ИЗЪ МОИХЪ ВОСПОМИНАНІЙ.
ИЗЪ МОИХЪ ВОСПОМИНАНІЙ.
I.
II.
III.
IV.
Павелъ Вистенгофъ.
‘Историческій Встникъ’, No 5, 1884
Из моих воспоминаний, Вистенгоф Павел Федорович, Год: 1884
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Съ самыхъ малыхъ лтъ своихъ и до послдующаго времени, постоянно слыша около себя одн и т же разговоры о необходимости учиться, дабы потомъ, въ въ извстномъ уже возраст, проложить дорогу, сдлать себ карьеру, я въ тайн не соглашался съ этими доводами, находя ихъ фальшивыми, не естественными, а потому и смотрлъ на науку, какъ на какое-то принудительное средство и если учился, то лишь по настоянію. Будучи отъ природы впечатлительнымъ, имя живой, рзвый характеръ, быстро увлекаясь вншними мимолетными предметами, я питалъ особенную страсть къ лошадямъ, къ верховой зд, къ собакамъ, любилъ пошалить, поповсничать. Не жажда познаній въ то время манила меня сдлаться студентомъ, а стремленіе скорй выйти на свободу, поступить въ гусарскій полкъ, схватить офицерскій чинъ и корнетомъ фигурировать въ обществ. Къ фраку я питалъ презрніе, какъ и большая часть молодежи того времени. Дворянскому сословію и въ особенности его нелпымъ тогдашнимъ правамъ вполн не сочувствовалъ, между тмъ мн необходимо было пріобрсти эти права для наслдованія родоваго населеннаго имнія, на владніе которымъ по закону, какъ не дворянинъ, я не имлъ права, и таковое по смерти матери моей должно было отойти въ казну.
Въ 1830 году, я поступилъ вольнымъ слушателемъ въ московскій университетъ. Студентомъ я быть не могъ, потому что не выходили еще года — мн было всего только пятнадцать лтъ. Но неожиданныя обстоятельства помшали мн въ этомъ году посщать и слушать лекціи.
Въ первыхъ числахъ сентября, надъ Москвой разразилась губительная холера. Паника была всеобщая. Массы жертвъ гибли мгновенно. Зараза приняла чудовищные размры. Университетъ, вс учебныя заведенія, присутственныя мста, были закрыты, публичныя увеселенія запрещены, торговля остановилась. Москва была оцплена строгимъ военнымъ кордономъ и учрежденъ карантинъ Кто могъ и усплъ, бжалъ изъ города. Съ болью въ душ вспоминаешь теперь тогдашнее грустное и тягостное существовали наше. Изъ шумной, веселой столицы, Москва внезапно превратилась въ пустынный, безлюдный городъ. Полиція силой вытаскивая изъ лавокъ и лабазовъ арбузы, дыни, ягоды, фрукты, и валила мы въ нарочно вырытыя (за городомъ) глубокія, наполненныя известью ямы. Оставшіеся жители заперлись въ своихъ домахъ. Никто безъ крайней необходимости не выходилъ на улицу, избгая сообщены между собой. Это могильное, удручающее безмолвіе московскихъ улицъ по временамъ нарушалось тяжелымъ, глухимъ стукомъ колесъ большихъ четырехмстныхъ каретъ, запряженныхъ парою тощихъ лошадей, тянувшихся небольшою рысью по направленію къ одному изъ временно устроенныхъ холерныхъ лазаретовъ. Внутри каретъ или мучился умирающій, или уже лежалъ обезображеный трупъ. На запяткахъ этихъ злополучныхъ экипажей для видимости ставили двухъ полицейскихъ солдатъ-будочниковъ, какъ ихъ тогда называли. Мрачную картину изображали эти движущіеся рыдваны, заставляя робкаго, напуганнаго прохожаго бросаться опрометью въ ворота или калитку перваго попавшагося дома, во избжаніе встрчи съ этими вмстилищами ужасной смерти.
И вотъ, въ эту-то минуту повсемстной скорби и унынія, когда упорная зараза нещадно касила свои многочисленныя жертвы, повергая всхъ въ безнадежное отчаяніе, когда народъ волновался и можно было опасаться бунта и безпорядковъ, въ виду разнесшихся слуховъ, что никакой холеры нтъ, а что будто бы народъ отравляютъ злоумышленники,— неожиданно явился въ Москву императоръ Николай Павловичъ. Выкинутый царскій флагъ на кремлевскомъ дворц мгновенно оповстилъ жителей о прізд царя. Народъ ободрился. Въ открытой коляск, вмст съ княземъ Дмитріемъ Владиміровичемъ Голицынымъ, московскимъ военнымъ генералъ-губернаторомъ, государь разъзжалъ по улицамъ и безстрашно посщалъ холерныя больницы, переполненныя страдальцами. Царь утшалъ и успокоивалъ. Твердый, внушающій довріе взглядъ государя, ободряющія слова, смлость передъ опасностью, имли неотразимое обаяніе и благотворно дйствовали на толпу. Съ непокрытыми головами, въ благоговніи, стоялъ народъ передъ своимъ царемъ. Онъ слушалъ его, врилъ ему.
Къ весн 1831 года, бдствіе столицы прекратилось. Всмъ памятная по своему ужасающему истребленію страшная эпидемія эта, называемая первой холерой, совершенно ослабла. Москва просіяла. Жизнь потекла обычнымъ своимъ путемъ. Хотя въ январ мсяц университетъ и былъ открытъ, но лекціи какъ самими профессорами, такъ и студентами, посщались неаккуратно, надлежащій порядокъ еще не былъ возстановленъ, поэтому и злополучный годъ этотъ имъ не зачелся,— вс студенты остались на прежнихъ своихъ курсахъ.
Подъ конецъ лта, передъ самымъ началомъ вступительныхъ экзаменовъ, ко мн пригласили на домъ ординарнаго профессора московскаго университета Ивашковскаго, постоянно назначавшагося экзаменаторомъ греческаго языка, въ которомъ и былъ очень слабъ, и страшился его боле всего. Профессоръ, давъ нсколько уроковъ, заране предупредилъ меня о томъ, что будетъ спрашивать на экзамен, и указалъ то мсто въ греческой христоматіи, которое я: долженъ былъ вызубрить. Мн дали множество рекомендательныхъ писемъ почти ко всмъ профессорамъ экзаменаторамъ и даже къ оному почтенному ректору университета, престарлому Двигубскому. Вс эти письма были отъ боле или мене вліятельныхъ лицъ, которымъ профессора въ свою очередь желали угодить. Случай съ однимъ изъ таковыхъ писемъ остался особенно у меня въ памяти.
Двоюродная сестра моей матери, Ольга Антоновна Языкова, дала мн письмо къ своему другу, тогдашнему вельмож-писателю, Ивану Ивановичу Дмитріеву, проживавшему у Спирцдонья, въ собственномъ дом, впослдствіе времени перешедшемъ во владніе писанія С. Т. Аксакова. Меня заране предупредили, что Иванъ Иванычъ человкъ ученый, очень умный, строгій и даже капризный, и w надобно стараться непремнно ему понравиться, такъ какъ онъ можетъ сдлать очень многое. Ужъ одно это предостереженіе пугало меня и заране длало боязливымъ.
Съ трудно скрываемой робостью переступилъ я порогъ дома этаго ученаго магната. Меня впустили въ пріемную комнату и обо мн доложили. Выходитъ высокаго роста мущина съ густыми сдыми волосами на голов, черными большими косыми главами, борода, усы, бакенбарды тщательно выбриты, въ черномъ сюртук изысканнаго покроя. Прочитавъ поданное ему мною письмо и сурово и апатично оглядвъ меня съ ногъ до головы, онъ сказалъ:
— Хорошо, я скажу, кому слдуетъ, чтобы вамъ по возможности облегчили доступъ въ студенты. Сожалю, что вы поступаете въ университетъ не для научной цли, а единственно для того, чтобы получить дипломъ — этотъ пергаментъ, дающій извстныя, исключительныя права. А есть бдные молодые люди, пришедшіе валкомъ сюда изъ Воронежской губерніи въ худыхъ сапогахъ, отлично подготовленные. Эти труженики пришли учиться и учиться серьезно. Вотъ этимъ то людямъ я вполн сочувствую.
Сказавъ это, онъ поклонился и ушелъ.
Недовольный и сконфуженный отправился я домой. Всю дорогу ледяныя слова Дмитріева гудли у меня въ ушахъ.
Меня экзаменовали боле, нежели легко. Сами профессора въ полголоса подсказывали отвты на заданные вопросы. Отвты по билетамъ тогда еще не были введены. Я былъ принятъ въ студенты по словесному факультету. Съ восторгомъ поздравляли меня родные, мечтали о будущей карьер, строили различные воздушные замки. Я былъ тоже доволенъ судьбой своей. Новая обстановка, будущіе товарищи, положеніе въ обществ — все это поощряло, тянуло къ университетскому зданію, возбуждало чувство собственнаго достоинства.
Всхъ слушателей на первомъ курс словеснаго факультета было около стопятидесяти человкъ. Молодость скоро сближается. Впродолженіе нсколькихъ недль мы сдлались своими людьми, боле или мене другъ съ другомъ сошлись, а нкоторые даже и подружились, смотря по роду состоянія, средствамъ къ жизни, взглядамъ на вещи. Выдлялись между нами и люди, горячо принявшіеся за науку: Станкевичъ, Строевъ, Красовъ, Компанейщиковъ, Плетневъ, Ефремовъ, Лермонтовъ. Оказались и такіе, какъ и я самъ, то есть, мечтавшіе какъ нибудь три года промаячить въ стнахъ университетскихъ и затмъ, схвативъ степень дйствительнаго студента, броситься въ омутъ жизни.
Студентъ Лермонтовъ, въ которомъ тогда никто изъ насъ не могъ предвидть будущаго замчательнаго поэта, имлъ тяжелый, несходчивый характеръ, держалъ себя совершенно отдльно отъ всхъ своихъ товарищей, за что въ свою очередь и ему платили тмъ же. Его не любили, отдалялись отъ него и, не имя съ нимъ ничего общаго, не обращали на него никакого вниманія.
Онъ даже и садился постоянно на одномъ мст, отдльно отъ другихъ, въ углу аудиторіи, у окна, облокотись, по обыкновенію, на одинъ локоть и углубясь въ чтеніе принесенной книги, не слушалъ профессорскихъ лекцій. Это бросалось всмъ въ глаза. Шумъ, происходившій при перемн часовъ преподаванія, не производилъ никакого на него дйствія. Роста онъ былъ не большаго, сложенъ некрасиво, лицомъ смуглъ, темные его волосы были приглажены на голов, темнокаріе большіе глаза пронзительно впивались въ человка. Вся фигура этого студента внушала какое-то безотчетное къ себ нерасположеніе.
Такъ прошло около двухъ мсяцевъ. Мы не могли оставаться спокойными зрителями такого изолированнаго положенія его среди насъ. Многіе обижались, другимъ стало это надодать, а нкоторые даже и волновались. Каждый хотлъ его разгадать, узнать затаенныя его мысли, заставить его высказаться.
Какъ-то разъ, нсколько товарищей обратились ко мн съ предложеніемъ отыскать какой нибудь предлогъ для начатія разговора съ Лермонтовымъ и тмъ вызвать его на какое нибудь сообщеніе.
— Вы подойдите къ Лермонтову и спросите его какую онъ читаетъ книгу съ такимъ постояннымъ напряженнымъ вниманіемъ. Это предлогъ для начатія разговора самый основательный.
Не долго думая, я отправился.
— Позвольте спросить васъ, Лермонтовъ, какую это книгу вы читаете? Безъ сомннія очень интересную, судя потому, какъ углубились вы въ нее, нельзя ли подлиться ею и съ нами? обратился и къ нему не безъ нкотораго волненія.
Онъ мгновенно оторвался отъ чтенія. Какъ ударъ молніи, сверкнули глава его. Трудно было выдержать этотъ непривтливый, насквозь пронизывающій взглядъ.
— Для чего вамъ хочется это гнать? Будетъ безполезно, если я удовлетворю ваше любопытство. Содержаніе этой книги васъ нисколько не можетъ интересовать, вы тутъ ничего не поймете, если бы я даже и ршился сообщить вамъ содержаніе ея, — отвтилъ онъ мн рзко и принялъ прежнюю свою позу, продолжая читать.
Какъ будто ужаленный, отскочилъ я отъ него, успвъ лишь мелькомъ заглянуть въ его книгу, — она была англійская.
Передъ рождественскими праздниками профессора длали репетиціи, то есть, провряли знанія своихъ слушателей за пройденное полугодіе, и согласно отвтамъ ставили балы, которые брались въ соображеніе потомъ и на публичномъ экзамен.
Профессоръ Побдоносцевъ, читавшій изящную словесность, задалъ Лермонтову какой-то вопросъ.
Лермонтовъ началъ бойко и съ увренностью отвчать. Профессоръ сначала слушалъ его, а потомъ остановилъ и сказалъ:
— Я вамъ этого не читалъ, я желалъ бы, чтобы вы мн отвчали именно то, что я проходилъ? Откуда могли вы почерпнуть эти знанія?
— Это правда, господинъ профессоръ, того, что я сейчасъ говорилъ, вы намъ не читали и не могли передавать, потому что это слишкомъ ново и до васъ еще не дошло. Я пользуюсь источниками изъ своей собственной библіотеки, снабженной всмъ современнымъ.
Мы вс переглянулись.
Подобный отвтъ данъ былъ и адъюнктъ-профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику.
Дерзкими выходками этими профессора обидлись и постараг лись срзать Лермонтова на публичныхъ экзаменахъ.
Иногда въ аудиторіи нашей, въ свободные отъ лекцій часы, студенты громко вели между собой оживленныя сужденія о современныхъ интересныхъ вопросахъ. Нкоторые увлекались, возвышая голосъ. Лермонтовъ иногда отрывался отъ своего чтенія, взглядывалъ на ораторствующаго, но какъ взглядывалъ! Говорившій невольно конфузился, умалялъ свой экстазъ или совсмъ умолкалъ. Ядовитость во взгляд Лермонтова была поразительна. Сколько презрнія, насмшки и вмст съ тмъ сожаленія изображалось тогда на его строгомъ лиц.
Лермонтовъ любилъ посщать каждый вторникъ тогдашнее великолпное московское благородное собраніе, блестящіе балы котораго были очаровательны. Онъ всегда былъ изысканно одтъ, а при встрч съ нами длалъ видъ, будто насъ не замчаетъ. Непохоже было, что мы съ нимъ были въ одномъ университет, вводномъ факультет и на одномъ и томъ же курс. Онъ постоянно окруженъ былъ хорошенькими молодыми дамами высшаго общества, и довольно фамильярно разговаривалъ и прохаживался по заламъ съ почтенными и вліятельными лицами.— Танцующимъ мы его никогда не видали.
Въ то время, о которомъ я говорю, вс студенты раздлялись на дв категоріи: своекоштныхъ и казеннокоштныхъ:
Казеннокоштные студенты помщались въ самомъ зданіи университета, въ особо отведенныхъ для нихъ нумерахъ, по нскольку человкъ въ каждомъ, и были на полномъ казенномъ содержаніи, начиная съ пищи, одежды и кончая всми необходимыми учебными пособіями. Взамнъ этого, по окончаніи курса наукъ, они обязаны были отслужить правительству извстное число лтъ въ мстахъ имъ назначенныхъ, большею частью отдаленныхъ. Студенты юридическаго факультета казенными быть не могли. Всмъ студентамъ была присвоена форменная одежда, на подобіе военной: однобортный мундиръ съ фалдами темнозеленаго сукна, съ малиновымъ стоячимъ воротникомъ и двумя золотыми петлицами, трехъ-угольная шляпа и гражданская шпага безъ темляка, сюртукъ двухъ бортный, также съ металическими желтыми пуговицами, и фуражка темнозеленая съ малиновымъ околышкомъ. Посщать лекціи обязательно было не иначе, какъ въ форменныхъ сюртукахъ. Вн университета, также на балахъ и въ театрахъ, дозволялось надвать штатское платье. Студенты вообще не любили форменной одежды и, относясь индеферентно къ этой формальности, позволяли себ ходить по улицамъ Москвы въ форменномъ студенческомъ сюртук, съ высокимъ штатскимъ цилиндромъ на голов.
Администрація тогдашняго университета имла нкоторую свою особенность:
Попечитель округа, дйствительный тайный совтникъ князь Сергій Михайловичъ Голицынъ, богачъ, аристократъ въ полномъ смысл слова, былъ человкъ высокообразованный, гуманный, добраго сердца, характера мягкаго. По высокому своему положенію и громаднымъ матеріальнымъ средствамъ, онъ имлъ возможность длать много добра, какъ для всего ученаго персонала вообще, такъ и для студентовъ (казеннокоштныхъ) въ особенности. Имя его всми студентами произносилось съ благоговніемъ и какимъ то особеннымъ, исключительнымъ уваженіемъ. Занимая и другія важныя должности въ государств, онъ не зналъ, какъ бы это слдовало, да и не имлъ времени усвоить себ своей прямой обязанности, какъ попечителя округа, въ отношеніи всего того, что происходило въ ученой іерархіи, поэтому онъ почти всецло передалъ власть свою двумъ помощникамъ своимъ, графу Панину и Голохвастову. Эти люди были совершенно противуположныхъ князю качествъ. Какъ одинъ, такъ и другой, необузданные деспоты, видли въ каждомъ студент какъ бы своего личнаго врага, считая насъ всхъ опасною толпою, какъ для нихъ самихъ, такъ и для цлаго общества. Они все добивались что то сломить, искоренить, дать всмъ внушительную острастку.
Голохвастовъ былъ язвительнаго, надмннаго характера. Онъ злорадствовалъ всякому случайному, незначительному студенческому промаху и, раздувъ его до maximum’а, находилъ для себя особаго рода наслажденіе наложить на него свою кару.
Графъ Панинъ никогда не говорилъ со студентами, какъ съ людьми боле или мене образованными, что нибудь понимающими. Онъ смотрлъ на нихъ, какъ на какихъ-то мальчишекъ, которыхъ надобно держать непремнно въ ежевыхъ рукавицахъ, повелительно кричалъ густымъ басомъ, командовалъ, грозилъ, стращалъ. И обимъ этимъ личностямъ была дана полная власть надъ университетомъ. За тмъ слдовали: инспектора, субъ-инспектора и цлый легіонъ университетскихъ солдатъ и сторожей въ синихъ сюртукахъ казеннаго сукна съ малиновыми воротниками (университетская полиція — городовые).
Городская полиція надъ студентами, какъ своекоштными, такъ и казеннокоштными, не имла ни какой власти, а также и правъ карать ихъ. Провинившійся студентъ отсылался полиціею къ инспектору студентовъ или въ университетское правленіе. Смотря по роду его проступка, онъ судился или инспекторомъ, или правленіемъ университета.
Инспектора казеннокоштныхъ и своекоштныхъ студентовъ, а равно и помощники ихъ (субъ-инспектора), имли въ императорскихъ театрахъ во время представленія казенныя безплатныя мста въ креслахъ, для наблюденія за нравственностью и повщ деніемъ студентовъ во время сценическихъ представленій и я огражденія правъ ихъ отъ произвольныхъ дйствій полиціи и др гихъ враждовавшихъ противъ нихъ вдомствъ. Студенческій кя церъ замнялъ тогда ныншнюю полицейскую кутузку, и эта ка для студентовъ была гораздо цлесообразне и достойне.
Какъ то однажды, намъ дали знать, что графъ Панинъ неистовствуетъ въ правленіи университета. Изъ любопытства мы бросились туда. Даже Лермонтовъ молча потянулся за нами. Мы стали слдующую сцену: два казеннокоштные студента сидя одинъ противъ другаго на табуреткахъ, и два университетскихъ солдата совершаютъ надъ ними обрядъ бритья и стрижки. Графъ атлетическаго роста, принявъ повелительную позу, грозно кричали:
— Вотъ такъ! Стриги еще короче! Подъ гребешокъ! Слышишь? А ты!— обращался онъ къ другому — чище брей? Не жалй мыла, мыль его хорошенько!
Потомъ, обратившись къ сидящимъ жертвамъ, гнвно сказа!
— Если вы у меня въ другой разъ осмлитесь только подумать отпускать себ бороды, усы и длинные волосы на голов, то я васъ прикажу стричь и брить на барабан, въ карцеръ сажать, и затмъ въ солдаты отдавать. Вы вдь не дьячки? Передайте это тамъ всмъ. Ну! Ступайте теперь?
Увидавъ въ эту минуту нашу толпу, онъ закричалъ:
— Вамъ что тутъ нужно? Вамъ тутъ нечего торчать! Зачмъ вы пожаловали сюда? Идите въ свое мсто!
Мы опрометью, толкая другъ друга, выбжали изъ правленія, проклиная Панина.
Иногда, эти ненавистныя намъ личности, Панинъ и Голохвастовъ являлись въ аудиторію для осмотра, все ли въ порядк. Объ этомъ давалось знать всегда заране. Тогда начиналась бготня по корридорамъ. Субъ-инспектора, университетскіе солдаты, суетились, а въ аудиторіяхъ водворялась тишина.
Однообразно тянулась жизнь наша въ стнахъ университета. Къ девяти часамъ утра мы собирались въ нашу аудиторію слушать монотонныя, безсодержательныя лекціи безцвтныхъ профессоровъ нашихъ: Побдоносцева, Гастева, Оболенскаго, Геринга, Кубарева, Малова, Василевскаго, протоіерея Терновскаго. Въ два часа пополудни мы расходились по домамъ.
Профессора другихъ факультетовъ и высшихъ курсовъ, какъ Погорльскій, Перевощиковъ, Давыдовъ, Павловъ,— были тогдашнія знаменитости, а доктора Кодеръ, Мудровъ, Мухинъ, какъ искустнйшіе врачи, пожинали заслуженные лавры по своей части, но мы ихъ не знали, потому что медицинскій факультетъ стоялъ отъ насъ особнякомъ и мы не имли съ нимъ ничего общаго.
Въ старое доброе время любили повеселиться. Процвтали всевозможныя удовольствія: балы, собранья, маскарады, театры, цирки, званые обды и радушный пріемъ во всякое время въ каждомъ дом, Многіе изъ насъ усердно посщали вс эти одуряющія собранія и различные кружки общества, забывая и лекціи, и премудрыхъ профессоровъ нашихъ. Наступило лто, а съ нимъ вмст и роковые публичные экзамены, на которыхъ слдовало дать отчетъ въ познаніяхъ своихъ.
Разсянная свтская жизнь впродолженіе года не осталась безслдною. Многіе изъ насъ не были подготовлены для сдачи экзаменовъ. Нравственное и догматическое богословіе, а также греческій и латинскій языки, подкосили насъ. Панинъ и Голохвастовъ, присутствуя на экзаменахъ, злорадствовали нашей неудач. Послдствіемъ этаго было то, что насъ оставили на первомъ курс на другой годъ, въ этомъ числ былъ и студентъ Лермонтовъ.
Самолюбіе Лермонтова было уязвлено. Съ негодованіемъ покинулъ онъ московскій университетъ навсегда, отзываясь о профессорахъ, какъ о людяхъ отсталыхъ, глупыхъ, бездарныхъ, устарлыхъ, какъ равно и о тогдашней университетской нелпой администраціи. Впослдствіи мы узнали, что онъ, какъ человкъ богатый, поступилъ на службу юнкеромъ въ лейбъ-гвардіи гусарскій полкъ.
Посл неудачи меня постигшей, не желая оставаться въ университет, я также подалъ прошеніе объ увольненіи меня. Два года продолжалась прежняя веселая жизнь. Наконецъ я образумился. Надобно же было на что нибудь ршиться. Такъ продолжать было нельзя. Да и родные стали коситься. Я ршился отправиться въ Казань и поступить въ тамошній университетъ, куда мн дали нсколько рекомендательныхъ писемъ къ вліятельнымъ лицамъ и въ томъ числ къ декану юридическаго факультета, ординарному профессору Петру Сергевичу Сергеву.
По прізд въ Казань, я представился и вручилъ рекомендательныя письма изъ Москвы разнымъ высокопоставленнымъ лицамъ, а также и профессору Сергеву, по ходатайству котораго я былъ принятъ въ число студентовъ казанскаго университета безъ экзамена на первый курсъ юридическаго факультета, гд не читались ни греческій, ни латинскій языки.
Казанскій университетъ того времени далеко былъ не похожъ на московскій. Здсь все являлось въ миніатюрномъ вид, сравнительно съ обширными и громадными постройками московскаго университета, въ которомъ уже тогда насчитывалось болй, тысячи слушателей, тогда какъ въ казанскомъ всего было около трехсотъ. Въ то время состоялось уже высочайшее повелніе, чтобы вс студенты имперіи обязательно носили присвоенную имъ форменную одежду, какъ во время пребыванія своего въ университет, такъ и вн его, съ окончательнымъ воспрещеніемъ одваться въ штатское платье, какъ казеннымъ, такъ и своекоштнымъ студентамъ. Форма одежды была измнена: вмсто малиновыхъ воротниковъ, даны были свтлосиніе съ золотымъ приборомъ для студентовъ двухъ столичныхъ университетовъ и серебрянымъ для студентовъ губернскихъ университетовъ. Познакомившись съ студентами, я убдился, что и здсь, какъ въ Москв, надъ ними тяготла какая-то давящая сила и угнетающая власть. Въ Казани не полагалось помощниковъ попечителя учебнаго округа, все было въ тискахъ самаго попечителя, Михаила Николаевича Мусинъ-Пушкина. Студенты предупредили меня, между прочимъ, что онъ имлъ слабость требовать, чтобы какъ можно чаще его титуловали: ‘ваше превосходительство’, что слабость эта доходила даже до смшнаго. Они рекомендовали его какъ человка, позволявшаго себ вмшиваться не въ свои дла, которыхъ онъ не понималъ, какъ вспыльчиваго, взбалмошнаго, не имвшаго терпнья когда либо кого нибудь выслушать, находили въ немъ много солдатскаго. Онъ иначе не относился къ студентамъ, какъ говоря ‘ты’ и слдя, главнымъ образомъ, за тмъ, чтобы все пуговицы и крючки на воротникахъ были постоянно застетнуты, къ чему студенты давно уже привыкли, мало впрочемъ обращая вниманія на это нелпое требованіе.
Дня черезъ три, посл начала посщенія мною лекцій, во время чтенія адъюнктъ-профессоромъ Фогелемъ ‘Теоріи правь’, двери съ шумомъ растворилась и вошелъ Мусинъ-Пушкинъ. Студенты засуетились, стали на-скоро застегиваться, мгновенно встали со своихъ мстъ, низко поклонились и, стоя, ожидали приказанія садиться.
Попечитель громко произнесъ:
— Садитесь.
Вс опустились на свои мста.
Мусинъ-Пушкинъ кивнулъ профессору:
— Продолжайте.
Профессоръ, сконфуженный, растерявшійся, не зная хорошо русскаго языка, продолжалъ читать, запинаясь.
— Какъ твоя фамилія? обратился вдругъ попечитель ко мн и лорнируя меня прямо въ глаза.
Я сказалъ свою фамилію, привставъ съ своего мста, но забылъ прибавить: ‘ваше превосходительство’.
— Я не помню тебя на пріемныхъ экзаменахъ. Ты не былъ тамъ? Откуда ты? спросилъ онъ меня грубо.
— Я перешелъ сюда изъ московскаго университета, отвтилъ я ему.
— Когда ты здсь держалъ экзаменъ? продолжалъ онъ.
— Я здсь не держалъ экзамена, я его выдержалъ въ московскомъ университет, и на основаніи свидтельства, выданнаго изъ тамошняго совта, принятъ сюда безъ переэкзаменовки.
— Какъ! Безъ переэкзаменовки! Этого не можетъ быть. Ты непремнно долженъ снова держать здсь экзаменъ. Отчего ты оставилъ московскій университетъ и перешелъ именно сюда? Продолжалъ онъ допытывать меня.
— По измнившимся обстоятельствамъ и по вол своей матушки, отвчалъ я и ввернулъ слова: ‘ваше превосходительство’, вспомнивъ наставленіе своихъ новыхъ товарищей. Но, какъ кажется, эти привлекательныя для него слова я пустилъ въ ходъ слишкомъ уже поздно.
Попечитель оставилъ аудиторію съ такимъ же шумомъ и церемоніей, съ какимъ входилъ. Онъ скорымъ шагомъ отправился въ совтъ узнать обо мн подробне, и изъявилъ свое настойчивое требованіе относительно переэкзаменовки меня. Въ совт ему положительно доложили, что этого теперь сдлать невозможно, такъ какъ журналъ подписанъ окончательно всми профессорами и перевершитъ его нельзя. Оставшись неудовлетвореннымъ, онъ въ душ возненавидлъ меня.
Порядки въ казанскомъ университет были совершенно иные, чмъ въ московскомъ. По распоряженію Мусина-Пушкина, положено было за правило, что вс студенты безъ исключенія, какъ казенные, такъ и своекоштные, обязательно должны были каждую субботу и наканун большихъ праздниковъ являться въ университетскую церковь ко всенощной и въ самый день праздника — къ обдн. Уклоняться отъ этого было невозможно, или очень трудно, потому что при вход у дверей церкви постоянно находился помощникъ инспектора съ двумя университетскими солдатами, имя въ рукахъ именной списокъ всмъ студентамъ. Онъ длалъ отмтки о неявившихся, да притомъ и самъ попечитель, не пропуская никогда ни одной всенощной и обдни, зорко слдилъ за уклоняющимися отъ этого принудительнаго распоряженія. Неявившихся иногда въ церковь брали на худое замчаніе и подвергали взысканію. Изъ казенныхъ студентовъ былъ сформированъ хоръ, который стройно плъ на правомъ клирос. Во время службы церковь длилась на дв половины: на лвой сторон въ порядк становились студенты, во глав которыхъ былъ самъ попечитель съ инспекторомъ. Профессора помщались поодаль, сбоку, за колоннами. На право сгрупировывались постороннія лица и дамы, большею частью изъ высшаго общества.
Въ воскресные и праздничные дни студенты обязаны были ходитъ въ мундирахъ, трехугольныхъ шляпахъ, при шпагахъ. Кто этого неисполнялъ, того сажали въ карцеръ на сутки или двое, смотря потому, какъ часто повторялось неисполненіе этого обязательства провинившимся. Борода, усы, бакенбарды и длинные волосы на голов преслдовались безпощадно.
Вс эти строгости и притязанія поражали каждаго, въ особенности вновь прибывшаго свжаго человка. Я вспомнилъ тогда Панина и Голохвастова и не зналъ которому изъ троихъ отдать пальму первенства.
Купивъ себ лошадей и экипажъ, я началъ посщать общество, собранье, театръ.
Иногда сталкивался я съ Мусинымъ-Пушкинымъ въ дом князя Баратаева. Но онъ не любилъ этого и по обыкновенію всегда надмнно обращался какъ со мной, такъ и со всми другими студентами, обдавая каждаго своимъ покровительственнымъ и начальническимъ взглядомъ.
Были со мной и такіе случаи, что, хавъ по городу довольно скоро, я иногда обгонялъ попечителя. Это видимо ему не нравилось, и когда я ему кланялся, то онъ, нахмурившись, едва удостаивалъ кивнуть мн головой. Чуялъ я, что не миновать мн бды.
Между тмъ время летло. Подошли и публичные экзамены. Попечитель присутствовалъ каждый день на всхъ экзаменахъ переходя отъ одного стола къ другому и задавая иногда самъ нкоторые вопросы.
Онъ видимо ко мн придирался, вслдствіе чего, не выдержавъ экзамена по многимъ предметамъ, я остался опять на первомъ курс.
Профессора, преподаватели перваго курса юридическаго факультета, были замчательные оригиналы. Изъ нихъ, напримръ, адъюнктъ-профессоръ Хламовъ читалъ логику по Кизеветтеру, а также и психологію. Онъ никогда не садился на каедру, а имлъ обыкновеніе цлый часъ расхаживать по аудиторіи большими шагами, держа книгу въ рукахъ и размахивая ею. Онъ читалъ ее вслухъ для себя, часто бормоча что-то, не обращая никакого вниманія на слушателей, какъ будто въ аудиторіи ни кого и не было и никому нтъ надобности его слушать. Любимыя и частыя изрченія его были: ‘Вс люди смертны, Кай есть человкъ, слдовательно, Кай смертенъ’, или: ‘Когда идетъ дождь, то бываетъ влажно, теперь идетъ дождь, слдовательно, теперь влажно’. Но находились студенты, которые, желая его побсить, утверждали, что Кай безсмертенъ. Хламовъ сердился и краснлъ, какъ ракъ.
Лекторъ Лукашевскій, читавшій римское право, былъ исключенъ изъ виленскаго университета и состоялъ подъ надзоромъ полиціи по польскому возстанію въ 1830 году. Онъ ненавидлъ Россію и помшанъ былъ на Юстиніан. Со студентами обращался ласково, вкрадчиво, ставя всегда всмъ безъ различія хорошія отмтки. Попечителя презиралъ за его дерзость и деспотизмъ, понимая, что и мы раздляемъ его взглядъ. Попечитель въ свою очередь ненавидлъ Лукашевскаго, часто распекалъ его и грозилъ, что рано или поздно онъ непремнно сошлетъ его куда нибудь подальше.
Разъ какъ-то Лукашевскій, выходя посл своей лекціи изъ университета, увидлъ стоящій по обыкновенію у подъзда экипажъ попечителя.
— Чей это, братецъ, экипажъ? спросилъ онъ кучера.
Кучеръ, подложивъ возжи подъ себя и сложивъ руки крестъ-на-крестъ, посмотрлъ надменно и даже съ нкоторымъ презрніемъ на Лукашевскаго.
Лукашевскій повторилъ свой вопросъ.
Тогда кучеръ грубо отвтилъ:
— Разв вы не знаете, что экипажъ этотъ попечителя казанскаго учебнаго округа Михаила Николаевича Мусина-Пушкина.
— Твой баринъ генералъ?
— Разумется, генералъ, и это вамъ тоже должно быть извстно, отвтилъ кучеръ.
— Ты учился грамот?
— Нтъ, не учился.
— Поучись, братецъ, то и ты будешь такимъ же генераломъ, какъ твой баринъ, сказалъ Лукашевскій и пошелъ себ своей дорогой, опираясь на толстую суковатую свою палку.
Когда попечитель вышелъ изъ университета и сталъ садиться въ свой экипажъ, кучеръ разсказалъ ему разговоръ, который онъ имлъ съ Лукашевскимъ.
На другой день Лукашевскаго потребовали къ попечителю. Онъ кричалъ на него, грозилъ посадить въ карцеръ, отправить въ ссылку.
Когда Лукашевскій на другой день по обыкновенію читалъ намъ свой ‘Codex juris civiles Romanis’, то, обращаясь къ намъ съ своей сардонической улыбкой, сказалъ:
— Ну, господа, то досталась же мн вчера отъ нашего умнаго генерала. То я правду сказалъ, чтобы кучеръ его учился, то и онъ будетъ такой же генералъ, какъ и его баринъ, а нашъ дурень-то и обидлся, да якъ еще обидлся?— и при этомъ онъ лукаво улыбался.
Мы вс разсмялись.
Другой профессоръ, Фогель, плохо зная по русски, говорилъ: ‘Пасьлюшайте’ вмсто ‘послушайте’, ‘фозвратный человкъ’ вмсто ‘развратный человкъ’, ‘обжирное государство’ вмсто ‘обширное государство’ и проч. Онъ пилъ очень много водки и пива, поэтому и являлся на лекціи красный, съ сверкающими глазами. Носъ у него всегда былъ запачканъ нюхательнымъ табакомъ.
Архимандритъ Зилантьева монастыря, Гавріилъ, читалъ намъ исторію ветхаго завта. Онъ имлъ обыкновеніе не читать, а разговаривать, и иногда, уходя изъ аудиторіи, уговаривалъ насъ не выносить сора изъ избы. Во время экзаменовъ, на билетахъ онъ длалъ помтки такъ, чтобы каждый студентъ зналъ мтку своего билета, на который онъ и долженъ былъ вызубрить свой отвтъ заране. Предметъ этотъ обязаны были слушать студенты всхъ факультетовъ. Гавріила вс мы очень любили. Увряли, что онъ будто бы былъ когда-то лихимъ гусарскимъ полковникомъ, а потомъ постригся въ монахи.
Лтомъ, жители большею частью разъзжались изъ Казани по деревнямъ, городъ пустлъ и становился скученъ. Но мн было не до скуки. Я былъ влюбленъ первою, молодою, страстною любовью. Я полюбилъ молодую двушку, воспитанницу хозяйки дома, въ которомъ проживалъ. Отношенія наши были замчены и Сашу заперли. Я долженъ былъ перехать на другую квартиру. Препятствія еще боле усилили нашу любовь, и безъ того безумную. Мы нашли средство переговариваться и кончились переговоры тмъ, что, въ одну темную ночь, я перенесъ Сашу черезъ заборъ изъ сада и черезъ ровъ, къ себ на квартиру.
Сначала все оставалось въ тайн. Въ упоеніи мы и не замтили какъ промчались два мсяца. Вдвоемъ, по вечерамъ, мы катались по городу и окрестностямъ, совершали прогулки по Волг и ни съ кмъ не длились нашимъ счастьемъ…
Но вотъ каникулы кончились. Вс съхались. Начались лекціи. Мусинъ-Пушкинъ возвратился.
Какъ-то разъ, встртясь со мной въ корридор, онъ закричалъ, напустившись на меня:
— Я все знаю. Ты соблазняешь и похищаешь двушекъ, скачешь по всему городу въ фаэтон. Кончится тмъ, что я тебя выгоню вонъ изъ университета.
Слова эти меня ошеломили. Возвратившись съ лекцій домой, я былъ печаленъ и задумчивъ, но отъ Саши скрылъ истину.
На другой день, около часу дня, на дворъ ко мн въхала колымага, запряженная парою невзрачныхъ лошадей. Довольно пожилая женщина вышла изъ нее. разспросивъ моего кучера, она направилась прямо къ моему крыльцу. Не понимая, кто бы это могъ быть, я пошелъ въ переднюю и отворилъ самъ ей дверь.
— Вы господинъ Вистенгофъ? спросила она меня, снимая свой салопъ и вшая его на гвоздь.
— Я самый.
Она вошла въ гостиную.
— Моя фамилія Г….. я крестная мать проживающей у васъ незаконно двушки Саши. Я пріхала нарочно за ней изъ Цивильска, чтобы, во чтобы-то ни стало, взять ее отъ васъ и увести съ собой, покуда она еще не окончательно погибла.
— Извините, я васъ не знаю. Кто вы такая? Кто далъ вамъ право такъ безцеремонно вторгаться въ мою квартиру? отвчалъ я.
— И не мудрено, что вы меня не знаете, я въ Казани очень давно не была. Да вамъ и не нужно меня знать. Госпожа К….. у которой вы похитили Сашу, можетъ засвидтельствовать мои отношенія къ двушк и права на нее.
Какъ видно, К не дремала, и тутъ только я вспомнилъ, что
Саша какъ-то разъ говорила мн о своей крестной матери, бездтной чиновниц, которой, посл смерти своей родной матери, она была отдана въ полное распоряженіе до ея замужества, и ею была отдана на воспитаніе къ К…
Когда Саша вышла, старуха бросилась къ ней на шею и, заливаясь слезами, сжимала ее въ своихъ объятіяхъ.
Саша, блдная, молчала.
— Вы должны непремнно отдать мн ее по чести, иначе я заявлю и заведу дло. Вы вдь студентъ, а студентамъ по закону жениться воспрещено, если же такъ все будетъ продолжаться, то она погибнетъ безвозвратно. У насъ въ Цивильск для нее есть хорошій женихъ, я искуплю ея честь, хорошо, что во время мн дали еще знать.
Саша попробовала было возражать, плакать, умолять оставить ее у меня, но старуха осталась непреклонною, и приходя все боле и боле въ раздраженіе, она стала стращать заключеніемъ обоихъ насъ въ монастырь, жалобой преосвященному владык, попечителю округа, грозила поднять на ноги полицію и въ заключеніе объявила о своемъ желаніи остаться съ Сашей наедин.
Я вышелъ.
Возвратившись поздно вечеромъ, я узналъ, что Саша ршилась ухать. Содержаніе разговора ея съ крестной матерью осталось мн неизвстнымъ.
Когда Саша ухала, я бросился въ свою комнату и заперся на ключъ. Квартира моя теперь сдлалась мн противна. Не долго думая, я продалъ свой экипажъ, лошадей, всю обстановку, и перехалъ жить на полное иждивеніе къ профессору Фогелю, постоянно содержавшему у себя студентовъ-нахлбниковъ за довольно значительную плату. Онъ, разумется, всегда поддерживалъ ихъ на экзаменахъ и, при переход изъ одного курса въ другой, ходатайствовалъ за нихъ и у другихъ профессоровъ. Я пересталъ вызжать въ свтъ и проводилъ время у себя дома, въ своемъ товарищескомъ студенческомъ кружк.
Отъ попечителя не укрылось мое переселеніе къ профессору Фогелю и новая замкнутая жизнь моя.
По прошествіи нкотораго времени, Мусинъ-Пушкинъ встртилъ меня при выход изъ университета. Я поклонился ему. Онъ остановилъ меня и сказалъ довольно мягко:
— Ну, вотъ! давно бы такъ. Ты хорошо сдлалъ, что перехалъ на жительство къ профессору Фогелю и перемнилъ образъ своей съумазбродной жизни, теперь я попробую смотрть на тебя другими глазами.
Весь годъ я занимался и много читалъ. Свободное время длилъ съ товарищами, совершенно отсталъ отъ свта и меня даже къ нему не тянуло. Безъ всякихъ затрудненій я былъ переведенъ на второй курсъ.
Въ первыхъ числахъ сентября мсяца 1836 года, было объявлено о прізд въ Казань императора Николая Павловича. Государь никогда не былъ въ Казани и потому этотъ пріздъ, какъ первый въ его царствованіе, составлялъ нкотораго рода эпоху для губернскаго города. Приготовленія были большія. Особенно интересовались пріздомъ царя разные инородцы, входящіе въ составъ осдлыхъ жителей Казанской губерніи, какъ-то: чуваши, черемисы, татары, мордва и др. Изъ среды инородческихъ сельскихъ обществъ были выбраны по распоряженію администраціи пары и привезены заране въ Казань, въ каждой пар былъ молодой человкъ восемнадцати лтъ и двушка шестнадцати лтъ, обладавшіе самыми красивыми и типичными наружностями. Они были помщены въ особое, отведенное для нихъ зданіе. Ихъ превосходно кормили, чисто содержали и одли въ щегольскіе національные костюмы. По городу постоянно раздавался гулъ и грохотъ большихъ фургоновъ, запряженныхъ шестериками, съ форрейторами, впереди. Въ фургонахъ этихъ сидли почтальоны и ямщики съ бляхами на шапкахъ. Вечеромъ, проздки эти окружались верховыми ямщиками съ зажженными факелами въ рукахъ, ямщики скакали у самыхъ главъ лошадей, которые такимъ образомъ объзжались и пріучались заблаговременно подъ экипажи государя и его свиты. Масса безсрочно-отпускныхъ нижнихъ чиновъ всхъ родовъ оружія были собраны въ город. За нсколько дней до прізда государя, вс присутственныя мста и учебныя заведенія сами собой закрылись. Все приготовлялось къ чему то необыкновенному. Вс чистились, освжали свою одежду, исправляли свои заржавленные шпаженки и помятыя треуголки. Дамы не выходили изъ магазиновъ. Портные и портнихи были завалены работой. Жители всхъ сословій толпами сновали по главнымъ улицамъ.
Въ университет царила суматоха. Все приводилось снаружи въ блестящее, показное состояніе.
Въ числ двнадцати студентовъ, выбранныхъ самимъ Мусинымъ-Пушкинымъ, былъ и я назначенъ на балъ, даваемый дворянами въ дом благороднаго собранія въ честь прізда государя.
Наканун прізда государя, попечитель сдлалъ распоряженіе собрать какъ всхъ профессоровъ, такъ и студентовъ, въ публичную актовую залу университета. Профессора размстились въ одну шеренгу по правую сторону залы, студенты въ три шеренги, по факультетамъ и курсамъ, по лвую. Когда все было готово и вс стали по мстамъ, дали знать попечителю. Войдя въ залу онъ сказалъ:
— Господа! Я пригласилъ васъ всхъ сюда для того, чтобы прорепетировать тотъ пріемъ и порядокъ, который мы обязаны соблюсти при встрч въ стнахъ этихъ такого дорогаго гостя для всхъ насъ, какъ государь императоръ. Мы встртимъ его со всми подобающими почестями и должны угодить ему во всхъ отношеніяхъ. Васъ господа (обращаясь къ профессорамъ) вроятно государь императоръ удостоитъ своимъ словомъ, будьте готовы къ положительному и основательному отвту. А вамъ господа (обратившись въ студентамъ) рекомендую на первое его величества привтствіе отвтить: ‘Здравія желаемъ, ваше императорское величество!’ Слышите, господа, что я вамъ говорю?
— Слушаемъ, ваше превосходительство, глухо отвтили мы.
— Ну, вотъ я сейчасъ уйду изъ валы и потомъ опять возвращусь къ вамъ и поздороваюсь. Вы вообразите, что это входитъ теперь уже самъ государь.
Онъ быстро вышелъ изъ залы и сейчасъ же возвратился.
— Здравствуйте господа! громко сказалъ онъ.
— Здравія желаемъ, ваше императорское величество! какъ то не въ тактъ и не ловко отвтили мы.
— Повторите еще разъ господа, продолжалъ Мусинъ-Пушкинъ. Мы повторили.
— Ну, вотъ такъ! Прекрасно! Ласково отозвался онъ. Насъ распустили.
Наконецъ, наступилъ, съ такимъ напряженнымъ нетерпніемъ и давно всми ожидаемый, день 2-го сентября 1836 года, день незабвенный для жителей города Казани.
Прибытіе государя ожидали къ 11 часамъ дня. Фельдъегери летали, какъ птицы, одинъ вслдъ за другимъ. Народъ сплошной, массой хлынулъ на встрчу царю.
Профессора и студенты собрались въ публичную залу къ 10 часамъ утра.
Какъ на профессорахъ, такъ и на студентахъ, блестли новые мундиры. На хорахъ помстились дамы высшаго круга и семейства профессоровъ.
Наконецъ, къ 12 часамъ дня на улиц раздался потрясающій крикъ народа: ‘ура!’ слившійся въ одинъ непрерывный гулъ государь подъзжалъ къ университету.
Мусинъ-Пушкинъ встртилъ его величество у подъзда.
Государь вступилъ величественно въ валу. За нимъ слдовала многочисленная и блестящая свита, въ числ которой находились, генералъ-адъютанты: графъ Строгановъ, графъ Перовскій, князь Чернышевъ, графъ Бенкендорфъ, графъ Адлербергь, князь Волконскій. Государь былъ въ кавалергардскомъ вицъ-мундир и держалъ въ лвой рук трехугольную шляпу съ длинными блыми птушиными перьями. Впереди почтительно шелъ Мусинъ-Пушкинъ, указывая путь. Государь слегка поклонился профессорамъ. Попечитель началъ представлять каждаго изъ нихъ по очереди, называя фамилію и предметъ преподаванія. Нкоторыхъ государь удостаивалъ краткими вопросами и съ особенною любезностью обратился къ профессору восточныхъ языковъ, персіянину Кавембеку. Потомъ, быстро повернувшись къ намъ, съ высока окинулъ насъ своимъ холоднымъ взглядомъ и громко произнесъ:
— Здравствуйте господа!
— Здравія желаемъ, ваше императорское величество! громко и дружно отвтили мы, не хуже какого-нибудь батальона солдатъ. На лиц государя выразилось удовольствіе, онъ ласково взглянулъ на Мусинъ-Пушкина и приказалъ вызвать впередъ студентовъ послднихъ курсовъ всхъ факультетовъ. Осмотрвъ ихъ и спроса у нкоторыхъ фамиліи, онъ распрашивалъ другихъ, куда они намрены поступить на службу посл окончанія курса?
Отвты даны были удовлетворительные.
Покончивъ съ этимъ, онъ отправился осматривать университетъ до мельчайшихъ подробностей, постилъ библіотеку, химическую лабораторію, клинику, помщеніе казенныхъ студентовъ, обсерваторію, университетскую кухню.
Мы хотли слдовать за государемъ, но насъ до этого не допустили, а отправили всхъ по домамъ, съ подтвержденіемъ не шататься по городу и въ особенности толпами. Казенныхъ отослали по своимъ комнатамъ.
На другой день, въ десятомъ часу вечера, мы отправились на балъ, даваемый дворянами.
При обстановк, полной блеска, это торжественное ожиданье какъ будто предвщало что-то необыкновенное. На всхъ лицахъ видлся отпечатокъ какой-то самодовольной заботы. Дочери дворянъ всей губерніи и высокопоставленныхъ лицъ, одтыя въ блыя воздушныя платья, стояли въ обширной бальной зад отдльно, образуя полукругъ, для встрчи и привтствія государя до начала танцевъ.
Ровно въ 10 часовъ, государь вошелъ въ бальную валу, подъ руку съ женой губернскаго предводителя дворянства, которая встртила его величество вмст съ другими почетными дамами при вход его въ переднія комнаты. Музыка грянула польскій. Государь былъ окруженъ своей свитой. Онъ привтливо и любезно обращался къ окружающимъ. Мусинъ-Пушкинъ былъ въ самомъ хорошемъ настроеніи духа, часто подходилъ къ намъ, упрашивая насъ, чтобы мы какъ можно больше танцовали. Онъ ласково поощрялъ насъ, добавляя, что государь очень доволенъ нами — доволенъ нашимъ умньемъ держать себя въ обществ. Балъ былъ въ полномъ разгар Въ двнадцать часовъ ночи, государь оставилъ залу собранья. Сдлано было предварительное распоряженіе, чтобы почтовыя доведи заране были заложены въ дорожные экипажи назначенныхъ нумеровъ, и государь прямо съ бала отправился по тракту на Тамбовъ.
По отъзд государя, танцы продолжались самые оживленные.
Въ половин третьяго часа, въ зал внезапно произошло движеніе. Музыка на хорахъ смолкла. Мы сидли на мстахъ, не понимая, что все это означало. Но вотъ въ залу быстро входитъ фельдъегерь, весь забрызганный свжей грязью, держа въ рук напечатанный конвертъ большаго формата. Впереди его шелъ полиціймейстеръ, направляясь прямо черезъ залу къ Мусину-Пушкину, который въ это время стоялъ около того мста, гд я сидлъ съ своей дамой. Полиціймейстеръ указалъ фельдъегерю попечителя. Онъ прямо подошелъ къ нему и вручилъ пакетъ, прибавивъ, что посланъ къ генералу отъ государя прямо на этотъ балъ съ первой почтовой станціи отъ Казани. Попечитель радостно смутился. Дрожащими отъ волненія руками разпечатываетъ онъ конвертъ, и звзда ордена св. Владиміра 2-й степени скользула изъ конверта и упалъ къ ногамъ его на паркетъ. Совершенно инстинктивно я бросился поднять ее и подалъ попечителю. Мусинъ-Пушкинъ пожалъ мн руку и взволнованнымъ голосомъ произнесъ:
— Эту высокую награду я получилъ за васъ господа.
Затмъ, вынувъ изъ своего бумажника сторублевую ассигнацію, онъ вручилъ ее фельдъегерю. Тотъ повернулся и скрылся.
Музыка грянула тушъ. Вс бросились поздравлять Михайла Николаевича съ высокой наградой и такимъ отличительнымъ къ нему вниманіемъ государя императора. Коротко знакомыя ему дамы начали прилаживать къ его фраку вновь пожалованную звзду. Мазурка возобновилась съ большимъ оживленіемъ.
На другой день, къ двнадцати часамъ дня, весь городъ поспшилъ поздравить счастливца съ высочайшей наградой: военные чиновники, университетъ, купцы. Мусинъ-Пушкинъ принялъ насъ особенно ласково, повторилъ опять сказанное имъ на бал вчера, что онъ получилъ эту лестную для него награду именно за всхъ насъ студентовъ, сердечно благодарилъ, что мы оправдали его неусыпныя о насъ заботы, клонящіяся единственно къ нашей польз и что мы осуществили его задушевныя надежды, въ заключеніе онъ ласково пригласилъ насъ на завтра къ себ на званый балъ.
Безъ особенныхъ трудовъ, перешелъ я въ этомъ году на третій курсъ.
Въ сентябр мсяц 1837 года, постилъ городъ Казань наслдникъ престола, цесаревичъ Александръ Николаевичъ. Ему тогда было всего восемнадцать лтъ отъ роду. Онъ былъ въ чин гвардейскаго капитана. Въ качеств воспитателей при немъ состояли: генералъ-адъютантъ Кавелинъ и извстный нашъ поэтъ Жуковскій. Въ свит его находились гвардейскіе капитаны: графъ Адлербергъ 2-й, Паткудь, Вьельегорскій и князь Барятинскій. Какъ наслдникъ престола, такъ и эта молодая свита его, были во все время пребыванія своего въ Казани въ мундирахъ лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка.
Приготовленія къ прізду и пріему его высочества, посщеніе университета, балъ данный дворянами, смотръ собранныхъ безсрочно-отпускныхъ нижнихъ чиновъ — все было совершенно тождественно съ прошлогоднимъ пребываніемъ въ Казани августйшаго родителя его, съ тою лишь только разницею, что МусинъПушкинъ не получилъ новой награды, а пріздъ цесаревича въ Казань ознаменовался тмъ, что многіе политическіе преступники-декабристы, по ходатайству его высочества, получили облегченіе своей участи. Мы видли, какъ потомъ прозжали они изъ Сибири черезъ Казань.
Въ 1839 году, во время нахожденія моего на послднемъ курс во второмъ полугодіи, случилось слдующее грустное происшествіе:
Студентъ дерптскаго университета, графъ Сологубъ, по какимъ то дламъ, прізжалъ на короткое время въ Казань. Онъ познакомился съ многими изъ нашихъ студентовъ и обучилъ ихъ нкоторымъ обычаямъ студентовъ дерптскаго университета. Особенно увлекательно разсказывалъ онъ про обыкновеніе, посл студенческихъ оргій и попоекъ, ходить ночью по улицамъ и бить стекла въ зажженныхъ уличныхъ фонаряхъ. Это приглянулось нашимъ студентамъ и вошло въ моду.
Какъ старшіе, мы образовали свой особый студенческій кружокъ, на которомъ, собираясь, толковали о разныхъ современныхъ вопросахъ, о профессорахъ, о метод ихъ преподаванія, о предстоящемъ каждому изъ насъ служебномъ поприщ и тому подобное. Не рдко собирались и у меня. Эти сборища были въ род маленькихъ митинговъ и кончались всегда попойкой, боле или мене ощутительной для головы. Употреблялся боле всего тогдашній любимый студенческій напитокъ ратафія или крамбамбули, а иногда и цимлянское донское вино. Вотъ посл этихъ то возліяній и отправились мы шататься ночью по городу, громя и разнося ни въ чемъ неповинныя стекла уличныхъ фонарей.
Разъ какъ то, на четвертой недли великаго поста, студентъ словеснаго факультета Петръ Аристовъ, часовъ въ двнадцать дня, пригласилъ нсколькихъ студентовъ къ себ на завтракъ по случаю дня своего рожденья. Аристовъ былъ человкъ богатый, окрестный помщикъ, слдовательно у него всего было въ изобиліи, а винъ въ особенности.
Посл нсколькихъ часовъ попойки, я уже начиналъ терять сознаніе, такъ какъ былъ слабе другихъ, и хотлъ ухать домой, но хозяинъ не пускалъ и настоятельно требовалъ, чтобы я непремнно выпилъ съ нимъ стаканъ ратафіи. Товарищи пристали тоже. Я выпилъ. Посл того ничего уже не помнилъ…
Когда на другой день я проснулся въ десять часовъ утра, человкъ доложилъ мн, что попечитель два раза присылалъ за мной. Между тмъ, отъ жившихъ со иной товарищей я узналъ слдующее: увидя, что я свалился со стула, на которомъ сидлъ, студенты поршили отправить меня домой и сдать на руки моему слуг Купріяну. Былъ приведенъ извощикъ, замченъ его номеръ. Меня положили въ низъ саней, какъ какую нибудь вещь, задернули полостью, чтобы не видно было лица и строго приказали извощику вести меня во мн на квартиру. Извощикъ добросовстно исполнилъ данное ему порученіе. Гршное тло мое Купріянъ, вмст съ извощикомъ, вытащилъ изъ саней и уложилъ спать.
Покончивъ со мной, оставшіеся у Аристова на квартир студенты выпили еще ратафіи и потомъ, надвъ шинели въ рукава, пошли съ шумомъ и гамомъ по городу, ведя между собой пустой, безсодержательный разговоръ. Былъ уже пятый часъ вечера, когда они поднимались на Воскресенскую гору со стороны Чернаго озера, прямо къ церкви Воскресенія, гд въ это самое время служилась вечерня. Было много говльщиковъ, въ томъ числ и чины пожарной команды полицейскаго дома, находившагося противъ самой церкви.
Студентамъ неожиданно бросился въ глаза яркій свтъ отъ горвшихъ въ алтар свчей. Съ пьяну, когда въ глазахъ все двоится и представляется въ превратномъ вид, принявъ свтъ этотъ за фонарный, не разсуждая о послдствіяхъ своихъ дйствій, одинъ изъ нихъ подымаетъ валявшійся на улиц камень и кидаетъ его прямо въ окно алтаря, направляя въ самую точку огня. Стекло мгновенно со звономъ и трескомъ было выбито и самый камень, уже на ивлет, попадаетъ въ священника, читавшаго въ алтар молитву.
Предоставляю судить каждому о положеніи пастыря и всхъ прихожанъ, наполнявшихъ церковь въ этотъ моментъ…
Священникъ прекратилъ службу и, обратившись къ предстоящему народу, произнесъ:
— Православные! вотъ до какихъ тяжкихъ дней дожили мы Заблудшіе люди посягаютъ на храмъ божій, на святыню!
Толпа загудла. Вс бросились изъ церкви толкаясь и тсня другъ друга.
Злополучные студенты, спохватившись въ необдуманности своего поступка, хотли спастись бгствомъ, но это имъ не удалось. Полицейскіе солдаты, во глав разъяренной толпы, бросились на студентовъ, которые, при вид ихъ и вообще ненавидя полицію, ршились на самооборону. Началась свалка. Бой былъ не ровенъ и кончился тмъ, что ихъ всхъ скрутили принесенными изъ полиціи веревками и отволокли въ университетъ — тутъ же на противъ — прямо къ инспектору студентовъ, полковнику Геркену. Они были немедленно посажены въ карцеръ подъ самый строгій надзоръ.
Одвшись на скоро, я отправился къ попечителю.
Обо мн доложили.
Онъ потребовалъ меня къ себ въ кабинетъ.
Вхожу и кланяюсь.
— Здравствуй, Вистенгофъ! Скажи пожалуйста, ты былъ вчера у Аристова на завтрак? какимъ образомъ случилось, что ты не попалъ въ эту скверную исторію? Говори всю правду, какъ честный человкъ, я теб врю.
— Ваше превосходительство! Кутить и пить лишнее — дурное дло. Но на этотъ разъ случилось, что одинъ выпитый лишній стаканъ выручаетъ меня. Отъ этого стакана я сдлался безъ чувствъ, меня отвезли домой и уложили спать. Если бы не это, то боле, нежели вроятно, что я не отсталъ бы отъ своихъ товарищей и теперь сидлъ бы въ заточеніи вмст съ ними. Говорю вамъ истину.
— Одинъ еще вопросъ: не происходило ли у васъ тамъ, во время попойки, какихъ нибудь разговоровъ про правительство? не осуждались ли его дйствія? не говорили ли что нибудь про государя? а? добавилъ онъ въ полголоса, робко.
— Ничего подобнаго при мн не было, ваше превосходительство! Мы мечтали и строили воздушные замки относительно будущей, предстоящей каждому изъ насъ служебной дятельности. Пли самыя обыкновенныя, дозволенныя псни. Въ этомъ даю вамъ честное, благородное слово.
— Ты спасенъ. Иди себ. Я радуюсь за тебя, сказалъ онъ мн, кивнувъ головой.
Съ быстротой плачевная исторія эта разнеслась по всей Казани съ обычными въ подобныхъ случаяхъ варіяціями и искаженіями.
Какъ о происшествіи чрезвычайномъ, попечитель объ этомъ донесъ министру народнаго просвщенія, губернаторъ Стрекаловъ — министру внутреннихъ длъ, архіерей — синоду, начальникъ жандармскаго управленія — шефу жандармовъ, губернскій стряпчій — министру юстиціи. И вотъ эстафеты полетли въ Петербургъ. Каждое вдомство отдльно торопилось донести своему непосредственному начальству о случившейся катастроф.
Я получилъ разршеніе инспектора студентовъ повидаться съ заключенными. Они были очень довольны меня видть, ни мало на меня не стовали и не завидовали моему случайному избавленію. Ихъ содержали очень строго. При встрч съ ними, посл того злополучнаго дня, теперь, въ первый разъ, сердце мое мучительно сжалось. Взоры ихъ какъ то потускнли, лица осунулись. Впереди предстояла безотрадная, разбитая жизнь. Между ними находились умные, образованные, даровитые люди.
Отвтъ изъ Петербурга не замедлилъ. Согласно быстро произведенному слдствію, Мусину-Пушкину предоставлено было привести въ исполненіе, по своимъ соображеніямъ, опредленіе министра народнаго просвщенія. Кончилось тмъ, что двое были отданы въ солдаты, какъ главные зачинщики безпорядка, остальные исключены изъ университета съ воспрещеніемъ поступать въ другіе.
Наконецъ, наступилъ давно желанный для меня день — я окончилъ курсъ дйствительнымъ студентомъ Мы отпраздновали этотъ день общимъ но подписк обдомъ, трогательно распрощались и разъхались по равнымъ мстамъ обширнаго отечества нашего.
Я явился проститься съ Мусинымъ-Пушкинымъ.
Онъ обнялъ меня, поцловалъ и сказалъ:
— Я вамъ всмъ желалъ отъ всей души одного лишь добра. Не упрекайте меня въ излишней строгости и педантизм. Я зналъ, что длалъ. Я исполнялъ свой долгъ. Вы вспомните меня не разъ на поприщ вашей службы и скажете, что я былъ правъ. Отъ души желаю теб, другъ мой, всего хорошаго въ жизни. Служи врно и будь честнымъ офицеромъ, и не забудь, что у тебя есть на свт человкъ, который въ крайности и нужд твоей, всегда готовъ будетъ помочь теб, этотъ человкъ — я!
Распростившись съ друзьями, я слъ на перекладную и, счастливый и довольный, поскакалъ въ Москву.
Подъзжая къ почтовой станціи города Свіяжска, я издали еще увидалъ стоящихъ около нея до десяти запряженныхъ почтовыхъ троекъ. Голубые жандармскіе мундиры сновали около нихъ. Что означаетъ это? подумалъ я.
Вхожу на станцію. У наружныхъ дверей стоитъ жандармъ-часовой.
Глазамъ моимъ представилась слдующая картина:
Человкъ восемь молодыхъ людей, сидли за общимъ столомъ, какъ видно, только что окончивъ свой завтракъ. На стол стояло нсколько бутылокъ винограднаго вина. Я замтилъ, что у одного изъ нихъ, который былъ моложе всхъ, ноги были закованы въ желзныя цпи. Жандармы суетились, убирали и торопливо до едали остатки яствъ. Тутъ же поодаль, въ сторон, сидлъ молча, покуривая изъ короткаго черешневаго чубука, жандармскій офицеръ. Станціонный смотритель, подошелъ ко мн съ озабоченнымъ видомъ, съ лоснящимся отъ пота лицемъ, и, указывая на группу, отрывисто сказалъ.
— Видите что? Лошадей нтъ, вамъ придется подождать возвращенья обратныхъ на станцію, и когда ихъ выкормятъ, тогда вы подете,
— Да, вижу. Длать нечего, отвчалъ я, отдавая ему свою подорожную, и сдъ на диванъ.
Вся компанія осмотрла меня и, увидавъ по одежд, что я студентъ, одинъ изъ нихъ обратился ко мн:
— Probablement, monsieur, vous tes etudiant de l’universit de Kazan? Pour ou partez vous?
— Oui, monsieur, vous avez raison. Je viens de finir mes tudes justement l et je pars maintenant pour Moscou, je vais voir ma mè,re, отвчалъ я.
— Господа! я не позволяю вамъ говорить по французски, я не понимаю этого языка. Если хотите, то можете говорить по русски, возвыся голосъ, отчеканилъ жандармскій офицеръ.
Мы переглянулись.
Чего добраго, подумалъ я, и меня еще посадятъ на тройку съ жандармомъ да и умчатъ.
— Вы счастливы, вы окончили курсъ свой въ университет, вы дете къ себ домой, къ роднымъ, а я ду также оканчивать свой курсъ въ ссылку, въ Сибирь, въ Нерчинскіе рудники сказалъ мн печально, скованный молодой человкъ.
— Мы тоже бывшіе студенты кіевскаго университета, проговорили вдругъ нсколько голосовъ.
— Позвольте васъ попросить выпить съ нами по стаканчику вина и пожелать вамъ добраго пути, какъ счастливому студенту отъ насъ несчастныхъ, теперь отчужденныхъ, бывшихъ также студентами, сказалъ, наливая стаканчики, одинъ изъ нихъ, съ русой бородкой и усами.
Потомъ, обратившись къ жандармскому офицеру, прибавилъ:
— Капитанъ, позвольте пожалуйста,— такая встрча не всегда можетъ быть.
— Дозволяю, отрывисто отвтилъ капитанъ.
Мы чокнулись и выпили.
Капитану былъ поднесенъ также стаканъ и онъ выпилъ его, не чокаясь ни съ кмъ.
— Все готово, ваше благородіе, громко произнесъ вошедшій жандармскій унтеръ-офицеръ, вытянувшись въ струнку у порога дверей станціонной комнаты.
— Хорошо. Зови людей.
Унтеръ-офицеръ мгновенно скрылся.
— Ну, собирайтесь, господа, пора уже, обратился капитанъ къ ссыльнымъ.
Быстро вошли съ шумомъ, звеня шпорами, восемь плечистыхъ жандармовъ, вооруженныхъ тяжелыми саблями и пистолетами въ кобурахъ. Каждый изъ нихъ вывелъ на улицу порученнаго ему преступника, помогъ ему влзть въ неуклюжую почтовую телгу и затмъ садился рядомъ съ нимъ.
Со звономъ колокольцовъ и крикомъ ямщиковъ тронулся этотъ печальный поздъ.
Всхъ троекъ было восемь, на девятой помстился капитанъ съ унтеръ-офицеромъ.
Ссыльные оглянулись назадъ, привтствуя меня маханьемъ своихъ картузовъ.
Я отвчалъ имъ тмъ же.
Тяжело было смотрть на этихъ несчастныхъ жертвъ увлеченья молодости. Тутъ я вспомнилъ попечителя Мусина-Пушкина.
Таково было первое впечатлніе мое за стнами университета.