Из гнезда, Стерн А. В., Год: 1888

Повесть
Время на прочтение: 96 минут(ы)
Скачать в PDF

ИЗЪ ГНЗДА.

(Повсть).

I.

Весь фасадъ Стоговскаго дома горлъ огнями. Еще за три версты, съ большой дороги, путникъ замчалъ этотъ рядъ освщенныхъ оконъ и останавливался въ недоумніи, что бы это могло значить. Бывало вся громада стараго дома стоитъ погруженная во мракъ и огонь свтится только въ двухъ крайнихъ окошкахъ — кабинет хозяина,— а теперь на-поди, точно иллюминація!
И все какъ-то въ этотъ осенній сумрачный вечеръ было необычайно въ старомъ Стоговскомъ дом: необычайно лоснился паркетъ, натертый воскомъ,— давно не видалъ онъ этой роскоши — необычайно блестли скобки, замки, задвижки, только-что вычищенные, въ гостиной были чехлы съ мебели сняты и она, выбитая наканун — таки заставила она почихать Агаона съ Тришкой!— вся точно умытая и обновленная, смотрла почти новой, не смотря на свои 50 слишкомъ лтъ. Слуги дома, въ своихъ самыхъ парадныхъ костюмахъ, дожидались господъ. Самъ старый Агаонъ, хоть и не побрилъ подбородка, но напялилъ измятый узкій фракъ и надлъ блый галстухъ, отъ блестящихъ сапогъ прикащика Тимоеевича такъ и несло дегтемъ, небывалый случай заставилъ мальчика Тришку употребить небывалую порцію коровьяго масла на свою голову, за что онъ и получилъ хорошую затрещину отъ своего принципала Агаона, экономка Матрена Ивановна расхаживала по дому въ красно-лиловомъ шелковомъ плать и въ чепц съ желтыми лентами. Но самый изящный туалетъ былъ конечно на Гаш, еще не старой, лтъ тридцати пяти, горничной, присланной съ вещами барыни изъ Москвы: на ней была свтло-срая юбка, и канзу (она произносила въ носъ на французскій манеръ) со сризовыми лентами, впрочемъ вся сила-то была не въ этихъ видимыхъ вещахъ, а въ томъ, что она носила корсетъ и кринолинъ и, на ходу премило потряхивала турнюромъ. Эта же модная особа боле всхъ суетилась въ ожиданіи господъ: то пыль сотретъ въ гостиной, то лампу поправитъ, то хлбъ повернетъ на блюд и станетъ въ позу, созерцая эффектъ произведеннаго ею измненія, то, какъ будто вспомнивъ что-то, въ спальню побжитъ и тамъ что-то такое подлаетъ.
— Ишь вертитъ, ишь вертитъ! говоритъ Матрена Ивановна, провожая ее недоброжелательнымъ взглядомъ.
Уже антагонизмъ проявляется очень явно между старыми Стоговскими слугами и этой пришлой ‘трясохвосткой’, какъ ее окрестила Матрена. Но Гаша кичится своимъ тактомъ и выдержанностью, и на вс язвительныя замчанія экономки и на явныя грубости Агаона отвчаетъ ‘хорошими словами’, какъ бы ничего не понимая, она очевидно въ прекрасномъ расположеніи духа и смотритъ свысока на эту деревеньщину. Въ сердцахъ же старыхъ слугъ Стогова, не смотря на праздничныя ризы, ничто не поетъ и не ликуетъ, они огорчены и взволнованы перемной, вдь подумайте только: ихъ баринъ Степанъ Алексевичъ Волковъ, за которымъ такъ славно и покойно имъ жилось, женился на старости лтъ и везетъ теперь въ Стогово свою молодую жену.
— дутъ, дутъ! раздалось изъ передней, гд собрались низшаго разбора слуги и деревенскіе старики, чтобы встртить новобрачныхъ,— дутъ!— и вс кинулись на крыльцо.
Молодыхъ осыпали хмлемъ, поднесли хлбъ-соль, все какъ слдуетъ.
— Много лтъ здравствовать съ молодою женою, Степанъ Алексевичъ!
— Со святымъ внцомъ, батюшка!
— Дай теб, Господи!
Степанъ Алексевичъ, высокій, плотный, уже лысый человкъ, лтъ за пятьдесятъ, нервно подергивая усы, конфузливо раскланивался и благодарилъ, новобрачная, средняго роста двушка, лтъ за тридцать, худая, желтоватая кожей, но сохранившая еще слды красоты, стояла совсмъ растерянная, ея красиво очерченныя губы подергивались, а большіе темные глаза то и дло наполнялись слезами. Агаонъ принесъ на поднос уже разлитое въ стаканы вино, голоса поздравляющихъ еще боле оживились.
— Любовь да согласіе!
— Дтокъ хорошенькихъ.!
— Ой горько! крикнулъ кто-то изъ стариковъ.
— Горько, горько, послышалось со всхъ сторонъ.
И Степанъ Алексевичъ, расправивъ усы, осторожно прикоснулся къ губамъ Евгеніи Васильевны.
Когда, наконецъ, мучительная процедура поздравленій была окончена и Волковъ ввелъ жену въ столовую, гд приготовленъ былъ для нихъ ужинъ и чай, онъ почувствовалъ, что ему надо сказать ей что-нибудь, привтствовать, но, какъ нарочно, ничего не приходило ему въ голову.
— Вотъ и Стогово! вымолвилъ наконецъ онъ, и обвелъ вокругъ себя рукою, но тутъ же сообразилъ, что сказалъ совсмъ не то, что надо и, мысленно обругавъ себя и предоставивъ жену Матрен и Гаш, обступившихъ ее, удалился въ кабинетъ. Только тамъ онъ позволялъ себ затянуться изъ трубки ‘Жуковымъ’,— сколько ужь времени онъ былъ лишенъ этого наслажденія!
Но каково же было его пораженіе, когда онъ увидлъ свой кабинетъ, въ которомъ прожилъ четверть вка, гд каждая вещь стояла на опредленномъ, годами освященномъ мст,— превращеннымъ въ спальню!
Комната была въ вид шатра обтянута розовымъ ситцемъ, какая-то вычурная мебель, были два какихъ-то патэ, туалетный столъ, умывальникъ, трюмо, все очень изящное, но по понятіямъ Степана Алексевича никуда не годное. Его же письменный столъ, шкафъ съ книгами, старый, любимый оттоманъ, отцовское кресло были вынесены въ небольшую проходную.
За нсколько дней до свадьбы мать невсты, какъ милости, просила у него позволенія самой устроить спальню молодымъ и похала въ Стогово съ обойщиками и своими людьми. Хотя Степанъ Алексевичъ очень неохотно пустилъ этихъ чужихъ въ свое гнздо, но изъ чувства деликатности не послдовалъ за тещей, говоря ей: ‘все, все предоставляю въ ваше распоряженіе, какъ вы устроите, такъ и будетъ хорошо’. И вотъ что она устроила! Волковъ былъ въ совершенномъ отчаяніи.
— Агаонъ, дуракъ, кричалъ онъ, какъ же ты допустилъ! какъ допустилъ! Агаонъ смотрлъ убитымъ не мене барина.
— Что длать, сударь, не посмлъ ихъ ослушаться, та угловая, что вы назначали, не хороша, видите ли, трюму некуда поставить и не четвероугольная, обтянуть нельзя… Что длать, прошли значитъ, батюшка, наши красные-то деньки.
— Ахъ, старый болванъ, какъ же ты такъ!.. понизивъ нсколько тонъ, продолжалъ восклицать Волковъ, весь взволнованный и забывшій о трубк.
Когда возвратился Степанъ Алексевичъ въ столовую, онъ нашелъ жену въ слезахъ — часъ отъ часу не легче. Вотъ теб и первый день супружества!

II.

Степанъ Алексевичъ Волковъ, какъ видите, женился поздно. И женился-то онъ собственно потому, что двоюродная сестра его, Марья Петровна Степанова, ужь очень энергично взялась за это дло.
— Не понимаю, говорила она, разъ пріхавъ къ нему въ его благоустроенное, любимое имъ, Стогово, не понимаю, братецъ, какъ не скучно вамъ жить одному въ такихъ хоромахъ — и она обводила руками вокругъ себя — вдь вы, я думаю, умираете съ тоски?
— Нтъ, почему же? я занятъ… да и привыкъ, наконецъ.
— То-то что привыкли! И вотъ помяните мое слово, скоро совсмъ опуститесь — и теперь-то вы Богъ знаетъ на что похожи — а тогда ужь ни одна женщина за васъ не пойдетъ.
— Ну, Машенька, вы ужь скажете! Я еще совсмъ, совсмъ молодецъ, вотъ тутъ только неладно — и онъ ударялъ себя по плши, а все остальное, ей Богу, хоть куда!
И онъ пріостановился, выпрямляя свой хотя и полный, но все еще стройный станъ.
— На комъ же мн жениться-то? спрашивалъ онъ, саркастически улыбаясь. Ужь вы мн и невсту укажите, безъ васъ вдь не обойдешься,— вы сихъ длъ мастеръ.
— Если вы хотите насмшничать, то я молчу, mon cousin, вы не услышите отъ меня ни слова, ни-и слова.
— И хорошо длаете, ma cousine, что молчите.
Они расходились, недовольные другъ другомъ. Но Степану Алексевичу очень хотлось возобновить разговоръ о женитьб, онъ цлыхъ 20 лтъ мечталъ ужь о семь,— боле о дтяхъ, чмъ о жен,— но онъ былъ слишкомъ неловокъ съ женщинами, слишкомъ непредпріимчивъ, онъ чувствовалъ, что жениться самъ онъ не суметъ, что его можно только женить. И онъ часто стовалъ про-себя, что нтъ ни одной женщины, которая захотла бы употребить надъ нимъ свою власть и заставить его жениться на себ,— ‘все тряпки какія-то!’ говорилъ онъ презрительно.
Онъ былъ человкъ съ состояніемъ, имніе свое онъ устроилъ на славу, домъ его былъ полная чаша и капиталецъ хорошій имлся, а онъ все работалъ, устраивалъ, накоплялъ, присовокуплялъ. Но все чаще являлся вопросъ: ‘къ чему все это?’ — Не унесетъ же онъ съ собою въ могилу? Пойдетъ все дальнимъ родственникамъ, прохвостамъ какимъ-то. Да, хорошо бы жениться!
Посл ‘эмансипаціи’ особенно часто стали тревожить его эти думы. Образъ жизни его, положимъ, оставался все тотъ же, что и при крпостномъ прав, но онъ несомннно чувствовалъ утрату, ему было какъ-то жутко въ Стогов, чего-то недоставало — ‘почвы подъ ногами нтъ!’ говорилъ онъ своимъ единомышленникамъ. Онъ былъ взволнованъ, выбитъ изъ колеи, грубость какого-нибудь Антошки, которую въ былое время онъ бы спустилъ, незамтивъ, выводила его изъ себя. Никогда такъ сильно не чувствовалъ онъ своего одиночества, и мысль о женитьб какъ-то особенно часто стала приходить ему на умъ: хорошо бы жениться, дать жизнь маленькому Волкову, продолжить родъ, передать свое Стогово сыну.
— Marie, вы на меня не сердитесь? обращался онъ къ Марь Петровн.
— Нтъ, mon cousin.
— Ну ужь скажите, — я вижу вамъ не терпится — кого вы выбрали мн въ невсты?
— Нтъ, зачмъ же возобновлять непріятный вамъ разговоръ.
— Жените меня на Сон Варгиной.
— Ишь что выдумалъ! Ей нтъ и двадцати лтъ, пойдетъ она за старую грымзу! Вотъ Евгенія Васильевна,— подходящая вамъ невста.
— Старая-то два? благодарю покорно!
— А вамъ бы на молоденькой, чтобы къ году рога вамъ наставила! Нтъ, братецъ, серіозно съ вами и разговаривать нельзя.
— Да скажите, какое же удовольствіе жениться на старух? Терплъ, терплъ и вдругъ: на теб старуху!
— Старуха?— ей нтъ и тридцати.
— Съ хвостикомъ, кузинушка, съ хвостикомъ и довольно длиннымъ.
— Позвольте мн лучше знать: ей нтъ еще тридцати, говорила Марья Петровна особенно выразительно, и притомъ она красавица.
— То есть была, вы хотите сказать.
— И есть, Степанъ Алексевичъ.
— Ну положимъ, она молода, красива, добродтельна и т. п., но за меня она не пойдетъ.
— Это почему?
— Вы знаете эти ихъ аристократическія, Ставроховскія понятія, имъ самъ чортъ не братъ, куда ужь мн соваться! При этомъ же, сами говорите, что она красавица, а я вдь старая грымза.
— Посмотрла бы я, какъ она за васъ не пойдетъ! Да чмъ же это вашъ родъ хуже ея?.. Аристократы выискались, скажите на милость!.. А вы старая грызма!— да кто это сказалъ? Мущина, можно сказать, въ полномъ соку!… Да я знаю, наконецъ, ея мнніе о васъ: ‘высокихъ, говоритъ, добродтелей человкъ и какіе, говоритъ, глаза!..’
Черезъ нсколько дней посл этого Марья Петровна говорила Евгеніи Васильевн:
— Братецъ-то мой только объ васъ и мечтаетъ — ‘вотъ, говоритъ двушка! ‘ И что вы смотрите, ma ch&egrave,re? Человкъ — и какой человкъ — самъ дается вамъ въ руки, а вы раздумываете.
— Но, право, милая Марья Петровна, я въ первый разъ слышу.
— Скажите, какая невинность! не замтили?— Марья Петровна недоврчиво смялась.
Собственно говоря, задача Степановой была довольна легка — оба кліента ломались мало: Степану Алексевичу страстно хотлось жениться, а Евгеніи Васильевн почти столь же страстно хотлось замужъ. Она давно уже чувствовала, что лишняя въ семь, не разъ слыхала она, какъ отецъ говорилъ матери: ‘нтъ, матушка, товаръ этотъ — подразумвая барышень — съ рукъ не скоро идетъ, женихъ-то вздорожалъ!’ Меньшіе братья подсмивались надъ нею, называя ее ‘прекрасною розьеркой’ внчанной за добродтель двадцатою весною. Сама Евгенія Васильевна чувствовала, что смшна, вызжая на балы въ Москв четырнадцатый сезонъ, нося неизмнно, какъ и подобаетъ вызжающей барышн, нжно свтлые цвта и танцуя наравн со студентами и семнадцати лтними двочками. Она чувствовала тоску, усталость и стыдъ, но все-таки вызжала, такъ какъ этого требовали отецъ съ матерью, попрекая ее въ то же время этими выздами, которые стоили имъ дорого. Кром того, что замужество представлялось ей выходомъ изъ ея фальшиваго, смшнаго положенія, оно было желательно Евгеніи Васильевн и по другой причин: она жаждала любви. На Степана Алексевича, впрочемъ, Ставрохова никогда не смотрла какъ на жениха, но какъ скоро Марья Петровна сдлала намекъ на возможность брака съ нимъ, онъ, некрасивый, застнчивый, толстый, плшивый, вдругъ представился ей въ какомъ-то поэтическомъ свт, почти не сказавъ съ нимъ и двухъ словъ, она ужь надлила его умомъ и всми добродтелями, и, когда Марья Петровна именемъ Степана Алексевича сдлала ей предложеніе, она совершенно искренно отвчала, что согласна, потому что любитъ его.
Дожидаясь кузину съ отвтомъ, Волковъ былъ въ страшномъ волненіи, откажи ему Евгенія Васильевна, онъ считалъ бы себя несчастнйшимъ существомъ въ мір. ‘Все, все отъ этого зависитъ,’ бормоталъ онъ, шагая крупными шагами по своему номеру и ероша остатки волосъ, ‘все отъ этого зависитъ! Да нтъ, она не согласится, вотъ и Марья Петровна не детъ! Боже, Боже мой’! И онъ вдругъ, совершенно неожиданно для самаго себя, молитвенно вскинулъ глаза на образъ. Но когда вошла къ нему кузина и радостно воскликнула:— Поздравляю, братецъ, вы женихъ! онъ безпомощно опустился въ кресло.
— Какъ! согласилась? вымолвилъ онъ, почти съ отчаяньемъ.
— Вы, кажется, не рады?
— Нтъ, кузина, помилуйте, я радъ, только что же мн теперь длать?
— Какъ что?— одваться и хать къ невст.
— Одному?
— Неужели же съ нянюшкой, братецъ!
— Сестрица, матушка, не оставьте!…
— Да что вы, Степанъ Алексевичъ, съ ума что ли сошли! И срамиться, батюшка, не стану, позжайте одни.
Несчастный Степанъ Алексевичъ отправился къ невст одинъ.
Тяжелое время пришлось переживать Волкову.
— Ахъ, говорилъ онъ не разъ Марь Петровн, хотъ бы она согласилась уводомъ.
Но, увы, уводомъ невста внчаться не соглашалась и бдный Волковъ долженъ былъ подчиниться всмъ требованіямъ жениховскаго этикета: онъ здилъ къ невст съ букетами и конфектами, дарилъ ей часы, браслеты и т. п., съ будущей тещей любезничалъ до того, что, говорилъ онъ, къ концу дня углы губъ болятъ отъ улыбокъ, ‘милыхъ братцевъ’ — онъ терпть не могъ этихъ двухъ красивыхъ шелопаевъ Ставроховыхъ — не разъ и не два угощалъ шампанскимъ, въ конц концовъ онъ сшилъ себ новый фракъ — лтъ десять у него ужь не было въ завод этой штуки. Внчали Степана Алексевича въ модной церкви съ хоромъ чудовскихъ пвчихъ, отъ которыхъ у него чуть было не лопнула барабанная перепонка, говорилъ онъ, гостей было-видимо не видимо,— самыхъ близкихъ родственниковъ Ставроховыхъ набралось пятьдесятъ два человка. Шампанское, поздравленія, шоколадъ, корнэ — было всего, и все это страшно утомило Степана Алексевича. Единственно, что поддерживало его въ это тяжелое время, это мысль о тихомъ пристанищ Стогов. ‘Ну вотъ прідемъ въ Стогово, думалъ онъ, и все пойдетъ по-старому, по-хорошему’. И вотъ что ждало его въ родномъ мст: кабинетъ, преображенный въ спальню! Нтъ, эмансипація мене потрясла его, чмъ это!

III.

И все не такъ пошло въ Стогов съ водвореніемъ въ немъ тихой Евгеніи Васильевны. Старый, хорошій порядокъ былъ нарушенъ: Степанъ Алексевичъ въ продолженіи двадцати-пяти лтъ привыкъ вставятъ, напримръ, въ 7 часовъ утра и желалъ бы чтобы и жена вставала вмст съ нимъ, а она, при всемъ своемъ стремленіи угодить мужу, открываетъ глаза только къ 9-ти. Стало-быть Степанъ Алексевичъ пьетъ чай самъ по себ, жена сама по себ — безпорядокъ! Матрена Ивановна бурчитъ, Агаонъ рыло воротитъ, и Степану же Алексевичу приходится ихъ обрывать за непочтительныя выраженія неудовольствія. Привыкъ Волковъ обдать ровно въ часъ, а жена въ это время не голодна, ничего не стъ. Пришлось измнить часъ обда. Былъ у Степана Алексевича архалучекъ, такъ среднее между халатомъ и пальто,— надо правду сказать, стара была вещь, но очень удобна,— жена упросила бросить архалукъ, ‘отъ васъ, говоритъ, дурно пахнетъ’. Ну бросилъ, и надвая какую-то модную кургузую штуку, заказанную женою, всякій разъ ругается Степанъ Алексевичъ. Рубашки тоже… Ну, отличныя рубашки были у Степана Алексевича, изъ хорошаго плотнаго ткацкаго полотна, длинныя, теплыя — жена замнила ихъ голландскими. И дрогнетъ теперь Степанъ Алексевичъ въ тонкихъ рубахахъ, чтобы угодить жен.
А этотъ безпорядокъ, который вноситъ за собою даже самая порядочная женщина! Боже мой, какъ страдалъ отъ него Степанъ Алексевичъ! Ужь, кажется, самый маленькій уголокъ отвели ему въ дом, ужь можетъ, кажется, онъ требовать, чтобы этотъ уголъ былъ его собственный,— нтъ-съ, онъ не его! Хочетъ онъ ссть въ кресло, что передъ письменнымъ столомъ,— глядь — а тамъ женинъ платокъ, на стол смотришь — ея наперстокъ, на диван — клокъ какого-то кружева, шпилька изъ косы. Понадобятся ему ножницы — ихъ нтъ на стол, и ужь знаетъ Степанъ Алексевичъ, гд он, и искать не надо: въ жениной рабочей корзинк.
— Матушка, побойтесь Бога, вопитъ Степанъ Алексевичъ, не берите моихъ вещей со стола и не надо мн вашихъ! и онъ гадливо, едва прикасаясь къ вещамъ жены, выбрасываетъ ихъ одна за другою въ сосднюю комнату.
Новая непріятность: жена обидлась, затворилась въ спальн, плачетъ… Ахъ, Боже, Боже мой, тяжелы вы узы Гименея.
Евгенія Васильевна была, кажется, еще боле разочарована, чмъ Степанъ Алексевичъ. На алтарь этого самаго Гименея она несла сердце, готовое любить, она мечтала о ласк, сцены нжности рисовало ей воображеніе. Въ мечтахъ ей не казалось страннымъ или несообразнымъ, что этотъ пятидесятилтній, плшивый, толстый человкъ стоитъ передъ нею на колняхъ и проситъ ея поцлуя, въ мечтахъ онъ говоритъ ей ‘ты’, называетъ ее ‘жени, моя ненаглядная’. Въ дйствительности, ничего этого не было. Въ дйствительности, онъ говорилъ ей ‘вы’, называлъ ‘Евгенія Васильевна’, не молилъ о поцлу, а когда она подходила къ нему съ намреніемъ приласкаться, онъ такъ удивленно оглядывался на нее, что она невольно отступала. Жаловаться, между тмъ, ей было не на что: малйшее ея желаніе исполнялось тотчасъ же, все въ дом ей повиновалось, и разъ, когда Агаонъ, не взлюбившій барыню, вздумалъ нагрубить ей, Степанъ Алексевичъ такъ вспылилъ, что чуть было не ударилъ старика и прогналъ бы непремнно, еслибы Евгенія Васильевна не заступилась за него.
Но вотъ наступило время, когда Евгенія Васильевна увидла на себ истинную заботливость мужа. Не прошло и трехъ мсяцевъ посл ихъ женитьбы, какъ она почувствовала себя беременной. Когда узналъ Степанъ Алексевичъ эту новость, онъ обезумлъ отъ счастья, правда, это былъ только одинъ моментъ, затмъ наступили мсяцы тревоги и мукъ нестерпимыхъ: каждое движеніе жены въ эти мсяцы причиняло боль Степану Алексевичу, видть ее спускающеюся, хотя бы съ пяти ступеней балкона, было для него невыносимо.
— Остановитесь, остановитесь, матушка! кричалъ онъ, я сведу васъ.
А когда онъ видлъ, что не поспетъ къ ней на подмогу, онъ въ отчаяніи брался за голову и закрывалъ глаза, чтобы не видть ея гибели.
Воображеніе безпрестанно рисовало ему самыя ужасныя картины: то жена падала съ лстницы, то оступалась на гладкомъ паркетномъ полу, сама Евгенія Васильевна не подозрвала даже, гд онъ видлъ опасность, грозившую ей.
— Нагибаетесь, опять нагибаетесь, вдругъ вскрикивалъ онъ, скажите, трудно мн поднять вашу катушку?.. Ахъ эти женщины, женщины! одна съ вами мука!
— И зачмъ вы работаете, говоритъ онъ въ другой разъ умильнымъ голосомъ, вдь это движеніе руками вредно, положительна вредно.
Еслибы была его воля, онъ безъ сожалнія положилъ бы Евгенію Васильевну на вс девять мсяцевъ и даже, во избжаніе непроизвольныхъ движеній, привязалъ бы ее легонько къ кровати. Въ экипажъ ей садиться онъ не позволялъ, гулять она могла только исключительно съ нимъ.
— Куда? куда?— кричалъ онъ, едва она вставала съ кресла. Не можете сказать мн! И онъ срывался съ мста и, поддерживая ее за талію, сменилъ маленькими шажками.— Не спшите, не спшите, поспете.
Послдній мсяцъ онъ совсмъ изстрадался и безпрестанно съ ужасомъ во взор заглядывалъ въ лицо жены.
— Ну что, какъ вы себя чувствуете? Подушечку подложить подъ спину? А скамейку подъ ноги? Ну сдлайте мн одолженіе, что вамъ стоитъ, поставьте ноги на скамейку.
Какъ ни тяжела была заботливость мужа, Евгенія Васильевна переносила ее почти съ радостью, хотя и чувствовала, что она относится не къ ней, а къ тому невдомому сокровищу, которое она носила, но отъ этой любви перепадало кое-что и на ея долю, она радовалась и этому, тмъ боле, что невдомое существо, носимое ею подъ сердцемъ, заполонило и ее. Ей говорили, что въ ея годы — ей было тридцать одинъ — надо ожидать тяжелыхъ родовъ, но она не страшилась физическихъ мукъ, лишь бы ребенокъ остался живымъ….

IV.

И она безъ крика, безъ стона, только искусавъ до крови себ губы зубами отъ страшной невыносимой муки, родила двочку. И, Боже мой, что это было за счастіе для обоихъ!
Одну только секунду Степанъ Алексевичъ какъ бы обомллъ — онъ такъ былъ увренъ, что родится сынъ — но сейчасъ же потомъ онъ забылъ о своемъ разочарованіи, не все ли равно, въ сущности, сынъ или дочь — ребенокъ, вотъ что важно. Онъ съ рыданіемъ припалъ къ ногамъ жены, онъ цловалъ ей руки, обнималъ ее со страстной нжностью, въ первый разъ, кажется, называлъ ее ‘Жени, моя ненаглядная’ и говорилъ ей ‘ты’, а она, счастливая и гордая, принимала его ласки, роняя тихія слезы.
Да, это было счастіе настоящее, невыразимое счастіе, и долго не могли они привыкнуть къ мысли, что у нихъ ребенокъ, ихъ собственный ребенокъ, рожденный въ настоящихъ физическихъ и нравственныхъ мукахъ.
Но вмст со счастіемъ обладанія сокровищемъ, явился и страхъ его утраты, и если появленіе ребенка неразрывно скрпило узы, связующія супруговъ Волковыхъ, то вскор стало, въ тоже время, неизсякаемымъ источникомъ распрей.
— Ты утопишь ее, матушка, восклицалъ Степанъ Алексевичъ, смотря, какъ жена купаетъ двочку, и непроизвольно подражая ужимкамъ младенца,— купаешь въ корыт,— не ровенъ часъ — покачнулось, ребенокъ и захлебнулся.
— Да что ты, Степанъ Алексевичъ! Не мать я ей что ли! какъ можно, чтобы покачнулось корыто, вдь оно подставлено, стоитъ крпко,— и она пробовала рукою.
— Не качайте, Бога ради, не качайте! я врю, врю. Нтъ это ужасно, ужасно! Женщин осторожность не знакома.
— И зачмъ вы сюда только ходите, Степанъ Алексевичъ.
— Что же, разв я не отецъ ей, мн ужь и посмотрть нельзя, какъ ее купаютъ!… Сами же вы звали меня…
Мужъ и жена расходились въ воззрніяхъ на воспитаніе дтей: Евгенія Васильевна держалась боле современныхъ гигіеническихъ правилъ, стремилась къ тому, чтобы двочку не парить, держала дтскую впрохолодь, любила одвать ребенка въ платья съ открытыми воротами, а Степанъ Алексевичъ равнодушно видть этихъ платьевъ не могъ, требовалъ, чтобы въ дтской было не мене 17о и т. п.
— Смотри, какая прелесть наша Надечка, — говорилаЕвгенія Васильевна, вынося двочку въ столовую, въ одинъ изъ первыхъ прекрасінмъ летнихъ дней.
— Что вы длаете, что вы длаете!— кричалъ еще издали Степанъ Алексевичъ,— не подносите ее ко мн.
— Что такое случилось? испуганно спрашиваетъ Евгенія Васильевна.
— Окна везд открыты (было открыто только одно окно) а ты спрашиваешь!
— Да что же такое, вдь на двор тепле, чмъ въ комнат.
— Тепле, чмъ въ комнат, передразнивалъ Волковъ жену,— везд сквозняки, а смотрите! какъ она одта.
— Помилуй, Стпанъ Алексевичъ, ужь, кажется, я здорова, а меня всегда такъ водили.
— Да какое мн дло, какъ васъ водили! Вдь это идіотство какос-то, женске упрямство: ‘меня водили!’— и этимъ все сказано. Да плевать я хочу, какъ васъ водили, я-то не желаю, чтобы дочь мою одвали по-дурацки, слышите, не желаю!
Евгенія Васильевна уходила совсмъ разобиженная.
Черезъ полчаса Степана Алeкcевича брало раскаяніе: онъ шелъ въ комнату жюны и находилъ се въ слезахъ.
— Ну, о чемъ вы плачете! скажите на милость?
— Помилуй, разв легко выслушивать вс эти оскорбленія и изъ-за чего?…
— Ну, матушка, прости, погорячился, пойми, что это изъ-за любви же къ ней.
— Да я-то, не люблю ее, что ли?
— Ну, да, знаю, знаю любишь и ты,— говорилъ Степанъ Алексевичъ уже совсмъ растроганный и цловалъ женину руку.
Да, много ссоръ, много горя пришлось имъ вынести обоимъ, но все это сторицею выкупалось. Прошли годы, а они всю еще не могли привыкнуть къ своему счастію, когда глаза ихъ останавливались на этомъ маленькомъ, прелстномъ существ, они оба чувствовали приливъ блаженства. Ни одинъ изъ нихъ не могъ видть Надю безъ желанія покрыть поцлуями ея розовое личико съ ямочками на щечкахъ, эти толстыя ручки съ перевязями, эту блую шейку…
Придетъ, бывало, Степанъ Алексевичъ въ дтскую, двочка сидитъ на ковр, окруженная игрушками, и Евгенія Васильевна сидитъ тутъ же на низенькомъ диванчик.
— Вотъ пришелъ медвдь, говоритъ страшнымъ голосомъ Степанъ Алексевичъ, и становится на-четвереньки и ползетъ къ своей двочк, а она кричитъ замирающимъ голосомъ:
— Не медвдь совсмъ, а папка, папка, папка! ой, не боюсь!
Вотъ онъ захватилъ свою двчурку и щетинистыми усами щекочетъ ей горлышко, ручки, за ушами. Она отбивается, смется, визжитъ, вывертывается изъ его рукъ и бжитъ къ матери. И всмъ своимъ мягкимъ теплымъ тльцемъ она прижимается къ Евгеніи Васильевн и кладетъ свою темную, круглую головку къ ней на колни.
— Не отдавай меня папк, кричитъ она.
— Не отдамъ, никому не отдамъ, говоритъ мать почти торжественно, страстно обнимая дочь и съ блаженствомъ чувствуя это обвившееся вокругъ ея колнъ маленькое тльце.
— А папку поцловать разв не хочешь? говоритъ Степанъ Алексевичъ уже обиженно.
Она повертываетъ къ нему свое лукаво улыбающееся личико.
— Это не папа, а медвдь, говоритъ Надя, подражая толстому голосу медвдя, у! у! страшно!
— Нтъ, нтъ, я не медвдь, а папа, разв двочка моя не поцлуетъ папу?
И она не отходя отъ матери, все также крпко прижавшись къ ней, точно боясь возбудить въ ней ревность, бросаетъ об свои ручки вокругъ шеи отца.
— Обоихъ, обоихъ люблю, говоритъ она, и тебя и маму.
О, какія то были блаженныя минуты! И, подумаешь, все это прошло, погибло безвозвратно!

V.

Годы шли, Надя росла, крпла и развивалась. Это была прелестная двочка, съ блой, прозрачной кожей, съ большими темными, прямо и оживленно смотрящими на васъ глазами, съ розовымъ маленькимъ ротикомъ, всегда готовымъ улыбаться и, Боже мой, что это была за улыбка! Какія неподражаемыя ямочки образовывала она на щекахъ! А тонкія и прямыя брови, а стрльчатыя рсницы, а эта круглая, точно точеная головка, съ массой темныхъ, блестящихъ волосъ, раздленныхъ, какъ ниточкой, тонкимъ проборомъ! Нтъ, всего этого не разскажешь. Волосы были такъ густы, что Надю стригли какъ мальчика, выстригая затылокъ. И надо было видть этотъ затылокъ съ темной маленькой косичкой, которая казалась еще темне отъ близны шейки. Степанъ Алексевичъ не могъ равнодушно видть ни этой косицы, ни этой шейки, увидитъ онъ, бывало, сидитъ Надя и наклонивъ голову прилежно выводитъ палочки въ своей тетради или читаетъ, водя пальчикомъ по строкамъ — онъ осторожно, осторожно подкрадется къ двочк и прильнетъ губами къ ея шейк.
— Испугалъ! не мшай мн, папа, говоритъ Надя и ежится, смется, ловитъ его голову и, завладвъ ею, цлуетъ его въ глаза.
Евгенія Васильевна, глядя на дочь, часто удивлялась, откуда она взяла вс свои прелести: неужели у Степана Алексевича были такіе же чудные глаза! Неужели у нея, Евгеніи Васильевны, была когда-то такая же обворожительная улыбка! Неужели Надя взяла все это у нихъ, у стариковъ? А умъ? Ну, умне-то она обоихъ! Еще совсмъ маленькой, маленькой, она удивляла всхъ своими замчаніями и разспросами. Евгенія Васильевна отлично помнила, какъ разъ она спросила ее: ‘А всегда это такъ будетъ, мама, мы будемъ утромъ вставать, молиться Богу, кушать чай, играть, обдать и опять спать?’ ‘Если Господь будетъ къ намъ милостивъ, то всегда, моя милая’, отвчала мать. ‘Всегда, всегда? переспросила двочка, и это не будетъ скучно?’ Вотъ поди ты и разсуждай съ такими дтьми!
Надя росла привольно, окруженная довольствомъ и лаской. Весь домъ, казалось, заботился только о ней: хорошо выспалась Надечка — и вс были довольны, вс радовались, скушала всю тарелку супу — и вс ликовали, упала Надечка, поставила себ шишку на лобъ — и весь домъ въ тревог. Степанъ Алексевичъ бранится, охаетъ, Евгенія Васильевна вся въ красныхъ пятнахъ, Матрена Ивановна чуть не плачетъ, ‘невры, какъ она говоритъ, расходились’, и наврное эти ‘невры’ будутъ причиной нсколькихъ крупныхъ исторій: задастъ Матрена Ивановна и Агаону, и Тришк, и Дуняш, будутъ помнить они Надину шишку! Надя была средоточіемъ всей жизни въ Стогов, Стогово для нея былъ какой-то заколдованный замокъ, изъ-за стнъ котораго могло не доходить до нея ни малйшаго звука, еслибы не было чего-то въ ней самой, что стремилось вонъ изъ этого заколдованнаго круга, не было въ ней самой жажды все видть, все испытать, до всего дотронуться руками. Придутъ мужики съ просьбой какой или жалобой къ Степану Алексевичу, глядишь — Надя ужь тутъ какъ тутъ, все выспроситъ, зачмъ пришли, что надо? все сообразитъ, пойметъ и бжитъ къ отцу — передастъ ему взволнованно и страстно.
— Ишь ходатая какого нашли! говоритъ смясь Степанъ Алексевичъ, выходя въ переднюю къ мужикамъ. А т ухмыляются въ бороды, переступая съ ноги на ногу, почти увренные, что ихъ просьба будетъ уважена. Придутъ ли погорльцы, слпцы съ поводырями, смотришь — ужь Надя бжитъ къ нимъ, собакъ отгоняетъ, все выспроситъ: откуда идутъ, когда погорли, сколько у кого дтей-внучатъ? И пойдетъ клянчить у отца съ матерью того, другаго, третьяго, для бдныхъ людей.
— Да и сердце доброе у нашей двочки, говорятъ про себя родители, далъ бы только Богъ сохранить его чистымъ и неприкосновеннымъ.
Очень рано уже Надя начала высказывать желаніе учиться, и Волковы ничего не жалли для образованія дочери, самыя дорогія гувернантки-иностранки и учителя, бравшіе по 6 руб. въ часъ, не казались имъ дорогими, но они заране ршили, что дочь ихъ не будетъ ни въ одномъ учебномъ заведеніи. Вс институты и гимназіи казались имъ разсадниками пороковъ и вольныхъ идей, о которыхъ ихъ двочка не должна имть понятія. Нтъ, на ихъ обязанности лежитъ охранять ее отъ преждевременнаго знанія свта и всхъ его мерзостей, и они охранятъ, охранятъ непремнно. Но какъ ни замкнута была жизнь Волковыхъ — они большую часть года жили въ деревн, только на 4 зимнихъ мсяца перезжая въ Москву или въ ихъ губернскій городъ,— но Над приходилось сталкиваться съ двочками ея возраста, учившимися въ институтахъ и гимназіяхъ и, слушая ихъ оживленные разсказы о совмстныхъ урокахъ и играхъ, ее брала зависть, возвращаясь домой, она бросалась на шею матери, умоляя отдать ее въ гимназію.
— Мн скучно дома, говорила она,— все одна, да одна.
— Какъ! мама и папа съ тобою, а ты говоришь одна. Надя краснла, потупляя глаза.
— Вотъ-съ, вотъ-съ ваши вызды, говорилъ раздраженно Степанъ Алексевичъ, когда они оставались съ женою вдвоемъ, полюбуйтесь на дло рукъ вашихъ! Сдлаете вы изъ моей дочери нигилистку, пустите ее въ народъ.
— Да что ты, Степанъ Алексевичъ! Охота теб говорить страшныя слова.
— Не я говорю страшныя слова, а вы страшныя дла длаете, Евгенія Васильевна,— одна у васъ дочь и ту уберечь не можете.
— Да не могу же я ее все дома держать, вдь ей скучно.
— Дома-то скучно! На твоей обязанности, матушка, сдлать этотъ домъ пріятнымъ, а не сводить нашу дочь съ разными нигилистками.
— Ну Степанъ Алексевичъ, заврался ты совсмъ, — какъ же я одна, никого къ себ не пуская, сдлаю домъ пріятнымъ?
— А такъ, такъ-съ… Но и самъ Степанъ Алексевичъ чувствовалъ, что заврался и, махнувъ рукою, желая выразитъ этимъ ‘и разговаривать-то съ вами, бабами, не стоитъ’, уходилъ въ свою конуру.
И Надя опять по цлымъ мсяцамъ никого не видала кром отца съ матерью, да своей гувернантки. Ея природная живость не находила себ исхода, ей скучно было играть одной, и она бралась за книгу. Ея воображеніе рано стало работать. Спеціально дтскихъ книгъ Надя не любила читать, она пробавлялась путешествіями и историческими разсказами. Герои древности стали ея любимцами. И въ новйшей исторіи была одна героиня, привлекавшая ее своей роантической прелестью, то была оанна д’Аркъ. Гувернантка Нади — Жозефина, уроженка Орлеана, много разсказывала ей объ оанн, и двочка по цлымъ днямъ иногда воображала себя этой, любимой ею героиней, съ маленькимъ игрушечнымъ пистолетомъ за поясомъ, съ линейкой, на которую привязывала свой носовой платокъ, она носилась по зал, хмуря брови, улыбаясь, шепча что-то. А родители радовались, что ихъ двочка такъ хорошо играетъ одна, не только безъ товарищей, но даже безъ игрушекъ.

——

Над шелъ одиннадцатый годъ, когда, посл долгихъ совщаній, Волковы ршили взять ей подругу. Это была Аннушка Амосова, тихая, кроткая двочка, годомъ постарше Нади, дочь бдной мелкопомстной дворянки, обремененной многочисленной семьей. ‘И Над будетъ веселй учиться, и доброе дло сдлаемъ’, говорилъ Степанъ Алексевичъ.
Собираясь на нсколько дней въ Стогово изъ города, гд они проводили зиму, Волковъ не могъ утерпть, чтобы не шепнуть своей Надюш на ухо:
— Какой сюрпризъ я теб привезу!
— Сюрпризъ? А, знаю, сушеной малины.
— Ну вотъ еще, стану возить я эту дрянь.
— А если отгадаю, ты скажешь?
— Скажу.
— Ты привезешь мн кота Ваську! Нечего головой-то мотать, знаю, что его, сюрпризъ вдь большой?
— Большой.
— Вотъ такой?
— Больше.
— Такой?
— Нтъ больше.
— Неужели такой?
— Больше, вотъ увидишь.
— Ну скажи же, папа, ради Бога, скажи, не то я умру отъ нетерпнія.,
— И будешь въ дурахъ, коли умрешь, сюрприза не увидишь.
Надя дйствительно чуть было не расхворалась, такъ велико было ея любопытство и нетерпніе. Евгенія Васильевна, такъ же, какъ и Степанъ Алексевичъ, ни за что не хотла сказать ей, въ чемъ состоитъ сюрпризъ. На третьи сутки къ обду Волковъ возвратился въ городъ. Вслдъ за Степаномъ Алексевичемъ Агаонъ внесъ на рукахъ маленькую фигурку и поставилъ посреди передней. Влетла Надя и увидала Аннушку, укутанную въ платокъ и длинный материнскій салопъ, стоящую неподвижно, какъ ее поставили и смотрящую какъ бы съ недоумніемъ своими голубыми круглыми глазами.
— Такъ это-то сюрпризъ? воскликнула Надя.
Она была разочарована. Она знала Аннушку: мать привозила ее раза два въ Стогово, и Над всегда бывало такъ скучно съ неповоротливой, застнчивой, не умвшей совсмъ играть, двочкой. Однако она подбжала къ ней и стала ее раскутывать.
— Ну вотъ это хорошо, милая двочка, что пріхала? говорила ласково Евгенія Васильевна, помогая дочери. Вдь она на-вовсе къ намъ, чтобы теб было веселй учиться и играть, будь ласкова, прибавила она вполголоса. Ахъ, матушки, да что же это какъ ее отпустили-то! Неужели у тебя не было лучше этого платьишка?
Двочка не отвчала, но ея круглые, неморгающіе, голубые глаза были полны слезъ, губы подергивались. Степанъ Алексевичъ, все еще стоявшій тутъ же и видимо усиливающійся что-то сказать, вдругъ выпалилъ:
— Rein du tout, и обвелъ вокругъ себя руками.— Голь перекатная, добавилъ онъ и поспшилъ уйти.
— Ну, о чемъ же ты, дурочка! мы дадимъ теб платьице, утшила двочку Евгенія Васильевна.
— Мама, отдай ей мое новое, ради Бога, отдай ей мое новое, умоляла Надя.
Он повели двочку одвать во все Надино, вмст съ одеждой, ей перемнили и имя, стали звать Аней, найдя, что Аннушка имя слишкомъ не благозвучное.

VI.

Первое время своего пребыванія въ дом Волковыхъ Аня ршительно во всемъ подчинялась Над.
— Хочешь въ куклы играть? спрашивала та.
— А вы хотите?
— Хочу.
— Ну, такъ и я хочу.
— Читать будешь?
— А вы будете? ну, такъ и я.
Однажды Надя цлый день мудрила надъ своей подругой, въ десять минутъ она мняла десять игръ, и та все исполняла безпрекословно, не улыбаясь, не моргая почти своими круглыми глазами, она, какъ автоматъ, выполняла вс требованія подруги. Наконецъ, это подчиненіе ея капризамъ взорвало Надю, она вдругъ совершенно неожиданно затопала ногами, слезы показались на глазахъ.
— Зачмъ ты меня все слушаешься, зачмъ слушаешься, противная двчонка! завопила она голосомъ, прерываемымъ рыданіями, и вдругъ бросилась на беззащитную Аню и стала ее бить. Къ счастію, подоспла гувернантка, M-lle Josephine и, отнявъ у разъяренной Нади ея жертву, разсадила двочекъ по разнымъ комнатамъ.
Надю скоро взяло раскаяніе, но она долго боролась съ своимъ чувствомъ. Не слушая увщаній отца съ матерью и гувернантки, она сохраняла сердитое выраженіе лица и все твердила:
— Такъ ей и надо, противной, такъ ей и надо, зачмъ слушается, іезуитка!
Однако въ сумерки, когда ее оставили въ поко, она прокралась въ коморку Ани. Двочка помщалась въ небольшой полутемной комнат, заставленной шкафами, сундуками, чемоданами. Когда Надя отворила дверь въ эту комнату, на нее пахнуло запахомъ кожи и чего-то затхлаго, въ другихъ комнатахъ было довольно еще свтло, но тутъ царствовала уже совершенная тьма. Надя пробиралась ощупью.
— Аня, ты здсь? спросила она.
— Здсь.
Въ голос ребенка не слышалось никакого раздраженія
Аня сидла на сундук. Стула въ комнат не было, а постель ей воспрещалось мять днемъ, за этимъ строго слдила не только Матрена Ивановна, но даже глупенькая, молоденькая Таня, горничная безъ спеціальныхъ занятій, и которой вс помыкали.
Надя отыскала Анюту, сла рядомъ и стала ощупывать лицо.
— Ты все еще плачешь?! Аня, перестань, прости меня.
— Я не сержусь.
— Не сердишься?! А я тебя больно прибила?
— Больно.
— Вотъ я какая гадкая! Но зачмъ же ты меня всегда слушаешься?
— Мамаша говорила, что я должна ежечасно угождать вамъ, а то меня держать не станутъ, отправятъ домой.
Надя удивилась, но мысль ея очевидно забгала куда-то въ сторону.
— А ты не хотла бы вернуться къ своимъ? спросила она. Вдь тамъ на хутор у тебя мама, сестры, братья, ты ихъ не любишь?
Аня вдругъ громко зарыдала. Господи! она-то ихъ не любитъ! ‘Хоть бы глазкомъ однимъ взглянуть на милыхъ, дорогихъ!’… Она по-простонародному начала причитать, изъ этомъ дтскомъ причитаніи было что-то надрывающее душу. Надя задрожала. Она крпко прижала къ себ двочку и стала покрывать поцлуями ея голову.
— Не плачь, дорогая моя Анечка, Анюта моя милая, не плачь! Надя все крпче и крпче прижимала къ себ двочку. Если хочешь, вернись завтра же домой, я попрошу папу, чтобы онъ тебя отправилъ, мн будетъ очень грустно безъ тебя, но я попрошу.
Аня, плакавшая, прижавшись къ плечу подруги, вдругъ подняла голову.
— Что вы, Надечка! Не говорите папаш ради Бога. Они, пожалуй, и въ самомъ дл отправятъ меня домой. Что мы тогда станемъ длать?
— Ты же вдь хотла.
— Разв мы можемъ длать что хочется, мы вдь бдные, вдь дома-то я лишній роть.
— Что такое ‘лишній ротъ?’
— Кормить меня надо..
— Какъ? Неужели твоя мама такъ бдна, что и накормить тебя нечмъ?
— А какъ бы вы думали, хлбъ-то теперь дорогъ.
— Разв вы кушаете одинъ хлбъ?
— Нтъ не одинъ: щи тоже варимъ — по буднямъ пустые, по праздникамъ съ мясомъ,— кашу тоже иногда, картофель… Откуда взять-то? вдругъ, возвысивъ голосъ, продолжала она,— вдь насъ семь ртовъ, да работникъ, да работница, вдь мамаша дворянка — она выговорила это съ нкоторою гордостью — жать не умютъ… вотъ полоть,— мы вс пололи, сно тоже… Иной разъ и хлбомъ однимъ сыты… Поврите ли, мъ я тутъ, надаюсь, а у самой сердце поворачивается, хоть бы кусочекъ одинъ имъ спрятать!
— Ну что же, это хорошо, давай имъ откладывать, Аня, не будемъ надаться до-сыта, а имъ все.
— Какъ можно, насъ забранятъ.
— Нтъ, мы никому не скажемъ.
— Да гд жъ мы прятать-то будемъ, вдь испортится вся наша провизія… Ахъ смшная, что выдумала.
Аня въ первый разъ, кажется, съ тхъ поръ, какъ поступила къ Волковымъ, разсмялась, и ея серебристый смхъ какой-то лаской прошелъ по сердцу Нади.
— Аня, милая, сказала она, сдлай мн удовольствіе? говори мн ‘ты’.
— И-и, что вы! Я боюсь Матрену Ивановну, задастъ она мн — ‘ты’!
— Ради Бога, прошу тебя, говори мн — ‘ты’!
Аня вдругъ, по собственному побужденію, кинула свои худенькія ручки вокругъ шеи Нади.
— Ну ужь пускай бранитъ, сказала она, я буду говорить теб ‘ты’.
Долго не спала въ этотъ вечеръ Надя. ‘Какая несправедливость, думала она, сколько мы димъ — и она начинала пересчитывать,— а они только щи, да кашу иногда! Все, все несправедливо… Моя бдная Анечка,— губы подергивались, и она вся въ слезахъ начинала цловать подушку — ничмъ не была она виновата, я ее отколотила, меня, положимъ, наказали за это и посадили въ мою свтлую хорошую комнату, мама приходила меня уговаривать, Жозефина, папа, а мою Анечку, ничмъ невиноватую, избитую, обиженную, пихнули въ вонючую конуру, на сундукъ и никто не навстилъ ее, никто не подумалъ… А вдь мама добрая и папа тоже!’
Когда Евгенія Васильевна, по обыкновенію, передъ отходомъ ко сну зашла въ дтскую и наклонилась надъ своимъ возлюбленнымъ дтищемъ, она встртила его блестящій, влажный взоръ.
— Не спишь еще?
— Не сплю. Надя кинула об руки на шею матери и страстно продолжала:— Мама, вдь ты добрая, добрая? добре, лучше тебя на свт нтъ… Но зачмъ же ты такая несправедливая?
— Чмъ же, дитя мое? я стараюсь…
Надя перебила ее и стала доказывать ей ея несправедливость.
— Ты только все для меня, ты не думаешь объ Ан.
И она страстно, порывисто, стала передавать, что передумала за этотъ вечеръ.
— Завтра вели поставить сюда ея кровать, я хочу, чтобы мы совсмъ были равны, какъ сестры, я не хочу, чтобы она лежала въ той вонючей комнат и думала бы о томъ, что она бдная и потому ей нужно терпть униженія и меня слушаться. Мама, люби ее, будь справедлива… Я люблю тебя и хочу всегда, всегда любить мою маму.
— Христосъ съ тобою, моя голубка, авось, Богъ дастъ, ты никогда не разлюбишь меня. Успокойся, о чемъ же плакать-то! Все, все сдлаю по твоему.
Мать привлекла къ себ на колни свою большую двочку и, какъ маленькую, стала ласкать и убаюкивать ее.
— Не для меня сдлай, мамочка, а для нея, понимаешь: для нея, шептала та.
— Евгенія Васильевна, ты? окликнулъ Степанъ Алексевичъ соннымъ голосомъ, когда въ спальню вошла жена. Въ ожиданіи ея, онъ смыкающимися уже глазами пробгалъ газету.
— Я, мой другъ.
— Что, наша преступница спитъ?
— Ахъ, Степанъ Алексевичъ, еслибы ты зналъ, какое это золотое сердце.
Евгенія Васильевна присла на кровати и съ увлаженными глазами, съ ноткой умиленія въ голос, начала разсказывать о томъ, что говорила ей Надя. Степанъ Алексевичъ задыхался, пришелъ въ безпокойство, онъ тщетно старался скрыть отъ жены посредствомъ газеты глаза, полные слезъ.
— И въ кого она такая жалостливая, добрая? прибавила Евгенія Васильевна, окончивъ свой разсказъ.
— Конечно въ тебя, сказалъ Волковъ и, взявъ руку жены, притянулъ ее къ губамъ.
— Не въ тебя ли, мой другъ? Евгенія Васильевна своей прозрачной, худой, но все еще изящной рукой, провела въ вид ласки по большому, морщинистому, съ жесткими усами, лицу мужа.
— Она ангелъ по доброт, сказалъ Волковъ, но демонъ по уму, съ ней все надо длать обдуманно, и не угадаешь, что происходитъ въ ея головк!
— Не угадаешь,— согласилась и Евгенія Васильевна. Жозефина, говорила мн на-дняхъ: ‘Elle а des ides, cetteenfant, oh! mais des ides!’

VII.

И дйствительно, голова двочки была полна какихъ-то идей, вопросовъ, которыхъ она и сама хорошенько не могла формулировать.
Къ Анют она страстно привязалась. Мысль, что всякій можетъ ее обидть, нанести оскорбленіе, потому что она беззащитна и бдна, заставляла ее ко всмъ относиться съ недовріемъ и зорко слдить за всми. Она, какъ коршунъ налетала на Агаона, если онъ не тотчасъ исполнялъ Анютино требованіе, Матрену она просто возненавидла за то, что та пренебрежительно относилась къ бдной двочк, называя ее ‘нищей’ и ‘голью перекатной’. Заступничество Нади только ухудшило дло. Если кого любила Матрена Ивановна, кром Стоговскаго добра, надъ которымъ тряслась, такъ это была сама Надя: ей одной несла она вареныя въ сахар груши и яблоки, ей одной приберегала она малиновую смокву и т. п. Остальнымъ, даже самому Степану Алексевичу, въ этихъ лакомствахъ отказывалось, хотя ихъ заготовлялись цлые запасы, но чувство скупости въ Матрен Ивановн было такъ велико, что она, отказывая господамъ, къ концу года тихомолкомъ выбрасывала цлые запасы гнилья. Надя была единственный идолъ, которому варились и береглись запасы, только черезъ Надю могла добиться чего-нибудь отъ Матрены Евгенія Васильевна. Обожала экономка своего идола ревниво, не допуская, чтобы онъ могъ привязаться къ кому-либо постороннему, и вдругъ является эта Аня, дочь Амосихи, которую она смолоду еще ненавидла за ея поповскіе завидущіе глаза, является и заполоняетъ сердце барышни. ‘Ну ужь, даромъ это Анютк не сойдетъ, не таковская Матрена Ивановна, чтобы спустить что-либо человку, а ужь эту выскочку поставитъ она на свое мсто!’ И дйствительно, Матрена не пропускала случая, чтобы не укорить Аню ея нищенствомъ, чтобы не обдлить кускомъ, и при этомъ не наговорить кучу обидныхъ вещей:
— ‘У себя, то она что ла?’, говорила экономка, ‘небось черствый хлбъ только и всего, а тутъ ее деликатесами кормить, — жирно будетъ!’
Напрасно Евгенія Васильевна старалась возбудить въ Матрен чувство состраданія къ бдной двочк, напрасно старалась играть она на чувств привязанности къ Над, убждая ее обходиться по-человчески съ Аней ради барышни, Матрена Ивановна никого не хотла слушать, ничего не хотла понять. Аня была пришлая, объдала ея господъ, она осмлилась даже посягнуть на сердце ея ненаглядной барышни,— она достойна гоненій. И Матрена, съ сознаніемъ своей правоты, гнала бднаго ребенка. Горекъ подъ часъ приходился чужой хлбъ Анют и часто, забившись куда-нибудь въ уголокъ, плакала она, вспоминая обиды.
Спали теперь двочки въ одной комнат — новое Анютино преступленіе въ глазахъ Матрены. Это было большимъ счастіемъ для обихъ. Передъ сномъ, пока раздвались, он могли всласть разговаривать и он всегда старались продлить это раздванье, такъ какъ въ постеляхъ разговоры воспрещались. Жозефина, спавшая въ сосдней комнат, строго слдила за выполненіемъ этого правила, то и дло слышалось оттуда:
— Enfans, voulez vous bien vous taire. Une parole de plus — et je vous punis!
Но на счастіе двочекъ, Жозефина была глуха на одно ухо, и разъ въ постели и на правомъ боку, она уже ничего не слыхала, и он легко могли переговариваться. Разъ, вечеромъ, Над не спалось. Уже давно слышала она Жозефинино всхрапыванье, уже Евгенія Васильевна приходила и крестила свою двочку, что-то шепча и поцловала въ лобъ. Надя притворилась спящей, но все видла: лампадка передъ образами какъ-то особенно ярко горла и освщала всю комнату. Аня лежала, повернувшись къ стн, и ее благословила Евгенія Васильевна, но издали, мимоходомъ, и это какъ-то больно кольнуло Надю. По уход матери, двочка продолжала лежать съ открытыми глазами, слдя за колеблющеюся тнью на потолк, ее осаждали des ides, какъ выражалась Жозефина, какъ вдругъ ей послышалось тихое всхлипыванье. Сердце громко забилось въ груди ребенка. Это Аня плачетъ, сегодня ее опять обидла Матрена. Надя приподнялась и прислушалась… Ничего, опятъ все тихо, но Над казалось, что худенькое тло Анюты какъ-то странно приподнимается.
— Аня!— тихонько окликнула она.
Никто не отвчалъ. Она сбросила одяло и въ одной рубашенк, осторожно ступая босыми ножками по крашеному полу, пробралась къ своей подруг и наклонилась надъ нею. Ничего не было слышно. Аня, казалось, даже не дышала, тло ея не колыхалось боле.
Долго стояла надъ нею Надя и, вдругъ мгновенно ршившись, приложила руку къ ея лицу: оно было все мокрое, мокра была и подушка. Въ одно мгновеніе двочка прыгнула въ постель подруги и своимъ вздрагивающимъ тльцемъ прижалась къ ней.
— Ну, о чемъ ты плачешь, говорила она, зачмъ ты обижаешься на эту противную старую дуру? Возненавидь ее, какъ я, тогда теб будетъ все равно.
— Ка-жъ же можно ненавидть,— говорила всхлипывая Аня,— исусъ Христосъ сказалъ: ‘во-во-возлюбите враги ваша’, надо прощать врагамъ, а не ненавидть, молиться за нихъ надо.
— И ты молишься? съ любопытствомъ и недовріемъ спросила Надя.
— Я прошу Господа, чтобы онъ сократилъ мою злобу, послалъ бы мн любовь къ врагамъ моимъ, я не хочу ненавидть Матрену Ивановну.
Волковы были очень религіозны и въ правилахъ религіи воспитывали дочь свою. Всякое воскресенье ее брали къ обдн, она отлично знала священную исторію, молитвы, начало катехизиса, но никогда съ этой стороны — примненія къ обыденной жизни — не смотрла она на религію. Аня своими словами открыла ей какой-то другой міръ. Вс послдующіе дни Надя только и говорила, что о молитв, о прощеніи врагамъ, о забвеніи себя для другихъ.
Аня была очень набожна. Что развило въ ней эту черту — Богъ знаетъ. Можетъ быть книжки духовнаго содержанія, попадавшіяся ей, разсказы матери, или сама жизнь, сложившаяся не сладко и заставлявшая прибгать ребенка къ утшеніямъ религіи, но въ Аниной дтской, страстной вр было что-то заразительно-поэтическое, и Надя не могла не поддаться такой вр. Она чувствовала себя гораздо несовершенне своей подруги — та умла прощать — и она уничиженіемъ, добрыми длами, молитвой хотла дойти до такого же совершенства. Скоро Надя въ своемъ страстномъ увлеченіи превзошла даже Анюту. Она безпрестанно только и думала, что о Христ, какъ бы заслужить Его прощеніе, и первая подала мысль вставать по ночамъ молиться,— эта тайная молитва должна была быть угодне Богу. Цлыхъ два дня двочки сочиняли текстъ этой ночной молитвы, кончалась молитва просьбою простить Матрен и Агаону — онъ тоже считался въ числ ихъ враговъ — ихъ прегршенія противъ рабынь Анны и Надежды.
Чтобы произнести эту молитву, довольно длинную, двочки пріучили себя вставать при первомъ удар къ заутрени. Босыя, въ однихъ рубашкахъ — для большаго уничиженія — становились он рядышкомъ передъ кіотомъ и въ унисонъ, шепотомъ, произносили слова молитвы.
Впослдствіи он не довольствовались одной молитвой, а стали класть обязательное число поклоновъ. Это-то и открыло ихъ тайну.
Жозефина, спавшая какъ-то разъ на лвомъ боку, проснулась отъ какого-то страннаго шума и встала посмотрть. Двочки въ своемъ увлеченіи ничего не замтили и продолжали стукаться лбами объ полъ, какъ вдругъ услыхали грозный голосъ:
— Petites bigottes voulez vous bien vous lever!
Двочки вскочили. Передъ ними стояла Жозефина, казавшаяся еще длинне и худе въ своемъ ночномъ костюм — узкой кофточк и короткой юбочк. Круто заплетенныя косички на лбу придавали странное выраженіе ея длинному, съ огромнымъ французскимъ носомъ, лицу, въ одной рук она держала свчу, другая грозно протягивалась къ Ан.
— En voila bien tes ides, vilaine bigotte,— продолжала она и вдругъ схватила дрожавшую двочку за ухо и потащила къ постели:— en voila bien tes ides!
Надя взвизгнула. Молитвеннаго настроенія какъ не бывало, прощеніе врагамъ было забыто. Какъ разъяренный зврокъ кинулась она на француженку и впилась когтями ей въ руку.
— Оставь, оставь,— кричала она по-русски,— оставь, не то я искусаю тебя.
Скандалъ вышелъ на весь домъ: первая проснулась Евгенія Васильевна и прибжала посмотрть, что-за шумъ въ дтской. Вслдъ за нею явился Степанъ Алексевичъ, прикрываясь полами довольно потертаго халата, пришла и Матрена. Умы были такъ возбуждены, что вс забыли о туалетахъ: Жозефина, совершенно потерявъ сознаніе, въ чемъ она, грандіозными жестами, достойными Рашели, показывала Степану Алексевичу, какъ она проснулась, прислушалась, вошла въ дтскую и въ какомъ вид нашла двочекъ. Только подъ конецъ она вспомнила о своихъ косичкахъ на лбу и стала прикрывать ихъ рукою. Надя, свсивъ голыя ножки, сидла, вытянувшись на кровати, и повторяла одно:
— Она не смла драть Аню за уши, не смла, не смла.
Волковы были поставлены въ тупикъ, что имъ длать, какъ поступить?
Положимъ, Жозефина была не права, надравъ уши Ан, но съ другой стороны не гнать же ее за это, ея раздраженіе очень понятно и нельзя за него казнить. Но вдь и дтей нельзя слишкомъ строго наказывать. Надя могла, конечно, сто разъ простудиться, простаивая босикомъ по получасу на голомъ полу, но вдь она вставала для молитвы. Нельзя же казнить ее за это.
Было ршено на другое утро призвать каждаго изъ виновныхъ по очереди и при закрытыхъ дверяхъ сдлать ему внушеніе.
Первая была призвана къ отвту француженка. Ареопагъ возсдалъ въ кабинет. Жозефина, затянутая въ корсетъ, въ плотно облегавшемъ ее плать, съ городками,— пріятное послдствіе косичекъ,— спускавшимися на лобъ, съ своимъ длиннымъ носомъ съ раздувавшимися ноздрями и съ гордо сжатыми тонкими губами, гораздо боле походила на строгаго судью, чмъ взволнованная Евгенія Васильевна, вся въ красныхъ пятнахъ съ какимъ-то жалкимъ, сконфуженнымъ выраженіемъ лица.
Она въ мягкихъ словахъ дала почувствовать Жозефин, что драть уши двочкамъ она не иметъ права и еслибы она, Евгенія Васильевна, не успла узнать ее въ эти три года и сердечно полюбить, то она должна была бы отказать ей. Но такъ какъ она знаетъ ея доброе сердце и уврена, что это не повторится, то… и т. д.
Степанъ Алексевичъ во время этого спича серьезно качалъ головою и изрдка произносилъ: ‘вуй, се са’.
Совщаніе кончилось объятіями.
Потомъ была позвана Надя. Ей родители старались доказать, что молиться хорошо, можно и должно, но все нужно длать во-время и въ мру, просыпаясь по ночамъ, стоя босикомъ на холодномъ полу, она можетъ изнуриться, простудиться и тмъ причинить родителямъ горе, а это большой грхъ,— причинять родителямъ горе! А разв не грхъ расцарапать Жозефину. Положимъ, она была не права, но во сколько же разъ виновне Надя…
Надя со смиреніемъ выслушала нравоученіе: она несла справедливую кару. Съ такимъ же смиреніемъ надо было ей вчера перенести вмшательство гувернантки, но она не успла подумать, какъ налетло на нее раздраженіе, теперь она смиреніемъ должна загладить это, хотя не правы и отецъ съ матерью, они говорятъ что-то не то, тайная молитва пріятна Богу, что бы они тамъ ни говорили!
Самое строгое внушеніе досталось на долю Ани.
— Помни, сказалъ ей Степанъ Алексевичъ,— что ты здсь не въ своемъ дом, и съ своимъ уставомъ не суйся. Я радъ, что Жозефина выдрала теб уши, еслибы она этого не сдлала, то сдлалъ бы я собственноручно. Молиться — молись, да во-время и мою дочь разнымъ глупостямъ не научай. Ну еслибы она заболла!.. Тебя нищую, взяли въ домъ и ты должна… Тутъ Евгенія Васильевна легонько положила ему на плечо руку и покачала головою.
— Ну, что такое?.. Э, матушка, самъ знаю, что сказать можно, что нельзя, онъ съ раздраженіемъ стряхнулъ руку съ плеча, но фразы своей не докончилъ, а замтивъ слезы въ круглыхъ глазахъ двочки, прибавилъ:
— Ну, ну о чемъ же плакать-то! я такъ вдь, ты еще ребенокъ, своимъ умомъ не проживешь.
На этотъ разъ Надя позавидовала Ан: она боле потерпла за вру — и за уши ее выдрали, и внушеніе сдлали строже, и сама она выдержала характеръ — со смиреніемъ перенесла насиліе француженки.

VIII.

— Ну, ну, какая такая просьба? говорилъ Степанъ Алексевичъ, ласково улыбаясь и проводя рукою но голов Нади, опиравшейся на ручку его кресла и смотрвшей на него съ мольбою. Это было въ одинъ изъ первыхъ хорошихъ весеннихъ дней и Степанъ Алексевичъ, пройдясь по хозяйству и найдя все въ отличномъ порядк, отдыхалъ съ наслажденіемъ на Стоговскомъ балкон, покуривая трубку.
Любимое Стогово, куда онъ возвратился очень недавно еще изъ скучной Москвы, хорошее состояніе хозяйства и главное, это милое, дорогое лицо дочери, съ мольбою устремленное на него — все приводило его въ хорошее настроеніе.
— Что такое пришли вы у меня клянчить? и онъ усами сталъ щекотать шейку двочки. Но та почти не обращала на это вниманіе, только слегка поеживаясь, и говорила съ мольбой въ голос:
— Мама ужь согласна, согласись и ты, папочка, миленькій, согласись!
— Да что такое, двчурка моя? говори толкомъ.
— Отпусти меня къ Амосовымъ вмст съ Аней.
— Вздоръ какой выдумала!
Онъ съ сердцемъ отстранилъ дочь и нахмурилъ брови.
— Папа! мама согласна, отпусти!
— Вы съ вашей мамашей всегда какую-нибудь глупость выдумаете. Скажите пожалуйста, за двадцать пять верстъ киселя сть собрались. И не думай, и не мечтай, матушка, не отпущу, мало тутъ у тебя мста! Къ Амосовымъ, къ нищимъ собралась!
— Разв они виноваты, что бдные, папа!.. Послушай!..
— И слушать не хочу, проваливай, проваливай. Хороши вы нечего сказать, Евгенія Васильевна,— обратился онъ къ жен, вошедшей на балконъ, — всегда сумете взманить ребенка на всякую глупость, на хуторъ какой-то собрали.
— Что же такое, Степанъ Алексевичъ. Пускай продется, она такъ мечтаетъ объ этой поздк!
— Ну, такъ я и зналъ — вы взманили! ребенку не вы думать такой глупости.
— Что это, право всегда умете вы сказать обидное слово, ‘взманили’ — стану я взманивать. Надя давно объ этомъ мечтаетъ, и не знаю право, почему ей не похать?
Но Степанъ Алексевичъ замахалъ руками и убжалъ отъ жены.
Однако на другой день часовъ въ восемь утра Надя, замирающая отъ счастья, лзла въ тарантасъ, нагруженный разными разностями, посылаемыми въ подарокъ Амосих,— какъ называла Анютину мать Матрена,— и втискивалась между Аней и Дуняшей, горничной Евгеніи Васильевны — модная Гаша давно покинула Стогово, не въ силахъ будучи отдлаться ‘хорошими словами’ отъ преслдованій Матрены.
Весь домъ вышелъ провожать барышню.
— Ахъ батюшки! Трифонъ Петровичъ, сбгайте въ двичью, узелокъ-то свой я и забыла! воскликнула Дуняша, очень взволнованная поздкою и принятою на себя отвтственностью
— Барышню-то раздавили совсмъ, ахъ Господи! воскликнула Матрена, смотрвшая на эту поздку, какъ на бунтъ.
Съ такимъ же почти чувствомъ смотрлъ на нее и Степанъ Алексевичъ, угрюмо и молчаливо стоявшій на крыльц.
— Ну, кажется все взято, ничего не забыли, Христосъ съ вами, трогайтесь, — и Евгенія Васильевна стала крестить экипажъ.
— Помни, Дуняша, что я теб наказывалъ, вдругъ крикнулъ Степанъ Алексевичъ. Во вторникъ здсь быть до захода солнца. На мостахъ осторожнй, Матвй!
Хуторъ Амосовыхъ отстоялъ всего въ двадцати пяти верстахъ отъ Стогова, но для Нади это было цлое путешествіе. Все приводило ее въ восторгъ — и сознаніе, что она детъ безъ старшихъ, и это теплое, пахучее весеннее утро, и ея любимая Ворониха, скачущая на лвой пристяжк, и запасъ ватрушекъ, съ которыми Дуняша такъ долго возилась, не зная куда пихнуть корзинку съ ними и, наконецъ, торжественно поставила ее себ на колни. Надя то и дло обращается съ разспросами и разными замчаніями къ своему любимцу Матвю — кучеру.
— Смотри-ка, Матвй, восклицаетъ она, Ворониха ногу поджимаетъ, ай, ай, на трехъ ногахъ побжала.
— Должно заскла, поясняетъ равнодушно Матвй.
— А зачмъ это Мальчикъ головой мотаетъ?
— Кто жъ его знаетъ! Знать, что не нравится.
— Овса ты имъ давалъ?
— А то какъ же!
— Много?
— Сколько надо, столько и давалъ.
— Должно быть мало, вотъ онъ и недоволенъ, не хочетъ насъ везти.
Матвй ухмыляется.
— Ишь, что выдумаетъ, эта барышня, не хочетъ везти!— Да разв онъ могитъ разсуждать! Онъ что?— лошадь — ну, и знай свое дло: вези, а не разсуждай.
— А ты строгъ съ ними?
— У-у! и въ доказательство своей строгости онъ помахиваетъ кнутомъ. Вонъ, видите лсокъ-то, продолжаетъ Матви, оборачиваясь къ барышн,— это ужь Березниковская роща, одиннадцать верстъ, значитъ ужь отъхали, вотъ сейчасъ остановимся, дадимъ вздохнуть лошадкамъ.
Въ Березниковской рощ испоконъ вку заведено останавливаться: это традиція, переходящая отъ одного Волкова къ другому, отъ кучера къ кучеру. Ни одинъ изъ обитателей Стогова не ршился бы преступить этотъ стародавній обычай, пускай онъ спшитъ, скачетъ сломя голову, но въ Березниковской рощ онъ обязательно долженъ остановиться хотя-бы на дв минуты. Не только самъ Степанъ Алексевичъ, но даже одинъ его хорошій пріятель, дучи изъ города на ямскихъ, всегда требовалъ этой традиціонной остановки. ‘Я чувствую, говорилъ онъ Волкову, что прегршу противъ тебя и Стоговскихъ преданій, если не остановлюсь въ Березинской рощ’.
И наши путешественницы остановились въ рощ.
Двочки выскочили изъ экипажа и побжали подъ тнь пахучихъ березъ. Какъ хорошо, о Господи! Сколько ландышей и цвтовъ земляники! Такъ и хочется броситься въ траву и валяться въ ней. Надя визжитъ отъ восторга. Но Дуняша ужь боится, какъ бы дти не заблудились.
— Ватрушечки не хотите ли? кричитъ она. Да, конечно надо състь ватрушку.
О! какое это удовольствіе — ватрушка на свжемъ воздух, въ Березниковской рощ, во время длиннаго путешествія въ двадцать пять верстъ!
Но, вотъ и длинному путешествію скоро конецъ. Тарантасъ подъзжаетъ къ небольшому спуску, а подъ нимъ тамъ рка съ трепещущимъ мостомъ. Аня говоритъ:
— ‘Тутъ всего только три версты осталось до нашего хутора’.
Ее беретъ нетерпніе, но Дуняша требуетъ непремнно, чтобы барышни вышли на гор.
— Страсти какія, восклицаетъ она, крутизна-то, крутизна!
— Что вы взбаламутились, Авдотья Васильевна, сидите. И горы-то совсмъ нтъ, убждаетъ Матвй, но ее разбираетъ такой страхъ, что она на ходу готова выскочить изъ экипажа. Приходится остановиться.
Анюта идетъ молча, вся блдная. Надя ясно представляетъ себ, что должно происходить въ сердц подруги и тоже волнуется. Ужь поскорй бы прохать эти три версты!
Но, на первыхъ порахъ, на хутор Надю ждало разочарованіе. Аня, въ своемъ любовномъ увлеченіи всмъ своимъ, такъ опоэтизировала хуторъ своихъ братишекъ, сестренокъ и, главное, мать свою, окруживъ ее какимъ-то ореоломъ святости, что Надя забыла совсмъ эту робющую, смшную женщину, которую раза два видала въ Стогов и представляла ее себ, подъ вліяніемъ разсказовъ Ани, совсмъ иной. Когда же на крыльцо выбжала маленькая, невзрачная особа съ юркими, смшными манерами, въ старенькомъ, измятомъ ситцевомъ плать и какой-то желтой шали, кинулась не къ дочери, которую не видала полгода, а къ ней, Над, и стала ловить ея руки, двочка чуть не расплакалась — такъ мало эта женщина походила на тотъ величавый образъ святой, что рисовало ей воображеніе.
И хуторъ вовсе не походилъ на то, что она себ представляла по разсказамъ Ани. Она думала, что это родъ коттэджа, весь утонувшій въ зелени, какъ не разъ видала она на картинкахъ, но это было совсмъ не то: домъ былъ низенькій, сренькій, покосившійся на бокъ, его не окружали березы и липы. Онъ стоялъ какъ-то на юру, посреди двора, окруженнаго какими-то полуразвалившимися сараями и клтушками. Правда, за дворомъ былъ садъ, но не такой, какъ въ Стогов, а весь изъ однхъ яблонь, а Аня такъ гордилась этимъ садомъ. Правда, теперь онъ цвлъ, но и въ такомъ вид онъ былъ совсмъ не то, что рисовало ей воображеніе. А дти? Боже, какъ они были грязны, некрасивы, съ какимъ наслажденіемъ сосали они пальцы и ковыряли въ носу. Нтъ, нтъ, это было совсмъ не то!
Но это первое непріятное впечатлніе, впрочемъ, скоро прошло, съ ней были вс такъ ласковы, такъ наперерывъ другъ передъ другомъ старались доставлять ей удовольствія: даже братишки Ани — эти грязные, неотесанные мальчики и т несли ей вс свои сокровища: дудки, кнуты, самострлы. Все было ново на хутор, не обычно, и три дня, проведенные тамъ, показались Над рядомъ праздниковъ. Вопервыхъ, ее положили вмст съ Аней и Дуняшей въ какой-то боковушк, родъ кладовой, въ которой, впрочемъ, мало что хранилось, прямо на полъ, на цлый ворохъ мягкаго сна, прикрытаго гілэдами и простынями, двочки легли совсмъ рядомъ и могли всласть разговаривать. Аня опять говорила о своей матери, и опять образъ невзрачной женщины окружался ореоломъ.
— У насъ встаютъ рано, передавала дале Анюта шепотомъ, чтобы не разбудить Дуняшу, уже похрапывающую, еще темно, мамаша ужь на ногахъ, а завтра капусту будетъ сажать: мамаша говорила — ты и не услышишь, какъ мы поднимемся.
— И я встану, и я. Я тоже хочу капусту сажать.
— Ну, гд теб! Ты и не встанешь.
— Нтъ съ тобою вмст поднимусь, не безпокойся.
— Какія, маменька, лепешки печетъ съ коноплянымъ сменемъ, сообщала конфиденціально Анюта, уже засыпающей Над. Она общала испечь завтра, ты попробуешь.
И Надя, отказываясь отъ кофе, который ей предлагала сварить Дуняша на утро, вмст съ Анютой съ наслажденіемъ уписывала кислыя лепешки и потомъ бжала по рос сажать капусту. Прасковья Ивановна, повязанная платочкомъ, съ высокоподнятой юбкой и засученными рукавами,— совсмъ не смотрла теперь смшной, ее, очевидно, портила желтая шаль, надтая на бокъ, а маленькіе, добрые глазки съ такой любовью останавливались на старшей дочери, что Над хотлось броситься къ ней на шею и расцловать ее. Все, все было источникомъ наслажденія на хутор: и садка капусты, и лепешки, и ранній обдъ со щами и кашей съ молокомъ, и послобденный сладкій сонъ въ той же боковушк, и возвращавшіяся съ поля коровы, которыхъ доила сама Прасковья Ивановна, боясь доврить ихъ работниц. Капусту вдь сажали и въ Стогов, и тамъ всякій день пригоняли коровъ на скотный дворъ, и тамъ она могла хоть ежедневно сть гречневую кашу съ молокомъ, а между тмъ только здсь она испытывала наслажденіе отъ всего этого.
Вечеромъ передъ самымъ заходомъ солнца, Надя съ Анютой сидли на ступенькахъ крыльца, когда къ нимъ подошла, отмахиваясь большущей палкой отъ собакъ, крестьянская двочка лтъ тринадцати.
— Здравствуй, Аннушка, сказала она и безцеремонно поцловала двочку три раза.— Миронъ сказывалъ, что ты пріхала, вотъ я и пришла. Она поцловалась и съ Надей и, свъ рядомъ съ Аней, проговорила:— ужь и собаки же у васъ лютыя.
Параша, дочь бобылихи Аксиньи, была первой пріятельницей Анюты, такая же тихая и смирная, она глядла не по-дтски серьезно своими большими темными глазами, и рчь ея звучала печально. Особенной нжности, радости при встрч двочки, не выказали, точно он были слишкомъ серьезны для этого.
— А у насъ, душка, слыхала, сразу начала Параша, грхъ какой случился, т. е. все какъ есть до тла погорло.
Она начала обстоятельно, не спша, разсказывать, какъ занялась ночью, на третій день Рождества третья отъ нихъ изба, какъ перекинуло къ нимъ на крышу, какъ проснулись он съ матерью отъ дыму, еле добудились Лисутку — братишку и въ однихъ рубахахъ выскочили на улицу. Потомъ начался послдовательный разсказъ всхъ бдствій посл пожара: скитаніе по чужимъ избамъ Христа ради, хожденіе въ кусочки. Картина бдствій въ устахъ этого серьезнаго, печальнаго ребенка выходила дйствительно поразительная.
Къ довершенію несчастій, ‘руки матушки ужь и не знаю какъ’ обгорли и до сихъ поръ болятъ, работать она почти не можетъ, работницей въ семь осталась только она одна, тринадцати-лтняя Параша. ‘Лисутку-то въ подпаски отдали, все хоть сытъ… Признаться, больно жаль малаго: свита-то наша сгорла,— одинъ мужичекъ далъ ему для ради Христа, да, признаться, вся рва-аная, придетъ иной разъ малый весь мокрехонекъ, трясется… такъ и не высохнетъ, до утра, пока солнышко не высушитъ. Такъ-то, душка, тяжело на свту жить’.
Надя слушала, дрожа, повствованіе Параши.. О, Боже, бываютъ же такія несчастія! А она, Надя, живетъ въ хол, въ тепл, стъ вволю и работать ей не надо, все у нея есть. Сколько платьевъ, блья! Половину всего отдастъ она этой двочк.
— Приходи въ Стогово, Параша, я всего, всего теб дамъ: и платья, и блья, и денегъ, всего, выговорила она дрожащими губами.
Параша не удивилась, не обрадовалась.
— Когда приходить-то? спросила она.
— Черезъ два дня, вотъ какъ мы удемъ, ты и приходи. Знаешь Стогово?
— Какъ не знать, сбирали тоже тамотка, ну что жъ, мы придемъ, пожалуй.
А Над ужь хотлось, чтобы скорй прошли эти два дня, такое нетерпніе ее брало снабдить всмъ бдную Парашу.

IX.

Анюта всей душей сочувствовала намренію Нади, но ее смущало, какъ это она общаетъ, не спросивъ отца съ матерью.
— Э! сказала безпечно Надя,— мама позволитъ.
Посл трехъ счастливыхъ дней, проведенныхъ на хутор, двочки безъ особыхъ приключеній вернулись въ Стогово. Разсказовъ было много, все самыхъ веселыхъ, пріятныхъ, даже Степанъ Алексевичъ слушалъ Надю, улыбаясь, хотя и не сочувствовалъ поздк. Но какъ-то такъ случилось, что о Параш и общанныхъ ей подаркахъ Надя ничего не сказала матери въ первый день прізда. Анюта нсколько разъ напоминала ей, но она говорила: ‘Э, успется’. И. сейчасъ же забывала.
На другой день было рожденье кузины Маріи Петровны, и Волковы съ утра отправились къ ней, двочки остались одн съ Жозефиной. Только-что он отобдали, и Аня первая сбжала въ садъ, какъ вдругъ возвратилась оттуда и таинственно стала манить Надю. Пришла Параша, боясь дворовыхъ собакъ, она перелзла садовую ограду и прямо подошла къ балкону.
Надино сердце забилось.
— Я сейчасъ все соберу, шепнула она.
— Какъ же это ты? надо-бы подождать Евгенію Васильевну, спросить бы надо, сказала Аня.
Надя пріостановилась.
— Ждать?.. Нтъ, я ждать не могу, когда-то они еще прідутъ! да мама ничего не скажетъ, я это знаю. А вотъ отъ Жозефины и Матрены надо непремнно скрыть, а то он нагрянутъ, и поневол придется ждать, пожалуй все дло могутъ испортить.
И, горя нетерпніемъ снабдить всмъ нужнымъ Парашу, Надя велла Ан отвести ее въ глубь сада, чтобы никто не видалъ, а сама кинулась собирать вещи. Аня скоро возвратилась на подмогу подруг. Надя, обревизовавъ шкафы и комоды, повытащила то, что ей казалось пригоднымъ, связала два узла, потомъ схватила свою копилку, повытрясла изъ нея все, что было денегъ, къ этимъ деньгамъ и Ани присоединила свой рубль. И об безпечныя, не чуя бды, съ сознаніемъ, что длаютъ доброе дло, выбжали съ своими пожитками изъ дому. Передавъ узлы и деньги Параш и показавъ ей ближайшую лазейку, он, какъ ни въ чемъ небывало, прибжали на зовъ Жозефины и, какъ было заведено въ эти часы, сли за работу, только изрдка переглядываясь счастливыми глазами.
Весь день прошелъ благополучно, ничто не говорило двочкамъ, что продлка ихъ открыта. Матрена Ивановна нсколько разъ приходила въ дтскую, спрашивала Надю, гд прикажетъ накрыть столъ для чаю, глаза ея по обыкновенію смотрли сурово, но губы улыбались.
Волковы засидлись у кузины, и двочки легли спать, не дождавшись ихъ.
Степанъ Алексевичъ и Евгенія Васильевна вернулись поздно и очень удивились, заставъ Матрену Иванову еще на ногахъ — она обыкновенно ложилась рано. Когда Степанъ Алексевичъ въ халат проходилъ изъ кабинета въ спальню, Матрена вдругъ явилась на порог своей комнаты и таинственно поманила его.
— Что такое?
— Пожалуйте,— она звала его къ себ.
— Да что такое?
— Да ужь пожалуйте.
Онъ вошелъ.
— Извольте посмотрть!
— Ну?
— Видли?:— И она, развязавъ узелъ, развертывала передъ нимъ всякую вещь.— Чье это? Изволили мтку-то замтить?
— Надино, кажется.
— Такъ точно, Надежды Степановны, сказала она довольно хладнокровно и вдругъ, возвысивъ голосъ, возбужденно продолжала:— Воля ваша, Степанъ Алексевичъ, много гадостей вижу и терплю, но этой стерпть не могла, все, все должна я вамъ высказать.
И она начала разсказывать, какъ Мишка, племянникъ ея, схватилъ босоногую двчонку, перелзавшую садовую канаву съ крадеными вещами.
— Изъ Иванова двочка-то, тамъ неподалеку отъ Амосихи деревня-то, привели ее ко мн, спрашиваю, откуда взяла? ‘Анюта, говоритъ, барышня хуторская передала’. Анютка-съ, облагодтельствованная-то вами! Вотъ, какъ вамъ платятъ за благодянія, Степанъ Алексевичъ! чуяло мое сердце: не къ добру берете вы Амосихино отродье… Болтаетъ двченка-то, что будто и наша барышня ей денегъ дала — она развернула грязную тряпицу — что жъ, батюшка, вдь и ангела совратить можно. Можетъ и впрямь эхида-то эта научила Наденьку гд взять деньги, все можетъ, батюшка.
Волковъ весь дрожалъ.
— Вотъ-съ, Евгенія Васильевна, извольте посмотрть, длайте посл этого добро, благодтельствуйте нищихъ!— обратился онъ къ входившей жен, недоумвавшей, что онъ могъ такъ долго длать въ комнат экономки. Онъ въ сбивчивыхъ словахъ сталъ передавать Евгеніи Васильевн то, что слышалъ отъ Матрены и вдругъ вышелъ изъ себя.
— Вошь ее, сейчасъ же вонъ! возопилъ онъ не своимъ голосомъ.
— Побойся Бога, Степанъ Алексевичъ, дай все разслдовать, узнать… вдь ты до полусмерти напугаешь Надюшу, не ходи, ради Бога въ дтскую. Гд же эта крестьянская двочка, которую ты поймала, Матрена? стараясь быть хладнокровной, говорила Евгенія Васильевна, между тмъ какъ все внутри ея дрожало.
— Да что, матушка, двчонка тутъ не при чемъ. Амосих, по всему видно, вещи эти понадобились, ужь чуяло мое сердце…
— Да гд она, двочка-то? j
— Отпустили мы ее, матушка, двка, видно, вдь ни въ чемъ не виновата, реветъ. Ну что же держать-то ее зря — отпустили, матушка, и молчать тамъ велли.
— Евгенія Васильевна, голубушка! воскликнулъ Степанъ Алексевичъ, входя вслдъ за женою въ спальню и всплескивая руками жестомъ полнымъ отчаянья, — что же это, Господи, испортили наше дитя! Вдь она, ты слышала, она передала деньги-то. О Господи Боже, за что такое наказаніе!
Онъ опустился въ кресло, закрывъ лицо руками. Евгенія Васильевна была взволнована не меньше мужа, но она старалась успокоить его.
— Да не горячись ты, Степанъ Алексевичъ, еще заболешь, мой другъ. Авось, Богъ милостивъ, все объяснится.
На другой день двочки рано встали и въ ожиданіи чая, выбжали на балконъ. Надя, увидавъ какого-то жука, присла на-корточки, чтобы разсмотрть его, Анюта, закинувъ одну руку ей на шею, присла тутъ же, смотря черезъ Надино плечо на барахтавшееся на спинк наскомое.
— Прочь, негодная! вдругъ раздался надъ ними незнакомый имъ, страшный, неестественный голосъ и кто-то такъ рванулъ Анюту за руку, что она отлетла на нсколько шаговъ, а Надя отъ сильнаго толчка, повалилась на спину.
— Мерзкая двчонка! говорилъ Степанъ Алексевичъ, не обращая вниманія на упавшую дочь, и наступая на Анюту, вонъ отсюда, притворщица, воровка!
Онъ былъ весь блдный и голова его тряслась. Видъ несчастной, ничего не понимающей двочки, смотрящей на него въ ужас своими круглыми глазами, очевидно, выводилъ его изъ себя, онъ все трудне и трудне дышалъ.
— Совращать мою дочь!.. Онъ не помнилъ себя отъ ярости — вонъ мерзкая, не то я ударю тебя. И онъ поднялъ руку.
Не смотря на все свое возбужденіе, никогда, конечно, добрйшій Степанъ Алексевичъ не ударилъ бы ребенка. Онъ свою собаченку Розку наказывалъ не иначе, какъ спустивъ рукавъ халата и тихонько ударяя имъ: собака даже никогда не бгала отъ этого наказанія, а сейчасъ же въ знакъ покорности ложилась на спину и моргала слезливыми глазами, глядя на своего господина — но эта угроза, произнесенная въ моментъ гнва, имла страшное дйствіе. Евгенія Васильевна изъ спальни услышала какой-то протяжный, неестественный визгъ и полуодтая выбжала на балконъ. Надя всмъ своимъ тломъ висла на рук отца и продолжала визжать, между тмъ, какъ въ глазахъ ея блуждало безуміе. Она, очевидно, ничего не слышала, ничего не понимала. Съ нею сдлался нервный припадокъ, который заставилъ забыть родителей и объ Ан, и объ ея воровств.
Только когда Надя пришла въ себя, узналась вся истина. Заставить молчать нервную двочку было невозможно: она говорила, говорила и плакала, плакала и говорила. Аню она не отпускала отъ себя, цловала ея платье, руки, заставляла отца и мать просить у нея прощеніе и безпрестанно повторяла: простишь ли ты насъ, простишь ли?! Степанъ Алексевичъ сознавалъ себя виноватымъ и сидлъ несчастнымъ, убитымъ около дочери. Евгенія Васильевна, чтобы угодить своей ненаглядной, расточала ласки Ан. Параш было полностью возвращено все, что собрала ей Надя — многое еще присоединили они отъ себя, но это все мало удовлетворяло Надю, ея душ была нанесена рана, которая не скоро могла зажить. Что было больне, видть ли своего друга несправедливо оскорбленнымъ или родителей своихъ неправыми передъ нимъ? Право трудно сказать. И то и другое было нераздльно въ ея сознаніи и одинаково мучительно. Долго спустя, во время уроковъ и игръ, вдругъ ея воображенію представлялся образъ разъяреннаго отца съ поднятой рукою и она закрывала глаза и глухо стонала. Вся эта исторія, пронесшаяся надъ нею такой бурей, изъ ребенка сдлала ее взрослой: ея подвижность и шаловливость исчезли, она стала задумчива и тиха. Мать часто на себ ловила ея серьезный, испытующій взглядъ: ‘ты все еще не можешь простить намъ’, — говорила она жалобно. ‘О, нтъ, нтъ, не говори этого, мама, я хочу любить васъ, я люблю, люблю!’ и она обвивала ручки вокругъ шеи матери и крпко прижималась къ ней.
Не смотря на совершенную правоту Анюты, въ сердцахъ супруговъ, Волковыхъ что-то запало противъ нея, и они оба, ничего не говоря другъ другу, стали хлопотать объ одномъ о томъ же: о помщеніи ее въ институтъ — ‘и доброе дло, и отъ Нади подальше’.
Ихъ хлопоты увнчались успхомъ, Анюта была принята въ одинъ изъ институтовъ Москвы. Надя позавидовала своей подруг: жизнь въ кругу сверстницъ, шумъ, оживленіе, обмнъ мыслей, казались ей увлекательными, но разставаніе съ Анютой было горько и тмъ боле горько, что мать съ отцомъ были заподозрны ею въ неискренности, ей смутно казалось, что они не простили Ан ихъ собственной ошибки.
Анют институтъ не нравился: ей, выросшей въ деревн, онъ казался тюрьмой, ‘но бдные не выбираютъ’, сказала бы она и, какъ взрослая, видя въ немъ средство пріобртенія знаній для поддержки впослдствіи семьи, была благодарна Волковымъ.
Поддерживать семью, ей, впрочемъ не пришлось. Она умерла очень рано отъ воспаленія въ легкихъ, въ томъ же институт. Съ той же кротостью, съ которою принимала она вс невзгоды своей кратковременной жизни, смотрла она и на приближеніе смерти. Нсколько разъ, какъ бы въ забытьи, звала она подругу, но Надю охраняли отъ всякихъ тяжелыхъ впечатлній и не допустили проститься съ другомъ. Спустя много времени, узнала она о смерти Ани. Горько оплакала Надя подругу и сохранила въ душ своей ея кроткій, оскорбленный образъ — оскорбленной она считала ее до конца.

X.

На тринадцатомъ году ихъ супружества, Волковыхъ, ждало испытаніе. Евгенія Васильевна во второй разъ почувствовала себя беременной. Она считала себя, да и была въ дйствительности,, совершенной старухой, и въ ней крпко засло убжденіе, что родовъ она не перенесетъ. Что бы ни длала Евгенія Васильевна, чмъ бы ни занималась, перспектива мучительной смерти стояла передъ ней, и все падало изъ рукъ бдной женщины. Надюшу свою она не могла видть безъ слезъ: скоро, скоро она оставитъ ее, скоро осиротетъ ненаглядная двочка. Кто же будетъ беречь, охранять ее? Отецъ? Онъ старъ и скоро послдуетъ за нею. О, пожить бы еще хоть годика три, порадоваться на свое дтище, поставить его на ноги! Но нтъ, смерть близка, не пережить теб муки! кричалъ ей внутренній голосъ.
Степанъ Алексевичъ былъ пораженъ не мене Евгеніи Васильевны. Онъ такъ же, какъ и она, былъ убжденъ, что родовъ она не перенесетъ и не заботясь, какъ въ первый разъ, о томъ, кого она носила, онъ думалъ только о ней. Жизнь безъ этой женщины казалась ему теперь лишенной смысла. Онъ постарлъ, опустился, ходилъ растерянный. Надя была слишкомъ наблюдательна, слишкомъ любила отца и мать, чтобы не замтить, что съ ними происходитъ что-то неладное, особенно мать ее заботила и пугала. Когда она, наконецъ, поняла, въ чмъ дло и чего ей надо бояться — ее взяло истинное отчаянье съ приливомъ невыразимой нжности къ матери. Изъ троихъ Волковыхъ Надя, можетъ быть, ярче остальныхъ чувствовала нависшій надъ матерью Дамокловъ мечъ и, чувствуя возможность потерять ее, она цплялась за нее съ какой-то ревнивой страстью. Она поняла, что надо скрыть отъ родителей свой страхъ, надть личину беззаботности и она ее надла, она длала видъ, что ничего не знаетъ, но она удвоила нжность къ матери, она слдовала за нею повсюду, она глядла ей въ глаза съ преданностью собаки, она хотла ежеминутно, ежечасно быть съ нею, она забросила свои любимыя книги, уроки, вставая утромъ, она думала только о томъ, какъ бы дольше побыть съ матерью.
Какъ это ни странно, но несмотря на страстную любовь къ дочери, Евгенія Васильевна не замчала ея страданія. Она видла ея удвоившуюся нжность и радовалась этому, но чмъ вызвана эта нжность, ей не приходило въ голову, она была такъ уврена, что никто не догадывается о наполнявшемъ ее ужас, что ей и въ голову не приходило о томъ, что вмст съ нею страдаетъ и дочь.
Никогда вс трое Волковыхъ не были соединены боле любовнымъ чувствомъ, какъ въ эти мсяцы, и, между тмъ, никогда они не были такъ далеки другъ отъ друга. Они, каждый въ одиночку, переживали свой страхъ, и страхъ поэтому утроивался и принималъ чудовищные размры.

——

Страшное время приближалось. Свтлые дни бабьяго лта смнились холодными, дождливыми днями, сверо-западный, втеръ быстро гналъ низко нависшія облака, и Надя изъ окна своей комнаты тоскливо слдила за ихъ бгомъ.
Наканун пріхала акушерка. Степанъ Алексевичъ сказалъ Над, что это давнишняя мамина знакомая, но она отлично знала, кто это.
Одвшись по утру, она хотла было пройти къ матери, но въ гостиной она увидала отца. Онъ сдлалъ сначала видъ, будто не замчаетъ ее и, отойдя къ окну, долго какъ-то неестественно кашлялъ, поднося платокъ къ лицу. Когда на привтствіе дочери онъ обернулся къ ней, она увидла красное, жалкое, распухшее лицо — это было очень естественно, онъ только-что кашлялъ. Но онъ старался улыбаться и придать своему охрипшему голосу веселыя ноты.
— Ну что, егоза? ну что? говорилъ онъ совсмъ ужь что-то безсмысленно — ну что?— Къ матери хочешь? нельзя, она тамъ съ этой прізжей что-то толкуетъ… А я пролетку веллъ заложить, ступайте съ Жозефиной къ Марь Петровн, надо тетку-то навстить!
— Папа, ты забылъ — Жозефина вотъ ужь боле мсяца ухала во Францію.
— Ахъ да, забылъ совсмъ. Ну съ Дуняшей ступай, непремнно, мой другъ, непремнно!
Но Надя, не въ силахъ будучи таить въ себ накипвшую муку, съ громкимъ рыданіемъ бросилась къ отцу, прося оставить ее дома, не гнать.
— Оставь, оставь, говорила она, обливаясь слезами, я знаю все, я знаю, я не хочу, чтобы она умерла безъ меня!
Въ другое время Степанъ Алексевичъ былъ бы, вроятно, пораженъ этимъ преждевременнымъ знаніемъ дочери. Какъ, она, въ четырнадцать лтъ знаетъ ужь, что дти родятся — но тутъ ему было не до этого, онъ только зажималъ ей ротъ.
— Тише, тише, говорилъ онъ, ради Бога, тише!
Вдругъ изъ спальной они услышали твердый голосъ Евгеніи Васильевны, она звала Надю.
— Не плачь, ради Бога не плачь, ты убьешь этимъ мать.
— Не буду, не буду, говорила Надя. Она поискала платокъ у себя въ карман и, не найдя его, взяла отцовскій, отерла имъ глаза, глубоко вздохнула раза два и, принявъ бодрый и веселый видъ, вбжала въ комнату матери.
Тамъ все было не такъ, какъ всегда: почти вся мебель была вынесена, одна изъ кроватей стояла посреди комнаты, на другой, поставленной къ стн, присла полная акушерка съ веселымъ, добродушнымъ лицемъ. Когда вошла Надя, она что-то весело разсказывала Евгеніи Васильевн, которая, не слушая ее, ходила цпляясь за стны. Увидавъ мать, Надя чуть было не вскрикнула, такъ измнилась она за одну ночь: лицо осунулось, пожелтло, черныя тни легли вокругъ глазъ, которые казались теперь неимоврной величины и пугали своимъ выраженіемъ страданія.
— Надюша, вымолвила она и присла на кровати.
Надя бросилась къ ней. Она прижала голову двочки къ груди, потомъ отстранила ее и покрыла поцлуями своихъ запекшихся губъ.
— Теперь иди, сказала она упавшимъ голосомъ.
Надя, хотла что-то вымолвить, но почувствовавъ, что голосъ измнитъ ей, ничего не сказала, только еще нсколько разъ прижалась губами къ худымъ рукамъ матери и выбжала изъ комнаты.
Она не пошла черезъ гостиную, а, чтобы миновать отца, прошла корридоромъ въ свою комнату.
Она зарылась въ подушки своей постели и глухо зарыдала. Потомъ слезы высохли, она вскочила и стала прислушиваться, но кром дождя, монотонно стучавшаго въ окна, да мрныхъ шаговъ отца по гостиной, она ничего не слышала. И она стала ходить изъ угла въ уголъ по своей комнат, мечась какъ зврокъ въ клтк. Иногда она останавливалась у окна и смотрла въ мрачную, срую даль, на полуобнаженныя деревья, качавшія своими мокрыми, отяжелвшими отъ дождя, втвями, смотрла какъ капли, точно обильныя слезы, стекали по стеклу. Еще тяжелй становилось на душ отъ этой картины. Она опять металась по комнат, пріотворяла дверь, прислушивалась. Вотъ кто-то спшно прошелъ по корридору… вотъ стукнула гд-то дверь, отцовскіе шаги въ гостиной замерли. Матрена Ивановна, съ какимъ-то, показалось Над, испуганнымъ лицомъ, сунулась было къ ней въ комнату и, проговоривъ: ‘Ахъ, барышня, матушка, вы здсь’, опять скрылась. Сердце въ, груди двочки болзненно стучало, ‘все, все кончено’., подумала она, и въ порыв отчаянья бросилась на колни передъ образомъ, висвшимъ надъ ея кроватью, и страстно шептала: ‘не дай умереть ей, Господи, не дай умереть!’
Еще гд-то хлопнула дверь, опять кто-то пробжалъ, она слышала чей-то голосъ, кликавшій Дуняшу.
Сейчасъ, сейчасъ придутъ сказать, что все кончено, и она продолжала стоять на колняхъ, уронивъ голову въ подушки.
Вдругъ она почувствовала чью-то руку у себя на плеч изъ ужас обернулась. Передъ нею стоялъ отецъ. Крупныя слезы одна за другою текли изъ его глазъ, скатываясь на усы и бороду.
— Все кончено, все кончено! говорилъ онъ порывисто.
По ужасу, выразившемуся въ глазахъ дочери, онъ увидлъ, что она поняла его превратно.
— Благополучно, все хорошо! говорилъ онъ, всхлипывая. Счастье-то какое намъ, егоза! счастье-то какое! вдь мальчикъ, сынъ, наслдникъ, большой такой!… и, какъ будто не въ силахъ боле уже вынести своего счастія, онъ слъ на постель дочери и зарыдалъ.
А ее трясла лихорадка — ‘Боже мой, счастье какое — мама жива!’
Но несмотря на порывъ охватившей ее радости, слова: ‘сынъ, наслдникъ’ рзнули ее. Она ни разу еще не подумала объ этомъ маленькомъ существ, которое должно было родиться, она думала только о матери, и этотъ наслдникъ явился точно невзначай.
— Къ мам скорй, къ мам, говорила она, обнимая отца и содрагаясь вся, хочу ее видть, не врю, что жива.
— Нельзя еще, погоди, она тамъ съ нимъ…
А, такъ этотъ наслдникъ съ самаго начала отнимаетъ у нея мать!
Когда Надю, наконецъ, ввели къ матери и она цловала ее, пересиливая слезы и дрожь, мать, проводя ласковой рукою по голов двочки, говорила:
— А моя дочурка не догадывалась, что съ мамой. И хорошо: живи беззаботно, а я вдь чуть было не умерла!
Какъ! и мать не видла, не догадывалась, какую муку терпла Надя, она и не подозрвала, какъ много страдала она за мать?
Во вс эти мсяцы, представляя себ возможность счастливаго исхода, Надя думала всегда о томъ, какъ станетъ она разсказывать матери, какъ все время страдала за нее, стараясь скрывать эти страданія и принимать бодрый и беззаботный видъ, видъ ни о чемъ недогадывающейся двочки.
Но слова Евгеніи Васильевны такъ глубоко оскорбили ее, что теперь, когда настало время сдлать признаніе, она промолчала. Отецъ знаетъ, пускай онъ скажетъ — и она подняла на него глаза въ ожиданіи. Но онъ слушалъ жену и улыбался, какъ бы одобряя ея слова — неужели же и онъ не видлъ, какъ страдала она за нихъ. Какъ же такъ: она догадалась объ ихъ мук, а они нтъ! Они не поняли ее?!
Это была несправедливость, обида, нанесенная ей лично въ такой моментъ, когда она была полна любви къ нимъ обоимъ, и она затаила эту обиду въ глубин своего сердца.
— А этого? этого-то ты видла? сказала Евгенія Васильевна и тихо засмялась какимъ-то внутреннимъ смхомъ. Она откинула платокъ, покрывавшій лицо младенца, спавшаго на подушк около нея.— Поцлуйте насъ, сестрица, продолжала она, картавя, очевидно, подражая говору маленькихъ дтей.
— Поглядите на насъ, какіе мы молодцы! подговаривалъ и Степанъ Алексевичъ.
Эти слова, это картавленье были выраженіемъ любви, но Над все это казалось неестественнымъ: ‘къ чему это картавленье, вдь онъ не слышитъ’, думала она. Она приложилась къ мягкой, красной, сморщенной щечк брата, но при этомъ поцлу чувство любви и жалости не шевельнуло ея сердца. Надя сидла въ ногахъ у матери, обнявъ одной рукой ея колна, и въ первый разъ въ жизни она чувствовала съ нею нкоторую неловкость, точно въ ея обязанности было что-то сказать матери, а что сказать — она не находила, она почти рада была, когда отецъ сказалъ ей, чтобы она шла къ себ, что матери надо отдохнуть.
— Ну, поцлуй же покрпче маму, сказала Евгенія Васильевна.
Надя крпко обхватила голову матери и прижала горячія губы къ ея щек, но странно, въ своей душ двушка не ощутила той страстной нжности, которую за два часа передъ тмъ испытывала къ этой матери.
Возвратившись къ себ, она долго ходила изъ угла въ уголъ и вдругъ сла у стола и заплакала, но не тми дтскими доврчивыми слезами, которыми плакала по утру, а горькими слезами взрослой женщины. Она чувствовала — какая-то хорошая, мягкая струна порвалась въ ея душ, отзвукъ ея еще тихо звенлъ, но она знала, что онъ скоро замретъ, и плакала по невозвратной утрат.

XI.

Со дня рожденія Алеши, внутренняя жизнь Нади измнилась къ худшему. Она всегда имла поползновеніе относиться критически къ отцу съ матерью, но одновременно съ этимъ она горячо любила ихъ и ни единаго изъ своихъ чувствъ не скрывала передъ ними: если она видла несправедливость въ ихъ дйствіяхъ, то прямо и высказывала это имъ, но несправедливость она видла прежде только въ отношеніи къ постороннимъ, теперь же ей казалось — она испытываетъ ее на себ, и ей невозможно было высказать своего недовольства, которое она и таила въ себ, тмъ боле, что считала свое чувство хотя и справедливымъ, но нехорошимъ. Она не любила братца, завладвшаго всми помыслами родителей. Евгенія Васильевна почти не выходила изъ дтской сына. Родился онъ хиленькимъ, и она цлые дни проводила надъ его колыбелькой, съ тайнымъ страхомъ наблюдая за каждымъ движеніемъ, за каждымъ возгласомъ ребенка. Время и вліяніе мужа сдлали свое: когда-то храбрая Евгенія Васильевна, любившая нововведенія и стоявшая на томъ, чтобы держать дтскую Нади впрохолодь, теперь боялась дуновенія втерка для своего послдыша, ей постоянно казалось, что что-то угрожаетъ ея ребенку. Она дйствительно боле, чмъ Степанъ Алексевичъ, видла непрочность сына и дрожала надъ нимъ. Передъ Надей она чувствовала какую-то неловкость, точно она взяла отъ нея частицу своего сердца. Замтивъ своимъ чутьемъ любящей матери, что Надя не любитъ Алеши, и понявъ, можетъ быть, хотя, и не совсмъ такъ, ревность двушки, она постоянно точно извинялась передъ нею.
— Онъ маленькій, говорила она дочери, какъ-то виновато, такой болзненный, онъ требуетъ ухода.— Не взыщи, молъ, что я тебя забросила.
Степанъ Алексевичъ не видлъ болзненности сына. Роли перемнились: онъ былъ теперь гораздо храбре жены, онъ смотрлъ на рожденіе сына, какъ на нчто чудесное, и былъ убжденъ, что онъ будетъ жить на продолженіе и славу рода Волковыхъ.
— Весь въ ддушку Алекся Степановича, говорилъ онъ, любуясь, какъ ребенокъ барахтается въ своихъ пеленкахъ. Смотрите, смотрите, какъ хмуритъ брови и подбородокъ двойной, такъ и хочется ручку поцловать: здравствуйте, молъ, папенька. Вы помните батюшку, кузина? обращался онъ къ тутъ же стоящей Марь Петровн.
— Какъ не помнить, братецъ.
— Вдь весь въ него, мой сынъ и наслдникъ?
— Не скажу, Степанъ Алексевичъ. Онъ будто на дядюшку смахиваетъ, на Ставрихова, Василія Васильевича.
— На братца супружницы? На шалопая-то этого? онъ плевалъ въ сторону — ну ужь сказали, сестрица! да я бы удавилъ его собственными руками, коли бы это такъ было. Нтъ-съ это Волковъ, чистйшей пробы Волковъ. Вотъ въ этотъ кулакъ бы чубукъ — и настоящій батюшка! ахъ ты Стоговскій помщикъ, ваше благородіе! Дайте срокъ, вотъ какъ устроимъ Стогово, въ лучшемъ вид передадимъ его Алексю Степановичу. Эти двчонки вдь что! прибавлялъ онъ, ласково проводя рукою по голов дочери, вонъ изъ дому смотрятъ, а вотъ это настоящій Волковскій столбъ, за нимъ не пропадетъ Стогово.
Нехорошія мысли посл такихъ разговоровъ волновали Надю: пятнадцать лтъ, думала она, я любила каждое дерево, каждый кустикъ въ Стогов, пятнадцать лтъ я все это считала своимъ, и вотъ является нежданно и негаданно это маленькое, хилое существо и отнимаетъ у нея все это. Она ужь ни причемъ тутъ въ Стогов, такъ, лишній ротъ, какъ говаривала бывало, Анюта, а почему? не потому, что Алеша лучше, совершенне ея — никто не знаетъ, что изъ него выйдетъ и онъ самъ себя не сознаетъ еще,— а потому, что онъ мальчикъ, сынъ, наслдникъ. Не любовь говоритъ въ отц, а гордость. Не потому, что братъ лучше, а потому, что онъ продолжатель рода, родители отняли у нея любовь и передали ее сыну. О, какая несправедливость!
Иногда ей становились гадки преслдовавшія ее мысли, и она вспоминала свою подругу дтства, маленькую Аню. Она научила бы ее любить братца, она своимъ простымъ, сердечнымъ пониманіемъ сумла бы заставить звучать настоящія струны. Съ тхъ поръ какъ ушла Анюта, въ Над заглохло желаніе молитвы, а теперь, какъ бы хотла она молиться! Она старалась припомнить слова тхъ молитвъ, котгорыя заставляли ее плакать, но это были или не т слова, или они утратили свою власть надъ нею и не заставляли ее умиляться.
Разъ — это было зимою уже — она стояла у окна своей комнаты и смотрла, какъ солнце спускалось и, касаясь своимъ краемъ блой равнины, бросало на нее пурпурный оттнокъ. О, какъ любила она этотъ зимній закатъ въ дтств, какъ помнила она то чувство радости, когда косой лучъ солнца проникалъ въ дтскую, золотилъ предметы и точно прокрадывался къ ней въ душу и согрвалъ ее, и рождалось тамъ что-то хорошее, доброе, славное. Но теперь не веселитъ ее этотъ лучъ солнца, въ душ ея сумрачно и гадко. И ей болзненно захотлось прежнихъ дтскихъ впечатлніи, захотлось, чтобы лучъ свта проникъ опять въ ея душу. ‘Бдный, маленькій Алеша, подумала она, за что я тебя не люблю, бдненькое, ни чмъ не повинное дитя, за что. я такъ несправедлива къ теб, я, всюду ищущая справедливости!’ И лучъ свта ворвался въ ея душу, что-то теплое и нжное разлилось по всему существу двушки, сдавило ей горло и заставило на глаза выступить слезы. Ей захотлось сейчасъ же вымолить прощеніе у ничмъ не повиннаго маленькаго брата. Она, вся блдная, выбжала изъ комнаты и пріотворила дверь Алешиной дтской, сердце билось учащенно, и слезы дрожали на рсницахъ. ‘Прости мою злобу, Господи, дай прощеніе,’ вспоминала она слова своей дтской молитвы и страстно повторяла ихъ.
Надъ кроваткой Алеши склонялась Евгенія Васильевна, это было разочарованіемъ — Над хотлось одной побыть съ Алешей. Ну, да все равно, мать не помшаетъ ей, она только проберется тихонько къ кровати мальчика, поглядитъ на него и попробуетъ полюбить его, бдненькаго, хиленькаго. Ужь онъ представлялся ей спящимъ съ своей жалкой сморщенной рожицей, она мысленно уже цловала его личико и тихонько по стн кралась къ нему.— Вдругъ половица скрипнула, мать обернулась, сдлала гримасу, какъ отъ сильной боли и замахала Над рукою.
— Тише, тише, братецъ только-что заснулъ.
Надя остановилась было, но черезъ мгновеніе продолжала свое шествіе, мать опять замахала руками, указывая на дверь. Надя затаивъ дыханіе, продолжала идти, она была уже совсмъ близко отъ колыбели, когда глаза ея встртились съ сердитымъ взглядомъ матери — Евгенія Васильевна ревниво охраняла покой своего младенца-сына,— двушку точно что обдало холодной водой: она остановилась, тяжело дыша, посмотрла на мать, хотла что-то сказать, но только махнула рукою, повернулась и очень скоро, хотя также неслышно, пошла къ двери. Когда она возвратилась къ себ, лучъ заходящаго солнца уже погасъ и не золотилъ предметовъ, въ комнат было сумрачно и тоскливо, также тоскливо и сумрачно было въ душ двушки — лучъ, было освтившій ее, тоже погасъ.
— Тише, Надюша, братецъ спитъ.
— Не входи съ воздуха, Надюша, братца простудишь.
— Не бери его на руки — больно сдлаешь.— Вотъ фразы, которыя безпрестанно слышала Надя, она почти не смла двигаться въ этомъ дом, такъ недавно еще всецло принадлежавшемъ ей. Ну, что же, ей все равно!
Покуда Евгенія Васильевна была поглощена совершенно заботой о сын, ей некогда было вдаваться въ размышленія о дочери, но когда она опомнилась и оглянулась на Надю, она ужаснулась тому, что произошло въ это короткое время: отношенія дочери къ ней день за день, почти незамтно, измнились до того, что узнать ихъ было невозможно, между ними легла пропасть сокрытыхъ помысловъ, недоговоренныхъ словъ, сдержанныхъ укоровъ, неизлитыхъ ласкъ. Бывало, утромъ — Евгенія Васильевна еще въ постели — Надя ужь прибгаетъ къ ней съ цлымъ коробомъ разсказовъ: разскажетъ свой сонъ, разскажетъ о томъ, какихъ лошадей повелъ Матвй въ кузницу, ссору Матрены Ивановны съ Агаономъ, изъ-за которой она съ папой два часа дожидались чаю, такъ какъ Агаонъ требовалъ, чтобы экономка ему сказала: ‘накрывай на столъ’.— ‘Это экономкино дло’,— а она утверждала, что онъ самъ долженъ знать время, и она съ нимъ разговаривать не намрена. И сколько бывало, шума, смха, свжаго воздуха внесетъ съ собою Надя. Теперь она не входила въ комнату матери по утрамъ. Бывало, на дню, сколько разъ дочь подбжитъ къ Евгеніи Васильевн приласкаться, ластится какъ-то по-кошачьи, иной разъ прибжитъ, горя негодованьемъ, смло высказывая свои мысли, называя ее — мать — несправедливой, жестокой и т. п. Но тогда всегда можно было оправдаться, примириться, душа у нихъ была нараспашку. Вс мирные договоры совершались вечеромъ, на постели Надюши. Что бы ни произошло за день, Евгенія Васильевна неизмнно являлась къ дочери вечеромъ, когда она была уже въ постели. Сколько сладостныхъ примиреній совершалось тутъ, сколько расточалось ласкъ. Вс свои тайныя мысли хранила Надя до этого поздняго часа и какъ любила выслушивать ихъ Евгенія Васильевна. Но и эти вечернія бесды прекратились. Мать по-прежнему приходила къ дочери благословить ее, но находила ей спящей, была ли то случайность или двушка притворялась. Но сколько разъ Евгенія Васильевна хотла поговорить съ ней, открыть ей душу, просить прощенія, если то нужно, и, найдя ее спящей, уходила ни съ чмъ и такъ носила она свои мысли не высказанными, пока одна за другой не исчезли он, оставивъ въ воспоминаніи неизгладимый, горькій осадокъ.
Эту зиму, по совту доктора, помшаннаго на свжемъ воздух, Волковы проводили для Алеши въ деревн. Гувернантки у Нади не было — къ ней здилъ только учитель русской словесности изъ губернскаго города, и почти вс свои дни она проводила одна въ своей комнат, погруженная въ книги. Уйти отъ самой себя, погрузиться въ книгу, учиться, узнать все, все — вотъ чего она жаждала.
Только съ возвращеніемъ весны въ ней проснулось желаніе движенія, жизни, воздуха. Она вдругъ, въ одинъ прекрасный день, забросила книги и радостная, сіяющая, какъ нарядная бабочка, прогрызшая свой коконъ, вылетла въ садъ. Это было въ апрл, въ это время начиналась чистка сада, и Надя съ утра, съ заступомъ и граблями, бжала работать вмст съ крестьянскими двушками.
— Евгенія Васильевна, говорилъ Волковъ жен, ты бы присмотрла за двочкой-то, ну, что хорошаго — съ утра съ двками, чего наслышится! Хоть бы работу ей какую дала… вязать что ли бы заставила!
— Дай ты ей погулять, Степанъ Алексевичъ, цлую зиму томилась въ четырехъ стнахъ, дай побгать на вол,— того нельзя, другаго нельзя, одурь вдь возьметъ.
— Да я вдь такъ только, страшно, право, по ныншнимъ временамъ — неровенъ часъ, въ народъ уйдетъ.
— Опять страшныя слова, Степанъ Алексевичъ!
Какъ разъ въ это время, Надя совершенно бросила свои хорошенькіе туалеты и стала носить самаго простаго покроя ситцевыя платья, находя ихъ несравненно удобне.
— Ну, вотъ видишь, матушка, ужь опрощается, говорилъ Волковъ.
Идея этого опрощенія дйствительно пришла Над вслдствіе одного разговора съ крестьянскими двками. Разъ он, сидя кружкомъ на трав, завтракали. Надя стащила у Матрены большущій кубанъ молока и угощала ихъ.
— Ишь добрая какая, сказала одна изъ двокъ.
— Да вдь она богатая, возразила другая, это ей ничего не стоитъ.
— Не стоитъ! чай, въ городу-то за такой кубанъ копекъ двадцать надо отдать! Тетка Авдотья сказывала — за махонькую, ма-а-хонькую крыночку десять копекъ берутъ.
Въ это время третья двка, около которой сла Надя, осматривала ея платье.
— И срядно же ты, душка, одта, погляжу я, говорила она. Ленточекъ сколько, махорочекъ, а матерья-то, матерья мя-а-гкая!— и она съ наслажденіемъ ощупывала платье,— чай, дорого за ее давала.
— Дорого, отвчала сконфузившись Надя.
Она какъ разъ помнила, сколько стоила матерія.
— Копекъ сорокъ дала?
— Больше, отвчала Надя.
— Неужто пятьдесятъ?
— Больше.
— Ну ужь рубля-то не дала, нтъ не таковская!
— Полтора рубля стоитъ.
— Фастаешь, душка! возопили вс двки разомъ.
— Ишь сколько на теб кубановъ молока, сказала одна, смясь, мсяца два сытъ будешь!
Чувство стыда и несправедливости носить платье, на деньги котораго другіе могли быть сыты нсколько мсяцевъ, сказалось въ ней такъ мучительно и такъ сильно, что она на другой же день отказалась носить его и ему подобныя и стала донашивать старенькія ситцевыя.

XII.

Было 2-е августа — имянины Степана Алексевича. Этотъ день всегда особенно торжественно праздновался въ Стогов. Гости обыкновенно съзжались къ обду и оставались до поздняго вечера. Люди, иногда давнымъ-давно не бывавшіе у Волковыхъ, вдругъ вспоминали въ этотъ день стараго имянинника и за 50—80 верстъ хали къ нему — и вс находили радушный пріемъ. И на этотъ разъ было много гостей — все больше старыя, морщинистыя лица, и на этомъ фон, какъ свтлое пятно, выдлялась стройная, молодая фигура Нади.
Въ такъ называемой чайной Матрена Ивановна гремла чашками и шепоткомъ, изъ уваженія къ господамъ, перебранивалась съ Агаономъ, усвшимся на табурет противъ нея. Онъ съ видомъ самой возмутительной непокорности прищелкивалъ языкомъ, выслушивая ее и презрительно улыбался своимъ беззубымъ ртомъ.
— Метрадатель тоже называется, и зачмъ господа этотъ дрызгъ только держутъ.
— Ну-ка еще, ну-ка еще, понаддай, Матрена Ивановна! поддразнивалъ Агаонъ.
— Я-те понаддамъ! ишь разслся, баринъ этакій — убирайся, откуда пришелъ, я къ теб въ буфетъ не шляюсь. Твое дло чай разносить, а не тутъ сидть.
— Анъ не мое, а Тришкино.
— Анъ твое!
— Ань не мое! Вотъ твое дло меня чаемъ поить — ты экономка.
— Ахъ, скажите на милость! Нтъ еще ты мн послужишь, лакей ты этакій!
Между тмъ, Тришка, давно уже ставшій Трифономъ и даже отцомъ довольно многочисленнаго семейства, во фрак, передланномъ изъ стараго сюртука Степана Алексевича, которымъ онъ страшно гордился и надвалъ только въ высокоторжественные случаи, и блыхъ вязаныхъ перчаткахъ, разносилъ на поднос кофе и чай.
Въ почетномъ углу гостиной Евгенія Васильевна, очень постарвшая, взволнованная, вся въ красныхъ пятнахъ, очевидно изнемогала, занимая дамское общество. Особенно смущала ее глухая пожилая дама въ бломъ чепц съ краевымъ помпономъ. Ея лицо постоянно изображало знакъ вопроса, она безпрестанно повертывалась то въ ту, то въ другую сторону и, раскрывъ ротъ, съ недоумніемъ и вопросомъ поглядывала на всхъ.
— Vous avez dit, ma ch&egrave,re? Евгенія Васильевна, что она сказала?
Евгенія Васильевна, говорившая очень тихо и до сей поры сохранившая свою застнчивость, стснялась кричать. ‘У дтей Аристарховыхъ коклюшъ’ — произносила, она членораздльно.
— Плюшъ? да очень, очень въ мод.
Но Евгенія Васильевна была добросовстна, она положительно не могла допустить такой ошибки.
— Коклюшъ, говорила она, возвышая голосъ.
— Коклюшъ? у вашего маленькаго? Ахъ, моя милая, узжайте скорй въ Москву, надо перемнить воздухъ.
Евгеніи Васильевн оставалось только безпомощно взирать на свою собесдницу.
Марья Петровна, впрочемъ усердно помогала ей занимать общество. Кузина Волкова еще совсмъ не смотрла старухой, года, казалось, прошли, не задвъ ее: элегантная, попритертая пудрой, по-прежнему живая и подвижная, она казалась моложе Евгеніи Васильевны. Страсть женить и выдавать замужъ — старыхъ двъ въ особенности она не могла видть безъ сострадательнаго замиранія сердца — осталась въ прежней сил, несмотря на многія неудачи. На семнадцати-лтнюю Надю она смотрла, какъ на добычу, и потому была съ нею необычайно ласкова. Вотъ и теперь, сидя въ покойномъ кресл и прихлебывая кофе изъ маленькой чашки стариннаго фасона, она удерживала около себя двушку и что-то вполголоса говорила ей.
Степанъ Алексевичъ, прислонясь къ притолк открытой настежь балконной двери, продолжалъ еще за столомъ начатый споръ съ двумя своими сверстниками, помщиками сосдняго узда.
— Земство, земство! какой толкъ въ земств-то вашемъ… Самоуправленіе!.. да до самоуправленія-то, батюшка, надо дорости, говорилъ онъ.
— А по-твоему мы не доросли? нтъ повтори, не доросли? горячился сдой, благообразный старикъ, съ шестидесятыхъ годовъ считавшій себя либераломъ.,
— А, конечно, не доросли. Какое уже тутъ самоуправленіе! вотъ ты и съ Хмыровымъ-то своимъ не справишься, братъ.
— Ну, зато ты съ своимъ Стоговымъ справляешься, отлично, обустроилъ мужичковъ-то!
— Хе, хе, одобрительно смялся третій собесдникъ, ударяя Степана Алексевича по плечу, прибралъ, братъ, къ рукамъ рабочую-то силу.
— Да-съ, и горжусь этимъ. Вс пастбища въ моихъ рукахъ, пейзанамъ-то курицы некуда выгнать, вотъ они и почтительны къ Степану Алексевичу. Доволенъ я ими — ‘извольте — пользуйтесь, паситесь на моихъ лугахъ и поляхъ, я баринъ добрый’. Недоволенъ — ‘атанде, братцы!’ зато въ Хмыров-то хлбъ еще не сжатъ, стоитъ себ, обсыпается по-немногу, а у Степана Алексевича сложенъ въ скирды и соломкой покрытъ, потому, Степанъ Алексевичъ нужный мужичкамъ человкъ, къ нему всегда рады на работу, свое не дожнутъ, и бгутъ къ Стоговскому помщику. И я благодаренъ, ей Богу, благодаренъ имъ.
Вс смялись, только благообразный старикъ, возражавшій Степану Алексевичу, пожималъ плечами, да и то думалъ про себя: умно устроился этотъ Степанъ Алексевичъ, право, умно,
А Надя, длая видъ, что слушаетъ тетку, прислушивалась къ тому, что говорилось у балконной двери и какая-то, не то горькая, не то презрительная усмшка пробгала по ея губамъ. Много такихъ разговоровъ выслушивала она, бывало, еще двочкой и волновалась, спорила со слезами на глазахъ, кричала: ‘несправедливо, несправедливо’. Теперь уже она не спорила боле, отца трудно было сбить съ разъ установившихся убжденій, онъ только высмивалъ добродушно дочь, когда она горячилась.
Надя была уже совсмъ сложившейся двочкой, выше средняго роста, тоненькая, стройная, въ плотно обтягивающемъ ее бломъ плать пикэ. Съ головой, гордо поднимающеюся на длинной гибкой шейк, съ матово-блымъ цвтомъ лица, правильнымъ профилемъ и длинными темными глазами, она напоминала граціозныя изображенія древнеегипетскихъ женщинъ: та же чистота и правильность линій, тотъ же разрзъ глазъ. Улыбалась она рдко, и очень близко другъ отъ друга лежащія брови придавали ея взгляду нкоторую суровость.
Она выслушивала тетку стоя, чуть-чуть наклонивъ голову. Марья Петровна говорила, должно быть, что-то забавное, такъ какъ безпрестанно смялась, но Надя, очевидно, только изъ приличія чуть-чуть улыбалась губами, глаза же оставались серьезны и строги.
Да, именно строгость выражали не только глаза ея, но и сжатыя губы и чуть-чуть раздувающіяся ноздри, и вся фигура, съ гордо поднятой головою, дышала строгостью и какимъ-то протестомъ. Въ ней не было, казалось, ни малйшей снисходительности къ этимъ собравшимся тутъ добрымъ людямъ, отживающимъ свой вкъ. Ей не казалось, смшнымъ то, чему они смялись, она не соболзновала тому, о чемъ они сокрушались. Она считала себя точно стоящей особнякомъ, точно между этими пожилыми людьми и ею не было ничего общаго, точно она сошла съ другой планеты для того, чтобы судить ихъ.
— Какъ хороша, братъ, твоя дочурочка, сказалъ благообразный собесдникъ Степана Алексевича, наскучившій споромъ. Это былъ Хоронинъ, Александръ Петровичъ, сдой, высокій, очень красивый старикъ, въ свое время побдитель женскихъ сердецъ и большой знатокъ ихъ красоты. Прелестная Египтяночка! Ну, братъ, скоро придется теб съ нею разставаться. И онъ, дождавшись окончанія ея разговора съ Марьей Петровной, неторопливо, но съ оттнкомъ какого-то истиннаго джентльменскаго уваженія къ женской красот, подошелъ къ Над.
— Какъ мн жаль, Надежда Степановна, сказалъ онъ искреннимъ тономъ, что мы такіе дальніе сосди и рдко видимся: мн бы такъ хотлось, чтобы вы сошлись съ моими дочерьми.
Надя выслушала его съ тмъ же холоднымъ взглядомъ.
— Да, вымолвила она, чтобы сказать что-нибудь, давно мы съ ними не видались, мы были тогда еще дтьми. Мн особенно осталась въ памяти, не мои сверстницы, а старшая ваша Ольга.
— Моя бдная дурнушка? видите, какая вы добрая… Не сядемъ ли мы здсь въ уголк? вотъ такъ, моя милая барышня.— Его и безъ того ласковые глаза стали еще ласковй.— Такъ вы помните мою Ольгу? славная она, дльная двушка, т дв попрыгуньи скучаютъ дома, ищутъ развлеченій, а этой и скучать-то некогда — всегда занята.
— Что же она длаетъ? встрепенувшись спросила Надя.
— Да вотъ этой зимой на курсы ходила, и поистин, эти лекціи принесли ей пользу…
Глаза Нади заблистали.
— Счастливая! воскликнула она.
Хоронинъ засмялся.
— Мн кажется, отъ васъ зависитъ сдлаться такой же счастливицей.
— О, у меня нтъ вдь диплома, я училась дома, да и то кое-какъ.
— Ничего на значитъ, моя Ольга тоже безъ диплома, поступайте вольной слушательницей. И какъ отлично, вмст здили бы вы съ моей дурнушкой, вмст читали бы.
— Что ты тутъ, старый грховодникъ, ей напваешь? сказалъ Степанъ Алексевичъ, подходя къ Хоронину и ласково, съ улыбкой ударяя его по плечу.
— Да вотъ убждаю Надежду Степановну будущей зимой поступить на курсы вмст съ моей дочерью.
Улыбавшееся лицо Степана Алексевича вытянулось, онъ даже весь покраснлъ.
— Ну, такъ и есть, все тотъ же старый враль! Набивай голову двочки твоими глупостями!
— Помилуй, Степанъ Алексевичъ!
— Да что мн миловать! У глупой двочки и такъ полна голова разной дребедени, а онъ убждаетъ ее поступить въ разсадникъ нигилизма.
— Побойся Бога! Вдь он тамъ больше ничего какъ съ толкомъ читать научаются. Любознательная двочка дома проглатываетъ все безъ толку, и въ голов у нея образуется сумбуръ, а тамъ ее заставляютъ читать съ системой, дисциплинируютъ, такъ сказать, умъ, вотъ теб и все. Пойми….
— Нечего мн понимать! Вижу я, какъ былъ ты въ двадцать пять лтъ либералишкой, такъ и остался!
Старые пріятеля чуть не поссорились — ихъ спасло отъ этого появленіе Алеши.
— А-а, вотъ и инфантъ! воскликнулъ кто-то.
— Здляствуите, Алексй Стенановичъ.
— Сюда, сюда, маленькій целовцекъ.
Вс закартавили, засюсюкали, вс обратились съ улыбками къ серьезной маленькой персон, одтой въ бархатъ и выступавшей съ перевальцемъ на своихъ кривыхъ ножкахъ, въ сопровожденіи улыбавшейся нянюшки.
Одна Надя оставалась серьезною, какъ и братъ. Что-то нехорошее, презрительное къ этому обществу опять поднялось въ ней волною, что-то ноющее, тоскливое, раздражительное. Ей казалось, что она знаетъ все, что будетъ сказано каждымъ изъ этихъ людей: папа сейчасъ спроситъ нянюшку: ‘А фуфайка надта?’ Мама начнетъ разсказывать, какъ коверкаетъ Лша слова, Марья Петровна скажетъ: ‘принеси твой лексиконъ, французъ’, и потомъ прибавитъ, чтобы подразнить Степана Алексевича: ‘бонбошку хочешь?’ и отецъ кинется отнимать конфекту у ребенка. Все какъ по писаному, даже пахнетъ это всхъ одними и тми же духами. Ребенкомъ она называла это: ‘Гостями пахнетъ’.
И неужели всегда такъ? всегда эти старые люди съ своими старыми рчами, своими страхами, сюсюканьемъ, неужели никогда ничего новаго, всегда этотъ томительный полусвтъ? Нтъ, нтъ, это невозможно! Ей нужно яркаго дневнаго свта, воздуха, ей нужно къ чему-нибудь приложить свой запасъ юныхъ, не испробованныхъ силъ, вырваться отсюда, но какъ?… Чего ей собственно надо? все у нея есть: и молодость, и любовь близкихъ, и здоровье, и умъ, и, между тмъ, этого мало ей: нужно еще чего-то другаго, боле широкаго, невдомаго, куда бы она могла броситься, очертя голову. О, хотя бы погибнуть, но жить иначе!
Евгенія Васильевна, по обыкновенію, на сонъ грядущій, и въ этотъ вечеръ, съ 2-го на 3-е августа, пришла благословить Надюшу. Это былъ теперь почти оффиціальный, холодный обрядъ: она исполняла долгъ, наложенный на себя, не смотря на то, что все, что когда-то длало этотъ день такимъ легкимъ, такимъ желаннымъ, давно уже исчезло. И бдная женщина знала, что вернуть это исчезнувшее нельзя, и она гнала отъ себя воспоминанія былыхъ, хорошихъ дней, но иногда помимо воли они воскресали въ ея ум въ эти тихія минуты ночи:— не та ли же была эта комната? не та ли же постель съ блымъ занавсомъ? Все было то же, люди только измнились.— Ей чудилось иногда, что Надя опять ребенокъ, что она бросаетъ свои рученки вокругъ ея шеи и прижимается головкой къ груди ея, ей чудился ея сдержанный ребячій шепотъ, тихій смхъ, поцлуи.
— Что длать, выросла! печально думала Евгенія Васильевна и въ эту ночь, по-своему толкуя холодность Нади и стараясь оправдать ее,— выросла, материнская ласка ей больше не нужна.
И она, наклонясь надъ дочерью, крестила ее.
Вдругъ холодныя, тонкія ручки обвились вокругъ ея шеи, это было такъ неожиданно, что она затряслась и упала почти на двушку. Дрожащими губами покрывала она лицо ея поцлуями.
— Двочка моя, голубка моя, наконецъ-то, наконецъ-то опять…
Надя тоже дрожала.
— Мама милая, дорогая милая мама, шептала она ей на ухо, любишь ли ты меня еще хоть немного?
— Люблю ли?… Господи Боже, да можно ли больше любить?!
— Если это такъ, если это правда, мама, отпусти меня учиться. Я не знаю, что со мною, я вроятно дурная, скверная, но я такъ больше не могу. Отпусти, подемъ вмст. Видишь, онъ правъ, этотъ Хоронинъ, книги производятъ сумбуръ въ моей голов, дай мн поразобраться. Отпусти.
— Дитя мое, ты слышала, что говоритъ отецъ, никогда онъ не согласится.
Надя еще тснй прижалась къ матери, Евгенія Васильевна слышала учащенное біеніе ея сердца.
— А ты? ты вдь любишь меня? теб дорого счастіе твоей двочки? ты согласилась бы!
— Боюсь и я, робко вымолвила Евгенія Васильевна.
— Боишься! да разв здсь-то не страшно? Тамъ нигилисты какіе-то меня погубятъ, а здсь състъ меня тоска. Вдь эти нигилисты, Богъ ихъ знаетъ, погубятъ ли они еще меня, а вдь тоска-то вотъ она здсь со мною, вокругъ меня, отъ нея не убжишь, говорила она страстно. О, мама, спаси меня.
— О Господи, и въ кого ты такая уродилась! восклицала Евгенія Васильевна.
— Мама, сказала двушка, немного успокоившись, съ какимъ-то особеннымъ ршительнымъ выраженіемъ и поцловала ея руку, уговори отца, ты это можешь, онъ послушаетъ тебя. У него теперь есть другой кумиръ — Алеша: мама, уговори! я не стану мучить тебя, не стану напоминать, ты сама придешь меня обрадовать, не правда ли мама?
И она опять прижалась къ матери.
И долго он оставались такъ другъ около друга, голова съ головой, какъ бы прислушиваясь къ мыслямъ одна другой.
— Ты тутъ что ищешь, матушка?
Степанъ Алексевичъ поднялъ очки на лобъ и, отодвинувъ счетную книгу, взглянулъ на жену, вошедшую утромъ въ его кабинетъ!
— Собственно, мой другъ, мн бы поговорить съ тобою надо.
Она присла на стулъ,
— Надюша, начала она виновато улыбнувшись, и спитъ и видитъ эти курсы!..
— И что же, ты ужь разнжилась? вняла мольбамъ? везешь ее.
— Нтъ, мой другъ. Но я, видишь ли, общала поговорить съ тобою, можетъ быть ты…
— И не говори, никогда, никогда не соглашусь!
— Я такъ и говорила Над, но двочка просто сходитъ съ ума. Ты знаешь ее…
— И слушать не хочу. Степанъ Алексевичъ зажалъ себ уши. Вотъ передемъ въ Москву — берите учителей, кого хотите, а курсы эти ни за что!
— Такъ и Над сказать?
— Такъ и скажи.
Все больше и больше съ теченіемъ времени Евгенія Васильевна поддавалась вліянію мужа. Оба были они людьми не сильными характеромъ, и если вначал ихъ женитьбы казалось, что жена беретъ верхъ и своей тихой манерой уметъ настоять на своемъ,— то только потому, что тогда она была молода, въ ней просто было больше физическихъ силъ. Теперь, въ сравненіи съ мужемъ, она боле опустилась: потрясенное здоровье, болзненность сына, которую она ясно видла, вчный страхъ за него, смутно чувствуемый разладъ съ дочерью — все это были незамтные толчки и уколы, подтачивающіе энергію. И теперь, еслибы она хотла того, она могла бы вымолить у него согласіе, но дло въ томъ, что страхъ мужа совпадалъ съ ея собственнымъ страхомъ, и она рада была, что ршающее слово за нимъ.
— Я такъ и знала, говорила она себ, ни за что не согласится.
Но передать этотъ отказъ Над она положительно боялась. Скажи она ‘нтъ’ — ей казалось все будетъ порвано между ею и дочерью, и она молчала. Тщетно глаза двушки, серьезные и строгіе, съ вопросомъ останавливались на ней, Евгенія Васильевна избгала этого взгляда, она вчно торопилась куда-то, то по хозяйству, то въ дтскую и оставляла дочь безъ отвта — вдь до Москвы еще далеко — она не хотла видть, что молчаніе боле, чмъ откровенный отказъ, увеличивало пропасть между ними.

XIII.

Къ дому представительной наружности на Молчановк, въ Москв, подошелъ молодой человкъ и позвонилъ. Слишкомъ длинное, не складно сшитое, теплое пальто съ кошачьимъ воротникомъ на его узкихъ плечахъ, какая-то странная, уже очень поношенная, порыжвшая, шапка свидтельствовали или о его бдности, или о томъ, что онъ мало заботится о своемъ наружномъ вид.
— Здравствуй, Агаонъ, сказалъ онъ привтливо отворившему ему старику.
— Здравствуйте, батюшка, отвчалъ и тотъ очень доброжелательно.
Молодой человкъ, не спрашивая, дома ли господа, вошелъ въ переднюю и сталъ раздваться, какъ-то суетливо и неумло справляясь съ своими вещами, потыкалъ своею тростью въ одинъ уголъ, потомъ въ другой и наконецъ положилъ ее на подзеркальникъ, устроивъ трость, онъ не зналъ, куда дваться съ шапкой, и еслибы не Агаонъ, медленно, но толково подававшій ему помощь, онъ вроятно долго бы не справился.
Въ черномъ сюртук, застегнутомъ на дв пуговицы, молодой человкъ казался еще уже въ плечахъ и нескладне, худое, длинное лицо его, обрамленное жидкой бородкой, было некрасиво, довольно коротко обстриженные, темные, безъ блеску, волосы, торчащіе въ разныя стороны, неловкія манеры, походка мелкими шажками — ничто не могло нравиться въ немъ и привлечь вниманіе, еслибы всю эту невзрачную фигуру не освщали глаза, большіе, не срые и не голубые, а какіе-то фіолетовые глаза, изъ которыхъ исходили, казалось, цлые снопы свта. Если считать глаза зеркаломъ души, какъ говорилось въ старину, то душа молодаго человка, конечно, была прекрасна. Ему стоило только на мгновеніе остановить свой взглядъ на васъ, и вы невольно располагались къ нему, чувствуя полное довріе. Очень недавно еще Александръ Ивановичъ Спасскій, совершенно чужой Волковымъ, сталъ у нихъ своимъ человкомъ, завоевавъ сердца и старыхъ и малыхъ своими лучистыми глазами.
— А, Александръ Ивановичъ! что запоздалъ, батюшка? Мы васъ къ обду ждали, встртилъ его Степанъ Алексевичъ и потрепалъ его по плечу,— зазябли? холодно?
— Холодно, Степанъ Алексевичъ, и, потирая руки и поеживаясь, Александръ Ивановичъ вошелъ въ гостиную.
— Александръ Ивановичъ, здравствуйте, привтствовала его Евгенія Васильевна, неугодно ли чашку чаю?
— Съ удовольствіемъ выпью, Евгенія Васильевна. А что же это Алеши не видно? я встртилъ его сегодня на бульвар — идетъ переваливается, щечки розовыя.
Онъ обдалъ Евгенію Васильевну своимъ лучистымъ взглядомъ. Та благодарно кивнула ему головой.
— Вы находите, что у него здоровый видъ?
— Да ничего, смотритъ молодцомъ.
— Идите-ка, идите сюда, цломудренный осифъ, говорила Марья Петровна, указывая на кресло около себя, мн надо еще васъ поисповдывать.
Спасскій засмялся короткимъ смхомъ и, потирая руки, своей странной походкой задвая на пути мебель, отъ Евгеніи Васильевны перешелъ къ Марь Петровн.
— Садитесь, садитесь. Марья Петровна подмигивала и хитро улыбалась. Онъ слъ и сдлался вдругъ совсмъ маленькимъ: верхняя часть туловища была слишкомъ коротка въ сравненіи съ длинными ногами.— Кто эта красивая дама, за которой вы такъ увивались въ симфоническомъ? Святой, святой, а на-поди, какъ уметъ ухаживать.
Спасскій хихикнулъ, но видимо сконфузился.
— Ну ужь пожалуйста, оставь моего Александра Ивановича, заступилась Евгенія Васильевна, святой, не святой, а конечно въ нашъ вкъ мало такихъ молодыхъ людей. Не слушайте эту старую грховодницу, Александръ Ивановичъ, идите-ка къ Над. Она давно васъ ждетъ.
Онъ сейчасъ же вскочилъ на свои длинныя ноги.
— А Надежда Степановна у себя въ комнат? и зашагалъ къ двери.
— Исповдь за вами, кинула ему въ догонку Марья Петровна.
Когда Спасскій вошелъ въ хорошенькій кабинетикъ Нади, она встала и стремительно пошла ему навстрчу, протягивая об руки. Онъ взялъ только одну изъ протянутыхъ рукъ и слабо пожалъ.
— А наконецъ вы пришли, я ждала васъ съ такимъ нетерпніемъ.
— Вотъ лекціи, которыя я общалъ, проговорилъ сконфуженно Спасскій и, торопливо разстегнувъ сюртукъ, досталъ нсколько тонкихъ листовъ мелко исписанной бумаги.
— Совсмъ не то, не для этого я васъ ждала, сказала она, отстраняя листы, мн васъ, собственно васъ надо было видть, Александръ Ивановичъ.
Лицо Спасскаго покрылось розовыми пятнами.
— Надежда Степановна! воскликнулъ онъ впиваясь въ нее своими прекрасными глазами.
— Александръ Ивановичъ, начала страстно Надя, я чувствую, что вы, только вы, можете научить меня, какъ надо жить, что надо длать… Вы говорили въ послдній разъ о назначеніи женщины, помните? долго думала я потомъ, долго перебирала все вами сказанное и наконецъ пришла къ заключенію, что вы, только вы одинъ, изъ всхъ меня окружающихъ людей, можете научить меня. Я помню, вы сказали: въ труд и самоотверженіи спасеніе человка… Спасите меня! научите труду и самоотверженію, научите быть справедливой…
Не смотря на серьезно смотрящіе глаза, на горячую страстность, съ которой говорила Надя, ея рчь показалась Спасскому до того наивной, что онъ улыбнулся: еслибы не красота двушки, которая дйствовала на него сильнй, чмъ онъ этого желалъ, она бы просто показалась ему смшной.
— Успокойтесь, сказалъ онъ, стараясь оставаться серьезнымъ. Сядьте, разсудимъ все хорошенько. Какъ же вы хотите, чтобы я научилъ васъ труду и самоотверженію — онъ опять невольно улыбнулся — въ одинъ день этого не сдлаешь.
— Вы хорошо это сказали, продолжала она, не слушая его и припоминая давнишнюю фразу: трудъ и самоотверженіе — спасеніе именно въ этомъ… Такъ, какъ мы живемъ, я больше жить не могу. О еслибъ вы знали, какъ постыла мн жизнь, жизнь тунеядцевъ и эгоистовъ,— вы хорошо охарактеризовали насъ. Мы вс очень добры и великодушны, пока не безпокоятъ насъ, но въ сущности мы думаемъ только о себ. Научите меня думать о другихъ, продолжала она еще съ большей страстностью. Вы, вышедшій изъ народа, какъ вы говорите, вы должны знать, гд настоящая нищета и горе г вы должны знать, какъ можно помочь ему. Я ни передъ чмъ не постою.
— Надежда Степановна, сказалъ Спасскій не безъ волненія, голосомъ полнымъ кротости, вы, мн кажется, самоотверженіе понимаете не такъ, какъ слдуетъ. Вы все принимаете какъ-то слишкомъ страстно и бурно. Самоотверженіе — не страстное и бурное чувство, а скучное, однообразное. Это долгъ, исполняемый день за день…
Она молча посмотрла на него.
— Вы придираетесь, вымолвила она, всякій дйствуетъ по своему характеру. Научите только, что длать и не все ли равно, понемногу или заразъ я отдамъ всю себя на дло.
— Дайте подумать, Надежда Степановна. Вы знаете, что сказалъ Христосъ: ‘богатому труднй войти въ Царствіе Божіе, чмъ верблюду въ игольное ушко’.
— О, я не дорожу богатствомъ. Дайте мн другую жизнь, наскучила мн эта, невыносима она мн… И она съ упованіемъ глядла своими прекрасными глазами на Спасскаго, ожидая отъ него спасенія.
Онъ вышелъ отъ своей молодой ученицы,— вотъ уже два мсяца давалъ онъ ей уроки — до того взволнованный и разстроенный, что даже не вошелъ, по своему обыкновенію, въ столовую, гд пили уже такъ называемый ‘законный чай’.
Александръ Ивановичъ Спасскій дйствительно вышелъ изъ народа, т. е. былъ сыномъ священника большаго села, на берегу судоходной рки, но въ сущности, хотя и говорилъ о немъ много, но не любилъ этотъ народъ. Онъ помнилъ, какъ пришлось ему терпть въ дтств отъ деревенскихъ мальчишекъ, преслдовавшихъ хиленькаго, трусливаго мальчика, не умвшаго справляться съ своими длинными худыми ногами,— и не прощалъ ему этого. Въ училищ, въ семинаріи, везд терплъ онъ горькую участь, везд юные шалуны пользовались слабостью и трусостью Сашки, чтобы побить и надругаться надъ нимъ. Самолюбіе его всюду страдало, и зрло желаніе отомстить со временемъ, показать себя. И эту месть онъ видлъ не въ кулак, а въ сил своего ума и знанія. Уже въ училищ начальство его замтило, въ семинаріи онъ сразу выдвинулся и въ послдніе годы где не одни профессора отдавали, ему должное, но и многіе изъ его товарищей. Вокругъ него образовался нкотораго рода дворъ, врующій въ силу его ума и таланта, ему пророчили славную будущность проповдника, онъ говорилъ хорошо и увлекательно. Собственно какихъ онъ придерживался взглядовъ — трудно было узнать: онъ могъ отстаивать разные взгляды съ одинаковымъ краснорчіемъ, но большая часть его товарищей пророчила ему монашество и архіерейскую митру, когда вдругъ, по окончаніи семинаріи, онъ удивилъ всхъ, поступивъ въ университетъ. Въ университет онъ также скоро обратилъ на себя вниманіе, какъ и въ семинаріи. И профессора, и товарищи невольно отличали его изъ массы студентовъ: за умъ ему охотно прощались его оригинальности. И онъ нисколько не старался изгладить свои оригинальности, напротивъ, он служили ему отличную службу — вс знали чудака Спасскаго. Несмотря на его невзрачную наружность, на его несвтскія манеры, профессора и товарищи изъ высшихъ сферъ приглашали его, и онъ нигд не терялся, онъ, стряхнувъ съ себя застнчивость, входилъ въ любой свтскій салонъ съ тмъ же самымъ видомъ, съ какимъ вошелъ бы въ убогую горницу семинариста-товарища. Какъ ни странно, этотъ невзрачный человкъ имлъ положительный успхъ, даже между женщинами. Къ нему располагали его фіолетовые, задумчивые глаза и слабый, слегка вибрирующій голосъ, сильно дйствующій на нервы. Въ него, конечно, не влюблялись, не смотрли на него какъ на ухаживателя, но самыя молоденькія двушки и женщины тмъ легче сходились съ нимъ, не видя въ этомъ сближеніи никакой опасности для себя, ему поврялись тайны, у него спрашивали совта, его охотно слушали. Многіе его считали святымъ праведникомъ, говорили, что у него высокая, здоровая душа въ хиломъ тл.
И этимъ женщинамъ, заране предрасположеннымъ къ нему, онъ охотно проповдывалъ: безкорыстіе, самоотверженіе, прощеніе обидъ, онъ высоко ставилъ народъ и для него предлагалъ приносить себя въ жертву. Ему охотно внимали, не заботясь о томъ, что, проповдуя безсребренность, онъ бертъ очень-таки большія деньги за свои уроки.
Нельзя сказать, чтобы ему восторгъ дамъ давался даромъ. О нтъ, онъ былъ влюбчивъ и безпрестанно страдалъ, не находя взаимности.
Въ учителя Над предложила его Марья Петровна, давно встрчавшаяся съ нимъ въ обществ. Надя произвела на учителя съ перваго раза сильное впечатлніе, и онъ боле чмъ кому-либо охотно сталъ ей проповдывать. Но теперь самъ испугался дйствія своей проповди, двушка, очевидно, все принимала за чистую монету и просила учителя не на словахъ, а на дл указать ей путь. Онъ испугался — это уже вовсе не входило въ его разсчеты.

XIV.

Покуда Надя требовала отъ Спасскаго указанія дороги, внизу, въ гостиной, Марья Петровна вела разговоръ о ней же:
— И что васъ безпокоитъ въ этой двочк, говорила она. Въ эти лта вс он чего-то ищутъ, и больше ничего, какъ замужъ ее надо выдать и чмъ скорй, тмъ лучше.
— Ахъ, Марья Петровна, душа моя, да кто ее видитъ,— кто бываетъ у насъ? Степанъ Алексевичъ всхъ разогналъ, все, видите ли, страшно: совратятъ.
— Ну вотъ такъ и зналъ, ты не умешь поставить дома на настоящутъ ногу, а я виноватъ.
— Ну ужь если сказать правду, продолжала таинственно Марья Петровна, есть одинъ человкъ, который видлъ ее и совершенно плнился.
— Не томите, кузинушка, кто такой?
— Графъ Воронинъ.
— Да, мы встрчались съ нимъ у брата раза два, но ему вдь ужь подъ сорокъ.
— Да, конечно, не младенецъ, не молокососъ какой-нибудь, но человкъ положительный, съ именемъ, съ состояніемъ, съ умомъ и красотой — не знаю, право, но мн кажется, это стоитъ молодости. Для Нади именно такого человка и надо, котораго бы она могла уважать и даже бояться немного, ее вдь вотъ какъ держать надо.
Марья Петровна сжала кулакъ.
— Но надо тоже и любви немного, сказала Евгенія Васильевна, съ болзненной улыбкой.
— А почему бы ей не полюбить его? Если она не дура, то полюбитъ. Этакаго мущину да не полюбить!
— И конечно полюбитъ, сказалъ Степанъ Алексевичъ какъ-то грустно. Во все время этого разговора онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат и теперь подошелъ къ жен и ласково потрепалъ ее по плечу.— Стары становимся мы, моя милая, не подъ силу намъ, видно, понимать молодость, сторонится она отъ насъ стариковъ — онъ какъ-то фыркнулъ носомъ и на секунду прервалъ рчь — въ другія боле сильныя руки надо ее передавать.— Онъ опять заходилъ по комнат и какъ бы про себя прибавилъ: посмотримъ, кто будетъ любить тебя больше.
Никогда не говорила Евгенія Васильевна съ мужемъ объ этой болячк ея сердца — объ охлажденіи Надюши — и думала, что онъ не замчаетъ этого, но, видно, него давно угнетало сознаніе этой холодности.
Низко опустила голову надъ работой Евгенія Васильевна, между тмъ, какъ Степанова продолжала:
— Я приглашу его обдать въ воскресенье, прізжайте и вы. Над конечно ни слова, ни намека, пускай познакомятся, а тамъ видно будетъ.— Не полюбить его, по-моему, нельзя!
Очень не нравилось это навязанное сватовство Евгеніи Васильевн, но она была въ томъ подавленномъ состояніи духа, когда люди на перекоръ себ подчиняются вол другихъ, и какъ оправданіе говорила: не такъ же ли и я вышла замужъ, а вотъ же счастлива.
И обдъ у Марьи Петровны съ графомъ Воронинымъ состоялся. Эти воскресные обды у Степановой были не рдкость, но на этотъ разъ, входя къ ней, Надя сейчасъ же почувствовала, что будетъ что-то небывалое: Иванъ лакей былъ во фрак, по всмъ комнатамъ, даже въ передней, было накурено амбре и въ столовой разставлялся расписной дорогой сервизъ, вынимаемый только въ торжественныхъ случаяхъ. Сама Марья Петровна была необычайно взволнована, безпрестанно вскакивала съ мста и что-то гтакое приказывала. Гостей между тмъ было немного: пріятельницы Марьи Петровны, дв старыя двы, ставящіяся ею въ примръ какъ образчики настоящаго комильфо и старикъ французъ, веселый партнеръ въ винтъ и вообще, не смотря на свои шестьдесятъ лтъ, человкъ умющій оживить общество. Но теперь Марь Петровн одной приходилось оживлять общество: французъ очевидно былъ занятъ вопросомъ, почему такъ долго не подаютъ обдать и безпрестанно вынималъ часы, стрлка которыхъ давно перешла пять. Даже образчики комильфо — и т украдкой поглядывали на циферблатъ бронзовыхъ старинныхъ часовъ на камин.
— Тетя, вдругъ спросила Надя, въ вид чего вы намъ готовите сюрпризъ? Въ вид небывалой рыбы, дичи или чего? Вашъ Ефремъ что-то страшно запоздалъ сегодня.
— Никакого сюрприза, стараясь быть хладнокровной, отвтила Марья Петровна, обдавая племянницу недовольнымъ взглядомъ. Графъ Воронинъ общалъ быть, а такъ какъ ране половины шестаго онъ не можетъ, то я и заставляю васъ ждать. Извините пожалуйста.
— А вотъ какъ, мы нынче съ графомъ обдаемъ, то-то… къ счастію своему Надя не продолжала своей мысли вслухъ, не то Марья Петровна убила бы ее взглядомъ.
Ровно въ половин шестаго вошелъ Воронинъ. Онъ вошелъ тихо, солидно, какъ и подобало его сану, титулу и солиднымъ лтамъ. Онъ поцловалъ руку Марьи Петровны и особенно почтительно раскланялся передъ Евгеніей Васильевной. Над онъ издали отвсилъ глубокій поклонъ. Это былъ человкъ лтъ тридцати-пяти, сорока, уже съ просдью въ темныхъ волосахъ, онъ былъ очень красивъ и, конечно, зналъ это отлично, каждое движеніе его было пластично и непринужденно, но вы чувствовали, что эта непринужденность выработанная, что онъ любуется каждымъ своимъ движеніемъ, съ любовью прислушивается къ звукамъ своего голоса. Говорилъ онъ размренно и плавно, одинаково красиво по-русски, какъ и по-французски, дозволяя себ увлекаться только въ рдкихъ случаяхъ. Въ этотъ вечеръ онъ дозволилъ себ увлеченіе въ разговор. Посл обда сли въ винтъ вшестеромъ. Графъ былъ первымъ выходящимъ и подслъ къ Над. Сначала онъ повелъ съ нею бесду, какъ обыкновенно велъ ихъ съ шестнадцатилтними двушками-подростками, но, скоро убдясь, что онъ этимъ даетъ ей въ руки оружіе противъ себя, сталъ на сторож и увлекся разговоромъ. Онъ доказывалъ, что женщина въ нашемъ обществ всесильна только одной своей врожденной граціей, а она смялась надъ этой традиціонной граціей, и утверждала, что только умъ и знаніе могутъ дать ей силу.
— По моей теоріи, вамъ легко завоевать міръ, говорилъ онъ, не знаю, почему вы отъ нея отказываетесь.
— Я не ищу легкихъ путей. Чмъ труднй одолваемое препятствіе, тмъ пріятне побда!
— О, о, я вижу, что побдить насъ вамъ хочется непремнно. Вы не знаете еще, какъ легка побда!— Nous en reparlerons, n’est ce pas? говорилъ онъ, неохотно повинуясь призыву партнеровъ.
Узжая, Евгенія Васильевна очень сконфуженная, но побуждаемая кузиной, позвала графа къ себ.
— Зачмъ ты позвала этого великолпнаго господина? удивленно спросила Надя.
— Разв онъ теб не нравится?
— Ничего интереснаго.
А графъ между тмъ шепталъ Марь Петровн:
— Dlicieuse! Un petit dmon, mais tant mieux: a vous fait vivre…

XV.

— Вы слышали? этого только недоставало? Такими словами встртила Надя Спасскаго, вставая ему навстрчу, но не подавая руки въ своемъ волненіи.— Вы слышали? меня выдаютъ замужъ, жениха подходящаго нашли: богатъ и знатенъ…
Сама Марья Петровна выдала свой секретъ, проболталась Над и вывела двушку изъ себя. Этотъ подысканный женихъ покрылъ, казалось ей, ее позоромъ и смыть пятно, ей чудилось, нтъ возможности.
— И ты допустила это, мама!.. сама позвала его. Да какъ же ты могла это сдлать! Неужели у тебя не было ни стыда, ни жалости. О Господи, Господи! хотите сбыть съ рукъ и идете на недостойныя сдлки.
— Надя, Надюша, да выслушай, говорила Евгенія Васильевна, испуганная отчаяніемъ двушки.— Что же я такое сдлала, вдь не навязывала же я тебя ему.
— Только этого недоставало, чтобы навязывать начали!
Евгенія Васильевна совершенно растерялась. Она собственно находила, что найти жениха дочери — обязанность хорошей матери, а ее за это чуть не укоряли въ преступленіи.
— Надюша, да прости ты меня, все это Марья Петровна надлала, я не думала такъ огорчить тебя.
— Огорчить! разв это можно назвать огорченіемъ. Это униженіе, позоръ, вотъ это что!
Она ушла и заперлась у себя въ ожиданіи Спасскаго. Только онъ можетъ ее спасти, вырвать ее отсюда.
Она взволнованно начала передавать своему учителю всю исторію этого жениховства, обдъ-смотрины, приглашеніе матери, его визитъ… Спасскій тоже былъ въ волненіи, онъ безпрестанно вставалъ, шагалъ по кабинету, потирая руки,
— Господи, Господи! восклицалъ онъ, бдная Надежда Степановна!
— Вамъ жаль меня? сказала она вдругъ, голосомъ полнымъ нжности.
— Жаль ли? я не знаю, что я готовъ сдлать, чтобы отвлечь отъ васъ всякую непріятность, кажется жизни мало, чтобы доказать вамъ мою… мою… преданность.
Она черезъ столъ протянула ему руку.
Онъ взялъ ее въ об свои холодныя руки и неловко прикоснулся къ ней дрожащими губами. Онъ первый разъ цловалъ ея руку и по ея членамъ пробжалъ легкій морозъ, она тихонько высвободила пальцы изъ обхватившихъ ихъ холодныхъ тисковъ и продолжала:
— Если вамъ жаль, то вырвите меня отсюда. Только вы можете меня вывести на надлежащую дорогу. Я готова на вс жертвы, ничего этого мн не нужно — она презрительно обвела рукою — Александръ Ивановичъ!..
Онъ, весь блдный, молчалъ.
— Александръ Ивановичъ, зачмъ намъ притворяться и недоговаривать… я знаю, вы любите меня… Александръ Ивановичъ, я готова быть вашею женой…
— Надежда Степановна! онъ кинулся къ ней, но она отстранила его рукою.
— Я неумлая двочка, продолжала она дрожащими губами, но вы научите меня, неправда ли? Мн не жаль своихъ силъ, я хочу только одно: примнить ихъ. Научите, Бога ради, научите! и она съ мольбой сжала руки.
Онъ сдлалъ было движеніе, чтобы броситься передъ нею на колни, фигура его при этомъ была такъ комична, что, не смотря на все свое возбужденіе, она замтила это, болзненно сжала брови и опять остановила его порывъ. Онъ схватилъ налету ея руку и покрылъ поцлуями.
— Довольно, будетъ, говорила она, сдвигая брови. Поговоримъ серьезно. Мы не можемъ, конечно, объявить моимъ родителямъ о нашемъ ршеніи. Они никогда не допустятъ нашей свадьбы.
— Почему же?
— А потому, что мн надо богатаго графа, а вы бднякъ и… Спасскій.
— Но какъ же тогда, Надежда Степановна?
— Мы обвнчаемся тайно.
— Но зачмъ же? мн кажется, можно уговорить, умолить.
— Не знаю, можетъ быть и можно, но свадьба наша отложится въ долгій ящикъ, а я хочу внчаться сейчасъ же.— Надя хотла разомъ выпить горькое лкарство.
— Надежда Степановна, вы не знаете, какъ много терпть вамъ придется при такихъ обстоятельствахъ.
— Бдность?.. я сказала, что готова на все, чмъ больше бдности, тмъ лучше.
Онъ въ волненіи теръ руки одна объ другую.
— Надо подумать, обсудить все это.
— Обсудите: но я хочу скорй, какъ можно скорй обвнчаться. Слышите ли, Александръ Ивановичъ?
Спасскій не пошелъ на урокъ, какъ ему надо было, а прямо отправился домой: ему необходимо было оправиться, прійти въ себя отъ этой неожиданности. Онъ считалъ себя влюбленнымъ въ Надю, ея взглядъ, прикосновеніе ея рукъ приводили его въ трепетъ, на каждый урокъ онъ шелъ съ волненіемъ, говорить съ нею, производить впечатлніе своимъ словомъ, имть на нее вліяніе было для него счастіемъ, но никогда не мечталъ онъ назвать ее своей женою, т. е. онъ и мечталъ можетъ быть, онъ любилъ лежа на кровати разсказывать себ сказки, это были т сказки, которыми онъ себя баюкалъ, т праздныя грезы, которымъ онъ не придавалъ никакого вса, кром легкой забавы. Ему, собственно, нужна была другая жена, не столь прекрасная, но которая дала бы ему положеніе въ свт. Ему трудно было пробиться съ его наружностью и именемъ,— охъ это имя! Какъ многое надо, чтобы заставить забыть это имя. Но онъ вполн увренъ — онъ сдлаетъ его славнымъ и, съ помощью вліятельной жены, онъ завоюетъ себ карьеру. Но эта жена, конечно, не Надя, мечтательное пылкое дитя, она съ своими идеями, имъ же поддержанными и развитыми, погубитъ его. Нтъ, не такая жена ему нужна! Вотъ что думалъ онъ, не смотря на свою влюбленность. Но когда она ему сказала: ‘я готова быть вашей женой’,— онъ обезумлъ, опьянлъ. Карьера, положеніе, завоеваніе имени — все вылетло изъ головы. Обладать этой прелестной двушкой показалось ему высшимъ счастіемъ, но она сама отрезвила его. Ея требованіе дйствовать сейчасъ же, немедленно, энергично, что называется очертя голову — привело его въ себя.
Спасскій, если хотите, былъ человкъ съ энергіей. Онъ настойчиво, шагъ за шагомъ, велъ свои мины и по-немногу завоевывалъ все то, о чемъ мечталъ. Но энергіи его хватало только на подземную работу втихомолку, когда же надо было дйствовать скоро и смло, когда не миной надо было взорвать непріятеля, а идти на него лицомъ къ лицу, онъ малодушно отступалъ. Это былъ все тотъ же трусливый Сашка, прятавшійся за заборъ отъ крестьянскихъ мальчишекъ. Онъ пожертвовалъ бы пожалуй вліятельной женой ради обладанія Надей, но онъ не хотлъ дйствовать натискомъ. Умаслить, убдить родителей, остаться передъ ними правымъ, не производить скандала, который повредитъ ему во мнніи общества — это пожалуй! Но увезти ее, какъ она этого желаетъ, обвнчаться тайно… Нтъ, нтъ, Александръ Ивановичъ не способенъ на это. Но что же ему длать? какъ выйти изъ затруднительнаго положенія? Онъ ходилъ по комнат и ломалъ себ руки.
— ‘Отказаться отъ нея я не могу, говорилъ онъ, не могу!’ И вдругъ — что давно съ нимъ не случалось — онъ заплакалъ, какъ плакивалъ когда-то, сидя подъ заборомъ и ожидая нападенія мальчишекъ. То ему казалось, что, женившись на ней, онъ погубитъ себя. Какъ совладать съ этимъ причудливымъ созданіемъ, ищущимъ и не находящимъ правыхъ путей? Она вполн полагается на него, но какіе пути онъ ей укажетъ? Соотвтствуютъ ли они тому, чего она ищетъ?… Что длать, Боже мой, что длать?! Онъ чувствовалъ, что не обойдется безъ вмшательства женщины, и ршилъ открыться Марь Петровн.
На другой день онъ отправился къ ней. Онъ зналъ ея страсть женить, сводить влюбленныхъ и думалъ въ ней найти союзника, но, увы, онъ въ этомъ горько ошибался. При первыхъ же его намекахъ на любовь къ Над, она ужь вскипятилась: ‘скажите на милость, этотъ мозглякъ сметъ думать о моей племянниц, о рожденной Волковой!’ Но когда онъ дошелъ въ своемъ признаніи до того, что Надя хочетъ тайно обвнчаться съ нимъ, она даже въ своемъ негодованіи привскочила на стул.
— Я честный человкъ, Марья Петровна, и слишкомъ уважаю васъ и родителей Надежды Степановны, чтобы скрыть отъ васъ… но умоляю васъ, не проговоритесь ей о моемъ признаніи… Я могъ бы промолчать… я надюсь, вы не будете мшать нашему сближенію…
— Какъ же это, батюшка, не мшать?… Да для чего же вы мн открылись тогда?… Нтъ, ужь извините, я вамъ очень благодарна, за вашъ честный поступокъ, но мшать я вамъ буду. Вы должны согласиться, что женихъ вы для моей племянницы не подходящій.
— Позвольте, Марья Петровна, возражалъ кротко Спасскій,— подходящій или нтъ, но мы любимъ другъ друга.
— Ну, ужь позвольте,— любви я тутъ никакой не вижу. Съ Надиной стороны одна дурь: дай, молъ, сдлаю имъ на смхъ. Да и съ вашей стороны нтъ любви — пришелъ ли бы влюбленный разсказывать свои тайны мн? Вдь вы, батюшка, не дуракъ, знали, съ кмъ имете дло.
— Никакъ не думалъ я, Марья Петровна, что вы такъ примете мое признаніе, говорилъ взволнованно Спасскій, еще разъ прошу объ одномъ, не выдавайте меня Надежд Степановн.
Мысль, что она когда-либо узнаетъ о его малодушіи, выводила его изъ себя.
— Будьте покойны, Александръ Ивановичъ.

XVI.

Едва Спасскій вышелъ отъ Степановой, какъ она собралась къ Волковымъ и, пріхавъ къ нимъ, прямо побжала къ Над.
— Хорошо, сударыня! Нечего сказать, воскликнула она. Богъ знаетъ, какую исторію поднимаетъ изъ-за того, что ее познакомили съ порядочнымъ человкомъ… И вдругъ вшается на шею какому-то мозгляку, собирается съ нимъ бжать. Прекрасно, сударыня, прекрасно!
Надя вскочила и смотрла на тетку сверкающими глазами.
— Откуда вы узнали? воскликнула она.
— Откуда бы ни узнала, да узнала.
— За мною шпіонятъ!
— Да какъ ты смешь говорить такія слова? Станутъ за тобой шпіонить! Самъ же твой поповичъ проговорился.
Кровь бросилась въ голову двушки и помутила зрніе.
— Это неправда, съ трудомъ выговорила она.
Марья Петровна поняла свою оплошность и хотла поправиться:
— Онъ честный человкъ, сказала она, онъ не могъ поступить иначе, онъ во всемъ мн открылся. Всякій порядочный человкъ сдлалъ бы то же самое.
— То есть, всякій трусъ, хотите вы сказать, выговорила Надя, не попадая зубъ на зубъ.
Она налила себ воды и, выпивъ залпомъ стаканъ, сла противъ тетки и проговорила боле спокойно:
— Однако, интересно знать, что же говорилъ онъ вамъ?
Марья Петровна передала свой разговоръ.
— И онъ говорилъ, что я люблю его — она презрительно улыбнулась.— Передайте ему отъ меня, что я никогда его не любила, но вышла бы за него наперекоръ всмъ и собственному своему сердцу, потому что считала его, судя по его проповди, за идеалъ мужества, чести, трудолюбія… я уважала его… Скажите ему, что труса я уважать не могу… Вы можете быть спокойной, тетя Маша, прибавила она боле мягко, я никогда боле не увижу г-на Спасскаго. Пускай онъ другимъ лжетъ своими рчами и глазами,— я не врю ему боле. А вамъ я благодарна за ваше вмшательство.
Она проводила тетку до двери и рыдая бросилась на постель.
О, это было горькое, горькое разочарованіе. Гд же искать ей учителя и руководителя? Т, которые бы естественно должны были быть ея руководителями — ея отецъ и мать — стоятъ растерянные, не зная, чего она отъ нихъ требуетъ. ‘Какихъ теб путей? говорятъ они, ‘живи, какъ мы, никому не длая зла, мирно и тихо, на радость себ и своимъ родителямъ. Чмъ ты недовольна? чего у тебя нтъ? Ты хочешь длать добро? разв нашъ кошелекъ закрытъ для тебя? бери, черпай изъ него, сколько хочешь. Жизнь можетъ быть такъ сладка для тебя, такъ прекрасна, чего жъ ты мучаешься, мучаешь и насъ’.
Она нашла другаго учителя, который говорилъ ей о новыхъ путяхъ, о труд и самопожертвованіи, она поврила ему и уцпились за него. И на первомъ же искус онъ оказался малодушенъ и лживъ. Какъ часто бывало съ ней въ минуты душевной тревоги и горя, она вспомнила свою маленькую подругу и ихъ совмстныя пламенныя* молитвы.
Какъ хорошо молилась она тогда, какъ ясно было на душ посл молитвы. О еслибы она могла возвратить себ ту дтскую вру, она рада бы была молиться, вручить свою душу всезнающему и всевидящему Существу, которое поддержало бы ее, вдохнуло въ нее то, что надо длать. Она сла и, крпко сжавъ руки, воскликнула:
— Господи, научи!
Марья Петровна между тмъ все передала Евгеніи Васильевн. Та не могла прійдти въ себя: Господи, уродецъ этотъ, тихоня, со взглядомъ святаго, чуть было не завладлъ ея двочкой!
— Степану Алексевичу, Машенька, ни слова. Даромъ что бда миновала, онъ, мн кажется, не перенесъ бы этой всти.
Нсколько дней кряду Евгенія Васильевна ходила около Нади, не смя спросить объ исторіи со Спасскимъ, она по нскольку разъ на день поднималась на верхъ, какъ бы отыскивая кого, заглядывала въ комнату двушки.
Надя сидла за письменнымъ столомъ и, подперевъ голову обими руками, что-то читала. Дверь скрипнула и въ третій разъ въ это утро высунулась голова Евгеніи Васильевны.
— Читаешь, Надюша?
— Читаю, мама.
Мать нершительно переступила порогъ дочерниной комнаты и приблизилась къ письменному столу.
— Учителя-то своего выпроводила! сказала она съ виноватой улыбкой, стараясь быть шутливой. Хоть бы ты мн разсказала, Надюша, какъ это тамъ у васъ вышло?
Надя подняла на мать равнодушный взглядъ.
— Чего же разсказывать, вдь вы все знаете.
— Все же отъ тебя слышать интересне.
Она опять какъ-то робко, просительно подняла глаза на дочь.
Надя ненавидла этотъ робкій взглядъ: ‘что укушу я ее что-ли?’ думала она. При этомъ взгляд ей всегда хотлось уязвить какъ-нибудь мать, въ ней рождалось зврское желаніе помучить робвшее передъ нею родное существо:
— А вы бы не рады были, еслибы я вышла замужъ за Спасскаго?
— Что ты, Надюша!
— А я думала, вы обрадуетесь. Вы считали его такимъ хорошимъ человкомъ, называли его святымъ! И даже его ябеду ття Маша назвала прекраснымъ поступкомъ. Право, мн казалось, вы порадуетесь, тмъ боле, что выходить мн замужъ пора — вдь вы же сами мн ужь и жениха припасали.
— Не напоминай ты мн объ этомъ, Надюша! ужь я покаялась передъ тобою, вс мы гршны — надо умть прощать, дитя мое.
Надя молчала, но подумала: я прощать не умю, хоть бы прощать-то научиться!

XVII.

— Угадай, кого я нынче увижу и услышу, говорила Марья Петровна, влетая какъ-то къ Волковымъ. Она все еще летала, Марья Петровна.
— Ну кого же вы увидите, сестрица! Шаха Персидскаго? Посла китайскаго? Почемъ я знаю кого!
— Ну, братецъ, отъ васъ кром грубостей никогда ничего не услышишь! Я буду имть счастіе слушать его преподобіе m-r. К. Онъ проповдуетъ у Дерновыхъ, и они меня приглашали.
Надя, равнодушно слушавшая тетку, вдругъ встрепенулась.
— Тетя, возьмите меня съ собою.
— Очень рада, милая. Онъ, говорятъ, спеціально любитъ проповдывать молодымъ. Дерновы меня даже просили привезти тебя. Подемъ!
— Нтъ ужь, матушка-сестрица, избавьте! Моя дочь православная, и я не хочу, чтобы ее сбивали ваши нмецкіе пасторы.
— Нтъ, папа, на этотъ разъ я ни за что тебя не послушаю, я непремнно поду съ тетей.
— Что жъ, матушка, ты взрослая и вольна длать, что теб заблагоразсудится. Я высказалъ только свое мнніе.
— Нтъ, нтъ, я поду, непремнно поду.
— И позжай. Вотъ онъ заставитъ тебя молиться посвоему!
Съ тхъ поръ какъ иностранный проповдникъ былъ въ Москв, Надя только и мечтала о томъ, какъ бы его послушать. Можетъ быть, онъ-то и есть тотъ человкъ, который укажетъ ей путь. Она слышала про него чудеса: одной какой-нибудь проповдью онъ обращалъ въ свою вру цлыя семьи. Пускай онъ обратитъ и ее, она только этого и желаетъ.
Надя бывала нсколько разъ на вечерахъ у Дерновыхъ, но, входя теперь къ нимъ, она не узнала ихъ дома: слуги ходятъ на-цыпочкахъ, всюду тишина, полусвтъ.
Наши дамы были встрчены дочерьми хозяйки, двумя очень молодыми и веселыми двушками, но теперь он были съ такими унылыми лицами и въ такихъ темныхъ туалетахъ, что можно было подумать, что он только-что вернулись съ похоронъ. Он молча провели гостей въ диванную, гд полукругомъ сидло уже много дамъ въ темныхъ туалетахъ безъ украшеній и нсколько пожилыхъ мужчинъ. Разговаривали шепотомъ.
Приходъ новыхъ постительницъ не произвелъ обычнаго передвиженія. Имъ кланялись издали молча и безъ улыбокъ, он поддавались общему настроенію и сли въ уголокъ.
— Его еще здсь нтъ? спросила Надя съ волненіемъ одну изъ барышень.
— Онъ молится съ мамашей и нкоторыми дамами, отвчала она.
Пріхало еще нсколько дамъ и мужчинъ. Въ небольшой комнат, гд дожидались его преподобія, становилось душно и тсно. Многіе изъ мужчинъ стояли. Надю брало нетерпніе — ‘когда же это начнется’ — думала она. Наконецъ дверь отворилась и пропустила хозяйку. Это была пожилая некрасивая женщина съ маленькимъ носикомъ, кончикъ котораго былъ красенъ,— очевидно, она только-что плакала. За ней шелъ самъ проповдникъ, затмъ слдовало нсколько дамъ съ постными лицами и красными носами. Самъ же проповдникъ ничего постнаго изъ себя не изображалъ. Это былъ плотный, здоровый мужчина лтъ 45—50, съ широкимъ, простымъ, добродушнымъ лицомъ, окаймленнымъ небольшими баками, представленный хозяйкой, онъ привтливо улыбался всему обществу.
Это, конечно, былъ не тотъ идеалъ вдохновеннаго проповдника, который рисовало воображеніе Нади. М-r. К. походилъ скоре на бюргера, добродушнаго отца семейства.
— Вашему преподобію не угодно ли будетъ послдовать за мною въ гостиную и начать, выговорила хозяйка совсмъ какимъ-то упавшимъ голосомъ.
Вс встали и двинулись за хозяйкой и проповдникомъ. Надя слыхала, что онъ иногда передъ началомъ проповди предлагаетъ собравшимся помолиться съ нимъ и тогда вс за нимъ опускаются на колни. Ею овладлъ страхъ — ну что если онъ и теперь скажетъ: ‘помолимся’ — и въ своемъ короткомъ пиджак, съ этой физіономіей добродушнаго буржуа, опустится на колни. Нтъ, она не послдуетъ за нимъ, хотя бы одна, но останется на ногахъ. Къ счастію, онъ не сдлалъ этого предложенія.
Вс размстились вокругъ длиннаго стола, поставленнаго посреди комнаты, и онъ слъ на приготовленное ему кресло. Слъ онъ такъ, какъ слъ бы всякій другой не стсняющійся буржуа,— заложивъ нога за ногу и закинувъ руку за спинку кресла. Въ другой рук онъ держалъ маленькій томикъ евангелія, съ которымъ иногда справлялся.
Его ученіе было немногосложно. Все оно ограничивалось тмъ положеніемъ, что Христосъ между нами.— ‘Le Christ est entre nous’, говорилъ онъ на ломанномъ французскомъ язык, ‘ouvrez votre coeur et il entrera’.
Онъ при этомъ такъ наглядно обими руками показывалъ, какъ надо открывать сердце, чтобы вошелъ туда Христосъ и, очевидно, находилъ этотъ фактъ такимъ простымъ, такъ ему знакомымъ, что лицо его при этомъ жест рукъ моментально озарялось улыбкой, и онъ обводилъ собраніе своими добродушными глазами, съ видомъ человка, желающаго выразить: — ‘Смотрите, какъ это просто!’ — Онъ разсказывалъ даже анекдоты или приводилъ примры, которыми наглядно доказывалъ всю простоту этого вроученія. Это была настоящая религія досужихъ людей.
Когда онъ кончилъ, онъ просилъ сдлать ему возраженія, но, по всероссійскому обычаю, вс молчали. Надя, въ начал желавшая было возражать ему и ужь приготовившая свои возраженія, чувствовала себя окончательно убитой, такъ эта проповдь мало соотвтствовала тому, что она ожидала. Кром того, не смотря на всю свою смлость, она чувствовала себя слишкомъ не свдущей въ Св. Писаніи. М-r К. еще разъ обвелъ собраніе взглядомъ и вызвалъ желающихъ возражать. На этотъ разъ подалъ голосъ еще очень молодой, скромной наружности человкъ съ умными, проницательными глазами. Онъ говорилъ размренно и плавно, не совсмъ свободно владя иностраннымъ языкомъ, но говорилъ толково и умно. Его возраженіе было основано на словахъ евангелія: ‘вра безъ длъ мертва есть’.
Едва онъ началъ свою рчь, какъ все оживилось, задвигалось. Многіе смотрли на молодаго человка съ негодованіемъ, другіе поощряли поддакиваніями, многіе изъявляли желаніе тоже говорить, возражать, спрашивать проповдника, но онъ внимательно слушалъ молодаго человка и просилъ подождать возраженіями. Особенное волненіе высказывала одна престарлая дама.
— Ваше преподобіе, m-r К., взывала она.
— Veuillez attendre, madame, veuillez attendre.
Онъ внимательно, все съ той же добродушной, немного теперь насмшливой улыбкой, выслушалъ возражавшаго, и опять началъ доказывать свое.
— Боже мой, все это такъ просто. Откройте только ваше сердце.
Между тмъ старушка все еще волновалась на своемъ кресл — невысказанный вопросъ, очевидно, мучилъ ее.
— А vos ordres, madame, обратился наконецъ къ ней проповдникъ, оставивъ своего оппонента въ томъ же недоумніи.
— Mais les tentations, monsieur? Что длать съ обуревающими насъ искушеніями?
М-r К., очевидно, не ожидалъ такого вопроса отъ старушки и только развелъ руками.
Не смотря на благовоспитанность и сдержанность собравшагося здсь общества, никто не могъ удержать улыбки. Одна изъ барышень громко фыркнула и вс он, одна за другой, вскочили и выбжали изъ комнаты. Многіе мужчины тряслись отъ гомерическаго хохота, длая видъ, что кашляютъ, дамы вынули свои носовые платки. Одна Надя не улыбалась. Ей хотлось плакать. Этотъ вечеръ, отъ котораго она много такъ ждала, достойно законченъ комической выходкой старухи, которой знаменитый проповдникъ такъ ничего и не сказалъ, оставивъ ее въ томъ же недоумніи, въ которомъ была она и до этого.
И его слушаютъ, думала она. Его проповди заставляютъ плакать, и она вопросительно смотрла на тхъ, которые были тронуты. Что же собственно тронуло ихъ сердца? Или у меня оно изъ камня?..

XVIII.

Съ самаго перезда въ Москву, Алеша былъ какой-то странный: онъ ни на что не жаловался, но мать замчала, что онъ худетъ, блднетъ, съ каждымъ днемъ слабетъ, длается какимъ-то вялымъ, не разъ сообщала она свои опасенія Степану Алексевичу, но тотъ ничего не хотлъ видть.
— Э, матушка, говорилъ онъ съ сердцемъ, что-за страхи, по-пусту пугаешь.
Онъ бралъ на руки сына, тискалъ его, подбрасывалгь,— заставлялъ смяться.
— Да мы молодцы, говорилъ онъ, настоящіе молодцы, мама наша все вздоръ толкуетъ.
Однако Евгенія Васильевна не успокоилась и позвала доктора. Тотъ осмотрлъ, ощупалъ ребенка и только посмялся надъ ней, сказавъ, что все это материнскія выдумки, что ребенокъ совершенно здоровъ.
— Ну что, матушка? Не говорилъ я, что это все твои выдумки, восклицалъ довольный Степанъ Алексевичъ.
И докторъ продолжалъ утверждать, что мальчикъ здоровъ, пока тотъ не слегъ. Тогда онъ удивился и созвалъ консиліумъ, который тоже удивился, ничего не понявъ. Съ тхъ поръ, каждый день, два доктора посщали больнаго, каждый изъ нихъ прочитывалъ бднымъ отороплымъ родителямъ по лекціи, въ которыхъ не говорилось только объ одномъ — есть ли надежда на жизнь ребенка. Этотъ вопросъ до конца оставался открытымъ.
Когда Надя увидла брата въ опасности, ее обуялъ страхъ потерять его. Жалость къ мальчику и родителямъ была такъ велика, что къ ней почти вернулась прежняя дтская любовь, если и не совсмъ то же чувство, то что-то мягкое и нжное, что-то такое, что заставляло ее обращаться жъ Богу. Ей казалось, что она виновата въ болзни брата, что она накликала на него бду своею нелюбовью, и вотъ Богъ беретъ его, но она не хочетъ его смерти, это было бы слишкомъ ужасно! Что станется со стариками безъ него? только любовь къ нему согрваетъ ихъ старость, а она… что она имъ? Ее они потеряли давно.
— О, Боже, молила она страстно,— сохрани его имъ.
Волковы не подозрвали той муки, которую переносила ихъ дочь. Они видли, какъ ухаживала она за братомъ, но въ этомъ уход имъ чудилась холодность, сухое исполненіе долга. Именно теперь, когда уходилъ отъ нихъ ихъ маленькій ангелъ, они сильнй чувствовали непріязнь дочери къ нему во всю его недолгую, невинную жизнь и именно теперь эту непріязнь они простить ей не могли. Когда Надя подходила къ кроватк съ своимъ серьезнымъ, почти строгимъ лицомъ, сердце Евгеніи Васильевны сжималось, ей хотлось отстранить дочь отъ младенца.
— Надюша, зачмъ ты пришла, я не устала, посижу еще.
— Нтъ, нтъ, мама, вы знаете, вамъ надо поспать, идите, не то я пожалуюсь доктору.
Мать покорно повиновалась, но она не могла спать и черезъ полчаса, много черезъ часъ, приходила смнить дочь.
— Зачмъ утомлять теб себя, Надюша, говорила она. Я, все равно, спать не могу.
Надю обижало это очевидное недовріе. Общее горе не сближало ее съ отцомъ и матерью — напротивъ, еще больше какъ бы разъединяло ихъ, она ни разу лаской не выразила имъ своего состраданія, скрывала отъ нихъ свои слезы, и они не догадывались, что она страдаетъ.
Лекціи докторовъ, мольбы и слезы Волковыхъ не спасли Алешу — первые весенніе дни унесли его.
Степанъ Алексевичъ былъ на смерть убитъ потерею сына. Прахъ младенца Волкова перевезли въ Стогово и, по обыкновенію, поселились тамъ на лто.
Но Стогово потеряло свой смыслъ для Степана Алексевича. Душа, оживлявшая его, отлетла, и все для него въ этомъ любимомъ гнзд подернулось мракомъ. Въ дочери онъ не искалъ утшенія: она вдь не любила его маленькаго ангела, и старикъ не длился съ нею горемъ, молча, сгорбившись, съ понурой головою, ходилъ онъ всюду за женою.
— Что ты все бродишь, Степанъ Алексевичъ, говорила она.— Съ мста сдвинуться нельзя, ужь и ты сейчасъ.
— Безпокою? Ты прости, не могу безъ тебя.
Глаза Евгеніи Васильевны наполнялись слезами.
— Что-за безпокойство, голубчикъ. Мн тебя жалко, что ты мыкаешься безъ толку.
И съ текшими по щекамъ слезами, она садилась около мужа и брала его руку и, сидя рядомъ, понуривъ головы, они думали о томъ, котораго уже не было.
Они рдко говорили о своей утрат, взгляда, намека было достаточно, и одно и то же представленіе являлось имъ обоимъ.
Разъ они сидли на балкон передъ цвтникомъ, освщеннымъ яркимъ утреннимъ солнцемъ и оба молчали. Вдругъ Степанъ Алексевичъ протянулъ руку къ цвтнику и выговорилъ:
— Помнишь, годъ тому…. онъ не продолжалъ, губы его затряслись, но и не надо было продолженія — въ ум Евгеніи Васильевны съ яркостью настоящаго уже возникла картина, которая стояла передъ нимъ: она увидла своего сына въ этомъ самомъ цвтник улепетывающимъ на своихъ кривыхъ ножкахъ съ визгомъ и хохотомъ отъ няни, которая длала видъ, что догоняетъ его. И постоянно одни и т же воспоминанія являлись имъ одновременно, и это влекло ихъ другъ къ другу. Они переживали свое. горе вдвоемъ, а Надя стояла особнякомъ, только издали наблюдая за ними.
Не долго пережилъ Степанъ Алексевичъ сына. Черезъ восемь мсяцевъ и его гробъ сталъ рядомъ съ гробикомъ Лши. Евгенія Васильевна въ эти мсяцы такъ много пролила слезъ, что у нея не нашлось ихъ при похоронахъ мужа — сухими глазами смотрла она въ его мертвое лицо, съ сухими глазами бросила она и горсть земли въ его могилу.
Въ день похоронъ, вечеромъ, Евгенія Васильевна пришла въ комнату дочери и, такъ какъ та была уже въ постели, она присла на кровать, какъ бывало прежде.
Надя догадалась, еще когда Евгенія Васильевна шла по корридору, что мать пробирается къ ней и ждала съ замираніемъ сердца. Она предчувствовала, что произойдетъ что-то ршающее ихъ взаимныя отношенія, но что именно — еще не знала.
Когда вошла Евгенія Васильевна и Надя увидала при трепетномъ свт свчи ея худое постарвшее лицо, эти большіе исплакавшіеся скорбные глаза, жалость къ матери сжала ей сердце, но она не двинулась. Какъ лежала она, заложивъ руки за голову, такъ и осталась лежать. Мать, поставивъ свчу на столъ, сла на кровать и, опустивъ руки на колни и склонивъ голову, сидла такъ молча нсколько минутъ.
— Вотъ мы одн, совсмъ одн, вдругъ заговорила она, не поднимая головы. Вс ушли, кого я любила, осталась только ты одна, Надя… Она подняла голову и, взглянувъ на дочь, прибавила:
— Не оставь меня!..
И зарыдавъ повалилась на грудь двушк. Грудь эта нервно колыхалась. Не смотря на свое волненіе, мать слышала, какъ сильно билось молодое сердце. О, что подскажетъ оно ей — это буйное сердце?!..
Над стоило только отдлить руку отъ головы и прижать мать къ своей груди. Одно мгновеніе она готова была уже это сдлать, но какой-то голосъ, точно извн ея, шепнулъ ей: ‘пришла къ теб, когда ужь никого больше нтъ, къ теб послдней пришла, потому что ходить ужь больше не къ кому’. И она вспомнила другую такую же сцену, когда она умоляла мать доставить ей знаніе. Разв она послушала ее тогда? не оттолкнула ли она ее? Она приподнялась и чуть-чуть отстраняя рукой съ своей груди голову бдной женщины, вымолвила:
— Довольно, мать: зачмъ эти чувствительныя сцены…
Ея собственныя слова рзнули ее по сердцу, заставили судорогой подернуть губы, но они уже были сказаны эти жестокія слова, и взять ихъ назадъ было нельзя.
Шатаясь, встала мать и, забывъ свою свчу на стол у дочери, вышла въ темноту изъ комнаты…

XIX.

Странное существованіе вели об женщины въ Стогов, странная, молчаливая драма разыгрывалась между ними. Съ послдней сцены посл похоронъ отца, можетъ быть въ силу сознаваемой неправоты передъ матерью, Надя стала питать къ ней родъ какого-то отвращенія. Это было почти физическое чувство, заставлявшее двушку избгать матери. Еще издали, завидя высокую, согбенную фигуру Евгеніи Васильевны, она уже бжала и скрывалась отъ нея, ей противны были и походка матери, ставшая нетвердой, и робкій взглядъ ея выцвтшихъ глазъ, и главное — ея робкія слова. Этотъ надорванный голосъ, одинъ способный вызвать слезы услышавшихъ его, заставлялъ двушку содрагаться отъ ненависти.
Но странно, явная грубость дочери не отвращала отъ нея сердца Евгеніи Васильевны, она не то чтобы прощала ей, она и не сознавала даже, что можно и не простить. Еслибы можно было любить больше, чмъ она любила Надю, то посл своихъ тяжелыхъ утратъ, можно сказать, она привязалась къ ней вдвойн. Страданія, которыя причиняла ей дочь, вчная мысль о ней, отводила ее отъ мыслей о дорогихъ покойникахъ.
Все въ Стогов напоминало Евгеніи Васильевн Степана Алексевича. Часто пустяшная вещь, попавшаяся ей подъ руку въ первый разъ посл его смерти, вдругъ воскрешала его образъ и заставляла плакать, но моментально сердце сжималось и что-то шептало ей: ‘не плачь о покойникахъ, у тебя большее горе — живая дочь!’ Да, это было несравненно большее, горьчайшее горе!
‘За что эта ненависть, вопрошала себя бдная мать, въ чемъ моя вина? Что я сдлала такого? Хотя бы она открыла мн свою душу’. Какой-то неизъяснимый страхъ за Надю, боязнь потерять и это послднее любимое существо, постоянно сжимали ей сердце. Она цлые дни издали, боязливо, стараясь не попасться ей на глаза, слдила за дочерью. Теперь ей стали понятны былые страхи Степана Алексевича.
— Куда ты, Надюша? говорила она робко, глядя на дочь. Какъ можно ходить теперь по снгу, смотри, не провались.
— Такъ мн нельзя идти? Я останусь.
Это безпрекословное повиновеніе дочери пугало бдную мать, она совсмъ терялась.
— Зачмъ теб оставаться!.. дома скучно. Иди, только будь осторожна.
Надя чуть-чуть улыбалась. Это вилянье матери передъ нею — она такъ это называла — выводило ее изъ себя.
Жизнь въ Стогов была невыносима. Еслибы не Матрена Ивановна, по-прежнему шумвшая въ дом и за неимніемъ Агаона (онъ умеръ за два мсяца до барина), бранившаяся съ Тишкой, тамъ не было бы слышно человческаго голоса. Эти чаи, обды, завтраки, вдвоемъ съ глазу на глазъ, были просто ужасны, они проходили всегда въ тяжеломъ молчаніи. Евгенія Васильевна видла, какъ мрачно глаза ея дочери слдятъ за каждымъ ея жестомъ, и ей становилось жутко подъ этимъ взглядомъ, ей чудилась въ немъ ненависть. Но, за что же, Боже мой, за что? Иногда ей хотлось спросить Надю, но она не могла этого сдлать, потому что боялась ее. Еслибы она была преступницей, то, вроятно, не такъ бы страшилась своего судьи, какъ этой хорошенькой двушки, которой дала жизнь и передъ которой она не считала себя виноватой.
Но Надя обвиняла ее въ чемъ-то, хотя назвать по имени, формулировать вину матери, она не могла бы. Но не она ли окружила ее заколдованнымъ кругомъ, этой пустой, ни кому и не для чего не нужной жизни? И съ ней вмст она обвиняла и ненавидла все ее окружающее. Это Стогово, столь любимое ею когда-то — проклятіе ему и ненависть! Оно, какъ тюрьма, охватило ее со всхъ сторонъ и держитъ въ своихъ объятіяхъ ея кипучую молодость. Ненависть этимъ деревьямъ стариннаго сада! Ей прежде казалось, что они шепчутъ ей о будущемъ, а они умютъ разсказывать только старыя сказки. Ненависть этимъ весеннимъ ручьямъ! Пустое бормочутъ они и не унесутъ ее къ большимъ вольнымъ ркамъ! Ненависть этому дому — это заколдованный замокъ спящей царевны, все заснуло въ немъ и десятки лтъ спитъ непробуднымъ сномъ, а ей надо жить и дйствовать!
Но она ничего не длала. Страшная тоска охватила ее. Просыпаясь, она съ ужасомъ думала: ‘опять насталъ день, опять надо жить, тая въ себ всю эту мерзость’. Она презирала себя за свои чувства, презирала до такой степени, что мысль о самоубійств приходила ей. Не лучше ли, въ самомъ дл, умереть, чмъ безсмысленно рваться куда-то. Не лучше ли протянуться, сложить на груди руки и успокоиться, переставъ питать ненависть къ другимъ и презрніе къ себ. О, не лучше ли это, чмъ продолженіе существованія безъ цли, и безъ любви!
Была та ранняя весна, которую она такъ любила въ дтств. Она помнила еще, съ какимъ восторгомъ, надвъ шубейку, выбгала она, бывало, на крыльцо и смотрла на журчащіе, стремящіеся отовсюду, сверкающіе на солнц, ручьи, какъ слдила за какой нибудь крутящейся щепкой или пущеннымъ Трифономъ корабликомъ. Бывало, вся дворня обступитъ ее: Агафонъ, Трифонъ, поваровы ребятишки, а кучеръ Матвй, ея любимецъ, молча, не улыбаясь, только кивнувъ ей головой, какъ бы говоря: вотъ распотшу тебя,— присядетъ, бывало, на корточки у ручья и устраиваетъ мельницу, и какой пойдетъ грохотъ, смхъ, коли ему что не удастся: за то, какъ рада Надя, какъ топочетъ она своими ножками, обутыми въ теплые сапоги, когда вода завертитъ колеса мельницы. О, какая это была радость для нея и для ребятишекъ! И какой воздухъ былъ тогда, какъ весело, задорно щебетали воробьи, какъ славно ворковали голуби на крыш, какъ важно прохаживались грачи на проталинкахъ. Почему же теперь все это не то? Въ этомъ воздух нтъ ничего оживляющаго, въ щебетаньи птицъ нтъ праздничныхъ нотъ. Вонъ Трифоновъ сынъ пустилъ корабликъ и радуется, что онъ такъ отлично кувыркается. Самъ Трифонъ подгоняетъ корабль палкой и тоже смется, и ихъ радость сердитъ ее, она не можетъ слышать веселаго взвизгиванія маленькаго шалуна. Нтъ, нтъ, ничего радостнаго она не хочетъ видть, скорй домой, зажать уши, закрыть глаза, пускай охватятъ ее опять эти тоскливыя стны!
9-го марта были, по обыкновенію, поданы къ чаю жаворонки — восемнадцать лтъ одно и то же, изъ года въ годъ! О, Господи, какая тоска! Опять, какъ маленькой, ей подсовываетъ мать жаворонка съ запеченнымъ гривенникомъ, но Надя беретъ другаго.
— Почему же ты этого не возьмешь? спрашиваетъ обиженно Евгенія Васильевна,— онъ такой поджаристый!
Но она знаетъ этого традиціоннаго жаворонка съ тремя птенцами на хвост. Въ немъ, непремнно въ немъ, гривенникъ, и она не беретъ его. А мать остается въ недоумніи, что длать ей съ этой птицей, очевидно, она не радуетъ боле ея двочки. Завтра, можетъ быть, скушаетъ, думаетъ печально мать, и тихонько, такъ, чтобы дочь не слыхала, велитъ Матрен припрятать жаворонка.
Въ субботу, подъ вербное воскресенье, въ Стогов всенощная на дому, все такъ же, какъ всегда, съ тхъ поръ, какъ стала помнить себя Надя.
Вотъ, въ мр съ овсомъ принесли вербы въ залу и поставили ихъ на тотъ же самый квадратъ паркета, на который ставили за десятки лтъ. Въ передней слышны шарканье, топотъ тяжеловсныхъ сапоговъ и какое-то скромное откашливанье — это батюшка съ причтомъ. Трифонъ весь красный, въ поту, очевидно, весь поглощенный своимъ дломъ, раздуваетъ кадило. Все то же и то, только около Евгеніи Васильевны, во время службы, не стоитъ теперь Степанъ Алексевичъ, и по впалымъ щекамъ бдной женщины текутъ частыя, обильныя слезы. Надя, сдвинувъ брови, смотритъ на плачущую мать и ей кажется, что ей извстны до мельчайшихъ подробностей вс мысли, которыя проходятъ теперь въ голов бдной женщины: дорогіе покойники мелькаютъ въ ея воображеніи, она видитъ Степана Алексевича стоящимъ около нея и подтягивающимъ фальцетомъ дьячку, она видитъ сына на рукахъ у няни,— онъ тянется къ вербамъ… И Над становится точно жаль матери, но она знаетъ, что ничмъ, ничмъ не выразитъ ей этой жалости.
Но въ горькихъ мысляхъ несчастной женщины есть одна горьчайшая: мысль о дочери не мертвой, а живой. Можетъ быть и ее отгадала Надя и пожалла мать?
Только очень близкіе другъ другу люди могутъ испытывать этотъ родъ ненависти съ примсью жалости. Вотъ, кажется, убилъ бы человка, задушилъ бы собственными руками, все въ немъ противно, ненавистно — отъ голоса, манеры сть, до походки и ненавистенъ-то онъ потому, что ужь очень знакомъ. И вдругъ ваше сознаніе воспринимаетъ мысль ненавистнаго вамъ человка, которая повертываетъ вамъ сердце, наполняя васъ къ нему состраданіемъ.
— Верба хлстъ, бей до слезъ, третій на здоровье, приговариваетъ Матрена Ивановна посл всенощной, ударяя Надю легонько по плечу.
— Все, все такъ же, какъ всегда!
На Страстной пошла суетня, общая чистка всего дома: выколачивали мебель, вытряхали гардины, чистили бронзу и серебро, мыли крашеные полы, натирали паркеты. Цлыхъ три дня хозяйки не знали, куда преклонить головы. Очень любила эту суетню въ дтств Надя. Одна круглая щетка на длинной палк, которой Агафонъ съ такимъ усердіемъ, бывало, обметалъ стны и потолки, поднимая тмъ цлые облака пыли, приводила ее въ восторгъ. Но какъ скучна, нелпа и противна казалась ей эта чистка теперь.

XX.

На свтлый праздникъ, къ великому облегченію Нади, Волковы не были въ церкви. Прохать было невозможно. Хотя церковь отстояла отъ дому въ двухъ верстахъ, но луга вс были полны водой, и Евгенія Васильевна побоялась хать. Все утро этого дня бдная женщина проплакала, однако къ обду вышла въ сромъ праздничномъ плать. Он, молча по обыкновенію, сли уже за столъ, когда изъ передней послышалась оживленная возня, разговоры. Очевидно, кто-то пріхалъ, но кто бы могъ рискнуть по такой дорог? Кузина Машенька? Положимъ, отъ нея все станется., но… Об, мать и дочь, ждали съ волненіемъ, точно чувствовали, что кто бы ни былъ этотъ посторонній, онъ внесетъ свжую струю въ ихъ мрачную жизнь.
Черезъ минуту въ столовую входилъ статный молодой человкъ, съ красивымъ, умнымъ, оживленнымъ лицомъ.
— Простите, что не въ визитномъ костюм, сказалъ онъ весело, указывая на свои сапоги еще мокрые, несмотря на то, что ихъ вытирали въ передней и на забрызганную еще не высохшей грязью куртку.— Ужь очень хотлось поздравить васъ, пріхалъ верхомъ, подъ Стоговымъ чуть не утонулъ, пустилъ лошадь вплавь, а теченіемъ ее унесло, попали-было въ колдобину — бда! Да Богъ помогъ — выбрались.
Онъ разсказывалъ, весело смясь, какъ бы не чуя, что смерть была за плечами или презирая эту смерть. Во взгляд, во всей его фигур чуялась отвага, смлость, удаль. Онъ нравился Над именно за эти черты. Молодаго человка звали Иваномъ Петровичемъ Медвдевымъ. Уже года полтора, какъ онъ поселился въ этихъ краяхъ, взявъ на аренду большое сосднее имніе — Ильинское. Покойному Степану Алексевичу Медвдевъ очень нравился. Онъ находилъ его дльнымъ, знающимъ толкъ въ хозяйств — не то что прощалыга какой — умющимъ выслушивать старшихъ. Евгеніи Васильевн онъ нравился за почтительность и еще за то, что всякое воскресенье бывалъ въ церкви: даже Матрен Ивановн онъ пришелся по вкусу. Она говорила про него:— ‘это не то чтобы арендатель какой, а настоящій баринъ и деньги у него водятся’. Сколько у него водилось денегъ, однако, никто объ этомъ достоврно не зналъ. Онъ, правда, платилъ аккуратно рабочимъ, но жилъ скромно, тихо, почти ничего не тратя на себя. Съ полгода тому онъ узжалъ куда-то и возвратился съ молодою женою. Въ народ говорили, что ‘онъ взялъ за нею деньги’, но образа жизни онъ однако не измнилъ. Въ большомъ Ильинскомъ дом онъ по-прежнему занималъ съ женою всего четыре комнаты и жилъ такъ же тихо, какъ и холостымъ.
Оба красивые, энергичные, но скромные въ своихъ пріемахъ, Медвдевы производили на всхъ пріятное впечатлніе.
Сосдей они хотя и не чуждались, однако предпочитали сидть дома, только для Волковыхъ, съ нкоторыхъ поръ, они длали исключеніе — ужь очень ласкала ихъ Евгенія Васильевна. Она и теперь съ умиленіемъ смотрла на молодаго человка — такъ тронута была его желаніемъ поздравить ихъ во что бы то ни стало.
— И Лиза вдь чуть было не увязалась за мною, говорилъ онъ, встряхивая кудрями, да не взялъ. Она не очень-то уметъ владть лошадью.
— И въ церкви были?
— Туда-то мы вмст попали. Утромъ въ телг можно еще было прохать.
— Какіе смлые, Господи! Трифонъ, дай приборъ.
— Я пообдалъ, пообдалъ, Евгенія Васильевна, не безпокойтесь. Въ такой день необходимо обдать дома и именно вотъ такими зелеными щами съ яицами и ветчиной съ горошкомъ. Все какъ слдуетъ было и у насъ.
Онъ бросилъ косвенный взглядъ на Надю, которая чуть-чуть улыбалась.

——

Медвдевъ благодушно разговаривалъ съ Евгеніей Васильевной въ гостиной, между тмъ какъ Надя наливала чай въ столовой. Она только-что отпустила Трифона съ подносомъ и, точно обезсилвъ, опустила голову на руку, глаза, устремленные въ неопредленную точку, хранили не то сосредоточенное, не то злое выраженіе, уже съ давнихъ поръ присущее имъ.
— Вы отравили меня, вдругъ услышала она голосъ Медвдева и вздрогнула.
— Я съ сахаромъ не пью и, встртившись съ поднятымъ на него взглядомъ: я испугалъ васъ? прибавилъ онъ мягко.
Онъ подслъ къ столу и сталъ смотрть на нее изъ-за самовара, и его смлый взглядъ становился нжнымъ, пока онъ смотрлъ на нее.
— А вы все по-прежнему грустны? спросилъ онъ задушевно.
— Вы называете это грустью. Это не грусть, а злоба.
— Что же, злоба лучше грусти, злоба вещь хорошая, она заставляетъ дйствовать. Хорошій вы человкъ, Надежда Степановна, и злоба въ васъ хорошая и честная.
Онъ всталъ и прошелся раза два по комнат. По легкой краск, то приливавшей къ его лицу, то отливавшей, можно было догадаться, что онъ въ волненіи. Въ эти короткія мгновенія точно два чувства боролись въ немъ. Наконецъ одно изъ нихъ побдило. Онъ глубоко вздохнулъ и, какъ бы на что-то безповоротно ршившись, слъ на свое прежнее мсто.
— Вотъ что, Надежда Степановна, сказалъ онъ убдительно,— прізжайте почаще къ Лиз, сойдитесь съ ней короче, ея дружба, вы увидите, дастъ вамъ многое. Мы всю эту недлю дома, постите насъ, мы будемъ вамъ такъ рады. Вы вдь человкъ смлый — не побоитесь дороги, не испугаетесь телжной тряски, а я васъ такъ провезу, что вы и не услышите. Вдь вы довритесь мн?
Она взглянула въ его смлые глаза и безъ колебанія отвчала:
— Конечно.
— Не позже чмъ завтра вода спадетъ, а посл-завтра я прізжаю за вами въ телг. Хорошо?
Она кивнула утвердительно головою.
— Евгенія Васильевна,— говорилъ черезъ четверть часа Медвдевъ вкрадчиво Волковой, — вы отпустите къ намъ Надежду Степановну?
— Какъ! теперь? въ эту дорогу? что вы!
— То-есть не сегодня, не завтра, а когда спадетъ вода. Я самъ пріду за нею и, поврьте, доставлю въ безопасности.
Онъ подслъ поближе къ Евгеніи Васильевн и продолжалъ конфиденціально:
— Она скучаетъ, ей надо разсяться, посмотрите, на что она похожа.
Евгенія Васильевна, понуривъ голову, молчала.
— Мы хоть немного встряхнемъ ее.
Молодой человкъ внушалъ Волковой полное довріе. ‘Онъ правъ,— думала она,— Над нужно разсяться’, и она общала отпустить ее.
Черезъ два дня, Медвдевъ, какъ общалъ, въ телг пріхалъ за двушкой и съ тхъ поръ она стала часто бывать у сосдей.
Евгенія Васильевна, собственно, ничего не имла противъ сближенія дочери съ молодыми супругами, они оба были ей по душ — жена, пожалуй, даже больше, чмъ мужъ. Елизавета Михайловна была годомъ или двумя постарше Медвдева, въ ней видна была какая-то солидность, умрявшая отвагу мужа, какая-то обдуманность, которая чрезвычайно нравилась Евгеніи Васильевн и ей казалось, что дружба молодой женщины, кром пользы, ничего не могла принести Над. Ей казалось даже иногда, что своимъ вліяніемъ Елизавета Михайловна возвратитъ ей сердце дочери — только объ этомъ она собственно и думала, это была единственная мечта ея, цль ея жизни.
И дйствительно, съ тхъ поръ, какъ Надя стала видться съ Медвдевыми, она точно измнилась къ лучшему. Ея взглядъ сталъ мягче, онъ не съ такою ненавистью останавливался на матери, она могла безъ раздраженія выслушивать слова старухи, въ ней стало точно больше терпимости, явилось и больше оживленія, и это Евгенія Васильевна приписывала чисто вліянію Медвдевой. Никакой бды, никакого несчастія она отъ этого сближенія не чуяла.
Над, между тмъ, открылся новый міръ волнующихъ идей. Медвдевы не вдругъ, а понемногу открывали ей свою миссію, они чувствовали, что почва, на которую они бросали свои смена, хорошо подготовлена и принесетъ плодъ. И трудовъ своихъ они не жалли. Переманить Надю къ себ имъ было не трудно, она ненавидла все вокругъ себя, даже мать, и бжать отъ всего этого казалось ей спасеніемъ.
И тмъ не мене, когда надлежало безповоротно принять ршеніе, въ безстрашной двушк произошло колебаніе. То, что она называла, ‘сбросить ветхія одежды’ было не такъ-то легко, какъ казалось. И все-таки, она ихъ сбросила.

XXI.

Весь день передъ побгомъ — это было въ начал августа,— она провела у себя въ комнат, она не ходила прощаться ни съ рощею, въ которой такъ любила двочкой прислушиваться къ шуму деревьевъ, ни съ садомъ, въ которомъ каждый кустъ ей былъ дорогъ и милъ: не простилась и съ могилой отца. Никому въ дом не сказала она привтливаго слова на прощанье, и на мать, за обдомъ, почти не глядла.
Вечеромъ она переодлась, собрала узелокъ необходимыхъ, заране приготовленныхъ, вещей и, въ ожиданіи условнаго часа, одтая, легла и прикрылась одяломъ, въ надежд заснуть. Несмотря на то, что она не двигалась во весь день — она чувствовала страшное утомленіе. Но сонъ не смежалъ ея глазъ. Вдругъ она услышала — кто-то царапается у двери. ‘Открыли!’ мелькнуло у нея въ голов и она замерла подъ своимъ одяломъ.
Дверь безшумно отворилась — Надя смазала ее наканун, кто-то вошелъ, она узнала неврный шагъ своей матери.
Давно не бывала Евгенія Васильевна въ комнат дочери. Надя запирала обыкновенно на ночь дверь. Не разъ, вроятно, толкалась бдная мать и съ тоскою отходила прочь, сегодня на ея счастіе дверь была не заперта и она въ потьмахъ подкралась къ постели дочери и долго крестила и шептала надъ нею молитвы, прося Господа укротить буйное, непокорное сердце.
Не дыша лежала Надя. Что думала она въ то время, какъ, склоняясь надъ нею, молилась мать? Тоска ли по прошломъ или надежда на будущее заставляла такъ сильно биться ея сердце? или, можетъ быть, въ послднюю минуту разставанья ей стало жаль эту несчастную женщину? Какъ бы тамъ ни было, но когда затворилась дверь за старушкой, крупная, жгучая слеза скатилась на подушку и большимъ пятномъ растеклась по наволочк.
Пойметъ ли когда-либо мать послднее прости своего дорогаго дитяти? Или не увидитъ она этой слезинки. О, люди тщательно умютъ скрывать свои сердца, и горе тмъ, кто по вншнимъ признакамъ не уметъ читать въ нихъ!
Когда, на другой день, проснувшись рано, Евгенія Васильевна узнала отъ своей горничной, что Нади нтъ дома и никто не видалъ ее, она ни мало не встревожилась. Утро было прекрасное и она предположила, что дочь ушла къ Медвдевымъ, какъ это не разъ бывало прежде. Однако, къ часу обда, двушка не возвратилась, Евгенія Васильевна встревожилась и послала къ сосдямъ за нею экипажъ. Медвдевы жили всего въ пяти верстахъ отъ Стогова и не прошло и часу, какъ Иванъ Петровичъ входилъ въ гостиную, гд сидла Евгенія Васильевна. Онъ былъ встревоженъ и блденъ.
— Что бы это могло значить?— воскликнулъ онъ.— Вдь Надежда Степановна у насъ не бывала.
— Какъ, батюшка, не бывала! да гд же она?
— Не.могу придумать. Мн сказывалъ Андрей, что ее съ ранняго утра не видли въ усадьб… Надо искать, Евгенія Васильевна.
— Да гд же? Гд искать-то?
— Въ лсу… въ пруду, — проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ.
Ноги подкосились у бдной матери.
— Руки на себя наложила! воскликнула она.
— Какъ знать!… случай, можетъ быть…
Цлый день прошелъ въ поискахъ. Несчастная мать сидла на берегу пруда и безъ слезъ, какъ бы безучастно, смотрла, какъ баграми вытаскивали разную дрянь…
На третьи сутки по исчезновеніи Нади, въ Стогово пріхалъ исправникъ. Онъ очень мягко старался дать понять, что ему надлежитъ сдлать маленькій обыскъ: исчезновеніе Надежды Степановны сопоставляли съ исчезновеніемъ Медвдевыхъ, уже посл побга которыхъ (на вторыя сутки посл Нади), получено предписаніе задержать ихъ, какъ принадлежащихъ къ революціонной партіи.
— Полтора года жили между нами и никто не догадался,— прибавилъ исправникъ уныло.
Между ученическими тетрадями Нади ничего не было найдено, если не считать записки, адресованной на имя Евгеніи Васильевны.
‘Кром горя я теб ничего не приношу,— стояло тамъ,— а сама изнываю. Прощай, я ухожу. Никогда въ жизни не увидишь ты меня больше, наши дороги разошлись’.
Нельзя представить себ бурнаго, страшнаго отчаянія, охватившаго Евгенію Васильевну. Откуда воскресла ея энергія! Она не проливала слезъ, а только слала проклятія. Ей казалось, что еслибы увидла она тхъ двухъ, укравшихъ ея дитя, она кинулась бы на нихъ и задушила собственными руками. Ея давно потухшіе глаза загорались грознымъ пламенемъ, согбенный станъ выпрямился, походка стала тверже. О, еслибы въ ея рукахъ была власть — она нагнала бы ихъ и истерзала.
— ‘Я выведу все на чистую воду. Дочь не пожалю, а выведу, открою!’ и она отъ прокурора бжала къ губернатору, изъ губернскаго города хала въ Москву, изъ Москвы въ Петербургъ. Ей безпрестанно надо было говорить, разсказывать о своемъ несчастіи. По природ несообразительная, она всмъ и каждому говорила теперь:
— ‘Слышали? дочь отъ меня убжала, одна и была! и вотъ опротивлъ ей домъ, возненавидла мать и бжала къ нигилистамъ! Тамъ, видите ли, лучше, а наши дороги разошлись!’
Она начинала смяться, а отъ нея спшили отойти, принимая ее за сумасшедшую.

XXII.

Къ Рождеству Евгенія Васильевна вернулась въ Стогово. Матрена Ивановна не узнала своей барыни. Вспыхнувшая энергія потухла, темные глаза подернулись туманомъ, станъ сгорбился еще больше и она не только не жаловалась на дочь, но совсмъ замолкла.
Она, казалось, забыла ту обиду, которую нанесъ ей ея ребенокъ своимъ побгомъ, забыла эти мучительные годы, когда не видла отъ дочери ничего, кром непріязни и ненависти. Взрослая, худенькая Надя, съ своимъ сумрачнымъ взглядомъ, исчезла изъ ея памяти. Ея память сохранила образъ маленькой, кругленькой двочки, съ пухлыми ручками, которыя такъ доврчиво и нжно обвивались вокругъ Эя шеи, она безпрестанно слышала дтскій голосокъ, шептавшій ей на ухо нжныя слова. Она цлые дни бродила по дому, отыскивая въ разныхъ старыхъ комодахъ и шкапахъ дтскія вещи Нади. Разъ, въ какомъ-то заброшенномъ, картон нашла она голубое, холстинковое платьице, длиною не боле полу-аршина. Вмст съ платьицемъ лежала кукла съ выцвтшимъ глупымъ лицомъ, объ одной ног — это была Сашенька, любимица Нади… и находка этой куклы вмст съ голубымъ платьицемъ доставила Евгеніи Васильевн почти, можно сказать, счастіе. Она по очереди и то и другое прижимала къ груди и цловала, бормоча что-то и улыбаясь.
Возможно ли, чтобы круглая головка съ густыми темными волосами, выглядывавшая когда-то изъ этого лифа — таила заговоры?! Возможно ли, чтобы полныя ручки, которыя сжималъ этотъ маленькій рукавъ, несли преступленіе?! Нтъ, нтъ, не можетъ это быть. Надя вернется къ ней такая же чистая, какъ была, когда носила это платьице.
Мысль, что дочь вернется, не покидала ее. Она всякій вечеръ ходила въ ея комнату, присаживалась на минутку на постель ея, крестила подушку и задергивала занавсь, на утро она бжала къ этой постели съ замираніемъ сердца, въ смутной надежд, что найдетъ дочь за занавсью. И это не было сумасшествіемъ, такъ какъ она сознавала всю тщету своихъ надеждъ, и все-таки надялась, иначе она не могла бы жить.
Но выдавались иногда особенно трудные дни, когда она ежеминутно задавала себ вопросъ: почему, зачмъ нанесена ей эта глубокая, неизлчимая, кровавая рана рукою ея единственнаго, любимаго дитяти? За что? Въ чемъ ея вина? Съ недоумніемъ и ужасомъ смотрла она вокругъ себя, ища отвта… А она, глупая женщина, когда-то ей казалось это такъ давно, давно — считала великимъ горемъ потерю своего младенца-сына! Это ли было горе! Тогда около нея былъ другъ. Каждый помыслъ объ ушедшемъ, каждое воспоминаніе она длила съ Степаномъ Алексевичемъ. Ихъ слезы смшивались, она чувствовала слабое пожатіе его руки, и это было счастіемъ. Да и можно ли смерть назвать горемъ? Тотъ, кого ты любилъ, заснулъ, и хотя сонъ его непробуденъ, но ты продолжаешь любить его, ты надешься, что и онъ въ своемъ сн хранитъ любовь къ теб. О, нтъ, есть горе худшее смерти: когда ты знаешь, что тотъ, кого ты любилъ, ушелъ на свою гибель съ душой озлобленной, и что ты причастенъ въ этомъ озлобленіи, хотя и не знаешь, въ чемъ вина твоя…

——

О бдные, несчастные отцы и матери! Дти бгутъ отъ васъ, и вы растерянные остаетесь съ вчнымъ, неразршимымъ вопросомъ: зачмъ? почему нанесена вамъ эта рана? въ чемъ ваша вина? Напрасно любили вы, напрасно старались вы излить на ваше дтище всю нжность вашего сердца, напрасно старались вы угадать движенія его души! Глубоко хранило оно свою тайну, вамъ послднимъ открыло бы оно свою душу. Почему же эта рознь? Кто виноватъ?…
А вы, еще боле несчастныя дти! съ душою озлобленной, или надорванной и истерзанной, бжите вы изъ вашихъ гнздъ и погибаете… Гд же причина вашей боли? Гд врачъ, который придетъ и исцлитъ васъ?…

А. СТЕРНЪ.

юнь — іюль 1887 г.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 2—4, 1888

Стерн А. В.
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Невольная месть, Стерн А. В., Год: 1885
  2. История моей сестры, Стерн А. В., Год: 1890
  3. Из дневника Натальи Сергеевны ***, Стерн А. В., Год: 1892
  4. Темное дело, Бобылев Н. К., Год: 1883
  5. Сокровище президента Парагвая, Сальгари Эмилио, Год: 1894
  6. Ватек, Бекфорд Уильям, Год: 1782
  7. Левитан, Евдокимов Иван Васильевич, Год: 1940
  8. Без семьи, Мало Гектор, Год: 1878
Электронная библиотека