Из дневника неунывающего россиянина, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1877 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ К. М. СТАНЮКОВИЧА.

Томъ X.
Картинки общественной жизни. Письма знатнаго иностранца.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-литгорафія Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1888.

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

Изъ дневника неунывающаго россіянина.

28-го Сентября.

Бдный дяденька Петръ Ивановичъ остался въ дуракахъ, а ужъ онъ ли не умудренъ опытомъ и не убленъ клочками сдинъ на лысой, благообразной голов, отъ которой пахнетъ духами! Должно быть, повтріе такое! Не даромъ и дипломатическій ‘Journal de St.-Petersbourg’ покорилъ ‘угрюмые и предубжденные умы,’ которые ожидали отъ похоронъ Тургенева Богъ знаетъ чего.

Никакой ‘революціи’ на похоронахъ, разумется, не произошло, хоть дяденька еще наканун, за чаемъ, неоднократно повторялъ, весело потирая руки и внушительно скашивая свои бритыя губы:— ‘Увидишь! увидишь!’

Онъ ‘въ принцип не одобрялъ’ этихъ похоронъ (‘Знаемъ, отлично знаемъ, что сіе обозначаетъ! ‘) и цлую недлю былъ не въ дух, потерялъ аппетитъ и даже не писалъ для ‘Русской Старины’ воспоминаній. Я понимаю: старику досадно, что его — все жъ тайнаго совтника,— никто не слушаетъ, кром чадъ и домочадцевъ, да и т слушаютъ больше изъ приличія. Но главнымъ образомъ, сдается мн, дяденьк Петру Ивановичу хотлось ‘революціи’ въ пику другому Петру Ивановичу, тоже тайному совтнику и тоже умудренному опытомъ и сдинами, только подкрашенными. Другой Петръ Ивановичъ, напротивъ, ‘въ принцип допускалъ’ похороны Тургенева и ‘революцій’ по сему случаю не предвидлъ.

— Но вдь эта общественная манифестація!— горячился мой Петръ Ивановичъ.

— Гммъ… Нельзя же… Все-таки…

— Что, все-таки?

— Ну, однимъ словомъ, Тургеневъ… Жилъ въ Европ… Вс его знали…

— Положимъ, жилъ въ Европ… Но отчего именно жилъ въ Европ?

— Не одобряю… Но какъ бы то ни было, а его величество король прусскій, нын императоръ германскій, изволилъ осчастливить покойнаго своимъ посщеніемъ въ Баденъ-Баден… Наконецъ, Тургеневъ былъ хорошей фамиліи…

— Однако, Петръ Ивановичъ… Вы, какъ посмотрю, нынче готовы потакать страстямъ…

И пошло. Оба Петра Ивановича сцпились и разошлись птухами.

Это было недли за дв до похоронъ. Съ этой поры дяденька, можно сказать, усугубилъ въ себ желаніе ‘революцій’… Онъ прозорливе своего пріятеля. Онъ понимаетъ положеніе. Онъ не дастъ ввести себя въ заблужденіе…

— Хоть бы они мры предосторожности приняли!— не унимался наканун дяденька.— Ну, назначь дивизію при артиллеріи и кавалеріи, а то думаютъ ограничиться городовыми, да казаками… Посмотримъ, посмотримъ!

Тетенька, она жъ и предсдательница ‘Общества благовоспитанныхъ кукушекъ’ (есть такое общество въ С.-Петербург), меланхолически вздыхаетъ, сидя за самоваромъ, и потрясаетъ сдыми буклями. ‘Въ самомъ дл, какъ ни глупъ Петръ Ивановичъ, а, можетъ быть, на этотъ разъ онъ уменъ!’ думаетъ тетушка. ‘Кто разберетъ прозорливаго отъ олуха?’ А дяденька, какъ нарочно, нагоняетъ страху, рисуя картины, длающія честь его фантазіи. Картины являются одна другой грандіозне и глупе, и чмъ глупе, тмъ грандіозне. Дядя, видимо, увлекается. Они (несомннно, дядя подразумваетъ литераторовъ), потрясая внками съ угрожающимъ видомъ (для того и такіе громадные внки приготовлены. Видлъ внокъ Шапиро?) распваютъ возмутительныя псни… Страсти разнуздываются. Вотще просьбы и увщанія полицейскихъ чиновъ.

Мн, признаюсь, длается весело, и я подбадриваю дяденьку. ‘Революція’, принимая все большіе размры, является, приблизительно, въ такомъ фазис. Манифестанты, не предводительствуемые никмъ, уже готовы сдаться на увщанія одного объявившагося Демосена (образецъ блестящей рчи, которая въ изложеніи Петра Ивановича начинается словами: ‘Образумьтесь, братія! Вспомните, что ждетъ васъ!’). Они уже поколебались и не прочь итти по участкамъ, даже безъ провожатыхъ, но въ это самое мгновеніе опасный ‘демагогъ’, г. Стасюлевичъ, вмст съ ‘заматорлымъ франъ-массономъ г. Краевскимъ, принимаетъ общее начальство. Г. Гайдебуровъ незамтно присоединяется къ нимъ, и тріумвиратъ даетъ иной тонъ манифестаціи. Тщетно г. Григоровичъ взываетъ къ чувствамъ, тщетно съ рыданіями въ голос говоритъ, что онъ здсь начальникъ и никто боле, что онъ далъ клятву скорй погибнуть, чмъ допустить ‘революцію’, гг. Стасюлевичъ, Краевскій и Гайдебуровъ не такіе люди, чтобы внять призыву благоразумія. Они садятся на коней и объзжаютъ ряды, возбуждая мятежный духъ… Полиціи оказывается мало…

Дв хорошенькія кузины, похожія на фарфоровыя куколки, пугливо взглядываютъ на юнаго двоюроднаго братца, Никса, блестящаго, какъ лакированный сапогъ, и розоваго, какъ парная телятина.— ‘И отчего ты раньше не предупредилъ насъ! Мы бы ухали куда-нибудь на это время’, говоритъ, наконецъ, тетенька. На это замчаніе Никсъ презрительно усмхается, оскаливая рядъ блоснжныхъ зубовъ… Побаиваясь дяденьку (онъ даетъ ему карманныя деньги), Никсъ тихо говоритъ, наклоняясь къ тетеньк и щелкая каблуками:

— Успокойтесь, ma tante… Одинъ эскадронъ… довольно одного эскадрона, ma tante, и…

Онъ дополняетъ мысль граціознымъ жестомъ руки.

Но дяденька, услыхалъ и, отодвигая стаканъ съ чаемъ, замтилъ:

— Одного эскадрона!?! Ужасные хвастуны стали вы нынче, молодые саврасы!

Никсъ не то конфузится, не то посмивается, а дяденька, обращаясь ко мн, снова повторяетъ:— ‘Увидишь! увидишь!’

На утро, въ 8 часовъ, я уже былъ на квартир у Петра Ивановича, согласно общанію. Старикъ былъ возбужденъ и спрашивалъ: не замтно-ли чего по улицамъ? Мы условились, что я буду давать ему знать о ход длъ. Онъ совтовалъ быть осторожнымъ и на прощаньи опять повторилъ:— ‘Увидишь, братецъ, увидишь! Заварили кашу!’

Разумется, я ничего не увидалъ, кром примрнаго порядка, такъ что городовымъ и казакамъ ршительно нечего было длать, тмъ боле, что сами литераторы, выбранные для наблюденія, исполняли свое дло не безъ усердія. Особенно хорошъ былъ г. Аверкіевъ. Онъ такъ внушительно и громко покрикивалъ, обнаруживая видимыя поползновенія пустить въ ходъ руки для осаживанія, что, глядя на него, сознающаго все величіе своей миссіи, я невольно подумалъ: Какой бы отличный это былъ Держиморда! Что за голосъ! Что за плечи! Положительно, vocation manque!

Когда я сообщилъ Петру Ивановичу, что все идетъ ‘честно и благородно’, что никакихъ безпорядковъ нтъ и не предвидится и что полиціи ршительно нечего длать, онъ сперва недоврчиво усмхнулся.

— Подожди, голубчикъ, подожди… Дай только имъ дойти до Разстанной улицы. Тогда увидишь.

— Довольно ли, по крайней мр, полиціи?— поинтересовалась тетенька.

— Вполн. Можно даже сказать… черезъ чуръ…

— И ты, кажется, сомнваешься?— перебилъ меня дяденька, и въ его глазахъ стоялъ упрекъ. Очевидно, отсутствіе безпорядковъ онъ считалъ чуть ли не личнымъ оскорбленіемъ.

Когда, наконецъ, я пріхалъ съ кладбища и никакихъ извстій о ‘революціи’ не привезъ, онъ положительно былъ смущенъ и недоволенъ.

Я посмотрлъ на это гладко выбритое лицо, съ желтоватымъ отливомъ, съ выдавшимися скулами и низкимъ, отлогимъ лбомъ, на эти нависшія сдыя брови, изъ-подъ которыхъ злобно глядли маленькіе ястребиные глаза,— и мн стало жутко. Онъ пересталъ быть смшонъ, мой дяденьк. Я понялъ, что онъ, этотъ самый Петръ Ивановичъ, не прочь былъ бы даже устроить ‘безпорядокъ’, еслибъ это могло помочь ему получить давно потерянное мсто. И мн невольно приходило въ голову: что могъ бы натворить такой экземпляръ, еслибъ онъ не пребывалъ на лаврахъ, а въ самомъ дл способствовалъ ходу исторіи?

Откуда въ немъ этотъ нелпый страхъ и это злорадство? Какія комбинаціи происходятъ въ его мозгу, если он могли довести его до такихъ нелпыхъ представленій? И разв онъ одинъ?.. Разв мало этихъ ‘угрюмыхъ и предубжденныхъ умовъ’? Видно, не мало, если ‘Journal de St. Petersbourg’ счелъ долгомъ заявить объ этомъ.

Положимъ, мозгъ дяденьки никогда не комбинировалъ съ достаточной правильностью. Во-первыхъ, съ дтства его ушибла нянька, во-вторыхъ, вся жизнь его, заключавшаяся въ умніи сдлать ‘отъ сихъ и до сихъ’ и распредлить казенное имущество, не особенно давала простора для сложныхъ комбинацій. Но все-таки есть же предлъ и нелпости, за которымъ уже начинается вдніе психіатріи. А дяденькина фантазія тмъ характерна, что является такъ сказать, возведеніемъ въ перлъ созданія той нелпости, которая гуляла въ публик, какъ только сдлалось извстнымъ, что будутъ торжественно хоронить Тургенева. Подите, спросите, на основаніи какихъ соображеній эта ‘нелпость’ трактовалась и комментировалась!.. Но самый фактъ является, тмъ не мене, крайне характернымъ знаменіемъ времени. Нтъ дыма безъ огня.

Онъ ходилъ какъ въ воду опущенный, мой Петръ Ивановичъ, но за то другой Петръ Ивановичъ явился на слдующій вечеръ къ дяденьк такимъ гоголемъ, точно ему и никому боле обязаны, что похороны Тургенева не омрачались безпорядками.

— Я говорилъ… Я предвидлъ… Надо, Петръ Ивановичъ, понимать положеніе вещей. Вдь мы, наконецъ, не Азія какая-нибудь… Отчего жъ намъ и не чествовать знаменитаго писателя. Это во всякомъ случа подъемъ…

Тетенька — баба неглупая — слушала съ неудовольствіемъ хвастовство Петра Ивановича и, поглядывая на обоихъ стариковъ, изъ которыхъ одинъ ‘въ принцип допускалъ’, а другой ‘въ принцип не допускалъ’, кажется, колебалась въ ршеніи затруднительнаго вопроса: который изъ нихъ умне. ‘Оба — хороши!’ казалось, говорилъ ея взглядъ. Мнніе ея въ этомъ случа могло имть основаніе: Петра Ивановича перваго она изучила хорошо, какъ супруга, а Петра Ивановича второго, какъ близкаго ея друга, въ т времена, конечно, когда тетенька еще была не дама, а дамочка и не предсдательствовала въ ‘Обществ благовоспитанныхъ кукушекъ’.

Оба пріятеля удалились въ кабинетъ, чтобы снова совершенно серьезно и платонически ‘допускать’ кое-что или ‘ничего не допускать въ принцип’, пока не придутъ еще двое новыхъ Петровъ Ивановичей и можно будетъ составить партію. Тмъ временемъ Никсъ бесдуетъ съ фарфоровымитбарышнями о новой рзвой кобыл Свтлан, о похоронахъ Тургенева, о представленіи въ цирк. Онъ говоритъ съ такимъ чувствомъ о Свтлан, смется такимъ звонкимъ, невмняемымъ хохотомъ, разсказывая, какъ въ толп помяли бабу, такъ мило сознается, что ничего не читалъ изъ Тургенева, что, глядя на это голубоглазое, свжее лицо, на это мощное юное тло, дышащее здоровьемъ, глупостью и отвагой, казалось, самъ собой разршается вопросъ о счастливыхъ людяхъ на Руси, самой судьбой какъ будто назначенныхъ для воспроизведенія красивыхъ отпрысковъ человческой породы. ‘Фарфоровыя’ слушаютъ и хихикаютъ, смшиваютъ произведенія Тургенева съ романами Авсенко и не прочь, поводимому, связать свою судьбу съ судьбою Антиноя-Никса,— такъ онъ широкъ въ плечахъ, могучъ и прекрасенъ. Эта ‘молодая Россія’ весело хохочетъ въ то время, какъ старая угрюмо и не доврчиво трактуетъ о вншней и внутренней политик въ ожиданіи винта.

Я подслъ къ тетеньк и выслушалъ повсть о томъ, какъ, благодаря назидательнымъ бесдамъ, кукушки неблаговоспитанныя длаются благовоспитанными. Подходящіе примры. Хитрая дама эта тетенька! Она ведетъ со мной бесду, а сама то и дло бросаетъ взоры на молодыхъ людей: и особенно, казалось, обращаетъ вниманіе на руки прелестнаго Антиноя, зная по опыту, сколь скользокъ путь добродтели, особенно тамъ, гд о ней много говорятъ. А у нихъ въ дом добрая часть времени именно посвящается подобнымъ, темамъ, причемъ вс лгутъ, не красня.

Мысль: что если Никсъ, доживъ до тридцати пяти лтъ, разлюбитъ рзвыхъ кобылъ и откроетъ въ себ признаки иныхъ способностей? Каково будетъ его разочарованіе, если ему не поврятъ и оставятъ его при рзвой кобыл? Съ этой невозможной мыслью я раскланиваюсь и ухожу.

29-го сентября.

Положительно, мы живемъ въ анекдотическое время. Записываю это безъ всякой претензіи на каламбуръ. Куда ни придешь — первымъ дломъ услышишь анекдотъ, боле или мене невроятный (отъ этого, вроятно, и не попадающій въ газеты), такъ что, не знаешь: врить или не врить. Зачастую въ немъ ни хронологіи, ни перспективы, ни капли логики, ни тни правдоподобія, а онъ себ гуляетъ, вс его повторяютъ и вс какъ будто врятъ. Легковріе невроятное и крайне характерное! Иностранецъ, не знающій основательно нашей жизни, могъ бы подумать, слушая иной разъ наши интимныя бесды, что попалъ въ Бедламъ. Недавно, напримръ, одинъ шутникъ пустилъ слухъ, будто на Невскомъ видли господина, который гуляетъ безъ головы, съ портфелемъ подъ мышкой,— такъ я знаю многихъ, ходившихъ на Невскій посмотрть этого господина и даже сердившихся, что такого господина не видали. ‘Мало ли что можетъ быть, особенно, если допустить спиритизмъ!’ Въ каждомъ вдомств, въ каждой профессіи есть свои спеціальные анекдоты, но вс они имютъ одинъ и тотъ же характеръ чего-то невообразимо сумбурнаго и неправдоподобнаго, а между тмъ, вроятнаго. Анекдотъ, такъ сказать, виситъ въ воздух, точно безъ него ужъ совсмъ было бы скучно жить и нечмъ питать присущее человку любопытство. Когда идешь по Невскому и всматриваешься въ лица, то, наврно, знаешь, отъ лого какой анекдотъ услышишь… Если записывать вс эти слухи за день, то, пожалуй, выйдетъ прелюбопытная иллюстрація нашей общественной жизни, именно потому, что очень ужъ характерно легковріе. Возьмешь газету,— и тамъ царитъ анекдотъ, не всегда досказанный, особенно въ корреспонденціяхъ, и только одна московская газета обходится безъ него, когда читаешь ее, то знаешь, по крайней мр, чему врить, чему нтъ.

Вс эти дни были посвящены анекдотамъ по поводу похоронъ Тургенева. Куда не придешь: ‘слышали?’ И затмъ — не то сказка изъ ‘Тысячи и одной ночи’, не то баснословная эпопея. Даже на заграничную биржу, какъ сообщаетъ ‘Journal de St. Petersbourg’, дошли эти толки. Ну, теперь все разъяснилось, и слава Богу.

Слышалъ жалобы на похоронную коммиссію и въ особенности на главнаго распорядителя, г. Григоровича. Тоже отзываются анекдотомъ. Маститаго беллетриста обвиняли въ незнаніи элементарныхъ правилъ вжливости. Я еще мягко выражаюсь, принимая во вниманіе, сколь быстро русскій человкъ усваиваетъ себ пріемы Держиморды, какъ только попадаетъ въ распорядители. Сейчасъ же — генеральскій тонъ съ одними и — ‘чего изволите’ съ другими. Оборвать, привести въ смущеніе, показать себя и т. п. Это вдь въ нравахъ вообще, тмъ боле, что и русскій человкъ, куда бы ни пошелъ, первымъ дломъ безпокойно озирается, отыскивая глазами начальство, и только тогда приходитъ въ себя, когда видитъ, наконецъ, возможность дйствительно оробть.

При большой доз нахальства можно чудеса творить. Я врю одному знакомому, который брался объхать безнаказанно всю Россію въ качеств самозваннаго ревизора, имя въ запас лишь разнообразный выборъ ругательныхъ привтствій.

На распорядителя похоронной комиссіи жаловались, и не безъ основанія. Приходятъ, напримръ, къ нему дв москвички, пріхавшія съ депутаціями на похороны, и съ достодолжной почтительностью просятъ у г. Григоровича какихъ-то разъясненій. ‘Какихъ еще имъ разъясненій!? Разъясненій! Ахъ, Боже мой… Онъ такъ усталъ. Ему не даютъ покоя. Онъ просто потерялъ голову’… Все это говорится тмъ недовольнымъ, брезгливымъ тономъ, который столь знакомъ въ канцеляріяхъ. Москвички, гостепріимныя москвички, ожидавшія, конечно, сочувствія и привта — (‘вы пріхали почтить память Тургенева… Ахъ, какъ пріятно… Садитесь пожалуйста: чего угодно, чаю или кофе? Чаю, разумется?’),— натурально оробли и представляли изъ себя провинившихся школьницъ… ‘Такъ вамъ разъясненій? Совтую вамъ, сударыни, хорошенько выучить на память объявленіе въ ‘Новомъ Времени’. Вы читаете газеты?’ Москвички остолбенли, выслушали привтствіе, ушли и только на дорог сообразили, что имъ не мшало бы дать понять г. Григоровичу неприличіе его обращенія. Если онъ такъ устаетъ, то къ чему брать на себя такую обузу?.. Сообразили это он уже въ Караванной (а получили удовольствіе въ Большой Морской). Гд ужъ тутъ ворочаться!

Со студентками медицинскихъ курсовъ г. Григоровичъ обошелся, какъ говорятъ, совсмъ ужъ ‘анекдотически’. Просто прикрикнулъ, какъ капитанъ-исправникъ, и былъ таковъ. Ушли и он, не солоно хлбавши, повторяя про себя въ изумленіи: ‘А еще литераторъ!’

Съ раздачей билетовъ въ церковь тоже было не мало ‘эпизодовъ’. Г. Григоровичъ очень былъ разборчивъ, до того разборчивъ, что отказалъ, было, въ выдач билета одному, весьма извстному литератору 60 годовъ, на томъ основаніи, что онъ не состоялъ ни при какой депутаціи. Вообще, можно сказать, г. Григоровичъ оказался не важный церемонійместеръ… Впрочемъ и то: онъ такъ усталъ… Ему не давали покоя… Ну какъ, подъ бременемъ такихъ заботъ, не сдлаться капитанъ-исправникомъ, особенно, если это сходитъ благополучно съ рукъ.

30-го сентября.

…Что маленькіе люди могутъ подавать хорошіе совты — это старо, какъ Божій міръ, но что ихъ совта никто не спрашиваетъ — это тоже не новость. Эта мысль пришла мн въ голову по поводу разговора съ однимъ очень незначительнымъ чиновникомъ морского министерства. Это — маленькій чиновникъ, кажется, изъ писарьковъ, а поди жъ какія богатыя комбинаціи въ голов! Разговорились мы о томъ, о семъ и натурально пришли къ экономіи. Собесдникъ мой жаловался, что все дорого, что трудно жить и что нынче съ экономіей становится еще труднй… Это ужъ вчная тема, какъ только встртитесь съ мелкимъ чиновникомъ. И ‘анекдотъ’ тамъ больше вращается около какихъ-то ‘достоврныхъ’ источниковъ на счетъ комиссіи, занимающейся вопросомъ о прибавк жалованья маленькимъ чиновникамъ, не обременяя въ тоже время бюджета. Мой собесдникъ, несомннно легковрный, какъ младенецъ, когда дло касается подобнаго вопроса, любопытствуетъ: не слыхалъ ли я чего-нибудь о занятіяхъ этой комиссіи и, наконецъ, гд она именно засдаетъ? Такъ какъ я не могъ удовлетворить его любопытства и не желалъ опечалить предположеніемъ, что такая комиссія, по всей вроятности, иметъ засданія въ какомъ-нибудь фантастическомъ замк въ Испаніи, если не на южномъ полюс,— то ограничился лишь неопредленнымъ пожатіемъ плечъ (весьма удобный и неубыточный видъ сочувствія), вслдствіе чего мой собесдникъ продолжалъ ту вчную сказку про благо бычка, безъ которой, какъ кажется, немыслима ни одна бесда съ какимъ бы то ни было собесдникомъ. Только ‘бычекъ’ у каждаго свой, но непремнно ‘бычекъ’.

Онъ не то, что недоволенъ (по чину и занятіямъ ему, напротивъ, обязательно быть всегда довольнымъ), а какъ-то ‘вообще скорбитъ душой’.

— Пошла,— разсказывалъ онъ,— экономія, и ни теб на погребеніе, ни теб на свадьбу, ни на погорніе… Въ старину, бывало, обнищаешь очень, возьмешь да и погоришь… этакъ примрно… Такъ и такъ, лишился носильнаго платья, сабли и кортика… Смотришь, иной разъ начальство обругаетъ — у насъ во флот ужъ такая привычка была почитать чужихъ родителей — а все-таки прикажетъ выдать, изъ остатковъ, рубликовъ не то полсотни, а то и сотню. А теперь… гори — не гори, женись — не женись, одинъ отвтъ: не подлежитъ къ выдач по закону… Оно и трудно маленькому-то человку при экономіи, да при закон…

— Всмъ трудно…

— Другимъ легче… Особенно кто уметъ обращаться какъ слдуетъ, деликатно. Тоже надо имть фантазію… Не всякій ее иметъ.

Господинъ Петровъ (такъ звали моего собесдника) глотнулъ дв рюмки ‘настоящей’ мадеры, оживился и весело проговорилъ:

— А я бы того… съумлъ, потому что у меня очень много фантазіи… Я прежде по комиссаріатской части въ Кронштадт служилъ… Тамъ и фантазію пріобрлъ.

— Что жъ бы вы сдлали?

— Что бы я сдлалъ? А вотъ что бы я сдлалъ. Я бы эту самую экономію свято соблюдалъ, и погори какой-нибудь чиноша, я бы напустилъ на него какого-нибудь этакого цербера — который только бы и говорилъ: ‘не подлежитъ по закону’. Служба не трудная… Всего говори четыре слова съ 11 до 4 часовъ, и ничего другого, а самъ бы, будь на видномъ посту, велъ свою комбинацію. И экономія бы сохранилась и я бы не ‘звалъ на брасахъ’, какъ говорятъ моряки.

Такъ какъ я не совсмъ понималъ эту ‘комбинацію’, то г. Петровъ, хлебнувшій еще мадеры, вошелъ въ детали, т. е. по просту сталъ загибать пальцы.

— Это вотъ жалованье — разъ! Это — прогонъ за поздки по служб — два! По болзни — три! Затмъ на обзаведеніе — четыре! На излченіе болзни — пять! Порціоны — шесть! Въ случа свадьбы — семь! За введеніе экономіи — восемь! Вотъ ужъ изъ восьми пальцевъ шестьдесятъ дв тысячи. А при фантазіи можно еще придумать.

Долго еще посвящалъ онъ меня въ различныя ‘комбинаціи’, при которыхъ онъ, на самомъ законномъ основаніи, тормошилъ бы государственное казначейство. Онъ былъ неистощимъ. Положительно, Майнъ-Ридъ въ своемъ род этотъ морякъ-чиновникъ!

… Вечеромъ былъ на журъ-фикс: чай, бутерброды, сладкіе пирожки и фрукты. Ужина и вина не даютъ, отъ этого и мужчинъ бываетъ немного, больше дамы и двицы — особенно двицы… Он — какъ мотылки на огонь, а все-таки женихъ не клюетъ по ныншнимъ временамъ. Нынче даже и гимназистикъ справляется о приданомъ… Я являюсь нсколько рано и застаю хозяевъ возбужденными. Наврное — легонькая семейная сценка. ‘Ахъ, какъ они рады меня видть!’ Сомнваюсь, и въ свою очередь тоже радуюсь. Разговоръ не клеится, но погода выручаетъ, а затмъ все идетъ какъ по маслу. Хозяйка разсказываетъ ‘интересную новость’ (хозяинъ тмъ временемъ исчезаетъ посмотрть — довольно ли языка и ветчины). Новость эту я слышалъ сегодня четыре раза. Затмъ на смну приходитъ хозяинъ (хозяйка исчезаетъ, тоже вроятно, по хозяйству) и тоже сообщаетъ ‘новость’, которую я слышалъ сегодня пять разъ. Въ свою очередь, и я разсказываю имъ такой же ‘интересный’ слухъ, что не мшаетъ намъ по очереди воскликнуть: ‘Неужели?’ Собираются, наконецъ, гости: нсколько мужчинъ и изрядный косякъ двиць… Откуда только он слетаются? Вс идутъ въ столовую пить чай. Ждутъ одного извстнаго литератора и молодого, подающаго надежды, пвца, а пока всхъ выручаютъ похороны Тургенева. Кто-то жалуется, что изъ рчи Бекетова только и слышалъ ‘эиръ’ да ‘эиръ’ и ничего боле, а изъ рчи Григоровича одно только рыданіе. Похвалили примрный порядокъ и пожалли, что адвокаты не несли свой внокъ, а возложили на колесницу. Направленіе журъ-фикса вообще умренно-либеральное. Изъ двнадцати человкъ вс сочувствуютъ ‘Голосу’. Пять анекдотовъ изъ самыхъ достоврныхъ источниковъ. (Вс слышалъ). Вниманіе нсколькихъ двицъ поглощено молодымъ и дьявольски красивымъ господиномъ. Кто онъ? У сосда узнаю, что присяжный повренный, холостой и иметъ дла. Разговоръ на томъ конц, гд барышни, и въ томъ числ ‘литературная’, которой я боюсь какъ чертъ ладона, на тему философіи любви. Когда можно и когда нельзя разойтись? Зарядили надолго, такъ какъ тема благодарная, и забыли о бутербродахъ, которые мой сосдъ, очевидно, плохо пообдавшій, поглощаетъ до неприличія. Ужъ хозяйка раза два взглядывала на тарелку, но онъ ничего не замчаетъ… Наконецъ, повалили въ гостиную. Литераторъ не пріхалъ. Если бы не подающій надежды пвецъ, котораго хозяйка, въ затруднительныя минуты, подводитъ къ фортепіано, какъ лошадь на водопой, то никто бы не зналъ, какъ убить время. Даже присяжный повренный — и тотъ осовлъ, не смотря на то, что у него языкъ безъ костей и онъ золото для журъ-фиксовъ. Извиняется и объясняетъ, что онъ сегодня говорилъ въ суд пять часовъ кряду. Поневол осовешь…

‘Уй-митесь волненія страсти!..’

Пожиратель бутербродовъ, разсматривавшій альбомы, даже вздрогнулъ.— ‘Какой чудный баритонъ, неправда ли?’ присаживается усталая хозяйка, замтивъ, что я сижу въ одиночеств,— ‘Очень хорошій…’ — ‘Онъ могъ бы пть на сцен, если бы не интриги…’ — шепчетъ она мн на ухо… Это она разсказываетъ каждый разъ, какъ только баритонъ поетъ у нея… Аплодисменты.

‘Пожалуйста, спойте еще что-нибудь!’ — раздаются голоса… Дьявольски красивый присяжный повренный снова въ цвтник барышенъ производитъ неотразимое впечатлніе. Новая тема: Тургеневскія женщины. ‘Весна’, ‘сирень’, ‘Ася’ долетаютъ оттуда слова. Одна изъ немолодыхъ двицъ говоритъ, что какъ наступаетъ весна, она сейчасъ начинаетъ читать Тургенева. Присяжный повренный старается выяснить мотивы этого явленія. Пвецъ упирается, но хозяйка снова ведетъ его къ роялю, и тамъ онъ, точно лошадь въ стойл, длается послушнымъ.

‘О поле, поле… Кто тебя усялъ…’

Двицы напускаютъ на себя меланхолическій видъ, слушаютъ внимательно, взглядывая повременамъ на присяжнаго… Каждая изъ нихъ — я увренъ — думаетъ одну и ту же думу. Хозяинъ — милйшій либералъ, занимающійся статистикой — бродитъ какъ муха и, надо полагать, скучаетъ, какъ и большинство гостей. ‘И на кой дьяволъ эти журъ-фиксы?’ думаетъ онъ. Я наровлю улизнуть. Но хозяинъ перехватываетъ меня.— ‘Куда вы? Посидите… Въ кои вки… Сейчасъ будетъ пть вотъ эта барышня съ розовымъ бантомъ. Чудный контральто… Если бы не интриги… Или вамъ скучно’?— продолжаетъ хозяинъ, звая во весь ротъ.— ‘Помилуйте… такъ пріятно сойтись’…

Приходится остаться. Я усаживаюсь поближе къ дверямъ, чтобы при первомъ удобномъ случа улизнуть, какъ вдругъ съ ужасомъ замчаю, что на меня направляется ‘литературная’ двица, которую я до сихъ поръ весьма ловко избгалъ. Я достаточно знаю эту двицу и очень уважаю ее въ отдаленіи. Когда она подсядетъ къ кому-нибудь и начнетъ говорить о своихъ произведеніяхъ, человкъ пропалъ. Такихъ литературныхъ дамъ и двицъ въ Петербург не мало, кто, какъ не он, снабжаютъ редакціи повстями и разсказами въ тяжелый моментъ беллетристическаго затишья? И журналы печатаютъ вс эти откровенно-наивные этюды на тему физіологіи любви или — что еще несносне — повсти о томъ, какъ архи-благородная двица, окончившая курсъ на ‘Бестужевскихъ’, не можетъ пристроить своего горячаго сердца.

Улизнуть невозможно. Она уже сла рядомъ, подарила сочувственнымъ взглядомъ и заговорила. ‘Кончено… пропалъ!’ мелькнуло у меня въ голов. А она перечисляла знакомыхъ литераторовъ, жаловалась на грубость редакцій, на одиночество, на недостатокъ сочувствія и настоящей дружбы, на то, что жить хочется, а жизни нигд нтъ… Я взглядываю на нее и вижу, что я, по крайней мр, ни въ чемъ не могу ей помочь. Очевидно, природа обошла ее, надливъ такимъ лицемъ, на которое, при очень большой снисходительности, никакъ нельзя смотрть дольше пяти минутъ. При этомъ, какъ нарочно, претензій непочатый уголъ и, вдобавокъ, возрастъ этакъ между 30 и 50 годами. Я думаю: какой предлогъ придумать, чтобы уйти. Напримръ, встать и сказать: ‘Извините… Мн надо сообщить одно важное дло хозяину’! Неловко! А не то — вдругъ перебить ее и выстрлить: ‘Кстати, вы слышали необыкновенную новость!’ и воскликнуть это такъ громко, чтобы привлечь вниманіе другихъ… Но, какъ на бду, никакой новости я придумать не могу. Она словно понимаетъ мои каверзы и садится ближе… ‘Шалишь!.. Не отпущу’, точно говоритъ ея взглядъ, и она продолжаетъ:

— Возьмите положеніе женщины… Что она?.. Отчего она такъ страдаетъ?.. (Я догадываюсь, но не смю сказать). Отчего браки такъ несчастны?.. То и дло слышишь о разводахъ, и не одни молодые разводятся, а даже старые люди. Вы, врно, слышали: Мухоморова на-дняхъ оставила мужа… Невозможный человкъ, она — высшая натура, а онъ ее не понимаетъ… И къ тому же цлыя ночи за картами — можете себ представить? (Могу). А она одна! Эта любопытная пара послужила мн матеріаломъ для новой повсти… Въ ней я шагъ за шагомъ разбираю отношенія супруговъ. Понимаете? Шагъ за шагомъ, изо-дня въ день. Къ сожалнію, беллетристы почему-то игнорируютъ эти вопросы любви… А выяснить необходимо… Какъ вы думаете?

‘Какъ я думаю? Я колеблюсь и говорю наконецъ: ‘думаю, что необходимо’.

— Если хотите, я прочту вамъ свою повсть… Вы вдь откровенно скажете свое мнніе?.. Я такъ цню въ васъ тонкаго и безпристрастнаго судью… (Довольно ловко). Когда вамъ удобне? Хотите, я пріду къ вамъ, или прізжайте вы ко мн. Назначьте день.

Такого быстраго нападенія я не ожидалъ. Вроятно, лицо мое принимаетъ страдальческій видъ, потому что она вдругъ спрашиваетъ необыкновенно участливо:

— Что съ вами? У васъ такое нехорошее лицо?..

Я выдумываю несуществующую болзнь. Грудная жаба. Здсь очень жарко… Пора и хать. ‘Подемте, въ такомъ случа, вмст, вдь намъ по дорог’. Влопавшись такъ глупо, я спшу поправиться, объясняя, что мн необходимо захать къ одному больному пріятелю…— ‘Такъ подождите,— еще 11 часовъ…’ Она непремнно прочтетъ мн повсть, а пока познакомитъ съ темой въ двухъ словахъ.

‘Хоть бы запли!’ тоскливо озираюсь я, но, какъ нарочно, ни пвецъ, ни пвицы больше не могутъ… Сегодня они не въ голос. (Что, если бы были въ голос!..)

Тема: двушка изъ интеллигенціи, необыкновенно симпатичная, хоть и не блещетъ красотой (‘Да и въ красот ли дло — неправда ли?’). Она живетъ на Петербургской сторон съ своей матерью, честной, доброй старушкой, которая получаетъ небольшую пенсію. Пенсіи не хватаетъ, и Лина не желаетъ быть въ тягость матери. Она работаетъ: переводитъ, даетъ уроки музыки и французскаго языка, въ то же время сама учится на бестужевскихъ курсахъ и находитъ время еще учить двухъ сыновей дворника безплатно. Словомъ, двушка во всхъ отношеніяхъ благородная… Но жизнь ея не полна. Ей хочется боле широкой дятельности, рука объ руку съ любимымъ человкомъ. Ей хочется любить и быть любимой, но не такъ любить, какъ нынче любятъ, а такъ, какъ можетъ любить глубокая, страстная натура. ‘Или все, или ничего — вотъ ея девизъ!’ поясняетъ разсказчица… Много она перевидала адвокатовъ, чиновниковъ, но, разумется, никто не останавливаетъ на себ ея особеннаго вниманія, хоть повременамъ она и кокетничаетъ отъ скуки съ гимназистомъ 7 класса. Но на одномъ вечер она встрчается съ однимъ брюнетомъ: красивъ, уменъ, образованъ и пишетъ диссертацію на доктора медицины. Она заинтересовывается имъ, онъ, повидимому, тоже… Они часто видятся, но онъ какъ-то необыкновенно сдержанъ и въ то же время загадоченъ. Это еще боле увлекаетъ ее, и она однажды, возвращаяясь съ нимъ на извощик изъ театра, признается ему въ любви. Онъ отвчаетъ неопредленно, глаза его по-прежнему таинственны, но въ то же время онъ крпко сжимаетъ ея талію… Теперь она уврена, что онъ ее любитъ, и, прізжая домой, не спитъ всю ночь, мечтая о немъ и осязая пальцы его на таліи. Однако, прошла недля — его нтъ… Она думаетъ, что онъ боленъ, летитъ къ нему на квартиру и снова объясняется въ любви… Но онъ оказывается бездушнымъ эгоистомъ. ‘Я васъ не люблю и никогда не любилъ.’ ‘А на извощик?.. Зачмъ вы такъ сжимали меня?’ — восклицаетъ она въ негодованіи… Онъ…— о, негодный!— объясняетъ это плохими мостовыми… Она плачетъ, умоляетъ, упрекаетъ. Тогда онъ объявляетъ, что онъ не свободенъ: онъ женатъ, жена, и очень ревнивая жена, живетъ въ Самар и скоро прідетъ… Это поражаетъ ее какъ ударъ грома. Она возвращается домой и въ тотъ же день заболваетъ нервной горячкой’.

‘Есть ли возможность ее остановить?!’ думаю я въ безсильномъ гнв. Наконецъ, пускаюсь на хитрость.

— Къ чему вы портите впечатлніе, разсказывая заране сюжетъ?.. Гораздо интересне прочесть.

— Такъ вы общаете?.. Конецъ въ двухъ словахъ… Она, наконецъ, выходитъ замужъ за человка, который ее не понимаетъ… Шагъ за шагомъ — ихъ жизнь… Она не удовлетворена и ищетъ исхода въ новой страсти… Новая оказывается еще хуже. Любовникъ совсмъ подлый человкъ, и въ конц концовъ она отравляется…

О, Господи, какъ я обрадовался, что она, наконецъ, отравилась и я могъ улизнуть домой.

Теперь дамы все больше въ такомъ род пишутъ, и иногда выходитъ очень любопытно, потому что въ разныхъ откровенныхъ признаніяхъ дама выкладываетъ все, что происходитъ между мужскимъ и женскимъ поломъ не только въ гостиной и столовой, но, главнйшимъ образомъ, въ спальной. Спальня становится ‘центромъ’ позиціи, такъ сказать ‘ключемъ’ объясняющимъ, и съ ихъ точки зрнія, ихъ несчастія и горести. Сколько помнится, въ дамскихъ повстяхъ послдняго времени вс недоразумнія между мужемъ и женой, главнйшимъ образомъ, бываютъ отъ того, что ни тотъ, ни другая никакъ не могутъ выбрать времени для ‘звуковъ сладкихъ и молитвъ’. Вслдствіе этого происходитъ нчто нелпое, но, пожалуй, и врное дйствительности. Жена, грясь у камина въ капотик, мечтаетъ о любви, о ласк, объ единеніи сердецъ, а мужъ въ это время, какъ нарочно, сидитъ за письменнымъ столомъ и строчитъ къ завтрашнему дню докладъ, разсчитывая, завтра запустить словечко на счетъ прибавки. Мысли его далеки отъ ‘звуковъ сладкихъ и молитвъ’, тмъ боле, что изъ-за бумагъ на него выглядываетъ скверная, толстая рожа его непосредственнаго начальника, а сбоку на стол лежитъ квартирная книжка, по которой не уплачено…

‘Тутъ, тукъ, тукъ!.. Можно войти?’ Онъ вздрагиваетъ.— ‘Что теб?’ — ‘Мн грустно, Коля… Сама не знаю, но такъ грустно!’ А онъ, оболтусъ:— ‘Оставь меня въ поко… Видишь, я занятъ!’ — ‘Онъ занятъ!? Ты вчно занятъ, а не подумаешь, что я могу страдать… Ты не любишь меня! Ты не понимаешь меня!’ Ну, разумется, драма. И наоборотъ: Она сидитъ, размышляетъ о назначеніи женщинъ, такъ какъ только прочла статью о женскомъ образованіи. Нельзя же все грть спину у камина. Надо хоть ходить въ Соляной городокъ и учиться рисованію, а то пропадешь съ тоски… Эти мужчины хотятъ насъ вчно держать въ рабств… Я докажу, что и я могу самостоятельно жить. Въ это время звонокъ, и онъ возвращается домой веселый, даже игривый (выигралъ въ винтъ десять съ полтиной и поужиналъ), и нжно говоритъ жен, цлуя ее въ шею: ‘Маня, Маня! Не сиди такъ поздно… Пора спать!’ А она въ отвтъ: ‘Ахъ, оставьте меня, пожалуйста… Мы не понимаемъ другъ друга… У васъ взгляды на женщину какіе-то мерзкіе… Вамъ бы только самку, а не друга-женщину!’ Разумется, опять драма. На этотъ разъ онъ въ положеніи жертвы, возвышаетъ голосъ и требуетъ объясненія — почему она не любитъ, когда онъ и проч. Такія драмы могутъ продолжаться безъ конца, до тхъ поръ, пока, наконецъ не является третье лицо, которое, понимая назначеніе женщины, въ то же время понимаетъ, въ качеств холостого савраса, что слдуетъ предпринять, если дама, гря спинку у камелька, томно говоритъ: ‘Мн грустно!’ Но такъ какъ и у него есть и дла, и заботы, и огорченія, то и онъ, въ конц концовъ, но всегда отвчаетъ впопадъ, а такъ какъ она и въ Соляномъ городк умне не стала, то снова происходитъ драма, и тмъ ужасне, чмъ больше дам лтъ.

Вотъ такія драмы и разрабатываютъ нын дамы-писательницы.

1 октября.

…Читалъ напечатанный въ газетахъ судебный отчетъ по длу о растрат бывшимъ директоромъ почтоваго департамента, тайнымъ совтникомъ Перфильевымъ, 45.000 рублей. Сколько было толковъ, фантастическихъ слуховъ, а между тмъ какое простое дло. Читаешь и не изумляешься, какъ напримръ, въ дл Юханцева, ни грандіозностью цифры, ни подлогами, ни обманомъ ревизоровъ. Ничего этого не было, а была до святости простая исторія. Еще лтъ десятъ, а то и двнадцать тому назадъ, будучи секретаремъ правителя канцеляріи, г. Перфильевъ началъ тратить казенныя деньги, пользуясь довріемъ ближайшаго начальства и отсутствіемъ контроля… Случайно, благодаря запросу тамбовскаго земства, открылось, что пожертвованныя въ 80 г. тамбовскимъ земствомъ 30.000 не внесены въ капиталъ раненыхъ, и скрывать дло было уже нельзя. Г. Перфильевъ во всемъ чистосердечно признался, внесъ деньги и отданъ былъ подъ судъ. Его судилъ сенатъ.

На суд даже не было судебнаго слдствія. Подсудимый не разъ подтверждалъ правильность обвинительнаго акта и ничего новаго не показалъ.

Какія побудительныя причины заставили подсудимаго тратить казенныя деньги? Этотъ вопросъ первоприсутствующій сенаторъ задавалъ не разъ, и г. Перфильевъ отвчалъ:

— Сказать, какія побудительныя причины къ этому были, я весьма затрудняюсь, потому что ни несчастій, ни особой нужды не было.

‘Первопр. Значитъ, вы тратили просто на свои надобности?

Подс. Да, на свои надобности.

Первопр. Дальше?

Подс. Затмъ, когда было упразднено министерство почтъ и телеграфовъ, отчетность была заведена дйствительная. Въ феврал 1883 года, когда полученъ былъ запросъ отъ тамбовскаго губернатора, въ которомъ спрашивалось о назначеніи и употребленіи денегъ, пожертвованныхъ земствомъ, я тогда же пошелъ къ министру и сознался какъ въ этой растрат, такъ и въ той, которая не была еще обнаружена. Я больше ничего не могу сказать.

Первопр. Что же вы не находились въ опасеніи, подъ страхомъ, что деньги могли быть потребованы сейчасъ же?

Подс. Постоянно находился.

Первопр. По этой стать у васъ никакихъ установленныхъ книгъ не было?

Подс. Никакихъ.

Первопр. Почему вы находили возможнымъ въ такомъ же положеніи оставлять дло?

Подс. Если бы я завелъ, то могъ бы измнить, но я нашелъ вс дло въ такомъ порядк.

Первопр. Въ безпорядк?

Подс. Да въ безпорядк.

Первопр. И этимъ воспользовались?

Подс. Да.

Первопр. Почему вы раньше не раскрыли ваши злоупотребленія а сдлали это лишь впослдствіи? Вдь вы находились подъ гнетомъ, что можетъ открыться?

Подс. Находился постоянно подъ гнетомъ… надежда, что не откроется — надежда весьма несбыточная.

Первопр. Когда къ вамъ обращались за справками, что вы тогда длали?

Подс. Я всегда удовлетворялъ, потому что хорошо помнилъ вс дла и зналъ, что ихъ трудно было отыскать. Относительно же запросовъ я долженъ сказать, что единственный запросъ былъ сдланъ по тамбовскому длу въ 1883 году. Это было равносильно обнаруженію, и я отвтить на это уже ничего не могъ.

Первопр. Вы на предварительномъ слдствіи выясняли вс оттнки, постарайтесь и здсь сдлать тоже.

Подсудимый молчитъ.

Первопр. Больше ничего не находите нужнымъ сказать?

Подс. Нтъ, ничего.

Да и что же еще сказать? Мн кажется, что и того, что сказано въ обвинительномъ акт, совершенно достаточно. Такимъ образомъ — ничего новаго, ничего пикантнаго. Любители громкихъ процессовъ на этотъ разъ ошиблись въ своихъ ожиданіяхъ. Подсудимый, быстро сдлавшій себ карьеру, занимавшій вліятельный постъ, разумется, не далъ пищи для. скандала… Онъ держалъ себя съ возможнымъ достоинствомъ, въ его положеніи. Если люди подчасъ шлепаются съ высоты, то не резонъ же имъ дискредитировать то самое положеніе, въ которомъ они находились. И безъ нихъ найдутся разсказчики. И вотъ что разсказали эти чиновники-свидтели:

‘Денегъ, пожертвованныхъ по разнымъ случаямъ, поступало въ канцелярію, сравнительно, очень мало, завдывалъ ими самъ Перфильевъ, такъ что чиновникамъ отдленія не было вовсе извстно, какъ хранилъ и распоряжался ими правитель канцеляріи. Никакихъ денежныхъ книгъ не велось, а равно не записывались и всеподданнйшіе адресы. Высочайшія повелнія объявлялись на печатанныхъ бланкахъ съ отпечатанною же подписью бывшаго министра Макова и за собственноручною скрпою правителя канцеляріи Перфильева. Оттисковъ съ объявленныхъ Высочайшихъ повелній не оставлялось. Въ виду значительнаго поступленія всеподданнйшихъ адресовъ, исполненіе по нимъ нердко задерживалось на продолжительное время. По назначеніи Перфильева 25 августа 1880 года директоромъ почтоваго департамента, онъ не сдалъ переписки по всеподданнйшимъ адресамъ, часть которой осталась даже у него на квартир. Когда поступали запросы отъ губернаторовъ о положеніи длъ, то приходилось за справками обращаться лично къ Перфильеву. Оставшаяся у Перфильева переписка возвращена имъ въ канцелярію министра внутреннихъ длъ только въ исход 1882 г. безъ всякой описи. Посему не представляется возможнымъ опредлить, вся ли переписка на лицо. 19 февраля 1883 г. свидтель Бардаковъ ходилъ къ т. с. Перфильеву, по порученію бывшаго правителя канцеляріи Воейкова, съ цлію получить квитанцію его на взносъ 30.000 р, пожертвованныхъ тамбовскимъ земствомъ. Перфильевъ прямого отвта не далъ, а просилъ обождать, пока онъ не наведетъ справокъ по своимъ бумагамъ. Затмъ была обнаружена растрата’.

Другой свидтель, г. Бринскій, завдывавшій перепиской по пожертвованіямъ и всеподданнйшимъ адресамъ, объяснилъ слдующее:

‘Хотя онъ и не былъ обязанъ правителемъ канцеляріи Перфильевымъ вести какія-либо книги по длопроизводству, но онъ, тмъ не мене, для личнаго удобства, велъ книги, въ которыя записывалъ бумаги, передаваемыя ему Перфильевымъ. Такихъ книгъ, служившихъ только для справокъ, свидтель велъ дв: одну о пожертвованіяхъ и адресахъ по поводу 25-лтія царствованія покойнаго Императора, а другую о поступленіяхъ по поводу послдней турецкой войны. Остальныя пожертвованія и адреса, поступившіе въ канцелярію по поводу благополучнаго исхода покушеній на жизнь Монарха, никуда не записывались. Пожертвованныхъ денегъ поступало въ канцелярію сравнительно немного, но бывали и такіе случаи, при чемъ на передаваемой Перфильевымъ бумаг онъ длалъ собственноручную надпись: ‘деньги у меня’. Бржискому денегъ Перфильевъ никогда не передавалъ. Въ август 1880 г. свидтель перешелъ на службу въ департаментъ иностранныхъ исповданій министерства внутреннихъ длъ и спрашивалъ Перфильева о томъ, что тотъ прикажетъ сдлать съ перепискою по всеподданнйшимъ адресамъ и о пожертвованіяхъ, на что получилъ указаніе, чтобъ онъ задержалъ эти дла у себя. Въ силу этого, вся переписка оставалась въ канцеляріи министра внутреннихъ длъ. Мсяца черезъ два Бржискій обратился съ тмъ же вопросомъ къ Перфильеву и, получивъ приказаніе представить къ нему всю переписку, доставилъ таковую въ квартиру къ Перфильеву. По осмотр книги, веденной Бржискимъ о поступившихъ адресахъ о пожертвованіяхъ по случаю 25-лтія царствованія Императора Александра II, оказалось, что таковая не прошнурована, безъ печати и скрпы.

Я читалъ газетныя передовыя статьи по этому длу. Боже мой! Какія трескучія фразы, какая торжествующая нота и въ то же время какая святая наивность.

Когда я перечитывалъ вс эти подробности обвинительнаго акта, мн невольно припомнился безподобный, въ своемъ род, романъ графа Валуева ‘Лоринъ’, и я снова перечелъ нкоторыя изъ его характерныхъ страницъ… Этотъ романъ, нкоторымъ образомъ, комментировалъ процессъ, хоть персонажи романа и не попадали подъ судъ… Въ роман вс лица, исключая чиновъ судебнаго вдомства и контроля, не люди, а ангелы: честны, добры, безкорыстны, прямодушны и строго блюдутъ законъ, а правитель канцеляріи, Соболинъ, играющій въ роман роль ‘благороднаго резонера’, при ангельскихъ добродтеляхъ являлъ еще собой рдкое соединеніе голубиной кротости съ мудростью змія и вліялъ иногда на своего начальника. Однимъ словомъ, читая ‘Лорина’, можно было бы себя вообразить въ настоящемъ раю… И если, несмотря на обиліе такихъ ‘ангеловъ’, романъ полонъ пессимистическихъ предсказаній, то потому только, что этимъ людямъ мшали судъ, контроль и, главное, печать… Уничтожьте ихъ — таково поученье романа — и все измнится къ лучшему. Оказывается, какъ далекъ романическій вымыселъ отъ дйствительности!

Къ г. Перфильеву примнили высшую мру наказанія по закону. Его исключили изъ службы и приговорили къ уплат 15,000 штрафа. Такимъ образомъ преступленіе наказано и правосудіе удовлетворено. Остается неразршеннымъ, повидимому, только вопросъ о побудительныхъ причинахъ. Я убжденъ, что г. Перфильевъ былъ глубоко искрененъ, когда ‘затруднялся ихъ отыскать’. Въ самомъ дл, онъ не нуждался, съ нимъ не было несчастій, которыя толкаютъ человка на порочный путь… Быть можетъ, и до сихъ поръ г. Перфильевъ не догадывается о причинахъ, а между тмъ о нихъ столько пишутъ книгъ и ученые, и беллетристы, о нихъ столько говорятъ и моралисты, и философы, и государственные люди, публицисты и фельетонисты…

Нкоторые господа, разумется, недовольны, что судили г. Перфильева и что кое-какіе ‘секреты’ канцеляріи были, такъ сказать, вынесены на ‘улицу’. Разв нельзя было покарать виновнаго и безъ суда, и покарать гораздо строже, чмъ предписываетъ законъ?

Такъ жаловались многіе, и по-своему, пожалуй, были если не правы, то послдовательны.

Изъ дневника неунывающаго россіянина.

Читайте также: