Из переписки с Горьким, Пешков Зиновий Алексеевич, Год: 1925 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Горький и его корреспонденты. Серия ‘М. Горький. Материалы и исследования’. Вып. 7.

М.: ИМЛИ РАН, 2005.

ИЗ ПЕРЕПИСКИ ГОРЬКОГО и ЗИНОВИЯ ПЕШКОВА. 1922-1925 гг.

1. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

18 июля 1922, военный лагерь Аурар в Марокко

Camp L’Aourar, sur l’Oued

L’Oulghes, Maroc

18 pillet 1922.

Дорогой мой и милый Алексей.

Я пишу тебе, сидя на походной кровати, в своей палатке, обе стороны полотнища открыты, видны огромная долина, которую замыкает цепь гор¹ на горизонте. Две реки пересекают вдоль эту долину, земля которой крепка, как густая закопченная кровь. Есть вспаханные пространства, но эти квадраты зеленой травы невелики. Около обработанных человеческими руками кусков земли построены обнесенные высокими стенами с бойницами по сторонам жилища Ait-Azash², племени берберов. Берберы разделены на массу подплемен, групп и фракций, все они враждуют между собою, все вооружены холодным и огнестрельным оружием, все прекрасные стрелки и наездники, и каждая большая семьи живет в этих защищенных домах, напоминающих средневековые замки. Такая семья, владеющая замком, берет под свое покровительство один или несколько дуаров, или таборов, в десять или двадцать закопченных, черных палаток, в которых живут оборванные люди, пасущие несколько голов своего скота или работающие на владетеля замка, они же вооружаются, когда это надобно владетелю, или Канду³: дерутся за его и свое благополучие… А вокруг меня наша солдатская, походная жизнь. Скоро солнце сядет, наверное, через час станет темно, и я спешу писать, чтобы отправить завтра утром это письмо. Вдали отбивает дробь барабан, играет рожок, только что проиграл ‘Почта’, сейчас играет ‘К поверке’, затем ‘ужин офицеров’ и потом, наконец, ‘Тушить огни»⁴.

Твое письмо с доверенностью графа Толстого⁵ я получил три недели спустя моего приезда в Марокко⁶. Я тут же переслал доверенность моей приятельнице и хорошей знакомой А. Н., которая постарается сделать все необходимое для получения и пересылки рукописи. Надеюсь, что к этому времени она уже получена. Что тебе писать о моей жизни? Внешне было интересно, все ново. И теперь на открытом воздухе, в опасности лишь по утру. Весь день жарит солнце, и лицо мое и руки не загорели, а обгорели. Лошадь у меня хорошая, быстрая, несколько дней тому назад был в рекогносцировке с полуэскадроном, вдали увидел шакала, погнался за ним и догнал его, стреляя из револьвера, но в самый горячий момент я упал с лошади, позабыв, что у меня не хватает одной руки, и слишком перегнувшись вправо. Другие всадники подошли, здорово я грохнулся, но все-таки сел на лошадь и теперь чувствую себя великолепно. Через десять дней кончится военная операция в этой местности: я поеду в Мекнес⁷, где находится штаб дивизии, и потом не знаю. Вот моя военная жизнь, а внутренне — скучно, бесцельность того, что я делаю теперь. Так, мне очевидно, что я стараюсь усталостью и сном задушить скуку. Сделал над собой усилие и — не пью. Здесь пьют много, целый день, как только возможно пьют крайние попойки. Может быть, иначе и нельзя здесь. Тут есть офицеры, находящиеся в Африке десять и больше лет, потерявшие всякую связь с Францией, многие, как только кончилась европейская война, сейчас же приехали сюда. Есть нечто захватывающее в Африке, в этом солнце, в этой горячей пыли, знойных долинах и уюте гор, а мы теперь, за последние три недели прошли всю цепь Среднего Атласа⁸, огромную долину, разрезающую Сред<ний> Атлас от Великого, и теперь мы заняли и строим укрепления на первой горе в две тысячи метров вышиною, уже Великого Атласа. А ночи здесь свежие и даже холодные. Вот уже становится свежо, и надо одевать тужурку потеплее. До свидания, дорогой мой, пиши мне. Будь здоров. Вот приеду из Марокко, может быть, Господь даст увидеться и пожить вместе некоторое время. Полжизни я прожил за границей <нрзб.> в Россию, и чувствую, что мне мое место там. Кланяйся всем, кто меня помнит.

Крепко тебя целую и обнимаю.

Твой Зина

Вот мой адрес: M. C^ne Pechkoff,

4^me Regiment de le Legion, Meknes, Maroc.

2. 3. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

5 августа 1922, Мекнес

Мекнес, 15-го Августа 1922.

Мой дорогой Алексей,

Получил ли ты мое письмо, посланное недель шесть тому назад¹? Как твое здоровье?

Пожалуйста, ответь и напиши о себе несколько слов. Не забывай меня, пожалуйста, прошу тебя. Я все время думаю о тебе и очень хочу знать, как ты живешь.

Буду тебе благодарен, если пришлешь несколько книжек.

Я живу хорошо. Только что вернулся из экспедиции. Два месяца купался в солнце и в песках, немного устал, но теперь отдыхаю². Живу одиноко. Много читаю и думаю.

Крепко тебя обнимаю, дорогой мой.

Твой Зина

Мой адрес: C^ne Pechkoff

Etut-Major de La Region Meknes, Maroc.

3. ГОРЬКИЙ — 3. А. ПЕШКОВУ

28 августа 1922, Герингсдорф

28.VIII.22.

Сегодня получил твои открытки, милый мой друг, а письма — не получал.

Живу я — с июня — на берегу Балт<ийского> моря, лето холодное, дождливое, десять раз в день дует сильный ветер, сегодня — седьмой солнечный день за все время. Хорошо, что мне некогда было выучиться скучать, а то бы я очень скучал. Написал книгу ‘Юность’¹ — в ней есть интересные страницы. Продам ее американцам² и поеду на Канарские острова, — это недалеко от Западного берега Африки, дня два пути. В Европе все — и всё быстрее сходят с ума, настроение — на всеобщую драку. Народные массы — рычат и, надо ожидать, скоро будут крушить и громить всё и вся. Речь идет уже не о революциях, а — об анархии и очень свирепой. Верхние слои — воют, одни — со зла, другие — со страха, третьи — желая показать, что они еще не вполне сгнили и что-то чувствуют.

Ехать в Россию — не позволяет здоровье, его у меня осталось мало и хватит не надолго. К тому же в России на меня рассердились³ и на митингах говорят о немедленном истребовании меня в Москву, ибо заграница действует на меня разлагающе⁴. Там снова не хорошо — аресты, расстрелы и прочее.

Был у меня недавно Андрэ Жермэн, симпатичный человек, — он говорил, что знает тебя. Жил Исай Добровейн, талантливый композитор и превосходный пианист, наш земляк, нижегородец. Жила Лидия Шаляпина, был Федор⁵. Часто бывает Алексей Толстой⁶ и прекрасный поэт Владислав Ходасевич⁷.

Пришлю тебе его и всякие другие книжки, сделаю это на днях.

Чувствую, что устал жить и ничего не могу делать, только — писать. А так как я никогда не жил только литературой, — это меня смущает. В общем, я настроен неважно: угнетают меня чудеса мира сего, — процесс общего одичания людей и страшные факты одичания. Разумеется — все войдет в свои рамки ‘лет через двести, триста’⁸ — как обещал Антон Чехов. Если б он был жив, то чувствовал бы себя черносотенцем и монархистом. Наверное! Пиши в Берлин. Будь здоров! Спасибо, что не забываешь.

Всего доброго!

А. Пешков

4. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

9 сентября 1922, Мекнес

Meknes. Maroc. 9 September 1922.

Дорогой мой Алексей,

Слыхал я, что ты написал повесть ‘Юность’¹. Не хорошо, правда, забывать африканских жителей, прислал бы несколько книжек и особенно вновь написанное.

Солнце здесь печет ужасно. Я совсем прожарился за это лето. Теперь ночи стали прохладнее, а то даже после заката невмоготу было и утром приходилось вставать и идти на занятия, не отдохнув достаточно за ночь.

А я, мой милый Алексей, кажется, доживаю последние месяцы своей военной жизни. Давно бы надо было прожить, да так уж хотелось завершить круг своих расхождений, не говоря уж о том, что теперь весь во всех частях света побывал, кроме Африки, так что теперь все в порядке. Много интересного все-таки повидал здесь. И когда встретимся, наконец, будет что рассказать тебе. А я очень много мечтаю о том, чтобы пожить с тобою некоторое время и много, много поговорить².

Назрело во мне что-то. И сам не могу объяснить. Особое чувствование мира и людей, трудно написать об этом, а рассказать я смогу. Особенно тебе хочется сказать. Ты меня поймешь.

Пожалуйста, Алексей, прошу напиши. Любящему тебя горячо и искренне Зине.

Вот адрес: C^ne Pechkoff Etut Major de la Region Meknes, Maroc.

5. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

15 сентября 1922, Мекнес

Мекнес 15^го Сентября 1922.

Дорогой мой Алексей,

Вчера получил твое письмо от 28-го августа, спасибо, что написал.

Никак не могу разделить твой пессимизм. Не то, что я не соглашался бы с тобою в твоей оценке современной жизни, все дело в ощущении. Я чувствую жизнь совсем иначе. Испытываю огромную радость и счастье жить, участвовать в том, что делается в мире и наблюдать изменение форм человеческого существования на земле. Без страха и отчаяния. Могло бы быть иначе, но раз так случилось, что мир пришел в такое смятение, нужно в этом смятении и одичании меньшинства или даже большинства различить также попытки людей внести спокойствие и равновесие. Зло может быть побеждено только добром, печаль — радостью, горе — счастьем и хаос — спокойствием. Я немного знаю людей, Алексей, и не столько знаю, сколько чувствую всем своим существом, что народились люди с большой, всепоглощающей любовью и радостью в своем сердце и энтузиазмом, наполняющим их душу.

Ты говоришь: ‘В Европе все и всё быстро сходят с ума, настроение — на общую драку… народные массы рычат, и — надо ожидать, скоро будут крушить и громить всё и вся’.

Если старые политические деятели, — правые и левые одинаково, — не могут справиться с новым элементом, вошедшим в жизнь за последние годы, после войны, и если их поступки безумны, то еще не значит, что ‘всё и вся сходят с ума’.

Одни — правые старики — думают, что массы ничему не научились за последние десять лет, что политика и интересы всего мира сосредоточены в Европе, они не допускают и не хотят и физически не могут воспринять новый мир, ощутить его пути в будущем. Другие — левые — стараются доказать, что спасение и счастье человечества заключается в рабочем интернационализме, ставя, таким образом, рабочий класс в корень человеческого развития. Но эти — левые — доказывают уже доказанное и идут в хвосте событий, делая всевозможные усилия, чтобы не отстать от быстрого темпа, которым идет изменение форм человеческого общежития. Думать же, что одна форма совершеннее другой и прогрессивнее другой и что существует какой-то прогресс, устанавливаемый сознательно людьми, — могут только люди, надевшие шоры и скрывшие нарочито от себя мир вокруг них или родившиеся слепыми¹. Есть и шарлатаны и демагоги, которым жажда власти над темными массами затемняет глаза, и они барахтаются в своей жалкой слепоте, бессильные подняться, встряхнуться — и страшатся взглянуть правде в глаза. Рабочий интернационал уже существует, но он только малая часть существующих других интернационалов, гораздо более сплоченных, может быть, между собою. Интернационал финансов существует, интернационал науки существует, и — наконец — все мы перед Богом интернациональны и пути Господни неведомы нам.

Два знамения дано людям за последнее десятилетие — война и русская революция. И тот, кто способен проникнуться и внять тому знамению и воспылать любовью ко всему живущему без различия классов и народностей, тот человек спасется от разъедающей его сердце ненависти и злобы и поможет восстановлению спокойствия и равновесия и созданию такой атмосферы благожелания и симпатии, при которой созидательная работа станет возможной. Безумные те, которые заглушают в себе голос сердца своего. ‘Горе вам, законники, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали’, — говорится в Евангелии (от Луки, гл. I, ст. 52).

Ты пишешь: ‘Угнетают меня чудеса мирские, процесс общего одичания и страшные факты одичания’.

Я понимаю и чувствую, как такой человек, как ты, должен страдать, наблюдая и видя дикость и жестокость людей… И, позволь мне, родной мой, разделить твои страдания, сделай милость. Я тоже, ты не можешь себе представить до какой степени, страдаю. Иногда невыносимо больно всему моему существу, до скрежета зубовного, видеть скотство и разнузданность и звериную оголенность людей… но я не могу не видеть и не ощущать в то же время, как животворяюще действует на людей симпатия, любовь и доброта. В моей военной жизни мне близко приходится сталкиваться со всякими людьми, каждый день. Нужно, чтобы кристалл души нашей отражал в себе блеск и жар солнца, и тогда он прожжет самое твердое тело. А душа, пылающая любовью Божьей к человеку, и подавно пронзит самую твердую и ожесточенную душу… Только любовью может спастись мир! Миллионы людей были преданы на растерзание за эти годы, и — если люди не одичаются² — то мир погибнет и одичание людей дойдет до того, что они пожрут друг друга на обломках аэропланов, телеграфов, микроскопов и реторт.

Но этого не будет. Надо верить. Я верю и ощущаю всем своим существом, что нарождаются и уже народились люди, которые внесут свет и успокоение в мир. Надо выйти на большую дорогу, пойти к людям всех народностей, всех цветов и всех рас и говорить о любви людей к людям и всех людей вместе — к Богу…

Очень, очень мне хочется повидаться с тобою и о многом поговорить и спросить твоего совета. Ты дал мне много любви и ласки, и много раз доброта твоя ко мне умиляла меня лучше, добрее и совершеннее. Я ничего не забыл и не забываю, Алексей, и чем больше живу, тем все ярче перст Провидения в нашей встрече и во всем последующем… В прошлом у меня богатая, пестрая и красочная жизнь. Скольких людей я близко знал, сколько стран изъездил и в какие только разнообразные условия жизнь меня не ставила³.

И вот теперь, живя здесь в одиночестве, в военном лагере, в Африке, я выхожу ночью на холм, откуда виден по другую сторону реки старый город и откуда легкий, южный ветер приносит звуки песни бедуина, тамбура, рожка и плачущей молитвы муэдзина, смотрю я на бархатное небо и яркие звезды. Я проникаюсь такой любовью, такой печалью и — вместе — радостью, и так я люблю жизнь, и все, и всех, и такую я ощущаю необходимость поделиться со всеми и всем своей радостью Бытия и верою в Божье Провидение и в лучшую жизнь людей на земле, что хочется уйти, раствориться с этой ночью, превратиться в ветер и нести людям благоухание животворящее любви и радости…

Скоро оставлю службу, — подам в отставку. Может быть, еще до весны придется терпеть. Все зависит от того, удастся ли достать денег на первое время. У меня ведь ничего нет. А кроме того, у меня дочь в Италии, которая растет умной и чудесной девицей. Ее письма доставляют мне истинное наслаждение и счастье.

А ты, правда, едешь на Коморские острова⁴?

Вчера посмотрел на карту, где они находятся. Климат там, должно быть, хороший. Нужно нам повидаться, все-таки. Когда ты думаешь ехать?

Оставив службу, я хочу ехать в Россию. Знаю, что мне будет очень трудно, предвижу все, что меня может ожидать при всяком режиме, но все-таки поеду⁵.

Пока, до свидания, дорогой мой, прости за длинное и, может быть, несвязное письмо. Не умею я писать.

Крепко тебя обнимаю.

Твой Зина

Где Максим? Кланяйся ему от меня и Надежде Алексеевне тоже.

Мой адрес все тот же:

C^nc Pechkoff

Etut-Major

Meknes

Maroc.

6. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

15 декабря 1923, Мариенбад

Чорт побери — как я рад, я, ведь, был уверен, что ты погиб? За все это время, почти год, я не получил ни одного письма от тебя, и кого ни спрашивал — никто не мог сказать мне, где ты. Я не мог думать, что ты снова пошел на военную службу и уехал в Африку, это, на мой взгляд, было поступком против того настроения, в котором я видел тебя при последнем свидании¹. Но, вот, оказалось, что это так. Ну, и пускай так, а я очень обрадован тем, что ты жив и, кажется, здоров?

Письмо твое попало в мои руки лишь сегодня 15.XII, значит, шло оно до меня 35 дней. Очень устало, измято.

Я нестерпимо хочу знать — что с тобой, как знаешь, что чувствуешь? Это не простое любопытство праздного человека, ты знаешь, что я человек не праздный, любопытствовать давно устал, и ты должен знать, что какой-то кусок моего сердца крепко сросся с тобою. Напиши мне и — скорее:

Чехословакия, Marienbad,

Otel ‘Markhof’².

Чувствую я себя плохо и морально, и физически. Здоровье — быстро уходит. Вероятно, скоро начну умирать. Это меня не печалит, я прожил жизни три и ничего не имею против того, чтоб переменить профессию жителя обезумевшей и все более звереющей земли на какое-нибудь более приличное и менее утомительное дело.

16-го ноября в Москве спокойно помер доктор Алексин³, милый и дорогой мне человек. Ты знаешь, как он был хорош и как близок мне. Но смерть его мало огорчила меня, — последние годы ему жилось крайне тяжело.

Собираюсь в Италию, но — пустит ли Муссолини? А очень хочется пожить тихо и спокойно где-нибудь на юге, в деревне, на берегу моря⁴.

Много писал и пишу, посылаю тебе оттиск моего рассказа⁵, хотел бы послать новую книгу, но не уверен, что дойдет: ты очень неразборчиво написал твой адрес.

Хочу, чтоб это письмо пошло сегодня же.

Милый мой друг— желаю тебе всего доброго, а главное — спокойствия души. Что-то как будто бы мятешься, а?

Пожалуйста, пришли мне марокканских и всяких африканских, — сиречь, колониальных, — марок гашеных, для ребят-коллекционеров.

Будь здоров! Пиши, прошу!

Алексей

7. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

4 января 1924, Танжер

Taghirt, le 4 janvier 1923.

Дорогой мой Алексей,

Ты не можешь представить себе, до чего я обрадовался, получив твое письмо и книгу: рассказ о безответной любви¹. Вчера Чехословацкое Министерство Иностранных дел известило меня, что письмо мое было вручено тебе 15-го Декабря и что ты находишься в Мариенбадене. Хотел написать тебе сегодня вечером и так, как хотел получить от тебя весточку.

Что сказать тебе после столь долгого перерыва. Впрочем, проходили годы, за которые мы не обменивались ни словом — и все-таки находили общий язык, на котором обменивались несколькими строками. И разве время, годы и годы могут изгладить из памяти прошлое. Чем больше живешь, тем ценнее и значительнее становятся времена, когда жизнь казалась на земле такой легкой, волшебной, прекрасной. Хотя я до сих пор еще не исправился и считаю себя энтузиастом, но многое и многое тяготит мою душу, — особенно та жизнь, которая считается нормальной в больших городах и столицах Европы… Много, много тяжелого переиспытал и пережил в прошлом году, после того как я пробыл у тебя в Германии. Но рассказать в письме и долго, и не сумею. Разучился письменно разговаривать. Да и вообще-то разговариваю мало, да и не совсем. Если ты только представить себе мог мою жизнь, такую непохожую на все, что даже ты в свою жизнь видел… Как и почему, и что меня побудило снова отправиться в Африку — говорить не стану. Я верю твердо, что мы с тобою увидимся и хорошо поговорим. Люблю я говорить с тобою и смотреть на тебя, милый ты мой и самый дорогой!

Приехал в Африку обратно в январь. Ни в Рабате, ни в Касабланке, ни в нашем Штабе не хотел оставаться. Попросил командование. Думаю — рискну. Никогда в жизни не командовал ротой. Взялся за регламенты, стал изучать. А рота моя находилась в Онадоре — семнадцать дней пути. Поехал за своей частью. Привел ее в Марракен, четыре дня отдыха и — в поход, шагала девять дней пути до Kazba-Tabla (Это древняя Нумидия). Там несколько дней отдыху и — затем в поход. Воевали Март, Апрель, Май, Июнь. Рота моя всюду отличилась, и сам я был награжден Колониальной медалью с аграфом Марокко. Июль, август, сентябрь, октябрь и половину ноября провел в крепости Onaouijert. Все мои офицеры и большая часть роты — тоже в крепостях, построенных на востоке гор Атласа. Командовал группой крепостей: Bon Straonen, Diebel Sshkern, Askerassen, Bon Marar и Onaonijert. Местность богатая. Чудные сады, оливковые рощи, виноградники и быстротекущие реки у подножия гор. У моей крепости протекала широкая и быстротечная Onead-el’abid. Четыре с половиной месяцев жил таким образом в одиночестве. Один садился за стол и утром и вечером… Много читал, много думал. Было светло и спокойно на душе и радостно от красоты окружающей и тишины. Получил газеты, но голос их звучал глухо и отдаленно, и не прельщала меня лихорадочная жизнь больших городов. Кроме того, большое удовлетворение нашел в своих людях. Вся моя забота, все внимание и любовь трачу на этих людей, судьба которых, некоторым образом, вручена мне. От меня зависит хорошо их одеть, обуть, накормить. И зная, до чего дорога человеку ласка, я стараюсь приласкать хорошего человека… Могу с гордостью и радостью сказать тебе, что моим людям лучше живется, чем другим. Вся моя жизнь уходит на них. Отдаю им все, что только у меня есть. У меня довольно много русских. Четыре сержанта. Смолин, Нащокин, Головлев, Слесарчук, есть капрал Кареев, Молчанов. Два моих ординарца — русские. Новиков — вятич, а верховой ординарец— кубанский казак Щепетко²…

Офицеры — все французы — милые люди, некоторые женаты и потому озабочены. Отношения у нас очень хорошие наладились — чему я очень рад…

В начале декабря, как только пришли мы обратно в Kazba-Tabla, попросил я отпуск, дали двадцать дней. Пробыл в Париже три недели. Не нужно было бы ездить, а поехал. У меня, видишь ли, драма, Алексей. Очень я любил одну женщину за последние три года… Теперь все кончено. Она вышла замуж и т. д. и т. п. Через несколько дней после моего возвращения из Франции получил приказ двинуться со своей ротой дальше и теперь, по всей вероятности, до Марта или Апреля месяца снова буду в одиночестве. Теперь у меня семь крепостей: Bon-Mhach, Bon-Djemib, Anoup, Bridja, Thibant, Aouddinen и Taghjirt, в которой я нахожусь с остатками своих людей. Крепость эта — большая, кроме легионеров, имеются марокканские кавалеристы — moghjeni — 50 человек. Их жены, дети и стадо помещаются внутри стен крепости. Местность богатая. Сейчас здесь ярко светит солнце весь день. В полях работают крестьяне. В прошлом году вся местность была пустынна, сильные племена грабили слабых, уводили их скот, теперь под нашей защитой все ожило и сердце радуется, смотря на зеленеющие поля и убранные сады… День идет за днем — среди занятий, разъездов и прогулок незаметно проходит время. Эти дни возимся с огородом. Расчистим кусок земли, посадим морковь, редиску, горох, капусту, салат, фасоль — здесь все быстро растет. Через месяц смогу послать своим людям свежих овощей, а потом — приятно видеть результаты работы и землю…

В Париже встретил Марию Валентиновну и детей Федора Ивановича³, был у Генриетты. Она в Comdie Franaise и — играет с успехом. Она за этот год помолодела и похорошела. Говорили и ласково вспоминали о тебе. Получил недавно письмо от Александра Валентиновича⁴ — ему живется очень и очень плохо, они бедствуют, заработка никакого… Дочь моя, Елизавета, растет, пишет мне часто очень милые письма. Она хорошо и прилежно учится и, кажется, растет хорошей девицей. Вот — приблизительно моя жизнь внешняя, это оболочка моего существа, а душа — молчит и, кажется,— печальна… Ты меня прости за такое несуразное и разбросанное письмо, но ты поймешь меня. Знаю, что настоящая моя жизнь — это не то добровольная ссылка, не то подготовка к еще более одинокой жизни. Несчастливым я себя не считаю, во всяком случае, и иногда ощущаю дикую радость жизни. Здоровье мое великолепно, и — не знаю, куда девать силы. Вчера сделал более шестидесяти верст верхом, а после играл со своей собачкой, как в былое время с Волчком и Надькой…

Алексей, напиши мне скорее еще… В будущем году обязательно надо подольше увидеться. Хочу пожить с тобою хотя бы несколько месяцев. Ты мне бесконечно дорог и любим. И несмотря на разность нашей жизни, ты единственный мне родной и самый близкий человек. Сколько, сколько раз вспоминая о тебе и прошлом, я плачу о том, что я не с тобою, что ты далеко, далеко. Крепко обнимаю тебя и целую, желаю тебе здоровья в наступившем Новом Году.

Всегда преданный тебе Зиновий.

Где Максим?

Посылаю тебе свою карточку. Один приятель снял меня в Париже. А другая карточка — снимок части моей роты со мною⁵. Пиши. И пришли все, что написал за прошлый год.

Адрес тот же: Capitaine Pechkoff, Commandant la 12^о.

C^ne, 4 Regiment a la Legion Etrang&egrave,re. Kasba-Tabla, Maroc.

К сожалению, у меня никаких марок нет пока. Постараюсь достать.

8. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

15 января 1924, Мариенбад

Получил открытки — спасибо¹! Ты — трогательно любезен, честное слово!

Посылаю тебе мою книжку, — я ведь еще не послал ее раньше²? Посылаю также книжку Шагинян³. Она начала свою карьеру сборником хороших стихов ‘Orientalia’⁴ и — вот какова теперь. Таких превращений в России — немало, увы! Гауптмана посылаю, чтоб ты видел, как плохо стал писать старик⁵.

Я так и предполагал, что тебя бросило в Африку силою некоего сердечного припадка. Об этом, кажется, даже говорили. Ты знаешь, что люди охотнее всего говорят о том, что их не должно бы касаться. Ну, что ж — Африка, так Африка. Я думаю, что уж если необходимо воевать, — так пускай люди воюют в Африке, а не в Европе.

Скоро пошлю тебе 4-ю книгу ‘Беседы’, обрати в ней внимание на рассказ Сизова⁶ и переводный рассказ Истрати⁷, которого Р. Роллан рекомендует как человека очень талантливого. Пишет Истрати по-французски.

В Москве — очень тревожно. Коммунисты — ссорятся, левые и правые⁸, а мужик притаился и молчит, ожидая, когда придет час его торжества. Мужик, это, брат, нечто вроде зимы — неизбежное явление природы, временно прекращающее всякий рост и цветение в мире социальном. Замечательное существо — мужик! Русский же особенно замечателен хитростью своей.

Я буду очень благодарен тебе, если ты не поскупишься писать мне, ты очень обрадовал бы меня, если б дал краткие характеристики тех русских, которые около тебя. Что это за люди? Как они относятся к туземцам, друг к другу, к России? К тебе? Сделай это! Думаю, что и лично тебя это развлекло бы, а, м. б., и научило б писать. Мне все кажется, что ты должен писать. Люди очень мало пишут о том, что и как они видят, поэтому-то мы так плохо знаем наш мир и так часто, так трагически ошибаемся в оценках его явлений.

Пока — не пишу больше, торопясь послать письмо сегодня же, желаю тебе всего доброго, не сомневайся в полной искренности такого желания. Ты знаешь меня четверть века и должен знать, что я отношусь к тебе с большой любовью. Любовью — тем более ценной для меня, что она не причиняла мне горя, хотя я, во многом, не согласен с твоими поступками. Некоторыми, конечно.

Обнимаю.

А. Пешков

15.1.24

Marienbad. Чехословакия.

9. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

6 мая 1924, Казба-Табла

Kasba-Tabla, 6 Mai 1924.

Дорогой Алексей,

Очень ты меня обрадовал твоим письмом, написанным в первый день Пасхи в Неаполе¹. А что ты ‘детски’ хорошо себя чувствуешь — это очень хорошо. Эту детскость и особенно чудесную радость жизни, когда все в природе и в людях мило — я часто, глубоко и сильно ощущаю. Иногда сердце от радости хочет выскочить, — радуешься и сам знаешь чему! Я счастлив за тебя, что ты снова в Италии и что будешь жить в таком чудном месте, как Сорренто. Теперь, ранней весною там особенно хорошо, должно быть. Желаю тебе здоровья и душевного спокойствия. Долго ли ты будешь в Сорренто?

Сегодня я получил извещение пароходной компании, что место мне оставлено на пароходе, отходящем из Касабланки 25-го июля. Следовательно, в Париже я смогу быть 1-го Июля. Июль-месяц мне необходимо будет, пожалуй, прожить в Париже и постараться устроить свои дела. И в конце этого месяца или в самом начале августа я смогу приехать в Италию². Даже не могу поверить такому счастью. Моя Лизунька до того стосковалась по мне, что даже хотела бежать ко мне в Марокко. Накопила немного денег из тех, что я ей лично, помимо ее матери, посылаю, подговорила еще одну свою подругу — гимназистку, и обе укатили из Каррары, но, доехав до Специи, испугались, расплакались, слезли в Специи и предались в руки знакомого семейства, которое известило Карреру о задержании и раскаянии беглянок. Все мне поведали в тех длиннющих письмах. Мы с нею большие друзья, и это меня радует…

Не понимаю, куда могли деться и твои письма ко мне, и мои к тебе. Кого-нибудь эти письма, по всей вероятности, интересуют. Прошу тебя, если будешь писать мне, то отправляй корреспонденцию заказным…

25-го марта я покинул свою крепость, как я уже писал тебе, моя рота еще оставалась в крепостях, в городе, ожидая смены, но дожди размыли все тропинки горные и дорогу неутрамбованную в долине, и со дня на день все откладывали посылку другой на смену моей. Всего у меня оставалось семь отрядов, мой, восьмой, пришел в Тадлу, потому что нашу крепость разоружили и, кажется, скоро она будет превращена в электрическую станцию, которая дает свет и орошение всей богатой долины. На глазах моих, в один только год с лишним самые невероятные перемены происходят там, где сейчас деревянная соха только сверху царапает землю и где от недостатка воды невозможно земледелие, скоро, через несколько <лет>, все оживет, зазеленеет. За неимением природных оазисов — люди создадут оазисы там, где это требуется. Иногда ловлю я взгляд моих русских, как они взором обнимают бесконечную эту долину, глубоко вздыхают, и слова, выходящие из глубин сердец, отрывочно произносятся: ‘Эх, земля-то какая’, ‘Нам бы’ — ‘Мы бы’, ‘Тут бы воды’, ‘Чтобы’, ‘Тоже’…

Через десять дней около тридцати человек моей роты кончают свой срок двухгодичной службы в Марокко. Пришли ко мне, говорят: ‘Остаться хотим’. Я им говорю, что рад буду, если останутся. Чем в Алжир, кончать последние два года, пусть лучше здесь остаются. ‘Двум смертям не бывать, а одной не миновать’. А один мой легионер, калмык с Дона, говорит мне: ‘Ваш Благородь, ребята останутся, да Ваш Благородь не остаются, так без Вас лучше идти <в> Алжир’. Я к ним всей душою привязался, и они ко мне, уверяю тебя. Вдесятеро платят своим сильным, человеческим и требовательным вниманием, спасибо им. Я им по правде сказал, что вряд ли возвращусь сюда. Скучно мне будет без этих живых людей, составляющих одну из самых странных семейств, спаянных строгой дисциплиной и особым уважением друг к другу и к своим начальникам и, главное, гордостью — традициями боевыми иностранного Легиона. Недавно нужно мне было в рапорте указать количество моих легионеров по национальности. Двадцать одна национальность, и двое легионеров не смогли указать, какой они национальности — пришлось поместить их в рубрику ‘Livers’, разные… Родились эти двое в Солониках. Какому теперь государству Солоники принадлежат, они не знают, также не могут они сказать, македонцы они, турки, греки, болгары или сербы, говорят одинаково плохо на всех языках…

Теперь вся моя рота в сборе. Все пришли с гор. Но за день до смены, в одной из моих крепостей случилось несчастье. Старый прапорщик — француз, начальник крепости, был тяжело ранен в голову, еще один сержант тоже был ранен, и несколько людей вместе с ним в ночной перестрелке с разбойниками. Прапорщик умер от ран три дня спустя. Был он тихий хороший человек, должен был уехать в отпуск в одно время со мною³…

Вот, пока все. Пиши, как тебе живется в Сорренто. Максим с тобою? Кланяйся всем, кто с тобою. Крепко тебя обнимаю.

Зина

10. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

75 мая 1924, Сорренто

Да, письма — очевидно — пропадают, ибо ты не получил двух моих, одно с открыткой Marienbad, самое скучное и пошлое место на земле.

Живя здесь — вспоминаю Прагу, город, в котором, кажется, все сыты и телесно и духовно, хотя это, конечно, не верно: ‘духовный глад’ меньшинства становится все более острым по мере того, как большинство все напористее стремится к телесной сытости.

У чехов есть хороший писатель — Чапек и свой собственный Вудро Вильсон — Масарик¹, они очень гордятся этим. Они были бы интереснее и, тем самым, лучше, если б их не сбивали с толка русские эмигранты, этот ‘очес’ человечества русского², люди, которых никому уже не нужно³ и которым нечего делать на земле. Очень жалкие, но жутко обозленные люди. Здесь — дышится легче, несмотря на фашизм и на то, что конец его будет неизбежно трагичен. Итальянцы мало изменились, все так же любят делать приятное, так же шумят, по праздникам жгут порох, пускают фейерверки. В Неаполе стало, как будто, чище и больше порядка, хотя движение по улицам носит прежний путаный характер, и, как раньше, удивляешься: почему извозчики и автомобили не давят людей?

Я очень рад тому, что ты приедешь, это хорошо. Приключение дочери твоей очень тронуло меня, — она, должно быть, девочка с хорошим воображением и горячим сердцем.

У тебя дочь!.. Гм!.. Время бежит, действительно, быстро. А я вот, все еще не дедушка: у Максима ничего не родится. Не хотят детей эти эгоисты, он и его жена.

Ну, милый мой капитан, до свидания! Пиши. Присылай марки. Не надо ли книг?

Будь здоров.

А. П.

Очень хорошо снимает твой сержант⁴.

Жму руку.

А.

11. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

13 июня 1924, Сорренто

Итак — в августе жду тебя¹. Это — не плохо.

Но — плохо для тебя, что ты так уныло настроен по отношению к современности, — она тебя за это неизбежно и мстительно поколотит. ‘Свет’, который способен ‘зажечь сердца людей добром и любовью’, не может придти ниоткуда, кроме как от человека, самого умного из всех зверей земли. Свет этот не иссякает, но разгорается все более ярким огнем. Нет сомнения, что он сожжет в пепел всю европейскую культуру, но из пепла она возродится новым фениксом. Нужно быть готовым к эпохе потрясающих трагедий, пред коими все трагедии прошлого — сущие пустяки, детская игра. И, поверь, — милые твои арабы, как все, вообще, белые, черные, красные и желтые люди, примут в этих трагедиях деятельнейшее участие. Мир — весь мир — желает перевернуться на другой бок, вероятно, лишь для того, чтобы дремать под солнцем более спокойно, чем дремал он до сих лет. Переворот такой пестрой громады будет, конечно, тяжел, длителен и безжалостен к человеку. Но — он неустранимо будет. Вооружись спокойствием, дядя!

Пишу — наспех, только для того, чтоб ты знал: письмо твое получено, я тебя люблю и жду.

А фотографии превосходны².

Эх, я бы тоже хотел побыть годик в тихом месте, куда мне не писали бы писем из России и где почта не читала бы их раньше, чем я.

Будь здоров, араб!

А. Пешков

13.VI.24

Sorrentto. Villa Massa

12. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

20 марта 1925, Сорренто

Дорогой Зина,

не жалуйся на меня за то, что ты, будто бы забыт мною, вот тебе доказательство противного — обложка с тех книг, которые были посланы тебе и возвращены мне почтой¹, а — почему? Не понимаю.

Не писал же я так долго потому, что был жестоко занят работой, наездом разных людей и болезнью, — инфлюэнцией, которая, поочередно, перебрала всех в доме и особенно строго Марию Игнатьевну².

Весна здесь — окаянная: ветер, холод, дождь, снег. Событий никаких нет. Работаю и не выхожу из дома. Из России — много невеселых вестей, трудно живется там?

Крестьянство крепнет, сознает свою силу, требует, чтоб ему разрешили организовать Всероссийский крестьянский союз³, требует ‘крестьянских газет’⁴, т. е. свободы печати, и, наконец, хочет, чтоб рабочие работали 10 часов в день. Дескать — мы работаем целые дни, а рабочие — барствуют.

Некоторых это радует, многие находят, что ‘Россия просыпается, настоящая Россия’.

Я — не очень радуюсь, потому что для меня ‘настоящее’ не в деревне, а в городе, не в ‘большинстве’, а в меньшинстве⁵. И, конечно, я не вижу, кроме большевиков, никаких сил, способных править Россией. Эмигрантщина — гнильё.

Конечно — одолеет мужик, но радости в этом мало.

А вот интересного и талантливого в молодой русской литературе — много.

Удивительно талантлив наш народ! Такие молодцы теперь пишут и так страстно хотят писать. В каждом городе есть кружок ‘начинающих’ писателей и почти в каждом кружке есть одна — две фигуры, возбуждающие большие надежды. Это явление — исключительной важности, оно говорит о быстром росте духовных сил страны. Так я смотрю, и кажется, взгляд верный. Пока — до свидания! Пришел писатель Соболь⁶, недавно явившийся из России.

Жму руку. Пиши. Не обращай внимания на то, что я пишу тебе редко. Уж очень мне трудно. Но — не думай, что я тебя будто забыл. Жаль, что вернули книги. Одна из них очень интересна, роман молодого писателя К. Федина ‘Города и годы’⁷.

Будь здоров.

20.111.25

А.

13. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

2 апреля 1925, Крейдер

Le Kraider, 2.IV.1925.

Спасибо, что написал¹. Письмо твое, дорогой Алексей, совпало с получением приказа о вступлении в Марокко. В этом году предстоят большие операции, следовательно, потребовались батальоны из Алжира. Можно ожидать стычки с берберами в горах, но, в общем, военные операции будут заключаться в постройке крепостей, прокладывании дорог и т. п. работ. Племена, с которыми будем драться, сегодня-завтра будут самыми нашими верными союзниками и будут просить у нас защиты от более сильных и притесняющих их племен. Так что сегодня туземцы будут сжигать и разрушать свои селения перед нашим приходом, но завтра, уверенные в наших добрых намерениях, они будут строить дома, засеивать, прясть. (Кстати, у меня очень хороший повар, которого я намерен подарить тебе при следующей встрече, если Господь даст.) Вообще очень интересна наша жизнь в Марокко, и мне хорошо там. Чувствую, что <нрзб...> большая и человеческая работа, гораздо больше, чем это кажется, на первый взгляд.

За эти последние дни не выходил из роты. За всех сам гляжу. Хочу, чтобы люди выступили в поход в самых хороших условиях. Слежу, чтобы сапоги у человека пришлись ему по ноге, чтобы одежда его была впору, меняю все рваное и гнилое². У меня 247 человек, — я знаю их всех в лицо и не только, но имею о каждом свое мнение. Есть хорошие ребята — очень много немцев. Русских не очень много, причем состав несколько хуже, чем тот, который у меня был в моей Марокканской роте. Солдаты и унтер-офицеры, вступившие в Легион после эвакуации Новороссийска или Крыма,— отличные ребята, русские же, поступившие на службу в 1921—1922 году и, следовательно, поэмигрантствовавшие, — никуда не годятся. Одного нужно наказывать за воровство, другого — за пьянство, третьего — за игру в карты, — одного русского мне очень и очень жалко. Старый подполковник еще Императорской Армии служит простым капралом. Он был несколько раз ранен и контужен. Тяжело ему, но он стойко несет свою службу. Предлагал ему облегчить его судьбу, он не желал никаких послаблений, — представил его в сержанты — хочу надеяться, что пройдет, очень мне больно смотреть на этого почти старика, гнущегося под тяжестью ранца. Как только могу, показываю ему свою симпатию, но ему от этого не легче, я думаю. Он суров и никогда не улыбнется, но на меня иногда ласково глядит, и меня это трогает. Нелегка эта служба командира в Легионе, но иногда получаешь большое удовлетворение, когда видишь, что в чем-то помог человеку.

Очень удивляюсь, что книги, посланные тобою, вернулись тебе обратно. Я получаю книги из Франции, Америки и Италии, и все доходят. Лизынька часто присылает мне итальянские журналы, а иногда и книги, я их аккуратно получаю, я думаю, что просто ошиблись в адресе. Я знаю, что офицерская корреспонденция не подвергается цензуре, а впрочем, Бог их знает.

Здесь тоже было холодно, выпал даже снег и покрыл всю пустыню, — это было смешно, право. Но вот уже два дня, как наступила весна. Тепло, небо синее, синее, и солнышко чудесно греет, чувствуешь себя молодым и сильным. Надеюсь, что в Сорренто теперь хорошо. Красиво там, наверное, весною. Если Максим снял кое-какие фотографии вашего дома, или личных, или <нрзб...> он тебя снимал, пришли, пожалуйста.

От Лизочки получаю регулярно письма, очень короткие, правда, — видно, не любит она писать. Когда-то снова придется быть в Европе? Пока можешь мне сюда писать. Заказная корреспонденция никогда не пропадет. Что ты пишешь теперь? Прислал бы что-нибудь свое. Как ты здоров, дорогой, и как чувствуешь себя? Часто, часто я мысленно и душевно с тобою.

Посылаю тебе небольшую вырезку из американской газеты. Это Грейс прислала мне. А знаешь, Алексей, вот уже 20 лет с тех пор, как мы жили у Мартинов в Соммер Брукс в Адирондаксе. Какое было счастливое и беззаботное время! Жизнь я люблю, несмотря ни на что, и много хорошего пришлось мне испытать на своем веку.

Целую Максима и кланяюсь всем домашним. Всего, всего тебе хорошего. Дай тебе Бог много здоровья и душевного мира.

Любящий тебя Зина.

14. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

3 июня 1925, Сорренто

3.VI.25.

Дорогой мой Зина,

сейчас получил твое письмо, очень рад. Ты снова воюешь¹? Тревожно за тебя. Когда думаешь об этой войне — тревожно за будущее Франции. Страна обескровлена, ей следовало бы отдохнуть, а не истощать подорванные силы на новую войну.

Да и не только о Франции — о всей Европе думается с грустью и тревогой, в трудное время живет Европа, очаг мировой культуры и единственно ценной культуры на мой взгляд. Все более энергично наступают на нее отовсюду люди иных рас, люди, усваивающие только ее технику и чуждые ее духа. Может быть, наступает новая эпоха, культуры — черных, желтых, а белая раса должна сыграть роль Греции или Рима, распылиться в массе новых людей? Их — миллиард. И, разумеется, они имеют все права жить так, как им хочется. Но — это от философии истории, а текущая действительность внушает иные мысли и чувства. Европейские массы духовно ближе естественным врагам Европы и далеко от лучших и людей и так же идей ее.

Вот в чем суть, и вот, где исток трагедии, пожалуй, неизбежной.

Ты меня очень обрадуешь, если станешь писать почаще. И скажи друзьям, чтоб они, в случае твоего ранения или болезни, известили меня. Пожалуйста.

Я послал тебе книги² на Париж Буа де Булонь и т. д. В Алжир послал письмо со смешными вырезками из эмигрантских газет³. Получил? Я здоров. Как всегда — много работаю, никуда не хожу.

Большая переписка с русскими писателями и все растет.

Мои кланяются тебе. Будь здоров, дружище. Крепко жму руку. Береги себя.

А. Пешков

15. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

Конец июня 1925, Рабат

Hospital Marie Faeillet Rabat

Дорогой мой Алексей,

Вчера меня перевезли сюда. Здесь хорошо и спокойно. Я начинаю понемногу отходить и душевно и физически отдыхаю. Вот уже сижу в кресле с вытянутой больной ногой¹. Из окна вижу океан, пишу сейчас и слышу шум его. Как хорошо! Радуюсь душою. Дали мне, по приказанию Маршала, прекрасную отдельную комнату, как только приехал сюда, снова осматривали мою ногу. Никаких осложнений. Кость заживает, и, наверное, через месяц смогу уже снова возвратиться к своей роте. Через некоторое время, после моего приезда, старшая сестра мне объявила, что адъютант Маршала Льотэ телефонировал, чтобы предупредить, что Маршал приедет. Через некоторое время старик вошел в мою комнату. Он был очень любезен и чрезвычайно мил².

Я был очень тронут вниманием этого мудрого старика и большого человека. Но как, как он пострадал!

Здесь со мною мой офицер и, могу сказать, мой собрат и оруженосец. Ухаживает он за своим калекой-капитаном с такой чуткостью, с таким вниманием, и — отношение его ко мне так просто и такое хорошее, что мое сердце преисполнено к нему самой глубокой благодарностью.

Еще не могу ступать на больную ногу. Пробовал, но больно. Но, наверное, через несколько дней смогу понемногу начать ходить. После выхода из госпиталя должен буду снова предстать перед комиссией. А что если вдруг скажут мне: ‘Довольно вам, сударь, воевать’. Что делать: придется ехать во Францию. Если по-го<нят> в Европу, то некоторое время хотелось бы отдохнуть и привести себя в некоторый душевный порядок. Смогу ли я приехать к тебе, не стесню ли очень? Как получишь это письмо — напиши мне, будь добр.

А пока всего, всего хорошего.

Крепко обнимаю.

Твой Зина

Привет всем домашним.

Ответь на этот раз по следующему адресу:

т. с. Capitane Pechkof

Hospital Marie Feuillet

Rabat, Maroc

(письмо отправь заказным).

16. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

10 июля 1925, Сорренто

Мне было так тревожно думать о тебе, что я рад теперь, зная, как дешево — сравнительно — ты отделался и что, м. б., это уже последнее твое сражение на войне бесполезной. Ты не должен обижаться на определение войны как дела бесполезного, ты знаешь, что я вообще против всех и всяких сражений кроме непрерывного и неустранимого сражения человека с природой. Это уж не философия, а нечто органическое. Ну, ладно, не будем говорить об этом, здесь мы с тобою мало понятны друг другу. Приехать сюда ты, разумеется, можешь как только захочешь этого. Было бы хорошо, если б ты мог приехать скорей: ты нашел бы здесь компанию очень интересных людей: знаменитого музыканта и милого человека Рам-шу¹, певицу Зою Лодий², прелестных ребят Марии Игнатьевны³ и много всякого иного народа. Но все они в конце июля разъедутся.

Лизе я не писал, находя, что в разноязычной и шумной этой компании ей, пожалуй, было бы неловко одной, а Тимоша присмотреть за нею не могла бы, ибо она — Тимоша беременна и в августе я буду дедушкой. Вот какие дела.

Посылаю тебе несколько книжек, две — очень смешные⁴. Пишу так плохо, потому что болит рука.

Выздоравливай и приезжай отдыхать, есть виноград. Очень хорошо, что тебе не нужно уже ехать на фронт. Жму руку.

10.VII.25.

А. Пешков

ПРИМЕЧАНИЯ*

* На первоначальном этапе с письмами Горького Зиновию Пешкову работала С. С. Зимина, сотрудник Архива А. М. Горького.

Печатается по А (АГ. КГ-рзн-7-1-29), впервые.

¹ Атласские горы в Марокко.

² Ait — по-берберски племя, род.

³ Возможно, это неточная этимология З. Пешкова. Каждое племя берберов поклоняется своему Хамму, основателю деревни. ‘В деревне на вопрос ‘кто вы?’ вам могут ответить: ‘Мы — уляд Хамму’, то есть ‘дети’, потомки некоего Хамму, основавшего эту деревню’ (Верин В. На марокканской земле. М., 1972).

⁴ Жена З. Пешкова Э. Шарль-Ру вспоминала, что горны для солдат купил сам Зиновий в Париже. См. вступ. статью.

⁵ Возможно, речь идет о писателе Алексее Николаевиче Толстом, которого упоминает Горький в своих письмах к Зиновию.

⁶ Упомянутое письмо не сохранилось.

⁷ Мекнес — один из древнейших и красивейших городов Марокко — во время колониальной войны был местом расположения командования французских экспедиционных сил.

⁸ Риф и Средний Атлас заселяли самые непокорные племена берберов — тама-зигов. Хотя сами они ‘предпочитают другое название — ‘имазиген’ (‘свободные люди’)’ (Верин В. На марокканской земле).

Печатается по А (АГ. КГ-рзн-7-1-30), впервые.

¹ Видимо, письмо от 18 июля 1922 г.

² Скорее всего, З. Пешков по цензурным или этическим соображениям скрывает подлинные причины своей ‘экспедиции’. 1922 г. — это начало колониальной войны против Рифской республики, время самых жестоких боев с восставшими берберами.

Печатается по А (АГ. ПГ-рл-30-46-19), впервые.

¹ Повесть ‘Мои университеты’. Горький сообщал о завершении работы над ней М. Ф. Андреевой (конец августа — начало сентября). ‘Мои университеты’ вместе с другими произведениями (рассказы ‘Сторож’, ‘О первой любви’, ‘О вреде философии’ и очерки ‘Время Короленко’ и ‘В. Г. Короленко’) были впервые напечатаны отдельным изданием в изд. ‘Книга’. Берлин, 1923. В Советском Союзе повесть вместе с примыкающими к ней очерками и рассказами увидела свет в журнале ‘Красная новь’ (1923. No 1,3, 4).

² На английском языке в США ‘Мои университеты’, действительно, вышли в 1923 г.

³ Горького резко критиковали в Советской России за его выступления в поддержку арестованных эсеров и статью ‘О русском крестьянстве’.

⁴ На организованных властью митингах рабочие замоскворецких заводов в письме к Горькому призывали его вернуться в Россию, чтобы, оказавшись в пролетарской среде, поскорее изжить заблуждения и ошибки (Известия ВЦИК. 1922. 11 августа).

⁵ Федор Иванович Шаляпин гостил у Горького в Герингсдорфе летом 1922 г. (см.: ЛЖТ. 3. С. 285).

⁶ В августе 1922 г. Горький встречался с приехавшим в Герингсдорф А. Н. Толстым. Познакомил его со своим новым рассказом ‘Отшельник’, слушал чтение Толстым отрывков из повести ‘Аэлита’. См.: Толстой А. Великая страсть // Накануне. 1920. No 20.

⁷ Поэт В. Ходасевич встречался с Горьким в Герингсдорфе в августе 1922 г. по делам, он был в этот момент одним из редакторов журнала ‘Беседа’.

⁸ Горький использует высказывание Вершинина, одного из героев пьесы А. П. Чехова ‘Три сестры’. Полностью оно звучит так: ‘Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной…’ (Чехов А. П. Полн. собр. соч. Т. 13. М., 1978. С. 131).

Печатается по А (АГ. КГ-рзн-7-1-31), впервые.

¹ Речь идет о повести ‘Мои университеты’. См. п. 3.

² З. Пешков ежегодно гостил у Горького в Сорренто. Обычно вместе с дочерью Елизаветой.

Печатается по А (АГ. КГ-рзн-7-1-32). Впервые: Пархомовский М. Сб. Евреи в культуре Русского Зарубежья. Вып. II. Иерусалим, 1993. С. 321—325.

¹ Прежде придерживавшийся левых взглядов, З. Пешков в 1920-е годы окончательно отходит от них и пытается убедить сделать то же самое М. Горького.

² Так в тексте.

³ В разные годы Зиновий Пешков жил в России, Канаде, Новой Зеландии, Франции.

⁴ На самом деле, Горький собирался на Канарские острова. См. п. 3.

⁵ В Россию З. Пешков так и не вернулся, несмотря на не раз высказывавшееся им желание.

Печатается по А (АГ. ПГ-рл-3-46-21), впервые.

Датируется по фразе в тексте письма: ‘…сегодня, 15.XII…’

¹ Последняя по времени на тот момент встреча Горького и З. Пешкова состоялась в январе 1923 года. Вскоре после нее Зиновий вернулся в Марокко.

² Описка Горького. Правильно: Hotel ‘Maxhof’.

³ С врачом А. Н. Алексиным, работавшим в земской больнице в Ялте, Горький познакомился в феврале 1897 г. в Алупке, куда он приезжал лечиться от туберкулеза легких. Они быстро подружились. Горький и Алексин неоднократно встречались и переписывались. Узнав о смерти Алексина, писатель начал работу над воспоминаниями о нем, которые, впрочем, остались незавершенными (см.: Горький. Сочинения. Т. 16. С. 527—532, 629).

⁴ В следующем 1924 году Горький, как и планировал, переехал в Италию, в Сорренто.

⁵ Горький послал З. Пешкову оттиск ‘Рассказа о первой любви’, напечатанного в ‘Беседе’ (1923. Кн. 3. С. 15—72).

Печатается по А (АГ. КГ-рзн 7-1-39), впервые. Письмо ошибочно датировано З. Пешковым 1923, а не 1924 годом.

¹ ‘Рассказ о первой любви’. См. п. 6.

² Писать о русских З. Пешкова не раз просил сам Горький. См., в частности, п. 8.

³ Пешков упомянул жену и детей Ф. И. Шаляпина.

⁴ Речь идет об Амфитеатрове, с которым Зиновия связывали теплые дружеские отношения. Одно время он работал у Амфитеатрова секретарем.

⁵ См.: АГ. КГ-рзн-7-1-49.

Печатается по А (АГ. ПГ-рл-3-46-23), впервые. На это письмо З. Пешков ответил краткой запиской от 9 февраля 1924 г. (АГ. КГ-рзн 7-1-41).

¹ См. п. 7 и примеч.

² Скорее всего, Горький послал 3. А. Пешкову книгу ‘Избранные рассказы. 1893—1915’. Берлин, Петроград, М., изд. 3. И. Гржебина, 1923.

³ Возможно, Горький отправил Зиновию повесть М. Шагинян ‘Перемена’ (Красная новь. 1922. Кн. 6, 1923. Кн. 2, 4, 6).

⁴ Книга ‘Orientalia’, высоко оцененная Горьким, именно она принесла М. Шагинян известность.

⁵ Возможно, речь идет о романе ‘Фантом’ (пер. с нем. Д. Горфинкеля. Петроград, 1923).

⁶ Горький говорит о своем ‘Рассказе об одном романе’ (‘Беседа’. 1924. Кн. 4. Март. С. 117—148), опубликованном под псевдонимом ‘Василий Сизов’, которым он подписывал свои произведения в ‘домашнем’ журнале ‘Соррентийская правда’ (Архив Г. 9. С. 400).

⁷ Рассказ румынского Панаита Истрати ‘Кира Киралина’ с предисловием Р. Роллана был опубликован в четвертой книге ‘Беседы’ за 1924 г.

⁸ Горький, по всей видимости, имел в виду ожесточенные дискуссии, которые развернулись между различными группировками большевистского руководства на XII съезде ВКП(б). Спорили сталинцы, троцкисты и так называемые ‘правые’ (Н. Бухарин и Г. Сокольников) вокруг стратегии развития страны и партии. В начале 1920-х годов и прежде свойственное Горькому недоверие к крестьянству как к классу приняло особенно резкий характер. Об отношении Горького к русскому крестьянству в этот период см.: Примочкина Н. Писатель и власть: М. Горький в литературном движении 20-х годов. М., 1996.

Печатается по А (АГ КГ-рзн 7-1-48), впервые.

¹ Данное письмо не сохранилось.

² О пребывании сохранилось свидетельство И. И. Вольнова, сына писателя И. Е. Вольнова: ‘Впервые увидел Зиновия в Сорренто в августе 1924 года на вилле ‘Масса’ у А. М. Горького. Он был с Лизой. Ей было 13, а мне 11 лет. Очень сильное и угнетающее впечатление от его безрукости. Любопытно было, как он завязывает шнурки левой рукой. Возил нас на извозчике на экскурсию в Помпею. Был замкнут и задумчив. В то время он уже был лысым’ (цит. по изд.: Пархомовский. С. 193—194).

³ В книге воспоминаний ‘Звуки горна’ З. Пешков с особой грустью вспоминает об убитом как раз 4 января 1924 года своем адъютанте Дювале: ‘Я только что потерял адъютанта в моей компании. Очень жаль. Кто-то должен был получить пулю, которую он получил, и возможно это был его день. Бедный Дюваль! Он был очень веселый и яркий, довольно маленький и щуплый на вид, но вместе с тем сильный, крепкий солдат, который, несмотря на две раны и отравление газами, полученные в большой войне, был одним из лучших из числа унтер-офицеров батальона’ (PeshkoffZ. The Bugle Sounds. New York, London, 1926. P. 108).

10.

Печатается по А (АГ. ПГ-рл-39-46-25), впервые.

¹ Горький сравнивает президента Чехословацкой республики Т. Масарика с американским президентом Вудро Вильсоном, очевидно, в силу схожести их политических взглядов. Оба на всем протяжении своей политической карьеры были резко настроены против Советской России. Масарик перенес эту нелюбовь и на Горького. По сообщению чешской газеты ‘Rude Pravo’ от 28 декабря 1923 г., Масарик старался избежать встречи с писателем, с которым он был знаком и даже в свое время гостил на Капри. Встречались они и позднее в Москве. Чешский исследователь Михал Лаштовичка в передаче, посвященной бывшему президенту Чехословакии, коснулся темы его отношений с русским писателем: ‘Про Томаша Гаррига Масарика даже рассказывают, что когда он в Москве спел Максиму Горькому чешскую народную песню ‘Течет вода, течет’, тот даже прослезился и сказал: ‘Такие прекрасные песни могут быть только у великого народа!» {Лаштовичка М. Томаш Гарриг Масарик, его сын Ян и их любовь к музыке. Radio Praha. 11.03.2002 г.).

² Горький критически относился к эмигрантским кругам, в свою очередь ненавидящим его за ‘большевизм’. См. также п. 12.

³ Так у Горького.

⁴ О каких фотографиях идет речь — не ясно. В Архиве А. М. Горького хранится несколько снимков с видами Казба-Тадла и коллективных портретов роты Зиновия Пешкова.

11.

Печатается по А (АГ. ПГ-рл-30-46-18), впервые.

Адресат ответил на это письмо 3 июля 1924 г. (АГ. КГ-рзн-7-1-50).

¹ См. п. 9. В августе Зиновий, действительно, гостил вместе с дочерью Елизаветой у Горького в Сорренто.

² См. п. 10.

12.

Печатается по А (АГ. ПГ-рл-30-46-28), полностью впервые, частично в ст.: Зимина С. С. Архив великого писателя // Русская литература. 1968. No 2. С. 7.

З. А. Пешков ответил 2 апреля 1925 г. из Крейдера в Марокко (АГ. КГ-рзн-7-1-59).

¹ О каких книгах идет речь — не установлено. В конце письма Горький упоминает только об одной из них, романе К. Федина ‘Города и годы’ (см. ниже).

² Речь идет о М. И. Будберг.

³ Всероссийский крестьянский союз (ВКС) — антисоветская, антибольшевистская организация, созданная группой русских эмигрантов в 1925 г. в Париже. Несмотря на широко распропагандированное в эмигрантских кругах влияние Союза на крестьянство внутри Советской России, сколько-нибудь заметную деятельность эта группировка в СССР не вела. Руководивший ВКС M. E. Акацатов (Михаил Антонов) видел цель его деятельности в ‘проповеди беспартийного Крестьянского ‘Зеленого’ движения’, стремящегося ‘поставить во главе Государства высшее, точное знание’ (Вестник Всероссийского крестьянского Союза. 1926. No 2—3). Вместе с тем, возможность создания Крестьянского союза обсуждалась в СССР и была, судя по конспективным записям разговоров деятелей антисталинской оппозиции, подвергнута жесткой критике со стороны И. В. Сталина: ‘Кресть<янский> союз? Тоже уступить?’ (Вопросы истории. 1991. No 2—3).

⁴ ВКС издавал в Париже собственный журнал ‘Вестник Всероссийского Крестьянского Союза’.

⁵ Горький, по его собственному признанию, плохо верил ‘в разум масс вообще, в разум же крестьянской массы — в особенности’ (В. И. Ленин // Горький. Сочинения. Т. 20. С. 27). Он не принимал »зоологический индивидуализм’ крестьянства’, в котором видел препятствие на пути России к ‘европеизации и культуре’, в то время как единственная движущая сила заключена, по его мнению, в ‘политически грамотных рабочих в тесном союзе с интеллигенцией’ (Русский современник. 1924. No 1. С. 235, 249). Позднее, в очерке ‘В. И.Ленин’ (1931), Горький признал свою ошибку: ‘Так думал я 13 лет тому назад и так — ошибался’ (Горький. Сочинения. Т. 20. С. 29). О ‘крестьянофобии’ Горького см.: Сухих С. И. Заблуждение и прозрение Максима Горького. Н. Новгород, 1992. С. 64—69.

⁶ Андрей Соболь (наст. имя Юлий Михайлович) — советский писатель, приезжал в 1925 г. к Горькому в Сорренто.

⁷ Федин К. Города и годы. Л.: Госиздат, 1924. Эта книга с дарственной надписью автора хранится в ЛЕГ (ОЛЕГ. 1588). Очевидно, у Горького был еще один экземпляр, который он и отправил З. Пешкову в Марокко.

13.

Печатается по А (АГ. КГ-рзн-7-1-59), впервые.

¹ Речь, видимо, идет о письме Горького Зиновию от 20 марта 1925 г.

² Зиновий Пешков подробно рассказал о подготовке к походу 1925 г. в Марокко и в своих мемуарах ‘Звуки горна’. В частности, о важности подбора хорошей обуви для легионеров: ‘Особое внимание было уделено обуви, поскольку она самая важная вещь, ведь для легионеров, которые должны много маршировать, ее нужно подбирать точно’ (PeshkoffZ. The Bugle Sounds. New York, London, 1926. P. 145).

14.

Печатается по А (АГ ПГ-рл-30-46-29), впервые полностью на русском языке, на франц. языке опубликовано в каталоге коллекции Альфреда Дюпона. На русском языке в обратном переводе отрывок напечатан в кн.: Пархомовский. С. 192. К этому письму приложен перевод на франц. языке.

З. Пешков ответил 22 июня 1925 г. (АГ КГ-рзн-7-1-61).

¹ В 1925 г. в Марокко развернулись ожесточенные бои между армией Рифской республики и французскими колониальными войсками в долине реки Уэгра. Марокканская война вскоре приняла кровопролитный характер. Иностранный легион понес тяжелые потери, летом 1925 г. сам З. Пешков был тяжело ранен.

² О каких книгах идет речь — не установлено.

³ Очевидно, имеется в виду письмо 12, упомянутые вырезки не сохранились.

15.

Печатается по А (АГ. КГ-рзн-7-1-18), впервые.

¹ Ранение в одном из тяжелых боев 1925 года было не первым в жизни З. Пешкова. Во время Первой мировой войны он потерял руку. После марокканской кампании Зиновий Пешков стал еще и прихрамывать.

² Командующий французскими войсками в Марокко маршал Льотэ и раньше, до ранения Зиновия в ногу, благоволил к нему, поддерживал и не забывал награждать.

Печатается по А (АГ. ПГ-рл-30-46-30), впервые.

¹ Рамши — известный музыкант, знакомый Горького. Писателю особенно нравилось исполнение им романса ‘Последний нонешний денечек’.

² Зоя Лодий — известная в Советской России камерная певица (лирическое сопрано). В 1925 г. она с мужем профессором-литературоведом С. А. Адриановым находилась на отдыхе в Сорренто. Как вспоминала потом В. Ходасевич: ‘Жили они через дорогу от виллы ‘Иль Сорито’, и Зоя Лодий часто приходила по вечерам к нам и пела. Репертуар у нее был огромный. В ту поездку в Италию она нашла в архивах и разучила необыкновенной красоты итальянские песни и романсы Средневековья и Возрождения, которые она впервые исполняла. Конечно, уж тут приходилось Алексею Максимовичу все время сидеть, опустив голову…’ (Ходасевич В. Таким я знала Горького // Новый мир. 1968. No 3. С. 35). Сама З. П. Лодий с теплотой вспоминала те дни у Горького: ‘Я в этот месяц, проведенный в ‘Sorrento’, много пела Алексею Максимовичу. Он говорил, что любит во мне ‘светлый трагизм’, несмотря на нежность звучания. Слушая музыку, он часто плакал’ (Лодий З. П. Мои встречи с А. М. Горьким. 1925—1933 гг. — АГ. МоГ-8-13-1).

³ В Сорренто гостили дети М. И. Будберг — Павел и Татьяна.

⁴ Какие книги были посланы — не установлено.

ИЗ ПЕРЕПИСКИ ГОРЬКОГО и ЗИНОВИЯ ПЕШКОВА. 1922-1925 гг.

1. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

2. 3. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

3. ГОРЬКИЙ — 3. А. ПЕШКОВУ

4. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

5. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

6. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

7. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

8. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

9. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

10. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

11. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

12. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

13. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

14. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

15. З. А. ПЕШКОВ — ГОРЬКОМУ

16. ГОРЬКИЙ — З. А. ПЕШКОВУ

ПРИМЕЧАНИЯ*

Читайте также: