КАРЬЕРА.
КАРЬЕРА.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Карьера, Витковский Андрей Генрихович, Год: 1863
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Въ одномъ изъ домовъ заброшеннаго узднаго города, въ довольно большой комнат, съ голыми грязными стнами, съ двумя тусклыми окнами, упиравшимися въ деревянную крышу сосдняго сарая, съ дырявымъ ломбернымъ столомъ да нсколькими стульями, медленно, изъ угла въ уголъ, ходилъ человкъ лтъ тридцати-пяти. Одть онъ былъ въ срый, демпитоновый, черкесскій казакинъ, отороченный узенькимъ галуникомъ и неимоврно засаленый на груди и локтяхъ, изъ подъ него болтались желтыя широчайшія шаровары, тоже не совсмъ свтлыя, на ногахъ шлепали остроконечныя туфли безъ адовъ. Рябое и одутлое лицо его съ небольшими срыми глазами ничего не выражало, подъ носомъ спускались очень длинные рыжіе усы, волосы на голов были коротко выстрижены. Онъ останавливался то у окна, и барабанилъ пальцами по стеклу, то взглядывалъ на шипвшій на стол крошечный самоваръ, на стаканъ съ остатками недопитаго чая, на полуразбитый чайникъ, на засаленую колоду картъ, головную щетку, банку помады, бритву и проч. хозяйственныя принадлежности, тугъ же помщавшіяся, то просто, не останавливаясь, тянулъ изъ догорвшей трубки, то поворачивалъ голову къ стоявшему въ углу подобію кровати, очень хитро подпертому двумя разломанными стульями и однимъ толстымъ поленомъ.
На кровати, подъ срою офицерскою шинелью, вытянувшись на спин, лежалъ другой человкъ. Голова его опрокинулась за подушку, одна рука свсилась, ротъ раскрылся, деревянное угреватое лицо какъ будто улыбалось. Онъ дремалъ сладкимъ, утреннимъ сномъ, нсколько разъ просыпался, морщился, моргалъ глазами и тотчасъ засыпалъ снова.
Человкъ въ казакин дунулъ въ трубку, высыпалъ пепелъ въ жестянку изъ подъ сардинокъ, захватилъ щепотку табаку изъ эполетной коробки, набилъ, закурилъ снова, и снова зашагалъ взадъ и впередъ по комнат.
— Иванъ Семенычъ, а Иванъ Семенычъ?! произнесъ онъ наконецъ, остановившись предъ кроватью товарища.
Послдній открылъ глаза.
— Вставать время, двнадцатый часъ, чай перестоялся, самоваръ простылъ, убдительно продолжалъ первый, но замтивъ, что товарищъ снова закрылъ глаза, громко крикнулъ: Иванъ Семенычъ!
Тотъ встрепенулся и поднялъ голову.
— А? прохриплъ онъ.
— Да вставайте, ради христа, полно валяться вамъ, какъ не стыдно, право! замтилъ человкъ въ казакин, сильно затянулся и зашагалъ по комнат.
Товарищъ поднялся и слъ на кровати, но долго еще оставался неподвиженъ, долго покачивалась голова его, наконецъ опомнился, засунулъ руку подъ подушку, вытащилъ носки и сталь обуваться, потомъ свсилъ ноги съ кровати, натянулъ на нихъ старенькіе сапоги, закурилъ окурокъ папиросы, посидлъ, подумалъ, всталъ, накинулъ на себя шинель, замнявшую и халатъ, и одяло, и крикнулъ: Лихачевъ!
За стной кто-то громко высморкался, и черезъ минуту явился Лихачевъ, неуклюжій малый съ помятымъ крупнымъ лицомъ, похожимъ на нечищеный самоваръ, и жесткими щетинистыми усами, одтый въ какую-то куртку и синіе холстинные съ краснымъ кантомъ брюки, заправленные въ сапожные голенища.
— Ну!… чего морду вытянулъ, дикобразъ! снова крикнулъ человкъ въ шинели и продолжительно звнулъ.
Лихачевъ принесъ какую-то плошку и ковшъ воды!… Иванъ Семенычъ сталь умываться.
Иванъ Семенычъ Бубянковъ товарищъ его Андрей Петровичъ Кротиковъ вовсе не походили другъ на друга. Оба они были офицерами одного и того же армейскаго полка, оба величались одинаковымъ поручичимъ чиномъ. Жили вмст, считались друзьями, и на всмъ тмъ, по нскольку разъ въ день ссорилиь, бранились и совершенно незамтно мирились. Общаго между ними ничего не было, кром матеріальныхъ средствъ: тотъ и другой, кром забраннаго впередъ жалованья, двухъ, треть сюртуковъ, пары сапогъ, бритвы, да полдюжины разнаго блья, ничего не имли. Впрочемъ, и въ этомъ послднемъ случа Андрей Петровичъ нсколько перещеголялъ своего пріятеля. У него было домашнее платье, казакинъ съ желтыми шароварами, туфли, длинный черешневый чубукъ и очень хорошій портъ-сигаръ съ изображеніемъ голой женщины, напротивъ, у Ивана Семеныча ничего этого не было, дома онъ ходилъ, смотря по времени года, или въ шинели, или безъ нея, а чубука не держалъ и трубки не курилъ, называя ее мовэ-жанръ, и предпочитая ей очень крпкія папиросы собственной фабрикаціи. Андрей Петровичъ учился когда-то въ младшихъ кассахъ губернской гимназіи, но по страсти къ военной служб и совершенной неспособности къ латинскому языку, поступилъ въ полкъ юнкеромъ и по прошествіи извстнаго срока, былъ произведенъ въ офицевры. Иванъ Семенычь воспитывался въ столиц, въ кадетскомъ корпус. Кротиковъ ничего не зналъ, никогда не читалъ никакой книги, кром рекрутской школы, не живалъ ни изъ какомъ обществ, исключая своего холостого офицерскаго круга: написать рапорть, записку, было для него дломъ величайшаго затрудненія. Бубниковъ зналъ наизусть нсколько стиховъ Жуковскаго и Пушкина, хорошо декламировалъ: ‘Буяновъ мой сосдъ!’ почитывалъ романы, а въ обществ, въ особенности дамскомъ, что называется — собаку сълъ. Товарищи называли его сердцедомъ и ферлакуромъ. Андрей Петровичъ сознавалъ свое незнаніе не стыдился его, отчасти даже наслаждался имъ. Иванъ Семенычъ, напротивъ, любилъ отлить пулю, похвастаться, занестись въ науку. Андрей Петровичъ больше молчалъ, говорилъ неохотно, отрывисто, такъ, какъ будто выколачивали изъ него каждое слово. Иванъ Семенычъ часто трещалъ безъ умолку, разсыпался трелью, точно дробь на барабан выдлывалъ. Кротиковъ смотрлъ на вещи прямо, безъ разсужденій. Бубниковъ любилъ пофилософствовать, пуститься въ отвлеченность. Одвался Андрей Петровичъ безъ всякихъ претензій, носилъ сюртукъ изъ довольно толстаго сукна и тоненькіе какъ блинъ эполеты, перчатки его были всегда грязные, съ разорванными пальцами. Бубниковъ любилъ щегольнуть, задать шику, выставить толстую бронзовую цпочку, вставить въ глазъ стеклышко, надушиться, напомадиться, высморкаться въ батистовый платокъ и публично стряхнуть его, въ чистыхъ перчаткахъ онъ всегда выставлялъ руки, а въ грязныхъ тщательно пряталъ ихъ. Андрей Петровичъ стригъ волосы подъ гребенку, такъ что издали голова его казалась покрытою срою шапочкой. Иванъ Семенычъ, несмотря на вс преслдованія со стороны начальства, носилъ длинные волосы а-ла-мужикь и въ торжественныхъ случаяхъ завивалъ ихъ. Кротиковъ былъ совершенный бобыль, родныхъ у него никого не было. У Бубникова жила матъ въ Петербург, съ которой онъ хоть изрдка, но все-таки переписывался. Андрей Петровичъ любилъ порядокъ въ жизни, онъ вставалъ всегда въ одинаковую пору, обдалъ, чай пилъ — все въ свое время. Ивана Семеныча никогда нельзя было добудиться, онъ обладалъ удивительною способностью спать когда и сколько угодно. Еще прежде, живя одинъ, въ случа надобности встать въ извстную пору, онъ всегда съ вечера наказывалъ деньщику, во что бы то ни стало, разбудить себя, даже съ кровати стащить, но приходило утро и вс усилія бднаго деньщика оставались напрасными, баринъ или сердился на него, грозился даже морду побить, или упрашивалъ дать полежать минуточку, уврялъ, что рано еще, что часы врутъ и непремнно просыпалъ назначенное время. Я теб приказывалъ за ноги стащить, приказывалъ я теб?— говорилъ онъ обыкновенно.
— Помилуйте, ваше благородіе:— вы ногамъ брыкаетесь, гд же тутъ стащить васъ!— отвчалъ деньщикъ.
— Такъ что, что брыкаюсь, а ты ухвати за ноги, такъ и брыкаться не буду… ты дуракъ, вогъ что, изъ за васъ только распечки получай!— заключалъ огорченный Иванъ Семенычъ.
Кротиковъ былъ хорошимъ исполнительнымъ служакой, каждое приказаніе начальства было для него свято и ненарушимо.
Бубниковъ служилъ съ нкоторымъ тономъ, въ полку его называли не въ насмшку либераломъ. Андрей Петровичъ отличался умренностью и акуратностью, никому не былъ долженъ, изъ крпкихъ напитковъ употреблялъ одну водку.
Иванъ Семенычъ существовалъ на счетъ всего торговаго и ремесленнаго населенія города, пилъ все, что подъ руку попадется, при случа любилъ на показъ всмъ откупорить бутылку шампанскаго. Андрей Петровичъ всегда очень усердно уплеталъ изготовленый Лихачевымъ обдъ. Иванъ Семенычъ уплеталъ его тоже усердно, но всегда ворчалъ и разсказывалъ про разныя изысканныя блюда, которыми онъ наслаждался въ томъ или другомъ мст.
Несмотря на такое различіе въ привычкахъ и характерахъ, несмотря даже на то, что Бубниковъ любилъ подшутить, посмяться надъ своимъ товарищемъ, а за глаза называлъ его не иначе какъ бурбономъ, они были какъ-то незамтно привязаны другъ къ другу и отдлиться изъ нихъ никто не думалъ.
Андрей Петровичъ если не уважалъ Ивана Семеныча, то по крайней мр видлъ въ немъ что-то отличное отъ самого себя, боле совершенное, высшее, онъ поблажилъ ему, какъ поблажаетъ нянька избалованному барченку, и только иногда, глухо, несмло ворчалъ, глядя на безпорядочную жизнь товарища. Въ дом Иванъ Семенычъ игралъ главную роль: онъ держалъ себя совершенно по барски, даже по барски бранилъ Лихачева, жилъ какъ у Христа за пазухой, а Андрей Петровичъ жилъ дядькой, какъ будто и существовалъ только для того, чтобъ товарищу было поудобне. Иванъ Семеновичъ, напримръ, нжился на кровати, ему лнь было съ мста подняться, руку протянуть, Андрей Петровичъ подавалъ ему спичку и папиросу, нужно было деньщика позвать, Андрей Петровичъ отправлялся за нимъ. Вообще Кротиковъ любилъ Бубникова, хотя и не пользовался взаимнымъ расположеніемъ, онъ внутренно досадовалъ, когда Иванъ Семенычъ безпутничалъ, засиживался гд-нибудь черезчуръ долго, неохотно безъ него обдалъ, длался веселе, когда онъ былъ въ дух, а при размолвкахъ, маленькихъ ссорахъ, первый поддавался и заискивалъ примиренія.— Зато Иванъ Семенычъ ничего этого не чувствовалъ, онъ жилъ съ Кротиковымъ, какъ будто своимъ присутствіемъ честь ему длалъ. Онъ даже не совсмъ исправно платилъ за харчи свои, но Андрей Петровичъ и это терпть, какъ будто такъ и быть должно, какъ будто товарищъ по самой пород своей долженъ былъ пользоваться особенной привилегіей.
Зато Лихачевъ терпть не могъ Бубникова, иногда, выведеный изъ терпнія барскою бранью, онъ даже жаловался Андрею Петровичу.— Ты, дуракъ, терпть долженъ, услышалъ бы Иванъ Семенычъ — морду бъ теб побилъ! флегматически замчалъ послдній.
Прошло нсколько минуть, Иванъ Семенычъ умылся, сполоснулъ стаканъ, выплеснулъ изъ него на полъ и налилъ себ совсмъ простывшаго чаю. Лице его улыбалось, онъ былъ въ дух и казалось что-то сообщитъ хотлъ, да только обдумывалъ какъ начатъ разговоръ. Андрей Петровичъ тоже успокоился и тоже украдкой улыбнулся, набилъ третью трубку и остановился посредин комнаты.
— Чай-то простылъ небось, самоваръ бы подогрть надо, въ полголоса замтилъ онъ.
— Ну его чай, къ чорту чай! отвтилъ Бубниковъ, залпомъ выпилъ цлые полстакана и отодвинулъ его въ сторону.— Вы лучше спросите, гд я былъ вчера, вотъ что спросите? продолжалъ онъ, повертываясь на стул и торжествующими глазами посматривая на товарища.
— Гд были?.. у генерала чтоли сидли!
— Ну его генерала!.. вы думаете, что лучше генерала и людей нтъ? стану я унижаться, подъзжать къ нему, дудки!.. время не то.
— Генералъ васъ любить, въ примръ ставить, вы человкъ такай, у генерала вамъ идетъ бывать!— замтилъ Кротиковъ.
Иванъ Семенычъ гордо тряхнулъ головой.
— Ну, у Кологривовыхъ были?
— Нтъ-съ, и не у Кологривовыхъ!
— Ну кто жъ васъ знаетъ! ршилъ Андрей Петровичъ и зашагалъ по комнат.
— Я тамъ былъ, куда можетъ быть не всякаго и пустятъ… рай Магомета!.. вотъ гд я былъ! торжественно произнесъ
Иванъ Семенычъ, сложилъ пальцы, чмокнулъ въ нихъ и распустилъ по воздуху.
Кротиковъ остановился.
Бубниковъ пристально смотрлъ на него.
— Я былъ… я у Разлюляевыхъ былъ: на распвъ произнесъ онъ.
— Не знаю! отрывисто отвтилъ Андрей Петровичъ и покачалъ головой.
Иванъ Семенычъ усмхнулся.
— Знаю, что не знаете, гд вамъ знать, никто не знаетъ… это, батюшка, такіе люди… во первыхъ, старушка, помщица, триста душъ иметъ, триста!.. въ нашемъ брат военномъ души не слышитъ, говорить что лучше офицеровъ никакихъ людей на свт нтъ, о гусарахъ безъ слезъ говорить не можетъ… понимаете вы это, чувствуете!.. а во вторыхъ, двица у ней есть, Sophie по имени, дочкой приходится! Онъ перевелъ духъ и глубоко вздохнулъ. Такая двица, близко подоідти нельзя, смерть, укусить тянетъ, красота неописанная!..
У Кротикова на губахъ мелькнуло что-то въ род улыбки, онъ хотлъ возражать, но Иванъ Семенычъ перебилъ его.
— Носикъ! продолжалъ онъ постепенно, воодушевляясь и размахивая руками:— понимаете ли, ну носикъ,— пустяки кажется, штучка такая, а съ чмъ сравнить, не знаешь… губки розовенькія, пухленькія, надъ ними ямочка, складочки разныя, въ глазахъ небеса, глаза смются… вы видли когда глаза смются, а?.. видли?
— Не видалъ, не случалось!— отрывисто отвтилъ Андрей Петровичъ.
— Ну-съ, а эти смются, хохочутъ, бгаютъ, шельмы этакія… грудь, шейка, тальица, тутъ бантики, билендрясы разные, все это тамъ дрянцо ихнее, enchant просто!— Андрей Петровичъ очень серьзно тянулъ изъ трубки.— А живутъ, по прежнму, продолжалъ Иванъ Семенычъ, незамчая, что шинель давно опустилась съ плечъ его и обнажила довольно грязную рубашку,— войдете, сни, ну въ сняхъ ничего нтъ, въ сняхъ пустяки, тьма… передняя, гостиная, въ гостиной темные обои пущены, полумракъ, на полу коверъ, собака на немъ сдлана, живая, на собак цвты, мебель… вы въ Петербург въ палкинскомъ трактир были?— вдругъ вопросительно добавилъ онъ.
— Я въ Петербург никогда не былъ, отвтилъ Андрей Петровичъ.
Иванъ Семенычъ презрительно улыбнулся и махнулъ рукой.— Я и забылъ, что вы нигд не были, вы посл этого меня и понимать не можете, вы въ жизни ничего порядочнаго не видали… Въ палкинскомъ трактир есть одна комната, похожая на эту гостиную.— Ужинъ подали, во первыхъ, закуска, грибки, селедочка съ лукомъ, какая-то рыбка копченая, другая рыбка, водка трехъ сортовъ… Я по всмъ прошелся.— Онъ щелкнулъ себя пальцемъ по ше. Потому нельзя, люди такіе, неотступно просятъ, маменька доброты необыкновенной, дочка!.. Онъ махнулъ рукой.— За ужиномъ котлетки, вотъ это котлетки, это не то, что свинья Лихачевъ своими лапами лпить, посл котлетъ хересъ, тамъ жаркое, тамъ опятъ хересъ,— наливку подали, на корешкахъ настоенную, выпьешь рюмку, цлаго солдатика проглотишь!
— На корешкахъ крпко! флегматически отозвался Андрей Петровичъ. Да вы какъ же попали къ нимъ?
Иванъ Семенычъ улыбнулся и закурилъ папироску.
— Какъ?.. а попалъ потому, что тутъ есть! Онъ постучалъ себя въ лобъ.— Попалъ потому, что знаю гд раки зимуютъ. Иду я по генеральской улиц, отъ казначея вышелъ, жалованье тамъ раздавали, а получилъ сами знаете, — три рубля пятнадцать копекъ… хандра на меня напала, въ голов это прачки, портные, сапожники, черти разные, просто не знаешь которой стороны держаться, иду и думаю, о своемъ положеніи, то есть, думаю къ Гришк зайдти, едоръ Иванычу съ горя хватитъ, а тутъ понимаете и тарантасъ стоить, лошади тоже не дурны, рыжія, коренникъ хорошъ, грудь подлецъ такъ впередъ и выпятилъ, спрашиваю у кучера: — чьи? Полковницы Разлюляевой, говорить. Зашелъ, вижу сидятъ дв барыни, сладенькое дрянцо какое-то покупаютъ, я знаете этакъ правымъ глазомъ взглянулъ на нихъ, рюмочку поршилъ, папиросу хочу закуритъ, гляжу старуха ко мн. Извините, говорить, господинъ офицеръ, такъ и такъ, у меня, говорить, мужъ тоже въ военной служб служилъ, я, говоритъ, въ имніи живу, военныхъ люблю, сто верстъ отсюдова, на зиму вотъ въ городъ пріхала, очень пріятно познакомиться,— вы, говорить, здшняго баталіона?— Здшняго-съ!
— Pardon, осмлюсь, говорить, попросить вашего совта, такъ и такъ вотъ, говорить, у меня племянникъ есть, совсмъ никуда негодный, учиться не хочетъ, изъ трехъ мстъ выгоняли, такъ нельзя ли, говорить, къ вамъ юнкеромъ пристроить. Я, говорить, никакихъ этихъ длъ не знаю, очень бы обязали насчетъ прошеній и прочаго.— Я разумется все это объяснилъ какъ слдуетъ, думаю почему не помочь, комъ-иль-фо, слышу по французски говорятъ, тары да бары, разговорились мы, словно вкъ жили вмст, я едоръ Иванычъ снова хватилъ, старуха это мое имя узнала,— милости просимъ, говорятъ, къ намъ, безъ всякой церемоніи, чай пить, у насъ, говоритъ, и мсто въ тарантас свободное!.. мсто! Онъ на минуту остановился и сильно нсколько разъ затянулся.
— Позвольте, вотъ тутъ-то романъ и начинается, тутъ самая суть, тутъ рай-то и есть!.. посадили меня, можете себ представить, противъ дочери посадили! каково положеніе, покраснлъ, ей богу покраснлъ, въ голов туманъ, ничего сообразить не могу… вы, Андрей Петровичъ, понять меня не можете, у васъ характеръ не такой, вамъ не случалось и говорить съ хорошенькой.
— Какъ не случалось, вонъ и съ Марьей Трофимовной говорилъ! отвтилъ Кротиковъ нсколько обиженнымъ тономъ.
— Ну, нашли примнять кого, Марью Трофимовну, мщанку, съ этакимъ аристократическимъ ангеломъ сравнивать, у ней отъ рукъ мыломъ несетъ, порядочная женщина пахнетъ иначе, вы только понюхайте порядочную женщину, отъ порядочной женщины яблоками пахнетъ.
Андрей Петровичъ улыбнулся и покачалъ головой.
— Вы всегда, Иванъ Семенычъ, богъ знаетъ, что скажете, медленно произнесъ онъ.
— Такъ что жъ вру, по вашему… ну а отъ генеральши чмъ пахнетъ?
— Кто ее знаетъ чмъ, духами чтоли какими.
— Нтъ-съ, не духами, а понимаете ли вы, что у порядочной женщины свой запахъ есть, свои духи, вы вотъ какъ та надушитесь, а такъ пахнуть не будете… ну?..
Андрей Петровичъ нсколько сконфузился.
— Пріхали, легко стало, продолжалъ Бубниковъ, чай подали, горничная тоже не дурна у нихъ, бестія должна быть двчонка… разговорился я съ дочкой, умница такая,— о чемъ хотите, въ философію даже пускается… сидитъ вотъ такъ она… садитесь Андрей Петровичъ…
Андрей Петровичъ опустился на стулъ.
— Тутъ мать, тутъ эта горничная съ подносомъ вертится, продолжалъ Иванъ Семенычъ указывая руками:— я съ лваго фланга пристроился, о Париж заговорили какъ тамъ изъ газетахъ про Наполеона пишутъ.
— Вдь вы въ Париж не были, несмло замтилъ Андрей Петровичъ.
— Такъ что — что не былъ, разв о томъ гд не былъ и говорить нельзя… вы на Кавказ же не были, а про черкесовъ говорите, вотъ и казакинъ черкесскій носите.
— Черкесовъ вс знаютъ, ужъ народъ такой, по прежнему отозвался Кротиковъ.
— А Парижа не знаютъ? Лондона тоже не знаютъ? Италіи не знаютъ? экую чушь несете!.. вотъ вы не учились ничему, такъ дальше солдатскихъ щей да своего носа ничего и не знаете, срамъ просто, а поучились бы такъ и узнали, что на это географія, наука такая есть, посмотришь на васъ такъ даже противно становится.
— А вы не смотрите, отвтилъ Андрей Петровичъ.
— Какъ же это не смотрть?.. васъ же образовать хочу, сами въ глаза лзете, лучше сказали бы спасибо.
— Мн вашего образованія не нужно… я въ вашемъ образованіи не нуждаюсь, вы думаете, что ужь я вотъ такъ глупъ совсмъ.
— Разумется глупы.
Андрей Петровичъ чуть-чуть поблднлъ.
— Почему же это-съ, вотъ вы всегда сами ни съ того ни съ чего начинаете, браниться лзете.
— И бранюсь, нельзя не бранится, если вы ничего не знаете, молчите лучше.
— И вы молчите, если я глупъ, значить со мной и разговаривать нечего, молчать лучше! произнесъ Андрей Петровичъ дрожащимъ голосомъ.
Иванъ Семенычъ съ пренебреженіемъ отвернулся отъ него и въ самомъ дл замолчалъ.
Оба пріятеля просидли еще нсколько времени. Андрей Петровичъ набилъ четвертую трубку, совершенно углубился въ нее, и только изъ подлобья взглядывалъ на Ивана Семеныча. Иванъ Семенычъ разсянно смотрлъ въ окно, и барабанилъ пальцами по стеклу. Наконецъ первый всталъ и зашагалъ по комнат, второй принялся сперва что-то насвистывать, потомъ пть, и кончилось тмъ, что растянулся на кровати.
Только во время обда, за говяжьими битками, они снова помирились. Андрей Петровичъ, вроятно по случаю полученія жалованья, раскутился, послалъ за двумя бутылками пива, и тмъ окончательно успокоилъ своего раздраженнаго сожителя.
Иванъ Семенычъ принялся снова рисовать идеалы своей армейской фантазіей и мечтать о своемъ новомъ знакомств съ Разлюляевыми.
Андрей Петровичъ слушалъ его совершенно подобострастно, ни на что не возражалъ, а только улыбался и поддакивалъ.
Прошло нсколько дней. Пріятели посл обда отдыхали на своихъ кроватяхъ и молча тянули — одинъ трубку, другой папиросу. Иванъ Семенычъ лежалъ на спин и глядлъ въ усянный пятнами потолокъ, Андрей Петровичъ повернулся на бокъ и подперъ рукою голову. Въ комнат было грязно и дымно, на полу соръ, папиросные окурки… мелкій, осенній дождь сыпался дробью по окнамъ. Скверно, скучно!
Иванъ Семенычъ продолжительно вздохнулъ.
— Эка шельма, вишь ты жирный какой! говорилъ Андрей Петровичъ, какъ бы самъ съ собою, устремивъ глаза на ползающаго по подушк клопа, эка тварь подлая… къ теплу все! добавилъ онъ и смахнулъ рукой.
Иванъ Семенычъ все лежалъ неподвижно, видно было, что какая-то мысль тревожила его.
Молчаніе возобновилось.
— Андрей Петровичъ! вдругъ началъ Бубниковъ, закладывая руки подъ голову и не спуская глазъ съ потолка.
— Что, Иванъ Семенычъ? отозвался Кротиковъ.
— Что?.. а вотъ что, знаете что я задумалъ?
— Не знаю.
— Угадайте!
— Кто васъ знаетъ.
Иванъ Семенычъ улыбнулся.
— Вы только раньше времени не говорите ни кому, лежу это я, знаете, третьяго дня, васъ дома не было, тоска на меня нашла, душа ноетъ, по сердцу скребутъ кошки, точно съ похмлья: вотъ я и началъ думать, думать, куда ни повернись все скверно выходить, я взялъ да и задумалъ…
— Что-съ?
— Угадайте!
— Не угадаешь!
— Жениться задумалъ!
Андрей Петровичъ быстро поднялъ на товарища глаза, но тотчасъ же опять опустилъ ихъ.
— Вотъ какъ, дло доброе! отвчалъ онъ равнодушно.
— Доброе-то доброе, великолпное дло, а чортъ его знаетъ, штучка тоже!.. а я такъ думаю, Андрей Петровичъ, что вся эта жизнь наша дрянь, проволочка одна, выденнаго яйца не стоить!.. вы только возьмите какъ мы живемъ, утромъ лежишь, днемъ лежишь, ночью лежишь, скверно! Иванъ Семенычъ отъ негодованія даже плюнулъ на середину комнаты.
— Извстно лежишь — время свободное, вотъ богъ дастъ ученья пойдутъ, тутъ праздникъ церковный, парадъ будетъ, флегматически отозвался Кротиковъ.
Иванъ Семенычъ не слушалъ его и продолжалъ развивать начатую тему.
— Вдь если теперь подумать о себ, о своемъ положеніи, то есть, взять что такое мы, ну и кончено, говорилъ онъ какъ бы самъ съ собою, взять хоть себя напримръ, — воспитывался въ корпус, въ чистот, науки разныя проходилъ, по лтератур первымъ ученикомъ былъ,— ей богу!— Онъ повернулся лицемъ къ Крогикову.— Я, Андрей Петровичъ, такія сочиненія махалъ, что если сказать вамъ — вы и не поймете ничего, начальство въ восторгъ приходило и какъ теперь помню, какъ оно расхвалило мое разсужденіе объ искусств быть нравственнымъ….
— Да-съ, пробормоталъ Андрей Петровичъ и въ знакъ удивленія покачалъ головой.
— А тутъ ни къ чему все, здсь объ этомъ и говорить не съ кмъ, сами посудите кто здсь живетъ, куда не придешь только на счетъ выпивки все… Тоже къ порядку привыкъ, въ корпус-ли, у матери-ли, всегда порядокъ соблюдаешь, въ каждый положенный день блье чистое и все какъ слдуетъ… Я къ эдакой жизни просто жить не могу, опротивла она мн, вы посмотрите только, гд нечищеный сапогъ, гд щетка, вонъ умывальникъ съ утра не вынесенъ, срамъ, порядочнаго человка принятъ нельзя.
— Порядокъ завести можно, Лихачеву приказать полъ вымыть, чисто будетъ, замтилъ Андрей Петровичъ.
— Что полъ, полъ пустяки… и Лихачевъ свинья, продолжалъ Иванъ Семенычъ съ возрастающей энергіей, вы посмотрите только въ чемъ ходить онъ, заглянулъ это я разъ въ кухню, какъ онъ тамъ битки стряпаетъ, ну и плюнулъ, два дня сть не могъ.
Андрей Петровичъ задумался, какъ бы вспоминая, когда же это товарищъ два дня не лъ.
— А отчего? средствъ нтъ! поставленъ ты, можно сказать, за благородную ногу, во всемъ долженъ содержать себя въ порядк, званіе свое поддерживать, въ толстый платокъ не высморкайся, засмются, свиньей назовутъ, тьфу!— Иванъ Семенычъ вторично плюнулъ и повернулся на бокъ.— До такого положенія доходишь, что даже самого себя совстно, молчишь только!… Впереди тоже ничего нтъ, что впереди?.. крошки, выжимки разныя!… Другой можетъ и привыкъ жить такъ, другому ничего, такъ ужь родился, такое воспитаніе получилъ, а я, сами посудите, я въ толстомъ сукн ходить не буду, тло у меня не такое, — нжности, говоритъ… нтъ-съ не нжности, а потребность благородныя средства къ жизни имть… наслаждаться… такъ сказать пользу изъ своего существованія извлекать… варьироваться!— добавилъ Иванъ Семенычъ, вытянулся на спин и на губахъ его мелькнула какая-то злая, презрительная улыбка.
Онъ внутренно сознавалъ правоту своихъ словъ и въ настоящую минуту видлъ въ себ чуть ли не героя, котораго судьба богъ знаетъ почему неотступно мучила и преслдовала.
Андрей Петровичъ молчалъ, тянулъ изъ трубки и только нсколько минутъ спустя ршился подать свое мнніе.
— А я, Иванъ Семенычъ, такъ думаю, произнесъ онъ съ разстановкой, что вамъ здсь служить не мсто, съ вашимъ умомъ и образованіемъ карьеру можно себ составитъ,— высшее званіе получить.
Бубниковъ самодовольно улыбнулся, замчаніе товарища пріятно шевельнулось на его сердц.
— Я, голубчикъ Андрей Петровичъ, не о карьер хлопочу, карьера всегда откроется: въ одномъ мст не поймутъ, въ другомъ оцнятъ, говорилъ онъ серьзно: — я карьеру всегда могу найдти, у меня вонъ въ Петербург тетка есть, что хотите выхлопочетъ, на такой дорог стоить. Я, Андрей Петровичъ, разбогатть хочу, богачемъ сдлаться, да-съ!… Я полагаю такъ, что нашему брату только женитьбой и устроить себя можно, накрылъ тысячъ пятьдесятъ, ну и шабашъ, живи!
Кротиковъ поднялъ голову и вопросительно взглянулъ на товарища.
— Какъ пятьдесятъ тысячъ?! спросилъ онъ.
— Такъ пятьдесятъ, а не то деревня… домъ каменный, все равно.
— Да какой же дуракъ дастъ ихъ?
— Не дуракъ, невста дастъ, которая пойдетъ, та и дастъ.
— Пятьдесятъ тысячъ?!
— Ну да, пятьдесятъ тысячъ!
— Господь съ вами, Иванъ Семенычъ, какъ же можно?
— Разумется можно, а по вашему что жъ, пять цлковыхъ взять?
— Пять не пять, а вотъ разв тысячу.
Иванъ Семенычъ захохоталъ. Онъ внутренно начиналъ сердиться, но на этотъ разъ удержался, ему хотлось говорить, высказаться досыта.
— Экъ хватили тоже!… вы, Андрей Петровичъ, разсуждаете, какъ, съ позволенія сказать, солдатикъ какой нибудь, вамъ салопъ да перину, такъ вы и женитесь!
— Да за что же пятьдесятъ тысячъ?— сами посудите.
— Какъ за что, вдь вы женитесь?
— Ну?
— Ну такъ какъ же вамъ даромъ-то жениться, вдь даромъ ничего на свт не длается?
— Да вдь у васъ-то ничего нтъ?
— Такъ что,— что нтъ… какъ ничего? позвольте, вы въ соображеніе возьмите, я мужчина, у меня есть лицо, чинъ, званіе! что жъ прикажете даромъ отдать все это? изъ за чего жъ вы учились, бились, служили? я продаю свое тло и душу, что жъ по вашему и это пятидесяти тысячъ не стоитъ?
Кротиковъ богъ знаетъ почему засмялся.
— Не знаю-съ, можетъ за васъ и дадутъ, замтилъ онъ съ нкоторымъ сомнніемъ.
— То-то не знаете, а я вамъ скажу что дадутъ наврно, вотъ тогда и посмотримъ. Меня еще бабушка въ Петербург на купчих женить хотла, да молодъ былъ.
Оба пріятели помолчали. Иванъ Семепычъ по прежнему уставилъ глаза въ потолокъ.— Андрей Петровичъ протяжно звнулъ, вытянулся и заложилъ руки подъ голову.
— Видли? вдругъ произнесъ онъ приподнимаясь на кровати.
— Что?
— Сашка прошла.
— Чортъ съ ней!
— Она на васъ сердится, труболетомъ называетъ, ходить, говоритъ, не буду.
— Пусть не ходитъ.
Андрей Петровичъ опустился на подушку.— Молчаніе возобновилось.
— Вдь во что тоже оцнить себя? нужно самую середку выбрать, снова заговорилъ Иванъ Семенычъ,— благоразуміе соблюсти, съ пятидесятью тысячами очень хорошо себя устроить можно… Во первыхъ вс долги заплачу, обезпечу себя, платье, блье, все это въ порядк, въ этой трущоб тоже жить не буду, въ Петербургъ, заграницу уду, вотъ вамъ и карьера… тутъ не бось и по служб повезетъ, у женатаго человка совсмъ идеи другія, въ квартир какъ слдуетъ, спальня, гостиная, кабинетъ, пріемная, все это въ своемъ вид, насчетъ вкуса милости просимъ, съ англійской королевой потягаемся… въ гостиной штофъ, зеркала, ковры, кабинетъ сафьяномъ обитъ, на одной стн картины, на другой ландкарта, потому мужчин это идетъ, видно что человкъ знаетъ что нибудь. У богатаго человка совсмъ видъ другой, богатый человкъ хоть и глупъ, да никто ему въ глаза этого сказать не сметъ, потому и физіономія у него такая, точно весь свтъ проглотилъ… надлъ очки, книгъ въ кабинетъ наставилъ, ну ученостью и запахло!
— У полкового командира ничего мебель… кушетку новую видли?
— Дрянь!… вы посмотрите, когда я женюсь, вотъ только раньше времени говорить не хочется.
Иванъ Семенычъ съ минуту помолчалъ и вдругъ на лиц его мелькнула радостная улыбка, видно было, что-то отрадное шевельнулось на его сердц, ему надо было перевести въ слова мечту свою, онъ заговорилъ снова.
— Тутъ, Андрей Петровичъ, вы себ представить не можете, упоеніе!… вдь почему я жениться хочу? встанешь это въ свое время, блье на теб чистое, голландское, халатъ шелковый. Я шелковые халаты смерть люблю, въ шелковомъ халат тепло, мягко, жена это въ утреннемъ капотишк, знаете сквозить все и благоухаетъ, придешь въ столовую, тамъ ужь серебряный самоваръ кипитъ, лакей во фрак вытянулся, рыло у него благообразное, на рукахъ перчатки, все чисто, мило…. Жена теб сама чай разливаетъ, тамъ можно заняться чмъ, пожалуй хоть почитать, на кухн повара трещатъ, сядешь обдать, все это разлюли, каждымъ кускомъ облизываешься, не думаешь, что туда, можетъ, чортъ знаетъ чего насовано…. вечеромъ въ гости, въ театръ, не то кто нибудь изъ знакомыхъ придетъ, хоть вы, Андрей Петровичъ, вамъ тоже пріятне въ порядочный домъ придти, вамъ полировка нужна, вы одичали совсмъ, ей-богу одичали!… Жена это на фортепьянахъ пріударить, поетъ, соловьемъ заливается, а ты только сядешь себ такъ, даже глаза отъ удовольствія закатываются!… Тутъ по крайней мр есть ужь для чего, вы предстаньте себ, сядетъ возл васъ пупырушекъ этакой, погладить, обойметъ, подставить губки, такъ и просятъ, что дескать поцлуй ты меня, вдь это не то, что Александра Ивановна какая нибудь, тутъ вся музыка въ поцлу, отстать не захотите, прелесть!
‘Обойми, поцлуй,
Выпей душу до дна!’
продекламировалъ онъ въ порыв восторга.
Андрей Петровичъ потянулся на кровати и улыбнулся, какъ котъ, у котораго пощекотали за ухомъ.
— Какъ это вы живо разсказываете, смшно даже! замтить онъ.
— Живо?… въ свт жилъ, я если женюсь, вы не узнаете меня, страсть!… сила необъятная!… Деревню дадутъ, продамъ, а не то и въ деревн жить можно, хозяйствомъ заняться.
— Съ деревней возьми много…. мужики лниться станутъ, замтилъ Андрей Петровичъ.
— Какъ лниться, у меня лниться?… нтъ, батюшка, дудки, старосту такого выберу, что просто наказаніе божіе, трепетать будутъ!
— Въ деревн всякую штуку устроить можно, одной наливки цлый погребъ заведу, собакъ, охоту такъ разную, мосты, бесдки, фонтаны…. Вы смородиновку у Рыбникова пили?
— Пилъ-съ.
— Хороша смородиновка?
— Хороша!
— А пили вы когда нибудь наливку изъ листа черной смородины съ стручковымъ перцемъ?
— Нтъ, такой не пилъ.
— Вотъ, батюшка, штучка, пальцы проглотите!
— Надо быть крпко?
— Такъ что — что крпко… Женюсь это я все заведу…. прізжайте, сами увидите…. Я намедни у Петра Дмитрича коньяку со сливками хватилъ, — ничего, мягко, онъ это Марфой посадницей называетъ…. Вотъ домъ тоже хорошо, домъ — доходъ врный, квартиру себ можно устроить такую, что фу-фу!
— Какіе жильцы навяжутся, другой жилецъ и комнаты запакоститъ и денегъ не заплатить.
— А не заплатитъ — вьюшки вынуть, рамы выставить, Лихачева только заставить, онъ черную работу любитъ, его женатому человку въ комнат и держать нельзя: беременная женщина испугаться можетъ. Иванъ Семенычъ на минуту задумался. Вы, Андрей Петровичъ, портному много должны? вдругъ спросилъ онъ.
— Ничего не долженъ.
— Нужно теплую одежду сшить, сошьетъ, я думаю…. не знаю что лучше, шинель или пальто?
— Пальто лучше.
— Шинель солидне какъ-то, тепле.
— Въ пальто ходить удобне.
— Въ шинели если хорошій бобровый воротникъ, да еще лацкана, эффекту много…. въ моемъ положеніи эффектъ необходимъ, вотъ часовъ нтъ, безъ часовъ бда тоже. Бубниковъ глубоко вздохнулъ и задумался.— Андрей Петровичъ! произнесъ онъ нсколько спустя, какимъ-то особенно ласковымъ тономъ.
— Что-съ?
— Вотъ вы, Андрей Петровичъ, говорите, что портному ничего не должны, стало быть онъ и поврить вамъ, закажите ему пальто, будто бы для себя…. а я вамъ долженъ буду, а?
Кротиковъ на минуту задумался.— А вы какъ же отдадите мн? спросилъ онъ, оглядывая товарища.
— Какъ отдамъ!.. Женюсь и отдамъ.
— Вы кром шутокъ жениться задумали?
— Извстно, кром щутокъ, честное слово далъ, хотите пари?
— Зачмъ же пари? господь съ вами.
— А затмъ, чтобъ врне было, хотите шипучки дюжину…. я передъ свадьбой мальчишникъ устрою… Жизнь эту пошлую спровадить нужно, безъ шипучки нельзя!… На свадьб тоже безъ трехъ дюжинъ ни-ни!… Я вамъ за харчи тоже долженъ…. вотъ за одно бы и сквитались…. вполголоса добавить Иванъ Семенычъ.
Андрей Петровичъ сидлъ углубившись въ трубку.
— Вамъ на свадьбу калниковскихъ пвчихъ придется позвать, совершенно неожиданно проговорилъ онъ.
Ишь Семенычъ вопросительно взглянулъ на него.
— Эка бестія, тоже отдлаться хочетъ, подумалъ онъ самъ съ собою и громко продолжалъ:— Зайцевскіе лучше, у зайцевскихъ есть баяна одинъ, пьяница бестія, а какъ хватитъ конецъ многолтія, страсть!… намедни это докторша была, дурно сдлалось, тжь замертво изъ церкви и вынесли, показалось ей будто земля проваливается, такъ хватилъ.
Оба товарища засмялись.
— Вотъ насчетъ дтей забота: ребята пойдутъ — бда!.. мамки, няньки разныя, говорилъ Бубниковъ, привставъ на постели и подгибая подъ себя ноги, — хорошо еще если мальчики, мальчики лучше, буяны бестіи!
— Баловать ненужно…. чуть зашалилъ отхлестать сейчасъ, отвтилъ Андрей Петровичъ.
— Извстно отхлестать! подтвердилъ Бубниковъ.
Андрей Петровичъ пристально поглядлъ на своего товарища, хотлъ что-то сказать, и только нсколько спустя проговорилъ подголоса. Возня, Иванъ Семенычъ, нашему брату жениться не слдуетъ, жить нечмъ!
— Какъ нечмъ?… я же вамъ говорю пятьдесятъ тысячъ возьму!
— А невста есть?
— Разумется, есть.
— Разлюляева?
— А хоть бы и Разлюляева? Разлоляева душка! Я, сами знаете, рожу не возьму… рябыхъ терпть не ногу, рябая бда… рябой, хоть милльонъ давай, ни за что не возьму!
— Отдадутъ?
— Какъ же не отдать, наврно отдадутъ… мы и квартирьера пустили.
— Какъ квартирьера?
— Такъ насчетъ приданаго, т.-е. оцнку сдлали.
— Не надуютъ?
— Кого? меня-то надуютъ, нтъ шалишь, человкъ тотъ не родился, который бы надулъ меня, вотъ что!
Оба помолчали.
— Вы, Иванъ Семенычъ, и предложеніе сдлали? началъ Кротиковъ.
— Нтъ не длалъ… обинякомъ только.
— Какъ обинякомъ?
— Такъ… говорю, что къ женитьб влеченіе чувствую.
— А она что-жъ?
— Ничего, молчитъ… краснетъ да ухмыляется.
Андрей Петровичъ задумался.
— Я думаю предложеніе страшно длать, неловко какъ-то, помолчавъ замтилъ онъ.
— Чмъ неловко… это вотъ вы волкомъ смотрите, тотъ и неловко… Такъ и такъ, влюбленъ, жить безъ васъ не могу, осчастливьте… можно на колни встать, заплакать можно.
Андрей Петровичъ засмялся.
— А вдругъ откажутъ? спросилъ онъ.
— А откажутъ, такъ и чортъ съ ней, не одна, такъ другая, была бы только охота, энергія, сила воли нужна… ну вотъ же честное слово женюсь, слышите — честное слово! почти крикнулъ Бубниковъ, вскочилъ съ постели и ударилъ себя кулакомъ въ грудь.
Андрей Петровичъ пристально посмотрлъ на него.
Иванъ Семенычъ ршительно расходился, лице его покраснло, шинель съ плечъ свалилась, онъ неистово размахивалъ руками и самыми яркими красками описывалъ будущее счастіе.
Андрей Петровичъ слушалъ его очень серьзно, и медленно тянулъ изъ трубки.
— Вы, Иванъ Семенычъ, какъ же тутъ дйствовать намрены, неужто такъ-таки просто предложеніе и сдлаете? нсколько спустя спросилъ юнъ.
— Разумется сдлаю: завтра же и сдлаю, влюбленъ! Бубниковъ провелъ рукою по горлу.
Андрей Петровичъ задумался.
— Вотъ вы говорите: откажутъ, откажутъ — нехорошо, зачмъ, говорилъ онъ съ растановкой, то опуская, то поднимая глаза, такую невсту, какъ вы говорите, не скоро найдешь… а только ваять нужно зарекомендовать себя… Я, Иванъ Семенычъ, такъ полагаю, вы извините меня, дло это важное, серьзное, первостатейное дло, извстно, почему счастья не попробовать? счастья человкъ всегда искать долженъ, а только вамъ лучше къ начальству обратиться.
Бубниковъ хотлъ было захохотать, однако удержался и вытаращилъ глаза.
— Нтъ-съ, вы не смйтесь, Иванъ Семенычь,— къ начальству врне будетъ, дло черезъ начальство повести, продолжалъ Андрей Петровичъ съ большой самоувренностью, начальство обходить не слдуетъ, начальство васъ любитъ, за хорошаго офицера считаетъ, въ примръ ставить…. начальство вамъ очень помочь можетъ, генеральское слово, сами знаете… генералъ если прідетъ, такъ не то, что нашъ брать, ему поврять, ему, и почетъ другой, ему, можетъ, отказать не посмютъ, изъ уваженія къ его особ согласятся… Я примръ знаю, у меня эта штучка вотъ гд сидитъ! добавилъ онъ необыкновенно энергически, вскочилъ съ кровати и ткнуть себя пальцемъ въ лобъ.
Бубниковъ стоялъ какъ вкопаный, улыбка исчезла съ лица его, ротъ раскрылся, онъ не спускалъ глазъ съ товарища.
— Какъ къ начальству… что вы говорите такое… ему что за дло? произнесъ онъ въ нершительности.
— А то и дло, чтобъ подчиненному помочь…. да-съ!… начальствомъ брезговать не приходится…. вы вотъ и знакомы у генерала.
Иванъ Семенычъ все стоялъ какъ вкопаный и вдругъ бросился на шею къ Кротикову.
— Андрей Петровичъ, голубчикъ, благодтель!… говорилъ онъ, чмокая Кротикова въ его рыжіе усы, экую механику сочинилъ, вкъ бы въ голову не пришло… по начальству, извстно по начальству, уважутъ, генеральское слово уважутъ, отказать не посмютъ? говорилъ онъ въ порыв восторга.
Андрей Петровичъ только смялся отъ удовольствія.— Да-съ!… вотъ и я на что нибудь пригодился, хоть и дуракомъ называете, и сметесь, а все пригодился, произнесъ онъ съ нкоторымъ упрекомъ.
— Я, Андрей Петровичъ, позабуду… Женюсь, ей богу не забуду! повторилъ Бубниковъ, и снова бросился обнимать товарища.
Вечеромъ, въ тотъ же день, Иванъ Семенычъ занялся мытьемъ перчатокъ. Онъ былъ чрезвычайно веселъ, смялся, разсуждалъ самъ съ собою, ему казалось, что вс его мечты осуществились, что онъ летитъ куда-то, что съ нимъ и вокругъ его совершается что-то необыкновенное. Онъ взглянулъ на стны комнаты и, казалось, удивился, что могъ до сихъ поръ существовать въ нихъ. Вошедшій, безъ! сюртука въ одной ситцевой рубашк, Лихачевъ показался ему совершенно отвратительнымъ.
— Къ этой чучел никакая ливрея не подойдетъ, его хоть въ золото наряди! подумалъ онъ самъ съ собою.
Напротивъ, Андрей Петровичъ казался не въ дух, цлый вечеръ онъ не сходилъ съ кровати и притворился спящимъ. Намреніе товарища совершенно озадачило его, сбило съ толку. Онъ привыкъ къ Бубникову, ему показалось, что безъ него онъ и жить не можетъ, въ голов его мелькнула мысль, нельзя ли будетъ по прежнему поселиться съ Иваномъ Семенычемъ, платить ему за харчи. ‘Разбогатетъ, отсюда въ Петербургъ удетъ, знать насъ не захочетъ!’ подумалъ онъ, вздохнулъ и уткнулъ въ подушку голову.
На другой день утромъ Иванъ Семенычъ, даже безъ помощи Лихачева, проснулся раньше обыкновеннаго, ночью ему приснился очень хорошій сонъ, онъ видлъ будто бы на цлую сажень отдлился отъ земли и какъ птица несся по воздуху. Онъ проворно вскочилъ съ кровати, тщательно умылся, на скоро хлебнулъ чаю, сдлалъ аккуратный проборъ на голов, надлъ чистое блье, освдомился хорошо ли сапоги вычищены, пощупалъ вымытыя наканун перчатки, приказалъ Лихачеву какъ можно лучше мундиръ вычистить и навязать на него новенькія эполеты, взглянулъ въ крошечное, стоявшее на стол, зеркальце, улыбнулся, погладилъ себя рукою по щек и подбородку, и сталъ одваться. Въ движеніяхъ его было что-то лихорадочное, руки слегка дрожали, въ лиц выражалось волненіе. Онъ застегнулъ мундиръ, встряхнулъ чистый носовой платокъ, сунулъ его въ карманъ, поправилъ эполеты на плечахъ, снова взглянулъ въ зеркало и остановился. Казалось, какое-то coмнніе вдругъ шевельнулось въ немъ. Ставшій въ сторон Лихачевъ, выпуча глаза, смотрлъ на барана и держалъ на ладони приготовленную каску.
Иванъ Семенычъ сильно нсколько разъ затянулся и вдругъ обернулся къ Кротикову.
Послдній, казалось, и теперь хотлъ претвориться спящимъ, по крайней мр онъ уже давно лежалъ на спин съ прищуренными глазами, а между тмъ зорко слдилъ за каждымъ движеніемъ товарища.
— Андрей Петровичъ! громко произнесъ Бубниковъ и швырнулъ папиросу.
Андрей Петровичъ открылъ глаза.
— А!? прокряхтлъ онъ.
— Я готовъ!
— Куда-съ?
— Къ генералу.