С. Ан-ский
С. Ан-ский
Из легенд о ‘Мстиславском деле‘
Из легенд о ‘Мстиславском деле‘
Из легенд о ‘Мстиславском деле’, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1910
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Евреи, разумеется, видят в ‘Мстиславском деле’ повторение ‘истории Эсфири’, и это легко заключить по тому, как народное творчество старается дополнить ‘Мстиславское дело’ деталями, которые в нем отсутствуют, чтобы аналогия с библейской драмой была полной. Так, например, фольклор вводит в ‘Мстиславское дело’ отсутствовавшую там женщину, которая будто бы сыграла роль Эсфири в спасении мстиславской общины. По одной легенде, ‘мстиславский Мордехай’, реб Ицеле Монастырщинер, действовал через фрейлину, к которой Николай I был неравнодушен и которая по секрету упросила царя пересмотреть ‘дело’ (при этом р. Ицеле будто бы стоял за портьерой и все слышал). Другая легенда еще настойчивее утверждает сходство мстиславской ‘Эсфири’ с библейской тем, что первая была якобы воспитанницей р. Ицеле.
С.М. Дубнов, столь выразительно описавший ‘Мстиславское дело’, отмечает, что в еврейском документе (‘Чудесное событие, случившееся в 1844 г.’), на основании которого он составил свою ‘Хронику’, ‘автор особенно подражал стилю библейской книги Эсфирь’. Далее он говорит, что реб Ицеле Монастырщинер ‘по образцу библейских Эсфири и Мордехая советовал мстиславцам назначить в ближайший день общественный пост’ и что когда мстиславский Оман, Бибиков, решил заключить заподозренных в ‘бунте’ евреев в тюрьму, ‘это распоряжение было не без коварного умысла объявлено евреям в день праздника Пурима’. Наконец, подчеркивает он характерно, что ‘для увековечения в памяти потомства необыкновенного события 1844 г. мстиславское еврейское общество постановило: ежегодно, накануне дня новомесячья адара (в день получения указа о чрезвычайной рекрутчине), все взрослые евреи Мстиславля должны соблюдать пост и читать в синагогах молитвы покаяния, в день же 3 кислева, когда получился указ об оправдании евреев, совершается ежегодно общественное торжество с чтением благодарственных молитв в синагогах’. Опять-таки аналогия с Пуримом и предшествующим ему ‘постом Эсфири’.
Еще в ранней юности мне привелось слышать рассказы об ‘амчиславской гзейре’ от моей бабушки, на сестре которой был женат реб Ицхок Зеликин (реб Ицеле Монастырщинер), главный ходатай за мстиславских евреев. Гораздо позже, в конце 80-х годов, случилось мне слышать легенды об этом же деле и от посторонних реб Ицеле лиц. Приведу здесь одну из них, слышанную в Витебске от старика-еврея.
‘Реб Ицеле Монастырщинер — да будет благословенна память праведника, — был самым обыкновенным евреем. Он даже не был особым ламданом (ученым). Он вел очень большие дела, держал казенные подряды и имел несметные богатства. Его состояние оценивалось в пять раз четыреста тысяч рублей ассигнациями (около миллиона рублей на теперешние деньги). Имя реб Ицеле гремело во всей округе, в десяти губерниях, на сотни миль кругом. И приобрел реб Ицеле такой почет и имя не богатством, даже не своей щедростью, а только своей готовностью идти на ‘месирас нефеш’ (самопожертвование) за своих братьев-евреев. Где бы ни случились несчастье, напраслина, напасть, — бежали прежде всего к реб Ицеле, и он никогда никому не отказывал в своей помощи и защите. Особенно сильно сказалась самоотверженность его при ‘амчиславской гзейре’, когда он дошел до самого царя, чтобы спасти общину от верной гибели.
Когда случилась эта история, реб Ицеле жил в Смоленске. Он был уже тогда очень богат и жил магнатом. В доме у него были десятки слуг, сотни приказчиков — ‘посланцев’ и людей без определенных занятий, которые просто терлись возле богача. Реб Ицеле вел широкий образ жизни, швырял деньги направо и налево. В доме у него все подавалось на серебре и на золоте. Говорили даже, что у него были помойницы серебряные. Имел он, конечно, и богатый выезд, лошадей, кареты и все прочее, как у самых первых магнатов.
Однажды, в глухую полночь, когда все в доме спали, раздался стук у ворот, такой сильный, что все в доме проснулись и в испуге схватились с мест. Думали, что случился пожар или произошло другое какое-нибудь несчастье. Главный слуга выбежал из дома. У ворот он увидел высокого старика с длинной седой бородой, в большой ‘штраймл’ (меховой круглой шапке) и в длинном, до пят, капоте. Едва только слуга открыл ворота, как старик заговорил с большим жаром:
— Разбудите сию минуту реб Ицеле! Мне необходимо его видеть! Дело идет о жизни и смерти целой еврейской общины! Слышите! Не теряйте ни минуты!
Услыхав такие речи от старого и очень почтенного на вид еврея, слуга, конечно, понял, что дело нешуточное. Он ввел старика в дом, а сам побежал в спальню реб Ицеле, разбудил его и рассказал о случившемся. Реб Ицеле встал, поспешно оделся и вышел к старику. После обычного приветствия ‘шолом-алейхем’ он спросил его, в чем дело. Старик рассказал ему следующее:Я раввин города Амчислава и приехал к вам, чтобы вы спасли нашу еврейскую общину от ужасного несчастья, которое на нее обрушилось… Недели две тому назад произошла на базаре какая-то ссора между солдатом и еврейкой-торговкой. Затем началась драка. Сбежались другие солдаты (в местечке целый полк стоит), сбежались и евреи, и началось побоище. И вдруг, неизвестно откуда, раздался выстрел и один солдат упал убитым. Всех охватил ужас. Евреи в испуге разбежались, попрятались, где могли. Разбежались и солдаты. Началось следствие, допросы. Ну, конечно, всю вину взвалили на евреев, и начальство послало ‘стафет’ в Петербург к самому царю с донесением, что евреи напали на солдат, стали их бить и одного забили насмерть. Короче, было выставлено, что евреи подняли нечто вроде мятежа, Г-споди, сохрани и помилуй! И вот вчера получился обратно от самого царя ‘стафет’ со следующим указом: выстроить на базаре всех евреев от детей до стариков и затем каждого десятого сдать в солдаты, хоть бы ему было 80 лет или 3 года, каждого пятого тут же, на базаре, наказать нещадно розгами. И затем поставить на полгода во всех еврейских домах самый тяжелый солдатами постой… Короче — ужас, позор и разорение для всей еврейской общины! Евреи, конечно, прежде всего побежали в синагоги, на кладбища, подняли плач и вопль, назначили посты. Но одними слезами и постом такому делу не поможешь. Собрали наскоро ‘асифе’ (совещание). Несколько самых почтенных хозяев, имеющих связи с начальством, взяли на себя добиться, чтобы выполнение приговора было отложено на некоторое время. И затем всё ‘асифе’, как один человек, решило послать меня тотчас же к вам с просьбой, чтоб вы стали в нашу защиту. После Б-га только вы можете нам помочь. При ваших связях в ‘высоких окнах’ вы все можете сделать! И вот я приехал к вам, реб Ицеле! Спасите нашу общину от гибели и Царь Царей вам зачтет эту великую услугу!
Так рассказывал раввин. Он говорил тихо, но голос его дрожал и из его глаз ручьями текли слезы.
Реб Ицеле слушал его молча, и когда раввин кончил, он спросил его:
— Рабби! А вы уверены, что все это напраслина? Что евреи совершенно неповинны в крови солдата?
— Я уверен, реб Ицеле! Ведь, помимо всего, как могли евреи стрелять? Где у них ружья?
— А все-таки я хотел бы, чтоб вы мне дали клятву, что на евреях нет крови солдата.
Раввин поднялся и молча оглянулся. Реб Ицеле понял, чего он ищет, и повел его в комнату, где была устроена домашняя молельня. Там раввин вынул из кивота свитки Завета и на них поклялся, что евреи неповинны в убийстве солдата.
Больше реб Ицеле уже ничего не спрашивал. Позвал он слугу, велел сейчас запрячь четверку лучших лошадей в лучшую карету и потом сказал раввину:
— Рабби, мы едем в Петербург.
И они тою же ночью уехали.
От Смоленска до Петербурга расстояние более чем 600 верст. И это расстояние они проехали в три дня. Не ехали, а летели, как стрела из лука.
Реб Ицеле ехал в Петербург не так себе, не на ветер. Он знал, куда он едет и зачем. Кроме того, что он имел доступ к самым важным особам, он был очень дружен с самим Кукриным, с первым министром при царе. Кукрин души не чаял в реб Ицеле, называл его не иначе, как ‘мой Ицка’, отдавал ему все казенные подряды и настолько почитал его, что иногда даже советовался с ним о государственных делах. Прибыв в Петербург, реб Ицеле заехал на постоялый двор, оставил там раввина, а сам отправился к Кукрину. Кукрин, конечно, принял его с почетом, повел в самый лучший зал, усадил и спросил, что ему надо. Реб Ицеле рассказал ему всю историю от начала до конца и попросил, чтоб он оказал свою помощь.
Кукрин выслушал его, сильно нахмурил лоб и ответил:
— Слушай, Ицка! Ты знаешь, что для тебя я все готов сделать. Но в этом деле даже я совершенно не в силах чем-нибудь помочь вам. Государь пылает гневом. Он ничего слышать не хочет, с ним нельзя даже заговорить об этом деле…
Но реб Ицеле не был ребенком. Он не смутился таким ответом. Он знал, как надо говорить с магнатом, и сказал:
— Властелин мой Кукрин! Это для меня не ответ. Ты должен спасти амчиславскую общину. Если ты захочешь, ты найдешь средство это сделать! И если ты это сделаешь, то помни, что я твой вечный должник на многие поколения… Понимаешь?
Когда Кукрин услышал такие слова, он начал ходить по комнате и думать. Долго думал он, потом и говорит:
— Единственно, кто мог бы чем-нибудь помочь тут, это наследник. Он один может решиться подступить к государю. Я попытаюсь поговорить с наследником. Может быть, он заступится. Он любит евреев. Завтра я дам тебе ответ.
С этим реб Ицеле ушел от Кукрина.
Вечером того же дня, едва реб Ицеле окончил молитву ‘маарив’, приезжает на постоялый двор сам Кукрин и говорит:
— Ну, Ицка, вы имеете великого Б-га! Наследник согласился поговорить с государем. Но он раньше хочет видеть тебя и раввина. Завтра в три часа дня придите ко мне, я повезу вас во дворец.
Можно себе представить, что пережили реб Ицеле и раввин в эту ночь. Они, конечно, глаз не сомкнули и всю ночь провели в слезах и молитве. На следующий день они решили поститься. После утренней молитвы, они отправились к ‘микве’ (совершили омовение), надели чистое белье — короче, приготовились.
К назначенному часу приехали они к Кукрину, и тот повез их в царский дворец, а по дороге дал наставление, как надо вести себя пред ликом наследника.
Привез он их во дворец, ввел в огромный зал, украшенный золотом и драгоценными камнями, поставил их на место и велел ждать. А сам уехал.
Остались реб Ицеле и раввин в зале, а зал полон министрами и генералами, сенаторами и графами. И все стоят молча, навытяжку и ждут. А у дверей стоят два солдата с обнаженными саблями. И напал на реб Ицеле великий страх и трепет.
Оглянулся реб Ицеле на раввина — и видит: совсем другим стал раввин. Прежде он был сгорбленный, озабоченный, а тут стоит он прямой, высокий, и борода у него как будто длиннее стала, а лицо бледное, как смерть, но спокойное и как будто радостное, восторженное, точно он совсем отрешился от миpa. А уста его что-то тихо шепчут. Еще более жутко стало реб Ицеле, и он шепотом спросил раввина:
— Рабби! Вы читаете ‘видуй’?
Раввин утвердительно кивнул головой. Начал и реб Ицеле читать ‘видуй’. И едва он кончил исповедь, как дверь сразу открылась. И за этой дверью, против нее, в следующей комнате, открылась другая дверь, затем дальше — третья, четвертая. И так открылись одна за другой двадцать дверей. И у каждой двери стоят по два солдата с обнаженными саблями. И, когда двадцатая дверь открылась, в ней показался сам наследник. Он был одет с головы до ног в золотое платье, на голове его была корона, и он весь сиял.
И наследник медленными шагами пошел по длинному-длинному ряду комнат, приближаясь к зале, где стояли реб Ицеле и раввин. Он сперва казался небольшим, но по мере того, как приближался, он становился все больше, все выше, все грознее.
— Реб Ицеле! Он не касается земли… — услышал вдруг реб Ицеле шепот раввина. И он сам тоже увидел, что наследник идет, не касаясь ногами земли. Сердце у реб Ицеле замерло, в глазах потемнело. А наследник подвигался все ближе, ближе, ближе…
— ‘Благословен Ты, Г-сподь наш, Владыка миpa, уделивший из Своего величия смертному’, — прошептал реб Ицеле обязательную при виде особ царской крови молитву и… упал в обморок.
Когда реб Ицеле очнулся, он увидел себя в кровати, в богатой и роскошной комнате, а вокруг него стояли самые великие доктора с лекарствами. Вспомнил реб Ицеле, что случилось, и страшно испугался. Шутка ли, пред лицом самого наследника упасть в обморок! Больше всего мучило реб Ицеле, что он не успел изложить наследнику своей просьбы, и из-за этого теперь может погибнуть еврейская община. Горько стало у него на душе, и он заплакал. В это время входит Кукрин и говорить:
— Нечего тебе, Ицка, плакать! Ваш Бог опять заступился за вас! Все вышло к лучшему. Наследник не только не рассердился, но еще был очень тронут тем, что ты упал в обморок. Он рассказал обо всем этом государю, а государь сказал: ‘Человек, который падает в обморок при виде царского лика, не станет лгать. Приведите его ко мне’. И вот как только ты поправишься, я тебя представлю самому государю и ты ему лично все расскажешь.
Целых три дня пролежал реб Ицеле в кровати, и в это время доктора давали ему различные капли, чтобы укрепить ему сердце. И только на третий день он с Кукриным отправились к государю… Что касается раввина, то его реб Ицеле отправил на своих лошадях домой: встреча с наследником так повлияла на старика, что он совершенно расхворался и стал проситься, чтобы его отправили на родину.
Как рассказывал потом реб Ицеле, государя он испугался гораздо больше, чем наследника. Особенно испугался он его строгого взгляда. Ведь говорили, что у императора Николая был такой взгляд, от которого самые сильные люди падали в обморок, а у женщин бывали выкидыши. Только благодаря укрепляющим каплям мог реб Ицеле устоять перед императором Николаем.
Как только царь увидал реб Ицеле, он тотчас же гневно крикнул:
— Как вы, жиды, осмелились убить моего солдата?!
Тогда реб Ицеле глубоко-глубоко поклонился ему и ответил:
— Властелин мой, государь! Евреи неповинны в крови твоего солдата. На них возвели напраслину.
— Но мои чиновники написали мне, что евреи убили солдата. Я моим чиновникам верю!
— Властелин мой, государь! — ответил опять ему реб Ицеле. — Твои чиновники люди и могли ошибиться. Пошли от себя высшего генерала, чтоб он на месте исследовал дело, — и правда выяснится.
Царь немного помолчал, расхаживая с опущенной головой по комнате, как бы что-то обдумывая. Вдруг он остановился перед реб Ицеле, взглянул ему прямо в глаза так, что у того вся кровь застыла в жилах, и спросил:
— Ну, а что будет, если генерал, которого я пошлю, тоже подтвердит, что евреи убили солдата? Чем ты тогда ответишь за то, что обманул меня, своего государя?
— Властелин мой, государь! — ответил ему на это реб Ицеле. — Чем я, ничтожный червь, могу отвечать перед тобою, великим государем? Но, если ты спрашиваешь, я должен отвечать. Если окажется, что я обманул тебя, то я сам налагаю на себя следующее наказание: у меня имеется состояние в пять раз четыреста тысяч рублей. Так все это состояние пусть будет взято в казну, у меня есть семеро сыновей, — пусть они все будут сданы в солдаты. А меня самого вели заковать в кандалы и сослать на каторгу.
Этот ответ, как видно, понравился государю. Он опять молча прошелся по комнате, потом подошел к реб Ицеле, положил ему руку на плечо и мягко сказал:
— Поезжай домой. Сегодня же поедет в Амчислав генерал исследовать все дело. И если окажется, что евреи не виноваты, будь уверен, что они не будут наказаны. В мое царствование еще ни один невинный не пострадал и не пострадает.
Ну, что долго рассказывать дальше? Реб Ицеле в тот же день поехал домой. В тот же день выехал в Амчислав и важный генерал, которому было строго-настрого приказано выяснить всю правду. Три недели продолжалось следствие, и выяснилось, что у одного из солдат нечаянно выстрелило ружье и другой солдат был убит. Наказание было снято с евреев, и они учредили в память этого дня местный праздник, который празднуется ежегодно в местечке до сих пор. Кстати, этот день совпадает и с годовщиной смерти раввина. Приехав домой, он протянул еще с месяц и умер. Во время болезни он плакал и огорчался, что не умер во дворце, перед ликом наследника. ‘Тогда моя смерть была бы для прославления имени Г-сподня’, — повторял он с горечью’…
Приведу здесь вкратце и другую легенду, сообщенную мне д-ром Б. Д. Мосинзоном.
‘У реб Ицеле была воспитанница, полька, оставшаяся сиротою после того, как ее отец-повстанец был расстрелян в 1831 г.
Когда эта девушка выросла, она поступила компаньонкой к жене графа Татищева, приближенного Николая I. Когда случилось мстиславское дело, реб Ицеле прежде всего кинулся к своей воспитаннице, чтобы та упросила Татищева заступиться за евреев. Но воспитанница ответила, что она ничего не может сделать, так как граф Татищев ярый враг евреев. ‘Единственно, через кого можно повлиять на графа, — сказала она, — это через его жену, которая очень любит драгоценные украшения’. Тогда реб Ицеле переоделся купцом, взял пару бриллиантовых серег ценою в шесть тысяч рублей ассигнациями, понес графине и предложил ей купить. Графиня, увидев серьги, вся затрепетала. ‘Сколько ты хочешь за эти серьги?’ — ‘Пять тысяч рублей, — ответил реб Ицеле. — Но так как ты женщина, то я не стану продавать тебе бриллианты без того, чтобы муж их увидел. Я их оставлю. Покажи их мужу, а я потом приду и сам с ним сторгуюсь’. Когда граф Татищев пришел и жена ему показала серьги и сказала цену, он тотчас воскликнул: ‘Это пахнет хабаром! Серьги стоят пятьдесят тысяч рублей. Не хочу их покупать’. Но с женщиной не так-то легко справиться. Стала она упрашивать графа да упрашивать, пристала к нему так, что он согласился принять реб Ицеле. Когда реб Ицеле пришел, граф строго спросил его: ‘Чего ты хочешь?’ — ‘Я хочу, чтоб ты выслушал от меня только два слова’, — ответил реб Ицеле. — ‘Ну, говори, но только два слова, не больше!’ Тогда реб Ицеле поднес ему серьги и сказал: ‘Бери, молчи’. Граф принял серьги и сказал: ‘Знай, что я злейший враг евреев… Но что я могу сделать, когда ваш великий Б-г сказал о вас: ‘Ве-гам би-гьёйсом бе-эрец ойвэйэм лой меастим ве-лой геалтим лейхалойсом, лехофейр бриси итом’ [‘Но и когда они будут в стране врагов своих, не станут они мне отвратительны, и не возгнушаюсь ими до того, чтобы истребить их, нарушить союз мой с ними‘ (Ваикро, 26:44)]. Говори, чем я могу помочь вам?’ Тогда реб Ицеле рассказал ему с начала до конца всю мстиславскую историю. Граф выслушал его и говорит: ‘Единственно, кто может тебе помочь, это наследник. Я с ним поговорю’.
Поговорил Татищев с наследником, потом позвал реб Ицеле и говорит ему: ‘Наследник согласился тебе помочь. И придумал он следующее. Так как с царем нельзя просто заговорить об этом деле, ибо он страшно разгневан на евреев, то наследник притворится больным, а я буду сидеть у его постели и разговаривать с ним. А когда царь придет его проведать и спросит, о чем мы разговариваем, наследник ему расскажет всю правду об этом деле и попросит помиловать евреев. А чтобы ты знал, о чем будут говорить и что царь ответит, я тебя помещу за дверью’.
Так и сделали. Наследник притворился больным и лег в постель. Татищев сел возле него, а реб Ицеле он поместил за дверью. Пришел царь проведать наследника. Видит он, — наследник о чем-то говорит с Татищевым, и спрашивает: ‘О чем вы разговариваете?’ Тогда наследник ему рассказал все дело и сказал, что евреи не виноваты и что он напрасно их наказал.
— Ничего! — ответил царь. — Если они даже в этот раз и напрасно наказаны — за ними не пропадет!
Тогда наследник расплакался и стал просить отца, чтобы он помиловал евреев.
Царь вскочил и крикнул:
— Bcе жиды, вместе взятые, не стоят того, чтобы ты из-за них огорчался и портил здоровье. Делай с ними, как знаешь.
И быстро вышел, хлопнув дверью. Когда он раскрыл дверь, стало видно реб Ицеле. Царь его не заметил, но реб Ицеле так испугался, что упал в обморок.
После этого наследник послал первого министра Урусова в Мстиславль, тот выяснил, что на евреев была возведена напраслина, и всех их простили’.
Сборник ‘Пережитое‘,
1910.