Изъ моего прошлаго.
Изъ моего прошлаго.
УЧИЛИЩЕ.
(Посвящается товарищамъ.)
I.
В. А—Й.
‘Русское Слово’, No 1, 1860
Из моего прошлого, Витковский Андрей Генрихович, Год: 1860
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Какое училище?.. спроситъ непремнно читатель, училища бываютъ разныя: высшія и низшія, приходскія, уздныя, духовныя, военныя, гражданскія? Вотъ вопросъ, который, признаюсь, крайне затрудняетъ меня. Вспомнимъ покойнаго Николая Васильича Гоголя: называлъ же онъ, во избжанія всякихъ непріятностей, департаментъ, въ которомъ служилъ Акакій Акакіевичъ, просто однимъ департаментомъ. По той же самой причин, да проститъ мн читатель, если я, не изъ желанія подражать великому художнику, а по его примру, назову мое училище просто однимъ училищемъ, но только не современнымъ, а давнопрошедшимъ.
Въ настоящее время, Русь зашагала широко, вольно, какъ древній сказочный богатырь въ сапогахъ скороходахъ, куда не оглянись, отвсюду новымъ духомъ ветъ, все старое кой-какъ коротаетъ свой вкъ, только изрдка взглянетъ на свтъ божій, пуститъ словцо, другое, да и спрячется, самый образъ воспитанія юношества, этотъ корень общественнаго развитія, принялъ другое направленіе, въ рдкой семь отецъ, по своимъ понятіямъ, сходится съ сыномъ.
Кажется и не много прошло времени, всего лтъ двадцать, а взглянешь теперь на что прежнее, такъ и не узнаешь, поглядишь, поглядишь и рукой махнешь, словно и не родное теб. Нтъ, видно матушка Россія по чугунк катится.
Училище, въ которомъ я имлъ честь воспитываться, помщалось въ огромномъ каменномъ зданіи, принадлежавшемъ когда-то какому-то вельмож и сохранившемъ до нын остатки своего прежняго величія. Исторія зданія, въ которомъ я провелъ нсколько лтъ моей юности, мн неизвстна, да впрочемъ и кому какая нужда до этой исторіи. Мое намреніе разсказать читателю объ образ нашего воспитанія двадцать лтъ тому назадъ, о жизни воспитанниковъ, о характер наставниковъ и вообще обо всемъ томъ, что касается внутренности учебнаго заведенія, такъ сказать, его души, а до наружности какое намъ дло, извстно, что она бываетъ обманчива.
Я поступилъ въ училище въ 183.. году, четырнадцати лтъ отъ роду.
Какъ теперь помню день или, лучше сказать, вечеръ моего поступленія.
Долго прощалась со мной матушка со слезами на глазахъ, слезами радости, а отчасти и печали. Радовалась она тому, что вотъ и ея сынъ начинаетъ человческую дятельность, преобразовывается изъ ребенка въ юношу, поступаетъ въ одно изъ лучшихъ въ то время учебныхъ заведеній. Быть можетъ ей представлялась въ перспектив моя будущая самостоятельная жизнь, разумется въ радужномъ свт, съ обезпеченными благопріобртенными средствами или, по крайней мр, съ мстомъ, дающимъ возможность пріобртенія, съ крестами и чинами, съ милой женой и прелестными дтьми, которыхъ она, уже старушка, няньчитъ, приголубливаетъ, а дти протягиваютъ ей рученки, обнимаютъ, треплютъ за сдые волосы, называютъ бабушкой. Тосковала матушка о томъ, о чемъ тоскуетъ каждая любящая мать, при разставаньи съ любимымъ дтищемъ, тмъ боле, что обстоятельства заставляли ее ухать на нсколько лтъ въ деревню. Она вполн сознавала всю необходимость и пользу нашей разлуки, видла въ ней свое и мое счастіе, но скучала о томъ, что съ этой эпохи кончалось ее женское, теплое воспитаніе. Она выпускала изъ рукъ своихъ прямое, ближайшее попеченіе, о своемъ сын и передавала его подъ чужой кровъ, на руки постороннимъ людямъ, которые, Богъ ихъ вдаетъ, каковы-то еще будутъ для ея Миши, добрые или злые, судіи праведные или несправедливые.
Кром матушки, присутствовали, при отправленіи моемъ въ училище, дв или три старухи тетки. Одна_изъ нихъ желала мн дослужиться до генеральскаго чина, какъ внца всхъ благъ земныхъ, другая мтила выше и ограничивала честолюбіе андреевской лентой, третья, какъ боле матеріалистка, — разбогатть, если не собственными средствами, то по крайней мр съ помощію богатой невсты, преимущественно изъ купеческаго званія. Даже и дворня наша, состоявшая изъ старой кухарки Матрены и двчонки Палашки (какъ ее всегда величали), не осталась безучастною при моемъ отправленіи. Матрена, вроятно изъ угожденія своей барын, безпрестанно протирала грязнымъ передникомъ глаза свои и длала гримасы, какъ бы собираясь чихнуть. Босоногая Палашка, съ котомъ Васькой на рукахъ, казалась боле равнодушною и занималась преимущественно разсматриваніемъ зубовъ у своей ноши.
Прибжала также и бывшая моя нянька, старуха лтъ восьмидесяти, проститься съ ребенкомъ (какъ выражалась она), проститься потому, что съ поступленіемъ въ училище, я по ея мннію, вдругъ сталъ и уменъ, и ученъ, и не досягаемъ. ‘Не приведетъ Господь и повидать-то больше, куда мн старух, говорила она, подикось, и на крылечко ихнее не пустятъ, увидитъ свицаръ еще треуховъ надаетъ, да и самъ-то батюшка, родимый-то мой, вдь не то, что махонькимъ былъ, небось въ своемъ званіи и признать не захочетъ!.. Далеко пойдетъ, охъ далеко, губернаторомъ аль министромъ будетъ’. Нянька, какъ водится, притащила будущему губернатору иль министру хлбъ соль на дорогу, состоящій изъ пятка яблоковъ и выборгскаго трехъ-копеечнаго кренделя.
Наконецъ матушка благословила меня, помолилась предъ образомъ и заставила меня помолиться, сказала краткую рчь, содержаніе которой заключалось въ наставленіи хорошо учиться и вести себя, слушаться наставниковъ, избгать общества дурныхъ воспитанниковъ и т. п. По окончаніи и этой церемоніи, я еще разъ окончательно со всми простился и отправился съ матушкой въ училище, напутствуемый и причитаньями няньки, и гримасами кухарки Матрены, и многоразличными желаніями тетушекъ.
Что касается до меня собственно, то, признаюсь откровенно, разлука съ родными мало печалила меня. Хотя дома мн было такъ привольно, матушка такъ баловала меня, но настоящее мое положеніе, удовлетворенное самолюбіе и воображеніе будущаго, затмли въ моей памяти и ласки матери и свободу домашней жизни. Я уже воображалъ себя, если не великимъ человкомъ, то, по крайней мр, неограниченнымъ начальникомъ, внушающимъ страхъ и ужасъ своимъ подчиненнымъ. Что длать? дти, глядя на взрослыхъ, рисуютъ съ натуры будущую картину своей жизненной и служебной дятельности.
Пріхавъ въ училище, матушка проводила меня до пріемной, еще разъ простилась, еще разъ благословила, еще разъ сказала краткую рчь, еще разъ тихо, украдкой заплакала, скрывая свои слезы и замняя ихъ принужденной улыбкой. Бдная матушка! вроятно она предчувствовала, что много тяжкихъ испытаній предстоитъ перенесть ея Миш.
Оставшись одинъ, въ чуждомъ, незнакомомъ мн мст, я въ первый разъ почувствовалъ какую-то неловкость. Долго я не зналъ какъ выйдти изъ пріемной комнаты, полная нершимость овладла мной, какъ-то безсознательно я принялся обчищать свое платье, не смотря на то, что оно было совершенно чисто, гладилъ свои волосы и безъ того приглаженные, поглядывалъ то на окно, выходящее на дворъ, по которому только что удалилась матушка, то на сапоги, то на висвшую лампу, то на дверь, ведущую къ камеры воспитанниковъ. Богъ знаетъ почему мн пришли въ голову и нянька съ ее гостинцемъ, и гримасы Матрены, и желанія тетушекъ, и котъ Васька, и слезы матушки, и даже ватрушки, бывшія дома за обдомъ. Теперь, казалось, я бы радъ былъ и домой вернуться. Такъ страшно было переступить за порогъ нейтральной комнаты, тотъ порогъ, за которымъ начиналась казенная, общественная жизнь, съ свойственными ей требованіями. Къ счастію для меня, явился какой-то сторожъ, оказавшійся впослдствіи парикмахеромъ воспитанниковъ или, какъ называли его въ училищ, Theodor Rosegalion coiffeur de Paris (Theodor Rosegalion означало въ перевод еодоръ Розгайловъ). Пріободрившись, но не безъ замиранія въ сердц, обдергивая безпрестанно бывшую на мн курточку и напутствуемый парикмахеромъ, лукаво на меня посматривавшимъ, я вступилъ въ первую камеру училища, но здсь, не зная куда идти дальше, невольно остановился. Прислонясь къ первой попавшейся койк, я стоялъ какъ потерянный, взоры мои блуждали и отыскивали вторичной выручки, въ вид Розгайлова. Воспитанники поминутно шмыгали мимо меня, одни проходили, не обращая никакого вниманія, другіе какъ-то свирпо взглядывали, нкоторые, поровнявшись, останавливались, осматривали меня съ ногъ до головы, какъ невидаль, спрашивали фамилію, имя, даже и отчество, я отвчалъ учтиво, раскланиваясь, какъ слдуетъ благовоспитанному мальчику, желавшему не уронить себя въ мнніи новаго общества. Одинъ пробжалъ и сдлалъ мн ручку, другой показалъ кулакъ, третій скорчилъ какую-то гримасу и высунулъ языкъ.
Не знаю долго ли бы я простоялъ на одномъ мст, еслибъ подошедшій, также вновь поступившій мальчикъ, мой прежній знакомый, не напомнилъ мн, что нужно явиться къ дежурному по училищу гувернеру. Я отправился. Дежурный сидлъ въ другой комнат, окруженный человками десятью воспитанниковъ. Не усплъ я переступить порогъ, какъ былъ схваченъ подъ руки, поднятъ на воздухъ и опущенъ предъ самымъ носомъ начальника. Эта выходка крайне разсмшила все общество. Меня немедленно представили, то есть чья-то рука нагнула мою отуманенную голову, а нсколько голосовъ произнесли фамилію, не забывъ моего имени и отчества съ прибавленіемъ различныхъ, боле или мене острыхъ замчаній и эпитетовъ. Воспитанники, казалось, отнюдь не стснялись присутствіемъ начальства: настоящій дежурный повидимому былъ крайне любимъ ими, вс они называли его самыми нжными именами: папаша, Данилушка, другъ, ange, brave capitaine, слышались отовсюду. Двое воспитанниковъ обнимали талью дежурнаго, третій цловалъ его въ грудь, четвертый становился предъ нимъ на колни и т. д.
Все это, признаюсь, крайне поражало меня, новичка, незнакомаго съ бытомъ училища, я не зналъ, что и подумать. И грозные, двусмысленные взгляды, и фамильярное обращеніе съ начальникомъ, и безпрестанные опросы фамиліи, и кулакъ, и языкъ, и сдланная ручка, все это смшалось въ голов моей и не позволяло вывести никакого заключенія. Я былъ совершенно уничтоженъ, не зналъ куда дться, что длать, на что смотрть и только, при общемъ смх, принужденно улыбался, самъ не зная чему.
Въ девять часовъ насъ повели къ ужину. Здсь воспитанники пропли или, лучше сказать, прокричали, кто въ лсъ, кто по дрова, извстную застольную молитву. Ужинъ состоялъ изъ горячей воды, подернутой какимъ-то саломъ и носившей названіе супа, и гречневой размазни. До перваго кушанья положительно никто не дотрогивался, до втораго нашлось небольшое число охотниковъ. Причина такой умренности заключалась въ томъ, что такъ какъ все описываемое мною происходило въ праздникъ, то воспитанники, бывшіе въ отпуску, считали предосудительнымъ, посл домашнихъ лакомствъ, кушать казенную замазку, такъ называлась кашица. Я, разумется, не лъ ничего. Во все продолженіе ужина, шумъ и говоръ не умолкали ни на минуту: кто звалъ солдата разносившаго кушанье, кто стучалъ ложкой въ тарелку, кто барабанилъ по столу, кто хохоталъ, кто бранился, кто бросалъ кусками чернаго хлба, кто просто кричалъ, такъ себ, безъ всякаго толку. Шумъ этотъ увеличился еще боле когда появились солдаты съ тарелками и разложенными на нихъ какими-то, совершенно правильными, кубическими кусочками. Тарелки эти, не доходя до стола, очищались въ одно мгновеніе, съ быстротою молніи, какъ выражались въ училищ. Большая часть воспитанниковъ опускала захваченные съ боя кусочки въ стаканы съ водой, сыпали туда же соль, накрывали ломтями чернаго хлба и ставили подъ столъ. Мн подобнаго кусочка не досталось и потому я никакъ не могъ узнать изъ какого вещества состоялъ онъ. Только на слдующее утро оказалось, что кусочки были нечто иное, какъ чухонское масло, поданное къ каш, прятали же его воспитанники за тмъ, чтобы утромъ намазать на казенную булку и състь въ такомъ вид. Ужинъ кончился не совсмъ благополучно, случилось драматическое произшествіе, по поводу того же масла, одинъ изъ воспитанниковъ потребовалъ двойную порцію, солдатъ отказался принесть и получилъ за это громкую, чувствительную оплеуху. Не знаю было ли взыскано съ виновнаго за такое самоуправство или нтъ, судя потому какъ часто воспитанники безнаказанно награждали сторожей оплеухами, полагать надо, что и въ настоящемъ случа оно было оставлено безъ вниманія.
Посл ужина, воспитанники собрались въ рекреаціонную залу, для переклички. Церемонія эта производилась и впослдствіи, каждый вечеръ, и состояла въ томъ, что дежурный гувернеръ выкликалъ, по списку, фамиліи воспитанниковъ, а каждый воспитанникъ, дождавшись своей очереди долженъ былъ отвчать здсь. Дло кажется весьма простое, упоминаю объ немъ потому, что для меня оно сдлалось началомъ моихъ училищныхъ страданій.
Вся эта процедура показалось мн, незнакомому ни съ какими казенными формами, до крайности смшною, тмъ боле, что воспитанники, вмсто обычнаго отвта здсь, отвчали на разные голоса, кто пронзительнымъ дискантомъ, кто густымъ басомъ, кто теноромъ, кто просто крикомъ: что прикажете? present, ici, ich, азъ, я и т. п.. Не смотря на все мое стараніе, я не могъ удержаться и невольно, что называется, фыркнулъ. Вдругъ, чья-то сильная рука такъ ударила меня сзади, что искры посыпались изъ глазъ. Ошеломленный, я обернулся, быть можетъ съ намреніемъ отплатить тмъ же, но тутъ нога, замнившая руку, дала мн такой толчекъ, что я какъ стоялъ, такъ и грохнулся на полъ. Не помню какъ я всталъ, какъ доплелся до своей кровати, какъ раздлся…. ударъ и паденіе совершенно ошеломили меня. Улегшись и закутавшись байковымъ одяломъ, я чувствовалъ какъ меня трясла лихорадка, голова кружилась и горла, сердце сильно билось. Долго, вроятно, я не могъ опомниться, наконецъ мысли начали, малу-по-малу, приходить въ порядокъ, незаслуженное оскорбленіе, досада, злость, срамъ и вмст страхъ мнялись въ ум моемъ, волновали меня и выразились безсильными слезами. Обернувъ голову одяломъ и уткнувшись въ подушку, я горько заплакалъ или врне зарыдалъ, мн пришли въ голову и мое дтство, и ласки матери, и все, все прошедшее, теплое, родное, а тутъ…. Боже мой, каково первое впечатлніе, даже и раздлить горя не съ кмъ, одна жесткая казенная подушка была свидтелемъ слезъ моихъ.
Такъ нерадостно началась моя училищная жизнь. Не стану описывать какъ она продолжалась дале, а обращусь къ самому училищу и къ принятымъ въ немъ обыкновеніямъ.
Въ училищ было четыре класса. Первый и второй, какъ старшіе, пользовались всми преимуществами и составляли училищную аристократію, гордую и неприступную, третій — представлялъ собою переходное сословіе, а четвертый — младшій, состоявшій исключительно изъ новичковъ и называвшійся Камчаткою, былъ лишенъ всхъ правъ гражданства и человческой свободы и находился почти въ такихъ же отношеніяхъ къ первому и второму классамъ, въ какихъ были древніе спартанскіе рабы къ кореннымъ жителямъ Спарты.
Да не заподозритъ меня читатель въ преувеличеніи и искаженіи истины, нтъ, впередъ говорю, что я разсказываю живые факты, т факты, которыхъ самъ былъ и свидтелемъ, и жертвою.
Это отношеніе новенькихъ къ старенькимъ составляло какую-то особенность училища, его необходимую принадлежность, такъ сказать его душу, гордость и даже славу, оно не было дломъ случая, а передавалось изъ рода въ родъ, отъ поколнія къ поколнію или, лучше сказать, изъ класса въ классъ, передавалось по преданію, освященному обычаемъ, нарушеніе котораго считалось дломъ невозможнымъ, постыднымъ, гибельнымъ для духа училища, почти преступленіемъ.
Такъ, напримръ, для наказанія новенькихъ, въ нкоторыхъ важныхъ случаяхъ, существовала даже особая, такъ называемая, исправительная плетка или звробой, съ пулею на конц, переходившая отъ потомства къ потомству и хранившаяся обыкновенно у самаго стараго воспитанника, отличавшагося особымъ зврствомъ въ обращеніи. Въ честь учрежденія этой плетки установлены были особые праздники, состоявшіе въ томъ, что каждый новенькій, безъ исключенія, награждался тремя поощрительными ударами, а потомъ кланялся, благодарилъ за испытанное удовольствіе и цловалъ орудіе своей казни.
Наказывались новенькіе за все безъ исключенія: каждый старый воспитанникъ придирался сколько душ было угодно и всегда могъ найдти предлогъ для взысканія, если же никакого предлога не случалось, то наказывали такъ себ, изъ любви къ искусству, въ вид поощренія, приговаривая извстное изрченіе изъ русской исторіи, ‘земля наша велика и обильна, а порядка въ ней нтъ.’ Неисполненіе приказанія стараго воспитанника, хотя бы и не возможнаго, какъ напримръ, приказаніе перемнить фамилію или физіономію, незастегнутая пуговица, шумъ отъ походки, растегнутый воротникъ, малйшая неопрятность въ одежд и вообще, каждое ничтожное, иногда невинное упущеніе, все это подвергало новичка боле или мене сильному истязанію. О преступленіяхъ большей важности и говорить нечего, они считались для новичка дломъ невозможнымъ, составляли исключеніе изъ общаго правила и, если случались, то весьма рдко и преслдовались жестоко. Даже и во время отпуска, у себя дома, новенькій не былъ въ безопасности. Каждый старый воспитанникъ могъ встртить его на улиц, замтить что-нибудь, считавшееся предосудительнымъ, какъ напримръ: зду на худомъ извощик, грязные сапоги, надтую на бокъ фуражку, и отослать обратно въ училище.
При этомъ не могу удержаться, чтобъ не разсказать одного бывшаго со мною случая. Великимъ постомъ, на послдней недл, мы говли, наканун исповди, я получилъ приказаніе отъ одного стараго воспитанника и, вмст съ тмъ, пвчаго, переписать къ завтрашнему вечеру цлую тетрадь съ утреннимъ и вечернимъ церковнымъ служеніемъ. Что было длать? Отказаться и подумать нельзя, а поспть невозможно. Съ отчаяніемъ и ругательствомъ въ душ, я принялся за работу, но не смотря на вс мои усилія, усплъ кончить къ назначенному сроку только половину. При этомъ у меня явилась счастливая мысль, подать заданное мн дло въ то время, когда воспитанникъ придетъ съ исповди, то есть, въ святую минуту разршенія его грховъ, я былъ увренъ, что будетъ разршено и мое тяжкое преступленіе. Но увы! слова молитвы: ‘остави намъ долги наши, яко же и мы оставляемъ должникомъ нашимъ’, вроятно не пришли на умъ старому воспитаннику, оказалось, что съ очищенною совстію онъ дйствовалъ какъ-то даже легче и свободне, считая себя слпымъ исполнителемъ воли закона, карающаго преступленіе.
Самое наказаніе совершалось, большею частію, безъ всякаго принужденія, такъ, какъ будто-бы это было въ порядк вещей, взаимною обязанностію обихъ сторонъ, имвшею какую-то законную форму. Обыкновенно недовольный старый воспитанникъ говорилъ провинившемуся новенькому: ‘извольте ко мн явиться.’ Получившій такое приказаніе исполнялъ его слдующимъ образомъ: предъ спаньемъ, раздвшись (что называлось въ кавалергардской форм), онъ приходилъ въ назначенное мсто, то есть, къ койк своего повелителя, кланялся, разшаркиваясь, съ покорностію говорилъ: ‘честь имю, или имю счастіе явиться’, получалъ приказаніе нагнуться или придти въ горизонтальную позу (выраженіе училища) и экзекуція совершалась.
Малйшій крикъ, выраженіе боли, просьба о помилованіи вели только къ усиленію истязанія. Виновный долженъ былъ безъ униженія, не только съ твердостію, но даже съ какою-то радостію переносить заслуженную кару, какъ средство, служащее для его нравственнаго совершенства. Ослушники приказанія явиться наказывались на другой день вдвойн и втройн, смотря по расположенію духа своего покровителя. Нкоторые старые воспитанники собственноручно не наказывали, а наслаждались только созерцаніемъ экзекуціи, въ такомъ случа,— кром виновнаго новичка, призывался новичекъ невинный, который и исполнялъ должность палача. При этомъ, если палачъ дйствовалъ худо, то роли мнялись. Такимъ образомъ, часто случалось, что два новичка, иногда закадышные между собою друзья, раза по три другъ предъ другомъ нагибались и раза по три другъ друга стегали.
Особеннымъ зврствомъ въ обращеніи съ новенькими отличался второй классъ, первый, называвшійся чиновниками, держалъ себя уже какъ-то выше и считалъ отчасти унизительнымъ даже прикасаться къ новому воспитаннику, третій же пользовался только полуправами и хотя могъ наказывать, но дйствовалъ какъ-то тише, скромне и вообще умренне.
При такомъ порядк вещей, конечно, случались протесты и со стороны новенькихъ, но эти протесты составляли не боле какъ исключеніе, совершались они весьма рдко, быть можетъ въ нсколько лтъ разъ, кончались обыкновенно въ худую сторону для протестантовъ и представляли собою только феномены дерзости, необузданности, осмливавшейся оспаривать права, если не законной, то по крайней мр, укоренившейся власти.
Новенькіе такъ были запуганы, такъ убждены и пропитаны необходимостію рабства, такъ уничтожены, что рдкій изъ нихъ, не только предъ училищнымъ начальствомъ, но даже дома, родителямъ осмливался заикнуться о своемъ жалкомъ положеніи.
Для устраненія всякихъ средствъ къ какому-нибудь тайному замыслу, въ училищ существовало обыкновеніе не позволять новенькимъ сходиться боле двухъ человкъ. Такимъ образомъ и самая мысль о возможности сопротивленія была подавлена въ ея основаніи.
Кром этихъ общихъ страданій, бывшихъ удломъ всхъ новенькихъ, нкоторые изъ нихъ играли роль, такъ называемыхъ любимцевъ, protg. Въ эти любимцы попадали обыкновенно мальчики, отличавшіеся или не совсмъ видной наружностію, или неблагозвучной фамиліей, или другимъ какимъ недостаткомъ, или наконецъ, просто такъ себ, безъ всякой видимой причины, по одному счастью. Любимцами назывались они въ иносказательномъ смысл, но на самомъ дл были настоящими мучениками. Наказывались-они ежедневно, иногда нсколько разъ въ день, служили общимъ посмшищемъ, подвергались всевозможнымъ наругательствамъ. Для нихъ устраивались особыя церемоніи, какъ напримръ: бой быковъ, гонка сквозь строй, травля, лишеніе чиновъ и дворянства. Во всхъ этихъ піесахъ главными дйствующими лицами были любимцы. Лишеніе дворянскаго достоинства состояло въ слдующемъ: устраивался особый эшафотъ изъ табуретовъ, виновнаго, облаченнаго въ приличное случаю одяніе, состоявшее изъ вывороченной казенной куртки съ фамиліею на спин, и благо бумажнаго колпака на голов, вводили на мсто казни, здсь читался ему заране сочиненный приговоръ, затмъ старый воспитанникъ (обыкновенно составитель церемоніи) бралъ лазаретную туфлю и билъ мальчика по щекамъ, посл чего каждый могъ, въ свою очередь, награждать его тмъ же, такъ что иногда бдный четырнадцати лтній ребенокъ проходилъ сквозь ряды оплеухъ. Иногда, во время сильныхъ жаровъ, нсколькихъ любимцевъ раздвали до-нога, обвивали хмлемъ и устроивали изъ нихъ живыя картины. Несчастные должны были изображать собою миологическихъ боговъ и богинь. По окончаніи представленія ихъ клали на одну постель, укутывали множествомъ байковыхъ одялъ и заставляли лежать по нскольку часовъ сряду. Но этимъ не оканчивались страданія любимца. Онъ былъ безсмннымъ ординарцемъ, слугою, рабомъ, если хотите, почти вещію своего покровителя. Отъ послдняго зависло пустить своего protg въ праздникъ въ отпускъ или оставить въ училищ. И при всхъ этихъ терзаніяхъ, не слышалось ни сопротивленія ни ропота, одинъ недовольный взглядъ былъ предлогомъ для наказанія, все сносилось безсловесно съ какимъ-то убжденіемъ въ необходимости и польз заведеннаго порядка. Случалось, что мать вновь поступившаго, оставленнаго безъ отпуска, приходила въ училище упрашивать стараго воспитанника за своего сына. Чтобъ вполн показать до какой степени зврства простиралось обращеніе старенькихъ съ новенькими, раскажу одинъ случай, въ бытность мою уже во второмъ класс. Въ числ вновь поступившихъ въ училище, былъ одинъ, у котораго пробивались усы, эти усы были сначала предметомъ насмшекъ, а впослдствіи они неоднократно намазывались скипидаромъ и зажигались. Иллюминація вполн достойная Нерона и Каллигулы.
Покровителями любимцевъ длались, такъ называемые, старые, отптые воспитанники, отличавшіеся совершенною безнравственностію, для которыхъ все было трынь-трава. Одинъ изъ нихъ напримръ, никогда не ходилъ въ отпускъ, не потому, чтобъ начальство не пускало его, а изъ собственнаго желанія. Черезъ дв субботы въ третью, онъ писалъ только домой слдующую записку: ‘Любезная матушка! (у него была мачиха) пришлите мн столько-то денегъ, иначе я самъ приду въ отпускъ.’ И матушка, чтобъ не видать прекраснаго сына, всегда исполняла его просьбу.
Кром любимцевъ иносказательныхъ, изъ числа вновь поступившихъ, нкоторые мальчики, не боле двухъ или трехъ, длались любимцами истинными. Таковые отличались обыкновенно весьма маленькимъ ростомъ и особенно располагающею симпатичною наружностію. Они не пользовались никакими правами, состояли на общемъ положеніи всхъ новенькихъ, но подвергались наказанію разв только въ вид какого-то поощренія или шутки. Обыкновенно старые воспитанники забавлялись, тшились ими какъ куклами. При этомъ слдуетъ замтить, что истинные любимцы были обязаны исключительно собственнымъ достоинствамъ: въ училищ, ни родственныя связи съ старыми воспитанниками, ни особенное покровительство начальства, нисколько не возвышали новенькаго, напротивъ, въ послднемъ случа, за нимъ слдили еще неусыпне, взыскивали еще строже.
Не всегда впрочемъ новенькіе служили предметомъ наказанія, кром того они употреблялись для услугъ, забавы и развлеченія старыхъ воспитанниковъ. Такимъ образомъ, нкоторые старенькіе приказывали новенькимъ носить себя на рукахъ, посл танцкласса обмахивать бумажными верами. Набивать папиросы, выкидывать чудовищныя па, читать книги, переписывать, длать гримасы, разсказывать анекдоты, пть псни, будить ране назначеннаго срока, достать спичку, линейку, карандашъ, сбгать туда-то, сказать то-то, — все было дломъ новенькихъ.
Были такіе артисты, которые заставляли каждый часъ, впродолженіе цлой ночи, будить себя, съ тою только цлію, чтобъ узнать степень послушанія и расторопности новичка.
Иногда, лтомъ, въ жару, старенькій раздвался совершенно, а кругомъ себя ставилъ караулъ изъ новенькихъ. Обязанность караульныхъ состояла въ охраненіи спокойствія почивающаго. При этомъ случалось, что другой старенькій порывался пройдти сквозь охранную цпь, въ случа непропуска грозилъ наказаніемъ, между тмъ какъ лежавшій общалъ тоже при пропуск и несчастные караульные не рдко получали двойное возмездіе.
Общее названіе всхъ вновь поступившихъ было: — сила, частное — рябецъ. Первое означало силу, легіонъ готовый всюду ринутся по слову старенькаго, второе, вроятно, происходило отъ слова рябчикъ и было, кажется, дано новенькимъ какимъ-то важнымъ лицомъ, постившимъ училище. При крик сила, каждый новенькій обязанъ былъ опрометью бжать къ кричавшему, съ неявившихся или опоздавшихъ взыскивалось на общемъ основаніи.
Сверхъ всхъ исчисленныхъ привиллегій новенькихъ, они были обязаны нести особыя должности, дежурить по очереди. Нарядъ на дежурство поручался выбранному изъ среды рябцовъ — рябецкому гувернеру или фельдфебелю, отличавшемуся большимъ ростомъ и тупостію умственныхъ способностей. Въ каждой камер былъ свой особый дежурный, обязанность его состояла въ исполненіи порученій старыхъ воспитанниковъ и въ наблюденіи за начальствомъ, то есть, въ предупрежденіи о его появленіи. Былъ еще общій дежурный по часамъ, обязанный, во всякое время знать который часъ, дежурный по столовой сообщалъ всмъ и каждому изъ какихъ блюдъ будетъ состоять сегодняшній обдъ и ужинъ, дежурный и по тому мсту, носившему названіе кофе-ресторана училища, гд воспитанники курили и собирались для дружескихъ бесдъ, гд передавались взаимныя впечатлнія, гд большею частію ршались важнйшіе вопросы училищной жизни, и тамъ былъ особый дежурный.
Что касается до исполненія предписанныхъ начальствомъ постановленій, то новенькіе обязаны были исполнять ихъ въ самой строгой точности. Вставали они по первому звонку колокольчика и скоре не вставали, а вскакивали съ своихъ постелей, между тмъ какъ старые воспитанники нжились въ полудремот, а дежурный гувернеръ бгалъ по камерамъ и употреблялъ вс усилія, чтобъ ихъ разбудить. Точно также новенькіе ложились раньше всхъ, по первому приказанію. Везд, во всемъ они должны были быть совершенно исправными, за всякое малйшее упущеніе взыскивалось жестоко не начальствомъ заведенія, а грозными старыми воспитанниками.
Въ такомъ состояніи находились новенькіе впродолженіе цлаго года, то есть, до слдующаго пріема. Здсь роль ихъ мнялась, изъ притсненныхъ они сами становились притснителями. И странно: люди, испытавшіе на себ всю тягость зла, всю его несообразность и дикость, сами заливавшіеся иногда въ тихомолку слезами или дрожавшіе отъ страха, въ душ проклинавшіе своихъ мучителей, при первой возможности, не давъ зажить еще свжимъ полученнымъ ими ударамъ, съ какою-то дикою, непонятною радостію становились мучителями другихъ. Именно тотъ новенькій, который претерпвалъ больше своихъ собратій, или иносказательный любимецъ, сдлавшись старенькимъ, становился, въ свою очередь, истиннымъ тираномъ.
Не смотря однако на всю жестокость обращенія, въ немъ проглядывала и своего рода тонкость, учтивость. Новенькому всегда говорили: вы, милостивый государь, извольте, потрудитесь, не угодно-ли будетъ и т. п. Эта относительная вжливость не выключалась изъ употребленія даже и при совершеніи экзекуціи, Притомъ, общественное мнніе училища сильно преслдовало всякій неблагородный поступокъ съ новенькимъ. Наказать его могъ старый воспитанникъ какъ угодно, хотя бы и бесъ вины, но отнять напримръ у него деньги, присвоить принадлежащую новенькому вещь, воспользоваться за обдомъ его порціей, считалось дломъ постыднымъ. Старые воспитанники нисколько не были похожи на существовавшихъ когда-то старыхъ кадетъ. Они не отличались ни угловатостію манеръ, ни дикостію, ни басовымъ органомъ, ни тмъ пошлымъ шикомъ, который заключался въ ношеніи фуражки корабликомъ, въ кривыхъ ногахъ и нюханьи табаку. Напротивъ, старые воспитанники подавали собою примръ благородства, прекраснаго товарищества, отсутствія всякаго фатовства и умнья держать себя предъ начальствомъ. Все это было причиною, что новенькій не только боялся, но и вполн уважалъ стараго воспитанника, особенно если послдній отличался нкоторою справедливостію, не билъ новенькаго зря, за дло и не за дло, въ такомъ случа уваженіе замнялось благоговйнымъ сознаніемъ внутреннихъ достоинствъ праведнаго судіи.
Поступленіе изъ новенькихъ въ старенькіе было истиннымъ праздникомъ, торжествомъ. Врядъ ли выпускные радовались такъ выпуску изъ заведенія, какъ рябцы переходу въ старые воспитанники. Чтобъ придать боле законности, торжественности этому, освященному временемъ обычаю, — тиранству новенькихъ, существовала особая церемонія посвященія въ старенькіе. Днемъ посвященія назначался обыкновенно послдній день предъ пріемомъ новыхъ воспитанниковъ. Такимъ образомъ училище никогда не оставалось безъ рябцовъ, одни тотчасъ смнялись другими. Самая церемонія состояла въ слдующемъ: въ двнадцать часовъ ночи, вс новенькіе, попарно укутанные въ блыя простыни, съ зазженными восковыми свчами въ рукахъ, открывали шествіе по камерамъ заведенія. При этомъ они пли особые гимны, нарочно сочиненные для торжества посвященія. Обойдя вс камеры, шествіе останавливалось въ одной изъ нихъ, заране для того назначенной, образовывало кружокъ и становилось на колни. Въ средину круга входилъ старый воспитанникъ и говорилъ рчь, заключавшую въ себ разршеніе всхъ прегршеній, содянныхъ новенькими и наставленіе какъ вести себя въ новомъ званіи. По окончаніи рчи, другой старый воспитанникъ, вооруженный исправительною плеткою, смнялъ своего товарища и читалъ клятвенное общаніе, повторяемое вслухъ всми новенькими, простертыми на земл ницъ: ‘Я, ничтожный и подлый рябецъ, говорилось въ клятв, общаюсь и клянусь предъ симъ оружіемъ, честію моею и честію училища, во всемъ поступать согласно съ его обычаями и преданіями. Не выдавать ни въ чемъ своихъ товарищей, хотя бы и во вредъ себ, стоять другъ за друга до послдней возможности, въ отношеніи начальства держать себя гордо, не унижаясь и не подличая, низкихъ, недостойныхъ моего званія поступковъ отнюдь не длать. За новенькими смотрть такъ какъ смотрли за мной, взыскивать съ нихъ такъ какъ взыскивали съ меня. За неисполненіе въ полной мр чего либо сказаннаго, я становлюсь безчестнымъ подлецомъ, отчужденнымъ отъ общества и всми презираемымъ. Въ подтвержденіе всего сказаннаго цлую орудіе бывшей моей казни и принимаю въ послдній разъ его удары.’ За симъ начиналось исполненіе подтвержденія, то есть, каждый новенькій цловалъ исправительную плетку и награждался тремя легкими ея ударами.
Все сказанное длалось отнюдь не подъ видомъ шутки, а совершенно серьезно, съ полнымъ достоинствомъ, важностію и убжденіемъ въ польз и необходимости. Каждый сознавалъ, что наказывались новенькіе не по одной прихоти школьничества и кулачнаго права, нтъ, наказаніе служило здсь какъ бы благодтельною мрою для воспитанія новенькаго, средствомъ привить его къ общему духу училища, необходимымъ зломъ, безъ котораго нельзя было достигнуть почетнаго званія стараго воспитанника. Система конечно ложная, но тмъ не мене имющая свое основаніе. Съ новенькаго дйствительно смывали всю ненужную дурь и въ училищ, даже не хорошій мальчикъ по невол становился по крайней мр наружно, хорошимъ, не позволялъ себ ничего неблагороднаго, сначала изъ страха общественнаго суда, а впослдствіи — по привычк.
Многимъ покажется страннымъ, какимъ же образомъ начальство заведенія позволяло творить подобныя вещи? Не знать обо всемъ происходившемъ оно не могло, да притомъ и самое незнаніе отнюдь не служило бы оправданіемъ. Разв не было средствъ прекратить зло въ самомъ его начал и постояннымъ надзоромъ уничтожить всякую возможность его проявленія? Почему было не пожертвовать на пользу общую нсколькими главными ревнителями принятаго порядка, тмъ боле, что, при существующихъ обыкновеніяхъ, самое начальство не было въ безопасности, репутація его легко могла пострадать: вдь рано или поздно должны же были открыться, если не вс, то, по крайней мр, главныя пружины характера заведенія? Все это совершенная правда. Начальство очень хорошо, со всею подробностію знало обо всхъ терзаніяхъ, которымъ подвергались новенькіе, но для уничтоженія зла не только не принимало никакихъ мръ, но скоре поощряло къ его развитію.
Такое равнодушіе происходило отъ двухъ причинъ: во-первыхъ изъ желанія угодить двумъ старшимъ классамъ училища, отъ спокойствія которыхъ зависло спокойствіе всего заведенія, и во-вторыхъ, начальство смотрло на обращеніе съ новенькими, какъ на шутку и, быть можетъ, даже видло въ ней нкоторую пользу, заключавшуюся въ контрол старшихъ воспитанниковъ надъ поступками младшихъ. Этимъ контролемъ облегчалась, такъ сказать, трудная обязанность начальства, новенькихъ оно могло оставить совершенно безъ вниманія и было уврено, что никакой мало-мальски дурной поступокъ не пройдетъ имъ даромъ.
Впрочемъ, чтобъ лучше объяснить такой надзоръ начальства, нужно ознакомиться съ тмъ положеніемъ, въ которомъ находились старшіе классы училища.
Третій классъ представлялъ собою, какъ уже выше было сказано, переходное сословіе, какъ бы чистилище, что-то среднее въ отношеніи патриціевъ первыхъ двухъ классовъ и плебеевъ Камчатки. Такъ напримръ, третій классъ не ходилъ на цыпочкахъ, подобно новенькимъ, не трясся и не застегивалъ воротника предъ старшимъ, но не могъ курить и вообще не пользовался никакимъ авторитетомъ. Здсь воспитанникъ не являлся, подобно рябцу, для полученія наказанія, не нагибался унизительно выжидая удара, но, въ случа совершеннаго имъ преступленія, противнаго духу училища, наказывается сообща, то есть, старшіе воспитанники нападали врасплохъ на виновнаго, но не били какъ новенькаго, а просто давали потасовку, кто чмъ попало и куда попало. При этомъ оскорбленное самолюбіе классныхъ товарищей обыкновенно вступалось за пострадавшаго, завязывалась драка боле или мене сильная, смотря по степени обиды, энергіи и числу воюющихъ. Бывали и побоища знаменитыя, не умиравшія въ лтописяхъ исторіи училища, но такія сраженія происходили рдко, вслдствіе особыхъ, важныхъ причинъ, иногда относившихся къ политик заведенія, и составляли исключеніе изъ общаго правила. Вообще третій классъ находился въ положеніи весьма неопредленномъ, права его не были указаны никакими точными законами, не мудрено, стало быть, что, при малйшей попытк къ разширенію этихъ правъ случались безпрестанныя столкновенія.
Относительно начальства, третій классъ находился въ самомъ строжайшемъ его контрол. Здсь могли длаться безопасно всевозможныя взысканія: сажаніе въ карцеръ, оставленіе безъ отпуска и т. п. тмъ боле, что третій классъ наказывался общественнымъ судомъ только за преступленія особенныя, не всегда подлежащія разбору начальства, проступки же общіе, противные не духу и обычаямъ училища, а начальственнымъ постановленіямъ, совершались на общемъ основаніи и не подвергались гоненію старшихъ товарищей. Слдовательно третій классъ составлялъ единственное поле для начальственной дятельности, съ новенькихъ, какъ уже было сказано, не оставалось ничего взыскивать, съ благородной же аристократіи всякій взыскъ былъ крайне опасенъ и могъ послужить поводомъ къ боле или мене сильной революціи.
Первые два класса составляли главу и сердце всего училища и пользовались совершенно неограниченною, деспотическою властію. Здсь преслдовались только криминальныя преступленія, вредныя чести заведенія, которыхъ скрыть не было возможности, во всемъ же остальномъ господствовала полная, необузданная воля. Поведеніе всего училища, его направленіе, характеръ, образъ мыслей, степень покорности начальству или своеволія, все зависло отъ перваго и втораго классовъ. Не мудрено посл этого, что начальство, съ своей стороны, изъ благодарности или боязни, слдуя пословиц: ‘и волки сыты и овцы цлы’, махнуло рукой и отвернуло свои взоры отъ всхъ продлокъ и шалостей, иногда весьма серьезныхъ, составлявшихъ принадлежность этого благороднаго сословія. Воспитанники перваго и втораго классовъ могли вставать и ложиться позже другихъ, спать посл обда, курить сколько душ угодно, ходить въ классы когда угодно и кому угодно, отпрашиваться въ будни со двора, возвращаться изъ отпуска ночью, бить сторожей, отвчать заданные уроки или нтъ, требовать лишнія порціи кушанья, спать въ классахъ на лекціяхъ или завтракать паштетами и ветчиной изъ ближайшей колбасной, духъ отчего разносился по нсколькимъ заламъ, во время гулянья приставать къ встрчающимся женщинамъ, были даже какія-то названыя тетушки, приходившія иногда навщать патриціевъ старшихъ классовъ. О главныхъ, боле важныхъ продлкахъ, считаю лучшимъ умолчать изъ боязни, что читатель не воспитывавшійся въ описываемомъ мною заведеніи не повритъ имъ. Впрочемъ, къ чести училища слдуетъ сказать, что, не смотря на всевозможныя, иногда громадныя шалости, он никогда не выходили изъ границъ приличія, не заключали въ себ ничего предосудительнаго, грязнаго, вреднаго для товарищей. Шалости эти были вполн свойственны только разгулу свободной молодости, не стсненной желзной дисциплиной.
Бывали, конечно, случаи, что нкоторыя начальственныя личности вооружались на заведенный порядокъ и покушались обуздывать анархію аристократіи. Но вс подобныя попытки кончались во вредъ ихъ изобртателямъ, они или покорялись необходимости и подходили подъ общій уровень, или открыто преслдуемые всевозможными гоненіями оставляли училище.
Сильнйшую оппозицію своей власти встрчали дежурные гувернеры, бывали примры, что ихъ забрасывали сапогами, ругали въ глаза, нисколько не стсняясь. Подобное торжество называлось бенефисомъ, составъ его могъ быть различенъ, смотря по степени вины бенифиціанта и его служебнаго поприща. Такъ напримръ, бенефисъ, устраиваемый въ пользу дежурнаго наставника, совершенно отличался отъ бенефиса учительскаго. Программа послдняго иногда состояла въ томъ, что цлый классъ, не смотря ни на какіе вопросы учителя, ничего не отвчалъ, такъ, что когда разсерженный учитель, спросилъ одного воспитанника: ‘есть ли у него языкъ’? то воспитанникъ, нисколько не стсняясь, молча, показалъ свой органъ вкуса и слова, иногда классъ, во всю лекцію, неистово сморкался, кашлялъ, шаркалъ ногами, заглушая слова учителя, иногда громко хохоталъ, вдругъ, какъ по команд, безъ всякой видимой причины. Съ своей стороны и учителя были пріучены къ подобнымъ выходкамъ и сносили ихъ, большею частію, если не хладнокровно, то по-крайней мр съ полнымъ достоинствомъ. Они очень хорошо понимали, что крикомъ, угрозами, запальчивостію, тутъ ничего не возьмешь, разв насмшишь только, и отдлывались обыкновенно или шутками или, какъ бы, не обращая вниманія на происходившее. ‘Русское дворянство потшаться изволитъ, барская кровь разгулялась’, говаривалъ обыкновенно въ подобныхъ обстоятельствахъ учитель исторіи, говаривалъ совершенно хладнокровно, безъ малйшаго признака гнва, и дворянство дйствительно сперва смялось, а потомъ мало-по-малу успокоивалось. Математическій учитель поступалъ иначе: на брань онъ отвчалъ бранью, на шумъ — шумомъ, бенефисъ обращался въ перестрлку двухъ противоположныхъ сторонъ, причемъ сторона воспитанниковъ, по самому численному ея превосходству, всегда одерживала верхъ.
Изъ учителей, по преимуществу, страдалъ нмецъ, добрйшее, запуганное созданіе, ему производились постоянные и притомъ ничмъ не заслуженные бенифисы, такъ сказать изъ одного поощренія, зачмъ дескать онъ училъ нмецкому языку, находившемуся въ общемъ презрніи. Нмца обыкновенно обстрливали навсно кусками мла, губками, бумажными свертками, случалось, что нкоторые изъ этихъ снарядовъ, пущенные боле врной рукой, попадали прямо въ лице несчастному служителю науки. При подобномъ оскорбленіи и нмецкое терпніе лопалось, но тутъ являлся сторожъ со стаканомъ холодной воды и, ничего не вдая, совершенно апатично, подносилъ его нмцу, какъ лучшее средство для успокоенія раздраженныхъ нервъ. Ученики при этомъ кричали: ‘съ цукеромъ, съ цукеромъ’, и нмецъ, окончательно побжденный, становился еще тише, еще сговорчиве, или, какъ говорилось въ училищ, сокращался. Если нмецъ вызывалъ кого либо изъ воспитанниковъ и спрашивалъ, напримръ: ‘was ist das Hauptwort’? то вызванный, нисколько нестсняясь, отвчалъ по-русски: ‘имя существительное есть названіе всякаго предмета ‘Zum Beispiel’, продолжалъ нмецъ, ‘столъ, кровать, перо’, говорилъ воспитанникъ.
Впрочемъ, съ учителями воспитанники ссорились рдко, по той простой причин, что рдко встрчались и поводы къ ссорамъ. Учителю не было дла ни до поведенія воспитанниковъ, ни до исполненія ими разныхъ училищныхъ правилъ, роль его кончалась съ каждой прочитанной лекціей и, если случались непріязненныя столкновенія, то разв по поводу неумстныхъ, иногда не. совсмъ приличныхъ выходокъ самого учителя.
Вообще воспитанники были крайне-разборчивы, они вполн умли цнить какъ достоинство, человка, такъ и преслдовать его недостатки. Только нмецъ составлялъ исключеніе, Богъ знаетъ почему, по какой-то общей антипатіи. Поладить учителю съ учениками было очень легко, ему стоило только не читать мертвую книгу, не преслдовать воспитанниковъ школьными педантическими требованіями, а разъяснять живую науку. Въ такомъ случа голосъ учителя не оставался голосомъ вопіющаго въ пустын, нтъ, онъ принимался живо, впечатлительно и всегда приносилъ извстную пользу, здсь смя падало на добрую землю. Къ сожалнію мало было учителей правильно понимавшихъ свое дло. Да, притомъ, и самое направленіе образованія было ложное. Изъ насъ старались сдлать или чиновниковъ или офицеровъ, забывъ при этомъ, что и т, и другіе, для успшнаго исполненія своихъ обязанностей, должны быть прежде всего образованными людьми. Такимъ образомъ обще человческія науки, составляющія не исключительную принадлежность спеціалиста, а каждаго образованнаго человка, стояли на второмъ план, читались какъ-то вяло, безъ души, наполнялись множествомъ фактовъ безъ ихъ объясненія, на экзаменахъ на эти предметы не обращалось вниманія. Языки проходились только для формы, мы изучили вс тонкости французской литературы, Корнеля, Расина, Мольера, а рдкій изъ насъ могъ безъ ошибки связать самую пустую фразу. Русскій языкъ находился въ какомъ-то общемъ забытьи, начальство вроятно считало своихъ учениковъ достаточно въ немъ свдущими, между тмъ какъ ученики эти писали съ страшными грамматическими ошибками. Одно чтеніе книгъ, хотя и запрещенное начальствомъ, но тмъ не мене бывшее въ большомъ употребленіи, поддерживало и развивало вкусъ къ изящному. Самый учитель русской словесности былъ человкъ съ устарлымъ взглядомъ, не признававшій посл Ломоносова и Державина никакихъ поэтовъ. Учитель исторіи читалъ не исторію, а похвальное слово отечественнымъ событіямъ.
Что касается до дежурныхъ наставниковъ или гувернеровъ, то роль ихъ совершенно отличалась отъ роли учительской, они обязаны были слдить за каждымъ шагомъ воспитанниковъ, изучать ихъ характеръ, образъ мыслей, степень исправности и проч. Все это представляло не малую задачу. Угодить вполн воспитанникамъ было черезвычайно трудно, они всегда отыскивали или дурную или смшную сторону наставника, не угодить совершенно и того хуже, всякая открытая борьба былакрайне опасна. Оставалось одно средство, держаться благоразумной средины, не подаваясь ни на шагъ ни въ ту, ни въ другую сторону. Вообще, рдкій дежурный наставникъ становился въ то положеніе относительно воспитанниковъ, при которомъ невольно рождаются взаимная любовь и довренность. Большею частію мальчики смотрли на гувернера какъ на своего врага, который если и не длалъ зла, то потому только, что не смлъ его длать. Такое не нормальное отношеніе между подчиненными и начальниками происходило отъ малой образованности послднихъ, отъ ихъ дикаго взгляда на обязанности мальчиковъ, отъ желанія казаться выше самихъ себя. Мткими прозвищами перекрещивали воспитанники такихъ гувернеровъ: гвоздь, выжига, пеленка — и понын составляютъ что-то нераздльное съ тми лицами, къ которымъ когда-то относились. Одинъ изъ гувернеровъ отличался необыкновеннымъ хвастовствомъ и враньемъ, воспитанники тотчасъ сложили про него псню, содержаніе которой состояло изъ всевозможныхъ небылицъ, а каждый куплетъ окончивался слдующимъ припвомъ:
‘Это врно, достоврно,
‘Доровъ такъ сказалъ.’
Въ особенности, со стороны воспитанниковъ, преслдовалась всего боле подлость и грубость обращенія въ наставник. Боже сохрани, еслибъ послдній осмлился сказать кому нибудь ты, или толкнуть не только старичка, но даже и новенькаго. Въ такихъ случаяхъ составлялась страшная оппозиція, устроивался бенефисъ со всми его атрибутами, дивертиссементомъ и великолпнымъ спектаклемъ. Бенефисъ этотъ продолжался во все время дежурства, то есть цлыя сутки. Начинался онъ обыкновенно съ того, что при первомъ появленіи виновнаго, никто не вставалъ и не кланялся ему, это было, такъ сказать, только предвстіемъ собравшейся грозы. Въ теченіи цлаго дня происходилъ ужасный шумъ и безпорядокъ, опрокидывались столы, табуреты, раздвигались койки, полъ заливался водой. Дежурный наставникъ бгалъ какъ угорлый, грозилъ, упрашивалъ и тщетно отыскивалъ преступника, все дйствовало скопомъ и заговоромъ. Ночью, посреди всеобщей тишины, когда бдный, уже уничтоженный дежурный дремалъ и бредилъ дневными непріятностями, вс воспитанники, какъ по сигналу, вскакивали въ одно мгновеніе съ своихъ постелей, гасили ночныя лампы и завернутые простынями и байковыми одялами, съ оглушительнымъ крикомъ и визгомъ носились по камерамъ училища. Испуганный дежурный, не приготовленный къ подобной катастроф, вскакивалъ, но не смлъ сдлать шагу изъ своей комнаты, ему оставалось одно: молчать и слушать не совсмъ пріятныя выраженія, относившіяся къ его личности. Замтить кого бы то ни было и вымстить на немъ свое оскорбленіе мшала совершенная темнота и завернутыя простынями лица, ринуться же прямо въ толпу было не совсмъ безопасно.
Подобные, усиленные бенефисы устраивались, большею частію, въ пользу вновь поступившихъ наставниковъ, незнакомыхъ съ духомъ училища и дйствительно позволявшихъ себ нкоторую грубость и фамильярность въ обращеніи. Самая цль бенефиса, въ этомъ случа, была наставительная, чтобъ пріучить рябца-гувернера къ укоренившимся требованіямъ училищной жизни. Въ другихъ же, боле обыкновенныхъ обстоятельствахъ, составъ бенефиса былъ проще и ограничивался иногда одною какою-нибудь статьею изъ всего вышеописаннаго.
При такомъ открытомъ сопротивленіи провинившейся власти, всякая тайная противъ нея борьба считалась унизительною. Въ училищ и думать стыдились о возможности, что называется, напакостить учителю или гувернеру, какъ напримръ, обрзать его шинель, замарать платье и т. п. Здсь дйствовали напрямикъ, съ явнымъ намреніемъ выразить виновному негодованіе всего заведенія.
Какъ доказательство того, что въ училищ умли цнить людей, можно привести въ примръ одного изъ гувернеровъ котораго воспитанники не только любили но, можно сказать, боготворили. Дйствительно, человкъ этотъ рзко отличался отъ своихъ собратій какою-то особенною добротою и прямымъ, истинно благороднымъ характеромъ, — (читатель отчасти знакомъ съ нимъ изъ начала разсказа, при первомъ моемъ представленіи дежурному). Нужно было видть, какъ воспитанники, наперерывъ другъ предъ другомъ, бжали на встрчу обожаемому Данилушк (его звали Данило Семенычъ), каждый, чмъ только могъ, старался выразить свою преданность: кто схватывалъ шляпу и несъ ее, кто перчатки, кто обнималъ, кто цловалъ. Каждое приказаніе Данилушки исполнялось мигомъ, съ какимъ-то особеннымъ рвеніемъ, на его дежурств всегда все было въ порядк, тихо и смирно, самый отъявленный шалунъ и тотъ боялся огорчить общаго любимца. Когда Данилушку произвели въ слдующій чинъ, то между первымъ и вторымъ классами чуть не произошло схватки, изъ за того на чью долю должна достаться честь подкидыванія вновь произведеннаго. Любо было смотрть на эту чистую семейную привязанность, чуждую эгоизма и всякихъ постороннихъ видовъ, привязанность не къ начальнику съ разсчетомъ на матеріальныя выгоды, а къ истинно прекрасному человку. Даже и теперь, если воспоминаніями перенесешься на школьную скамейку, то непремнно представится Данилушка съ своимъ полу-серьезнымъ, полу-шутливымъ выраженіемъ въ лиц, и невольно остановишься на этомъ видніи, многое припомнишь, оцнишь и скажешь самъ себ: добрый былъ человкъ!
Умеръ Данилушка! но и здсь бывшіе воспитанники не забыли прежняго своего любимца, ихъ добровольными, усердными приношеніями сооруженъ памятникъ надъ могилой покойнаго.
Рзкую противоположность, какъ съ Данилушкой, такъ и съ общимъ духомъ училища, составлялъ другой гувернеръ, называвшійся старшимъ или наставникомъ-наблюдателемъ. Хитрый, вкрадчивый, двуличный, готовый по заказу плакать и смяться, низкопоклонный, ничтожный предъ старшимъ и гордый съ младшимъ, онъ вполн олицетворялъ собою человка, стремящагося исключительно, всевозможными, иногда не совсмъ благородными, средствами къ собственной выгод. По врожденной своей склонности, дйствовать всегда скрытно, онъ завелъ въ училищ систему шпіонства. Агентами его были нкоторые сторожа, пользовавшіеся за свою бдительность, особымъ милостивымъ расположеніемъ наблюдателя и оплеухами воспитанниковъ, и одинъ изъ младшихъ дежурныхъ гувернеровъ, игравшій роль наставническаго лакея, набивавшій ему трубки и всми презираемый. Благодаря сказанной систем, наставникъ зналъ, что называется, каждый вздохъ училища. Малйшій непозволительный шагъ какъ воспитанника такъ и дежурнаго гувернера, тотчасъ отдавался въ начальническомъ кабинет. Такимъ образомъ, надъ всмъ училищемъ царствовалъ незамтный, постоянный и неослабный контроль. Система вполн прекрасная, достойная подражанія, доказывающая отеческую заботливость начальника,— невидимо знакомиться съ своими подчиненными. При этомъ за проступки съ воспитанниковъ не взыскивалось, они оставались до поры до времени только въ ум наставника, и припоминались на экзаменахъ и въ другихъ благопріятныхъ обстоятельствахъ. Положимъ, напримръ, что воспитанникъ рисовалъ на наставника карикатуры. Въ такомъ случа, на экзаменахъ, не смотря даже на безукоризненный отвтъ карикатуриста, ему ставился худой балъ, при слдующемъ замчаніи наставника: ‘это не отвтъ, а карикатура, понимаете-ли сударь, карикатура на отвтъ.’ Даже и дома, въ отпуску, мальчики не избавлялись отъ взоровъ наблюдателя, агенты его рыскали по улицамъ и по всмъ тмъ мстамъ, которыя могли и не могли посщать воспитанники. Разумется проступки большей важности доходили до ушей наставника путемъ громкимъ, безъ принятой имъ системы, послдняя существовала только для передачи тхъ мелочей, которыя не выказывались наружу, а между тмъ характеризовали каждаго воспитанника. Замчательно, что и большія преступленія, выходящія изъ разряда обыкновенныхъ шалостей, никогда не выползали изъ стнъ заведенія. Наставникъ-наблюдатель, вроятно изъ собственной выгоды, устроивалъ все шито и крыто, успокоивалъ враждущія партіи и гд угрозами, гд ласками, общаніями, просьбами, иногда слезами, замазывалъ открывшіяся прорхи. Крпко не любили воспитанники такихъ продлокъ и чмъ только могли, явно высказывали свое негодованіе, но и тутъ ловкій дипломатъ не терялся, онъ дйствовалъ точно также, ни на шагъ не уклоняясь отъ принятаго девиза: вс средства хороши, если цль хороша. Въ честь наблюдателя рисовались карикатуры, сочинялись, стихи, псни, устроивались церемоніи, состоявшія въ казни его изображенія. Прозвище старшаго гувернера (не употребительное въ печати) красовалось на всхъ окнахъ, дверяхъ, тарелкахъ училища.
Вообще наставникъ-наблюдатель, обязанный своему умнью пріобртать благосклонность высшаго начальства, игралъ весьма важную роль, не совсмъ сообразную съ мстомъ имъ занимаемымъ.
Кром этихъ видимыхъ достоинствъ старшаго гувернера, водились за нимъ и невидимыя, носились слухи, что онъ любилъ получать отъ воспитанниковъ разнаго рода приношенія, въ вид ковровъ, вазъ и другихъ боле или мене цнныхъ украшеній. Такъ напримръ, говорили, что какой-то господинъ являлся въ кабинетъ наставника (въ отсутствіи хозяина), вымривалъ его длину и ширину, а спустя нсколько времени кабинетъ украсился прекраснымъ ковромъ, сказывали также, что одному чадолюбивому родителю наставникъ общалъ особенно покровительствовать его сыну и, въ знакъ умиленія, нжный отецъ прислалъ наставнику серебряную вазу, наставникъ, однако не сдержалъ своего слова, сынъ чадолюбиваго родителя оставленъ за лность на другой годъ въ класс, а ваза потребовалась обратно. Незнаю въ какой степени были справедливы эти слухи, можетъ ихъ распространили злые языки, извстно мн только-то, что съ неимущихъ наставникъ не бралъ, да тутъ и взять бло нечего, стало быть если и бралось, то только съ людей достаточныхъ. Въ самомъ дл, отчего-жъ было не пожертвовать отцу какой-нибудь бездлицей, такъ сказать угодить наставнику, задобрить его для блага своего роднаго дтища?
Во всемъ остальномъ, наставникъ-наблюдатель былъ прекрасный человкъ и говорилъ ты только тмъ воспитанникамъ, которые имли счастіе пользоваться его особымъ благоволніемъ.
Кром всхъ гувернеровъ, существовалъ въ училищ еще главный начальникъ, носившій впрочемъ этотъ титулъ больше по названію, но на самомъ дл мало входившій въ внутреннюю жизнь ввреннаго ему заведенія, быть можетъ, по неспособности къ воспитанію юношества, а, быть можетъ, и потому, что наставникъ наблюдатель сосредоточивалъ въ своей особ и высшую начальническую дятельность.
Что касается до матеріальнаго содержанія воспитанниковъ, то на этотъ предметъ обращалось въ училищ мало вниманія, быть можетъ, изъ экономическихъ видовъ начальства, а, быть можетъ, и потому, что воспитанники сами покупали нкоторые жизненные продукты и такимъ образомъ пополняли свое тощее продовольствіе. Утромъ воспитанниковъ поили обыкновенно ржанымъ кофеемъ, дйствовавшимъ наподобіе слабительнаго. Обдъ состоялъ изъ трехъ блюдъ, изъ которыхъ второе, по своей сущности, тсно связывалось съ первымъ и состояло изъ вареной говядины, вынутой изъ супа и приправленной какимъ-нибудь соусомъ. За тмъ слдовалъ ужинъ, изъ грязной воды, носившей названіе супа и кашицы, по вторникамъ, посл танцкласса, кашицу замнялъ застуженый большими кубическими формами, квасной кисель, служившій вроятно для прохлажденія разгорячившихся воспитанниковъ. Большіе куски киселя летали обыкновенно черезъ всю столовую и шлепались въ стны и лица снующихъ тамъ и сямъ сторожей. Въ кисельный ужинъ, экономъ, боясь за свою личность, въ столовой не бывалъ. Завтракали воспитанники или казеннымъ чернымъ хлбомъ, или, на свой счетъ, булками съ масломъ и сыромъ, продававшимися въ столовой. Предусмотрительность начальства не только не запрещала, но напротивъ поощряла такой торгъ. Чай пили также свой собственный. Во время масляницы сторожа продавали гречневые блины, причемъ столовая училища принимала видъ обжорнаго ряда на толкучемъ рынк. Впрочемъ на видимую скудность матеріальнаго содержанія никто не жаловался, сыты были, и конецъ, слдовательно, нечего много и говорить объ этомъ предмет.
Отличительными, общими чертами внутренней жизни училища, его характера, были: благородный духъ и прекрасное товарищество.
Воспитанникъ училища смотрлъ на себя не какъ на мальчика, а какъ на члена общества, онъ сознавалъ свое собственное достоинство, не ставилъ себя въ уровень съ воспитанниками прочихъ учебныхъ заведеній, стыдился унижаться предъ начальствомъ и заискивать, его расположеніе какими нибудь косвенными путями, онъ дйствовалъ всегда прямо, открыто, не вытягивался въ струнку предъ начальникомъ, не прятался отъ него, не смотрлъ безсознательно, выпучивъ глаза на дежурнаго гувернера, не поварачивался машинально, какъ кукла, когда послдній проходилъ мимо, не бжалъ опрометью, сломя голову, исполнять его приказаніе. Нкоторая гордость и самолюбіе стояли всегда и во всемъ на первомъ план. Здсь воспитанникъ хотлъ видть въ начальник внутреннее разумное совершенство, онъ ждалъ отъ своего воспитателя не только полицейскаго надзора за правильнымъ ходомъ мелочей казенной жизни, а добраго, дружескаго совта, помощи, наставленія, для разъясненія вопросовъ бойкаго, молодаго, но еще неопытнаго ума. Весьма натурально, если вмсто этого объясненія юноша встрчалъ преслдованіе живой мысли, слышалъ отъ своего наставника грубыя, рзкія выраженія или пошлыя фразы съ насмшкою надъ любознательностію, то тотъ же юноша быстро разочаровывался, считалъ наставника за своего личнаго врача, приставленнаго исключительно для присмотра за чистотою и числомъ его пуговицъ, для преслдованія всхъ проявленій молодости, выходящихъ изъ общей, опредленной мры. Вотъ почему воспитанникъ не только позволялъ себ, но даже считалъ своею обязанностію, открыто противодйствовать наставнику, боротся съ нимъ за свои права, за свою честь, оскорбленную ложнымъ направленіемъ начальнической власти. Не смотря на это, здсь мальчикъ не былъ дерзкимъ, неразумнымъ буяномъ, онъ не походилъ только на запуганнаго, загнаннаго юношу, платилъ зломъ за зло и добромъ за добро, не обижался строгимъ взысканіемъ-возмездіемъ за совершенное преступленіе, лишь бы это взысканіе согласовалось съ буквою закона, онъ негодовалъ только въ случа произвола начальнической власти и ея злоупотребленія.
Воспитанникъ не коснлъ въ училищ, не прозябалъ отдльною, исключительною его жизнію, нтъ, онъ волновался и тми общественными вопросами, которые были доступны его юному, пылкому уму, съ жадностію, пользуясь различными случаями, иногда нарушая училищныя постановленія, слдилъ за всмъ, что только интересовало его воображеніе. Говорилъ о политик, искусств, читалъ книги, увлекался, восхищался, спорилъ, высказывалъ свои убжденія, быть можетъ, по большей части, не совсмъ правильныя, но, тмъ не мене, доказывающія жажду развитія. Короче, здсь воспитанникъ какъ бы чувствовалъ, что безъ собственной помощи, безъ этого ознакомленія съ посторонними вещами, не входящими въ программу училищнаго образованія, воспитаніе его будетъ одностороннее, сухое, освщающее одну небольшую отрасль человческой дятельности и оставляющее во мрак вс прочія, громадныя ея части.
Вообще, смло можно сказать, свтлая сторона училища была сильне темной.
Дай Богъ, чтобъ и въ настоящее время наши учебныя заведенія усвоили бы себ лучшую часть училищнаго духа и характера, кто не согласится, что убжденія молодости глубоко отражаются и въ послдующей служебной дятельности взрослаго человка.
Товарищество въ училищ было раздлено по классамъ, каждый классъ составлялъ отдльную, тсно связанную между собою семью и отнюдь не считалъ своими товарищами воспитанниковъ другого класса.
Любо было смотрть на эту чистую, братскую привязанность другъ къ другу, доходившую иногда до самоотверженія. Здсь воспитанникъ не жилъ своею отдльною, личною жизнію, нтъ, онъ былъ только членъ классной семьи, свято соблюдавшей какъ собственные, частные интересы, такъ и интересы всего училища.
Товарищество по классамъ такъ было тсно, что можно сказать, каждый классъ имлъ какъ бы одну общую голову, одну душу, одно сердце. Не говорилось, напримръ, такой-то воспитанникъ не любитъ того-то, оскорбленъ тмъ-то, слово воспитанникъ замнялось другимъ — классомъ. Конечно мальчику не запрещалось имть друзей и въ другихъ классахъ, но друзья эти все-таки не были товарищами-заступниками другъ за друга. Если классы ссорились, то не только друзья, даже братья родные прекращали всякое между собою сношеніе, становились самыми ревностными врагами. Общее дло уничтожало вс личныя связи и интересы.
Если начальство наказывало провинившагося воспитанника, цлый классъ шелъ на защиту виновнаго, и въ большей части случаевъ просьбами, разумнымъ оправданіемъ и чмъ только было возможно, облегчалъ или уничтожалъ наказаніе. Исключеніе составляли только воспитанники, виновные въ отношеніи общества товарищей, здсь изъ заступниковъ сами товарищи превращались въ самыхъ дятельныхъ гонителей общественной язвы. Воспитанника попадавшаго подъ арестъ, на хлбъ и на воду, продовольствовалъ цлый классъ, закармливалъ арестанта до сыта пирогами и прочими снадобьями. Обида, нанесенная одному воспитаннику, считалась за обиду цлаго класса. Если цлый классъ страдалъ иногда за одного изъ своихъ членовъ, то страданіе это переносилось не только безъ ропота, но даже съ какимъ-то общимъ энтузіазмомъ. При такихъ обстоятельствахъ классъ соединялся еще ближе, еще тсне.
Съ своей стороны, каждый воспитанникъ, взятый въ отдльности, истинно цнилъ любовь товарищей, гордился ею, всми силами старался заслужить ее. Онъ готовъ былъ подвергнуться безъ ропота самымъ строгимъ начальническимъ взысканіямъ, но малйшее неудовольствіе товарищей тяжело падало на душу виновнаго.
Воспитанникъ, отверженный своими классными товарищами, становился отверженцомъ цлаго училища. Положеніе его было ужасное, съ нимъ не только никто не говорилъ, но отъ него бгали, отворачивались, какъ отъ заразы. Самая фамилія отверженца обращалась въ ругательное слово.
Вотъ почему, даже и теперь, спустя двадцать лтъ, преобразившись изъ юноши въ пожилаго человка, пройдя на опыт и удовольствія и непріятности жизни, утративъ вру къ истинную дружбу людей, невольно чувствуешь какую-то особую, родственную симпатію къ товарищу по школьной скамейк, видишь въ немъ друга того теплаго періода жизни, когда чувства высказывались открыто, безъ эгоизма, не стсняясь мркою свтскихъ приличіи и матеріальными разсчетами. Отрадно вспомнить и жизнь училищную, не смотря на вс ея грубые недостатки, съ какимъ-то благоговніемъ смотришь на эти стны, нмыя свидтельницы и горя и радости твоего воспитанія.
Что же сроднило такъ воспитанника съ его училищемъ? вдь не казенная же кашица, не дежурные гувернеры, не слезы наставники-наблюдателя, а то, что здсь воспитанникъ имлъ истинныхъ друзей, любилъ, былъ любимъ въ свою очередь, что жизнь здсь не стснялась начальническимъ деспотизмомъ и педантическими требованіями закрытыхъ учебныхъ заведеній, не представляла собою нравственнаго застоя и окаменнія собственной мысли, нтъ, жизнь здсь кипла, бурлила, волновалась и развивалась такъ, какъ по общему закону природы волнуется и развивается молодость.