Изъ переписки съ М. Е. Салтыковымъ.
Изъ переписки съ М. Е. Салтыковымъ.
.
II.
III.
IV.
Из переписки с М. Е. Салтыковым, Белоголовый Николай Андреевич, Год: 1894
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Н. А. Белоголовый. Воспоминанія и другія статьи
Изданіе Литературнаго фонда. СПб, 1901
У меня сохранилась довольно объемистая коллекція писемъ М. Е. Салтыкова. Наша переписка, начатая въ 1875 г., продолжалась вплоть до его смерти, закончившись небольшой запиской отъ 22-го апрля 1889 г., написанной покойнымъ, стало быть, за 6 дней до смерти, карандашемъ и уже коснющей рукой. Писемъ этихъ на-лицо — 117, кром того, около десятка, относившихся къ концу 1885 г. и первой половин 1886 г., я къ сожалнію, затерялъ во время моихъ частыхъ заграничныхъ кочеваній съ мста на мсто. Письма эти, какъ все исходящее отъ такого первокласснаго таланта, полны самаго живаго интереса, и я приму мры, чтобы они рано или поздно появились въ печати. Письма цнны, какъ задушевныя изліянія Салтыкова передъ человкомъ, котораго онъ считалъ въ числ близкихъ ему людей, они писались по поводу и подъ свжимъ впечатлніемъ отъ всего совершавшагося тогда вокругъ него, писались просто и откровенно, безъ малйшей рисовки, которая вообще ему была чужда и даже прямо антипатична. Они могутъ дать будущимъ біографамъ великаго сатирика немало любопытныхъ и дополнительныхъ чертъ для изученія этой чрезвычайно сложной натуры, одаренной необыкновеннымъ умомъ, обширнымъ не только литературнымъ, но и политическимъ образованіемъ, способностью проникаться до корня волосъ современными ему вопросами и фактами, въ высшей степени тонко анализировать ихъ и продукты своего анализа передавать читающей публик въ такой ясной и остроумной форм, какой не обладалъ у насъ ни одинъ писатель посл Гоголя. Печатать эти письма цликомъ теперь, по многимъ причинамъ, было бы невозможно, и пришлось бы много выкинуть, примняясь къ требованіямъ времени, а на такую операцію у меня не поднялась бы рука изъ уваженія къ свжей памяти покойнаго.
Есть однако одна сторона въ этихъ письмахъ, которую не только можно и теперь не хранить подъ спудомъ, а, напротивъ, слдуетъ передать печатно, не откладывая въ долгій ящикъ, ибо я, пока живъ, могу ее освтить и комментировать скоре, чмъ кто либо другой. Я разумю все, что касается болзни Салтыкова: писавши ко мн, какъ къ другу и врачу, онъ особенно подробно распространялся объ этой тяжелой сторон своей жизни.
Съ 1868 г. я изрдка встрчалъ Салтыкова у Г. З. Елисева. Онъ былъ тогда человкъ совсмъ здоровый, не привыкшій стсняться никакими діэтетическими и гигіеническими правилами, любившій зачастую выпить въ хорошей компаніи лишнюю бутылку вина и просидть напролетъ цлую ночь за карточнымъ столомъ. Когда онъ, осенью 1874 года, въ первый разъ зашелъ ко мн посовтоваться относительно кое-какихъ начавшихся безпорядковъ въ здоровь, и я нашелъ у него органическій порокъ сердца (отложенія на аортальныхъ клапанахъ), то серьезно поставилъ ему за видъ его безпорядочный и неумренный образъ жизни и счелъ необходимымъ, для большей дйствительности моихъ совтовъ, попугать его неизбжными и опасными послдствіями. Словамъ моимъ, къ несчастію, пришлось вскор оправдаться. Въ декабр того же года умерла мать Салтыкова, и онъ долженъ былъ по дламъ имущественнаго раздла създить въ тверскую губернію, хать пришлось во время начавшейся зимы, было холодно, втрено и сыро, и онъ вернулся въ Петербургъ сильно простуженный. Не привыкши хворать, онъ не обратилъ никакого вниманія на свое недомоганье, продолжалъ выходить, посщать театры, жалуясь на разныя боли и особенно въ ступняхъ ногъ, но къ медицин не прибгалъ. Такъ прошло нсколько недль, а въ конц февраля 1875 г. онъ слегъ и послалъ за мной, у него развился острый сочленовный ревматизмъ, который провелъ рзкую грань въ жизни Салтыкова и превратилъ его изъ здороваго человка въ того мученика-больного, какимъ онъ оставался цлыхъ 14 лтъ, вплоть до своей смерти. Заболваніе его было такъ сильно, сопровождалось такими тяжкими осложненіями, какъ воспаленіе сердца и плевры, что имя въ виду уже бывшее до болзни пораженіе сердца, можно было серьезно бояться, чтобы дло не кончилось плохо. А потому, когда лихорадка прекратилась, опухоль большихъ суставовъ исчезла и больной могъ перебраться съ кровати на кресло, я, считая, что окончательное выздоровленіе возможно только въ самыхъ благопріятныхъ климатическихъ условіяхъ, сталъ настойчиво требовать вызда больного за границу, и надолго. Салтыковъ вначал и слышать не хотлъ о такомъ предложеніи, онъ до того ни разу не бывалъ заграницей и при всемъ своемъ теоретическомъ интерес къ западу никакъ не могъ переварить мысли хать туда полу-живымъ, при невозможности двигаться самостоятельно, да еще и не владя нмецкимъ языкомъ, не могъ примириться съ необходимостью покинуть Петербургъ, со всми удобствами домашней жизни, разстаться съ многочисленными друзьями и пріятелями и съ дорогимъ ему литературнымъ дломъ, притомъ приходилось кочевать со всей семьей, т. е. съ женой и двумя маленькими дтьми эта перспектива приводила его въ отчаяніе, но настоятельность поздки была такъ очевидна, что мало-по-малу удалось его урезонить и въ 20-хъ числахъ апрля отправить на весну и лто въ Баденъ-Баденъ для леченія тамошними горячими ваннами и съ тмъ, чтобы, если онъ не совсмъ поправится за лто, провести послдующую зиму въ Ницц и не возвращаться въ Петербургъ ране весны 1876 года.
Программа эта была выполнена въ точности, и когда въ август я захалъ въ Баденъ-Баденъ, чтобы навстить больного, то нашелъ его значительно поправившимся, его уже не возили на прогулку въ ручной коляск, какъ это было первые два мсяца по прізд, а теперь онъ могъ самъ, и едва опираясь на палку, разгуливать по тнистой Лихтенталевской алле. Оживленное, веселое расположеніе духа показывало явно, до чего онъ доволенъ результатами леченія, и лишь опухоли и боли въ мелкихъ суставахъ напоминали ему, что онъ все еще не совсмъ развязался съ болзнью. Въ одномъ отношеніи дло было плохо: пораженіе аортальныхъ клапановъ, обостренное бывшимъ въ март воспаленіемъ сердечной ткани, не вернулось къ своему старому, доревматическому положенію, что выражалось для врача объективнымъ изслдованіемъ органа, а для самого больного — большею одышкой и изрдка тоскливыми ощущеніями въ сердц. Все это вмст — и состояніе сердца, и остатки ревматизма — длали возвращеніе Салтыкова въ Петербургъ на зиму слишкомъ рискованнымъ, это онъ сознавалъ теперь и самъ, а потому легко подчинился ршенію, что зимовка въ Ницц необходима.
Съ концомъ августа кончился циклъ его ваннъ въ Баденъ-Баден, и 1-го сентября онъ перехалъ въ Парижъ, гд мы снова свидлись, ему стало еще замтно лучше, и онъ радовался, какъ ребенокъ, что попалъ наконецъ въ Парижъ, давно манившій его къ себ, уже порядочно окрпши на ногахъ, такъ что могъ ходить много и безнаказанно. Онъ съ ранней молодости любилъ этотъ городъ и поклонялся ему заочно, какъ великой лабораторіи европейской политической жизни. Поэтому, попавши въ него въ первый разъ, онъ увлекался до того, что забывалъ о своихъ недугахъ и цлые часы бродилъ по улицамъ, разыскивая и знакомясь лично съ разными историческими достопримчательностями, которыя до того отлично зналъ изъ книгъ и по наслышк. Его наблюдательный умъ былъ такъ поглощенъ неисчерпаемо богатымъ разнообразіемъ кипучей жизни Парижа и своеобразными особенностями его обитателей, что онъ не замтилъ, какъ прошло 6 недль и наступила холодная и сырая осень, начавшая снова расшевеливать его ревматизмы и напоминавшая ему, что пора перезжать на югъ. Въ конц октября онъ былъ въ Ницц и оставался въ ней до мая, здсь онъ перенесъ два возврата ревматизма, но легкіе, такъ что вынесъ ихъ на ногахъ, въ общемъ ему стало лучше, и движеніе пальцевъ возстановилось настолько, что къ нему вполн вернулась способность писать. Но здсь же его постигло то жестокое разочарованіе, съ которымъ онъ не могъ помириться всю остальную жизнь: онъ ожидалъ, что съ исчезновеніемъ послднихъ признаковъ ревматизма къ нему воротится его прежнее положеніе совсмъ здороваго человка, и онъ заживетъ старой безмятежной жизнью, какую велъ до болзни. А вышло не такъ: выздоровленіе не принесло ему полнаго возврата прежнихъ силъ, и онъ остался на вс остальные годы инвалидомъ, хроническимъ больнымъ, страдающимъ припадками сердечнаго разстройства въ той разнообразной его форм, которую знаменитый врачъ Андраль окрестилъ названіемъ сердечнаго худосочія (cahexie cardiaque), его неотвязными спутниками длаются отнын постоянная одышка, по временамъ мшавшая ему вовсе ходить, и мучительный удушливый кашель, достигавшій при ухудшеніяхъ такой степени, что повергалъ въ ужасъ всхъ присутствовавшихъ, къ этому то и дло присоединялись болзненныя разстройства то въ томъ или другомъ орган, то въ той или другой систем, и чаще всего въ нервной.
Уже по дорог изъ Ниццы въ Петербургъ, остановившись въ Париж, писалъ онъ мн отъ 16-го мая 1876 г.: ‘Я встртилъ здсь у Тургенева одного доктора изъ Кобленца, Риттерсгаузера, который слегка оскультировалъ меня и нашелъ во мн четыре смертельныя болзни: болзнь правой почки, болзнь лвой стороны печени, страданье сердца и общую анемію тла. Вотъ увидимся въ Берлин, посмотрите, сколько есть въ этомъ правды. Одно окажу: астма страшно мучитъ меня, и теперь когда умеръ министръ Рикаръ и когда всякому приходитъ на умъ эта смерть, то и мн мнится какъ-то, не издохну ли и я такимъ же образомъ, т. е. задушенный?’.
Наше свиданіе въ Берлин не состоялось. Салтыковъ такъ спшилъ домой, что засталъ меня еще въ Петербург и такъ былъ доволенъ и счастливъ, очутившись снова дома, посл 15-мсячныхъ кочеваній на чужбин, что находился въ самомъ пріятномъ настроеніи и былъ необыкновенно веселъ, остроуменъ и даже шаловливъ. Такимъ я засталъ его, захавши къ нему тотчасъ по прізд, помню напримръ, какъ въ то время, какъ мы бесдовали съ нимъ о послднемъ період его путешествія, въ дверяхъ кабинета показалась толстая фигура нмки-акушерки, принимавшей у жены его дтей и зашедшей теперь поздравить его съ пріздомъ, увидавъ ее. Салтыковъ быстро поднялъ ноги подъ себя на кресло и такимъ испуганно комическимъ тономъ закричалъ: ‘ахъ нтъ, нтъ, довольно! я больше рожать не буду!’, что акушерка и я неудержимо расхохотались. Посл этого перваго осмотра я остался удовлетворенъ результатомъ годичнаго пребыванія больного за границей, ибо явленія ревматизма суставовъ исчезли, повидимому, радикально и съ тхъ поръ, дйствительно, не возвращались, изъ 4-хъ же смертельныхъ болзней, которыми напугалъ его кобленцскій врачъ, можно было придавать существенное и весьма серьезное значеніе лишь пораженію сердца, которое могло не только отравлять существованіе Салтыкова болзненными припадками, но при какой нибудь непредвидимой случайности, а тмъ боле при грубой неосторожности, грозило сдлаться для него прямо гибельнымъ. Поэтому неизбжно пришлось настоять на правильномъ образ жизни и воспретить всякія излишества, и надо отдать справедливость Салтыкову, какъ ни противны были эти стсненія широкой его натур, онъ имъ подчинился и съ тхъ поръ никогда не заслуживалъ упрека въ рзкомъ нарушеніи предписаннаго режима.
Послдующія 5 лтъ прошли довольно благополучно, если не считать часто повторявшіяся обостренія его легочнаго катарра, заставлявшія его обращаться къ лекарствамъ, вн этихъ ухудшеній, онъ вызжалъ каждый день, посщалъ театры, игралъ, не заигрываясь, въ карты и очень много работалъ. Со смертью Некрасова, т. е. съ 1877 г., на его долю выпала главная роль въ дл завдыванія Отечественными Записками, на него легли вс сношенія съ цензурнымъ управленіемъ, непосредственные переговоры съ литераторами и сотрудниками и множество мелочныхъ заботъ по административному и хозяйственному управленію журналомъ. Весь этотъ сложный и разнообразный трудъ выносилъ онъ прекрасно, нисколько не ослабляя своей личной писательской дятельности, всего хуже и тяжеле отзывались на его впечатлительной натур часто возникавшія столкновенія съ цензурой, а ожиданія выхода въ свтъ каждой новой книжки журнала сильно его тревожили и имли замтное вліяніе на отправленія его больного сердца: у него усиливались и учащались сокращенія сердца, что сопровождалось нарушеніемъ правильности ритма, а для него субъективно это выражалось ощущеніемъ безотчетной и невыносимой сердечной тоски. Частая повторность такихъ ощущеній длала характеръ его все боле и боле раздражительнымъ, а настроеніе духа мрачнымъ и ипохондричнымъ, конечно, мнительность его была не безпричинна, а преувеличеніе припадковъ лежало въ свойствахъ его нервнаго темперамента, но для врача онъ былъ больнымъ очень труднымъ и тяжелымъ, требовавшимъ большой лавировки и такта, ибо излеченіе его болзни было невозможно, приходилось для продленія жизни орудовать малодйствительными палліативными лекарствами и стараться успокоивать его діалектикой, а Салтыковъ не мирился ни съ какими палліативами и былъ слишкомъ нетерпливъ, чтобы удовлетворяться банальными увреніями о необходимости терпнія и успокоиваться надеждою на улучшеніе, когда это улучшеніе все не приходило.
Съ весны 1881 года я, по собственному нездоровью, долженъ былъ прекратить свою практику въ Петербург и ухать за границу, и съ этого года у меня съ Салтыковымъ установилась постоянная переписка, не прерывавшаяся до его смерти. Не разъ за этотъ 8-лтній періодъ прогрессирующее болзненное разстройство и связанная съ нимъ нравственная тоска заставляли врачей отправлять его время отъ времени лтомъ за границу, не столько для леченія, сколько для воздйствія перемнной обстановки на его угнетенный духъ — и тогда мы обыкновенно съзжались гд нибудь вмст для свиданія. Такъ, въ томъ же 1881 г. онъ, выхавши съ семьей въ Висбаденъ, сдлалъ оттуда въ начал августа небольшую экскурсію въ Швейцарію, познакомился съ Люцерномъ и Интерлакеномъ и прогостилъ два дня въ Тун, гд я проживалъ тогда, а черезъ мсяцъ въ томъ же году мы еще разъ съхались въ Париж. Также видлись мы и въ 1883 г., а въ 1885 году онъ пріхалъ изъ Россіи въ Висбаденъ, гд я про водилъ съ женой лто, и прожилъ 5 недль съ нами подъ одной крышей, вмст обдая и почти не разлучаясь съ утра до вечера. Это было наше самое продолжительное и самое тсное сожительство, о которомъ у меня осталось больше всего воспоминаній, это же было и наше послднее свиданіе, потому что посл этого года онъ боле ни разу не вызжалъ за границу: поздки эти, по мр ухудшенія его болзни, только жестоко утомляли его, не принося съ собой никакого, даже нравственнаго, облегченія.
Возвращаясь къ письмамъ Салтыкова ко мн, я долженъ замтить, что общій тонъ ихъ грустенъ и мраченъ подъ вліяніемъ приступовъ одолвшихъ его недуговъ и гнетущихъ условій жизни, лишь изрдка прорывается,у него острое слово, шутка или смхъ, а потомъ онъ снова хмурится и впадаетъ въ минорный тонъ. Въ рдкомъ письм онъ не распространяется о своей болзни, и передавать подрядъ вс его жалобы было бы безполезно и утомительно для читателя. Поэтому я ограничусь немногими, и самыми необходимыми, выдержками, чтобы показать, до какой степени эти послдніе годы своей жизни Салтыковъ непрерывно находился подъ гнетомъ болзненныхъ ощущеній, какъ на основномъ фон его болзни сердца то и дло являлись въ вид узоровъ самыя разнообразныя мучительныя осложненія, и онъ цлыми годами, изо дня въ день и безъ всякаго перерыва, долженъ былъ страдать и стонать, не будучи въ состояніи выносить, этихъ страданій. Многіе изъ близкихъ ему людей, а въ томъ числ и врачи, нердко упрекали его въ преувеличеніи своихъ жалобъ, но такое обвиненіе едва ли справедливо, во-первыхъ, здоровому человку также трудно понимать больного, какъ сытому разумть голоднаго, можно искренно и горячо пожалть и больного и голоднаго, но самое высшее человческое состраданіе притупляется и оскудваетъ, если потребность въ сочувствіи и помощи тянется на протяженіи многихъ лтъ, это мы можемъ видть на каждомъ шагу и въ большомъ масштаб и испытывать сами, пробгая свою ежедневную газету и сталкиваясь въ ней съ равными бдствіями и печалями, угнетающими человческую жизнь, во вторыхъ, надобно принимать во вниманіе и чрезвычайно нервную организацію Салтыкова: тамъ, гд заурядный больной могъ вынести больше, онъ не выносилъ и стоналъ громко и во всеуслышаніе.
Перелистывая лежащія передо мной письма, я вижу, что настроеніе ихъ можно раздлить на два періода: письма до 1884 г. и потомъ съ 1884 г. по его смерть. Хотя и за первые годы онъ въ рдкомъ письм не пожалуется на свое болзненное состояніе, но это бываетъ урывками, и при этомъ онъ постоянно отвлекается вопросами общаго интереса, письма же его съ конца 1884 г., когда болзнь сдлала новые шаги впередъ и увеличила его разобщеніе съ вншнимъ міромъ, все боле сосредоточиваются на описаніи болзненныхъ ощущеній и часто проникнуты самымъ мрачнымъ отчаяніемъ отъ безконечныхъ страданій и тоской отъ жизни. Не слдуетъ забывать, что въ 1884 г., произошло закрытіе Отечественныхъ Записокъ, а вскор и самая болзнь стала накладывать узду на творческую его дятельность и обрекать на періодическое бездйствіе, и едва ли это совпаденіе было случайное, т.-е. едва ли закрытіе журнала, который такъ дорогъ былъ его сердцу, и перенесенное при томъ душевное потрясете не вызвало ускоренный ходъ самаго болзненнаго процесса.
Чтобы дать понятіе о состояніи здоровья Салтыкова въ 1881 г., привожу выдержку изъ его письма отъ 11-го (юля этого года, писаннаго изъ Висбаден тотчасъ по вызд изъ Россіи: ‘Благодарю васъ за письмо, которое было для меня тмъ дороже, что вы я сами, какъ я слышалъ, не совсмъ здоровы. Что касается до меня, то, мн кажется, я совсмъ кончаю карьеру. Главнымъ образомъ, сердце угнетено, и причина этого явленія, сколько могу судить, заключается въ акт передвиженія, которое всегда дйствуетъ на меня угнетающимъ образомъ. А между тмъ, я въ Берлин прожилъ сутки, да и здсь, благодаря Лихачевымъ, могъ бы проводить время безъ скуки. Но, должно быть, скука-то именно и нужна для меня вмст съ абсолютнымъ спокойствіемъ. Такой тоски, такого адскаго отвращенія къ жизни я никогда не испытывалъ. Вы вотъ поощряете меня къ дальнйшимъ писаніямъ, а поврите ли, что въ теченіе 9 дней моего пребыванія здсь я двухъ строкъ выжать изъ себя не могу. Въ Петербург кое-что задумалъ, половину написалъ, и теперь сталъ въ тупикъ, хотя въ голов и ясно. Въ іюльской книжк (ежели выйдетъ) прочтите начало проектированнаго мною цлаго ряда писемъ, касающихся исключительно современности. Увидите, что письмо написано сразу, точно также, наканун отъзда, написалъ начало второго письма, а теперь вотъ не могу и не могу. Вотъ почему, я полагаю, что не попаду въ Тунъ, хотя всей душой желалъ бы. Боюсь, что помру въ Висбаден. Представьте себ, насилу хожу.— Я сегодня хотлъ начать пить Вейльбахъ {Срную минеральную воду.} и всталъ въ 7 часовъ. Но шелъ проливной дождь (даже и теперь, въ 11 часовъ, нтъ-нтъ да и пойдетъ), я и остался дома. Здсь эту воду продаютъ въ бутылкахъ и говорятъ, надо пить прямо изъ бутылки, чтобы не исчезъ air fixe. Но горе мое въ томъ, что ходить не могу Легкомысленные Л—вы заставили меня пройти до Диттенмюле (съ версту) и я чуть совсмъ не погибъ. Ванны я взялъ дв поясныхъ, но бросилъ — ужасно волнуютъ. Хочу посидть дома, посмотрть, что дальше будетъ съ сердцемъ. Къ докторамъ не обращаюсь, потому что опасаюсь новыхъ экспериментовъ, но Вейльбахъ буду пить…’
Не смотря на такое начало своего путешествія, онъ все-таки нсколько поправился за лто, хотя и не признавалъ этого, кашлялъ меньше, могъ сдлать небольшое путешествіе по Швейцаріи и затмъ пожить около 3-хъ недль въ Париж, пользуясь и его театрами, и его уличной жизнью, и при всхъ этихъ перездахъ и неудобствахъ отельной жизни усплъ написать ту серію остроумныхъ разсказовъ, которые озаглавлены имъ ‘За рубежемъ’. Но лишь только онъ вернулся въ Петербургъ, какъ эффектъ поздки пропалъ, и онъ пишетъ мн отъ 24-го сентября: ‘Пишу къ вамъ на первый разъ кратко, ибо какъ-то совсмъ неслыханно боленъ. Мало того, что цлую ночь не спалъ, но восемь часовъ кряду, сидя на стул, дышалъ точно на рысяхъ. Именно восемь часовъ. Сейчасъ посылаю къ Соколову {Извстный клиницистъ, недавно умершій.} съ просьбой помочь. Думаю, что не путешествіе меня сразило, а разныя удовольствія, врод, напримръ, того, что вырзали мою статью, и мн надобно бы теперь хлопотать, а я не могу. Сверхъ того, вышла моя книга ‘За рубежемъ’, и меня одолли книгопродавцы. Весь день я долженъ былъ болтать, да къ вечеру и доболтался…’
Затмъ слдуетъ рядъ писемъ, свидтельствующихъ о его постоянной хворости и все возрастающей раздражительности, да и теченіе всей окружающей его жизни не приноситъ ему ничего утшительнаго и радостнаго, а напротивъ, держитъ все время его нервы въ такомъ напряженіи, которое заставляетъ безпрестанно возвращаться къ мысли о прекращеніи своей литературной дятельности и даже о смерти. Привожу для примра выдержку изъ письма отъ 15-го мая 1882 г.:
‘Извстіе, сообщенное вами о Тургенев, повергло меня въ необыкновенное уныніе. Хоть я и не былъ съ нимъ особенно близокъ, но все-таки это личность крупная, и какъ-то тяжело слышать упоминовеніе о смерти рядомъ съ именемъ человка, послужившаго развитію каждаго боле или мене порядочнаго человка. Буду надяться, что болзненный казусъ и на этотъ разъ разршится благополучно. Смертей больше нежели достаточно. Вотъ Новодворскій умеръ, къ нему на смну отправился умирать… въ чахотк, почти безнадежной. Невольно приходитъ на мысль: а слдующая очередь за кмъ? Оно, пожалуй, было бы и не худо попасть въ очередь, да хлопотъ и мученья много. Вы, господа медики, все стараетесь продлить, а по ныншнему времени лучше и цлесообразне было бы сократить и устранить хлопоты. Вотъ вы не читаете Московскія Вдомости, а мы читаемъ, и узнаемъ оттуда, что у насъ не только есть права, но и боле того — обязанности, и даже политическія… Вотъ какъ прочтешь такую вещь и знаешь, какой она эффектъ произведетъ, такъ и думается: какъ было бы хорошо ничего этого не читать, не слышать и даже буквъ этихъ не видать. Серьезно вамъ говорю, что когда я прочиталъ эту передовую статью (третьяго дня), то со мной почти припадокъ сдлался — не злобы, а безвыходнаго горя и отчаянія. Именно только хлопотъ и мученья много, а то, пожалуй, было бы даже лучше какой нибудь хорошенькій тифецъ заполучить’…
Лто онъ провелъ на дач въ Ораніенбаум и былъ недоволенъ, какъ всегда впрочемъ, и обстановкой своей дачной жизни, и состояніемъ своего здоровья (‘здоровье мое все въ томъ же вид,— пишетъ онъ 11-го августа — въ горл и груди пніе, ночью — кашель, продолжающійся около 2-хъ часовъ, мн и въ итальянскую оперу абонироваться не нужно: въ горл свой итальянецъ сидитъ, надоло’) и нетерпливо ждалъ возвращенія къ своему письменному столу въ Петербургъ, куда все лто не переставалъ здить по понедльникамъ для отправленія редакторскихъ обязанностей. Въ послдующую зиму онъ неоднократно получалъ обостреніе своего легочнаго катарра, вынуждавшее его по недлямъ сидть въ комнатахъ, а съ февраля посыпались болзни на жену и дтей, посл чего врачи посовтовали въ начал мая отправить семью за границу, пробовали уговорить и его на поздку, но онъ уперся, ссылаясь на редакторскія дла, и ухалъ къ семейству только въ іюл, не прошло и мсяца по вызд, какъ онъ пишетъ изъ Кларана отъ 9-го августа 1883 г.: ‘Пишу къ вамъ, имя передъ собой Dent du Midi, и въ тоже время весь скрюченный пострломъ. Боль невыносимая, ни согнуться, ни разогнуться. Таковы послдствія слишкомъ дятельной жизни. Цлыхъ четыре дня каждодневно проводилъ въ увеселительныхъ поздкахъ, а сегодня я уже пошевелиться съ трудомъ могу. Я всегда, впрочемъ, думалъ, что мн больше всего необходимо спокойствіе, которое я могу получить только дома, хотя тамъ не климатъ, а какая-то каша. Все остальное здсь превосходно. Озеро изумительно, горы волшебныя, отели похожи на дворцы’… Письмо это заканчивается словами: ‘Затмъ, представьте мою радость, 19-го августа я вызжаю изъ Парижа въ мста не столь отдаленныя, т.-е. домой.
Зима съ 1883 на 1884 годъ прошла для него тяжеле предыдущихъ, и разные недуги, кром обычныхъ, преслдовали его безпрерывно, не давая опомниться. Начать съ того, что онъ ‘привезъ (какъ онъ выражается) изъ заграницы новаго фасона болзни, какихъ прежде не зналъ’, сначала въ сентябр — упорную невралгію сдалищнаго нерва, въ октябр разболлись глаза до того, что вынудили его обратиться къ окулисту, а отъ 5-го декабря онъ пишетъ: ‘Вы, я полагаю, браните меня за молчаніе, а дло, между тмъ, объясняется очень просто: я не выхожу изъ болзни. Цлую недлю страдалъ холероподобнымъ (какъ выражается Н. И. Соколовъ) поносомъ, а полторы недли назадъ постила меня совсмъ неожиданно болзнь, которую Соколовъ назвалъ цынгою, Боткинъ — purpura. Но дло не въ названіи, а въ томъ, что я цлыхъ три дня былъ безъ ногъ, а отчасти и безъ рукъ, потому что кровоизліяніе сдлалось и въ правой рук, около кисти… Очевидно, наступаетъ разложеніе, выражающееся въ самыхъ непредвиднныхъ формахъ. Вы удивитесь конечно, когда и за всмъ тмъ прочтете въ декабрьской книжк мою статью. Но это дло особое. Нельзя мн не писать, покуда публика этого требуетъ. Иначе мн матъ, и журналу матъ. Пишу почти насильно и съ явнымъ ущербомъ, и все-таки пишу… Съ декабрьскимъ No заканчиваю 15 лтъ своего редакторства въ Отеч. Зап. Изъ трехъ первоначальныхъ редакторовъ остался только я. Я считался всегда самымъ слабымъ и самымъ больнымъ, а живу. Можетъ быть, потому и живу, что не очень-то дорожу жизнью. Елисевъ, впрочемъ, тоже живетъ, но какое же значеніе иметъ его жизнь? Только со смертью борется — и больше ничего. Но и моя жизнь — видимо къ концу, и хотя я заключилъ съ Краевскимъ условіе еще на два года, но врядъ ли дотяну. По крайней мр, умру на мст битвы. Ужасно будетъ обидно, если ударитъ такая немочь, которая разобьетъ организмъ, не позволитъ, безъ согласія, убрать неспособное тло заграницу. И безъ того досадно, что мало длаешь, а тутъ ужъ кровно больно будетъ’.
Въ апрл 1884 г. разразилась надъ Салтыковымъ новая, за этотъ разъ вншняя бда: Отеч. Записки были прекращены. Хотя онъ всегда предсказывалъ, что это когда нибудь можетъ случиться, но находиться въ ожиданіи угрожающаго бдствія или имть дло съ совершившимся фактомъ — дв вещи разныя. Если судить по письму, въ которомъ онъ увдомлялъ меня о закрытіи журнала, и по сдержанности его выраженій, можно было подумать, что Салтыковъ принялъ и перенесъ этотъ ударъ покойно, но самая краткость извщенія и какая-то ненатуральная торжественность его тона заставляли предполагать, какъ тяжело ему справиться съ мыслями о крутомъ поворот, который вносило въ его жизнь закрытіе журнала. Не говоря о значительномъ ущерб и о томъ, что онъ лишался самъ правильно организованнаго труда, съ которымъ сжился въ теченіе 15-ти лтъ, онъ долженъ былъ присутствовать при внезапномъ разгром горячо любимаго дла, разставаться съ давними своими товарищами-сотрудниками и т. п. Помимо всего этого, ему, при его живости и безпрерывной недужности, приходилось, серьезно задуматься о будущности своей и своихъ дтей, тмъ боле, что въ своемъ тяжеломъ пессимистическомъ настроеніи духа онъ привыкъ преувеличивать недостаточность своихъ денежныхъ средствъ — приходилось, стало быть, создавать себ новое положеніе и искать сторонняго заработка. При этомъ опять-таки нельзя мрять Салтыкова на общій аршинъ и надо помнить, что, не смотря на совсмъ расшатанное здоровье, его наклонность къ литературному труду и творческая производительность продолжали оставаться изумительными, и что при его неуходившемся еще интерес къ событіямъ текущей жизни, при его страстной отзывчивости, ему невозможно было примириться съ ролью молчаливаго наблюдателя, сложить на груди руки и не высказывать того, что такъ императивно просилось подъ его перо. Наконецъ, внезапный перерывъ въ работ, составлявшей для него главный стимулъ и чуть ли не единственное наслажденіе въ жизни и въ тоже время самое дйствительное отвлеченіе отъ его недуговъ и тхъ болзненныхъ ощущеній, которыя онъ испытывалъ, отдавалъ его всецло во власть этихъ самоощущеній и неизбжно долженъ былъ усилить его раздражительность и мрачное, ипохондрическое направленіе его мыслей. Оно такъ и было — и съ этой поры тонъ его писемъ становится еще безотрадне и жалобы на здоровье — боле усиленными.
Первое время заняла его ликвидація журнальнаго дла, затянувшаяся до средины лта, проведеннаго имъ на Сиверской станціи около Петербурга. Среди мрачнаго раздумья о будущемъ и при полномъ литературномъ бездйствіи, потому что онъ еще не могъ ршить, гд будетъ помщать впредь свои статьи, онъ писалъ: ‘Что касается до моего соціальнаго положенія, то я теперь все равно, что генералъ безъ звзды. Никакъ не могу выяснить себ, какого я пола. Заниматься ничмъ не могу, ибо, направивши свою дятельность извстнымъ образомъ, очень трудно ломать’. Состояніе здоровья ухудшилось, кашель и одышка настолько велики, что онъ рдко пользуется дачнымъ воздухомъ и все лто старается поправить себя усиленнымъ леченіемъ, но, не видя облегченія, разражается часто претензіями на врачей. Такъ, по возвращеніи въ городъ, онъ въ письм отъ 31-го августа 1884 г. формулируетъ эти претензіи въ слдующей оригинальной форм: ‘Посщаетъ меня д-ръ Г., но мы съ нимъ больше о вольномысліи бесдуемъ. Да я вообще моя участь такая: вс доктора со мной бесдуютъ больше о вольномысліи, нежели о моей болзни. Можетъ быть, болзнь-то такого рода, что на нее нужно махнуть рукой. Тмъ не мене, я страдаю поистин жестоко. Изъ комнаты въ комнату переходя, задыхаюсь, а чтобы пройти по корридору, раза три отдыхаю: стою, упершись въ стну и вылупивши глаза. Надо утромъ видть, что со мной происходитъ. А врачи, видя меня, восклицаютъ: ‘Какой у васъ сегодня прекрасный видъ!’ А я, по крайней мр раза четыре въ день по получасу лаю, какъ собака. Вотъ что значитъ быть сатирикомъ: и лицо не настоящее’!
Къ осени литературный кризисъ его кончился, благодаря приглашенію М. М. Стасюлевича участвовать въ Встник Европы, и въ ноябрьской книг журнала появляется послдовательный рядъ разсказовъ Салтыкова, начавшійся съ ‘Пестрыхъ писемъ’, одновременно онъ довольно часто помщаетъ сказки и небольшіе фельетоны въ Русскихъ Вдомостяхъ. Это возобновленіе дятельности его немного успокоило, но успокоеніе длилось недолго: около Рождества расхворался опасно его сынъ скарлатиной, осложненной воспаленіемъ сердца, и нкоторое время находился при смерти. Тревога за жизнь мальчика, тяжелый уходъ за нимъ, а также абсолютный карантинъ, когда въ теченіе почти двухъ мсяцевъ никто, кром врачей, не переступалъ порога его квартиры, и пр.— не замедлили потрясти организмъ отца, растревожить его больное сердце и вызвать значительное ухудшеніе его состоянія. Сынъ поправился, но положеніе отца внушало врачамъ опасеніе, чтобы болзнь его не усилилась за лто, а потому поднятъ былъ вопросъ о поздк за границу, встрченный со стороны Салтыкова ршительнымъ отказомъ, тогда врачи прибгли къ хитрости и предписали везти дтей для укрпленія ихъ здоровья, вмсто Гапсаля, какъ было ршено вначал, на желзныя воды Эль стеръ (въ Саксоніи), а потомъ на морскія купанья. Только подъ давленіемъ такого предписанія Салтыковъ, не желая одиночествовать все лто въ Петербург, увидлъ себя вынужденнымъ хать и самому за границу и, ршившись, началъ заблаговременно списываться со мной, гд и какъ намъ съхаться вмст. Такъ какъ я собирался іюль и августъ прожить въ Висбаден, то онъ и остановился на этомъ город. Семью онъ отправилъ раньше въ Эльстеръ, а самъ собрался выхать изъ Петербурга 18-го іюня и такъ боялся этой поздки и возможности умереть въ вагон, что за два дня до отъзда написалъ мн: ‘Такъ какъ а безпримрно боленъ, то, можетъ быть, умру дорогой. Я уже написалъ на счетъ этого жен инструкцію съ описаніемъ всхъ цнностей, которыя при мн будутъ находиться, потому что везу съ собой вс капиталы, потребные на вояжъ’.—
Не высказывая ему, я тоже не безъ страха за него смотрлъ на эту поздку, пугалъ меня не его собственный тревожный взглядъ на нее — къ его предчувствіямъ близкой смерти я уже достаточно привыкъ, чтобы ихъ принимать на вру — а то, что въ его состояніи за послдніе два мсяца замтно и для меня произошли какія-то рзкія перемны къ худшему.
Я могъ догадываться объ этомъ заочно только по сильно измнившемуся почерку его писемъ: изъ четкаго и весьма тверда, то онъ сдлался дрожащимъ, крайне неразборчивымъ и утратилъ многія свои характерныя особенности, притомъ изрдка стали встрчаться въ письмахъ пропуски нкоторыхъ буквъ или неправильная перестановка ихъ въ словахъ.
Остановившись на недлю въ Эльстер, пока дти заканчивали курсъ своего леченія, онъ съ семьей перебрался въ Висбаденъ, гд я ему приготовилъ, по его же указанію, помщеніе въ пансіон, въ которомъ онъ останавливался въ 1881 году. Перемна, происшедшая въ немъ со времени нашего послдняго свиданія, т.-е. всего за два года, была разительна: онъ похудлъ, сильно осунулся и имлъ видъ порядкомъ таки одряхлвшаго старика, но что больше всего меня поразило въ немъ — это какое-то мышечное безпокойство: его подергивало, и по временамъ эти подергиванія принимали видъ Виттовой пляски, боле рзки и часты они были вдоль лвой руки, и особенно въ плеч и въ лвыхъ мышцахъ шеи. Когда онъ чмъ-нибудь раздражался, а раздражался онъ теперь по всякому ничтожному поводу, тогда подергиванія длались общими, переходили на личныя мышцы, и онъ начиналъ гримасничать, они не были постоянны, появлялись по нсколько разъ въ день, держались по нсколько часовъ и замирали, но рдко вполн. Вначал я думалъ, что эти подергиванія ничто иное, какъ та форма Виттовой пляски, которую иногда наблюдали врачи, какъ спутницу болзней сердца, но присмотрвшись въ теченіе нсколькихъ дней къ больному я сталъ больше и больше склоняться къ предположенію, что они зависятъ отъ какой нибудь центральной причины въ мозгу, или кисты, или гуммы. Подозрвать послднюю давало поводъ прошлое больного, послдствія однако же показали, что мое предположеніе было неврно и что при вскрытіи Салтыкова такихъ мстныхъ опухолей въ мозгу не оказалось. Появились эти припадки за мсяцъ до отъзда его изъ Петербурга, но особенно они усилились вслдствіе дорожнаго безпокойства и утомленія, и появленіе ихъ, на придачу къ прежнимъ, длало положеніе Салтыкова еще боле невыносимымъ и совершенно оправдывало и его мрачное настроеніе духа, и его необыкновенную раздражительность, развившуюся до того, что съ нимъ трудно было разговаривать и еще трудне успокаивать надеждою на улучшеніе, особенно тяжелъ онъ сдлался въ семейной жизни и легко вспыхивалъ отъ всякаго противорчія жены, отъ ничтожной шалости дтей. Притомъ за эти послдніе годы онъ, все въ чаяніи облегченія, привыкъ къ злоупотребленію лекарствами, и я, съ ужасомъ за его пищевареніе, видлъ, какъ чуть не ежечасно онъ глоталъ какое нибудь аптекарское снадобье — то микстуру, то порошки или пилюли, пробовалъ я было ограничить эту неумренность, но безъ всякаго успха: если онъ соглашался разстаться съ тмъ или другимъ изъ привезенныхъ съ собой лекарствъ, то только подъ условіемъ, чтобы взамнъ я выписалъ ему другое отъ себя.
Черезъ нсколько дней семья его должна была ухать на морскія купанья во Францію, и чтобы не оставлять его въ одиночеств при такомъ убійственномъ настроеніи, я предложилъ ему перехать въ нашъ пансіонъ Brsselerhof, гд я жилъ съ женой. Какъ разъ къ тому времени очистились дв смежныя съ нашими комнаты, такъ что онъ могъ имть и столъ вмст съ нами, и вмст проводить все праздное время. Онъ очень обрадовался этому предложенію и въ день отъзда семьи немедленно перебрался въ свое новое помщеніе. Сожительство наше продолжалось 5 недль, и если бы не постоянно гнетущее чувство, что у насъ на глазахъ все боле расхварывался и какъ-то безпомощно догоралъ этотъ сильный талантъ, если бы не вчный страхъ, что вотъ вотъ явится новое внезапное осложненіе въ его болзни и уложитъ его въ постель — это время оставило бы во мн самыя теплыя и пріятныя воспоминанія. Сознаюсь чистосердечно и въ томъ, что, беря Салтыкова на ваше попеченіе съ его репутаціей сварливаго и неуживчиваго человка, я изрядно таки побаивался, что такое тсное сожитіе не кончится безъ непріятностей и порчи старыхъ отношеній, но онъ все время былъ безукоризненно деликатенъ съ нами, преувеличенно благодарилъ насъ за уходъ, какимъ былъ окруженъ, и держалъ себя такимъ общительнымъ, простымъ и кроткимъ собесдникомъ, что не только не являлось никакихъ поводовъ къ разладиц, а напротивъ, мы прожили вмст самымъ дружественнымъ образомъ и сблизились еще больше, чмъ до того, Но, несмотря на эту мирную и правильно урегулированную жизнь и на прекрасное время года, лучше ему не длалось, даже подергиванія, первыя дв недли почти прекратившіяся, вернулись вскор съ прежней силой. Самое тягостное для него было оскудніе воображенія и неспособность приняться за литературныя работы: въ теченіе всхъ этихъ 5 недль, приходя къ нему каждое утро, я видлъ у него на письменномъ стол большой листъ блой бумаги съ написаннымъ заголовкомъ разсказа и съ 4—5 строчками набросаннаго начала, но дальше этого онъ продолжать не могъ, и это полное безсиліе не покидавшаго его досел творческаго дара приводило его въ глубокое уныніе. Все это, и продолженіе хореическихъ припадковъ, и такая внезапная невозможность заниматься прирожденнымъ ему дломъ, и замтное ослабленіе памяти (онъ — человкъ въ высшей степени аккуратный — то, уходя изъ дома за покупками, оставлялъ у себя на стол кошелекъ съ деньгами, то забывалъ сдлать себ своевременно запасъ папиросъ, то въ разговор перепутывалъ и забывалъ самые недавніе факты своей и общественной жизни и т. ц.) — все это указывало, что въ мозгу его творится что-то неладное, готовое разразиться дурными послдствіями. Онъ самъ сознавалъ все это и видлъ притомъ всю безуспшность моихъ стараній облегчить его состояніе, и къ концу своего мсячнаго пребыванія въ Висбаден сталъ такъ скучать нашей пансіонской жизнью и порываться домой въ Петербургъ, что удержать его дольше было невозможно. Пустить его одного въ дорогу въ его положеніи было рисковало, да и самъ онъ ни за что бы не ршился хать безъ провожатаго, пріискать же попутчика ему въ Петербургъ не удалось, а потому оставалось одно — выписать его семью, кончившую къ тому времени свои морскія купанья и проживавшую въ Париж, чтобы отправить всхъ вмст въ Россію. Такъ и было поступлено: жена его, сокративъ свое пребываніе въ Париж, немедленно пріхала въ Висбаденъ, и, проживъ съ семьей еще дня три въ пансіон, Салтыковъ отправился въ Петербургъ.
Провожая его на желзную дорогу, я въ душ считалъ его совсмъ погибшимъ и мене всего надялся на то, чтобы когда нибудь могла возобновиться его литературная дятельность. Въ этомъ взгляд укрпили меня еще больше первыя письма, полученныя отъ него по прізд домой, очевидно, ему становилось все хуже и хуже, пока не пришло отъ него всего нсколько строчекъ безъ всякой даты, поразившихъ меня своимъ лаконическимъ отчаяніемъ: ‘Извините,— пишетъ онъ — что давно не писалъ. И теперь насилу пишу и немного. Руки не пишутъ, глаза не глядятъ. Близко къ концу. Прощайте, вроятно, навки. Глубокій поклонъ отъ меня уважаемой С. П.’ (моей жен). Вскор письмо это объяснилось дошедшимъ до меня, извстіемъ, что Салтыковъ сильно расхворался, слегъ въ постель и снова боролся со смертью. Пролежалъ онъ отъ двухъ до трехъ недль, съ температурой, переходившей за 40, и часто теряя сознаніе, но вышелъ побдителемъ и изъ этой борьбы и, противъ ожиданій лечившихъ врачей, скоро былъ снова на ногахъ. Не имя точныхъ данныхъ, я не ршаюсь пускаться въ предположенія, что это съ нимъ было, но врядъ ли можно сомнваться, что это заболваніе находилось въ тсной связи со всмъ предшествовавшимъ ухудшеніемъ его здоровья весной и лтомъ. Всталъ онъ очень изнуренный этою перенесенной острой формой болзни, не чувствуя ни малйшаго облегченія отъ своихъ прежнихъ страданій и не избавившись отъ мозговой апатіи, возвращеніе физическихъ силъ шло медленно.
Тмъ же постояннымъ стономъ полны и его письма изъ Финляндіи съ ‘Красной мызы’, куда онъ перехалъ съ семьей на лто и поселился въ такомъ сосдств профессора Боткина, что они могли видаться ежедневно. Казалось бы, одного этого было достаточно, чтобы Салтыковъ, будучи увренъ постоянно въ у мломъ медицинскомъ совт и въ самомъ сердечномъ участіи къ себ, на какое такъ способна была благодушная натура Боткина, успокоился немного нравственно и помирился съ тми изъянами въ существованіи, которые причиняла ему болзнь, а отчасти и 60-лтній возрастъ. Но не тутъ-то было, и во всемъ моемъ собраніи писемъ едва ли не самыя мрачныя т, которыя написаны лтомъ 1886 года, въ нихъ даже не одинъ разъ высказывается мысль о самоубійств. Онъ не удовлетворялся такою половинчатою жизнью больного, нетерпливо желалъ полнаго выздоровленія и никакъ не хотлъ врить, что медицина не въ состояніи доставить его. Это вчное недовольство и вчное преслдованіе своими жалобами нердко портило и его отношенія съ Боткинымъ. А между тмъ ему несомннно длалось нсколько лучше, подергиванія стали гораздо слабе и рже, что выражалось и на его почерк, къ которому вернулся снова его твердый и четкій характеръ, а главное, вскор проснулся дремавшій въ немъ боле года позывъ къ литературному труду, и онъ началъ писать. Первое извщеніе о приступ его къ писательству встрчается въ его письм отъ 14-го августа, въ которомъ, посл обычныхъ подробностей о своемъ безнадежномъ состояніи, онъ какъ бы вскользь упоминаетъ: ‘тмъ не мене я работаю и въ теченіе послдняго мсяца написалъ до 2 1/2 печатныхъ листовъ» и тотчасъ же прибавляетъ: ‘должно быть, это передъ смертью’. Въ письм же черезъ мсяцъ, отъ 10-го сентября, онъ сообщаетъ о своихъ занятіяхъ уже съ большею обстоятельностью: ‘Посылаю вамъ вмст съ симъ новую 2-ю главу ‘Мелочей жизни’. 7-го числа вышли еще моя дв новыя сказки, но не посылаю ихъ, потому что не имю оттисковъ. Мн хотлось бы знать ваше откровенное мнніе о моемъ новомъ вступленіи на литературное поприще, тмъ боле, что вы, вроятно, уже прочли въ Встник Европы мое 8-е ‘Пестрое письмо’. Боюсь, не слишкомъ ли чувствуется упадокъ и не черезчуръ ли болзненно. У меня еще готово, но не напечатано: дв сказки, три главы ‘Мелочей’ и одно ‘Пестрое письмо’. Все это я написалъ въ теченіе какихъ-нибудь 5 недль, но при этомъ чувствовалъ себя такъ мучительно, какъ будто во мн совершался страшный болзненный процессъ. Буквально задыхался, пиша, какъ задыхаюсь и теперь, пиша это письмо’.
Фактъ такой громадной производительности просто изумителенъ. Для меня, какъ врача, уже прежде потерявшаго надежду на возобновленіе его литературной дятельности и по томъ слдившаго по письмамъ за новыми тяжкими ухудшеніями въ болзни, этотъ фактъ только и можетъ объясняться счастливыми особенностями большого таланта и исключительной натуры, къ которымъ шаблонъ, употребляемый для обыкновенныхъ смертныхъ, оказывается непримнимымъ. Думается, что такія же соображенія должны удержать насъ и отъ легкомысленныхъ сужденій о необыкновенной впечатлительности Салтыкова въ болзняхъ и о тхъ тяжелыхъ неровностяхъ его характера, которыя такъ непріятно кидались въ глаза всмъ, приходившимъ съ нимъ въ соприкосновеніе, и заставляли длать неврное заключеніе объ этомъ человк, въ сущности весьма мягкомъ и добросердечномъ.
Возобновившаяся дятельность продолжалась и всю зиму 1886—1887 г., и онъ не переставалъ въ каждомъ письм жаловаться на свои страданія и на ‘оброшенность’ со стороны знакомыхъ и даже со стороны врачей (послдніе посщали ‘его рже въ виду нкотораго улучшенія болзни), однако работа замтно отвлекала его отъ постояннаго анализа болзненныхъ ощущеній, и письма его за эту зиму содержательне, даютъ больше указаній на проектируемыя имъ работы и указываютъ на большій интересъ къ окружающему міру. Такъ, отъ 80-го октября 1886 г. онъ пишетъ: ‘Посылаю при семъ два моихъ этюда. Будутъ еще два, которые свое временно вамъ доставлю. Этюды эти составляютъ часть ‘Мелочей жизни’, которыя я перенесъ въ Встникъ Европы, и 5 главъ (изъ нихъ дв вамъ уже извстны) будутъ помщены въ ноябрьской книжк. На декабрьскую и на январьскую мною уже заготовлено продолженіе. Въ цломъ составится довольно большая книжка (предполагаю всю работу кончить къ апрлю), не лишенная смысла. Только въ послдней заключительной глав раскроется истинный смыслъ работы. Вообще я къ журнальной работ отношусь теперь нсколько иначе. Къ ней (и въ особенности къ газетной) всего мене примнима поговорка scripta manent, и тотъ, кто не читалъ меня въ книжк, очень мало меня знаетъ…’
Такое относительное улучшеніе въ здоровь, а именно пробужденіе писательской дятельности, произошло при употребленіи внутрь фосфора, который врачи, по моему предложенію, попробовали давать ему съ весны 1886 г. Салтыковъ сильно увровалъ въ великую цлебность этого средства, и вскор потребовалось не мало уговоровъ, чтобы удержать его отъ злоупотребленія имъ, особенно когда, посл усиленной и напряженной работы зимой, по перезд на дачу снова появляются припадки мозгового утомленія, невозможность доле заниматься, и письма его принимаютъ снова самую мрачную окраску. Для примра, вотъ первое его письмо съ дачи (станція Серебрянка, по варшавской желзной дорог) отъ 31-го мая: ‘Вы совершенно правы, находя, что Этюды ‘читателя’ вялы, я и самъ это знаю. Я понималъ это ужъ и тогда, когда ихъ писалъ почти насильно, въ предчувствіи періода безсилія мысли, какое утруждало меня въ Висбаден. Теперь этотъ періодъ наступилъ, и хотя д-ръ Соколовъ рекомендовалъ мн не заниматься умственной работой до іюля, но это и безъ его рекомендаціи сдлалось бы само собой. Боюсь только, какъ бы окончательно безсиліе мысли не овладло мной. На счетъ нашей переписки, дйствительно, существуетъ недоразумніе. Вроятно, я не умю объяснить дло, какъ слдуетъ. Вообще, я желалъ бы иногда высказать очень много — и не могу. Всякая серьезная работа, въ род анализа, производитъ во мн весьма мучительные припадки: одышку, раздраженіе и пр. Вотъ и теперь: едва написалъ страницу, какъ уже почувствовалъ необходимость отдохнуть. Сердце затосковало, голова ослабла, не держится на плечахъ. Донимаетъ дремота. Мн кажется, всего ясне можно формулировать то, что мн теперь нужне всего — это двумя словами: участіе и состраданіе. Я не могу пожаловаться на недостатокъ друзей, потому что мой письменный столъ наполненъ массою адресовъ, писемъ и телеграммъ, доказывающихъ, что друзья у меня есть и что слово мое звучало недаромъ. Но гд эти друзья, и что значатъ заочныя заявленія больному человку (понимаю, что говорю неясно, но длать нечего, ясне выразиться не могу)? Не стую также на знакомыхъ, но вдь у нихъ свое дло и они могутъ мн удлить нсколько короткихъ минутъ въ недлю… Что я умираю — это несомннно. Но ужасно то, что умираніе происходитъ съ такою мучительною медленностью. Напрасно говорятъ мн доктора, что мн лучше,— я въ этомъ случа считаю себя боле компетентнымъ судьей. Когда я былъ въ Висбаден, мн было очень худо, но я могъ гулять, ходилъ пшкомъ въ курзалъ, здилъ на конк и т. д. Въ прошломъ году, лтомъ, въ Финляндіи, хотя и съ трудомъ, но могъ ходить по саду, здить. Ныншнее лто, покуда, съ мста тронуться не могу. Правда, что и лто отвратительное, но и въ перспектив ничего хорошаго не предвижу. Вкусъ къ жизни потерянъ, голова слабетъ съ каждымъ днемъ. Судя по этимъ объективнымъ признакамъ, будущаго лта я, конечно, не дождусь: но не это худо, а то, что болзнь и сопряженная съ нею оброшенность измучатъ меня.. ‘
Въ такихъ стенаніяхъ изливался онъ и въ слдующихъ письмахъ, и особенно мучило его безсиліе работать, напрасно пробовалъ онъ снова возбудить, какъ кнутомъ, свое воображеніе пріемами фосфора, но на этотъ разъ и фосфоръ отказывался доле ему служить. Пытаясь его успокоить разными палліативами, я въ одномъ изъ моихъ отвтовъ высказалъ мысль, отчего бы ему не обратиться къ составленію автобіографіи, какъ къ труду боле фактическому и требующему мене мозговой затраты и напряженія — и вотъ что онъ отвчалъ по этому поводу отъ 24-го іюня: ‘Вы указываете мн на автобіографическій трудъ, но онъ и прежде меня уже заманивалъ. У меня ужъ есть начатая работа, и я съ тмъ и узжалъ на дачу, чтобы ее продолжать лтомъ, какъ меня охватило полное безсиліе. Но вы, кажется, ошибаетесь, находя эту работу легкою. По моему мннію, изъ всхъ родовъ беллетристики это самый трудный. Во первыхъ, автобіографическій матеріалъ очень скуденъ и неинтересенъ, такъ что необходимо большое участіе воображенія, чтобы сообщить ему цнность. Во вторыхъ, въ большинств случаевъ, не знаешь, какъ отнестись къ нему. Правду писать неловко, но отступать отъ нея безнаказанно, въ литературномъ смысл нельзя: сейчасъ почувствуется фальшъ. Но я не оставлю этой мысли и приступлю къ ней, какъ только возможно будетъ. Но врядъ ли эта возможность скоро настанетъ. Уже по почерку этого письма вы видите, что я близокъ къ каракулямъ, а писать, при такихъ условіяхъ, даже малыми дозами трудно’… Однако, какъ видно, возможность эта явилась скоро, потому что, два мсяца спустя, онъ уже сообщаетъ: ‘Въ послднее время меня обуялъ демонъ писанія, и я кое-что накропалъ изъ стараго матеріала, но это меня ужасно изгрызло’…
Но и болзнь все не давала ему спуску и въ октябр прибавила новыя мученія со стороны почекъ: очень часто стали появляться весьма болзненныя почечныя колики съ выведеніемъ песка, большею частью по ночамъ, лишая его сна, изнуряя еще боле слабый организмъ и длая его въ конецъ неспособнымъ на дневную работу. Но, выспавшись, онъ вставалъ въ свой обычный часъ съ постели, садился за письменный столъ, но писать не могъ, потому что его одолвала дремота и онъ боролся съ ней до вечера. Колики эти продолжались всю зиму и только въ январ 1888 г. он перемежились на нсколько недль, которыми онъ тотчасъ же и воспользовался, чтобы приготовить статьи для слдующихъ нумеровъ Встника Европы. Читателямъ, встрчавшимъ въ каждой книжк журнала статьи за подписью Щедрина, не могло прійдти и въ голову, какими урывками, съ какой лихорадочною поспшностью и среди какихъ страданій писались эти страницы, такъ поражавшія глубокимъ драматизмомъ и логическою послдовательностью. Самъ онъ боле, чмъ когда либо, оставался недоволенъ своими послдними произведеніями и безпрестанно обращался къ близкимъ знакомымъ съ просьбой высказать откровенно свое мнніе о нихъ, а когда въ отвтъ на это получалъ только похвалы или встрчалъ въ журнальной критик лестные отзывы, то принималъ т и другіе съ недовріемъ, говоря, что это не хотятъ огорчить хвораго человка.
Дотянувъ кое-какъ эту зиму, онъ въ первыхъ числахъ іюля перехалъ на дачу (станція Преображенская, по варшавской желзной дорог), и продолжалъ тамъ начатыя работы, какъ видно изъ письма отъ 14-го іюля: ‘Въ послднее время и довольно много писалъ, такъ что въ сентябр, октябр и ноябр вы рискуете встртиться со мной въ Встник Европы. Соколовъ, правда, убждалъ меня не работать, покуда я пью Контраксевиль, но какая же возможность удержаться, когда позываетъ къ работ? Кром того работа необходима мн и въ матеріальномъ отношеніи, потому что требованія семьи возрастаютъ все больше и больше, и я рискую сдлаться несостоятельнымъ. Мн кажется, что я до послдняго издыханія осужденъ работать, и хорошо, что я уже смолоду привыкъ къ труду. А то была бы бда’. Привыкши на все смотрть мрачно, онъ и тутъ впадалъ въ невольное преувеличеніе, стараясь уврять и себя и другихъ, что съ его литературнымъ заработкомъ для него связывается чуть не вопросъ о насущномъ хлб для семьи, чего на самомъ дл, какъ извстно, далеко не было.— Скоро однако и это, въ послдній разъ ярко вспыхнувшее въ немъ пламя творческой способности должно было потухнуть, отчасти вслдствіе мозгового утомленія, а отчасти вслдствіе и физической невозможности писать, такъ какъ подергиванья въ тл возобновились въ такой сил, что онъ по цлымъ недлямъ не могъ держать пера въ рукахъ и принужденъ былъ прекратить ‘Пошехонскую старину’ раньше, чмъ это предполагалось имъ вначал. ‘Я,— пишетъ онъ — кое-какъ покончилъ съ ‘Пошехонской стариной’, т.-е. попросту скомкалъ. Въ мартовской книжк появится конецъ, за который никто меня не похвалитъ. Но я до такой степени усталъ и измученъ, что надо было, во что бы то ни стало, отдлаться’.
Письма его ко мн за эту послднюю зиму его жизни, не мене частыя, чмъ въ предыдущіе годы, полны исключительно описаніемъ страданій, но такъ какъ они ничего новаго къ прежде сказанному не прибавляютъ, то я не вижу надобности приводить изъ нихъ выдержки. Въ нихъ есть новаго только то, что къ его всегдашнимъ физическимъ мукамъ присоединяется теперь тяжелое сознаніе своей чрезмрной раздражительности, сознаніе, что онъ не въ силахъ справляться съ безпрерывными вспышками усиливающейся нервозности, и того, какимъ гнетомъ она должна ложиться на его отношенія къ семь, какъ дурно вліять на воспитаніе дтей и т. п.: при его любви къ дтямъ, сознаніе мучительное и горькое — и очевидно, подъ вліяніемъ его, въ голов Салтыкова начинаютъ безпрестанно возникать планы, какъ бы уединиться куда нибудь подальше, ни во что не вмшиваться. Такъ, отъ 10-го октября 1888 г онъ сообщаетъ, что просилъ одного изъ лучшихъ своихъ друзей, В. И. Лихачева, переселить его въ Царское Село, и жалуется, что тотъ не исполняетъ его желанія (‘онъ вроятно находитъ, что это капризъ больного человка, обидне всего, что я не только самъ мучусь, но и семью мучу, и вс думаютъ, что я послдняго не понимаю’). Черезъ мсяцъ онъ снова жалуется на друзей, что они не помогутъ ему устроить боле спокойную обстановку, и говоритъ: ‘Наконецъ, я придумалъ такую комбинацію: такъ какъ я не въ силахъ управлять собой, то просить объ учрежденіи опеки. Оказывается, что я долженъ быть для этого освидтельствованъ и признанъ сумасшедшимъ. Самъ я, напримръ, не могу сказать: придите ко мн на помощь, я лишенъ возможности управлять собой!— Нужно, чтобы это сказали третьи лица’… А еще два мсяца спустя, онъ уже носится съ новою мыслью перехать во Францію, въ городъ Туръ, гд жила тогда сестра его жены, вышедшая замужъ за француза, но при этомъ и самъ сомнвается въ пригодности этого переселенія, прибавляя: ‘Перезжать придется, вроятно, навсегда, потому что Туръ не купель Силоамская и не возстановитъ меня настолько, чтобы я могъ мечтать о прежней дятельности. Если перемна климата и поможетъ, то лишь подъ условіемъ, чтобы въ этомъ новомъ климат и жить’.
Но въ то время, какъ въ его голов эти планы лихорадочно смняли одинъ другой, обнаруживая, до чего ему становилось невыносимо жить въ настоящихъ условіяхъ и какъ онъ ищетъ выхода изъ нихъ, смерть стояла уже за его плечами. Въ этомъ же самомъ письм отъ 13-го января, гд говорится о Тур, онъ передаетъ о болзни И. А. Гончарова въ такихъ выраженіяхъ: ‘Дня три тому назадъ опасно заболлъ Гончаровъ. Прежде сказали бы, что съ нимъ случился параличъ, а теперь говорятъ: закупорка. Все совершенствуется’. Онъ и не подозрвалъ, что таже закупорка, въ которую онъ пускалъ свою сатирическую стрлу, скоро подкараулитъ и его самого. И мн, получившему отъ него слдующее письмо отъ 21-го февраля, ничто не указывало, что конецъ его такъ близокъ, письмо это все было занято подробностями о ршеніи его приступить къ полному изданію своихъ сочиненій, и новое предпріятіе такъ волновало его опасеніями неудачи, что онъ какъ бы забываетъ о своей болзни и мало о ней распространяется. А между тмъ весьма возможно, что именно подъ вліяніемъ этого волненія вскор онъ тяжко захворалъ, о чемъ мн сообщили наши общіе съ нимъ знакомые, а такъ какъ жизнь его считалась уже много лтъ висвшей на волоск, то на этотъ разъ спасенія, казалось, не было. Однако черезъ четыре недли ему стало понемногу длаться лучше, а еще черезъ нсколько времени я получилъ отъ него написанную карандашомъ коротенькую записку отъ 22-го апрля, слдующаго содержанія: ‘Хотя Боткинъ и утверждаетъ, что я избжалъ опасности, но я честью васъ завряю, что испытываю жестокія страданія. Цлый день задыхаюсь, сплю и потю. Ослаблъ до того, что не только ходить, но стоять не могу. Кажется, довольно? Прощайте, С. И — н жму руку. На дняхъ получите -й томъ моихъ ‘Сочиненій’.— Не усплъ я порадоваться такому признаку улучшенія, какъ на завтра узналъ изъ телеграфической депеши о смерти Салтыкова отъ мозгового удара 28-го апрля.
Вскрытіе тла, произведенное вслдствіе выраженнаго покойнымъ письменнаго распоряженія, показало, что ближайшей причиной смерти была закупорка артерій въ мозгу (въ корковомъ сло извилины, лежащей тотчасъ сзади и сверху отъ задней извилины лваго островка insulas Reclii) и два послдовавшіе за нею фокуса размягченія въ корковомъ сло. Затмъ изъ протокола вскрытія усматривается, что найдено было общее перерожденіе артерій (между прочимъ, особенно значительно на основаніи мозга), хроническое сростительное воспаленіе сердечной сумки, недостаточность клапановъ аорты и двустворчатаго съ рзкимъ перерожденіемъ сердечной мышцы, хроническія воспаленія почекъ, печени и т. п. Словомъ, организмъ покойнаго былъ весь изгрызенъ многолтнею болзнью, и въ немъ почти де оставалось ни единаго органа, который могъ бы правильно отправлять свою физіологическую дятельность. Можно удивляться только, какъ въ такомъ искалченномъ вид онъ могъ удержать свою жизнеспособность такое продолжительное время. Еще боле поразительно то, какъ въ немъ чуть не до самыхъ послднихъ моментовъ жизни сохранялась необыкновенная живучесть таланта и та его яркость, которая привлекала къ нему такую массу читателей и поклонниковъ. Напомнимъ, что изъ 9 томовъ полнаго собранія его сочиненій почти половина написана имъ посл 1875 года, т. е. того года, когда непоправимая болзнь стала подтачивать его силы.
Москва
10-го октября
1894 г.