В.В. Розанов
В.В. Розанов
Из литературных впечатлений. В Религиозно-философском обществе
Из литературных впечатлений. В Религиозно-философском обществе
* * *
Из литературных впечатлений. В Религиозно-философском обществе, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 5 минут(ы)
В петербургском религиозно-философском собрании С.Л. Франк прочел очень интересный доклад о книге Джемса: о религиозном возрождении нашего времени. Справедливо заметил С.А. Аскольдов, начиная свое возражение докладчику, что сам Джемс, присутствуй он в этом зале, — не мог бы не поблагодарить докладчика за такое изящное, разумное и убедительное изложение своей книги, — изложение, наконец, вдохновенное. Это не была диссертация или отрывок из диссертации, это было свое слово, — творимое на канве прочитанной книги.
Религия… связь человека с небом… Отчего эта связь так упорна, неотвязчива? Уйдя от человека, заглохнув, почти умерши, она возрождается опять потом с такою силой, как бы только что вот-вот родилась. За религию умирают: за нее умерло гораздо больше, чем за науку. Да и достаточно открыть глаза, чтобы увидать очевидность, что зеленое дерево веры, такое старое и все-таки зеленое, — куда могущественнее, ветвистее, многообьемлюще, нежели веточки и разветвления науки. Религия — как океан: она приемлет в себя все реки жизни, все ручьи ее. Это что-то народное, что-то громадное, что-то от века, от изводов человечества существующее. И посмотрите, она приемлет в себя мудреца и ‘дурачка’, слабоумного, — даже не разня особенно сильно своего взгляда на них. Какое-то чудо, какое-то всемогущество… Что же это такое?
И еще обратите внимание: религия — это и народное, и глубочайше — личное. Она так же удовлетворяет личность, как и просвещает народ. Даже более: есть личные религии, просто исповедываемые только одним человеком, вот ‘самим собой’… У меня, когда я слушал доклад, даже мелькнула мысль: ‘Если религий не столько же, сколько людей, то я не понимаю, что значит это слово’. Положим, это чересчур индивидуально и субъективно, но и для такой мысли есть основания: ведь, в сущности, лишь кажется, что мы все (или многие из нас) одной веры, а на самом деле каждый верит ‘с оттенком’. Без ‘оттенка’ решительно нет веры. Как только без ‘своего оттенка’, так начинается шаблон, общие поклоны, общие взывания, линейные, фронтовые, над которыми острил Вольтер. Попробовал бы он над ‘оттенками’ сострить: осекся бы! Да и просто бы сам не захотел, по благородному существу предмета.
Что же такое религия? Я волновался, слушая доклад. Да что такое замирающий ‘позитивизм’? Вот, поистине, другой полюс религии. И из определения ‘позитивизма’ лучше всего постигается сущность религии. Позитивизм мне представляется в образе тупого мальчика, который стоит перед забором и говорит: ‘Это — забор. Вот забор… деревянный… серый… На нем разные объявления, и я буду читать их все, буду их изучать… Объявления связаны с забором, потому что они всегда на заборе. Сущность забора и сущность объявлений связана: потому что мой глаз всегда их видит вместе… Забор — это что такое? Дерево. А объявления? Они на тряпитчатой бумаге, которая из льна, а лен — растение. Вот уж и открытие! Единство объявлений и забора коренится в том, что субстратом для обоих служит одна и та же растительная масса. Это я вижу. Это я щупаю. Это слышит мой нос, если я понюхаю. Если я растворю это в кислоте. Если я сожгу на огне. В пепле, в золе — единство забора и объявлений доказуется явно через химический анализ…’ Но позитивизм не всегда идет так далеко: в человеческой массе он останавливается просто на счастливом убеждении: ‘Nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu’ [‘Нет ничего в уме, чего бы не было в ощущениях’ (лат.)], ‘идея забора возникает от стояния перед забором’, а ‘идея колокольни возникает тогда, когда остановился перед колокольнею’. И, не стараясь быть критичным, можно сказать, что ‘позитивизм’ сконцентрировал в себе все, что от века лежало в человеке началом косным, тупым, смертным, бескрылым, началом вялым и безжизненным. Иногда капризно хочется добавить, что ‘позитивизм’ и ‘тупость’ суть разные названия одного и того же. В обществе всегда именовали тупыми людей без догадок, без воображения, без фантазии, без предчувствий, без тонкой и дальновидной сообразительности, но в 50-х годах минувшего века тупость надела университетский значок, купила цилиндр, стала требовать себе хорошего оклада жалованья и казенной квартиры, и тогда стали говорить: ‘Нет, — это не тупость, — это его превосходительство позитивизм’.
А религия? Вся — порыв, воображение, мечта, полет, огонь и воздух. Ничего тяжелого, тяжеловесного. Никаких ‘землистых частиц’… То тяжеловесное, что ее начинает окружать много времени спустя после возникновения, — учреждения, законы, формы, ‘мундиры’, — есть смертный пепел на ее существе, сбрасываемый обыкновенно при новом взрыве. Что же она по существу своему? Говорят: ‘Касание мирам иным, чувство иных миров‘. Но откуда оно и есть ли объективно ‘иной мир’, — или это только игра нервов и фантазии, притом субъектов ‘не совсем нормальных’ и умов ‘явно расстроенных’, как уверяют позитивисты?
Пожалуй… может быть… но ведь ‘ненормален’ и всякий истинный поэт, и уж особенно ‘ненормально’ вдохновение его. Что, очевидно, оттого, что ‘не все люди суть поэты’ и вдохновение ‘не так ежедневно и всем присуще’, как пищеварение. Между тем, таковы любимые доводы против религии позитивистов: ‘Не все люди религиозны’ и ‘не во всякое время цветет религия’… ‘Бог взял семена из миров иных и насадил на земле сад свой… и соприкосновением с мирами иными бывает жив человек’: в этой знаменитой формуле Достоевского, разъясняющей происхождение религии на земле лучше, чем все философии, нам кажется, есть маленькое отступление от правильной филологии, и вот если его устранить, то и станет вполне все ясно: ‘Бог взял семена из миров иных и насадил на земле сад свой: и вот это-то семя из иного мира, откуда вырос человек, и не дает душе забыть о горнем мире’. Тогда является полное торжество формулы Достоевского с известным стихотворением Лермонтова (‘Ангел’) и с идеями Платона, страстно сказанными в ‘Федре’, — о ниспадении душ на землю, о их сломанных крыльях, об отрастании у них крыльев при созерцании на земле прекрасного, прекрасных форм, прекрасных тел и проч. Люди и тогда нам представятся полнорослыми и неполнорослыми: ‘позитивисты’ — неполнорослы, те, у кого душа не выросла, но когда душа вырастает в полный рост, то и ‘горизонт религии’ открывается, — сам собою и без усилий. Все — видно, все — очевидно. Это уже не ‘забор’ позитивиста, но ‘дали’, которые так же есть, как и ‘забор’. Зрение — расширено, одушевление — поднято, слух слышит и менее ощутимое, чем слышит обыкновенный слух. То же ‘существование’, как и у позитивиста, но только полнее, счастливее, выше, прозрачнее, воздушнее. Отношение между ними — как между птицею и амфибией. Но чем же, чем верующий верит, откуда течет в нем религия?
Каждая косточка ‘поет Богу’, каждая кровинка, мускул, нерв, все… Душа ли из тела, тело ли из души? Неразрешимо, но они связаны. И вне узла этой связанности, изолированными — мы их не знаем. ‘Non est corpus nisi spirituale’, ‘только одушевленными мы знаем тела’, как и душу мы знаем только ‘в телах’. Тело, организм — никак не менее мистично, чем душа. Лейбниц говорил о ‘смутных’, ‘темных’ представлениях, какие имеет душа наряду с ‘ясными’, Джемс говорит о сфере ‘темного сознания’, которая окружает собою сознание ясное. Инстинкты (человека и животных), суеверия, предрассудки, предчувствия (из которых некоторые бывают разительными) — вот наудачу несколько указаний из сферы этого ‘темного’ сознания. Нужно заметить, что самое это ‘темное сознание’ имеет ярусы, расслоения, все становится в нем ‘темнее’, нерасчлененнее, чем мы спускаемся в нем ниже, глубже. И с тем вместе — все делается увереннее, тверже. ‘Убеждения’ меняются, но вот ‘суеверия’ — почти никогда. Вера в ‘дурной глаз’ (благословенно разделяемая мною) непоколебима при всякой учености: и много ‘систем учености’ пройдет через голову мыслителя, а ‘дурной глаз’ все мерцает через все рушившиеся наслоения. Однако что такое это ‘темное сознание’. Ближайшая к нашей физиологичности психика, уже прямо касающаяся нервов, крови, ‘косточек’, — как бы их испарение, как бы их запах, ‘дух’. Простонародное слово ‘дух’, коим именуется ‘запах’, совпадает с именем самой темы, самого предмета психологии, и не напрасно. ‘Дух’ простонародья и есть в самом деле основной, древнейший, фундаментальный ‘дух’ науки психологии, ‘первая душа’, prote mix сложного состава человека. Всеобщность, распространенность, универсальность религии, ее прочность и вечная возрождаемость, ее полная неуничижимость проистекает из того, что она коренится в этом ‘темном сознании’, и в сущности — в физиологии человека, в живом способе происхождения его, как и поэзия и гений, с которыми ведь ‘рождаются’, но которым ‘научиться’ невозможно.
Впервые опубликовано: Новое Слово. СПб., 1910. Июль. No 7. С. 22-24.