ИЗЪ ДНЕВНИКА.
ИЗЪ ДНЕВНИКА.
17-го сентября 18.. года.
——
20-го числа того же мсяца.
21-го числа.
22-го числа.
Того же числа, вечеръ.
23-го числа.
——
25-го числа.
30-го числа.
——
——
Из дневника, Яковлев Н., Год: 1882
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Вотъ уже больше недли, какъ я въ деревн. Право здсь хорошо. Положимъ усадьба, гд я поселился, усадьба дворянская, а слдовательно, представляетъ только остатки прежняго величія. Передъ моими глазами торчитъ полуразвалившійся домъ съ половиною наглухо забитыхъ оконъ, повалившіеся заборы, почти совсмъ раскрытыя службы… Но что изъ этого? За то на душ тихо, спокойна
Никто изъ моихъ пріятелей не могъ понять, какъ это вдругъ осенью я собрался въ деревню. Дожди, холодъ, слякоть. Въ город, по крайней мр, можно идти въ театръ. Тамъ сотни другихъ удовольствій.
Удовольствія — нечего сказать! Сиди въ театр, смотри на Сарру Бернаръ, а въ то же время думай, чмъ бы понравиться неукоснительно сидящему у воротъ на дежурств Михею. Разгуливай по выставк, а самъ разршай вопросъ, отъ чего это, недлю тому назадъ, околодочный такъ пристально посмотрлъ на тебя…
Да! Лечь спать, а вмсто того всю ночь изображать изъ себя мудрую дву, трепетно ожидающую жениха — это чего-нибудь да стоитъ! И то ужъ я до того изощрилъ слухъ, что, кажется, на самомъ дл способенъ слышать ‘травъ прозябанье’…
Скажутъ: плоды разстроеннаго воображенія! Кто говоритъ, можетъ быть, и такъ. Но отчего же этихъ ‘плодовъ’ раньше не было?
Можетъ быть, я робкій и мнительный человкъ, но все-таки Иванъ Константинычъ (пріятель, у котораго я гощу въ настоящее время) врядъ ли иметъ право смяться надо мною.
— Помилуй, да какъ же не смяться, говоритъ онъ, съ недоумніемъ пожимая плечами.— Чистъ ты, какъ хрусталь, и вдругъ… Или можетъ быть, лукаво прищуривается онъ: — ну, хоть про себя… мудрствуешь?
— Разумется, нтъ. Ничего я за собой не знаю, только вотъ дворникъ Михей…
— Двугривенный ему въ зубы, настаиваетъ Иванъ Константинычъ.
— Двугривенный!
— Ну, рубль что ли…
Рубль, двугривенный! А что, если онъ проявитъ такую гражданскую доблесть, что съ этимъ самымъ рублемъ… куда слдуетъ? Разв это не будетъ самымъ неопровержимымъ и притомъ еще вещественнымъ доказательствомъ того, что чистоты-то въ теб, можетъ быть, нтъ и на полушку!
Да что спорить съ Иваномъ Константинычемъ! что онъ понимаетъ! Живетъ безвыздно въ деревн, весь ушелъ въ посвы, да запашки, никого не трогаетъ, только съ мужиками и возится. Нтъ, вызжай-ка онъ поближе къ ‘центрамъ просвщенія!’
А все-таки здсь хорошо. Иди въ лсъ, сиди на берегу рки, любуйся хоть цлый день разными видами — никто тебя ни въ чемъ не заподозритъ. Да и можно ли въ чемъ-нибудь заподозрить меня здсь, въ N — ской губерніи, когда меня тутъ знаетъ чуть не каждая собака. Мало ли народа облагодтельствовалъ я, подвизаясь въ N въ теченіи четырехъ-пяти лтъ на адвокатскомъ поприщ? Куда ни повернись — везд кліенты. Вотъ и вчера увидалъ у амбара телегу. Подошелъ. Въ телег сидитъ маленькій-маленькій ребенокъ въ шапочк изъ разноцвтныхъ ситцевыхъ лоскутьевъ, на шапочк болтается кисточка, сидитъ съ засунутыми въ ротъ пальцами и пугливо пучитъ на меня свои глазенки. Около всовъ, тутъ у амбара, хлопочетъ баба: вшаетъ вмст съ работникомъ Ивана Константиныча муку.
Увидавши меня, баба начинаетъ разсыпаться въ похвалахъ и благодарности моему пріятелю.
— Помогъ, такъ помогъ онъ намъ этой мукой, говоритъ она, и, немного погодя, подперевъ щеку рукою, переходитъ на другую тэму:
— Прошлый годъ вотъ тоже у Семена Кирилова занимали четверть. Нечего сть, займешь. Что же мучку-то ему отдали мучкой да еще вотъ своего снца четыре воза свезли. Сами безо всего остались. Скотинку продали. А какъ не отдать? Въ случа чего… такой человкъ, такой человкъ (баба крутить головой!) Еще старовромъ называется. Обобралъ всю нашу деревню, дочиста обобралъ… Судился, да не осудили. Что ему — богачъ!
Кому же, какъ не мн, знать вс подробности процесса Семена Кирилова. Вдь я, а никто другой защитилъ его.
Зашелъ вчера же въ сосднюю деревню. Мужики волкомъ воютъ отъ какого-то Карпа Сидорова. Этотъ нетолько обобралъ, но притомъ еще споилъ всю округу.
— Сильный человкъ, хоромъ восклицаютъ мужики, и едва я успваю приблизиться къ торчащему на краю деревни трактиру, какъ сидвшій на крылечк Карпъ Сидоровъ, юркій, поджарый, съ однимъ пронизывающимъ глазомъ мужиченка, вскакиваетъ и радостно кидается мн на встрчу.
— Помилуйте! Кахъ не помнить! Много, много благодарны! Тогда помогли мн! Ахъ, какъ они меня тогда обидли! Я ли, кажется, не стараюсь! Гд же вамъ всхъ припомнить! Вдь у васъ дловъ…
Тоже, оказывается, облагодтельствованный мною человкъ. Зоветъ въ гости.
А сколько такихъ по всей губерніи, если тутъ подъ бокомъ оказалось съ перваго раза ужъ двое. Ну, въ чемъ же могутъ заподозрить меня въ N — ской губерніи. Кабатчику помогъ, кулака изъ бды вызволилъ… Это ли не доблесть?
Да я теперь совершенно доволенъ. Одно скверно. Проснешься утромъ и даже придумать не можешь, чмъ наполнить громадное число совершенно свободныхъ часовъ, которое ежедневно раскрывается передъ тобою. Настоящая tabula газа. Пиши на ней что угодно.
Хотлъ подбить Ивана Константиныча, чтобы онъ познакомилъ меня съ сосдями. Оказалось, что нечего и думать. Прежде всего, какіе теперь по деревнямъ сосди. Живутъ по близости два человка дворянъ, но, какъ оказывается, дворяне новйшаго пошиба. Одинъ, въ Крючков, даже своего ‘дворянскаго гнзда’ не иметъ, пріютился гд-то у мужика и пьянствуетъ на пропалую. Около него, конечно, вьется безчисленное множество ловкихъ людей. Одинъ вспомнилъ, что отъ промотаннаго въ конецъ наслдственнаго имнія какимъ-то чудомъ уцлла еще десятинка и силится за полштофъ завладть ею. Другой зарится на часы спившагося съ кругу барина. И такъ дале. Съ этимъ сосдомъ, конечно, нечего знакомиться.
— Около него и ссть-то близко нельзя, говоритъ Иванъ Константинычъ.— Животныхъ этихъ въ немъ…
— Какъ это онъ такъ?
— Пьетъ… Вотъ около него и постарались… Особенно нашъ ‘батюшка’.
Второй дворянинъ-сосдъ, Пухляковъ, совсмъ въ другомъ род. Это достойный конкуррентъ того самаго Карпа Сидорова, который недавно приглашалъ меня въ гости и о которомъ мужики говорятъ, что онъ споилъ и ограбилъ всю округу. У Пухлякова за полштофъ десятинки не купишь.
— Не приведи Богъ, единогласно утверждаютъ о немъ мужики.— Займешь на рубль, отдай три. На что, въ ребятъ изъ ружья палитъ.
— Изъ ружья… въ ребятъ?
— За ягодами или за грибами въ лсъ къ нему зайдутъ — прямо изъ ружья по ногамъ дробью!
— Кабакъ у насъ хочетъ другой открывать, смется кто-нибудь изъ мужиковъ.— Завидно ему смотрть, какъ Карпъ Сидоровъ торгуетъ, самъ хочетъ.
Какіе это сосди. Знакомство съ Карпомъ Сидоровымъ и прочими современными помщиками не можетъ доставить удовольствія ужь по одному тому, что хочешь-не хочешь, а онъ заставитъ тебя помочь ему въ душегубствахъ. Ты еще и первой чашки чаю у него не выпьешь, а онъ ужь непремнно разскажетъ о какомъ-нибудь ‘дльц’ и, конечно, попроситъ совта, и потомъ при помощи этого совта кого-нибудь и загнетъ.
Впрочемъ, мы отлично обходимся и безъ знакомствъ. Каждое утро, чуть пробьетъ десять часовъ, Иванъ Константинычъ выноситъ графинчикъ, потребуетъ какую-нибудь закуску и мы бесдуемъ какъ нельзя лучше.
Расчувствовавшись посл трехъ-четырехъ рюмокъ, вспоминаемъ старину, но больше интересуетъ злоба дня. Да и какъ не интересовать. Вотъ сегодня, едва услись за графинъ, привозятъ съ почты письмо. Одинъ изъ моихъ пріятелей извщаетъ, что ему житья нтъ. Чуть только сядетъ за книгу, какъ хозяйка является на порог и то любопытствуетъ на счетъ того, какое сегодня число, то объявляетъ, что у нея остановились часы, а сама глазами туда-сюда… Въ самомъ дл непріятное положеніе. Точно посаженъ подъ стеклянный колпакъ.
— Да онъ бы съхалъ, говоритъ Иванъ Константинычъ.
Съхалъ! Легко сказать, съхалъ. А разв можно поручиться за то, что въ такомъ случа скорпіона на василиска не промняешь. Да можетъ быть на другой-то квартир хозяйка просто-напросто придетъ и сядетъ на цлый день въ его комнат. Скажетъ, что порученіе иметъ и баста… Ничего не подлаешь.
Иванъ Константинычъ говоритъ, что все это выдумки.
— Мой домъ — моя крпость, припоминаетъ онъ изъ нашихъ студенческихъ записокъ.
А вотъ это какая крпость: одинъ мой пріятель (также обидвшійся за что-то на хозяйку) перехалъ на другую квартиру и расположился было на навоселье за самоваръ. Но не усплъ еще перваго стакана выпить, какъ вдругъ отворяется дверь. Господинъ въ пальто сро-нмецкаго сукна.
— Г. Карандашевъ? вжливо и развязно освдомляется господинъ и посл утвердительнаго отвта, любезно подаетъ руку.
— Въ нашемъ город, умиляется гость:— чиновникъ Карандашевъ былъ со мною большой пріятель. Вотъ тоже сынокъ у него былъ… На васъ изъ лица какъ дв капли воды… Такъ вотъ я и думаю, не вы ли?
Знакомый мой туда-сюда. Чуть не открещивается, а гость все на своемъ:
— Да вы, можетъ быть, забыли? А я… старое знакомство… Изъ одного города.
А тотъ и въ город этомъ не бывалъ отъ роду. Да разв что подлаешь? Пришлось чаемъ поить и не въ этотъ только день. Чуть смеркнется, а гость тутъ какъ тутъ.
— Я опять къ вамъ, посидть, поговорить. Такъ не припоминаете? Я было… вдь пріятно… Книжку читаете? Я самъ люблю иногда отъ скуки.
И книжку посмотритъ, и въ спальную подъ какимъ-нибудь предлогомъ заглянетъ. Да такъ въ теченіе двухъ-трехъ мсяцевъ.
Право, отлично я сдлалъ, перебравшись въ Погорловку. Одно непріятно: продолжительныя и ежедневныя засданія за графинчикомъ. Подъ конецъ дня ходишь совсмъ какъ въ туман, а нсколько разъ случалось и такъ, просто ничего не помня, сваливаешься въ постель.
Сегодня пошелъ гулять. У избы зажиточнаго мужика стоятъ бговые дрожки, а около нихъ что-то хлопочетъ низенькій, плотный, ужъ совсмъ сдой ‘батюшка’ съ маленькой клинушкомъ бородкой и до крайности бойкими глазами. Увидавши меня, батюшка такъ и заметался. Наклонившись къ стоявшимъ около него мужикамъ, онъ оживленно сталъ ихъ разспрашивать о чемъ-то, и между тмъ, пристально посматривалъ на меня. Сначала я подумалъ, не знакомый ли, да нтъ. Что ему надо?
Стою посл обда у окна, слышу кучеръ разговариваетъ съ кухаркой. При разговор присутствуетъ какая-то баба.
— Остановилъ меня, къ себ подозвалъ и все пытаетъ: кто это у васъ, давно ли, откуда? сообщаетъ кучеръ:— не могу, говорю, знать, батюшка, знакомые барина. Не отстаетъ. Какъ не знать, ты долженъ все знать, отвчать будешь…
— Они, попы, любопытные, замчаетъ кухарка.
— Онъ и у насъ на деревн, говоритъ баба:— пыталъ, пыталъ. Тоже все: кто, да зачмъ? Вы, говоритъ мужикамъ, должны смотрть…
— И что ему надо!
— Велно, говорить, смотрть, продолжаетъ баба.— Теперь всякіе люди!
Да, видно, и въ деревн. Иванъ Константинычъ, однако, продолжаетъ смяться. По его словамъ, если около самаго ‘батюшки’ покопаться, такъ можно такія штуки открыть, что любо. Вотъ хоть бы относительно того самаго Крючковскаго барина, у котораго отъ всего наслдственнаго имнія осталась одна несчастная десятинка. Но разв мн отъ этого легче, да разв я и стану копаться. По ныншнему времени, только бы самому сносить голову, а то копаться! На это и безъ меня охотниковъ много. Кром того, изъ словъ того же Ивана Константиныча. видно, что вс батюшкины штуки — пустяки.
— Ну, нтъ, тридцать рублей пьяному дать, а отъ него взять вексель на триста — это не пустяки, волнуется мой пріятель, когда я указываю ему на пустяшность батюшкиныхъ штукъ.
— Ничего ты не понимаешь!
— Пьянаго заставить Богъ всть что подписать, а потомъ оттягать у него всю землю. Гд теперь Крючковская земля?
— Ахъ, Иванъ Константинычъ, Иванъ Константинычъ! Да противъ основъ-то онъ не гршенъ — и кончено.
Скверно даже писать. И для чего, въ самомъ дл, пишу я все это? Еще попадетъ мой дневникъ въ хорошія руки. Бда.
Кухня какъ разъ черезъ стну съ моей комнатой. Все, что тамъ говорится, слышно.
Сегодня просыпаюсь, въ кухн разговоръ. Кучеръ только вернулся съ деревни и принесъ новости. Батюшка, оказывается, опять рано утромъ былъ въ Погорловк и собиралъ обо мн свднія.
— Урядника хочетъ прислать, говоритъ кучеръ.— Все насчетъ Павла Васильича. И что надо?
— Ну, и попъ! удивляется кто-то.— На дняхъ, къ Никит зашелъ за сборомъ. У того послдняя каврига на стол лежитъ. Взялъ да въ телегу, а Никита безъ всего и остался, сть нечего. Ничего, говоритъ, разживешься.
— У насъ тоже, смется баба.— Картофелю дай, а много ли его у насъ. Самимъ бы только. Темно, говорю, батюшка, въ погреб-то, а онъ мн: свчку засвти, вотъ и найдешь.
— При старомъ барин, бывало — слышу голосъ сторожа, видвшаго процвтаніе Погорловки — ну, тотъ и длилъ надъ этимъ попомъ штуки. Разъ, помню, позвалъ онъ его молебенъ что ли служить, а попъ возьми да и опоздай маленько. Баринъ выходитъ. Зачмъ? Такъ и такъ, звали. Когда звали? Нтъ, теперь давай-ка я теб собакъ покажу. Псарня у него была такая, страсть. Котлы нарочно были для собакъ понадланы. Въ нихъ, бывало, имъ и варятъ. Веллъ баринъ привести всхъ собакъ въ домъ. Смотри, попъ, эта такая, эта за волками, эта на медвдя ходитъ. Собачищи страсть, такъ на попа и лзутъ, ходятъ вокругъ, а онъ ни живъ, ни мертвъ. Часа два онъ его такъ морилъ, а потомъ и веллъ служить что надо…
— Ну, и баринъ былъ!
— Такъ строгъ, такъ строгъ. Прідетъ къ нему становой или другой кто, непремнно какую-нибудь издвку сдлаетъ, а потомъ, бывало, и наградитъ.— Одному разъ голову обрилъ. Но больше надъ попомъ. Все тотъ терплъ.
— Сила была.
— Такая сила, что страсть. Братъ у него въ Питер служилъ. Тому банки два раза въ годъ открывались, бери денегъ сколько хочешь.
— Теперь батюшку и рукой не достанешь Теперь онъ и съ господами… Да что ныньче господа, разсуждаетъ чей-то незнакомый голосъ.— У него денегъ больше, чмъ у господина, а земли…
Но я ужь не слушалъ. Они, вс эти бесдующіе въ кухн, даже и понять не въ состояніи, на сколько, дйствительно, силенъ теперь батюшка, и не потому только, что ему удалось ‘поживиться’ около крючковскаго барина. Правда, крючковская земля дастъ ему возможность ‘благодтельствовать’ мужикамъ, но главное, батюшка — патріотъ своего отечества. Въ силу этого качества, онъ можетъ ‘показать себя’ и намъ, потомкамъ тхъ, которые прежде длали надъ нимъ всякія издвки. И сколько этихъ патріотовъ развелось, даже въ такихъ захолустныхъ мстахъ, какъ Погорловка! Вчера узнаю, что и Пухляковъ, тотъ самый сосдъ, который стрляетъ дробью по ребятамъ, при каждомъ удобномъ случа останавливаетъ погорловскихъ бабъ и мужиковъ и распрашиваетъ обо мн. Должно быть, хочетъ состязаться съ батюшкой по части патріотизма.
Интересно узнать, каково здсь начальство. Надо разспросить Ивана Константиныча.
Бесдовалъ съ Иваномъ Константинычемъ о начальств: какъ, каково, внемлетъ или не внемлетъ и т. д. Посмивается.
Давно ли я тоже смялся. Прихожу разъ къ одному знакомому. У него сидитъ пріятель. Видимо донельзя увлечены разговоромъ, едва меня замтили. Непремнно, думаю, или о Конт или о философіи безсознательнаго…
— А слышалъ, обращаются ко мн въ одинъ голосъ: — околодочный-то у насъ новый. И престрогій!
— Да вамъ-то что, изумился я.— Вотъ купцамъ, дворникамъ.
— Какъ что, помилуй! Околодочный, да вдь это… теперь!! И пошло, конечно, о ‘временахъ’.
Все было тихо, смирно, а батюшка замутилъ. Изъ кухни то и дло раздается: ‘не прізжалъ урядникъ?’ ‘Батюшка еще когда наказалъ ему съ нашимъ мужикомъ скоре пріхать?’
Больше всего эти разговоры поддерживаетъ дочь кухарки, Маша, грузная, взрослая, но удивительно легкомысленная двица. Она, несмотря на свои лта, только тмъ и занимается, что играетъ съ маленькими ребятами ‘въ шляки’, въ горлки или присутствуетъ при разговорахъ на кухн, причемъ вретъ безпощаднымъ образомъ. Какъ на грхъ, сестра этой Маши жила гд-то въ большомъ город въ горничныхъ. Надъ господами ея стряслась бда. Ночью пожаловали гости. Сестру Маши долго таскали по мытарствамъ. Маша вообразила, что непремнно тоже самое должно случиться съ нею, какъ только пожалуетъ урядникъ.
— Я непремнно спрячусь, пусть только онъ прідетъ, объявляетъ она.
Кучеръ смется.
— Теб ладно! кричитъ на него Маша.— Нтъ, вонъ что съ моей сестрой…
Вчера вечеромъ она является, должно быть, вн себя. Даже мн слышно, какъ шлепнуло объ лавку ея грузное тло и какъ она порывисто дышетъ.
— Только я зашла въ лсъ, совсмъ прерывающимъ голосомъ разсказываетъ она:— вдругъ тамъ двое какихъ-то. Стоятъ и на нашъ домъ смотрятъ.
— Поди, изъ Кулакова баринъ.
— Не знаю я кулаковскаго барина! Не онъ.— Стоятъ, смотрятъ… Непремнно это на счетъ Павла Васильича, отъ батюшки.
Потомъ ужъ ночью, лежу, читаю, вдругъ Маша ворвется въ кухню.
— Данило, Данило! что собака лаетъ?
— А кто ее знаетъ.
Но посл долгихъ переговоровъ, кучеръ все-таки идетъ посмотрть.
— Не насчетъ ли Павла Васильича? безпокоится Маша.
Конечно, это глупо, но Маша, и вообще разговоры на кухн, много способствуютъ тому, что отравляютъ мое пребываніе въ Погорловк, особенно Маша. Стоитъ ей сходить въ лсъ, чтобы непремнно натолкнуться на какія-нибудь, по ея мннію, таинственныя личности. Стоятъ, смотрятъ на домъ, разговариваютъ.
Непремнно уду изъ деревни. Ахъ, еслибы поскоре разршили мою просьбу объ опредленіи на службу. Пишутъ, что дло это непремнно выгоритъ. Общали, положительно общали, даже куда назначатъ, сказано. Это будетъ отлично. Ужъ нечего говорить о всхъ прелестяхъ 20-го числа. Мн кажется, одно то, что на теб будутъ свтлыя пуговицы — это одно ужъ охранитъ отъ напастей.
Въ самомъ дл, изъ-за чего начались и косые взгляды околодочнаго и выслживанія Михея, какъ не изъ-за того, что я, оставивъ адвокатскую практику, представляю человка не у длъ.
Все меня въ контор спрашиваютъ, не разъ слышалъ я разсужденія Михея, который любилъ попить чайку съ нашей кухаркой, а потому часто доставлялъ мн возможность насладиться его разговорами.— Хоть бы служилъ, гд или что, а то такъ живетъ… неизвстно какъ!
Разговаривалъ сегодня съ Иваномъ Константинычемъ насчетъ его отношеній къ батюшк. Все думаю, нтъ ли между ними чего-нибудь, не изъ-за него ли батюшка на меня напустился. Оказывается, ничего нтъ. Положенное мой пріятель платитъ исправно.
Значитъ, время такое. Всякому патріоту своего отечества хочется заявить о себ.
Какъ на грхъ, сегодня, я остался одинъ. Иванъ Константинычъ куда-то ухалъ.
Часовъ въ семь утра тревожный стукъ въ дверь разбудилъ меня. Стучалъ кучеръ. Я подумалъ, что случилось что-либо необыкновенное, пожаръ или что-нибудь въ этомъ род. Въ этомъ убждало меня и то, что мимо оконъ моей комнаты со всхъ ногъ мчалась Маша и отчаянно отмахивалась отъ бжавшей слдомъ за нею матери.
— Урядникъ! пожалуйте! объявилъ мн кучеръ.— Васъ спрашиваетъ.
На сердц у меня заскребли кошки, хотя я ужъ давно ждалъ этого визита. Зачмъ онъ пріхалъ, что-то скажетъ?
Въ то время подъ окнами раздались отчаянные возгласы кухарки. Она тщетно пыталась вернуть, должно быть, ужь далеко убжавшую Машу. Кучеръ улыбался.
— Испугалась! кивнулъ онъ на окно.— Прячется.
— Чего-жь она боится?
Кучеръ только тряхнулъ волосами и улыбнулся, какъ бы говоря: ‘глупы!’, но прямого отвта не далъ.
Въ зал стоялъ высокій, рыжій мужчина въ полномъ вооруженіи. Въ одной рук онъ держалъ кепку, а въ другой здоровую, толстую нагайку и свободно, пожалуй даже съ видомъ побдителя, вошедшаго въ непріятельскій городъ, озираясь по сторонамъ, поколачивалъ нагайкой по запыленнымъ ботфортамъ.
Толстая, красная физіономія гостя, его рыжіе, безобразно, какъ щетина торчащіе во вс стороны усы и совсмъ блые, на выкат, глаза показались мн до крайности знакомыми, но я никакъ не могъ припомнить, гд и когда я ихъ видлъ.
Гость съ большимъ достоинствомъ привтствовалъ меня и что-то ужь слишкомъ началъ сокрушаться о томъ, что Ивана Константиныча нтъ дома. Онъ хотлъ должно быть показать, что иметъ до него дло.
— Ну, побываю еще! обрадовалъ онъ меня.— Знаете, наша должность, все въ разъздахъ. А вы здсь гостите?
Начались распросы, откуда, какъ, долго ли думаю пробыть здсь. Потомъ отъ меня былъ спрошенъ видъ:
— У насъ ныньче нельзя… велно. Я бы и ничего, да приставъ…
Между тмъ подали самоваръ. У меня явилась мысль, нельзя ли какъ нибудь за чаемъ вывдать что-нибудь. Угощеніе было принято, но вывдать ничего не удалось. Гость даже отъ водки отказался, но продолжалъ задавать разные вопросы. Онъ интересовался, служу ли я гд либо, что слышно новенькаго, нтъ ли чего либо въ столиц и главное оглядывалъ, всматривался.
Впрочемъ, я не жаллъ о томъ, что предложилъ угощеніе. За чаемъ меня оснило. Я вдругъ припомнилъ, гд я видалъ раньше моего собесдника.
Это было нсколько лтъ тому назадъ, когда я еще жилъ въ N… Какъ разъ около моей квартиры стояла полицейская будка. Какія особенныя дла могли занимать будочника въ губернскомъ город въ прежнее время? (Теперь, можетъ быть, дло другое). Но, бывало какъ ни посмотрю въ окно, а рыжій, расторопный блюститель порядка то и дло гоняется за свиньями, которыя желаютъ пробраться на бульваръ.
— Воюешь? скажешь ему, бывало.
— Помилуйте, ваше вскородіе! Никакого способа съ ними нтъ.
Будочникъ былъ очень полезенъ намъ. У жившаго со мной товарища часто собиралась веселая компанія. ‘Кавалеръ’ въ полночь бгалъ за водкой, вызывался исполнять и другія боле деликатныя порученія и, когда сомнвались въ его способности относительно этихъ порученій, многозначительно ухмылялся.
— Помилуйте, ваше благородіе, мн-ль не знать, объяснялъ онъ.— Кого угодно, хоть Настасью, хоть Аннушку. Извольте приказать.
Да это онъ! Только совсмъ не такъ глядитъ, какъ глядлъ въ оны дни, когда за большую честь считалъ для себя, если ему поднесутъ рюмку водки или дадутъ гривенникъ. Тогда онъ ничего не имлъ и противъ зуботычины, которая тоже доставалась ему. ‘Наше дло такое’, объяснялъ онъ свою голубиную незлобивость. А теперь!.. сознаніе собственнаго достоинства и что-то побдоносное отражалось на его лиц и какъ ни въ чемъ не бывало, онъ разваливался на стул, прямо посматривалъ въ мои глаза или, нисколько не стсняясь, кидалъ во вс стороны любопытные взгляды.
Узналъ ли онъ меня или нтъ? Думаю, да. По крайней мр, когда я къ чему-то сказалъ, что мн долго пришлось прожить въ N, онъ значительно произнесъ:
— Городъ хорошій! и вскор совершенно свободно протянулъ мн руку, протянулъ съ такимъ видомъ, какъ будто онъ нисходилъ до меня съ высоты своего величія.
Изъ нашихъ оконъ было видно далеко, и я могъ долго наблюдать, съ какимъ величавымъ видомъ мой старый знакомый халъ по деревн. Раза два-три онъ останавливался и разговаривалъ съ мужиками, причемъ неоднократно показывалъ нагайкой на усадьбу. Какъ потомъ я узналъ, разговоръ шелъ обо мн. Узнавалось какъ я живу и нтъ ли съ моей стороны какихъ либо ‘поступковъ’.
Маша только по отъзд гостя выбралась изъ засады и даже не стала оправдываться, когда ее подняли въ кухн на смхъ.
— Кто-жь его знаетъ, зачмъ онъ? сказала она.
— Дура, да теб-то что! смялся кучеръ.
— Сама не знаю, что со мной сдлалось, объясняла потомъ Маша.— Только вижу слзаетъ онъ съ лошади, а у меня сердце такъ и закатилось, такъ и закатилось.
— На деревн разсказывалъ, что попъ его прислалъ, сообщаетъ кучеръ.— Еще, говоритъ, скоро пріду.
Немного погодя.
— Что, Прокопій, поздно? Сколько я тебя жду, кричитъ кухарка на одного изъ Погорловскихъ мужиковъ, который помогаетъ иногда по хозяйству.— Теперь, глади, солнце-то гд!
— Да что, отвчаетъ Прокопій: — сходку урядникъ собиралъ на счетъ вотъ того барина, что у насъ. Какъ и что, не внушаетъ ли вамъ. Ничего, молъ, не знаемъ. Насъ же ругалъ, чуть по зубамъ не наклалъ. Веллъ примчать.
— А слдовало бы Ивану Константинычу за безпокойство хоть полведерка, разсуждаетъ Прокопій.— Потому, какъ есть, все утро… безпокойство одно.
Третьяго дня похалъ въ городъ. Захотлось посмотрть на то мсто, гд я процвталъ когда-то и, думая водворить правду на земл, расплодилъ по мр возможности кабатчиковъ и разныхъ проходимцевъ.
Городъ оказался все тотъ же, что былъ и при мн. Таже грязь, зловоніе. Тже, и въ мое время неблиставшіе своимъ наружнымъ видомъ, а теперь и совсмъ одряхлвшіе, полинявшіе, окончательно лишившіеся штукатурки дома. Прибавилось нсколько кабаковъ, появились новые трактиры — и только.
Въ былыя времена въ N меня знала чуть не каждая собака. Поэтому нтъ ничего удивительнаго, что на первой же улиц я встртилъ нсколько знакомыхъ.
— Какъ! Откуда?
Но странное дло. Т люди, которые въ прежнія времена не могли наговориться со мною въ теченіе нсколькихъ часовъ, теперь ограничивались только восклицаніями и, окинувъ меня продолжительнымъ взглядомъ, уходили прочь.
Подъзжаю къ квартир самаго закадычнаго друга и вижу, что онъ стремглавъ выскакиваетъ изъ воротъ. Видимо, онъ до того занятъ, что едва ли замчаетъ даже мою телегу, во всякомъ случа вовсе не обращаетъ на меня вниманія.
— Петръ Иванычъ, Петръ Иванычъ!
Пріятель даже не вдругъ разслышалъ мои отчаянные возгласы. За то, услыхавши, такъ и кидается на меня. Я думалъ онъ разорветъ меня на части. Что это такое?
— Къ намъ, въ городъ?! Сейчасъ… или ужъ давно тутъ? кричитъ онъ вн себя, и даже забываетъ протянуть мн руку. А вдь сколько времени мы не видались.
Я удивленно гляжу на него, а онъ вдругъ схватываетъ меня за руку и увлекаетъ въ калитку, потомъ на крыльцо.
— Только сейчасъ пріхалъ, сейчасъ, а? восклицаетъ онъ ежесекундно — Правду говори, правду.
— Да что же такое?
— Не слыхалъ? ничего не знаешь? начинаетъ было онъ, но потомъ вдругъ, спохватившись длаетъ мн таинственные знаки и указываетъ на кабинетъ.— Тамъ, тамъ. Здсь нельзя! едва могу понять я изъ его шопота.
Но и тамъ, въ кабинет, за плотно припертыми дверьми я не вдругъ узнаю то, что такъ волнуетъ Петра Иваныча.
— Ты гд живешь теперь? спрашиваетъ онъ, останавливаясь и вперяя въ меня испытущіе взгляды.
Отвчаю.
— Что длаешь? говори правду!
Тоже не скрываюсь.
— И никуда не вызжалъ оттуда? никуда? слдуетъ новый вопросъ.
— Да нтъ же. Что съ тобой?
— Ты долженъ сейчасъ же, немедля ни минуты, ни секунды, идти къ Перфильеву, къ Самсонову, напирая на каждое слово и энергически махая головой, говорить Петръ Иванычъ и продолжаетъ называть по фамиліямъ лицъ, въ рукахъ которыхъ находятся судьбы N — ской губерніи.
Безотчетная тоска закрадывается въ мою душу.
— Я вотъ сейчасъ именно къ нимъ бжалъ, продолжалъ между тмъ, не слушая меня Петръ Иванычъ.— Я бы ужь теперь объяснился съ Перфильевымъ… это возмутительно, гадко!
Онъ замолкъ и, чуть не бгая по кабинету, предоставилъ мн полную свободу предаваться всевозможнымъ предположеніямъ.
Наконецъ, я узналъ подробности. Моему удивленію и ужасу нтъ границъ. Оказывается, что вотъ уже чуть не цлый мсяцъ я во всевозможныхъ костюмахъ разгуливаю по всмъ городскихъ и подгороднымъ кабакамъ, и произношу самыя загадочныя рчи.
— Вотъ и вчера, продолжаетъ радовать меня Петръ Иванычъ: — сижу я у Сергя Александрыча, приходить Недошивкинъ и сообщаетъ о томъ, что его поваръ только что видлъ тебя въ кабак. Въ красной рубах, въ поддевк. Недошивкинъ не можетъ надивиться, чего смотрятъ наши власти.
— Но подумай! взываю я — Могу ли я, какъ ни переодвайся, прожить здсь цлый мсяцъ. Вдь меня чуть не каждая собака знаетъ.
— Я тоже говорю, да разв они…
Онъ отчаянно махнулъ рукой и продолжалъ, застучавъ рукою во столу.
— Вдь у тебя здсь благопріятелей… Все это твои статьи, корреспонденціи. Дописался!
Такъ вотъ что. Неужели изъ-за этого загорлся весь сыръ-боръ. И зачмъ это меня тогда дернуло написать кое-что.
— Пріхалъ сюда изъ узда какой-то попъ. Говоритъ: какой-то неизвстный человкъ, съ сосдями не знакомится, съ мужиками чай пьетъ, разговариваетъ. Кто? кто? Узнали, вцпились. Онъ и здсь такъ жилъ. Что самъ стъ, то и прислуга. Съ кмъ знакомства водилъ, знаемъ. Деньги могъ нажить и вдругъ: адвокатская профессія не нравится. Ну и проч., проч. Говорилъ я теб тогда…
Пришла его сестра, молоденькая, веселенькая двушка, у которой на ум, кажется, только и было: танцы, концерты. Но и она нашла, чмъ меня порадовать.
— Танцуемъ недавно въ собраніи, знакомятъ меня съ однимъ офицеромъ, сейчасъ же онъ приглашаетъ меня на кадриль и все время только о васъ и разговаривалъ. Гд вы? отчего ни ни съ кмъ не знакомитесь, бываете ли въ город? Ну, и еще кое-что…
— Вотъ видишь, видишь! заволновался Петръ Иванычъ.— Ныньче и въ танцахъ, вмсто того, чтобы любезничать съ барышнями, дломъ занимаются. Вдь самъ и попросилъ, чтобы познакомили…
— Да, да, подтверждаетъ Анна Ивановна.— Ну, я ему, конечно, ничего не сказала. Впрочемъ, онъ объявилъ, что имъ и такъ все извстно.
Петръ Иванычъ опять перешелъ къ моему путешествію по властямъ.
— Сейчасъ же, сейчасъ одвайся и иди! настаивалъ онъ.
Но я не зналъ, зачмъ идти и тмъ привелъ пріятеля почти въ бшенство.
— А я зачмъ хотлъ идти? наступалъ онъ на меня.
— Не знаю.
— Не знаешь? Онъ этого не знаетъ! А за тмъ, чтобы объяснить имъ, что вс эти распускаемыя противъ тебя сплетни самая наглая, самая безсовстная ложь.
— Да вдь они засмются надо мною.
— Нечего тутъ разговаривать. Иди!
— Ну, заявлю я имъ: такъ и такъ, а они вдь скажутъ, что…
Петръ Иванычъ не далъ даже договорить.
— Нетолько заяви, а проси обыскъ у тебя сдлать, слдить за тобой, дознаніе, слдствіе произвести!
Я робкій, мнительный человкъ, я знаю, что у страха глаза велики, но все-таки… Говори мн кто-нибудь другой, а бы подумать, что онъ смется, шутитъ, но Петръ Иванычъ не шутилъ. Онъ говорилъ съ фанатизмомъ безповоротно убжденнаго человка и чуть не толкалъ меня въ переднюю.
Я до сихъ поръ ничего не понимаю, и еслибъ кто-нибудь разсказалъ мн все это, я бы не поврилъ. Не знать за собой никакой вины и вдругъ явиться къ властямъ, просить, чтобы надъ тобой произвели слдствіе, засадили куда слдуетъ, водили какъ арестанта къ допросамъ, однимъ словомъ, продлывали бы надъ тобой все, что продлывать въ такихъ случаяхъ полагается. И все это такъ, даже ‘не здорово живешь’, а изъ милости.
Спорить съ Петромъ Иванычемъ не полагается, и я не спорилъ. Едва-едва мн удалось отдлаться отъ немедленнаго путешествія къ властямъ общаніемъ непремнно завтра же какъ-нибудь случайно увидться и съ Перфильевымъ, и съ Самсоновымъ, и стороной намекнуть имъ.
Видя, что со мной ничего не подлаешь, пріятель помирился на этомъ компромисс, хотя доволенъ не былъ. Онъ уже началъ жалть о томъ, что я пріхалъ. Въ самомъ дл, безъ меня ему, можетъ быть, и удалось бы предать меня въ руки правосудія.
— Еще благо твое, что Перфильевъ и Самсоновъ ничего… За то на нихъ и злятся: бездйствуютъ, дескать. А вотъ тутъ (онъ указалъ на возвышавшуюся вдали каланчу) новый…
Побывалъ у другихъ знакомыхъ. Везд одн и т же всти. Впрочемъ, нкоторые икъ старыхъ пріятелей ничего не говорятъ, а жмутся и видимо про себя молятся, чтобы меня поскоре унесло отъ нихъ.
— Да, да! о васъ тутъ такой трезвонъ, говорятъ одни.
— Что это въ самомъ дл такое! Вы все это время у Ивана Константиныча прожили, здсь не бывали, освдомляются другіе и присматриваются. Должно быть, надются подмтить что-нибудь на моемъ лиц.
Нкоторые даже удивились, увидавши меня здравымъ и невредимымъ. Оказывается, вотъ уже нсколько дней упорно держится слухъ, что я теперь далеко, далеко, ‘на берегу пустынныхъ волнъ’.
— Какъ же намъ вчера за врное передавали? объясняетъ одна барыня.
— Помилуйте!
Приходитъ мужъ барыни и тоже первымъ дломъ:
— Живы, невредимы? Ну, слава Богу!
Потомъ отводитъ меня въ сторону и начинаетъ таинственно:
— Вамъ, Павелъ Васильичъ, непремнно надо что-нибудь предпринять.
— Да что же предпринять?
— Что-нибудь надо. Оградить себя надо.
Я смюсь и сообщаю о томъ, что Петръ Иванычъ предлагаетъ мн добровольно отдаться въ руки правосудія.
— Смшного тутъ ничего нтъ, говоритъ Михаилъ Никандрычъ и дйствительно какъ нельзя боле серьзно смотритъ на меня.
— О чемъ тутъ разсуждать, продолжалъ онъ.— Придите, разъясните, такъ, молъ, и такъ, Богъ всть, что про меня сочиняютъ, просите слдствія, дознанія.
И такъ дале, и такъ дале, однимъ словомъ, точь въ тотъ, какъ Петръ Иванычъ.
— Такіе примры ужь были, заканчиваетъ Михайла Никандрычъ свой совтъ.— Не вы первый!
— Да разв меня здсь не знаютъ? Неужели могутъ поврить?
— Времъ, батюшка мой, времъ. Да еслибы кто-нибудь сказалъ, что я соборную колокольню обокралъ, я и тутъ бы сталъ вопить о своей невинности на всхъ перекресткахъ.
— Вы не знаете, видно, до чего дошли относительно васъ, начинаетъ онъ посл нкотораго молчанія и тоже тычетъ рукою по направленію къ каланч.— Вотъ уже который день не отстаетъ отъ меня… Узналъ, что я съ вами друженъ. Христомъ-Богомъ проситъ, чтобы я извстилъ его, какъ только вы сюда покажетесь.
— На что ему?
— Дло, говоритъ, какое-то у его родственниковъ завязалось, а у него и родственниковъ, я думаю, никакихъ нтъ. Такъ вотъ видите, никому, кром васъ, поручить этого дла не желаетъ. Такой, говоритъ, адвокатъ, такой адвокатъ! Я хоть и не видалъ его, а слышалъ, говоритъ, о немъ много.
— Да вы бы ему объяснили, что я и практикой ужь не занимаюсь.
— Объяснялъ.
— Ну, такъ что же?
— Мн, говоритъ, хоть только совтъ отъ него получить. Я только, дескать, одному ему и врю. Просто даже въ умиленіе приходитъ, когда заговоритъ о васъ.
— Удивительно.
— Удивительнаго ничего нтъ. Услыхали, что вы въ деревн, ни съ кмъ не знакомитесь, чай съ мужиками пьете.
— Да это было всего одинъ разъ. Вдь изъ этого…
— Благопріятелей здсь у васъ много. Тогда въ своихъ статьяхъ вы ихъ задли, а теперь на ихъ улиц праздникъ. Вчера одинъ изъ нихъ со мной, на улиц встртился. Что же, говоритъ, съ нимъ? по кабакамъ въ поддевк его сколько времени ловятъ и не могутъ поймать!
— И неужели все это серьзно?
— Да еще какъ серьзно-то. Нкоторые какъ будто жалютъ, а сами, видимо, облизываются.
Михаилъ Никандрычъ даже рукой махнулъ.
— Идите, заявите, чтобы оградили васъ, опять посовтовалъ онъ.— Ну, пусть даже возьмутъ васъ, потомъ выпустятъ.
И онъ долго еще утшалъ меня въ этомъ род, а потомъ вызвался проводитъ, вроятно, съ цлью дорогою еще лучше доказать необходимость явки съ повинной.
На одной улиц намъ встртился одинъ изъ моихъ благопріятелей. Сначала очень спокойно, безъ особенной радости онъ привтствовалъ Михаила Никандрыча, но едва увидавъ меня, весь расцвлъ. На лиц явилось такое блаженное выраженіе, какъ будто бы онъ посл долгой, горестной разлуки увидлъ, наконецъ, самаго задушевнаго друга, родного отца. Кивая головой и махая шляпой, благопріятель хотлъ даже выскочить изъ пролетки и, конечно, вступить въ разговоръ, но Михаилъ Никандрычъ съ сердцемъ взглянулъ на меня и, не останавливаясь, шелъ впередъ.
— Больше всхъ трезвонитъ, объявилъ онъ мн.— Головой ручаюсь, что сообщитъ куда слдуетъ.
И дйствительно, мы увидали, что благопріятель что-то энергически приказывалъ кучеру. Экипажъ повернулъ въ переулокъ, который они уже прохали, и быстро помчался.
— Ну, вотъ, вотъ! злобствовалъ Михаилъ Никандрычъ.— Въ этомъ самомъ переулк и живетъ.
— Кто?
— Да тотъ, кто такъ жаждетъ поручить вамъ дло своихъ родственниковъ.
Мн оставалось только молчать и ждать.
Конечно, зачмъ мн было оставаться въ город? Пріхалъ человкъ, чтобы отдохнуть отъ визитовъ урядника, отъ ежедневнаго шпіонства батюшки, а вмсто того… Пожалуй, этакъ и въ деревн лучше. Тамъ, по крайней мр, никто не дастъ такихъ совтовъ, какіе давали мн Петръ Иванычъ и Михаилъ Никандрычъ. Тамъ пока еще соберется урядникъ, а тутъ на каждомъ шагу лицо, готовое, по требованію перваго встрчнаго, скрутить теб назадъ руки.
Я ршилъ ухать. На утро едва Петръ Иванычъ ушелъ, и бросился на почтовую станцію. Узнавши мою фамилію, расторопный староста какъ-то особенно выразительно переглянулся съ писаремъ и стремительно кинулся въ сосднюю комнату. Тамъ нсколько времени шелъ таинственный шопотъ, кого-то куда-то посылали и велли бжать какъ можно скоре.
Вмст съ старостой въ контору пришли какія-то бабы, толстый не то мужикъ, не то купецъ. Этотъ сладко звалъ и ежеминутно крестилъ ротъ. Вс они съ любопытствомъ осматривали меня и переглядывались такъ, какъ будто обмнивались между собою какими-то мыслями.
Лошадей общали прислать, однако, скоро и, вернувшись домой, я немедленно принялся за сборы.
Сестра Петра Иваныча тоже суетилась. Она хала вмст со мною къ кому-то изъ своихъ знакомыхъ, жившихъ не далеко отъ города, и радовалась предстоящей поздк.
— Такая погода! Прелесть! И съ колокольчикомъ!
Меня тоже какъ нельзя больше обрадовалъ раздавшійся на двор звонъ колокольцовъ. Наконещь-то я выбираюсь изъ города и притомъ выбираюсь благополучно. Но, увы! я радовался слишкомъ рано.
Выглянувъ въ окно, я съ величайшимъ ужасомъ увидалъ у воротъ двухъ будочниковъ. Еще двое подходили съ улицы, а за ними въ припрыжку бжали два-три мальчишка. Отъ находящейся на противоположной сторон лавки шелъ сидлецъ. Однимъ словомъ, собиралась публика.
Можетъ быть, все это не касается меня, но прежде чмъ я подыскалъ какое-нибудь утшеніе, вошла кухарка и объявила, что меня спрашиваетъ квартальный.
Анна Ивановна была блдна, какъ смерть, и глядла на меня остолбенлыми главами. Вроятно, ей представилось, что меня посадятъ на ту самую тройку, на которой мы думали было съ такимъ удовольствіемъ прокатиться.