейка.
Прошло теплое, почти жаркое бабье лто, близилась осень. Я впадалъ все въ боле и боле мрачное настроеніе по мр того, какъ приходилъ къ убжденію въ невозможности вырваться отсюда. Молодая натура требовала дятельности, умственной пищи, въ душ являлось желаніе приносить пользу, стать человкомъ, я возмущался, ропталъ на судьбу и ломалъ голову надъ неразршимымъ вопросомъ.
‘Какому счастливому случаю,— спрашивалъ я себя,— буду я обязанъ своимъ избавленіемъ? Скоро зима, холодъ выгонитъ изъ лачуги, и я снова приду къ тому, съ чего началъ. Надяться на людей нечего. Я не врю громкимъ филантропическимъ фразамъ, созданнымъ людьми, имющими несчастіе обладать щекотливой и безпокойной совстью, я по опыту знаю, что человкъ, не умющій выбраться самъ изъ грязи, не долженъ разсчитывать на руку помощи другихъ.
Часами неподвижно сидлъ я въ углу, раздумывая надъ своей судьбой, не замчая ни теплыхъ дней, ни свтлаго неба, чувствуя какую-то апатію и хандру. Въ одну изъ такихъ минутъ я услыхалъ знакомый голосъ старухи.
— Барышня!… Вра Николавна! бабушка чай зоветъ кушать!… Он уже откушали молоко, ждутъ васъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, Дуняша! отвчалъ звонкій молодой голосъ, котораго до тхъ поръ мн не приходилось слышать,— дай только накормить цыплятъ.
Я вскочилъ и приблизился къ двери. Въ нсколькихъ шагахъ отъ меня, въ простенькомъ ситцевомъ плать, стояла молодая двушка и кормила цыплятъ и куръ. Въ одной рук она держала приподнятыя юбки, въ которыхъ насыпанъ былъ кормъ, другой разбрасывала и разсыпала вокругъ себя зерна.
Такой красавицы я никогда не видалъ. Это была высокая, стройная брюнетка съ правильными, будто точеными чертами лица. По ея нжнымъ розовымъ щечкамъ и тонкой, гибкой фигур я заключилъ, что она очень молода, а когда она подняла глаза и взглянула впередъ, я былъ пораженъ ихъ блескомъ и жизнью. Разбросавъ зерна, смлымъ движеніемъ она вытряхнула юбки надъ головами птицъ и стала говорить съ ними. Лицо ея приняло нжное выраженіе и чудная улыбка заиграла на немъ.
— Уходи ты, большой, черный! Ты страшный обжора!— журила она цыпленка, обижавшаго другихъ.— А ты, маленькій крошка, чего ты боишься? Поди сюда!
Двушка опустилась на колна, взяла самаго маленькаго къ себ на руки и стала кормить съ ладони.
— Прочь! прочь! Куда ты?— сердито крикнула она, взмахнувъ руками надъ большимъ краснымъ птухомъ, незамтно подобравшимся къ корму.
— Вра!… Вруша!— раздался въ эту минуту тихій старческій голосъ.— Ахъ, Богъ мой! она простудится! Земля сырая, а она на колнахъ стоитъ!
— Ничего, бабушка, это для здоровья!— разсмялась двушка и прибавила, минуту спустя:— Сейчасъ иду!— и она исчезла.
А я еще долго стоялъ и смотрлъ ей вслдъ.
‘Кто бы это могъ быть?— думалось мн.— Что значитъ быть вычеркнутымъ изъ общества людей въ продолженіе двухъ лтъ! Я, знавшій, казалось, всхъ въ город, ршительно не узнаю этой молодой двушки! Вра!… Вра Николавна!— твердилъ и,— Кто бы это могъ быть?’
И странныя чувства нахлынули на меня: вс воспоминанія моей прежней жизни, расшевелившія во мн что-то нжное и теплое… Два года заточенія, постоянный унизительный допросъ, окружающее полупьяное, неразвитое общество должны были повліять на мою молодую, впечатлительную натуру, озлобить, сдлать грубе. Но стоило только промелькнуть прелестному женскому образу, чтобы вся эта грубая вора спала и молодая душа пережила бы все съизнова съ прежней болью въ сердц… То были и счастливыя, и грустныя воспоминанія, далекія, давно позабытыя, передъ которыми блднла неприглядная обстановка моей настоящей жизни.
‘Бабушка’,— говорила Вра старушк… Да, и у меня была бабушка, старенькая, сденькая старушка, не чаявшая во мн души.
Я рано остался безъ матери, бабушка замнила ее. Она научила меня читать, научила молитвамъ. ‘Смотри, Леша, трудись, работай,— говорила она,— бери примръ съ бабушки’. И дйствительно, несмотря на преклонныя лта, все она длала въ дом сама, мы были очень бдны, и ничтожнаго жалованья отца, служившаго въ губернскомъ правленіи, едва хватало намъ. Бабушк приходилось стряпать, прибирать въ дом, чинить платье отца и мое,— мы обходились безъ прислуги. Она же нарядила меня въ первый разъ въ гимназическій мундиръ и цловала, и плакала отъ восхищенія, глядя на меня…
‘Рости скорй, Леша, становись большимъ, помогай работать бабушк и отцу,— говорила она, провожая меня въ этотъ день за ворота.— Видишь, какъ руки мои трясутся, а глаза плохо видятъ? Стара совсмъ стала!’
Но пока здорова была бабушка, все шло хорошо. Я учился прилежно. По настоянію бабушки, я посщалъ товарищей, тамъ, встрчаясь съ другими людьми, научался тому, чему не могла меня научить бабушка, но несчастье подстерегало насъ. Заболла бабушка, потребовались деньги на леченье и пришлось заложить то, что было получше и что было припрятано бабушкой въ сундук. Потихоньку отъ нея мы продали материнскую шаль, полученную въ приданое, и скоро все, что было въ сундук, перешло къ татарину. Поговаривали мы и о самомъ сундук, да боялись огорчить старушку… а тутъ, къ довершенію горя, запилъ отецъ.
Случилось это съ нимъ во второй разъ въ жизни. Въ первый разъ посл смерти матери, его тогда же хотли прогнать со службы, но бабушка отправилась въ начальнику, съумла разсказать, тронуть положеніемъ семьи, и отца простили. Зато теперь съ нимъ долго не разсуждали и, не усплъ онъ опомниться, какъ очутился безъ мста. Вотъ когда настала у насъ нужда, страшная, тяжелая нужда! Зачастую приходилось голодать по нскольку сутокъ. Я ршился искать уроковъ и, такъ какъ былъ въ старшихъ классахъ, то и досталъ ихъ. Какъ былъ я счастливъ, когда принесъ бабушк первыя заработанныя деньги! Не знаю, кто изъ насъ былъ счастливе: она или я?
Уроки отвлекли меня отъ моихъ личныхъ занятій, и въ результат вышло то, что я провалился на первыхъ же экзаменахъ, скрылъ объ этомъ отъ бабушки, держалъ осенью переэкзаменовку и перешелъ въ слдующій классъ. Вмсто необходимаго отдыха, мн пришлось заниматься лтомъ, здоровье пошатнулось и, когда снова началась трудовая жизнь, бготня съ урока на урокъ, силы измнили мн. Сидя поздно вечеромъ за книгой, я не понималъ того, что читалъ, какіе-то круги носились передъ глазами, и я терялъ смыслъ прочитаннаго. Я опять провалился на экзамен и на этотъ разъ уже остался въ класс. Постигшая меня неудача отразилась на моихъ урокахъ, мн было отказано во многихъ домахъ, кое-какъ, однако, съ трудомъ я протянулъ зиму, но весной окончательно срзался и былъ исключенъ изъ гимназіи.
Мн было тогда 18 лтъ. На моихъ рукахъ была умирающая бабушка и пьяный отецъ, вносившій въ домъ шумъ и безпорядокъ. Въ урокахъ было всюду отказано. Какой я учитель? Выгнанный гимназистъ, общество котораго опасно для ученика! Въ тхъ домахъ, гд я прежде бывалъ, меня даже не принимали. Я искалъ занятій и не находилъ, даже писцомъ никто не соглашался взять, въ виду моего неразборчиваго почерка. Я остался на улиц безъ куска хлба, не имя пріюта, такъ какъ хозяинъ выгналъ насъ за неплатежъ изъ той норы, въ которой мы до тхъ поръ жили.
Вотъ когда я узналъ настоящую нужду и голодъ, и перестрадалъ, и передумалъ такъ много, какъ никогда потомъ. Бабушку мн удалось пристроить къ женщин, занимавшейся стиркой, но откуда было взять денегъ, чтобы платить за нее? Самолюбіе не допускало мысли о подаяніи, и я ршился покончить съ собой, но бабушка… что будетъ съ ней?
Придумывая, какъ бы помочь бабушк, я цлыми днями бродилъ по закоулкамъ, избгая многолюдныхъ частей города, гд могъ встртиться съ знакомыми, не желавшими узнавать меня, къ тому же, видъ людей счастливыхъ возбуждалъ во мн зависть и сильне давалъ чувствовать давившую насъ нужду. Но когда я возвращался домой, встрчалъ печальный взглядъ бабушки, видлъ ея горе и безпомощность, то совершенно терялся и падалъ духомъ.
Между тмъ, требованія денегъ со стороны хозяйки становились назойливе и грубое изо дня въ день, приходилось выслушивать самыя оскорбительныя выраженія и длать видъ, что не замчаешь ихъ. Однажды, вернувшись подъ вечеръ домой, еще на двор я услыхалъ страшный шумъ, предчувствіе не обмануло меня и, отворивъ дверь, я остолбенлъ при вид возмутительной сцены. Хозяйка тащила бабушку со скамейки, на которой сидла старушка, молча сопротивляясь.
— Что вы длаете? Что вамъ нужно?— вскрикнулъ я, подбгая къ ней и стараясь отстранить ее отъ бабушки.
— Что мн нужно? Чтобъ ты убирался вонъ съ твоей бабушкой!— крикнула она, повертывая во мн искаженное злобой лицо.— Дармоды! нахлбники! обираютъ бдныхъ людей! Я полицію позову… на улицу васъ вышвырну! Сама какъ собака работаешь день-деньской, а онъ забрался и платить не хочетъ! Чиновники-пропойцы!… Въ острогъ бы васъ!
— Вамъ нужны деньги? Я вамъ дамъ, подождите до завтра, завтра я долженъ получить,— отвтилъ я насколько могъ спокойно.
— Завтра, завтра! Слышали мы это! Ну, да ужь теперь въ послдній разъ! Или завтра деньги, или тебя и твою бабушку на улицу вышвырну!— и съ этими словами она отвернулась и принялась за утюги.
Я подошелъ въ бабушк и слъ возл нея на лавку, она молча взглянула на меня, это былъ такой взглядъ, котораго я во вкъ не забуду. Я не выдержалъ, вскочилъ и убжалъ… Въ эту ночь я не возвращался домой и провелъ ее въ рощ, невдалек отъ города. Какъ я туда попалъ — не знаю, я бродилъ безъ цли, безъ нысли, пока ноги носили. Когда стемнло, я взобрался на пригорокъ, на опушк лса, ршившись тамъ провести ночь.
Была теплая іюньская ночь, небо свтлое, прозрачное, но ни ясное небо, ни блдно-мерцавшія звзды не дали истерзанной душ облегченія и спокойствія. Тяжелая дйствительность, какъ камень, давила грудь и мучительная мысль неотвязно вертлась въ голов.
Я сталъ сдаваться: надо ршиться просить милостыню… не ради себя, но ради бабушки… достать денегъ и снести завтра хозяйк… Но у кого просить?… Друзей нтъ!… и въ прежнее время ихъ было немного… Они не пожалли меня, хотя знали, что, отнимая уроки, отнимаютъ послдній кусокъ хлба… Куда же идти? Къ кому? Все показалось мн потеряннымъ, погибшимъ, и съ отчаянія я ршился утопиться.. Напрасно, однако, подходилъ я къ рк, какой-то страхъ удерживалъ меня и каждый разъ отталкивалъ прочь.
Такъ прошла ночь. Первый солнечный лучъ принесъ немного спокойствія и бодрости. Я вспомнилъ объ одной семь, которая всегда относилась ко мн ласково. Уроки у нихъ я пересталъ давать вслдствіе болзни моего ученика, и я ршительно не понималъ, какъ до сихъ поръ ни разу не вспомнилъ о нихъ. Увренный въ успх, я бодро пустился въ путь, эта увренность расла по мр того, какъ я ближе подвигался къ цли. Я уже мечталъ, какъ получу деньги, возьму бабушку и найду себ занятіе. Взбжавъ на знакомое высокое крылечко, я крпко дернулъ звонокъ и уже собрался снова звонить, какъ послышались шаги и женскій голосъ окликнулъ меня. Я назвался.
— Господъ нтъ дома, съ недлю, какъ въ деревню ухали,— отвтилъ тотъ же голосъ.
Это извстіе было такъ неожиданно, что съ минуту я молча стоялъ, съ трудомъ понимая то, что слышалъ, въ глазахъ рябило, голова кружилась.
‘Надо достать, непремнно достать’,— наконецъ, проговорилъ и направился вдоль улицы, наталкиваясь на прохожихъ, подозрительно сторонившихся отъ меня. Незамтно я очутился на краю города.
Тутъ я остановился, мн бросился въ глаза небольшой сренькій домикъ и раскрытое окно, какъ разъ напротивъ меня.
И окно, и домъ были хорошо мн знакомы, тамъ жилъ мой товарищъ, у котораго я бывалъ прежде. Это открытое окно было окномъ его комнаты, оно почему-то поразило меня, и я внимательне взглянулъ на него. Въ ту же минуту дикая мысль пришла мн въ толову: влзть въ окно и взять изъ стола деньги. Отчего я такъ былъ увренъ, что найду въ стол деньги, я до сихъ поръ не знаю.
Пока я влзалъ въ окно, я чувствовалъ себя спокойно, а когда очутился въ комнат, растерялся и струсилъ, но посл минутной нершимости я подошелъ къ столу. Подъ руку попался перочинный ножъ, я схватилъ его и сталъ поспшно открывать ящикъ. Странное ощущеніе испытывалъ я въ эту минуту. Какъ будто весь я раздвоился,— одинъ отпиралъ, а другой стоялъ и смотрлъ, и эти двое плохо понимали другъ друга, забывая время, мсто и цль. Но, когда раздался звенящій трескъ открываемаго замка, только тогда я опомнился и торопливо схватился за лежавшій въ ящик портмоне.
— Ты что длаешь?— крикнулъ кто-то сзади и схватилъ меня за руку.
Я выронилъ портмоне и вскочилъ, передо мной стояла кухарка.
— Воръ!… воръ! держите его!— кричала она, вцпившись въ меня.
Въ ту же минуту я созналъ, что гибну и что надо бжать, но она крпко держала. Не долго думая, я размахнулся и ударилъ ее ножомъ въ бокъ. На крикъ прибжали люди.
Я былъ арестованъ, посаженъ въ острогъ, приговоренъ къ каторг. Сидя въ тюрьм, я имлъ достаточно времени размыслить надъ тмъ, что случилось, и пришелъ къ такому грустному заключенію: нельзя идти противъ судьбы человку приниженному. Судьба посылала голодную смерть,— я воспротивился и наказанъ… Умне судьбы не будешь! Да и вся кража — только одна ребячья глупость! Какъ будто могла помочь несчастная ассигнація товарища? Не теперь, такъ потомъ одинъ и тотъ же былъ бы конецъ!
Все это я много разъ повторялъ, горячо раскаиваясь въ своемъ проступк. Это, впрочемъ, не мшало мн находить наказаніе жестокимъ. По моему мннію, вина давно была искуплена двумя годами заточенія. Въ тюрьм я узналъ о смерти бабушки. Быть можетъ, мое несчастіе было причиной ея смерти, эта мысль меня долго мучила.
Почти наканун отправки въ Сибирь я сговорился съ товарищами и бжалъ. Теперь я могъ бы начать другую жизнь… но что это будетъ за жизнь? Куда пойду я изъ моей новой тюрьмы, которую самъ избралъ для себя? Вотъ когда позавидовалъ я рубищу нищаго, не налагающаго на него печати отверженія! Однако, какъ ни было тяжело, приходилось мириться съ дйствительностью и постараться сдлать ее по возможности сносной.
Меня занимала теперь молодая двушка, которую я только что видлъ. Какъ солнечный лучъ, она пробудила во мн жизнь. ‘Какъ это прежде я не замчалъ ее? И гд та бабушка, о которой говоритъ она?’ Я узналъ изъ разговора прислуги, что только второй день, какъ бабушка и внучка откуда-то вернулись. Вскор я съ ними совершенно ознакомился: вся ихъ семья состояла изъ старушки-бабушки въ бломъ чепчик съ сдыми локонами на вискахъ, высокой, худой женщины съ серьезнымъ, добрымъ лицомъ, и внучки, Вры Николаевны.
Прислуги у нихъ было немного: ворчливая старуха, наводившая первое время на меня страхъ, оказалась няней, Дуняшей, вырастившей барышню, да дворникъ Иванъ, мой единственный недругъ, котораго приходилось бояться.
Бабушка, была, повидимому, когда-то хороша собой и богата, она любила вспоминать о прошлой жизни, о знакомств съ людьми, игравшими выдающуюся роль въ обществ. Она была женщина умная, прямая, немного рзкая по отношенію всхъ, исключая внучки, которую боготворила. Внучка отвчала ей такою же привязанностью. Это были два друга, причемъ опытность и лта были на сторон одного.
Мн нужно было, попрежнему, прятаться днемъ, а ночью выходить за продовольствіемъ. Я воровалъ яйца изъ-подъ куръ, отдаивалъ корову, пользовался маленькимъ огородомъ, разбитымъ за домомъ, и зачастую пробирался въ кухню за хлбомъ. Эти маленькія покражи возбуждали въ женщинахъ немалое удивленіе, поговаривали о вор, но ршили, въ конц-концовъ, что старая Дуняша во всемъ сама виновата: спрячетъ и забудетъ.
Жили он просто, не давали ни обдовъ, ни вечеровъ, но много зжало къ нимъ всякой молодежи, и статской, и военной. Соберутся, бывало, вечеромъ, окна отворены, поютъ, играютъ на старомъ піанино. Я сижу въ кустахъ и слушаю, и все вижу, такъ какъ окна были низки.
Вс мужчины поголовно ухаживали за Врой Николаевной, сочиняли романсы, посвящали стихи и декламировали ей изъ Лермонтова:
Въ той башн высокой и тсной
Царица Тамара жила,
Прекрасна, какъ ангелъ небесный,
Какъ демонъ, коварна и зла.
При этихъ словахъ Вра Николаевна подымала свою прекрасную головку и въ глазахъ ея, должно быть, сверкало что-то такое, что сводило съ ума всю эту молодежь.
— Вра, разв они стоютъ тебя?— говорила ей бабушка, сидячи книжкою у стола (старуха постоянно и много читала).— Разв ты съ твоей красотой, съ твоей пылкой душой создана для семейной, тяжелой, прозаичной жизни? Разв ты можешь быть такой, какъ другія женщины? Для тебя только два мста: или тамъ, на ступеняхъ трона… на высот (но этого никогда не будетъ), или жизнь артистки на подмосткахъ театра! И тутъ, и тамъ ты будешь царицей, вести людей къ истин и добру… Красота, Вра, дается людямъ для того, чтобы совершать великія дла и великія милости!
Не знаю, какое впечатлніе производили на двушку слова бабушки, она обыкновенно молчала, задумчиво опустивъ головку, и только всего разъ ршительно высказалась, и въ ея голос зазвучало что-то молодое, свжее, нетронутое. Это было какъ разъ посл длиннаго наставленія бабушки о томъ, какъ много жизнь скрываетъ горя и какъ мало надо врить въ доброту людей.
— Бабушка!— воскликнула на это Вра Николаевна,— а жизнь такъ прекрасна! Мн такъ хочется жить!
Старушка сняла очки и пристально взглянула на внучку.
— Вра, жизнь не легка бдной двушк,— съ минуту помолчавъ, промолвила бабушка.— Трудъ, горе, разочарованіе въ людяхъ,— вотъ что ожидаетъ ее!
— Нтъ, бабушка, ты не то говоришь! Зачмъ мн разочаровываться въ людяхъ, когда они не сдлали мн зла? Я всхъ люблю и, была бы моя воля, всхъ сдлала бы счастливыми!
— Счастливыхъ нтъ людей,— со вздохомъ замтила бабушка, качая головой.
— А я разв не счастлива? Ты меня любишь… у меня есть все, чего я желаю, чего же мн больше?
— Такъ ли, Вра? Ну, а если я теб скажу, что говоришь ты не то, что думаешь? Ты очарована людьми, т.-е. однимъ человкомъ… Молчи! подожди, дай все высказать! Я все знаю… Борисъ Николаевичъ теб нравится… Да или нтъ?
— Ну, да, бабушка!… Что-жь изъ этого?— вспыхнувъ, отвтила двушка.
— Дитя, не ошибись! Онъ ищетъ денегъ, а у насъ денегъ нтъ! Не говорилъ ли онъ нсколько разъ при теб, что безъ денегъ не женится, что деньги одна изъ великихъ радостей жизни и что безъ денегъ и любви нтъ? Ты молода, Вра. Ты не можешь. понять этого человка! Это черствый, сухой карьеристъ, заботящійся только о себ!… Онъ уменъ… онъ многое уметъ скрыть подъ своими громкими фразами и запутать ими такихъ молодыхъ двочекъ, какъ ты! Знаешь, если бы зависло отъ меня,— рзко докончила бабушка,— я бы его къ себ на порогъ не пустила! Не люблю я этихъ умныхъ фатовъ.
— Бабушка, а если Борисъ Николаевичъ любитъ меня?
— Да на что теб его любовь, дитя?
— Нтъ, ты только послушай,— говорила двушка, подсаживаясь къ старушк и опуская голову на ея плечо.— Я никого такъ не люблю, какъ Бориса Николаевича… Даже тебя, бабушка… я мене люблю! Мн только и весело тогда, когда я его вижу и слушаю… За что ты его не любишь?… Онъ хорошій… умный… у него такъ много чувства, когда онъ говоритъ…
Она замолчала и пристально взглянула на старушку, та не пошевельнулась. Въ эту минуту я сдлалъ неосторожно движеніе и пошевелилъ кусты. Об женщины вскочили и подбжали къ окну.
— Тутъ кто-то есть!… Это тутъ?— крикнули он.
Я лежалъ, не двигаясь, затаивъ дыханіе. Он постояли нсколько минутъ, вглядываясь въ темноту ночи.
— Намъ это послышалось,— промолвила, наконецъ, бабушка.— Не идетъ только вести такіе разговоры при открытыхъ окнахъ, къ тому же, и поздно, лучше затворить окно.
Окно съ шумомъ захлопнулось, и я не могъ дослышать конца разговора.
Дйствительно, было уже поздно и Дуняша отправилась затворять ставни,— единственная предосторожность, принятая въ дом отъ воровъ. Вс окна въ дом затворялись засовомъ, кром одного верхняго окошка. въ этомъ окн, когда все стихало, зажигался огонекъ и хорошенькая головка мелькала въ немъ. Я любилъ этотъ часъ, поджидалъ его съ нетерпніемъ и долго простаивалъ подъ окномъ. Какъ ни странно покажется, но я полюбилъ Вру Николаевну всмъ пыломъ перваго юношескаго увлеченія. До сихъ поръ я никого не любилъ: въ гимназіи мн было не до того, а потомъ… да разв это ‘потомъ’ можно считать за жизнь? Съ первой минуты, какъ увидлъ двушку, я полюбилъ ее. Я не противился этому чувству, оно мн дало интересъ, наполнило скучные, однообразные дни, заставило позабыть тяжесть моего ужаснаго положенія. Я ожилъ, я чувствовалъ себя человкомъ, въ груди котораго бьется сердце, способное еще любить… и т нехорошіе, злые инстинкты, бродившіе во мн за послднее время, какъ туманъ, разлетлись при блеск солнечнаго луча… Это были счастливые дни… дни заблужденій и надеждъ.
Я говорилъ себ, что нигд не могу быть такъ близокъ къ ней, какъ здсь, какъ теперь, и я слдилъ за ней, часами простаивалъ подъ окномъ, ловя отрывочныя слова и фразы. Но счастливое время скоро прошло, чувство мое измнилось и приняло другой оттнокъ… мучительная ревность охватила меня. Я ревновалъ ее ко всмъ, но особенно къ Борису Николаевичу, высокому, красивому блондину съ ловкой, умной рчью и съ тонкой усмшкой на губахъ. Я ненавидлъ его и переживалъ мучительные часы, когда они вдвоемъ гуляли по дорожкамъ маленькаго садика или садились на скамейку подл моей лачуги.
Его разговоръ сердилъ, меня, въ немъ проглядывало такъ много самодовольнаго, такъ много желчи и злости, какъ будто онъ игралъ и двушкой, и ея чувствами. Только одинъ разъ этотъ разговоръ принялъ другой характеръ, это было посл чая, вечеръ былъ пасмурный, прохладный. Гостей никого не было, исключая Бориса Николаевича. Бабушка осталась въ комнатахъ, а молодые люди вышли въ садъ. Имъ рдко удавалось оставаться однимъ за послднее время, молодой офицерикъ, страстно влюбленный въ двушку, не отходилъ отъ нея. Но сегодня онъ почему-то не пріхалъ и они очутились одни.
Борисъ Николаевичъ казался холодне и зле обыкновеннаго, она — какъ-то взволнована и тиха. Я разслышалъ ихъ разговоръ только тогда, когда они подошли къ скамейк и сли.
— Я нахожу, что несчастный офицерикъ поступилъ прекрасно, не пріхавши сегодня,— говорилъ Борисъ Николаевичъ.— Не знаю, какъ вамъ, но мн онъ надолъ! Эти пламенные взгляды! Эти намеки! Я только удивляюсь, какъ вы переносите ихъ. Впрочемъ, женщинамъ это нравится: чмъ боле обожанія, тмъ лучше… а страдаетъ ли при этомъ человкъ, мучается ли онъ,— вамъ ршительно все равно. Не даромъ же въ женщин есть что-то звриное, кошачье…
Онъ на минуту замолчалъ, придвинулся ближе и перемнилъ тонъ.
— Вы знаете, когда я смотрю на васъ, вотъ такъ, какъ теперь, мн всегда кажется, что вы способны взять и задушить меня… Вы молчите? Зачмъ вы мучаете меня? Вы знаете какъ я васъ люблю! Я долженъ знать вашъ отвтъ… знать, чего я долженъ держаться!
Онъ говорилъ взволнованнымъ шепотомъ, не спуская съ нея глазъ. При послднихъ словахъ она вскинула на него блестящій взглядъ.
— Что же вамъ нужно знать? Я васъ не понимаю… мы, кажется, уже объяснились.
— Такъ это ваше послднее слово?— медленно произнесъ онъ и нервная улыбка искривила его губы.
— Послднее!— отвтила она дрогнувшимъ голосомъ и поднялась было, чтобы уйти, но онъ схватилъ ее за руку и страстно заговорилъ.
— Вра Николаевна…. я васъ люблю… Не скрывайте… я знаю… и вы меня любите!
— Оставьте меня! Уходите!— почти вскрикнула двушка, отталкивая его, и вдругъ закрыла лицо руками и упала на скамейку.
Онъ придвинулся ближе и обнялъ ее.
— Слушай, Вра… сокровище мое! Сегодня, быть можетъ, мн удастся убдить тебя… доказать, что ты требуешь невозможнаго!… Я люблю тебя… люблю боле жизни!
— Довольно! Замолчите!— перебила она, приходя въ себя.— Не врю я въ вашу любовь!… Если вы любите, идите… и просите руки моей!… Что васъ удерживаетъ?
— Вы хотите знать, что удерживаетъ меня? Извольте, я скажу: я женатъ!
Какъ громомъ поражена была двушка этими словами и съ минуту молча глядла на него.
— Борисъ Николаевичъ!… Зачмъ же вы… зачмъ же тогда…— начала она, но не договорила, рыданіе сдавило ей грудь.
Онъ бросился къ ней и хотлъ обнять, она оттолкнула его и бгомъ направилась къ дому, но, не добжавъ до крыльца, зашаталась и упала.
Я видлъ, какъ прибжала Дуняша, какъ бабушка, блдная, перепуганная, выскочила на дворъ, а Борисъ Николаевичъ тмъ временемъ медленно и спокойно подходилъ со стороны сада.
— Я всегда говорилъ, что Вр Николаевн вредно бгать,— произнесъ онъ съ ледянымъ спокойствіемъ, отъ котораго у меня морозъ пробжалъ по кож.
Отвта бабушки я не разслышалъ, двушка пришла въ себя и вс ушли въ комнаты.
Я такъ былъ пораженъ всмъ слышаннымъ, такъ возмущенъ поведеніемъ Бориса Николаевича, что ршилъ идти и все разсказать бабушк. Но что такое я и что значатъ мои слова? А что, если бабушка, вмсто всякаго объясненія, да отправитъ меня въ тюрьму?
Оставалось только молчать и ждать, но это не мшало мн вдвойн мучиться и за себя, и за Вру Николаевну. Прошло нсколько дней, Борисъ Николаевичъ не заглядывалъ, а когда пріхалъ, то былъ, попрежнему, язвителенъ и желченъ со всми. Двушка старалась казаться оживленной и веселой, но ей удавалось это плохо, и она не могла скрыть внутренней тревоги, когда говорила съ молодымъ человкомъ. За то бабушка не скрывала своего недружелюбія къ Борису Николаевичу.
Посл тяжелой внутренней борьбы я ршился все покончить разомъ — бжать и какъ-нибудь пристроится на работу.
‘Авось натолкнусь на добрыхъ и хорошихъ людей,— думалъ я,— но бжать необходимо, пока есть силы, да голова можетъ здраво разсуждать’.
Тутъ возникалъ серьезный вопросъ: въ чемъ бжать? Я былъ въ такомъ оборванномъ, ужасномъ вид, что всякій, при встрч, счелъ бы долгомъ препроводить меня въ полицію, значитъ, нужно во что бы то ни стало добыть платье. Напрасно поджидалъ я удобнаго случая пробраться въ комнаты и унести верхнее платье,— женщины, какъ нарочно, сидли дома и не выходили никуда. Медлить, однако, было нельзя и первой темной ночью, когда въ дох все улеглось, я пробрался на крышу погреба, къ окну Вры Николаевны.
Въ окн свтился огонекъ, и я ршилъ воспользоваться имъ, чтобы осмотрть и въ потьмахъ уже знать, за что хвататься.
Глазахъ моимъ представилась крошечная комнатка, какъ келійка, у стны коммодъ, два стула и вшалка съ платьемъ, а напротивъ кровать. У кровати подъ зеленымъ колпакомъ горла керосиновая лампочка, тускло освщая окружающіе предметы. Въ комнат, какъ мн показалось, никого не было, я ршился воспользоваться минутой, толкнулъ окно и вошелъ.
Самыя противуположныя чувства наполняли меня въ эту минуту: я собирался красть у той, для которой не пожаллъ бы жизни. Какая злая насмшка надо мной и надъ моей любовью! Во второй разъ въ жизни судьба ставитъ въ необходимость совершать преступленіе, но на этотъ разъ сколько отвращенія чувствую я въ себ! Всего ужасне сознаніе… но первое движеніе, первый шагъ сдланы, и поздно возвращаться.
Очутившись въ комнат, я старался успокоить себя и прогнать мучительныя мысли, но, подойдя къ коммоду, невольно вздрогнулъ и попятился: Вра лежала на своей постели. Она заснула, повидимому, за чтеніемъ, одна ея рука лежала на раскрытой книг. Разбившіеся черные волосы набгали на лицо, а сама она спала тихимъ, безмятежнымъ сномъ, какимъ засыпаютъ вдругъ отъ утомленія, иногда надъ интересной книгой.
Я стоялъ, удерживая дыханіе, всматриваясь въ прелестный образъ, и сколько презрнія къ себ чувствовалъ я въ ту минуту и какъ глубоко былъ несчастливъ! Припасть къ ногамъ ея, раскаяться, сознаться во всемъ, отдать себя въ ея руки,— все это мелькало въ голов и наполняло меня волненіемъ и трепетомъ.
‘Пусть караетъ меня, говорилъ я себ,— но жить доле такъ не могу!’ — и я сдлалъ шагъ къ ней.
Въ эту минуту взглядъ упалъ на мои отвратительныя отрепья. Ужасъ охватилъ меня. Нтъ! не мн просить прощенія… Я только могу вселить отвращеніе и ужасъ въ это чистое, прелестное созданіе!… Я отвернулся и подошелъ къ вшалк.
Торопливо отыскивая пальто, рука моя нечаянно наткнулась на портмоне въ карман. Какъ ужаленный, я отдернулъ ее… ‘Только не это… только не этотъ позоръ!’ — прошепталъ я и схватилъ пальто. Я повернулся и собирался уже бжать, когда вдругъ руки опустились и я обмеръ на мст. Молодая двушка сидла на постели, испуганно, удивленно вглядываясь въ меня. Какъ она проснулась, какъ она поднялась,— я ничего не замтилъ. Съ минуту мы неподвижно, молча глядли другъ на друга, но когда, наконецъ, я опомнился и двинулся къ окну, она вскочила и бросилась ко мн съ крикомъ:
— Воръ!… бабушка, воръ!
До этой минуты я разсуждалъ и только думалъ, какъ бы спастись, но при этомъ крик, при имени вора, брошенномъ мн въ лицо, я поблднлъ и зашатался.
Въ ту же минуту въ дверяхъ показались испуганныя лица Дуняши и бабушки. Что сдлали эти женщины, я хорошенько не помню. Он, кажется, тоже закричали и бросились на меня, но я хорошо помню, что я сдлалъ. Я бросилъ пальто на столъ и обратился къ двушк, къ ней одной:
— Я не воръ… я несчастный, у котораго нтъ ни куска хлба, ни платья… Берите меня!… Я виноватъ предъ вами… Я въ вашей власти!… Доле я не въ силахъ бороться съ жизнью… Смерть ли, каторга… туда мн и дорога!… Я васъ прошу только объ одномъ… не называйте меня воромъ!
Я выговорилъ все это залпомъ, задыхаясь, дрожа всмъ тломъ, какъ будто мн затягивали горло и не давали дышать.
Вотъ сейчасъ скрутятъ руки, пошлютъ за полиціей, или выгонятъ, какъ собаку, и мн вдругъ пришла мысль о смерти. Я оглянулся, отыскивая какое-нибудь оружіе… но тутъ чья-то рука скользнула по мн и сдая голова въ бломъ чепц наклонилась во мн.
— Несчастный!— произнесъ надо мной тихій голосъ.
Я вздрогнулъ, взглянулъ на это старческое лицо, смотрвшее на меня съ такимъ участіемъ и добротой, и не врилъ себ. Точно ли это такъ? Точно ли произнесено это слово? Но лицо бабушки говорило само за себя. Нтъ, я не ошибся, со мной заговорили по-человчески, словами участія и любви. Подавленный волненіемъ, я опустился на стулъ и, заливаясь слезами, разсказалъ грустную повсть своего заточенія.
Бабушка молча, сурово слушала меня, а когда я окончилъ, слезы блеснули въ глазахъ ея.
— Бдное дитя!— говорила она, склоняясь ко мн,— мы вамъ поможемъ… не выдадимъ! Не правда ли, Вра?— обернулась она съ двушк, задумчиво стоявшей въ сторон.— Мы дадимъ ему платье… накормимъ его!… Господи!— продолжала она въ волненіи, простирая руки къ образу Спасителя, висвшему въ углу.— Какъ много горя на земл!
Она въ волненіи прошлась по комнат и, когда немного успокоилась, снова обратилась ко мн:
— Дитя мое, я хочу сдлать для васъ частицу того, что сдлала бы ваша бабушка! Пойдемте внизъ!… Я васъ накормлю, обогрю. Отдохните, поживите у насъ… пристроимъ на работу… Ты что скажешь, Вра?
Вмсто отвта, двушка кинулась на шею бабушки и молча обняла ее, а на меня бросила добрый, ласковый взглядъ. Этотъ взглядъ меня окончательно помирилъ съ людьми. Съ обновленной душой я спустился внизъ. Одна только Дуняша недоврчиво отнеслась ко мн и въ кухн припрятывала все, что, по ея соображенію, могло быть украдено.
— Кто его знаетъ?— ворчала она себ подъ носъ.— Кралъ же до сихъ поръ яйца и хлбъ… можетъ, и теперь украдетъ.
На другой день я получилъ отъ Дуняши купленное на толкучк платье.
— Бери, да ступай себ съ Богомъ,— сурово замтила она, передавая его мн.— Неравно Иванъ разболтаетъ, а ли сосди начнутъ спрашивать… долго ли до грха? Какъ разъ нагрянетъ полиція, тутъ и не раздлаешься! У нашей-то бабушки сердце золотое, по ней, хоть вкъ живи… а ужь я теб по душ скажу: уходи ты скорй, не доводи до грха!… Не подводи насъ.
Эти простыя, откровенныя слова ршили мою судьбу. Я собрался уходить, а у самого на душ было тяжело и грустно.
‘Вотъ и добрые люди,— думалось мн,— а и т гонятъ! Куда же идти? Гд пріютиться?’
Бабушка не удерживала меня и снабдила на дорогу нсколькими рублями. Простившись съ ней, поблагодаривъ ее за ласку и не повидавъ Вры Николаевны, съ кускомъ хлба въ мшк черезъ плечо и въ потертой чуйк я отправился на желзную догору, гд, казалось, всего легче было достать работу. Дйствительно, я сейчасъ же пристроился въ артели рабочихъ, перетаскивавшихъ камни съ запаснаго двора на поправляемый путь.
Обрадованный удачнымъ началомъ, я энергично принялся за дло, но не разсчелъ своихъ силъ и, когда товарищи бодро работали, я еле таскалъ ноги. Надсмотрщикъ, проходя мимо, покричалъ на меня раза два или три, а вечеромъ, при разсчет, удержалъ боле половины слдуемыхъ мн денегъ и объявилъ, что я не гожусь на работу.
Эту ночь я провелъ въ какой-то харчевн, близъ желзной дороги, а на другой день съ зарей отправился на новые поиски. Мн посчастливилось найти работу, и я нанялся разгружать барки съ дровами на рк, но, по окончаніи разгрузки, снова очутился безъ работы. Время настало глухое, куда ни сунусь — работы нтъ. Мсяцъ пробивался я такъ, съ грхомъ пополамъ, то работая до изнеможенія, то голодая по цлымъ суткамъ.
Съ какими людьми не сталкивала меня судьба за это время! Попадалъ я и въ компанію воришекъ, и пропойцъ, и всякаго рода безпаспортнаго люда, какимъ былъ самъ. Я вынесъ оттуда только отвращеніе отъ жизни и сожалніе къ этимъ бднымъ людямъ. Съ наступленіемъ сильныхъ морозовъ мое положеніе ухудшилось, не было работы — нечего было сть. Одежда износилась, и я снова представлялъ изъ себя полу человческій, полузвриный образъ.
Въ одинъ изъ такихъ печальныхъ дней, издрогшій до костей, голодный, я проходилъ мимо дома, гд нашелъ столько ласки и сочувствія. Память объ этихъ двухъ женщинахъ жила во мн, несмотря на вс мои печальныя странствованія и бдствія, и образъ молодой двушки не разъ мелькалъ укоризненно передо мной. Но тутъ что-то толкнуло меня къ нимъ. Я прошелъ прямо на кухню. Дуняша чистила кострюли, увидвъ меня, она всплеснула руками и отступила на шагъ.
— Еще не въ острог?— воскликнула она, вмсто привтствія.— Да какой же ты страшный, на человка не похожъ! Совсмъ звремъ сталъ!
Я попросилъ обогрться и пость.
— На, на! шь!— промолвила она, выложивъ на столъ хлбъ, щи и кашу, и затмъ, во все время, пока я лъ, не взглянула на меня.
Но когда я попросилъ повидаться съ бабушкой, она сердито вскинула на меня глаза.
— Бабушка больна, ее нельзя видть. Уже недля, какъ съ постели не слзаетъ.
— А съ Врой Николаевной?…— смиренно замтилъ я, съ трудомъ произнося это имя.
— Ушла!— лаконически отрзала Дуняша и принялась оттирать кострюлю.
Отвтъ ея показался загадочнымъ и страннымъ, и я невольно переспросилъ.
— Эхъ!… и говорить-то горько!— со злобой воскликнула она,— Ушла отъ насъ Вра Николаевна, съ этимъ длиннымъ-то… чортомъ… прости Господи!… Ты смотри, бабушк какъ не обмолвись,— поспшно прибавила она,— запретила и поминать о ней… а сама-то днями цлыми плачетъ!… Тошнехонько бдной!… Да… попустилъ Господь! И подумала я тогда, какъ все приключилось, не за тебя ли? Не за то ли, что прогнали тебя, безпріютнаго? Вотъ Богъ-то и наказалъ насъ! И частенько ты на душ у меня!… Все хотлось повидать, да попросить прощенья!
Она, видимо, смягчилась и добре взглянула на меня.
— Такъ ужь и быть!… Подожди маленько!… Пойду… скажу бабушк…
Но я удержалъ ее и сталъ собираться. Дуняша удивленно взглянула на меня.
— Ишь, чудной какой! То просилъ, а то нтъ! Да возьми хлбъ, небось, пригодится!— и она грубо сунула мн въ руку цлый хлбъ.
— Заходи, когда еще… накормлю… да и ночевать оставлю!— крикнула она мн въ догонку за воротами.
Но я ничего не отвтилъ.
Снгъ падалъ хлопьями въ полузастывшія отъ мороза лужи, но я не замчалъ ни снга, ни лужъ и шагалъ прямо, попадая по щиколотку въ грязь. Куда я шелъ? Я ощущалъ только усталость и тоску… какую-то тяжесть во всемъ тл. До этой минуты я къ чему-то стремился, на что-то надялся. На что я надялся? Во мн жилъ до тхъ поръ другой человкъ, и этого другаго не стало, и все хорошее умерло вмст съ нимъ. Что я теперь? Что я такое? Изъ-за чего жить? Пойти и покончить съ собой? И я вдругъ ршился и пошелъ въ рк.
‘Одинъ мигъ, и ничего потомъ,— думалъ я, стоя на мосту и не спуская глазъ съ срой, бурливой рки.— Да… это будетъ такъ… сперва туда разомъ, потомъ минута сознанія, потомъ еще одна… а потомъ ничего!’
— Ну, ну! проходи, молодецъ! Что задумался?— окликнулъ городовой и подошелъ во мн.
Я спокойно взглянулъ на него и подумалъ:
‘Вотъ я боялся тебя, прятался отъ тебя, а теперь не боюсь, потому что сильне смерти нтъ никого… захочу и выданъ себя!’
Мой странный видъ, должно быть, не понравился городовому и онъ сталъ сводить меня съ моста. Я шелъ покорно, какъ малый ребенокъ, чувствуя приближеніе чего-то ршительнаго. Сведя съ моста, онъ отошелъ отъ меня въ сторону. Его большіе сапоги шлепали по грязи, это шлепанье вдругъ раздражило и разсердило меня.
Мучаешься, кончаешь съ жизнью, а ему нипочемъ… знай шлепаетъ… такъ вотъ же ему…
Я быстро направился въ городовому.
— Бери меня! Я убійца… я воръ! Каторжникъ, бжавшій изъ острога!
Тотъ испуганно взглянулъ не меня и попятился.
— Бери же!… вяжи!— протягивалъ я ему руки,— или сейчасъ въ рку!
Должно быть, выраженіе моего лица было ужасно. Онъ вдругъ бросился и схватилъ меня.
— Эй!… веревокъ!— крикнулъ онъ.— Крути ему руки назадъ!…