Из переписки, Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Р. С. Ф. С. Р.

МАТЕРИАЛЫ ПО ИСТОРИИ РУССКОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО ДВИЖЕНИЯ

Т. II

РУССКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ АРХИВ/БЕРЛИН

Типография ‘Vorwrts’, март 1924 г.
Alle Rechte, insbesondere
das der Uebersetzung, vorbehalten
Copyright by ‘Russisches Revolutions
archiv’ Berlin — Charlottenburg
Mommsenstrasse 46.

ИЗ АРХИВА П. Б. АКСЕЛЬРОДА

1881-1896

ИЗ ПЕРЕПИСКИ С. М. КРАВЧИНСКОГО

Сохранившиеся в архиве П. Аксельрода письма С. Кравчинского (относящиеся к трем различным моментам в 1882 г., 1886-1889 г. и 1892 г.) дают ценный материал для характеристики этого выдающегося революционера и, в особенности, для выяснения его отношения к чернопередельческой группе и, позже, к группе ‘Освобождение Труда’.

Окончив в 1871 г. артиллерийскую школу, С. Кравчинский в 1872 г. вступил в кружок ‘чайковцев’. В 1874 г. принял участие в ‘хождении в народ’, был арестован, но бежал и снова отдался революционной работе. В 1875 г. ему пришлось эмигрировать в Швейцарию, и здесь впервые встретился с ним П. Аксельрод, который так рассказывает о свой встрече с С. Кравчинским:

‘Вскоре после меня в Женеву приехал Кравчинский, которого я знал уже по рассказам Клеменца. Кравчинский сразу завоевал мои симпатии. Это был человек не только весьма талантливый, но и активный, сильный и смелый — ‘не ведающий страха’, по характеристике Клеменца, — одна из наиболее ярких фигур среди русских революционеров. Он оказался одним из самых блестящих представителей всего русского революционного движения 70-х годов’ (‘Пережитое и передуманное’, кн. 1-ая, стр. 142).

Как П. Аксельрод, так и С. Кравчинский были в это время правоверными бакунистами. Вскоре П. Аксельрод вернулся в Россию, а С. Кравчинский отправился в Герцеговину, чтобы принять участие в происходившем там восстании славян против турок. Оттуда он поехал в Италию, и здесь участвовал в предпринятой горстью революционеров-бакунистов (Коста, Малатеста, Каффиеро и др.) попытке произвести восстание в Беневенто. Попытка окончилась неудачей и арестом заговорщиков. Освободившись по амнистии из итальянской тюрьмы, С. Кравчинский вернулся в 1878 г. в Женеву.

Здесь, вместе с приехавшим еще раньше из России П. Аксельродом и др. бакунистами, С. Кравчинский работал некоторое время в газете ‘Община’. Летом 1878 г. он выехал в Россию, вступил здесь в Центральный Комитет только что сложившегося Общества ‘Земля и Воля’ и стал редактором органа Общества. 4 августа он выполнил террористический акт над шефом жандармов Мезенцевым, которого Общество ‘Земля и Воля’ приговорило к смерти за введение жестокого режима для политических в тюрьмах и за отягчение приговоров, вынесенных судом революционерам по известному ‘делу 193’. Кравчинский, среди бела дня, на Михайловской площади в Петербурге заколол кинжалом Мезенцева. После этого товарищи заставили его уехать заграницу, и он уже до смерти не возвращался в Россию. Заграницей С. Кравчинскому пришлось прожить бурные годы народовольчества В некрологе, посвященном ему в венской ‘Arbeiter-Zeitung’, П. Аксельрод писал:

‘Глубокой осенью 1878 г. Кравчинский вернулся в Женеву. Стало быть, как раз пред тем временем, когда Центральный Комитет партии [‘Земля и Воля’] стал готовиться к своим смелым и величественным атакам на правительство. Горькая ирония для человека, бывшего одним из первых людей, толкнувших наше движение на путь ‘дел’ и так к ним стремившихся! Несомненно, для такой яркой, героической натуры было необыкновенно мучительно издали, в качестве спокойного наблюдателя, следить за исполинской борьбой ‘Народной Воли’. Положение вынуждало его посвятить свои силы исключительно литературной деятельности’.

В 1882 г. С. Кравчинский переехал из Швейцарии в Италию. Здесь он выпустил (за подписью ‘Степняк’) свою известную книгу ‘Подпольная Россия’. Эту книгу С. Кравчинский написал на итальянском языке, который изучил в 1877 г., сидя в тюрьме по делу о Беневентском восстании. Книга имела огромный успех и в короткое время была переведена на многие европейские языки. Этой книгой открывается ряд работ С. Кравчинского, посвященных ознакомлению западноевропейского общественного мнения с революционным движением в России.

В середине 80-х годов С. Кравчинский переехал в Лондон. Здесь он организовал ‘Общество друзей русской свободы’, основал ежемесячный журнал ‘Free Russia’ (‘Свободная Россия’), выходивший и после его смерти, до 1900 г. Ближайшим его товарищем в этой работе был приехавший в Лондон вскоре после основания журнала Феликс Волховской. Их общими усилиями был создан и ‘Фонд вольной русской прессы’.

По натуре своей, С. Кравчинский не был человеком партии. Он был рыцарем-бойцом, с пытливым, независимым, вечно ищущим но не склонным к теоретическому углублению умом, с неукротимой жаждой борьбы, личного подвига, самопожертвования. Он умер от несчастного случая, попав под поезд городской железной дороги.

Оставшиеся труды С. Кравчинского отмечены не только большим художественным талантом, но и отблеском исключительно яркой личности.

Здесь мы печатаем, вместе с 5 письмами С. Кравчинского к П. Аксельроду и одним письмом П. Аксельрода, два письма С. Кравчинского к В. И. Засулич, сохранившиеся в архиве П. Аксельрода.

0x01 graphic

1. С. М. Кравчинский — П. Б. Аксельроду

(Милан, апрель 1882 г.)

Милый Пинхус![i]

Прежде всего, должен, конечно, извиниться за свое вмешательство. Впрочем, если к моему великому огорчению я опоздал, то ты, может быть, и не знаешь, в чем дело. Поэтому должен объясниться. Только сегодня получил я от Др[агоманова] письмо, в котором он, между прочим, уведомляет меня о том, что ‘на днях’ должен появиться в ‘Вольном Слове’ твой ‘мотивированный выход'[ii]. Факт этот я считаю до такой степени губительным, не только вредным, что я тот час же послал Др[агоманову] телеграмму (на которую я извел последние деньги, почему и посылаю не франкированное письмо) — чтобы он задержал печат[ание] протеста, и что всю ответственность за это [я] принимаю на себя. — Такой поступок я счел возможным сделать, конечно, вследствие личных наших отношений. Необходимым же я его считаю по мотивам совершенно общего свойства, ничего с личными нашими делами не имеющим.

Прочитай мой ответ Комитету[iii], и ты поймешь, почему в видах наших общих интересов я счел себя обязанным так поступить.

Здесь я хочу только высказать тебе, почему ты обязан взять назад свой протест.

(Мне ужасно неловко аргументировать на основании письма, пока ты его не прочел. Ну, да все равно. Прочтешь письмо (к Ком[итету]) и снова прочитаешь мое письмо к тебе, теперь читай дальше).

Дело в том, что своими нападками на тебя в передовице и письме[iv] Комитет, по-моему, посягнул на свободу мысли и притом выразил стремление окружить себя папской непогрешимостью, и т. п. — одним словом, обнаруживаются самые скверные тенденции, которые в дальнейшем своем развитии должны принести величайший вред партии. Праву свободной мысли и своб[одной] критики я придаю такое важное значение, что думаю, что от них зависит в знач[ительной] степени будущность партии. Это я развиваю подробно в своем письме. Здесь же скажу, что это право составляет единственный оплот тому ужасному развитию централизма, кот[орый] уже начался и который в России, при склонности все доводить до крайности, может достигнуть чудовищных размеров, просто погубить все живое. Ты человек образованный и понимаешь это, — свобода критики и мысли единственный оплот против этой крайности. Во всяком случае, единственное, что мы, заграничн[ые], можем противупоставлять ей и отстаивать и должны отстаивать до последних сил.

Своим письмом я стараюсь сделать все, что только возможно, чтобы помирить их с этим, по крайней мере, приготовить их к этому, т. е. к тому, что мы будем ее отстаивать. Очень может быть, что мое письмо окажет некоторое действие. Но может статься, что и нет. Во всяком случае, не на уговаривании самих противников известного учения в его справедливости должна основываться борьба за него, а на практическом сопротивлении. Чтобы отстоять право свободной критики и своб[одной] мысли, мы должны свободно критиковать их, не взирая ни на какое их неудовольствие и ‘отлучение’ даже от партии, если на то пошло. — Если мы при первом их окрике будем только прощения просить, то какие же мы после этого бойцы? Это срам один. — Понятно также, что если мы хотим отстоять свободу слова и мысли, то мы должны добиваться ее вполне, целиком, без всякого цензурного предостережения и т. п. Мы должны требовать и защищать свободу всякой мысли и всякой критики. Раз мы допустим дисциплинарные взыскания в виде протестов, отлучений и т. п. за ‘непочтительность’ отзывов, за ‘резкость’ осуждений, — хотя в высшей степени, мы тем самым авторизируем подобные же вещи и за самые низшие.

Перехожу специально к Драгомановской статье[v].

Три дня тому назад я в первый раз прочел ее, и знаешь, что сделал? — Я написал тотчас же письмо Др[агоманову], в котором, упоминая, конечно, что с тем то и с тем не согласен, говорю, что пишу, чтобы поблагодарить его от души за статью, крепко пожать ему за нее руку. Когда будешь в Женеве, зайди к нему и можешь прочесть это письмо. И теперь, именно теперь больше, чем когда-нибудь, я готов повторить эти слова. Есть в ней несогласия. Но неужели ты не чувствовал, читая ее, сколько в ней жгучей, беспощадной правды! Неужели ты не чувствовал, что она внушена не личным раздражением, не желанием уронить кого-нибудь, а горячей любовью к известным идеям, которые и мы сами признаем, жаждой блага той самой партии, на которую он нападает. Разве не правда то, что он насчет централизма говорит? А ведь это центр тяжести его статьи. Эта правда выражена резко и сурово. Но ведь даже цари прощают, за правду, за желание добра им, грубости.

Вы (или ты — не знаю) хотите, стало быть, чтобы Комитету[vi] ничего не смели сказать, кроме дифирамбов. Ну так чему же удивляетесь потом, если этот же Комитет Вас же будет третировать так, как тебя в своем письме. — Это дорожка очень гладкая: если за несогласие и за критику размеров можно ‘обидеться’ и задать человеку встрепку (по мере сил обидевшегося, конечно), то Комитет может также строго отнестись и к мелкому погрешению, как твое, заключающееся, в сущности, только в том, что ты похвалил его, да не с той стороны. Это уж дело меры. Принцип абсолютно один и тот же. Только отвергнув самый принцип и заменив встрепку возражением, можно гарантировать себя самого от встрясок. Вы же отбиваетесь от Комитета за щелчки, тебе нанесенные[vii], и сами тоже делаете относительно Драгоманова.

Знаю, конечно, что ты Комит[ету] ничего, кроме сладостей, не преподносил, а Др[агоманов] поднес очень горькую пилюлю. Но как ты, так и Др[агоманов] пользов[ались] правом высказывать мысли, взгляды, воззрения. Вы находите Драгомановские взгляды вредными для партии. Ну что ж вам мешает их опровергать. А то ведь и А[лександр] III скажет, что он находит взгляды соц[иалистов] вредными, и потому находит нужным рты зажимать мерами, у него в распоряжении находящимися. Свобода слова именно и заключается в том, чтоб неприятные вещи для господствующих воззрений можно было говорить.

Очень тороплюсь и пишу бессвязно. Но это не беда. Ты поймешь. Поэтому резюмирую:

Ввиду страшно быстро развивающегося централизма необходимо употреб[ить] все силы на сохранение и защиту своб[оды] мысли и критики.

Эта обязанность лежит на нас, заграничных, п[отому] ч[то] мы имеем в своем распоряжении и свободные станки, которых не имеют русские, а также перья и досуг для писания и для подготовки себя к писанию более основательному, чем русские. Другими словами, мы обладаем мыслью и орудиями ее выражения.

Защита своб[оды] мысли возможна лишь действительным практиковавшим ее.

Она действительна только тогда, когда самые крайние проявления имеют право гражданства.

Нападая на последние, мы сами отрицаем для самих себя право критики умеренной.

Поэтому, мы, самым положением своим поставленные в необход[имость] защищ[ать] это последнее убежище свободы и равенства и единств[енный] оплот против централизма, должны всеми силами защищать друг друга, когда дело касается этого права, и не допускать в области чистой мысли ничего, кроме возражений.

Ты своим ‘протестом’ повредил самым жестоким образом и этому делу защиты своб[оды] мысли и нам всем.

Поэтому, если еще не поздно, ты обязан поправить дело, взять назад свой протест и послать вместо него возражение Драгоманову и снова начать там работать, как ни в чем не бывало. Последнее — логическое последствие твоего отказа от протеста. Знаю, что это неприятно твоему самолюбию, и уверяю тебя, что теперь-то я вовсе не хлопочу о твоих хлебных делах. Это необходимо п[отому], ч[то] иначе ты, значит, только переменил форму протеста. Протестовал выходом, а не заявлением. Но факт протеста против мысли и мнения остается. И этот факт — говорю без преувеличения — должен отразиться самым скверным образом на деле именно потому, что его сделал ты, ими же изруганный и оскорбленный так, что, скажу тебе откровенно, решительно не понимаю, как ты мог им письменно отвечать[viii]. Я бы лично отвечал печатью на статью, либо вовсе не отвечал, п[отому] ч[то] на письмо отвечать нельзя было.

Пойми, что таким Huldigung [извинениями] они должны развратиться в конец и укрепиться в своем браминском самообоготворении. Можно восхищаться ими и преклоняться даже перед их подвигами, и я это делаю от всей души. Но требовать, чтобы про них не смели дурно думать или, если не думать, то говорить, ведь это не товарищеское восхищение, а какое то верноподданничество, какой-то разврат мысли, что-то отвратительное до последней степени, будучи перенесено в революционный мир. Не хочу сказать, что теперь и у тебя это так. Но утверждаю, и ты сам должен согласиться с этим, что это ведет к этому.

Поэтому, ты обязан написать в редакцию ‘Вольного Слова’, что раздумал, посоветовался с товарищами и решил, что для твоей же партии выгоднее вместо протеста представить возражения. Поэтому просишь не печатать протеста и пришлешь им возражение, и от того, напечатают ли они его или нет, зависит [для] тебя возможность продолжать сотрудничество.

Вот, что ты должен сделать, и при том как можно скорее, п[отому] ч[то] я задержал телеграммой печат[ание] его лишь на неделю.

Если ты не согласен со мной, то попрошу тебя, во избеж[ание] недоумения, написать Драгом[анову], что ты остаешься при намерении протестовать[ix].

Но только тогда ты должен помнить, что как бы тебя потом они ни изругали, ты можешь только повторять: Tu l’as voulu, Georges Dandin, tu l’as voulu![x].

Ну, а пока обнимаю тебя и ужасно буду жалеть, если окажется, что бучу я поднял понапрасну, и что уже поздно. К сожалению, только третьего дня, говорю, прочел Драгомановскую статью.

Прошу тебя, голубчик, мое письмо к Комитету по прочтении немедленно отправить Вере и Ж[еньке] через Жоржа[xi], п[отому] ч[то] за ними что-то следят, так, м[ожет] б[ыть], они уже уехали[xii]. Хорошо бы заказным. Отправь им также, пожалуйста, и это письмо. Оно очень бестолково написано, но мне некогда писать другого, а нужно же им выяснить.

Ну, до свид[анья].

Мне отвечай по след[ующему] адресу:

All’Egregio Sig. Emilio Quadrio

Via Maravigli, 10, Milano.

Сбоку на конверте per Sig. Greig.
Поцелуй от меня Надю[xiii].

С.

2. С. M. Кравчинский — П. Б. Аксельроду

[Милан, мая 1832 г.]

Милый Пинхус!

Тысячу раз прошу извинения за свое долгое неотвечание. Да и теперь я не отвечаю, а так, на ходу, хочу бросить два слова. Мне хотелось ответить тебе пространно и обстоятельно, но тут как раз телеграммой получил от Станюковича[xiv] (из ‘Дела’) чрезвычайно спешный заказ. Так как у меня всегда срочные работы накопляются именно к первым числам месяца, то от совокупности получилось то, что абсолютно дохнуть некогда — тем более, что и книжка[xv], чтоб ее нелегкая побрала, тоже корректировалась эти же дни. Ну вот, я и не мог ответить ни тебе, ни кларанским философам[xvi], от которых получил ‘коллективное’ письмо, писанное Верой и ‘презлое’, как она сама его Анке[xvii] характеризует, хотя по-моему оно совсем ничего себе: письмо, как письмо. Только очень уж ‘сурьезное’. Все, конечно, за мою Драгомановскую ересь.

Я абсолютно остаюсь при всех своих прежних воззрениях и разовью это подробно, как только освобожусь немного[xviii]. Теперь хочу только сказать тебе, что с твоей мотивировкой прекращения работы в ‘В[ольном] С [лове]’ совершенно согласен. Я, признаться, подумал в первую минуту, что ты хотел середину выбрать по русской пословице: грех пополам. Каюсь. Раз тебе вообще неприятно и раньше было, конечно, хорошо сделал!

Никогда мне и в голову не приходило обвинять тебя в том, будто ты хотел загладить свою вину пред нрвлц [народовольцами]. Я говорил только, что это будет иметь такой вид, — что совсем другое дело. Вероятно, второпях я плохо выразился.

В заключение радуюсь не меньше твоего, что мы совершенно сошлись по вопросу о централизме. Из-за этого еще много копий сломать нам придется.

Ну, до свидания. Уже третий час, а завтра вставать в 6 часов. Прощай. Пиши.

Пинхус, читал ли ты брошюру Черкезова? Если нет, прочти непременно. Там в конце есть место, где он делает темные намеки на мошенническое сокрытие и снятие копии с коллект[ивного] письма, посланного тобою из Питера (программа ‘3[емли] и В[оли]’ и т. д.[xix])

Вопрос в том, посылал ли ты это только одним чернопередельцам и Жуков[скому][xx] или тоже и Драгоманову. Если последнее, как думаю, то он имел полное право снять для памяти и копию (о котор[ой] сам же он сообщил черноп[ередельцам] и котор[ую] тотчас же отдал, чего, если письмо было предн[азначено] для прочтения и ему, имел право не делать). Если это так, то ты обязан, как честный человек, опровергнуть такое гнусное обвинение, хотя бы оно относилось к твоему злейшему врагу, и ты один это можешь сделать, п[отому] ч[то] ты же и посылал всю эту ‘мегиле’ [послание] и знаешь, кому что предназначалось[xxi].

Ну, до след[ующего] раза. Целую Надю.

3. С. M. Кравчинский — П. Б. Аксельроду

[Милан, 1883 г.?]

Милый Пинхус!

Получил от Веры клочок твоего письма[xxii]. Ты напрасно не написал мне прямо: в тысячу раз проще и скорее. Ведь у тебя есть же мой адрес. Если потерял, то повторяю: All Egregio Sig. Emilio Quadrio, Via Maravigli 10 (per Sig. Greig), Milano. Это адрес мой постоянный. Так напиши же, пожалуйста, немедленно, так как из отрезанного клочка я не все понял или, лучше, оч[ень] мало, почти ничего не понял:

1) Кто этот Бернштейн[xxiii]: сам ли издатель или только издателеискатель?

2) Если он сам издатель, то сколько он может заплатить за издание, п[отому] ч[то] даром я ни за что не издамся — и не могу, п[отому] ч[то] книжка[xxiv] стоила мне 2,5 — 3 месяцев труда, а получил за нее всего 300 фр. от Тревеса да 200 от Пунгала[xxv]. Кроме того, скажу тебе по правде, при теперешних книжных порядках, издаваться даром значит либо быть Емелюшкой-дурачком, либо признать, что вещь ничего не стоит. Ну, да все равно. По всем соображениям, я хочу получить за свою книгу деньги и при том, чем больше, тем лучше. Конечно, жильничать не буду, но дарить того, что можно получить, тоже не могу и не хочу.

Итак:

3) Сколько он предлагает, и каковы условия продажи: т. е., для одной Швейцарии ли, или для всех немецких государств: Германии и Австрии, и полное ли право или только за одно издание, как у меня, напр[имер], договорено с Тревесом и, кажется, будет с французом Dantu[xxvi]. Все это нужно знать ясно, ибо все это имеет свое нумерическое выражение. За Швейцарию я удовольствуюсь чистыми пустяками. За все страны немецкого языка, конечно, нужно больше. С своей стороны, скажу, что как в том, так и в другом случае желал бы поканчивать за все издания разом, т. е. продать в полную собственность, а не за одно только первое издание.

Так вот, милый, ты это все узнай — если не знаешь — и напиши.

Если же он издателеискатель, то, конечно, я буду очень благодарен, если он кого-нибудь мне найдет, где бы то ни было, и если он не свой человек, а коммерсант, то предлагаю ему даже, как и следует, коммисионерский процент в 25%. (У меня с одним аферистом такой точно договор, хоть он мне и приятель: только социалисты имеют право работать даром).

Право перевода на все языки в моем безусловном распоряжении. В случае соглашения в условиях, я посылаю тебе, или кому напишешь, два документика: один бланковое заявление от издателя Тревеса, что право перевода за автором Stepniak’oм [Степняком]. Другое письмо личное мое, в котором заявление о передаче на таких то условиях такому то.

Condicio sine qua non [непременное условие] деньги тотчас же, ибо нужны, очень нужны.

Ну, до свиданья. Некогда очень. Кланяйся Соне[xxvii] и Наде.

Ах да! Предисловия Лавровского[xxviii], по-моему, трогать невозможно. (Но ты напиши, что Бернштейн советовал изменить. Это мне так — любопытно. Кое-какие весьма незначительные изменения я сделал бы в тексте и приложил бы к биографии Перовской ее письмо к матери из брошюрки[xxix]. Из-за каждого слова приходилось с ним [П. Лавровым] дебаты вести. Я хотел, нап[ример], выбросить на XII странице несколько не совсем умеренных комплиментов моей особе, как совершенно излишних, потому что дело идет не о моей особе, а о моей книжке, и, кажется, уж это-то я имел право сделать больше, чем что другое. Но он обиделся и сказал, что я превысил свои права. Ну, понимаешь, что какие-нибудь изменения в ‘корпусе’, в сущности, потребовали бы целых месяцев переписки, на которую ни времени, ни охоты у меня нет. Да и вздор ведь это. От трех лишних слов предисловия книжке не убудет и не прибудет. Значит, нужно помириться и оставить tel quel [как есть].

Ну, до свиданья. И так, напиши поскорей. Понимаешь, конечно, что я рад-радешенек издаться, но нужно все с расчетцем. Во избежание лишней переписки, вот еще что прибавляю: комбинация Швейцария и Швейцария с Германией мне была бы удобнее, чем с всеми, тремя (т. е., с Австрией), так как в последней у меня ведутся переговоры с одним издателем. Впроч[ем], ничего не решено, и это не безусловно.

Ну вот и все. Так, пожалуйста, ответь немедленно.

Приписываю еще два слова, чтобы разом ответить — еще на одну возможную комбинацию. Может статься, что этот Бернштейн не издатель и не издателеискатель, а социал-демократ, и книжку мою хотят издать социал-демократы. Может быть, даже с благотворительной целью. Во всяком случае, с целью пропаганды в единственной соответствующей для этого среде. Ну, так могу только сказать, что в таком случае мне издаться будет еще приятнее, но опять даром не могу: это значило бы обращать себя в водовозную клячу для революции, в переводчика по профессии — что мало чем от клячи отличается. Ну, а я думаю, что могу послужить революции чем-нибудь большим, чем сотней-другой франков — хотя бы написанием нескольких книжек для той же пропаганды заграницей, как намерен, лишь только мои дела финансовые поправятся.

И потому положение относительно платы остается в безусловной силе. Но я бы предложил тогда такую комбинацию: чтоб мне уплатили вперед, в счет будущего, небольшую сумму, например, 200-300 франков, и назначили затем известный процент с каждого распроданного экземпляра. Конечно, все это по-божески. Начну получать только с того времени, когда заполнится выданная мне вперед сумма. Без суммы вперед не могу — продамся за грош первому буржуа, п[отому] ч[то] нужны деньги до зарезу, так не знаю, напр[имер], даже, чем Фанни[xxx] из Парижа воротить, куда она уехала на болезнь Зины[xxxi].

По одному месту твоего клочка, где […[xxxii])] речи, догадываюсь, что мое предположение на счет социал-демократизма моих будущ[их] издателей вернее других. — Да и какой другой к тебе бы, Пинхусу, полез?

Так если можешь, устрой. Буду очень благодарен. Это было бы прекрасно еще потому, что они могли бы одновременно перевести ее на английский для Америки[xxxiii], где у них связи обширные. Это нужно сделать именно теперь, пока не появилось перевода на французском, п[отому] ч[то] лишь только появится — американцы сейчас переведут и ничего не заплатят, п[отому] ч[то] конвенции нет. — Так похлопочи. Я не сомневаюсь, что книжка разойдется очень хорошо, и мы оба набьем карманы, т. е. я и издатели. Говорю это, ей-ей, не как автор, п[отому] ч[то], по чистой совести, я вовсе не особенно удовлетворен своей книжицей. Говорю это по тем положительно восторженным (извини за выражение) отзывам, которые получаю ото всех, и при том, заметь, не от русских и не приятелей, а литераторов по профессии. Даже Тургенев, пишут, ‘в восторге’ — его собственное выражение. Меня, впрочем, больше, радуют отзывы таких прохвостов, как ‘Neue Freie Presse'[xxxiv], потому что больше денег обещает, что для меня, пока, гораздо интереснее славы. — И так, книжица, наверное, пойдет. Только ты мне ответь, смотри же, немедленно. Сумму 200-300 франков я поставил, конечно, как минимум… Ну, да бог с ним. Больше 800 фр. ты не проси, если согласятся на комбинацию. Но только все это нужно устроить поскорей, п[отому] ч[то] за это время может подвернуться либо венский, либо даже берлинский издатель, п[отому] ч[то] о книжке моей, Клячко[xxxv] пишет, были фельетоны целые не только в ‘N[eue] F[reie] P[resse]’, но и в берлинском ‘Brsen-Courier’, ‘Berliner Tageblatt’ и (кажется) ‘Klnische Zeitung'[xxxvi] (кстати, если видел что-то, пришли — у меня только ‘N[eue] F[reie] P[resse] есть). Ну с так, если, говорю, за это время подвернется немецкий издатель, предложит хорошую сумму и потребует немедленно ответа, я ведь продамся, ибо лучше синицу в руку, чем журавля в небе.

4. С. М. Кравчинский — П. Б. Аксельроду

Лондон, 18 ноября 1888 г.

Милый Павел!

Пишу тебе, чтобы познакомить тебя с одним русским Юр. Гр. Раппопортом[xxxvii], который живет в Цюрихе и очень желал бы воспользоваться твоими указаниями для практического и теоретического ознакомления с з[ападно]-ев[ропейским] соц[иалистическим] движением. Лично я его не знаю, но он рекомендован нам самыми лучшими из наших русских друзей (моим одним специально), поэтому, все, что сделаешь для него, будет, как для меня.

Давно мы, голубчик, не обменивались ни словом, ни звуком, но мы, по кр[айней] мере, о тебе нет- нет и узнавали кое что, то от того, то от другого. Вера [Засулич] писала, потом Бернштейна пригнали к нам в Лондон[xxxviii]. Мы с ним виделись, и он рассказывал про Ваше житье-бытье. Мы здесь…

Пришлось оборвать письмо, п[отому] ч[то] требуют, чтобы я его сию минуту отдал.

Фанни очень кланяется тебе и Наде и Верочке[xxxix].

Твой Сергей.

5. П. Б. Аксельрод — С. М. Кравчинскому

Кларан, 4 июня 1889 г.

Милый Сергей!

С полным сознанием своей вины принимаюсь за перо, чтобы напомнить тебе о своем существовании. Получив твое письмо[xl] (больше полугода тому назад!), я, разумеется, сейчас хотел ответить. Но что-то помешало мне, а затем все откладывал и откладывал… как водится. Впрочем, я могу сослаться на одно смягчающее мою вину обстоятельство: твое письмо вызвано было чисто случайным поводом и по характеру своему не требовало ответа от меня. И так, надеюсь получить от тебя великодушное прощение.

О поездке Жоржа [Плеханова] в Париж для представительства на съезде[xli] я уже возмечтал недели 3 тому назад до получения приглашения Лафарга[xlii]. С этой целью я попросил кое-кого делать сбор, — но Цюрих страшно истощен сборами в пользу лиц, бывших замешанными и изгнанными по делу о бомбах[xliii]. Может, удастся сколотить несколько десятков франков, но на эти деньги, конечно, не поедешь в Париж. А ты бы написал об этом Раппопорту[xliv] — твое мнение, как беспристрастного, могло бы на него и Ко произвести некоторое впечатление. Ведь эти господа — олухи, с позволения сказать: ни теорией, ни литератур[ным] или ораторским талантом их не проймешь. Кто-то из парижан имеет быть представит[елем] — вероятно, на конгрессе поссибилистов[xlv] (который, кажется, будет Rumpfkongress [осколок конгресса]). Растолкуй ты, пожалуйста, Рапп[опорту], что раз его компания выступает с органом[xlvi], стоящим на нашей точке зрения, их прямая обязанность помочь делу отправки на конгресс наиболее даровитого представителя соц[иал]-демокр[атического] направления среди русских[xlvii].

Мечтал и я попасть в Париж, надеялся там и с тобою встретиться, но не сбыться этому из-за финансовых соображений[xlviii]. Вот разве брошенный мною в обращение проект о конференции русских, группирующихся около ‘Социалиста’, приведен будет в исполнение[xlix]. Тогда уж придется сделать отчаянное усилие — и поехать в Париж, а то от нас очутится там один только Ж[орж] против полтора или больше десятков противников и полупротивников. Я уже, брат, должно быть, приближаюсь к старости — судя по тому, что я судорожно цепляюсь за старые связи по революц[ионному] движению. Чувство нравственного одиночества страшно пугает меня. А между тем, ряды нашего поколения страшно поредели, а к немцам целиком все-таки трудно пристать. Ну, довольно, однако, разводить иеремиады.

Обратил ли ты внимание на заявление Драгоманова об устранении ‘Чернопередельческой соц[иальной] демократии’ из ‘В[ольного] С[лова]'[l]. Надеюсь, ты не забыл, что именно Драгоманов больше всего удерживал меня от выхода из ‘В. С’, и что выступил-то я после его известной статьи ‘Обаятельность энергии’, причем послал в редакцию мотивиров[анное] заявление о своем выходе, заявление, взятое мною обратно по настояниям Др[агоманова], а главным образом твоим.

После этой заведомой лжи с его стороны, я верю и тому, что Черкезов писал о скопировании им письма к Дмитру и Евгению[li]. Я намерен послать редакции ‘Своб[одной] России’ опровержение, в котором должен буду сослаться на тебя. Впрочем, по справедливости, ты сам должен бы послать им от себя такое заявление.

Сердечный привет Фанни. Обнимаю тебя Твой Павел.

PS. Вера (Засулич] собирается писать длинное письмо и, вероятно, только завтра, а может и послезавтра окончит его, а потому посылаю свое отдельно. Я тут останусь, вероятно, еще с месяц.

6. С. М. Кравчинский — П. Б. Аксельроду

Лондон, 30 августа 1892 г.

Милый Павел!

Пишу тебе наскоро в надежде, что еще не поздно.

К тебе может на днях зайти человек расспрашивать про кефир[lii], — его лекарственное действие, производство и проч. — Так это будет от меня. Пожалуйста, прими его хорошо и объясни ему, что понадобится. Здесь устроили люди маленькую кефирную фабрику, затратили деньги, и потом оная фабрика попала на мое попечение. Вот я и подыскиваю человека с капиталом (в этом здесь все: с капиталом дело может разрастись до прекрасных размеров, без капитала никакого движения). Если представитель фирмы, которая заинтересовалась этим делом, поймет возможность большого развития, деньги будут, а стало быть, и нам перепадет кое-что. Разумею себя и вас всех (группу), п[отому] ч[то] никогда не отделял себя нравственно, хотя мы и носим несколько разные мундиры. Так уж ты, голубчик, постарайся не ударить в грязь лицом.

Спешу отправить на почту и больше ни о чем писать не успею.